Бертольд Брехт. Художник и общественная борьба ---------------------------------------------------------------------------- Бертольт Брехт. Театр. Пьесы. Статьи. Высказывания. В пяти томах. Т. 5/1 М., Искусство, 1965 OCR Бычков М.Н. mailto:bmn@lib.ru ---------------------------------------------------------------------------- СОДЕРЖАНИЕ Сожжение книг. Перевод Б. Слуцкого Открытое письмо актеру Генриху Георге. Перевод Е. Эткинда Пять трудностей пишущего правду. Перевод Н. Португалова Посещение изгнанных поэтов. Перевод Б. Слуцкого О немецкой революционной драматургии. Перевод М. Вершининой Опасения. Перевод Э. Львовой Речь на Первом международном конгрессе писателей в защиту культуры. Перевод М. Вершининой Легенда о Хорсте Весселе. Перевод Э. Львовой Примкнувшим. Перевод Б. Слуцкого Речь о силе сопротивления разума. Перевод Э. Львовой Зачем называть мое имя? Перевод Е. Эткинда Обращение к Союзу немецких писателей во Франции. Перевод И. Фрадкина Искусство или политика? Перевод М. Подляшук Речь на Втором международном конгрессе писателей. Перевод Н, Португалова Скверное время для лирики. Перевод Е. Эткинда Величайший из художников. Перевод М. Подляшук Литература будет проверена. Перевод И. Елина Совет деятелям изобразительного искусства касательно судьбы их произведений во время будущей войны. Перевод Б. Слуцкого Письмо Томасу Манну. Перевод И. Фрадкина Обращение к комиссии Конгресса. Перевод И. Фрадкина Наброски предисловия к "Жизни Галилея". Перевод Е. Михелевич Искусство в эпоху переворота. Перевод М. Подляшук Из речи на Общегерманском конгрессе деятелей культуры в Лейпциге. Перевод Н. Португалова Открытое письмо немецким деятелям искусств и писателям. Перевод Н. Португалова Конгрессу народов в защиту мира. Перевод Н. Португалова Неуловимые ошибки Комиссии по делам искусств. Перевод А. Исаевой Ведомство литературы. Перевод И. Фрадкина Культурная политика и Академия искусств. Перевод М. Вершининой Не то имелось в виду. Перевод И. Фрадкина Речь по случаю вручения Ленинской премии "За укрепление мира и взаимопонимания между народами". Перевод Е. Михелевич Выступление на IV съезде писателей ГДР. Перевод И. Млечиной Выступление на секции драматургии. Перевод И. Млечиной Открытое письмо немецкому бундестагу, Бонн. Перевод М. Вершининой СОЖЖЕНИЕ КНИГ  После приказа властей о публичном сожжении Книг вредного содержания, Когда повсеместно понукали волов, тащивших Телеги с книгами на костер, Один гонимый автор, один из самых лучших, Штудируя список сожженных, внезапно Ужаснулся, обнаружив, что его книги Забыты. Он поспешил к письменному столу, Окрыляемый гневом, и написал письмо власть имущим. "Сожгите меня! - писало его крылатое перо, - сожгите меня! Не пропускайте меня! Не делайте этого! Разве я Не говорил в своих книгах только правду? А вы Обращаетесь со мной как со лжецом. Я приказываю вам: Сожгите меня!" ОТКРЫТОЕ ПИСЬМО АКТЕРУ ГЕНРИХУ ГЕОРГЕ  Мы вынуждены обратиться к Вам с вопросом. Не можете ли Вы нам сказать, где сейчас Ганс Отто, Ваш коллега по театру "Штатлихес шаушпильхаус"? Говорят, что штурмовики его увели и некоторое время где-то прятали и что потом, со страшными ранами, он был доставлен в больницу. Нам известно, что Вы стоите вне подозрений в смысле Вашего отношения к нынешнему режиму. По слухам, Вы весьма своевременно признали, что совершили ошибку, выразившуюся в длительном сотрудничестве с нами, коммунистами. Полной покорностью Вы снискали высшую похвалу наших, а до недавнего прошлого и Ваших врагов. Мы поэтому вправе предположить, что Вы разгуливаете вполне свободно и можете навести справки о Вашем коллеге Отто. Вы же знаете, дело идет о человеке незаурядном. Он был из числа людей, размышлявших о том, что для настоящего актерского искусства необходимо. Это были не какие-нибудь пустые отвлеченности, но размышления, которым его вынуждало призвание - игра в театре, и которые привели его к выводу, что для рождения большого актерского искусства и театра, достойного культурной нации, нужно не больше и не меньше, как коренное изменение всех общественных отношений. Менее крупные люди могли бы возразить: для того чтобы актер играл в театре, вовсе не нужно предъявлять таких радикальных требований. Они могли бы сказать, что актеру для игры требуется лишь одно - талант. Но у Вашего коллеги Отто было другое представление об игре в театре: ему казалось, что одного таланта недостаточно. Ему казалось, что талант можно слишком легко купить, что это ненадежная статья бюджета, что всякий платежеспособный покупатель может им овладеть и поставить его на службу любому делу, в том числе и самому грязному. Такие таланты обычно обходятся даже без лжи: их легко воодушевить и затем использовать для любых целей, причем на проверку этих целей у них не хватает либо образования, либо ума, либо чувства ответственности. У Вас ведь тоже есть талант, но его явно недостаточно, - он не может удержать Вас от того, чтобы принимать аплодисменты, которыми Вас награждают кровавые палачи, сидящие перед Вами в первых рядах партера. Вот почему наш друг Отто пришел к выводу, что настоящее искусство актера требует большего, чем талант. Он даже пошел так далеко, что заявил: только абсолютное изменение имущественных отношений, окончательная ликвидация возможности эксплуатировать людей, полное устранение тунеядцев, наживающихся на чужом труде, разрушение угнетающего государственного аппарата может привести к такому состоянию народной жизни, когда станет возможным то высокое актерское искусство, о котором он мечтал, то есть чистое, правдивое, полезное актерское искусство. Мысль эту он додумал до конца. Он до малейших деталей предусмотрел такой переворот и, в частности, ту роль, которую он мог сыграть в нем в качестве актера. Задача заключалась в том, чтобы подвигнуть и актера на борьбу против общественного порядка, который своим экономическим давлением вынуждает актера быть прислужником господствующего класса, шутом нескольких тунеядцев. Занятый этой мыслью, он не гнушался любой, даже самой незаметной работы, которая могла бы принести людям помощь, и выполнял ее добросовестнейшим образом. Он заботился о материальном положении своих собратьев и занимался даже вопросами повседневной практики, - например, трудоустройством. Для него "бороться" означало: внести свой вклад в великое дело человечества, сбитого с пути, беспризорного или постоянно обманываемого. Решение, которое он принял относительно себя, не было мимолетным. Он считал его безусловно окончательным. Наступило время, когда для борьбы против эксплуатации и угнетения потребовалось большое мужество, - и он продолжал бороться до тех пор, пока не оказался в больнице - со страшными ранами. Об этом человеке мы и просим Вас побеспокоиться. У Вас ведь теперь времени много. Едва ли Вам придется решать какие-нибудь сложные задачи. То, что Вам надо будет представлять на сцене, вряд ли стоит доброго слова, - какая-нибудь напыщенная, скверно состряпанная дешевка. Более ранние пьесы, созданные в период восхождения буржуазии, Вам придется разыгрывать кое-как и уж наверняка технически устарелыми методами. Вам останется одна только забота: как бы выгоднее продать остатки Вашей мимики. Однако мы отнюдь не думаем, будто позади у нас - эпоха расцвета искусства! Бушующая повсюду эксплуатация, постоянное угнетение широких народных масс, насильственное превращение искусства и образования, способностей и знаний всякого рода в товар - все это растлевало, губило всю общественную жизнь, а вместе с нею театр. И все же театр в лице его лучших представителей принадлежал к тем техническим средствам, которые помогали борьбе против могущественной силы, сковывающей человечество и именуемой частной собственностью. Театр и в самом деле был близок к тому, чтобы, соревнуясь с некоторыми науками и политическими движениями, в союзе с ними выступить против господствующего общественного порядка. Он старался дать истинные, не фальсифицированные картины жизни, такие картины, которые позволили бы найти решение для различных проблем. Импрессионизм начала века, экспрессионизм двадцатых годов были преодолены. Первый, который был расплывчатым натурализмом, показал неотвратимую зависимость человека от среды, при этом он, однако, представлял все общественные установления, как порождение законов природы. Второй, который был столь же расплывчатым идеалистическим течением, провозгласил освобождение человека и не осуществил его. Война оказалась для искусства великим переломом. Человек, терзаемый страшной мукой, закричал. Истязаемый взошел на кафедру. Изуродованный стал произносить проповедь. Судорожная позиция самозащиты - при полном непонимании причин и целей испытываемых людьми страданий - породила в театре драматургию, напоминавшую трагедию рока. Художники возлагали все надежды на истерзанного человека, который "добр". Теперь театр подошел к тому, чтобы назвать своими именами, причем именами людей, те "тайные силы", которые управляют человеком, и показать, что "тайное" всего лишь спрятано. Было установлено, что среда, экономика, судьба, война, право - все это практика, осуществляемая людьми, и людьми же она может быть изменена. Темные силы исчезли в театре, как исчезли они в науке. Люди стали выступать как активно действующая сила, в понятных и обозримых ситуациях. Все, что было в искусстве нового и современного, старалось ослабить великую сковывающую силу собственности. Теперь фашистская контрреволюция, грандиозная попытка спасти частную собственность на средства производства, круто останавливает во всех областях человеческого знания и человеческой практики все то, что могло бы нанести частной собственности ущерб; она, таким образом, уничтожает всякое завоевание прогресса. Скоро представители власти рявкнут свое "стоп!" даже тем ученым, которые изучают звездные орбиты. Вы и Ваши коллеги, сами того не заметив, стали паяцами. Унылые чиновники-актеры, вы приравнены к самой низкой черни и "под водительством" палачей будете исполнять свою работу, которая состоит в том, чтобы дарить доверие лжецам, и будет иметь настолько ничтожное влияние на людей, что ее никто не назовет даже злодейством. Вот что Вы очень скоро поймете: в Ваших устах слово станет тошнотворным, - как выплюнутая вода, - ведь и его уже однажды выплюнули. Какого бы Вы ни представляли драматического героя, он будет говорить, как лжец, и действовать, как умалишенный, как человек, отравленный наркотиками... Вы будете вести себя так, как ведут себя люди в присутствии шпика, донос которого грозит им расправой без суда и следствия. В качестве доблестей Вам придется представлять то, что, одерживая верх, взрывает всякую человеческую общность, в качестве порока то, что могло бы эту общность создать. Всякая исполнительность будет использована угнетателями: на сцене это сразу обернется гнусной фальшью. Потому что дисциплина будет лишь послушанием, не более того. В тех драмах, которые Вы будете играть, судьба будет тайной силой, ибо отныне снова придется таить от людей, что человеческая судьба- это человек. Музыка будет выполнять ту задачу, которая стояла перед ней в эпоху крысолова из Гамельна: она станет чистым "колдовством". Немало Вам придется поколдовать, дорогие мои! Ваш коллега Ганс Отто знал, против чего он борется! Где он? Мы обращаемся к Вам не зря. Мы просим Вас побеспокоиться о совершенно необыкновенном, совершенно необходимом человеке, который особенно важен для того дела, которому Вы себя посвятили, о человеке редчайшем, неподкупном. Где он? Поверьте, Вашего времени для этого не жаль. Никакое интервью, где Вы в энный раз выразите полнейшую преданность тем, кто сейчас осуществляет кровавое господство над народом, не должно удержать Вас от того, чтобы приступить к поискам Вашего коллеги Отто и пойти вслед за ним по тому пути, которым он шел. Возможно, что тем самым Вы окажетесь вырваны из того настроения, в котором, по словам корреспондента "Фелькишер беобахтер", Вы обычно восклицаете: "Какая это радость - жить в наши дни!" Но поверьте нам: это было бы только благом. В конце концов могут же когда-нибудь некоторые (а быть может, и очень многие?) люди спросить: "_Где_ радовался жизни он?" Мы даже хотим убедительно посоветовать Вам: не благодарите с таким усердием за успех, выражающийся в хлопках ладоней, покрытых кровью. Времена меняются - мы призываем подумать об этом Вас и Ваших собратьев, которые выражают столь скорую готовность "сотрудничать", слишком твердо веря в незыблемость варварства и непобедимость палачей. 