Послушай, у меня есть приятель, который ходит в ресторан, где часто бывает Депардье! Естественно, мы попали в пробку, и я в который раз убедился, что закон наибольшего невезения невозможно обойти. - Это еще что за дерьмо? Толпа преградила нам дорогу. - Демонстрация! Роже попытался прочесть надпись на транспаранте. - Освободите... Хосе... Хосе... Фарреса? Что это за чувак? Машина влилась в людской поток, и я увидел постепенно исчезающее - как бывает во сне - лицо Марлен, одиноко сидящей с рюмкой текилы в руке. Лицо исчезло и больше не появлялось. - Хосе Фа-мен-нес, - раздраженно прочел наконец Роже. - Чтоб этот тип сдох в тюряге! Твою мать, только этого не хватало! Я обещал Мартин заехать к няне за детьми. И тут я вспомнил все: политзаключенный, Батист и компания, демонстрации, и не забыть о... - Роже, моя синяя папка! РОЖЕ! Синяя папка! Папка, Роже, а в ней очень важные бумаги! - Кажется, когда ты стрелял, рядом с тобой на стойке валялась папка. Думаю, ты там ее и забыл. На часах 19.45. Батист меня четвертует, если я не верну ему петицию, тем более без обещанной подписи. Марлен быстро потеряет терпение, а судьба вряд ли даст мне еще один шанс. Черт возьми, речь идет о моей жизни! - Слушай, Роже, это очень важно, пожалуйста, поезжай в тир, найди эту чертову папку и вручи ее человеку по имени Батист. Буду обязан тебе по гроб жизни. - Не могу. После няни надо еще отогнать машину на радио, а потом мы ждем друзей к ужину в девять вечера. - Проси все, что ты хочешь! - Меняю свой ночной эфир в понедельник на твой четырехчасовой по субботам. На весь год! Я согласился на этот чудовищный шантаж, надеясь попозже уломать его. Он записал номер Батиста, и я стал проталкиваться через это людское болото к бульвару Сен-Жермен. Из громкоговорителя доносился голос Мигеля: - Надо убедить посла Сан-Лоренцо принять нас! Издалека я увидел силуэт Жан-Пьера и спрятался за кордоном, охранявшим демонстрацию. На ближайшей улочке я поймал такси и пообещал шоферу королевские чаевые, если он доставит меня в "Палантино" за десять минут. В 20.05 я взялся за ручку двери накуренного и полупустого бара. Марлен сидела, словно потрясающе красива; актриса, инкогнито забредшая в этот странный бар. Неожиданно на углу красной скатерти перед моими глазами разыгралась вся моя жизнь. Не прошлая, нет, будущая. До самого конца, до последнего вздоха, фильм, в который я вошел, переступив порог этого бара. Ее короткое красное платье, которое я скоро сомну, ее губы, которые произнесут "да", ее глаза - она передаст их нашим детям, ее волосы, которые я увижу седыми. С пылающими щеками я сел напротив нее. Бармен угадал, что мне необходимо, и принес мне рюмку еще до того, как мы успели произнести хоть слово. - Извините за опоздание. Это все Харрисон Форд. Очень любезный, но жутко болтливый. Пора заняться Хосе Фаменнесом, я только что с демонстрации, там все путем, посол вроде реагирует. Я тут подумал, что мы с вами могли бы обсудить нашу свадьбу, так, по-быстрому, мы могли бы... - Что? - Я говорю, что без нас, журналистов, у них ничего не получится, нельзя забывать, что на карту поставлена жизнь человека, что мы одни можем повлиять на общественное мнение. Люди устали от войн и катастроф. Ведь никто во Франции не знает, кто такой Фаменнес. Время не ждет, надо действовать, сначала будет трудно, надо будет снять какую-нибудь не очень дорогую квартирку, с субсидиями для молодоженов мы можем... Я хочу сказать, у нас нет выбора, надо говорить об условиях содержания заключенных в Сан-Фернандо и... - В Сан-Лоренцо. - Один черт! Фаменнес умирает за права человека в ужасной камере, а мы погрязли в своем эгоизме! - Он в "Плазе"? - Кто? - Форд. Обычно он останавливается в "Плазе". - В данный момент он заперся в своем фургоне, и никакими силами его оттуда не выманишь. У Батиста и его приятелей есть способ надавить на посла, мы должны... - Он все еще с этой своей сценаристкой? - Кто, Фаменнес? - Да нет же, Харрисон Форд. - Вам это интересно? Вместо ответа она битых полчаса без остановки рассказывала мне биографию и шедевры самого великого актера нашего века, рядом с которым Лоренс Оливье казался просто танцором в кабаре, а Марлон Брандо - избалованным фермером. - Я влюбилась в него после "Американского граффити". Мои самые любимые герои - это Хан Соло и Индиана Джонс, но вообще-то мне нравятся все его персонажи. - Вам не кажется, что он немного... ну, другого поколения? - Харрисон - герой. И зарубите себе на носу, вам несказанно повезло, что вам посчастливилось пообщаться с ним. В эту минуту влетел Роже. - Небольшая проблема. Не успев поинтересоваться, что случилось, я открыл папку, чтобы убедиться, что петиция на месте. Она была там. Мне даже показалось, что листков больше, чем было. - Я слушал радио, эта история с Сан-Лоренцо наделала шума. Посол согласился перед отлетом принять делегацию от комитета, они говорили о петиции, похоже, что многие хотят ее подписать. - Отлично, в чем проблема? - Проблема в том, что ребята из тира посмотрели, что за бумаги в папке. Они сообразили, в чем дело, и выразили свою поддержку Хосе Фаменнесу. Взгляни... Я не сразу понял, но, вглядевшись, обнаружил что-то вроде мозаики - подписи красной ручкой, вписанные там и сям в оставшиеся пробелы. - Я разговаривал по телефону с твоим приятелем Батистом, он придушит тебя, если ему придется идти к послу с пустыми руками. Взгляни, и ты поймешь, почему я бы предпочел, чтобы ты отдал ему это сам. Ах да, забыл - Бержерон сказал, что вышвырнет тебя с радио, если ты не принесешь ему интервью с Фордом. Эрнест Лефор, вышибала. Мимиль де Руло, головорез. Полковник Рике, военный. Джонни Тарже, снайпер. - ...Роже? Рику ла Чач, президент Общества бывших заключенных. Альбер Донзу, наемник на пенсии. - Роже, ты где? Дино Манелли, управляющий делами в Па-лермо. Квентин Тубюрс, торговец оружием. Этьен Манган по прозвищу Грубиян, выбиватель долгов. - Похоже, что-то не так, - заметила Марлен. Она и не подозревала, насколько попала в точку. Роже испарился, не дожидаясь продолжения. А я остался с тридцатью выражениями солидарности, которые, несомненно, вызовут уважение посла. - Алан, вы знаете, что вы на него похожи? - ...А? - Вам никогда не говорили, что вы смотрите так же, как он? С той же хитрецой во взгляде, с такой же растерянной улыбкой? - ?.. Послушайте, Марлен, у меня был очень тяжелый день, полный всяких неприятностей, у меня голова всем этим забита, поэтому я не понял ни слова из того, что вы сейчас сказали. - Вы ужасно напоминаете Харрисона Форда. И чтобы подчеркнуть важность сказанного, хлопнула рюмку водки. А я по непонятным причинам вдруг почувствовал себя важной шишкой. А что - ведь если взглянуть повнимательнее, она, несомненно, права. Есть во мне что-то такое, что он тащит из фильма в фильм, - эта способность постоянно взрываться, но так, чтобы никто не догадывался, жить так, словно жизнь - это безнадежная война, но никогда дае выдергивать чеку из гранаты, спрятанной глубоко внутри. Я разделил с Харрисоном Фордом эту ношу, и ничто больше меня не удивляло: ни это чудесное согласие на интервью, ни судьба, помешавшая этой встрече, ни то, что Марлен первая заметила, как мы с ним похожи. Поход в тир и влюбленные глаза прелестницы, когда речь заходила о нем, были томy веским доказательством. Ничто меня не пугало. Наоборот. Я воспринял это как знак и подтверждение того, что наша любовь станет еще прекраснее, если мне удастся заставить ее забыть беднягу Форда. Анализируя создавшееся положение, я понял, что у меня есть шанс создать безоблачное будущее. Чтобы меня не выставили с работы, чтобы Батист со товарищи не начистили мне морду, чтобы стереть тридцать нежелательных подписей, чтобы получить самое