1933 ПЯТЬ ТРУДНОСТЕЙ ПИШУЩЕГО ПРАВДУ  Каждому, кто в наши дни решил бороться против лжи и невежества и писать правду, приходится преодолеть по крайней мере пять трудностей. Нужно обладать мужеством, чтобы писать правду вопреки тому, что повсюду ее душат, обладать _умом_, чтобы познать правду вопреки тому, что повсюду ее стараются скрыть, обладать _умением_ превращать правду в боевое оружие, обладать _способностью_ правильно выбирать людей, которые смогут применить это оружие, и, наконец, обладать _хитростью_, чтобы распространять правду среди таких людей. Эти трудности особенно велики для тех, кто пишет под властью фашизма, но они ощутимы и для тех, кто изгнан из родной страны или добровольно ее покинул, и даже для тех, кто пишет в странах буржуазных свобод. I. МУЖЕСТВО, НЕОБХОДИМОЕ, ЧТОБЫ ПИСАТЬ ПРАВДУ  Само собой разумеется, что тот, кто пишет правду, не должен ни заглушать, ни замалчивать ее. Пишущий правду отвергает любую ложь. Он не склоняет голову перед сильными и не обманывает слабых. Не склонять голову перед сильными, конечно, трудно, зато обманывать слабых весьма выгодно. Попасть в немилость к богатым означает вообще отречься от богатства. Отказаться от вознаграждения за труд иногда равносильно необходимости отказаться от труда. Не искать славы у сильных мира сего часто означает пренебречь любой славой. Для этого нужно обладать мужеством. Во времена жесточайшего гнета больше всего говорят о высоких материях. Нужно обладать мужеством, чтобы в такие времена под неумолчные крикливые призывы к самопожертвованию, в котором якобы заключается весь смысл жизни, говорить о таких мелочах, как хлеб насущный и жилище труженика. Когда крестьянина осыпают почестями, лишь мужественный человек скажет, что машины и дешевые корма крестьянину нужнее: они облегчили бы его столь почетный труд. Когда радио, надрываясь, кричит, что образование вредит людям и что лучше не портить простого человека знаниями, нужно обладать мужеством, чтобы спросить: "Для кого лучше?" Когда твердят о полноценных и неполноценных расах, лишь мужественный человек может спросить: не являются ли голод, невежество и войны причиной самой безобразной наследственности? Не меньшим мужеством должен обладать побежденный, чтобы сказать правду о самом себе. Преследуемые люди часто теряют способность осознавать свои ошибки. Преследования кажутся им чуть ли не самым большим злом, а преследователи - его единственными носителями. Себя самих они считают носителями добра, которых именно за это и преследуют. Но их добро потерпело поражение и было, следовательно, слабым, негодным и непрочным. Нельзя считать, что слабость так же органически присуща добру, как мокрость дождю. _Нужно обладать мужеством, чтобы сказать: "Вы побеждены не потому, что защищала доброе дело, а потому, что оказались слабыми"_. Пишущий правду, разумеется, должен вести постоянную борьбу с неправдой, но правда не должна у него превращаться в нечто многозначительное, высокопарное и абстрактное. Ведь именно неправде свойственны многозначительность, высокопарность и абстрактность. Когда говорят: "Этот человек сказал правду", - то подразумевают, что до него кто-либо - немногие или многие - утверждал нечто другое, нечто ложное или слишком абстрактное, а вот _он_, именно этот человек, сказал правду, то есть нечто истинное, неоспоримое, имеющее практическую ценность. Особого мужества не требуется, чтобы в тех странах, где это еще позволено, пожаловаться в общих словах на испорченность мира, на торжество грубой силы и пригрозить грядущим торжеством разума. А ведь многие ведут себя при этом так, будто на них направлены жерла пушек, тогда как в действительности на них направлены лишь театральные бинокли. Они громко предъявляют свои общие требования миру, который любит безобидных людей. Они требуют всеобщей справедливости, для достижения которой они не сделали ровно ничего, и всеобщего права на ту добычу, в дележе которой они сами давно уже участвуют. Правда для них - лишь красивая фраза. Но правда сухих чисел, правда фактов, правда, которую нелегко найти, правда, требующая упорного изучения, чужда им и не вдохновляет их. Внешне эти люди выглядят правдолюбцами, но вся их беда в том, что _правды они не знают_. 2. УМ, НЕОБХОДИМЫЙ ДЛЯ ПОЗНАНИЯ ПРАВДЫ  Правду повсюду душат, и писать правду трудно. Поэтому большинству людей кажется, что от характера человека зависит, будет он писать правду или нет. Полагая, что одного мужества здесь достаточно, люди забывают о второй трудности - _трудности поисков правды_. Не может быть сомнений в том, что найти правду очень нелегко. Прежде всего совсем не просто решить, о _какого рода_ истинах стоит говорить. Так, например, в наши дни великие культурные страны у всех на глазах погружаются одна за другой в пучину страшного варварства. К тому же каждому ясно, что война, которую ведут внутри страны, не останавливаясь ни перед какими жестокостями, в любой момент может превратиться во внешнюю войну, в результате чего от всего нашего континента, возможно, останутся лишь груды развалин. Это истина, но, конечно, истина далеко не единственная. Так, например, вполне соответствует действительности и то, что на стуле можно сидеть или что дождь льется с неба на землю. Многие писатели сообщают нам истины именно такого рода. Они подобны художнику, который стал бы расписывать натюрмортами стены тонущего корабля. Для таких писателей не существует первой из названных трудностей, но, несмотря на это, совесть их спокойна. Равнодушные к сильным мира сего, они не обращают внимания и на крики насилуемых, спокойно малюя свои картинки. Бессмысленность собственного поведения порождает у них "глубокий" пессимизм, которым они торгуют не без прибыли. Право же, этим пессимизмом с большим основанием могли бы проникнуться те, кому приходится наблюдать за подобными художниками и их сделками. При этом не так-то легко понять, что возвещаемые ими истины ничем не отличаются от упомянутых истин о стульях и дожде. Ведь обычно они звучат совсем не так банально и похожи на истины весьма значительные. Профессиональное мастерство художника в том и заключается, что он может придать значительность любой вещи. Лишь вглядевшись внимательней, можно заметить, что они говорят всего только: "стул есть стул и не более" или "дождь льется с неба на землю, и тут уж ничего не поделаешь". Такие люди не видят правды, о которой стоило бы писать. Но есть и другие. Их волнуют действительно самые животрепещущие вопросы, они не страшатся ни гнева власть имущих, ни бедности и все же не могут постигнуть правду: им не хватает знаний. Эти люди живут в плену старых суеверий и общеизвестных предубеждений, нередко красивых по форме, которую им придали еще в далеком прошлом. Мир для таких людей слишком сложен. Они не знают фактов, не видят взаимосвязи явлений. Одних благородных убеждений недостаточно - нужно еще приобрести знания и овладеть определенным методом. Тому, кто пишет в наше время, в дни, полные великих перемен, необходимо знание материалистической диалектики, знание экономики и истории. Обладая достаточным упорством, можно почерпнуть эти знания из книг и из практической жизни. Можно и более простым путем открыть немало истин, являющихся лишь частью большой правды, понять многое из того, что ведет к познанию правды. Для того чтобы поиски были успешными, хорошо иметь метод, однако кое-что можно найти и без всякого метода, а иногда даже и без поисков. Но тому, кто надеется на случай, едва ли удастся отобразить правду так, чтобы она помогла людям узнать, что им делать. Те, кто описывает лишь мелкие факты, не могут никого научить, как познавать и использовать то, что происходит в жизни земной. А в этом единственная цель правды-другой цели у нее нет. Этим людям писать правду не по плечу. Тому же, кто отважился писать правду и способен познать ее, остается преодолеть еще три трудности. 3. УМЕНИЕ ПРЕВРАЩАТЬ ПРАВДУ В БОЕВОЕ ОРУЖИЕ  Правду надо говорить ради тех практических выводов, которые из нее можно сделать. Примером истины, которая вообще не приводит к практическим выводам, а если приводит, то к ложным, может послужить широко распространенное мнение, будто нетерпимые порядки, установившиеся в некоторых странах, идут от варварства. Фашизм, согласно этому мнению, есть не что иное, как волна варварства, _стихийная сила_, обрушившаяся на некоторые страны. Согласно этому мнению, фашизм представляет собой якобы некую новую третью силу и существует наряду с капитализмом и социализмом (или стоит над ними); отсюда следует вывод, что капитализм может якобы в дальнейшем существовать без фашизма и т. п. Это, разумеется, утверждение фашистского толка, капитуляция перед фашизмом. Фашизм является современной исторической фазой развития капитализма, и в этом смысле он - нечто и новое и старое одновременно. В фашистских странах капитализм существует теперь только как фашизм, и поэтому _бороться против фашизма можно только как против капитализма, капитализма самого неприкрытого, в его наиболее наглой, жестокой и демагогической форме_. Что же получится, если противник фашизма попытается сказать правду о нем, не затрагивая при этом капитализм, его порождающий? Где уж тут дойти до истины, годной для практического применения! Противники фашизма, не являющиеся противниками капитализма, с их жалобами на варварство, идущее от варварства, напоминают людей, которые не прочь вкусить от тельца, но не хотят, чтобы его зарезали. Они любят мясо, но не выносят вида крови. Пусть мясник вымоет руки перед тем, как принести мясо, - это их вполне удовлетворит. Они ведь не против имущественных отношений, порождающих варварство, а лишь против варварства как такового. Они поднимают свой голос против варварства, находясь в странах, где господствуют те же имущественные отношения, но где мясники пока еще моют руки, прежде чем принести мясо. Громогласные обличения варварских порядков, может быть, и приносят какую-то пользу на протяжении недолгого времени, пока слушатели убеждены, что в их стране ничего подобного не случится. Некоторые страны пока еще в состоянии сохранять господствующие в них отношения собственности с помощью средств, которые не носят столь насильственного характера, как в других странах. Демократия еще выручает их там, где другие страны уже не могут обойтись без насилия, - она гарантирует частную собственность на средства производства. Частная собственность монополий на заводы, шахты и землю повсюду порождает варварские порядки, но в этих странах они не так бросаются в глаза. Варварство становится явным в тот момент, когда защитить монополистов может лишь прямое насилие. Некоторые страны, где нет еще необходимости принести в жертву варварским монополистам формальные гарантии гражданских прав, могут разрешить себе такие вольности, как искусство, философия, литература и другие приятные вещи. В таких странах особенно охотно выслушивают гостей, которые ставят своей родине в вину отказ от этих приятных вещей. Выслушивают, ибо рассчитывают, что это принесет им пользу в будущей войне. Можно ли в этом случае утверждать, что познали истину те люди, которые во всеуслышание требуют повести беспощадную борьбу против Германии, ибо "она в наше время воистину превратилась в вотчину зла, в филиал преисподней и стала страной антихриста!"? Едва ли! Правильней будет сказать, что это глупые, беспомощные и вредные люди. Вывод из их болтовни только один: уничтожение Германии, всей страны со всем ее населением. Ядовитые газы убивают всех на своем пути - и правых и виноватых. Безответственный человек, не знающий правды, изъясняется абстрактно, высокопарно и неточно. Он болтает о "немцах" вообще, жалуется на "зло", и слушающий его даже в лучшем случае не знает, что же делать. Может быть, перестать быть немцем? А может быть, преисподняя исчезнет сама, если он будет хорошим и добрым? Так же обстоит дело и с разговорами о варварстве, проистекающем от варварства. Утверждают, что варварство порождается варварством, а конец этому может положить лишь моральное совершенствование, источником которого является просвещение. Все это общие фразы. Они не заключают в себе никакого руководства к действию и, в сущности говоря, обращены в пространство. Подобные рассуждения указывают лишь на немногие звенья причинной цепи, изображая определенные движущие силы как силы стихийные, непреодолимые. Такие рассуждения, как мгла, скрывают силы, грозящие катастрофой. Но стоит только лучу света проникнуть в эту мглу, как начнут вырисовываться люди - истинные виновники катастрофы. Судьбы человеческие в наше время определяются только людьми! Фашизм - это не стихийная катастрофа, причины которой кроются якобы в самой "человеческой природе". Впрочем, даже стихийные бедствия можно отображать способами, достойными человека, пробуждая его волю к борьбе. После большого землетрясения, разрушившего Токио, многие американские журналы поместили фотографии развалин города. Подпись под ними гласила: "Сталь выстояла!" И в самом деле, прочтя эту надпись, читатель замечал на фотографии среди развалин несколько уцелевших высоких зданий, которые сразу не бросились ему в глаза. Несравненно большее значение, чем все возможные описания землетрясения, будут иметь выводы инженеров-строителей, которые, учтя смещение почвы, силу подземных толчков и максимальные температуры, спроектируют здания, способные выдержать землетрясение. Тот, кто хочет писать о фашизме и войне - катастрофах большого масштаба, но вовсе не стихийных, - должен стремиться к тому, чтобы его правда имела практическую ценность. Он должен показать, что эти катастрофы подготавливаются собственниками средств производства и направлены против огромных масс трудящихся, лишенных средств производства. Чтобы действенно высказать правду о бесчеловечных порядках, нужно вскрыть те их причины, которые можно предотвратить. Когда причины вскрыты, против бесчеловечных порядков можно успешно бороться. 4. СПОСОБНОСТЬ ПРАВИЛЬНО ВЫБИРАТЬ ЛЮДЕЙ, КОТОРЫЕ СМОГУТ ДЕЙСТВЕННО ИСПОЛЬЗОВАТЬ ПРАВДУ Сложившиеся веками обычаи купли-продажи на рынке печатного слова, где любые мнения и писания легко сбываются с рук, освободили пишущего от всякой заботы за судьбу написанного. У писателя укоренилось представление, что его заказчик или издатель посредничает между ним и остальным миром. "Мое дело - говорить; имеющий уши да слышит", - так думал писатель. В действительности же он говорил, а слышал его лишь тот, кто мог заплатить за это. Его слова доходили не до каждого, а тот, кто слушал, далеко не все хотел услышать. Об этом говорилось много, хотя и недостаточно. Здесь мне хочется только подчеркнуть, что понятие "писать для кого-либо" превратилось ныне в "писать вообще". Но правду нельзя "писать вообще", не обращаясь ни к кому. Писать правду надо обязательно _для кого-либо_, а именно для того, кто сможет применить ее на деле. И писатель и читатель приходят к познанию правды общим путем. Истинно хорошее можно сказать, только если хорошо слышишь, и слышишь истину. Высказывая правду и слушая ее, надо преследовать определенную цель. Для нас, писателей, важно, кому мы говорим правду и от кого мы ее слышим. Правду о нетерпимых порядках мы должны говорить тем, для кого они наиболее нетерпимы, и узнавать ее мы должны от тех же людей. Обращаться надо не только к людям определенных убеждений, но и к людям, убеждения которых соответствовали бы условиям их жизни. Помните, что убеждения ваших слушателей не всегда неизменны. Даже палачи могут прислушаться к вашему голосу, если им перестанут платить или если их ремесло станет для них опасным; люди меняются. Баварские крестьяне в свое время были против каких бы то ни было переворотов, но когда их сыновья, сытые войной по горло, вернулись с фронта и не нашли для себя места в родных деревнях, то убедить их в необходимости переворота оказалось не столь уж трудным делом. Пишущему правду важно найти нужный тон. Обычно принято говорить правду тоном скорбным и всепрощающим - сразу видно, что говорящий и мухи не обидит. Тот, кто в несчастье услышит такой тон, становится еще несчастнее. Подобные люди, быть может, и не враги, но уж, во всяком случае, не соратники. Правда должна быть воинствующей. Она поражает не только неправду, но и ее носителей. 5. ХИТРОСТЬ, НЕОБХОДИМАЯ, ЧТОБЫ РАСПРОСТРАНЯТЬ ПРАВДУ  Написавший правду гордится проявленным мужеством. Он счастлив, что познал ее. Он, быть может, утомлен трудом, затраченным на то, чтобы превратить правду в боевое оружие. Он с нетерпением ждет, когда же люди, интересы которых он защищает, воспользуются этим оружием. Но если, как то часто бывает, он не сочтет нужным прибегнуть еще и к особого рода хитрости для того, чтобы донести правду до этих людей, весь его труд может пойти насмарку. Испокон веков люди прибегали к хитрости, распространяя правду там, где ее запрещают и скрывают. Конфуций подделал для этой цели казенно-патриотический календарь, изменив в описаниях исторических событий лишь определенные слова: там, где говорилось, что "правитель Кун приказал казнить философа Вана за мысли, высказанные им", Конфуций вместо "казнить" написал "убить". Если же говорилось, что какой-либо тиран был убит заговорщиками, он писал вместо "убит" "казнен". Так Конфуций пролагал путь к новому пониманию истории. Писать "_население_" вместо "_народ_" и "_землевладение_" вместо "_земля_" в наше время уже само по себе означает во многих случаях отказ от неправды, очищение этих понятий от мистической шелухи. Понятие "народ" включает в себя наличие определенного единства, предполагает общность интересов. Его можно, следовательно, употреблять лишь в тех случаях, когда речь идет о нескольких народах, ибо тогда еще есть какие-то основания говорить об общности интересов. Различные группы людей, населяющих какую-либо территорию, имеют также различные и даже противоположные интересы. Такова правда, и правда эта - под запретом. Поэтому человек, который пишет просто о "земле", о цвете и запахах пашни, поддерживает тем самым неправду, распространяемую власть имущими. Все зависит не от плодородия почвы, не от любви пахаря к земле и не от трудолюбия его, а прежде всего от цен на зерно и от оплаты затраченного труда. Одни люди ходят за плугом, другие ходят на биржу пожинать плоды их трудов; а на биржах пахнет не черноземом, а прибылью. Напротив, "землевладение" - слово правильное, употребляя его, труднее обманывать. Там, где царит гнет, слово "_повиновение_" следует предпочесть слову "_дисциплина_". Дисциплина мыслима и без повелителя и является поэтому понятием более благородным, чем повиновение. Точно так же лучше писать не "_честь_", а "_человеческое достоинство_". При таком словоупотреблении каждый отдельно взятый человек не исчезает так легко из поля зрения. Ведь какой только сброд не присваивает себе право защищать честь народа. Известно также, что сытые не скупятся на почести, лишь бы голодные не роптали и продолжали кормить их. Хитрость Конфуция - замена неправильной оценки событий национальной истории правильной - применима и в наши дни. Англичанин _Томас Мор_ описал в своей "Утопии" страну, где господствует справедливость. Эта страна была совсем не похожа на Англию того времени и все же напоминала ее во многом - во всем, кроме справедливого устройства. В_. И. Ленин_, преследуемый царской полицией, хотел написать о том, как русская буржуазия угнетает и эксплуатирует население Сахалина. Вместо России он взял Японию, а Сахалин заменил Кореей. Методы японской буржуазии сразу напоминали читателям методы русской буржуазии на Сахалине, но брошюру не запретили, поскольку Россия враждовала в то время с Японией. Многое, касающееся Германии, о чем в самой Германии запрещено говорить, может быть сказано применительно к Австрии. Существует много приемов, чтобы усыпить бдительность государства-цербера. В фривольных стихах поэмы "Орлеанская девственница" _Вольтер_ нанес тяжелый удар церковному учению о чудесах. Он рассказал о таких чудесах, без которых Иоанне несомненно не удалось бы сохранить свою девственность и в армии, и при дворе, и даже среди монахов. Описывая в изящных, остроумных стихах любовные приключения, подобные тем, какими была полна праздная жизнь власть имущих, Вольтер склонял знать к отказу от религии, хотя именно религия давала ей средства для такой жизни. Более того, Вольтер таким путем добивался, чтобы его книги окольными путями доходили до тех, для кого он их писал, так как знатные читатели поощряли или по крайней мере допускали их распространение. Тем самым знать наносила удар в спину полиции, призванной охранять ее праздность. Таких примеров много. Великий _Лукреций_ прямо говорил, что красота его стихов поможет ему распространить атеизм Эпикура. Действительно, совершенство литературной формы может иногда спасти произведение от преследований. Но, с другой стороны, такое совершенство часто вызывает и подозрение. В подобных случаях умышленно прибегают к снижению художественного уровня. Так, например, описания, обличающие бесчеловечные порядки, можно незаметно, "контрабандой" помещать и в книгах столь низкопробного жанра, как бульварный детективный роман, вполне оправдывая тем самым использование этого жанра. Великий _Шекспир_ также прибегал к намеренному снижению художественного уровня, причем по соображениям гораздо менее значительным. Так, например, монолог матери Кориолана, которая пытается убедить сына не обращать оружие против родного города, написан им бледно, невыразительно. Поступая так, Шекспир стремился показать, что не какая-либо реальная причина и не пережитое душевное потрясение заставили Кориолана отказаться от своего замысла, а известного рода косность и неспособность освободиться от старых традиций и взглядов. У Шекспира можно найти и примеры хитроумного распространения правды. Такова речь Антония у трупа Цезаря. Постоянно напоминая своим слушателям о том, что убийца Цезаря - Брут - весьма достойный человек, Антоний одновременно, но гораздо более выразительно говорит и об обстоятельствах, вредящих Бруту. Оратор как бы уступает напору фактов, более красноречивых, чем он сам. Примерно тем же приемом воспользовался один древнеегипетский поэт, живший четыре тысячи лет назад. То было время великих классовых битв, когда господствовавшему классу становилось все труднее отражать удары своего грозного противника - класса людей, дотоле угнетенных и порабощенных. Поэт рассказывает о том, как некий мудрец, представ перед властелином, призывает к борьбе против внутренних врагов. Он обстоятельно, во всех подробностях описывает смуту, вызванную восстанием низших слоев общества. Вот как выглядит это описание: Воистину: Благородные в горе, простолюдины же в радости. Каждый говорит: "Изгоним сильных из наших пределов". Воистину: Вскрыты архивы, похищены списки платящих подати, и рабы превратились в господ. Воистину: Сына благородного человека не отличить теперь от простолюдина. Сын госпожи стал сыном рабыни. Воистину: Свободные