престижное интервью в своей жизни, чтобы завоевать сердце красавицы, я должен пойти в этот ночной клуб, вызвать Харрисона Форда на дуэль и получить невозможное - его подпись под петицией. Что я и предложил Марлен. А она только того и ждала. По дороге мне пришел в голову сотый повод сделать все именно так. Очень важный повод, о котором я на секунду забыл, повод, который сделает из меня героя: спасение Хосе Фаменнеса. Я ожидал, что придется долго уламывать вышибал, чтобы они оказали нам честь и впустили в "Уайатт". Но фотограф быстренько все устроил, к великому удовольствию Марлен. Он снова заверил меня, что Гарри непременно зайдет. Мы пропустили по две рюмки водки, потом начался стриптиз, который по степени очарования мог соперничать с рекламой стирального порошка. Словно для того чтобы спасти умирающее веселье, подключился ди-джей, и кучка возбужденных людей затопила бар, дергаясь в такт современной музыки. Марлен выпила очередную рюмку водки (чтобы залить страх перед встречей с великим человеком) и во второй раз не попала рукой на подлокотник. Когда мы поженимся, спиртное придется держать под замком. Марлен поднялась и нетвердой походкой двинулась к танцующим, она имела успех, завоевав себе место коленками. Я ощутил волну адреналина, танцоры разбрызгивали пот, а совершенно счастливая Марлен вся отдалась мистическому танцу, основанному на подергиваниях тазом. Об этом я никогда не расскажу нашим детям. Но я все-таки профессионал, а потому проверил, как работает магнитофон, выпил последнюю рюмку водки и позвонил Бернару, который в тот момент был в эфире 99.1, чтобы он объявил интервью. Поднимаясь по лестнице, я увидел, что синяя папка, мелькая в воздухе, переходит из рук в руки. За долю секунды я понял, что эта папка уже давно живет своей собственной жизнью, не заботясь о своих владельцах, сама по себе продолжает путешествие, обретая силу с каждой новой подписью. Теперь уже я нуждался в ней гораздо больше, чем она во мне. И я, как проклятый, поперся через эту людскую массу, надеясь перехватить папку. Разъяренный, я раздавал пощечины направо и налево тем, кто вклинивался между мной и палкой, и наконец вырвал ее у какой-то девицы в блестках. Среди этих диких децибелов и потных тел, ошалев от ярости, я тупо разглядывал странички, оказавшиеся у меня в руках. Пятно виски расплывалось на первой странице превращая два десятка имен в черные подтеки. Что было не так трагично по сравнению с последующими страницами. Линда - Горячие Губы, стриптизерша. Джино Монтальдо, танцовщик кабаре. Мадо Фру-Фру, транссексуал. Дидье, Эдди, Пауло, вышибалы. Рики Руаяль, гитарист. Бемби Крейзи Легз, художник. Не говоря уже о двух весельчаках, помиравших со смеху, которые, глядя на меня, приписали на полях: Жен Пеплу и Сем Экаатт, гуляки. Самые разнообразные чувства охватили меня, навалилась чудовищная усталость. Я разрывался между желанием раскроить череп первому, кто подвернется мне под руку, и бежать - далеко, в затерянные края, туда, где слышно, как растет трава и летают насекомые. А потом странное сострадание ко всему человечеству зародилось во мне. Все эти люди, какими бы странными они ни были, несмотря на свой образ жизни, приняли судьбу Фаменнеса близко, к сердцу и высказали ему свою скромную поддержку - росчерк пера внизу страницы. Лучше смотреть на это с такой точки зрения, вы не согласны? Барабанная дробь и гром литавр - все застыли. В охваченный лихорадкой муравейник вошел Харрисон Форд. Марлен вскочила на скамейку, чтобы разглядеть его получше. Я сделал то же самое. Я так ждал его. Надеялся. Даже если мне нужно было вырвать у него несколько слов для интервью, чтобы не потерять работу, заставить его подписать петицию, чтобы спасти жизнь человека, сказать ему, насколько мы с ним похожи, познакомить его с женщиной моей мечты, чтобы она предпочла ему меня, в настоящий момент главное было - увидеть его. - Кажется, на улице на него набросилось человек пятьсот, - сказал кто-то рядом со мной. -Фанаты? - Возможно, но не только. Форд даже не успел сесть, а вышибалы ничего не смогли сделать, когда ворвалась свора во главе с Батистом. Его глаза горели ненавистью, он призывал крушить все вокруг. - Хватайте этого подлеца! Я не мог понять, что же такого Форд мог сделать, чтобы до такой степени вывести из себя Батиста. Я сообразил, кого они ищут, только когда заметил Марлен. Она билась в истерике на своей скамейке и, преданно глядя на Батиста, показывала на меня пальцем. - Вон он, вместе с петицией! Это все из-за него! Он врет, он обманщик, не выпускайте его! Батист увидел меня, заорал, в воздухе замелькали стаканы, толпа перевернула столы, через секунду в зале началось побоище. Все накрыла невероятная волна злобы, страха, алкоголя, а я прятался под скамейками, чтобы выжить. Телохранители Форда вынули револьверы и образовали вокруг него живой щит, уровень ярости повысился в два раза, и я даже не знаю, как смог добраться до черного хода, возможно, как раз вид этой полутысячной толпы, готовой растерзать меня на месте, заставил меня мобилизовать все свои силы. Марлен, почему ты предала меня? Мы с тобой могли пережить нечто незабываемое. Со временем ты бы стала менее фривольной, у нас бы были отличные дети, старший Хосе, и младший Харрисон. Мы бы заменили водку на отвар из ромашки, мы пришвартовались бы в тихой гавани, далеко от Парижа и его суматохи, далеко от всего мира. Марлен, ты наверняка была моей судьбой, но она, увы, забыла сообщить тебе об этом. На последнем издыхании я выбрался на улицу и побежал как сумасшедший, сворачивая на незнакомые улочки, вскочил в такси - водителю не привыкать к таким пассажирам. - Куда едем? Я дал ему адрес 99.1, это было единственное место в мире, где у меня оставался шанс спасти свою шкуру. Я даже попросил водителя найти радио, чтобы настроиться на нужную волну. Я услышал голос Бернара, который как раз заканчивал ночной выпуск. - По до сих пор неизвестным причинам дискотека "Уайатт" была разгромлена несколькими сотнями демонстрантов, которые сегодня вечером бойкотировали посольство Сан-Лоренцо. Харрисону Форду, который на этой неделе снимается в Париже, удалось ускользнуть из дискотеки после яростной стычки с демонстрантами. Когда я ворвался в студию, Бернар только что поставил песню Чарли Мингуса, чтобы успокоить аудиторию. Я кинулся к своему столу, сметая все, что попадалось мне на пути. - Бернар, поверь мне, я ни в чем не виноват... - Так вся эта заваруха из-за тебя? - Говорю же тебе, я тут ни при чем. Мне нужно место, где была бы соблюдена моя журналистская неприкосновенность. - ?.. - Я не имею ничего общего с преступлениями, в которых меня обвиняют. Предупреди консулат, посольство, международный суд, мне нужен диппаспорт и убежище в стране, которая не выдает преступников. - Бержерон вышвырнет тебя за дверь, он не сможет пережить, что ты так облажался с этим чертовым Харрисоном Фордом. - Дался вам этот Харрисон Форд! Всего лишь актеришка, этот парень может произнести пару заученных слов перед камерой, как мы с тобой, если бы нас попросили. Умеет стрелять из пистолета? Я тоже, и делал; это не далее как сегодня вечером. Он хоть раз рисковал жизнью ради других? Нет? А я вот рисковал. Бернар смотрел на меня с легким удивлением, пока не затрещал телетайп. Я видел, как он побледнел и бросился к микрофону, чтобы оборвать Мингуса. Хотя Бернар читал, создавалось впечатление, что он мучительно подыскивает слова. "Франс-пресс сообщает, что группа вооруженных людей ворвалась в дискотеку "Уайатт". Речь идет, цитирую, о членах клуба, собирающихся в тире на улице Гренелль. Телохранители Харрисона Форда, уже подогретые стычкой с демонстрантами, открыли огонь, чтобы защитить актера. Харрисон Форд объявил себя жертвой преследований со стороны журналиста, готового на все, чтобы получить незапланированное интервью. Похоже, что после объяснений между противоборствующими сторонами соглашение достигнуто. Посетители клуба, телохранители, демонстранты, члены клуба-тира направляются сейчас к месту, где находится радиостанция... 