и зажиточные склонились ныне над ручными мельницами. Те, которые не видели сияния дня, вышли на свободу. Воистину: Разломаны жертвенники из эбенового дерева. Драгоценное дерево расколото в щепы. Смотрите: Столица разрушена. За один час ее не стало. Смотрите: Богатым стал бедняк! Смотрите: Кто раньше не имел хлеба, владеет теперь закромами. Чужим добром полны амбары его. Смотрите: Благоденствует человек, который ест свой хлеб. Смотрите: Тот, кто не имел зерна, владеет теперь амбарами; кто брал в долг зерно, теперь сам раздает его. Смотрите: Тот, кто не имел даже упряжки волов, стал теперь владельцем стада; кто не имел волов для пахоты, владеет теперь стадами. Смотрите: В собственном доме живет тот, кто не мог построить себе даже хижину. Смотрите: Вельможи находят себе пристанище лишь в амбарах. Тот, кому даже у стен не было места, спит теперь на собственном ложе. Смотрите: Тот, кто никогда не строил для себя даже простой лодки, владеет теперь кораблями. Бывший владелец кораблей смотрит на них, но они уже не принадлежат ему. Смотрите: В лохмотьях ходит тот, кто владел некогда роскошными одеяниями. Тот, кто никогда не ткал для себя, ныне владеет тонкими полотнами. Смотрите: Богатый проводит ночь, страдая от жажды. Тот, кто раньше выпрашивал опивки его, завладел его кувшинами и пьет теперь вдоволь. Смотрите: Тот, кто ничего не понимал в музыке, теперь владеет арфой. Музыка и пение услаждают слух того, перед кем никогда раньше не пели певцы. Смотрите: Тот, кто спал без жены из-за бедности, находит теперь благородных женщин. Зеркало есть теперь у той, которая лишь в воде видела отражение свое. Смотрите: Правители спасаются бегством, не находя себе дела. Сильным ничего не докладывают больше. Тот, кто сам был на посылках, теперь посылает гонцов. Смотрите: Вот пятеро рабов. Господин послал их в путь, но они говорят: "Идите сами этой дорогой - мы уже достигли своей цели". Совершенно очевидно, что крушение старого порядка, описанное здесь, претворяет в жизнь чаяния угнетенных, и все же поэта трудно в чем-либо уличить. Он ведь осуждает происходящее, хотя и не очень резко... _Джонатан Свифт_ в одном из своих памфлетов предложил убивать и засаливать в бочках детей бедняков, а мясо пускать в продажу, чтобы таким путем привести страну к процветанию. Он приводит точные расчеты, показывая, с какой выгодой можно вести дела, если не останавливаться ни перед чем. Свифт нарочно прикидывается дурачком. В вопросе, где вся гнусность ненавистного ему образа мыслей выступала наиболее неприкрыто, он яро и со знанием дела защищал его. Возможность проявить в этом вопросе больше ума или по крайней мере больше человеколюбия Свифт предоставил любому читателю, в особенности же читателю, который до тех пор не задумывался над практическими выводами, вытекающими из тех или иных воззрений. _Пропаганда мышления всегда приносит пользу делу угнетенных, в какой бы области она ни велась_. Такая пропаганда крайне необходима. Ведь там, где правительство служит угнетателям, мыслить почитается делом низменным. Низменным, недостойным человека объявляется там все, что приносит пользу угнетенным. Низменной объявляется постоянная забота об утолении голода. Солдаты не хотят защищать "отечество", в котором они голодают, и с презрением отвергают обещанные им за это почести? - Это низость. Люди усомнились в фюрере, считают, что он ведет страну к катастрофе? - Это тоже низость. Угнетенные испытывают отвращение к труду, который не дает им достаточных средств к существованию, протестуют против бессмысленных действий, к которым их принуждают, проявляют равнодушие к семье, видя, что они уже не в силах чем-либо помочь ей? Все это также объявляется низменным. Голодных там презрительно называют обжорами, а людей, которым нечего защищать, клеймят как трусов. Тех, кто не доверяет угнетателям, изображают как маловеров, сомневающихся в своих собственных силах, а людей, желающих получить плату за свой труд, объявляют лодырями. В странах, где подобные правительства у власти, мыслить вообще почитается низменным делом - человеческая мысль там в опале. Думать людей не приучают, а думающих преследуют. И все-таки в определенных областях можно говорить о достижениях человеческой мысли, не рискуя подвергнуться нападению. Это те области, в которых даже подобные диктатуры не в силах обойтись без мышления. Так, например, можно указать на достижения человеческой мысли в военной науке и технике. Когда не хватает шерсти, приходится различными способами ограничивать ее потребление и изобретать всевозможные эрзацы. Готовясь к войне, продукты питания заменяют низкокачественными суррогатами и усиленно обучают молодежь военному делу. Все это тоже своего рода достижения человеческой мысли, которая служит здесь совершенно бессмысленной цели - войне. Но их можно описать, искусно избежав при этом каких-либо восхвалений самой войны. Описанные таким образом достижения человеческой мысли, обеспечивающие наиболее эффективное ведение войны, могут навести на мысль о том, есть ли смысл начинать войну, и заставят в конце концов задуматься над тем, как эту бессмысленную войну предотвратить. Поставить такой вопрос открыто, разумеется, было бы весьма затруднительно. Может ли, следовательно, пропаганда достижений человеческой мысли приносить пользу, может ли она убеждать людей? Бесспорно, может! В наше время режим угнетения, режим, при котором одна, меньшая часть населения эксплуатирует другую, большую часть, можно сохранить лишь в том случае, если население придерживается определенного мировоззрения, охватывающего все области жизни. Научное открытие в зоологии, подобное открытию англичанина Дарвина, может внезапно оказаться опасным для эксплуататоров. Однако блюстители порядка долгое время не замечали этой опасности, и только церковь сразу забила тревогу. Исследования, проведенные физиками в последние годы, привели к определенным выводам в области логики, которые подрывают в той или иной мере целый ряд догм, оправдывающих угнетение. Казеннопрусский философ Гегель, исследуя сложные вопросы логики, разработал метод, который стал в руках классиков пролетарской революции Маркса и Ленина незаменимым оружием. Науки связаны друг с другом в своем развитии. Но развиваются они неравномерно, и государство не в состоянии сразу за всем уследить. Области, за которыми наблюдают не особенно внимательно, являются хорошим полем боя для борцов за правду. Самое главное - научить людей правильно мыслить. Они должны распознавать в предметах и явлениях то, что отмирает, и то, что постоянно подвергается изменениям. Резкие изменения ненавистны власть имущим. Им хочется, чтобы все шло по-старому. Пусть ничто не меняется по меньшей мере тысячу лет, А еще лучше, если луна остановится и солнце прекратит движение свое. Тогда никто не проголодается к вечеру. Если уж они открыли огонь, то противник и думать не смей им отвечать. Последний выстрел должен остаться за ними. Мировоззрение, которое подчеркивает преходящий характер всего существующего, - хорошее средство поднять дух угнетенных; побежденные должны помнить, что и после поражения растут и множатся противоречия, грозящие сегодняшнему победителю. Таким мировоззрением является диалектика - учение о всеобщем движении и развитии. Научиться владеть методом диалектики можно в тех областях, которые до поры до времени не привлекают внимания власть имущих. Он применим и в биологии, и в химии. Описывая судьбы какой-либо отдельной семьи, также можно воспользоваться этим методом, не рискуя вызвать подозрения. Мысль о том, что любой предмет, любое явление зависит от множества других, постоянно изменяющихся предметов и явлений, таит в себе опасность для диктаторов. Можно различными способами выразить эту мысль, не давая властям повода для преследования. Иногда достаточно во всех подробностях описать многочисленные препятствия, с которыми сталкивается человек, решивший открыть табачную лавочку, чтобы нанести диктатуре чувствительный удар. Всякий, кто над этим поразмыслит хоть немного, поймет, почему это так. Правительства, которые обрекают массы на тяжкую, беспросветную долю, не могут допустить, чтобы в годину бедствий обездоленные задумывались о своем правительстве, и стараются поэтому все свалить на судьбу. Судьба - вот источник всех бед. Всякого, кто попытается разобраться в причинах человеческих несчастий, бросят в тюрьму, прежде чем он заговорит о правительстве. И все-таки имеется возможность выступить вообще против разглагольствований о судьбе. Нужно только показать, что судьбы людей определяются самими людьми. Это достигается опять-таки разными способами. Почему бы, например, не описать историю простой крестьянской семьи? Пусть действие происходит где-нибудь в Исландии. Все село говорит, что над этой семьей тяготеет проклятье: недавно у них невестка в колодец бросилась, а еще раньше один из зятьев повесился. И вот в один прекрасный день в семье празднуют свадьбу: сын хозяина женится на девушке, за которой дали в приданое добрый надел пахотной земли. И проклятье исчезает. Крестьяне в селе по-разному объясняют счастливую перемену. Одни приписывают ее открытой душе молодого парня, другие склонны считать, что дело скорее в приданом жены, ибо хорошая земля оживила развалившееся хозяйство. Впрочем, даже описывая природу в лирических стихах, можно кое-чего добиться в том же направлении. Стоит лишь увидеть на фоне природы творения рук человеческих. Нельзя обойтись без хитрости, распространяя правду среди людей. ВЫВОДЫ  Наш континент погружается в пучину варварства, которое порождено формой собственности на средства производства, сохраняемой лишь путем прямого насилия. В этом непреложная истина нашей эпохи. Познать эту истину - еще не означает добиться осязаемых результатов, но, не познав ее, вообще невозможно постигнуть другие сколько-нибудь значительные истины. Какой прок мужественно писать о том, что мы погружаемся в пучину варварства (хотя это, конечно, правда), если вопрос о причинах, порождающих варварство, останется без ответа. Мы должны говорить: людей подвергают насилиям и пыткам потому, что определенные силы отстаивают отжившие формы собственности. Мы должны это говорить, хотя бы это и оттолкнуло от нас тех друзей, которые выступают против насилий и пыток лишь потому, что верят в возможность сохранения старых форм собственности без насилия (а это уже неправда!). Мы должны рассказать правду о варварстве в нашей стране, должны показать, что ему можно положить, конец, лишь изменив старые формы собственности. Далее, мы должны обращаться со словами правды к тем, кому эти отношения собственности приносят наибольшие страдания, к тем, кто больше всех заинтересован в их изменении, а именно - к рабочим. Мы должны обращаться также к людям, которые хоть и имеют долю в прибылях, но по сути дела не являются собственниками средств производства. Таких людей мы можем превратить в союзников рабочего класса. Наконец, в борьбе мы должны уметь прибегать к хитрости. И все эти пять трудностей мы должны преодолевать одновременно. Постигая правду о варварских порядках, нельзя забывать о тех, кто больше всего страдает при этих порядках. И если писатель, поборов в себе понятный страх, решил говорить правду тем, кто готов ею воспользоваться, то он должен сказать ее так, чтобы тем самым вложить в руки этих людей надежное боевое оружие. Но в то же время нужно еще перехитрить врага, чтобы он не смог обнаружить и уничтожить это оружие. Вот почему, требуя писать правду, мы требуем от писателя многого. 1934 ПОСЕЩЕНИЕ ИЗГНАННЫХ ПОЭТОВ  Когда - во сне - он вошел в хижину Изгнанных поэтов, в ту, что рядом с хижиной Изгнанных теоретиков (оттуда доносились Смех и споры), Овидий вышел Навстречу ему и вполголоса сказал на пороге: "Покуда лучше не садись. Ведь ты еще не умер. Кто знает, Не вернешься ли ты еще назад? И все пойдет по-прежнему, кроме того, Что ты сам не будешь прежним". Однако Улыбающийся Бо Цзю-и заметил, глядя сочувственно: "Любой заслуживает строгости, "то хотя бы однажды назвал несправедливость - несправедливостью". А его друг Ду-фу тихо промолвил: "Понимаешь, изгнание Не место, где можно отучиться от высокомерия". Однако земной, Совершенно оборванный, Вийон предстал перед ним и спросил: "Сколько Выходов в твоем доме?" А Данте отвел его в сторону, Взял за рукав и пробормотал: "Твои стихи, Дружище, кишат погрешностями, подумай О тех, в сравненьи с которыми ты - ничто!" Но Вольтер прервал его: "Не забывай про деньжата, Не то тебя уморят голодом!" "И вставляй шуточки", - воскликнул Гейне. "Это не помогает, - Огрызнулся Шекспир. - С приходом Якова И я не мог "больше писать". - "Если дойдет до суда, Бери в адвокаты мошенника! - посоветовал Еврипид, - Чтобы знал дыры в сетях закона". Смех Не успел оборваться, когда из самого темного угла Послышался голос: "А знает ли кто твои стихи Наизусть? И те, кто знает, Уцелеют ли они?" "Это забытые, - Тихо сказал Данте, - Уничтожили не только их, их творения - также". Смех оборвался. Никто не смел даже переглянуться. Пришелец Побледнел. О НЕМЕЦКОЙ РЕВОЛЮЦИОННОЙ ДРАМАТУРГИИ  За полтора десятилетия, прошедшие после мировой войны, немецкая драматургия пережила известный подъем. Она стала рупором тех глубоко недовольных слоев, которые испытывали все большие сомнения в способности и возможности господствующего класса устранить чудовищную нищету. Немецкая революционная драматургия стремилась рассказать правду о положении дел в стране. Империалистическую войну, которая обошлась человечеству в десять миллионов жизней, а принесла выгоду лишь ничтожной кучке эксплуататоров, невозможно было бы вести, если бы людям в школах, на военных сборах, в буржуазной печати не вдалбливались без конца определенные идеи. Теперь эти идеи необходимо было развенчать. И для развенчания этих идей революционная драматургия вместе с революционным театром выработала определенные методы, которые необходимо было продумать не менее тщательно, чем методы расщепления атомов в физике. Лишь совершенно определенное освещение событий позволило зримо раскрыть истинную взаимосвязь между ужасающим ростом нужды и господством буржуазии. Само собой разумеется, что чем полнее революционной драматургии удавалось раскрыть перед своими зрителями правду, тем более пристальное внимание полиции она к себе привлекала. Полицейский стал ее самым заинтересованным критиком. Развитие революционного немецкого театра и немецкой революционной драматургии было прервано фашизмом. Театр Пискатора, воспитавший целое поколение драматургов, подвергся методичному разрушению, а театр на Шиффбауэрдамм, объединивший в единый ансамбль таких талантливых актеров, как Оскар Гомолка, Лотта Ленья, Петер Лорре, Карола Неер и Елена Вайгель, прекратил свое существование. Народный же театр, хотя он и утратил после ухода Пискатора свою политическую направленность, некоторое время еще оставался первоклассным театром, но затем попал в руки беспринципных рутинеров. Преодолевая большие цензурные и финансовые трудности, более мелкие группы продолжали бороться с усиливавшейся реакцией. Инсценировка повести Горького "Мать" учила нелегальной революционной борьбе, печатанью листовок, нелегальной работе в тюремных условиях, умению скрытно противоборствовать духу милитаризма. Исполнительницу роли матери, Елену Вайгель, буржуазная печать за ее редкий талант вынуждена была признать величайшей немецкой актрисой, но на спектаклях с каждым днем присутствовало все больше чиновников полиции, и кончилось все тем, что Елену Вайгель прямо со сцены увезли в тюрьму. Для великой революционной актрисы это было, конечно, высшим признанием со стороны буржуазного государства, но ее творческой деятельности, увы, пришел конец! Революционные театральные и агитпроповские коллективы, как, например, труппа, возглавляемая выдающимся режиссером Максимом Валентином, и пролетарские певческие общества ожесточенно боролись. Театральные деятели, поставившие в Средней Германии пьесу "Мероприятие", музыку к которой написал Ганс Эйслер, были арестованы. Процесс над "виновными", к коим вскоре были причислены автор и композитор, начался в имперском суде. Затем к власти пришел оголтелый фашизм. Одни актеры и режиссеры угодили в тюрьму, другие эмигрировали. В то время как немецкий революционный театр временно был подавлен фашизмом, революционная драматургия благодаря меньшей уязвимости сумела продолжить свою деятельность. В своем творчестве она перекликается с советским театром, в наши дни самым прогрессивным, в высшей степени живым и открытым для всего нового. Общественные, революционные задачи драматургии и ее ответственность перед революцией еще более возросли. 1935 ОПАСЕНИЯ  Случайно я наткнулся на книгу одного французского ученого, в которой он доказывает, что массовые психозы имеют _микробоподобного_ возбудителя: это заразная болезнь. Я не мог судить, насколько безошибочны его доказательства, но мысль, что он может быть прав, преследовала меня весь день. Не хочу хвастаться, но с первой же минуты я понял, как это было бы ужасно. И с самого первого момента особенный ужас внушала мне мысль, что во время одной из таких эпидемий я мог бы остаться незараженным. Это вполне возможно; по моим сведениям, нет ни одной заразной болезни, которая поражала бы всех людей без исключения. Даже чума щадит некоторых. Известные признаки в настоящем и воспоминания прошлого заставляют меня опасаться, что при определенных обстоятельствах я оказался бы невосприимчив. Даже во время мировой войны, в возрасте не старше шестнадцати лет, окруженный одержимыми, я был не в состоянии разделить всеобщее воодушевление. При этом моим идеалом был Наполеон I; я изучал его битвы и битвы Фридриха II в течение нескольких лет и с восторгом. У меня не было недостатка в фантазии - по крайней мере в фантазии заурядного человека мне отказать нельзя, - и я не отличался особенным миролюбием. И тем не менее я оставался холодным пред этими бушующими волнами! Должно быть, я невосприимчив. Но это ужасно. Предположим, снова возникнет один из массовых психозов, хорошо знакомых нам по истории, к примеру, что-нибудь вроде охоты за ведьмами. Разумеется, я не смогу помешать людям мучить и сжигать абсолютно невинных, но в противоположность всем остальным, кто, будучи убежден в необходимости этих действий, со сверкающими глазами глядит на аутодафе, я стоял бы во взбесившейся толпе без малейшего воодушевления, испытывая разве что отвращение. Уже античность считала одним из главных преимуществ счастливого человека неспособность к состраданию. Как же я, невосприимчивый к всеобщему бешенству, смогу удержаться от разрушительного сочувствия? Никто не смог бы удержаться от сочувствия; оставаясь совершенно трезвым, следовательно, понимая, что ты творишь, нельзя участвовать в подобных злодеяниях. Ну, а что будет, если я не приму участия? Не говоря уже о презрительной холодности моих ближайших родственников, которые будут глазеть на меня, как на типа, не способного по-настоящему повеселиться, будут стыдиться меня за то, что я не настолько проникся верой, чтобы притащить полено для костра, - что будет, если я, лишившись спасительных инстинктов и полагаясь только на свой разум, выдам себя полиции? Как инаковерующего, который, значит, может быть только неверующим? Как критикана и государственного преступника? Но может вспыхнуть еще и внезапный психоз типа "явление мессии". Тогда идол проходит через толпу, которая, ликуя, склоняется пред ним, и снова стою я, невосприимчивый к суматохе, неспособный распознать божественные черты и, еще чего доброго, путая их с чертами самодовольного мещанина! Несчастный, я слышу не опьяняющий звук голоса, а содержание речи. И все-таки я тоже должен, разумеется, шаркать ножкой, но только со зрячими глазами, а значит, унижая себя гораздо глубже, чем остальные. Конечно, я мог бы попытаться убежать, услышав, что где-то вынырнул великий человек. Но и в этом случае я не мог бы рассчитывать на то воодушевление, которое овладевает людьми, когда они во имя справедливости или из чувства собственного достоинства готовы претерпевать любые неудобства: для этого тоже нужен микроб, который со мной ничего не может поделать. Я, следовательно, чувствовал бы только неудобства изменчивого неистовства толпы. Удивительно, что массовые психозы, во время которых люди готовы вредить другим, встречаются не намного чаще, чем психозы, во время которых, не моргнув глазом, люди вредят сами себе. Я говорю о войнах. Мое отрицательное отношение к происходящему, разумеется, не спасло бы меня от необходимости маршировать со всеми вместе. Но иначе, чем все остальные, я смотрел бы на человека, на которого должен броситься со штыком: к сожалению, я видел бы в нем не врага, а просто бедного парня. Мне было бы невозможно поверить, что он намерен... отобрать у меня какие-то рудники или угольные шахты, хотя бы потому, что сам я ничем таким не владею. Надевши противогаз, будучи полностью свободен от благотворного патриотизма, я, пожалуй, думал бы о том, что мне еще в мирное время навязывали бросовый товар. Я сомневался бы в бескорыстии тех, кто зарабатывает на поставках для войны, сомневался бы в чувстве ответственности государственных деятелей и генералов, которые, организуя, как то от них требуется, побоища, не находят свободного времени участвовать в них лично. С какой завистью смотрел бы я на всех, кто, повиснув на проволочных заграждениях, под воздействием микробов твердо верит, что это необходимо и неизбежно. Вот какие опасения одолевали меня, когда я читал эту французскую книгу. 1935 РЕЧЬ НА ПЕРВОМ МЕЖДУНАРОДНОМ КОНГРЕССЕ ПИСАТЕЛЕЙ В ЗАЩИТУ КУЛЬТУРЫ Товарищи, я хотел бы, не претендуя на особую оригинальность, сказать несколько слов о борьбе с теми силами, которые сейчас собираются растоптать в крови и грязи западную культуру, вернее, остатки культуры, доставшиеся нам в наследие от века эксплуатации. Мне хотелось бы обратить ваше внимание лишь на один-единственный вопрос, в котором, на мой взгляд, необходима полная ясность, если мы намерены бороться с этими силами действенно и до победного конца. Писатели, испытавшие ужасы фашизма на собственной или на чужой шкуре, как бы они ни возмущались этим и сколь бы ни были умудрены горьким опытом, еще не в состоянии уничтожить фашистскую скверну. Возможно, некоторые полагают, что достаточно лишь описать фашистские зверства, особенно если большой литературный талант и подлинный гнев придают этому описанию полную убедительность. Такие произведения действительно очень важны. Творятся зверства. Этого не должно быть. Избивают людей. Этому не должно быть места. Тут все предельно ясно. Люди поднимутся и преградят дорогу мучителям. Нет, товарищи, тут не все ясно. Возможно, люди и поднимутся, это нетрудно. Но затем надо врага одолеть, а это уже труднее. Гнев есть, противник известен, но как его уничтожить? Писатель может сказать: моя задача обличать несправедливость, а уж расправиться с нею - дело читателя. Но тогда писатель сделает неожиданное открытие. Он заметит, что гнев, как и сострадание, определяется количеством, он имеет свою меру и вес и может иссякнуть. И, что самое страшное: гнев иссякает тем скорее, чем он более необходим. Товарищи говорили мне: когда мы в первый раз рассказали, - что наши друзья зверски замучены, ответом был крик ужаса и помощь со всех сторон. Тогда было убито сто человек. Но затем, когда были уничтожены тысячи и не стало конца убийствам, воцарилось молчание, ослабела помощь. Так оно и бывает: когда преступления совершаются слишком часто, люди перестают их замечать. Когда страдания становятся невыносимыми, люди перестают слышать крики. Одного человека