99.1... чтобы..." Ужасающая пустота - и в эфире, и в голове. Я представил себе Бержерона, прилипшего к приемнику, и попытался задержаться на этом образе как можно дольше, только чтобы не думать об остальном. Бернар, в состоянии близком к моему, собрал остатки энергии и дочитал: "Франс-пресс уточняет, что, согласно телеграмме, полученной из Сан-Лоренцо, Хосе Фаменнес будет казнен завтра утром". В эту секунду до нас донесся гул толпы, сначала легкий шум, потом он начал нарастать, превратившись в зловещий рокот. Когда лестница задрожала, Бернар проявил небывалую расторопность, чтобы закрыть бронированную дверь студии. Задержит их минут на пять. Я выскочил на черную лестницу, попал в пустой дворик, оттуда на соседнюю улицу. Вдалеке я увидел, как толпа во главе с Батистом исчезает в здании. Человек рядом с ним бранился по-английски, вызывая в памяти незабываемые сцены из "Звездных войн". Больше часа я бегал по улицам, не зная, куда податься. От моей квартиры наверняка остались одни руины, мой друзья получили приказ стрелять на поражение, и я представил себе, как весь Париж бросился на поиски одного-единственного человека. До трех утра я бродил по улицам, весь в слезах, шарахаясь от каждого куста. Мне хотелось схорониться в четырех стенах, пока не кончится охота. В забытом богом углу я нашел убогий, уродливый отель. Я сижу на грязной кровати. В полной тишине я созерцаю клочья обоев и разрисованный потолок. Я умылся, в раковине вокруг заплесневевшей пробки возятся тараканы. Вдруг за дверью слышится шум, это они, они меня нашли, пришли по мою душу, я всегда это знал, я готов. Страх снова скрутил мне внутренности, я всхлипываю совсем по-детски, но быстро беру себя в руки, мне стыдно за свой страх. Однако шум негромкий. Странный звук, похожий на приглушенные удары. Он медленно затихает. Я глубоко вздыхаю и пытаюсь успокоиться. Ложусь на кровать. Перед закрытыми глазами, сменяя друг друга, проносятся разные картинки. Я где-то далеко, в незнакомой стране, там, где жара и бедность подчиняют себе улицы и людей. Я вижу. Я вижу человека. Серые скулы, покорный взгляд, сидит на земле рядом с щербатым унитазом, колени прижаты к груди. Его жесты слишком медленны. Он тощ как скелет. Борода закрывает пол-лица. Сколько бы он ни жил, его глаза никогда больше не засмеются. По коридору грохочут сапоги, он прислушивается. Они проходят ровно двадцать один раз в день. Он может даже определять по ним время. Каждый раз сапоги делают сорок или сорок пять шагов. Слышится звяканье ключей, открывается несколько замков, каждый раз разные. Сегодня шаги удаляются, он вздыхает с облегчением. Он молча ждет, когда кто-нибудь придет и откроет эту дверь раз и навсегда. Иногда он молится о том, чтобы это наконец случилось. Он ждет уже так давно, что почти забыл, что здесь делает. Он не бросил бомбу в королевский дворец, не поднял восстание. Он только, сказал "нет", когда все говорили "да". Это была не смелость, просто так было, нужно, вот и все, И вот он оказался здесь. Тысячи, может быть, миллионы людей за океаном узнают об этом. На он больше на них не рассчитывал. Я хотел заснуть, чтобы избавиться от взгляд да этого человека. Полные грусти глаза будут сниться мне до конца дней. Среди ночи я почувствовал, насколько мы с ним близки. Настолько близки, что мне показалось, что я слышу, как он плачет. Открыв глаза, я вернулся в свою убогую комнату и понял, что кто-то действительно плачет, настоящими слезами, в нескольких метрах от меня. Я постучал по перегородке, но никто не отозвался. Хныканье, жалобы, плач... Эта печаль показалась мне неуместной, нелепой, преувеличенной, просто смешной по сравнению со всеми страданиями мира. В любом случае меня это не касалось, я ничем не мог ему помочь. Никак. А секундой позже мне пришла в голову совершенно противоположная мысль. Я подумал о том, что не бывает напрасных стараний, что даже самое малое усилие может подтолкнуть судьбу и вернуть надежду. Я постучался в соседнюю комнату, и снова никто мне не ответил. Заскрипел стол. Я открыл дверь. Ему было не больше двадцати пяти. Стоя на столе, он причудливо изогнулся, чтобы не стукнуться головой о потолок. Жалко было видеть, как он барахтался, пытаясь обернуть веревку вокруг шеи, не переставая плакать. - Вы собираетесь повеситься на этой лампочке? Такой большой мальчик? Ему было стыдно, что его застукали, и он зарыдал еще пуще. - Каковы бы ни были ваши страдания, потом вы пожалеете, что отбили себе задницу. Через несколько минут он уже сидел на кровати, я - на стуле, напротив него. Я думал, что самое трудное уже позади. Он начал свой рассказ - на блестящем французском, но с легким испанским акцентом. - У меня был очень тяжелый день, - сказал он. - Ах вот как... - Моя жизнь загублена. Мой отец извел меня, чтобы я вернулся домой, а об этом не может быть и речи. Хотя отец при смерти, он все еще богат и могуществен. Он на все способен, только бы я вернулся. Он послал меня сюда учиться, а теперь я не смогу жить нигде больше. Я встретил девушку. Он и слышать об этом не хочет, говорит, что у меня есть определенные обязательства, что он устроит мне королевскую свадьбу с женщиной из нашей страны. Я хочу умереть! - Я уверен, что, если вы с ним поговорите, он все поймет. Наверняка он не такой плохой человек. Вы не можете так поступить, особенно раз он умирает. - Поймет? Он? Да вы просто не представляете себе, что это за чудовище! Он тиран! Настоящий! - Боюсь, вы несколько преувеличиваете. - Да поймите же! Он послал своих подручных отыскать меня, поэтому-то я и прячусь в этом мерзком отелишке! Но они все равно меня найдут! - Послушайте, вы сейчас несколько взвинченны, у вас паранойя, это естественно. Но завтра утром все будет лучше. - Завтра утром я буду у них в руках, а меньше чем через неделю я буду главой разваливающейся страны. - Неужели у вашего отца такая власть? Он что, промышленник? - Это тиран, клянусь вам! Он заставил народ избрать себя президентом пожизненно, установил там диктатуру, а теперь хочет, чтобы я стал его наследником. - Где? - Такой островок на юге Карибского моря, вы наверняка не знаете, называется Сан-Лоренцо. Как только он произнес это, мне захотелось вернуться в свою комнату, чтобы кинуться на кровать и прорыдать остаток ночи. - Вы выбрали это богом забытое место случайно или чтобы добить меня? - Хотите, чтобы я показал вам свои документы? Визу? Мой герб? Я попытался сосредоточиться, это отняло дикое количество времени и потребовало в такое время невероятных усилий. - Как вас зовут? - Эрнесто. - Так вот что, Эрнесто, может, это покажется вам странным, но я, кажется, придумал. - Вряд ли, моя жизнь кончена. - Вы слышали о Хосе Фаменнесе? - Никогда в жизни. - А о после Сан-Лоренцо во Франции? - Его я знаю, он записал меня в Национальную административную школу, мне не пришлось сдавать экзамены. - Отлично. Меньше чем через час он вылетает в Сан-Лоренцо и вы вместе с ним. Вы станете национальным героем. Но лучше я вам все объясню в такси, нам дорога каждая минута. Недоросль из Сан-Лоренцо, хитрюга - хотя по виду не скажешь, - сразу понял мой план. Он поспешит к одру своего отца и потребует помилования Хосе Фаменнеса в обмен на обещание стать во главе страны. За сорок восемь часов Эрнесто восстановит демократию и право голоса; через месяц его изберут единогласно, и он женится на своей француженке, которая мечтает лишь о том, какой цвет скатерти следует подобрать к официальному приему. И только одно необходимое условие - чтобы такси приехало до отлета посла. Полусонный шофер не догадывался, что выполняет историческую миссию. - Надеюсь, вы окажете мне честь, Алан, и примете мое приглашение посетить Сан-Лоренцо? Я уже собирался цветисто его поблагодарить, когда шофер привычным жестом включил радио. На небе ни облачка, и я чувствовал, что этот день будет прекрасен для всех жителей Земли. - Как нам только что сообщили, Хосе Фаменнес казнен в тюрьме Сан-Лоренцо, где его держали последние три года. Посол был... Я попросил шофера выключить радио и остановиться. Жизнь никогда не сведет меня с героем вроде Хосе Фаменнеса. Единственного, который бы не отказался от интервью. Что тут поделаешь, некоторые встречи в этом мире не случаются никогда. 