избивают, а другой, который это видит, падает в обморок. Это естественно. Но когда злодеяния сыплются как дождь с неба, никто больше не кричит "Остановись!". Вот что происходит, оказывается. Как с этим бороться? Разве нет средств помешать человеку равнодушно отвернуться от творящихся ужасов? Почему он отворачивается? Он отворачивается, если не видит никакой возможности вмешаться. Человек недолго переживает чужое горе, если он бессилен ему помочь. Можно остановить удар, если знаешь, когда он последует, куда он придется и почему, с какой целью он будет нанесен. И если удар можно остановить, если есть хоть малейший шанс на успех, тогда люди еще способны сочувствовать жертве. Можно, конечно, сочувствовать, когда уже нет никакой надежды помочь, но недолго, и уж, во всяком случае, это сочувствие угасает раньше, чем на жертву обрушится последний удар. Итак: почему наносится удар за ударом? Почему культура, вернее те остатки культуры, которые еще сохранились, выбрасываются за борт как балласт, почему жизнь миллионов, жизнь подавляющего большинства людей так обеднена, обездолена, наполовину или полностью загублена? Некоторые из нас дают ответ на этот вопрос. Они говорят: из-за жестокости. Они считают, что мы переживаем приступ жестокости, охватывающий все большую часть человечества, что мы стали свидетелями ужасных событий, лишенных видимых причин, бурной вспышки долго сдерживаемых, дремавших до времени варварских инстинктов, которые, будем надеяться, исчезнут столь же внезапно, сколь внезапно возникли. Те, кто это утверждает, сами чувствуют, что такой ответ не очень убедителен. Они понимают также, что жестокость нельзя приписывать действию сил природы, неодолимых сил ада. Эти люди говорят, что воспитанию рода человеческого не уделялось должного внимания. Что-то здесь было упущено или в спешке не было сделано. Нужно это наверстать. Жестокости и злу надо противопоставить добро. Надо вернуть к жизни великие слова, заклинания, такие непреходящие ценности, как любовь к свободе, достоинство, справедливость, которые однажды уже помогли человечеству: ведь их действие проверено на опыте истории. И эти люди обратились к человечеству со своими заклинаниями. Что же произошло? На обвинения в жестокости фашизм ответил фанатическим восхвалением жестокости. Обвиненный в фанатичности, он принялся восхвалять фанатизм. Обвиненный в оскорблении разума, фашизм, не задумываясь, отверг разум. Дело в том, что и фашизм находит немало недостатков в воспитании человечества. Он возлагает огромные надежды на обработку умов, на закалку душ. К жестокостям застенков, пыток он добавляет жестокость, пропагандируемую школами, газетами, театрами. Он воспитывает всю нацию и воспитывает ее каждый день. Огромному большинству фашизм не может дать многого, поэтому он особенно заботится о воспитании этих людей. Фашизм не в состоянии дать людям еду, вот и приходится воспитывать в них самодисциплину. Он не может упорядочить производство, и ему нужны войны, вот и приходится воспитывать в людях физическое мужество. Фашизму нужны жертвы, вот и приходится воспитывать готовность к самопожертвованию. Это тоже идеалы, требования к человеку, некоторые из них - даже высокие идеалы, высокие требования. Теперь мы знаем, чему служат эти идеалы, кто выступает в роли воспитателя и кому они приносят пользу, - понятно, они нужны не тем, кого воспитывают. А как обстоит дело с нашими идеалами? Даже те из нас, кто видит основное зло в жестокости, в варварстве, говорят, как мы убедились, лишь о воспитании, лишь о вмешательстве в душевный мир - во всяком случае, они не упоминают ни о каком другом вмешательстве. Они говорят о необходимости воспитывать в людях добро, но оно не зародится от одного только требования быть добрыми, три любых, даже самых страшных обстоятельствах, так же как жестокость не порождается одной жестокостью. Я лично не верю в жестокость ради жестокости. Необходимо защитить человечество от обвинения в том, что оно было бы столь же жестоким, даже если бы это не было так выгодно. Мой друг Фейхтвангер в своем остроумном парадоксе утверждает - общественная подлость выше личной пользы. Но он неправ. Жестокость порождена не жестокостью, а делами, которые без жестокости невозможно осуществить. В небольшой стране, из которой я прибыл, господствуют менее жестокие порядки, чем во многих других странах; но каждую неделю там уничтожают пять тысяч голов отборного убойного скота. Это печально, - но это не внезапный кровожадный порыв. Если бы дело обстояло именно так, то было бы не так уж печально. При уничтожении рогатого скота и культуры главной движущей пружиной отнюдь не являются варварские инстинкты. В обоих случаях _часть_ с трудом произведенных благ уничтожается, потому что они стали балластом. Перед лицом голода, который свирепствует во всех пяти частях света, такие действия, вне всякого сомнения, преступны, но они не имеют ничего общего с беспричинной жестокостью. В настоящее время в большинстве стран земного шара господствует такой порядок, при котором всякого рода преступления вознаграждаются, а добродетель обходится дорого. "Добрый человек - беззащитен, а беззащитного бьют. Жестокостью же можно всего добиться. Подлость удобно устраивается на десять тысяч лет вперед. А доброта нуждается в личной охране, но, увы, ее не находит". Поостережемся же просто требовать от людей, чтоб они были добрыми! Ведь и мы не должны требовать невозможного! Не следует давать повод для упреков в том, что и мы якобы взываем к людям и требуем совершить деяния, которые выше человеческих сил, а именно, руководствуясь высокими добродетелями, терпеливо сносить жестокие порядки, которые, хотя и можно, но не должно изменять силой! Давайте выступать не только в защиту культуры! Пожалеем культуру, но сначала пожалеем людей! Культура будет спасена тогда, когда будут спасены люди. Не дадим же увлечь себя утверждением, будто люди существуют для культуры, а не культура для людей! Это слишком напоминало бы картину, обычную для больших рынков, где люди существуют для убойного скота, а не убойный скот для людей! Друзья, давайте подумаем о корне зла! Ныне великое учение, охватывающее все большее число людей на нашей планете, которая очень молода, говорит, что корень всех зол - это частная собственность. Это учение, простое, как все великие учения, овладело умами огромной массы людей, которые больше всего страдали от существующих частнособственнических отношений и от варварских методов, с помощью которых капиталисты защищают эти отношения. Новое учение претворено в жизнь в стране, составляющей одну шестую часть земного шара, где угнетенные и неимущие захватили власть. Там не уничтожают больше продовольствие и культуру. Многие из нас, писателей, испытавших ужасы фашизма и до глубины души возмущенных ими, еще не поняли этого учения, еще не открыли корней жестокости, вызывающей гнев в наших сердцах. И сейчас сохраняется опасность, что эти писатели рассматривают зверства фашизма как бессмысленные жестокости. Они, эти писатели, крепко держатся за частнособственнические отношения, ибо верят, что для их защиты жестокости фашизма не нужны. Но для сохранения господствующих частнособственнических отношений подобные жестокости необходимы. Тут фашисты не лгут, в этом случае они правы. Те из наших друзей, которые столь же сильно возмущены зверствами фашизма, как и мы, но хотят сохранить частнособственнические порядки или относятся к ним безразлично, 'не в силах достаточно упорно и долго вести борьбу против все более и более усиливающегося фашистского варварства, потому что они не в состоянии вскрыть пороки существующего общественного строя и так изменить его, чтобы фашистское варварство стало невозможным. Те же из писателей, которые в своем стремлении добраться до истоков зла столкнулись с властью частнособственнических отношений, опускались все ниже и ниже, по кругам ада, пока не попали туда, где небольшая горстка людей вершит свое беспощадное господство. Эта горстка людей, намертво став на якорь в пристани частной собственности, использует ее для эксплуатации ближнего и защищает свои привилегии когтями и зубами. При этом культура, не согласная либо не способная больше защищать частную собственность, выбрасывается за борт, как выбрасываются за борт и все законы человеческого общежития, во имя которых человечество так долго и мужественно боролось. Друзья, давайте же говорить о частнособственнических отношениях! Вот что я хотел сказать по поводу борьбы с усиливающимся варварством, чтобы это было сказано и здесь или хотя бы повторено также и мною. Париж, 1935 ЛЕГЕНДА О ХОРСТЕ ВЕССЕЛЕ  Веют с крестами Крючкастыми флаги. Эти крюки Для тебя, для бедняги! Почти невозможно представить себе, какие трудности приходится преодолевать, чтобы в наше время создать такой образ героя, который найдет мало-мальский сбыт. И не потому, что требования мелкобуржуазной публики, на которую рассчитана пропаганда, стали выше: эта публика, как и прежде, отличается трогательной непритязательностью. Но товар, который должен быть разрекламирован, стал заметно хуже по качеству. А состояние товара для того, кто его рекламирует, некоторое значение все-таки имеет. Разумеется, хороший пропагандист может из ничего сделать что-то; чем лучше он, тем хуже может быть товар. Для того чтобы продать селедку как селедку, первоклассного продавца не требуется, но для того, чтобы выдать селедку за щуку, первоклассный продавец необходим. Ибо это совсем не так просто. Пропагандист не может, конечно, рассчитывать на зоологов, но и все остальные люди тоже поверят ему не совсем слепо. Лучше всего иметь дело с теми, кто еще никогда не ел щуки. Его клиенты должны быть очень сытыми или очень голодными. А он сам должен быть в состоянии поглощать бесчисленное множество селедки с выражением самого искреннего удовольствия. Короче говоря, во всем этом есть немало такого, на что не каждый способен, тем не менее приходится признать, что национал-социалистское движение в целом, когда оно выдает свою селедку за щуку, выручает неплохую прибыль. Нацистское движение должно выбирать своих героев с величайшей тщательностью. Не следует говорить, что здесь невозможен никакой произвольный выбор и все решает счастливый случай. Чтобы имя было у всех на устах, его надо вложить каждому в рот. А вложить можно то или другое имя. Общее правило, правда, несколько грубое, - выбирать мертвецов, ибо, рассказывая о мертвых, мы, хотя и можем наткнуться на людей, которые также наживаются на историях о них, но одним рассказчиком у нас все-таки будет меньше - самим покойником. Жизнеописания некоторых людей выглядели бы получше, если б их жизнь была покороче. Многие из тех, кто сидит сейчас в виллах и дворцах, еще несколько лет назад ютились в жалких комнатушках; насколько легче было в те времена рассказывать об их абсолютном бескорыстии, и если бы смерть унесла их из этих жалких, плохо обставленных комнат, они в эти виллы так и не переехали бы. Смерть - вот, пожалуй, единственное, что могло удержать их от этого переезда. Однако главное: герой должен быть выбран так, чтобы даже людям с самой бедной фантазией было понятно, что он символизирует собой движение. Он должен подходить для этого, и не одной какой-либо чертой или одним поступком, а так, чтобы, думая о нем, мы думали о движении, а думая о движении, думали бы о нем. Очень многое здесь зависит от профессии. Например, совсем не все равно, скажем ли мы о гражданской профессии какого-нибудь фюрера "маляр" и "шпик рейхсвера" или "художник" и "чиновник службы информации". Шпик - это уже с самого начала звучит плохо. Маляр всего-навсего мажет краской более или менее разрушенные стены, - не слишком-то созидательная деятельность. Художник зато может скрыть трещины и изъяны стен прекрасными фантастическими картинами, подлинными