17 июля 1994 года, между 10 и 11 часами вечера Вот вы помните, что вы делали 17 июля 1994 года между 10 и 11 часами вечера? Нет? Вот и я не помню. Никто не помнит. - Мне понадобились годы, чтобы добраться до тебя, и то потому, что у меня бездна терпения. Но и его у меня осталось только на одну ночь, так что я не выйду из кабинета, пока ты не подпишешь показания! Не стоит повышать голос, инспектор. Это, конечно, ваше право и ваши методы, я знаю, но это мешает мне думать. Вы так гавкаете, как, по-вашему, я могу рыться в памяти? Только виновный помнит, что он делал 17 июля 1994 года между 10 и 11 часами вечера. Невиновный уже давно об этом забыл. Особенно если его так усердно допрашивать. - Времени хватит, ты у нас заговоришь. Если вечером 17 июля 1994 года я кого-то убил, я бы об этом помнил. Такие вещи не забываются. 17 июля 1994 года между 10 и 11 часами вечера я никого не убивал. Юридические ошибки давно отошли в область преданий. Полицейские стыдятся их. Невиновные вроде меня считают, что полиция в своем развитии ушла далеко вперед. Как и медицина. В наше время, когда врачи исцеляют двух больных раком из трех, граждане имеют право надеяться, что полиция может определить двух невиновных среди трех подозреваемых. Проблема в том, что в настоящее время есть единственный подозреваемый, и это я. Я не помню, что делал 17 июля 1994 года между 10 и 11 часами вечера. - У меня, знаешь ли, за дверью свеженькие коллеги, они готовы принять смену. Я забыл 1994 год. Было ли тогда лето? Я не помню никакой удушающей ночной жары. Ни счастья ледяной воды, ни девушек в коротких юбках. Нельзя посадить меня в тюрьму только за то, что я не помню того лета. Каким я тогда был? Немного странным человеком, ожидающим будущего, скучающим пассажиром в поезде своей собственной жизни. Я не мог сделать ничего особенного в тот день между 10 и 11 часами вечера: я ведь скорее "жаворонок". Вечером я совершенно не в форме, я клюю носом. Не стоит на меня рассчитывать, я забываю обо всем на свете. А вы хотите, чтобы я был таким живчиком, чтобы убить кого-то. Инспектор, как вы себе представляете, что будет, если я заявлю вам: "17 июля 1994 года между 10 и 11 часами вечера я клевал носом"? Я клевал носом однажды вечером тем зябким летом бессмысленного года. Вы будете разочарованы. Я очень стараюсь. Я не пытаюсь тянуть время. Я сосредоточенно вспоминаю, хотя этого, может, и не видно. Многие хотели бы знать, что они делали в это время. Как часть жизни, которая вдруг всплыла на поверхность. Хватило бы ничтожной детальки, чтобы я вспомнил весь блок "время/место". - Мы знаем, что в то время ты был в Париже. Да, думаю, я был в Париже. Я люблю смотреть парад 14 июля на Елисейских полях. Туда я всегда хожу один. Так что, несмотря на тысячи свидетелей, я не смогу доказать, что 14-го был на Елисейских полях. Как я могу доказать, что через три дня не убил никого на каком-то пустыре? Хотел бы я посмотреть на того, кто может признаться, что он делал в то время. Вы сами, инспектор, что делали? Не можете сказать? Может быть, это вы убили того человека? Потому-то и набросились на меня с таким рвением. Во всяком случае, вам бы не хотелось, чтобы все знали, что вы делали в это время. Может, что-нибудь подозрительное? Или что-нибудь постыдное - это ведь еще хуже? То, что вы говорили в то время, было честно? Вне подозрений? За час вполне можно совершить низость. Шестьдесят минут... та же вечность. Когда знаешь, что влюбиться можно за восемь или десять секунд. Когда моргнуть не успел, а пуля уже пробила сердце, которое так хорошо стучало все эти сорок лет. Уже четыре часа я сижу в этом кабинете, глядя на носки, потому что ужасно боюсь встретиться с вами глазами, инспектор. Для меня эти четыре часа потеряны, но я их не забуду. - Молчание никогда не было хорошей системой защиты. Если ты отрицаешь факты, скажи мне хотя бы, где ты был в тот вечер. Неужели в школе полиции вас не учили, что не на каждое мгновение жизни есть алиби? Чтобы доказать вам, что тот час не был отмечен ничем необычным, я должен бы был рассказать вам о всех остальных часах моей жизни, но у вас нет ни терпения психиатра, ни любопытства друга. Я бы начал с самого начала, с тех давних пор, когда я еще верил, что мечты - это хорошо, а не плохо. Сделав усилие, я мог бы припомнить несколько приятных моментов из прожитой жизни. Поэты говорят, что только хорошее и остается в памяти, остальное забывается. Они оптимисты, эти поэты... В конце концов они, может быть, и правы. Вместо того чтобы терять немыслимое количество времени, чтобы обрести тот час, потерянный навсегда в недрах моей собственной истории. Мне было бы гораздо приятнее вновь подумать о двух-трех часах моей жизни, ради которых стоило жить. ...Пик дю Мэль, яркое солнце. Колени расцарапаны, но я дошел первым... ...Жанна, растянувшись на клетчатой скатерти, позирует перед объективом... ...Я открываю "Коробку с сюрпризом" моего отца, через много лет после его смерти... Скоро рассветет, мне не хватит времени рассказать все это. Грустную историю человека, для которого один час похож на другой. - Ври, если хочешь! Соври, черт возьми, только скажи что-нибудь! Если вам так этого хочется, то почему нет? Может, 17 июля был самый потрясающий день 1994 года. Может, между 10 и 11 часами вечера я пережил чудесные мгновения. Отличное алиби! Чем заткнуть рот инспектору, который хочет видеть во мне виновного. Этим знаменательным вечером, 17 июня 1994 года, посреди прекрасной эспланады Трокадеро я нарисовал мелом "Пьету" головокружительной красоты, она несла надежду всем отчаявшимся и разочарованным. Я занимался любовью с потрясающей, не слишком пугливой девушкой в городском саду. У меня состоялся интереснейший разговор с самоубийцей, сидящим на парапете моста Понт-Неф. И не важно, что моя "Пьета" исчезла с первым ливнем, что та женщина растворилась в ночи после двух часов экстаза, что отчаявшийся все же бросился в реку. Все трое могли бы подтвердить мою невиновность. Вы никогда не переживали ничего похожего, инспектор? Я тоже. Тот час не был трубным гласом моего грустного существования, ни даже небольшим пиком в моей ровнехонькой повседневности. И именно потому что он забыт, этот час стал самым важным в моей жизни. Жестокий парадокс, вы не находите? - Скажи, где ты взял револьвер? Револьвер? Я? Я не способен найти скрепки в магазине канцтоваров. 15 июля 1994 года между 5 и 6 часами утра я не сидел в омерзительном баре в самом грязном конце города в ожидании типа, который бы продал мне револьвер. Я бы просто не знал, как себя вести. Отыскать револьвер должно быть так же сложно, как и пользоваться им. Я никогда раньше об этом не думал, но если бы я убил кого-нибудь, я бы действовал как-нибудь иначе. Как-нибудь более естественно. Я парень из деревни. Там, где сворачивают шеи, там, где пускают кровь, там, где колотят, там, где топят. Никаких револьверов, нет, подобные вещи из другого мира, не из моего. - Раз ты ничего не хочешь говорить об алиби, поговорим о мотиве. Что этот тип тебе сделал? Я не убивал этого человека. В конце концов, может, он того заслужил, раз кто-то решился начинить ему брюхо свинцом. И если я схлопочу все двадцать лет, то проведу время, жалея о том, что ни в чем не виновен, что никого не убил в тот вечер между 10 и 11 часами вечера. И остаток своих дней я проведу в неведении, так и не узнав, что же произошло 15 июля 1994 года. - Да говори же ты, черт подери! Все указывает на тебя! Да нет же, инспектор. Те, кому нечего скрывать, всегда похожи на заговорщиков. Если бы я убил того типа, сегодня я был бы другим. Я был бы среди парий, отчаянных голов. В их рядах мне наверняка нашлось бы местечко. Я бы заслужил свои нашивки за совершенные гнусности. Возможно, я бы постарел от ужаса. И тогда бы, да, я бы понял, почему вы на меня набросились. Первые лучи солнца коснулись моих век. Инспектор вышел из комнаты. Все снова мешается. Наверное, оттого, что хочется спать. Я закрываю глаза. Может быть, я сяду в тюрьму на следующие двадцать лет, если я не вспомню тот час. И у меня будет время подумать. Перемотка У меня жена, двое детей и видеомагнитофон. Упомянул я об этом агрегате только потому, что с некоторых пор он стал членом нашей семьи. Ценой общих усилий, общих жертв. Я давал больше частных уроков, Софи продала что-то из своих шмоток, старшая дочь отказалась от поездки в Лондон, а младший сын поставил крест на кроссовках. Все хотели магнитофон, и получилось так, что он стал общим приобретением. Все вместе мы обсуждали модель, внешний вид и все функции, которые могли бы нам понадобиться. Видели бы вы нас всех вчетвером, когда мы яростно спорили о сравнительных достоинствах той или иной марки. Мы вкладывали в это столько пыла, страсти, убежденности, прибегали к уловкам, но даже при том, что каждый хотел отстоять свою точку зрения, никогда ни один из нас не покушался на общее достояние. Если был смысл в слове "семья", то наша обязана им этому нехитрому изобретению. И наконец в один прекрасный день мы отправились покупать его у какого-то дальнего родственника Софи, который держит единственную в деревне лавку Hifi-видео. Бернар сделал нам скидку на триста франков, это меня вполне устроило. Не то чтобы мы были с ним особенно близки, к тому же мысль о том, что я буду ему чем-то обязан, выводила меня из себя. Если бы дело касалось только меня, я бы доехал до районного коммерческого центра, но в нашей дыре, где все в курсе, когда вы покупаете пачку презервативов, этот самый кузен объявил бы мне войну, которую вели бы и будущие поколения. В тот вечер, возбужденные, торжественные, готовые бодрствовать до рассвета, вооружившись мороженым, попкорном и горой подушек, украшавших нашу гостиную, мы устроили киновечер. Паоло одолжил "Терминатор-2", Натали остановила свой выбор на "Безуспешных поисках Сюзанны", мы с Софи хотели пересмотреть "Лауреата", чтобы дети могли ознакомиться с киноклассикой. К концу той ночи я осознал, насколько я горд теми, кто меня окружает. Та ночь осталась в моей памяти редким мгновением близости и согласия. Дети открыли для меня мир, о существовании которого я и не подозревал, а вопросы, которые они задавали по поводу "Лауреата", заставили говорить о вещах, которые мы никогда до этого не обсуждали. Я объясняю все это, чтобы вы поняли, что в течение почти года видеомагнитофон задавал постоянный ритм нашей жизни, о котором раньше никто и подумать не мог. Никто не мог также предположить, что в один прекрасный день кассета застрянет в аппарате и упрямо не захочет вылезать обратно. Мы так активно его эксплуатировали, что рано или поздно это должно было случиться. - Ничего страшного, дорогой, достаточно отвезти его Бернару, у нас гарантия еще на три недели. - Я поеду завтра. - Только обязательно завтра, а то дети нервничают... Но я не поехал ни завтра. Ни послезавтра. - Папа, ты же обещал! - Дорогой, ты воспринимаешь это как тяжкую повинность, поэтому естественно, что ты об этом забыл. Нет, Софи, это недостаток не памяти, а смелости. - Папа, мне обязательно нужно посмотреть кассету с "Гамлетом", которую мне дала учительница английского, у меня контрольная через неделю! - Не понимаю, зачем тебе смотреть этот фильм? Разве в наше время у нас были кассеты, чтобы изучать Шекспира? Нет. Мы читали книги, как все люди на протяжении долгих лет! - Ну не сердись... - Натали надо записать то, что идет по телевизору, пока она в школе. А я уже пропустила три серии "Лина - цветок Бахии". - Черт подери, да съезжу я завтра! Вместо этого я битый час в сотый раз теребил аппарат, пытаясь достать кассету вилкой. Чудовищная глупость, заранее обреченная на неудачу. Мне кажется, я даже расплакался перед кнопкой eject. Такого со мной не случалось со смерти отца. И это сделало стену одиночества, окружавшую меня, еще выше. Вечером - ледяное молчание домашних. И взгляды украдкой. - Дорогой... Я могу сама съездить, если у тебя нет времени, он не такой уж тяжелый, я прекрасно понимаю, что ты не хочешь встречаться с Бернаром, но я с ним поговорила, и он даже предложил заехать... - Никогда, слышишь, НИКОГДА! Черт возьми, я сам все улажу, понятно? Первый раз в жизни я повысил голос на женщину, которую люблю. Это было худшее из оскорблений. Софи вышла из-за стола, белая как мел, а в глазах детей я увидел себя палачом. Страх и несправедливость поселились в нашем доме. У нас с Софи все было прекрасно, пока этот чертов видеомагнитофон не сломался. Когда я говорю "все", я имею в виду и наши ночи. Наши полные нежности, жара и ласок ночи. Потому что даже здесь магнитофон сыграл роль, о которой никто не догадывался. Даже моя супруга, которая не подозревала о причинах моей невиданной доселе пылкости. Да и как она могла догадаться, что в то время, когда вся семья уже мирно спала, я в одиночестве смотрел фильмы с такими вызывающими названиями, как "Вставь мне везде" или "Кларисса - дитя порока". Надев наушники, с пультом в руке, я обжирался непристойностями без малейшего стыда, но с некоторой опаской быть застигнутым врасплох, как школьник, что рассматривает "Пентхауз" без ведома кассирши. После доброго получаса порнушки я подбирался к своей спящей красавице и более или менее талантливо пытался изобразить все те безумства, которые все еще стояли у меня перед глазами. Я рисковал. Она позволяла захватить себя. Мы не знали, что второе дыхание нашей любви пришло именно оттуда. Я пытался понять, что с нами происходит. И это называлось счастьем. Пока "Течка шлюх" не застряла в магнитофоне. Можете себе представить ужасные последствия, к которым это могло привести? Сценарий без всяких неожиданностей, сценарий, каких сотни: изумление Бернара, сплетни его жены, слухи, расползающиеся по деревне, стыд моей семьи, растерянность Софи и так далее до самого эпилога, который я не смею даже вообразить. И хотя половина деревни занималась тем же самым, я стану идеальным извращенцем, совершившим одну-единственную ошибку: я сделал свои фантазии публичным достоянием. Чтобы этого избежать, я все перепробовал. Я пригласил приятеля - мастера на все руки, но, к несчастью, он не смог ничего сделать. Я умолял техника из городка, но ему требовалось слишком много времени. Я даже попытался собрать денег, чтобы купить новый, и заставить всех поверить в чудесное выздоровление, но мне это не удалось. Все эти уловки лишь отдаляли час расплаты и усугубляли презрение самых дорогих мне людей. Пока я не додумался выпустить на волю дремавшего во мне преступника, чтобы выбраться из этого дерьма. В 19.30 этого прекрасного июньского воскресенья я решил, что кошмар закончился: Днем события развивались как в классическом