произведениями искусства, которые, если и не облегчают жизнь за этими потрескавшимися стенами, могут облегчить сдачу квартир за ними и послужат удовольствию прохожих. В поисках подходящего героя, такого, чтобы, думая о нем, мы думали бы о движении, а думая о. движении, мы сейчас же подумали бы о нем, национал-социалистское движение, наверное после долгих колебаний, остановилось на сутенере. Разумеется, они не восклицали: где взять сутенера? Они спрашивали: где sex appeal, красноречие, невежество и жестокость? На это отозвался сутенер. То, что обладатель столь ценных качеств был сутенером, делало его почти непригодным. Еще и сегодня создатели легенды продолжают отрицать его знакомство с этой профессией. Профессия сутенера не очень красивая профессия. Он выступает в качестве предпринимателя на самом глубоком дне большого города, на том рынке, где акт любви обменивается на горячие сосиски. Он заставляет работать на себя тех, кто не может поддерживать свою жизнь иначе, чем продавая себя, и он извлекает из этой работы прибыль. Конечно, он совсем маленький предприниматель, разумеется, он не Крупп. Мелкий буржуа считает проститутку "плохой", а если он пописывает, то изображает ее романтической фигурой, жертвой общественного строя. Рабочий видит ее недостатки, он не романтизирует ее, а последствия общественного устройства он чувствует на своей шкуре. Он смотрит на нее как на профессионалку и видит, что профессия у нее тяжелая. Он понимает, что она нуждается в защитнике, но он знает, что ее защитник - эксплуататор-кровопийца. Иозефа Геббельса не устраивало, что его герой или то, что должно было стать его героем, - тот ком глины, в который он хотел вдохнуть свой дух, - был сутенером, то есть сам открыл свои качества: sex appeal, красноречие, невежество и жестокость, - и решил стать сутенером. Вся Большая Франкфуртская улица знала и каждый может на ней узнать о том, что Вессель, студент-правовед, жил с Эрной Енике в доме 18 по Большой Франкфуртской улице и какая у нее была такса. Почему Вессель жил на Большой Франкфуртской? Иозефу Геббельсу ясно, что его герой или то, что должно было стать его героем, жил там совсем по иным причинам, чем все остальные. Такой, как Вессель, должен иметь в высшей степени идеальные, потрясающие, героические причины для этого. Без этих причин нечего было и думать о причислении его к лику святых. Для создания окончательного жизнеописания юного героя Геббельс выписал специалиста и обратился к преуспевающему порнографу. Этот эксперт по имени Ганс Гейнц Эверс среди прочего написал книгу, в которой изображалось изнасилование извлеченного из могилы трупа. Этот автор удивительно подходил для составления жизнеописания мертвого Весселя: трудно было сыскать во всей Германии другого человека с такой фантазией. Мастер порнографии и мастер пропаганды, специалист по обнажению и специалист по охмурению, объединились и выработали идеальные, потрясающие и героические причины, которые заставили студента-правоведа переехать на Большую Франкфуртскую улицу к проститутке. Они открыли, что он снял дешевую комнату в квартале, пользующемся дурной славой, не потому, что она была дешевой, а потому, что он хотел быть ближе к народу. Народ жил в этом районе потому, что у него не было денег, чтобы жить в приличных квартирах, следовательно, по очень низменной причине, потому-то эта местность и пользовалась дурной славой. Но национал-социалист отправился в народ, чтобы придать хоть какой-нибудь блеск этому району, и, несмотря на всевозможные неудобства, решил поселиться там. Одни только коммунисты порочат память героя, распространяя слухи, что у него просто не было денег. Нет, он не был одним из них, он был не пролетарием, а студентом. Разве кто-нибудь когда-нибудь слышал, чтобы студенты жили в дешевых комнатах из-за того, что у них нет денег, как у пролетариев? Они живут там потому, что они любят народ. Они хотят разделить с народом свою судьбу, хотя и не свои деньги, - о чем говорит хозяйка квартиры (Вессель редко платил за комнату). Этот студент хотел поднять народ до себя, но не приглашая его в лучшие квартиры. Правда, коммунисты говорят, что люди с Большой Франкфуртской улицы предпочли бы, вероятно, переехать к национал-социалистам в отель Кайзерхоф, чем смотреть, как национал-социалисты переезжают к ним. Но летописцы Третьего рейха очень трогательно повествуют о том, как "студент" - поистине новый _Барабанщик_ - снизошел до жалкой квартиры на трущобной улице. Германия проституток тоже должна была пробудиться от сна. Она должна была пробудиться от сна на ложе совокуплений, на которое она была повержена (за наличные деньги). Штурмовые отряды Третьего рейха преподали бы Эрне Енике высокие идеалы национал-социализма: честная работа {Работа Енике была нечестной. В ее профессии было что-то нечистое. Но не те, кто забрасывал ее грязью, она сама была грязной. Нечестными были не те, кто имел кусок хлеба и давал его ей в награду за совокупление, но она, у которой не было хлеба и которая брала этот хлеб. Не те, кто покупал страсть и испытывал страсть, были развратны, но она, та, которая продавала страсть, не испытывая ее. Разве речь идет не о легкомысленной девушке? Ее легкомыслие состояло в том, что она не хотела, подобно многим девушкам своего класса, умереть от туберкулеза в подвальной квартире, а предпочитала смерть от сифилиса в больнице призрения. Она не хотела стоять в ожидании работы у фабричных ворот, где стоят уже так много людей. Она предпочитала ложиться в постель с мародерами любви, а ведь и в них тоже был недостаток.}, связь с народом, борьба против Версаля и т. п. Нельзя не признать, что в легенду о Хорсте Весседе вложено немало пропагандистской работы. Честолюбие министра и порнографа не позволяло им просто обойти молчанием некоторые не вполне благовидные поступки своего героя. Они чувствовали себя достаточно сильными, чтобы именно эти поступки представить наиболее героическими. Мастеру своего дела это ничего не стоит. Допустим, что его герой в какой-то период своей жизни украл серебряные ложки. Вместо того чтобы доказать, что он был героем, несмотря на это, пропагандист, сияя, говорит: он герой именно благодаря этому. Студент не хотел учиться: что же, ему предстояло нечто более великое. Он жил с проституткой: ну что ж, он делал это из любви к Германии. Чего только не сделал бы он из любви к Германии! Если это нужно Германии, он разрешил бы проститутке и содержать себя. Отсюда следует, что раз он разрешал проститутке содержать себя, значит, он должен был это сделать из любви к Германии. Но работа не была еще закончена. У легенды еще не было конца. Уже было не вполне ясно, почему юный национал-социалист жил на Большой Франкфуртской улице. Теперь оставалось разрешить проблему, почему он умер. Он умер профессиональной смертью. Один сутенер застрелил другого. Желательный вариант героической смерти юного гения было не так-то легко сфабриковать, за один присест этого не сделаешь. Здесь нужны прилежание и дотошность. Прежде всего надо было решить все относительно виновников. О сутенере, который стрелял, конечно, не могло быть и речи. Грязные свары среди сутенеров не редкость. Здесь требовались коммунисты. Но существовало одно препятствие. Когда уже сочинили начало легенды - а это был роман с продолжениями, - в деле фигурировал судебный приговор, оправдывавший коммунистов, которых привлекали к суду. Суд вновь проявил вполне понятную нервозность, которую всегда проявляют наши суды при виде сутенеров, словно при взгляде в зеркало. Генерал Геринг еще не заполнил навозом авгиевы конюшни Пруссии, а полиция, к которой можно было спокойно причислить суды, каждый день показывала свою слабость. Только после того как эта слабость была устранена посредством поджигательных аргументов генерала, министр пропаганды мог позволить себе (наклеив фальшивую бороду и надев настоящую мантию) в качестве судьи приговорить к смерти двух коммунистов, якобы за политическое убийство студента {11 апреля 1935 года коммунисты Ганс Циглер и Салли Эпштейн были казнены якобы за участие в убийстве Хорста Весселя.}. Вот теперь Можно было закончить легенду. У нее было начало, теперь появился и конец. Хорст Вессель, его жизнь (идеальная, потрясающая, героическая) и его смерть (идеальная, потрясающая, героическая). Это и в самом деле была отличная пропаганда. Из целого ряда темных пятен возник такой же ряд сияющих бликов. Вот что такое пропаганда. Это не коммунистическая пропаганда, у нее нет ничего общего с низменной, приземленной материалистической пропагандой коммунистов, которая вообще не понимает таких бескорыстных поступков, как поступки Весселя, и предпочитает масло для народа пушкам на пустой желудок. Но ведь коммунисты-то и убили юного героя. И сделали они это потому, что боялись его. Даже квартирная хозяйка боялась его, потому что он всегда размахивал револьвером, когда она требовала у него квартирную плату. Но коммунисты боялись его гораздо сильнее, потому что он все больше и больше открывал глаза жителям Большой Франкфуртской улицы. Все больше проституток узнавали от него, что и для них пушки важнее, чем масло, и даже настоящие рабочие начинали понимать, что лучше пойти войной на французов, чем на фабрикантов, как они думали до сих пор. Коммунисты отрицали, что его убили по политическим причинам, они говорили: его убил другой сутенер за то, что он отбил у него Эрну Енике. Но коммунисты отрицают все, даже то, что у фюрера нет ни денег, ни виллы. Коммунисты - это вообще люди, у которых нет веры и которым всегда нужны доказательства. Но приличные люди, порядочные люди не всегда должны приводить друг другу доказательства своей порядочности; они просто верят в нее. Так как коммунисты низкие и неверующие люди, в основе своей преступники, - это следует хотя бы из того, что верховные судьи приговаривают их к смерти и к многолетнему заключению, а так поступают только с преступниками, - то лучше их не слушать и просто верить, что Вессель не был сутенером. Кем же он в таком случае был? Кем он был, если действительно переехал на Большую Франкфуртскую улицу только для того, чтобы вербовать народ для национал-социалистов? Если он пришел туда не как бедный студент, а как национал-социалист? По нашему мнению: _в таком случае он был сутенером_. Что же это означает; он не был сутенером, значит, он был сутенером? Это означает следующее. Существуют разные сорта сутенеров. Есть обычные сутенеры, те, которые заставляют проституток зарабатывать для них деньги, и есть сутенеры политические. Если обычный сутенер становится между работающей проституткой и ее клиентом, контролирует акт сделки и вносит в дело порядок, то политический сутенер становится между рабочими и их покупателями, контролирует акт продажи товара - рабочей силы и вносит в дело порядок. Действительно, для национал-социализма нет лучшей школы, 'чем сутенерство. Национал-социализм - это политическое сутенерство. Он живет за счет того, что поставляет эксплуататорскому классу классы эксплуатируемые. Соединению капитала и труда, чудовищному насилию он придает законность и, став тотальным государством, заботится о том, чтобы законность не содержала ничего такого, что не служило бы этому насилию. Используя наготу и голод неимущего класса, используя вожделение алчущего прибылей 'имущего класеа, огромный паразит, казалось бы, поднимается над обоими классами, на самом же деле он целиком и полностью служит имущему классу. Как обычный сутенер "защищает" проститутку, так сутенер политический защищает пролетариат; как первый защищает проститутку не от проституции, а только от нарушений правил игры, от недозволенных приемов, так второй защищает пролетариат не от эксплуатации, а лишь от недозволенных приемов эксплуатации. Обычный сутенер, если он находится поблизости, отклоняет иной