детективе, и признаюсь, я пережил одно из самых сильных ощущений. Мы думаем, что знаем себя, мы считаем, что наши границы давно определены раз и навсегда, и вот однажды утром мы замечаем в себе черты жулика и понимаем, что мошенничество - наше истинное призвание. После этого ничего уже не будет как прежде. В 12.30 я погрузил всю семью в машину. Пятьюдесятью минутами позже мы расположились на пикник на опушке леса. В 15.25 я взял удочку и пошел по тропинке, ведущей на берег реки, тогда как прочие члены моей семьи решили взобраться на холм. В 15.35 я сел в машину и мне хватило сорока минут, чтобы вернуться в деревню, Я перелез через кладбищенскую ограду, прошел заброшенное гумно, забрался в свой собственный сад и около 16.20 высадил окно веранды. В течение следующих одиннадцати минут я с наслаждением громил свой собственный дом. Я воспользовался предоставившейся возможностью, чтобы уничтожить все эти дурацкие безделушки, которыми Софи заполонила наше жилище, не забывая, однако, о главной цели - причине всех моих страхов, - об этом чертовом видеомагнитофоне. Я сам удивился, насколько спонтанными оказались жесты, которых - увы! - мне не доведется никогда больше повторить: натянул перчатки, чтобы разбить ужасную вазу, которая стояла у нас всю жизнь, вспрыгнул на журнальный столик, на который Софи мне всегда запрещала класть ноги, пошарил в ящиках детей, куда они не позволяли мне даже заглядывать. В 16.40 я проделал обратный путь, выкинув по дороге на свалку все, что мне удалось украсть. В 17.05 Софи с детьми пришли меня проведать на берег реки. Нет, папа не поймал рыбку. Да, папа - никудышный рыбак. Если бы вы только знали, милые мои, какой ваш папаша преступник. Бандит. Нет, вы никогда об этом не узнаете. Вернувшись домой, я обнаружил, что мои бандитские таланты и в подметки не годятся талантам актерским. С редкой убедительностью я разыграл сцену возмущенного отца семейства. Я произнес тираду о несправедливости и обыкновенной глупости и утешал Софи, которую мучил один-единственный вопрос: - Но почему они взяли кашпо из венецианского стекла? - Дорогая, это профессионалы, они знают цену красивым вещам. - Тогда зачем им морской пейзаж, который моя мама нарисовала нам к Рождеству? - И почему они не взяли телевизор? - спросила Натали. Полицейские зафиксировали кражу со взломом, но не слишком нас обнадежили. - Вам не повезло, это были профессионалы, Сейчас они наверняка уже далеко отсюда. За видеомагнитофон вы получите страховку, но остальное... - Это в основном милые сердцу мелочи, - смирившись, ответила Софи. Мы стали потихоньку приводить дом в порядок - веник, совок, пылесос, - и мало-помалу, так, что никто даже не заметил, свершилось чудо. Натали успокаивала нас, Паоло веселился и безобразничал, Софи уже подумывала накупить новых безделушек, а я чувствовал, что в моем доме что-то возрождается. Счастье вернулось к нам. - Папа, там во дворе какой-то странный мужик... Нет. Это не счастье вернулось к нам, я бы даже сказал наоборот: перепачканный мужик припарковал свой грузовичок прямо перед нашим домом. - Кайюа, это вы? Меня зовут Ирене, я торгую подержанными вещами. Часа два назад я рылся на свалке в Пти Валь и наткнулся на гору вещей! И среди них - практически новый видеомагнитофон! А на нем адрес продавца, и он мне сказал, как вас найти. Так что считайте, что вам повезло! Надо же было такому случиться, что единственный раз в жизни, когда я решил разыграть бандита, судьба свела меня с последним честным человеком. Я не пытался понять, есть ли в этом своя логика, философия и статистика уже все сказали на тему случая и необходимости. Мне пришлось улыбнуться, когда Софи предложила этому сукину сыну зайти пропустить стаканчик. - А что, ваш видеомагнитофон сломан? - Нет-нет, с ним все в порядке. - Да нет же, в нем застряла кассета. - А я сказал, что нет! - Но, дорогой, может быть, господин Ирене в этом разбирается. - Завтра же я отвезу его к Бернару, - не нашел я ничего лучшего в ответ. Софи, Натали и Паоло посмотрели на меня так, что я понял - никогда в жизни я больше не произнесу эту фразу. Паоло вручил отвертку этому оборванцу, который за две секунды преуспел там, где все остальные потерпели фиаско. Все закричали от радости, когда машина заработала, и я не успел остановить кассету. Сейчас вы увидите похотливых баб, сводящих папу с ума. Вы наконец поймете причину всех его уверток. Да, папа любит смотреть по ночам всякую мерзость. Иногда он пересматривает некоторые сцены в замедленном режиме и даже нажимает на паузу, когда на экране появляется задница блондинки, это его дико возбуждает. Папа ваш не лучше других. Первые кадры были абсолютно невинными - женщина, одетая горничной, входит в спальню с подносом в руках. Отсрочка будет недолгой, я полагаю, барышня принесла завтрак молодым людям, жаждущим разврата. Она входит в комнату и... Ко всеобщему изумлению, Софи вытащила кассету. - Эта злосчастная кассета - причина всех наших бед. Я предлагаю выбросить ее и забыть все наши злоключения. На секунду наши взгляды встретились, и я понял, что она знает все о моих постыдных поступках, моей низости и мерзости. Она читала мои мысли, как раскрытую книгу, и я ничего не мог от нее утаить. И потому ее прощение было таким великодушным. И тогда я понял, что она исключительная женщина и что ее снисхождения я не заслуживаю. Как я смогу забыть любовь и терпение, которыми был продиктован ее благородный поступок? И много лет спустя я иногда вспоминаю ту историю. Больше ничто не нарушало нашу идиллию. Даже слегка развязный молодой человек, который пялился на Софи вчера утром на парковке у супермаркета. - Это же... это же Памела Квинс! Вы ведь Памела Квинс, вы играли в "Девственнице и развратнице" и в "Течке шлюх"? Для счастья нужно совсем немного. Чуть-чуть снисходительности и две-три кассеты на выходные. Однажды летом домосед... Левой рукой я перебираю мелкий песок, правой встряхиваю стакан, так, чтобы позвякивали кубики льда в коктейле. На секунду снимаю темные очки, чтобы вытереть несколько капель пота, застилающих глаза. Посмотрев на свои ноги невооруженным глазом, я замечаю, что они немного подпеклись ровно до колен. Через несколько дней станет совсем некрасиво, придется снять бермуды. Анна, моя нимфа, растянувшаяся на шезлонге, усмехается, глядя на меня. Я смотрю на набегающие волны. Легкий ветерок то и дело шевелит волосы, а запах крема для загара навевает воспоминания. Я познакомился с Анной семь лет назад. На пляже в Лос-Анджелесе. Я мечтал о высокой американке, какой-нибудь Карле или Барбаре. Сам того не зная, попался на удочку невысокой француженки по имени Анна. Она вышла из воды и растянулась под навесом. Там ее ждал пеньюар и бокал шампанского. Из сумочки она вытащила стодолларовую купюру и сунула ее в карман официанту. И он замер, на раскаленном солнце, на почтительном расстоянии, готовый появиться по первому требованию. С тех пор как я начал заниматься фотографией, я видел десятки девушек подобного калибра, но никогда не заговаривал с ними. Сегодня у меня было в запасе три часа, до того как вернуться к своим фотоаппаратам. - Отпуск? Она даже не потрудилась посмотреть на меня. И ей понадобилось чертовски много времени, чтобы уронить: - Нет. - Прекрасно, у меня тоже работа. Вы не поделитесь шампанским? Ну наконец-то она повернула голову, чтобы взглянуть, на что я похож. - У вас сгорят ноги. Если хотите, я могу намазать их кремом. Впрочем, у вас такие длинные ноги, что это займет не один час, так что лучше начать прямо сейчас. Она рассмеялась. Я подумал, что она велела официанту плеснуть мне шампанского. Вместо этого убежденный в своей правоте официант просто двинул мне в челюсть. Прямо здесь, у нее на глазах, под обжигающим солнцем. До такой степени потерять чутье! Этот парень был слишком накачанным, чтобы служить простым официантом. Обычно я за версту чую телохранителей, и это не раз спасало мне жизнь (надо думать, что эта гадюка меня уже тогда загипнотизировала!). Я вернулся в отель - челюсть горела, фаланги пальцев правой руки вывихнуты, а на груди царапины. Кроме унижения, ничего по-настоящему болезненного. Когда стемнело, я устроился на гигантском экзотическом платане (в то время я был таким же специалистом по деревьям, как и по телохранителям, можно сказать, что я проводил время, прячась на одних, чтобы ускользнуть от других). В тот вечер залезть на дерево было труднее, чем обычно - последствия взбучки, - и, цепляясь за ветку, я едва не заорал от боли. Отдышавшись, я прикрутил широкоугольник под приятную музычку, долетавшую с виллы. Я навел резкость на бассейн, где среди кучки плейбоев резвились две прелестницы. Появился Эдвин, хозяин дома, уже без бабочки, но в безупречном смокинге. Зная, что не сохраню ни одного, я все же сделал несколько снимков, пока они еще были свеженькими. Боль в пальцах давала о себе знать каждый раз, когда я нажимал на спуск. Но в общем все шло неплохо. Отличная техника, бесшабашность каскадера, нюх ищейки и полное отсутствие угрызений совести - я был создан для подобной работы. И вкладывал в нее всю душу. Без этого ничего не получится, даже если занимаешься всякой мерзостью. (Все это давно в прошлом, того парня больше нет: я хромаю, руки дрожат, но мне приятно вспомнить о том, каким я был.) Почему этот гнусный Шале, мой патрон, платил мне так много? Потому что я был единственным в своем роде, было у меня нечто, чудовищно раздражавшее моих коллег: невероятное везение. Это врожденное. Как дар, с самого рождения. Я умел выбрать правильный ракурс, и все нужные люди слетались ко мне в кадр, как бабочки на свет. И я всегда ощущал присутствие своего ангела-хранителя, такого же циника, как и я сам. (Тогда это было еще так, но через несколько лет я стал самым невезучим человеком в мире.) Когда я поймал в объектив начинающуюся групповуху, я понял, почему так дорого плачу своим осведомителям. В половине первого ночи все еще не случилось ничего, заслуживающего внимания, - праздник, шампанское, несколько известных личностей соизволили наконец появиться. В два двадцать на втором этаже страсти накалились - какой-то парень накинулся на итальянскую актрисульку. (Как подумаю, что в то время она разыгрывала перед прессой эдакую воплощенную невинность... Сейчас она разводится во второй раз и ее последний фильм называется "Докторша в пансионате".) Внизу пьяные наяды окатывали брызгами гостей, те решили отомстить. Один из них скинул одежду, решив порезвиться в бассейне. В четыре часа утра - наконец-то полное вырождение. Дебош под открытым небом. Компенсация за столько часов бессмысленного сидения на этом дурацком дереве. Я едва успел заменить пленку, когда появилось что-то новенькое. Настоящий шок - я узнал ее. Эдвин заставил ее распустить длинные каштановые волосы, и в видоискателе я увидел ее улыбку, очаровавшую меня сегодня на пляже. - Что это за девушка, вон, с каштановыми длинными волосами, улыбается? К Шале я испытывал профессиональное уважение, несмотря на его ухмылки и скептический взгляд, когда он с лупой разглядывал контрольки. Я уже знал, что лучшие фотографии он опубликует на первой полосе, а те, что похуже, сохранит для своей коллекции. Мне было приятно общаться с человеком, который пал еще ниже, чем я. - Оставь, ее никто не знает, какая-нибудь шлюха. - Жаль, с такой-то задницей. Когда он произнес это, я снова засомневался. Но ведь в конце концов это из-за нее мне задали трепку - ребра до сих пор ныли. Неужели это не заслуживало небольшой мести? На следующей неделе на третьей полосе газеты появилась фотография. Картинка получилась немного размытой, но, несмотря на это, в центре явственно выделялся точеный профиль и впечатляющий бюст. Хоть никто и не знал, кому они принадлежат, тираж подскочил. Этот профиль я снова увидел только два года спустя на яхте, пришвартованной у берегов Канн. Я готовился к этому мероприятию целый месяц, а все благодаря моему осведомителю Этьену. Парень знал об увеселениях магнатов побережья больше, чем полиция нравов. Ему даже удалось сделать так, чтобы нас наняли официантами для праздника, запланированного на борту. Серж Муассак, промышленный магнат и "шестое состояние Франции", организовал грандиозный прием, чтобы отметить покупку парижского еженедельника. Я занялся своим настоящим делом только в три часа ночи, когда уже никто на этом корыте не заботился о том, чтобы сохранить лицо перед официантами, которые убирали со столов. Муассак удалился в кабинет, где насыпал избранным гостям дорожки порошка длиною в руку. Анна постриглась. Странно, я узнал ее только через видоискатель. Прижавшись носом с другой стороны иллюминатора, я спросил у Этьена, знакомо ли ему это лицо. - Еще бы! Роскошная штучка, девушка по вызову международного масштаба, школа мадам Клод, из тех, что все может сделать ртом, а еще напеть Малера и порассуждать о "Пире" Платона на трех языках. Я и не надеялся ее больше увидеть, а она неожиданно появилась в моей жизни, да так, что я не слишком удивился. Я не верил в случайности, а только в логику этого замкнутого мирка. Остальное произошло очень быстро. Муассак и компания засекли меня. Этьен успел среагировать и бросился к мосткам, пока я возился с аппаратом. Дорогу мне преградила пара горилл - я не сумел убежать. Они схватили пленку и швырнули аппарат за борт. Анна предпочла выйти из кабины, когда меня начали бить и из носа потекла кровь. Я прохрипел ей вслед: - Обычно вам нравится смотреть, как меня унижают. Она на секунду обернулась, не понимая. Этьен всю ночь гнал машину до Парижа. x x x - Она у тебя? Скажи мне только, что она у тебя. - У меня, у меня, успокойся. До того, как меня начали бить, я успел перекинуть ему нужную пленку, пока он бежал по набережной. (Настоящее регби, ох, как вспомню об этом... Мне нравилась такая жизнь, мне нравилась опасность, акробатические трюки. Сегодня мне этого не хватает.) У Муассака осталась пленка, сделанная на дне рождения моего племянника. Увидев мою разбитую морду, Шале так смеялся, что пришлось попросить у него вдвое больше обычного. Я не думал, что у него хватит смелости опубликовать фотографии Муассака, накачанного под завязку. (Позже я понял, что Шале посылал меня на задания не только для того, чтобы опубликовывать в своей бульварной газетенке скандальные снимки. Этот подонок собирал свой собственный архив, который давал ему возможность давить на определенных людей. Муассак рано или поздно узнает это на собственном опыте.) В конце концов это его проблемы. Я вспоминал лицо Анны, как она посмотрела на меня, когда меня били, и от этого мне стало в сто раз хуже, чем от физической боли. Крики чаек начинают меня утомлять. Я включаю радио погромче. Анна не произносит ни слова, елозит на шезлонге, пытаясь устроиться поудобнее. Через день ко мне постучали. Никто не заглядывал без предупреждения ко мне в берлогу - в маленький домик в Атис-Монс. Перед тем как открыть дверь, я сменил компресс, который последние дни не покидал моего носа. За дверью стояла Анна, в джинсах и кроссовках, волосы стянуты в хвост. Одна. - Никто не знает, где я живу. - Сегодня утром я была у вашего патрона. Раз уж он раскололся, вы можете меня впустить. Она ойкнула от неожиданности, когда увидела, что заменяет обои у меня в гостиной. Несколько десятков фотографий были приклеены скотчем прямо к стене. Ее спина, ее ноги, ее лицо, ее руки, поглаживающие тело, крупным планом ее улыбка, длинные волосы, такие же, как на пляже в