раз чрезвычайные требования клиента при половом акте, которые выходят за пределы обычного и богоугодного. Он требует нормального полового общения. С проституткой-де тоже надо обходиться как с человеком. Она вправе требовать, чтобы не оскорбляли ее честь (у нее тоже есть честь). Национал-социалист очень против отдельных лестниц для прислуги. Прислуга-де имеет право таскать рыночные сумки по парадной лестнице. Обычный сутенер требует от клиента, что вполне понятно, определенной чистоплотности при сношениях и доказывает, что это в интересах самого клиента. Со своей стороны, он гарантирует клиенту определенную гигиену со стороны проститутки. Однако иногда он очень строг по отношению к клиенту, что весьма импонирует проститутке. Он не скрывает, что, по его мнению, интимные отношения за деньги вещь весьма сомнительная с нравственной точки зрения. Да-да, он даже разыгрывает иногда, к ужасу клиента, весьма неприятные сцены в гостиничных номерах, появившись вдруг в качестве законного мужа проститутки, и его возмущение развратом принимает такие формы, что унять его можно только _добровольным пожертвованием_ значительных сумм. Во всех случаях он требует, чтобы условленная цена была уплачена полностью; правда, затем он удерживает часть выручки своей подопечной, тоже часто в форме добровольного пожертвования, которое и здесь не всегда добровольно, ибо часто выколачивается побоями. Он дает понять, что охотно примет и самые малые дары, если они идут от чистого сердца, а если нет - тоже. Каждую попытку протеста он жестоко подавляет, но он готов вступить в любовные отношения со своей подопечной, чтобы таким образом _дать ей силу через радость_, а именно силу для ее любовной деятельности в другом месте. Если проститутка наденет новое платье, она говорит всем, что ей подарил его ее сутенер, хотя оно, конечно, куплено на ее деньги. Он воспитывает в ней строжайшую бережливость и выступает перед ней в роли экономного, рачительного отца семейства, который день и ночь заботится о ней. Он часто упоминает о сберегательной книжке, которую он, мол, для нее завел, и хотя он и не называет цифр (малейший признак сомнения глубоко огорчает его и приводит к побоям), она должна знать, что там есть кое-что на черный день. Если она недовольна, он говорит ей, что найдутся и помоложе. Он сторонник _молодежи_, с нею лучше работается. За то, что он обеспечивает ей надежное положение, он требует от нее некоторых жертв. Он учит ее не очень ценить все материальное. Чего стоит хлеб с маслом по сравнению с его взглядом? Он заботится о ней, она должна чувствовать это, раз он ее поколачивает. Разве ей не нужен кто-то, кто заботился бы о ней? Он осыпает ее не только побоями, но и похвалами. Она лучше всех проституток, ни одна не сравнится с ней. И именно он приведет ее к богатству. Впрочем, сам он лишен какой-либо корысти, у него нет ни именья, ни текущего счета в банке. Разумеется, он придает очень большое значение своей одежде, он заботливо подбирает галстуки и ботинки, не оставляя без внимания ни одной мелочи. Он вообще художественная натура. Целыми часами он может рассказывать, как будет выглядеть домик, который он ей построит, когда времена станут получше. Речи - его главная страсть, лучше всего ему удаются моральные проповеди. Когда измученная, своей работой проститутка борется со сном, он без устали указывает ей на ее ошибки и перечисляет все, что он для нее сделал. Его главная заслуга перед ней - _обеспечение ее работой_. Без него она лежала бы в постели одна. В интересах дела он выучил ее подавлять некоторую враждебность по отношению к клиентам, которая легко возникает вследствие мизерности оплаты и мучительности совокупления. Он без устали доказывает ей, что плохие отношения между проституткой и клиентом - прежде всего приносят вред ей. В момент соединения - на производстве, как он цинично выражается иногда, - она должна во всем подчиниться руководству клиента. Она должна радостно _следовать его указаниям_. Она должна - так он учит ее - показывать клиентам, что вступает с ними в сношения ради самого сношения, а не ради денег. Что она стала бы делать, если бы клиенты совершенно отказались от сожительства? _Это было бы просто концом проституции_! Об этом она, конечно, не подумала. Кто, как не она, призван утверждать ценность -частной инициативы_? Но независимо от того, принимает она подобные аргументы или нет, он железной рукой заставляет ее продолжать свое ремесло. Всякую попытку отказаться от проституции и покончить с положением, которое принуждает ее продавать любовь, он безжалостно пресекает. Ибо куда бы девался тогда он? Таков сутенер, и каждый с легкостью откроет все эти черты в образе действий национал-социализма, этого политического сутенера, который обращается с пролетариатом, как с проституткой капитала. И каждый может понять, что вопрос о том, был ли Вессель обычным сутенером, хотя и не праздный, но и не столь важен, потому что политическим сутенером он был определенно, а это гораздо хуже. "Кого он "спасал"? - Эрну Енике или Германию?" "На чьи средства жил? - Енике или Германии? Кого из них двоих он посылал на панель?" Национал-социалисты проделали с Весселем удачный трюк. Правящий триумвират из провалившегося студента, отставного офицера и армейского шпика нашел в нем символ своего движения, юного героя, про которого можно сказать: думая о нем, мы думаем о движении, думая о движении, мы думаем о нем. 1935 ПРИМКНУВШИМ  Чтобы не лишиться куска хлеба В эпоху растущего гнета, Иные решили, не говоря больше Правды о преступлениях власти, Совершенных, чтобы сохранить угнетение, Точно так же не распространять Вранье власть имущих, иными словами, Ничего не разоблачать, однако Ничего и не приукрашивать. Поступающий таким образом На первый взгляд действительно решил Не терять лица, даже в эпоху растущего гнета, Но на самом деле Он только решил. Не терять куска хлеба. Да, эта его решимость Не говорить неправды отныне помогает ему Замалчивать правду. Конечно, так Может продолжаться недолгое время. Но даже в то время, Когда он шествует по учреждениям и редакциям, По лабораториям и заводским дворам с видом человека, С губ которого не может сорваться неправда, Он уже вреден. Тот, кто при виде кровавого преступления Не моргнет глазом, тем самым свидетельствует, Что не происходит ничего особенного, Он помогает ужасающему злодеянию выглядеть чем-то малозначительным, Вроде дождя, И чем-то неотвратимым, вроде дождя. Так, уже своим молчанием Он поддерживает преступника, однако вскоре Он замечает, что, дабы не лишиться куска хлеба, Нужно не только замалчивать правду, Но и говорить ложь. Его, который решил Не лишаться куска хлеба, Угнетатели принимают без всякого недоброжелательства. Нет, он не выглядит подкупленным. Ему ведь ничего не дали. У него просто ничего не отняли. Когда на пиршестве у властителя Лизоблюд разевает пасть И люди видят остатки угощенья, застрявшие у него в зубах, Его похвалы вызывают недоверие. Тот, кто еще вчера хулил и не был зван на банкет в ознаменование победы, Куда ценнее. Ведь он - друг угнетенных. Они его знают. Он-то скажет все по правде. Он умолчит только о нестоящем слов. И вот он говорит, Что нет никакого угнетения. Убийца охотней всего Подкупает брата убитого И заставляет его заявлять, Что причиной смерти была черепица, случайно упавшая с крыши. Эта нехитрая ложь Выручает того, кто не хочет лишиться куска хлеба, Но не слишком долго. Вскоре Приходится вступать в жестокую драку Со всеми, кто не хочет лишиться куска хлеба. Желания лгать теперь мало. Требуется умение лгать и особая любовь К этой работе. Со стремлением не потерять кусок хлеба смешивается стремление Овладеть особым искусством Сказать несказанное И придать таким образом Смысл бессмысленной болтовне. Доходит до того, что ему приходится Восхвалять угнетателя громче всех, Поскольку висит подозрение, Что когда-то ранее Он оскорбил угнетение. Итак, Знающие правду становятся страшными вралями, И это длится до тех пор, Пока не приходит некто, уличающий его В былой честности, в прежней порядочности, И тогда он лишается куска хлеба. РЕЧЬ О СИЛЕ СОПРОТИВЛЕНИЯ РАЗУМА  Чрезвычайно строгие меры, которые в настоящее время применяют фашистские государства против разума, меры столь же методические, сколь и насильственные, заставляют спросить, в состоянии ли вообще человеческий разум противостоять этому мощному натиску. На общих оптимистических уверениях, вроде "в конце концов всегда побеждает разум" или "чем больше преследуют разум, тем больше он развивается", далеко не уедешь. Подобные увещевания сами по себе не очень разумны. Удивительное дело, до какой степени может быть повреждена человеческая способность мыслить - идет ли речь о разуме отдельного человека или о разуме целых народов и классов. История человеческого мышления знает длительные периоды частичного или полного бесплодия, примеры устрашающего регресса и упадка. Надлежащими средствами можно организовать тупоумие в очень большом масштабе. В известных обстоятельствах человек может выучить, что дважды два - не четыре, а пять. Английский философ Гоббс еще в XVII веке сказал: "Если бы утверждение, что сумма углов в треугольнике равна двум прямым, пришло бы в противоречие с интересами дельцов, то дельцы тотчас же сожгли бы все учебники геометрии". Будем исходить из того, что никакой народ никогда не производит разума больше, чем ему может понадобиться, а меньше - часто (а если бы когда-нибудь наступило перепроизводство разума, то он не нашел бы сбыта). Следовательно, если мы не можем указать вполне определенного применения для разума, вполне определенной в данный момент необходимости в нем для сохранения существующего строя, то мы не можем и утверждать, что разум выдержит нынешние тяжелые преследования. Когда я утверждаю, что для того, чтобы разум смог выдержать, он должен быть необходим для сохранения существующего строя, я говорю это вполне обдуманно. Я умышленно не говорю, что разум был бы необходим для преобразования существующего строя. Одного того, что без участия разума нельзя улучшить существующий очень скверный строй, по-моему, недостаточно для того, чтобы надеяться, что разум будет проявлен. Скверное общественное устройство может существовать невероятно долго. Правильнее сказать: "чем хуже порядок, тем меньше разума", а не: "чем хуже порядок, тем больше разума производится". И все же я полагаю, как я уже говорил, что разума производится столько, сколько нужно для поддержания существующего строя. Следовательно, вопрос состоит в том, какое же именно это будет количество. Потому что, повторяю еще раз, спрашивая, сколько будет произведено разума в ближайшее время, мы должны спросить, сколько его необходимо для поддержания существующего строя. Вряд ли есть сомнения в том, что общественное устройство в фашистских государствах - очень плохое общественное устройство. Жизненный уровень в них падает, и всем им до единого, чтобы сохранить себя, нужны войны. Однако не следует полагать, что для поддержания столь плохого строя требуется особенно мало разума. Разум, который для этого необходим и должен постоянно производиться, не мал по количеству, хотя он и особого качества. Можно сказать так: разум в этих странах должен быть изуродован; это должен быть регулируемый, механически увеличиваемый или уменьшаемый по мере надобности разум. Он должен бегать быстро и далеко, но возвращаться по свистку. Он должен уметь сам себе свистнуть "на место", уметь наступать сам на себя, сам себя разрушать. Исследуем тот вид разума, который здесь требуется. Физик должен быть в состоянии сконструировать оптические приборы для войны, обеспечивающие большую дальность обзора, но вместе с тем он должен уметь не замечать опасных для него самого явлений в непосредственной близости от себя, скажем, в своем университете. Он