Лос-Анджелесе, ее загорелые груди. (Были еще две фотографии гораздо более интимные, но я не рискнул их повесить.) В течение двух лет части ее тела были единственными элементами декорации моей берлоги. Она не порадовала меня - не стала ругаться. - Карты на стол. Мне наплевать, что вы собираетесь делать с фотографиями с яхты, в конце концов это ваша работа. Я пришла попросить вас уничтожить все фотографии, на которых есть я. Последний раз у Эдвина мне это сильно навредило, моя работа не нуждается в рекламе. Я чуть не потеряла ее из-за вас. Я девушка по вызову, а не топ-модель, люди, с которыми я работаю, не любят публикаций в газетах. Еще один подобный эпизод - и я останусь без работы. Я уже знал, что Шале не собирается публиковать этих фотографий. Анне нечего бояться, но зачем ей об этом знать? - Видите ли, мне надо и на жизнь зарабатывать, мадемуазель... - Просто Анна. Сколько вы хотите? - Мне уже заплатили за эти фотографии. Это будет нечестно. - Нечестно?.. Она деланно рассмеялась. Этот смех означал, что люди вроде меня с ней всегда могут договориться. - Вам ничего не стоило угостить меня шампанским там, на пляже, в Лос-Анджелесе. Нам бы сразу показалось, что мы оба в отпуске. Небольшой курортный роман. Воспоминания о лете. Это бы не зашло дальше. - У меня никогда не бывает отпуска. - Если вам платят за час, то отпуск с вами должен стоить целое состояние. - Мне платят не за час и не пытайтесь меня унизить, никому этого пока не удалось. Ладно, хватит вилять. Говорите, чего вы хотите, и покончим на этом. - Три дня на пляже. Без вечеринок и фотографий. Я плачу за все, ваше дело только присутствовать там. - Невозможно. Долгое молчание, она проигрывала все варианты. Через два часа она покинула мою постель - плата за все. (Сегодня мне немного стыдно, что я оказался такой легкой добычей, но как было устоять?) - Мы еще увидимся? - Вам должно хватить фотографий. Она заснула на шезлонге, не прикоснувшись к еде. Я открыл зонтик над ее головой и вернулся к созерцанию волн. Следующие месяцы я работал как проклятый, надеясь ее найти. Не было вечеринки, не было салона самолета, не было фотографии, где бы я не надеялся увидеть ее силуэт, излучающий свет ее загадочной красоты. И хотя я свято верил в логику, я снова начал подстерегать случай. Через два года я перестал верить в свою пресловутую удачу (и был прав!). Я вернулся с Казаманса, смирившийся, убежденный, что наши дороги никогда больше не пересекутся. Фотографии в моей комнате скукожились и пожелтели, большую часть из них я уничтожил. И как раз в ту минуту, когда я рвал ее спину на клочки, зазвонил телефон. - Наверное, вы меня не помните... - Анна? Я слышал вдалеке шум прибоя. Мне привиделся глобус, и я искал на нем маленькую красную точку, которая бы мне сказала, где она сейчас: Галапагосские острова, Канарские, Сейшелы. - Вы мне нужны. Вы знаете Стефано Ди Роза? - За кого вы меня принимаете? Он известен даже больше чем Энцо Феррари. - Я встречала разных подонков, но этот зашел слишком далеко. Никогда я не думал, что она может быть в такой ярости. Но я быстро понял, что явилось причиной ее гнева, выслушав, что этот Ди Роза заставил ее вытерпеть. Он был знаменит тем, что ломал все игрушки, которые ему дарили. Дорогие спортивные машины заканчивали свое существование в овраге, африканские сафари превращались в жестокие убийства, полотна великих мастеров сжигались от скуки. Не говоря уже о пьяных выходках, которые так любила итальянская пресса. То же он хотел сделать с Анной. - Вам повезло, вы встретили извращенца. - Моя работа связана с риском. - Вам никогда не приходило в голову ее сменить? - Я даю вам возможность сделать свою и заработать много денег. - Вы сейчас где? - В Довиле. Ди Роза устраивает завтра деловой обед в своем замке. Я уехала оттуда сегодня утром, но останусь в городе, пока этот подлец не ответит за все. - Что мне с этого будет? - Вам решать. На этом обеде будет Фред Эрланген, еще я слышала имя Годрена. Но возможно, это не ваш профиль. Это должно было означать: "Как только речь заходит о попке кинозвезды, вы все тут как тут, а стоит предложить вам эксклюзив об отмывании денег мафией, всех как ветром сдувает". Естественно, это был не мой профиль, и мою газету эти фотографии не заинтересуют. И хотя Шале любил трудности, он был не из тех, кто променяет запах серы на запах пороха. Фотографии, которые она предложила мне сделать, касались отдела по борьбе с бандитизмом. Но ни одна бульварная газетенка не рискнет совать свой нос в это осиное гнездо. - Анна, я понимаю, что вы хотите отомстить, но за это легко можно получить пулю в лоб... Бросьте. Забудьте об этом и отправляйтесь в отпуск. Даже не выругавшись, она положила трубку. На следующий день я был в ее отеле вместе с Этьеном. И несколько часов спустя я уже проявлял десятки фотографий, на которых трое промышленников пожимали друг другу руки, прощаясь после обеда на ступеньках дворца Ди Розы. Шале дал мне координаты немецкого журналиста, который давно собирал материалы на Ди Розу и остальных, но никак не мог доказать, что эти трое прекрасно знакомы. Я заработал значительно больше, чем за последние шесть месяцев работы для моей драгоценной газеты. - С вашей стороны было очень мило согласиться поужинать со мной. - Знаю, что вы сейчас спросите: сколько стоит ужин со мной? Отвечаю вам сразу: гораздо меньше, чем отпуск в Палавасе. Ведь вы снова будете мне надоедать с этой идей отпуска? Я заказал столик на двоих в ресторане, слишком роскошном для меня, из тех, что посещают мои клиенты. Я был уверен, что она проведет вечер, подмечая одну за другой мои промашки. - Вы что, не видите, что я по уши влюблен? Мы можем немного пожить вместе. Не обязательно всю жизнь, ну например, лет десять. А там посмотрим. Мы будем жить на берегу моря, зимой и летом я буду приносить кокосы. Давайте потратим мои дойче марки в тропиках! В конце концов вы имеете право на свою долю. Она мило улыбнулась, наклонилась и поцеловала меня в губы. Это было волшебно, гораздо приятнее, чем те два часа, что я сжимал ее в объятиях. Остаток вечера мы вели себя как парочка влюбленных. И я понял, почему мужики готовы выкладывать такие деньги, только бы она была рядом. Я забыл ее красоту, природную грацию, элегантность и чувство юмора. Одна-единственная вещь отличала ее от других: всем своим существом она умела показать, как она счастлива быть именно сейчас, именно здесь, именно со мной. Нигде больше, ни с кем больше. (О, это она умеет, гадюка!). На следующее утро я даже не пытался ее удержать, когда она сказала: - У меня самолет в семь часов. - Куда? - В Насау. - Понимаю. - Что касается того, что вы сказали вчера вечером... Я хотела... В общем... Как вы представляете себе парочку - девушка по вызову и папарацци? Забудьте об этом. Я вернусь через три дня, позвоните мне. Девушка по вызову и папарацци... Девушка по вызову и папарацци... Она сказала об этом так естественно, что у меня проклюнулась идейка. Она проснулась, я протягиваю ей стакан ледяного лимонада, она выпивает его маленькими глоточками. Говорит, что слишком жарко и от песка все чешется. Следующий год был самым насыщенным в моей жизни. Мы создали коалицию, а затем и пару. Девушка по вызову и папарацци решили выступить дуэтом. Тот же круг, те же извращения, одинаковые цели. Она соблазняла, собирала необходимую информацию, спала с людьми из общества, а я в эти минуты не переставая щелкал затвором в нужном месте и в нужное время. Анна оказалась лучшим осведомителем, который у меня когда-либо был. В некотором роде и я стал ее помощником - не раз я сводил ее с мужиками, которые только и мечтали о том, чтобы с ней познакомиться. И так мы зажали в тиски весь этот дивный мир. Из алчности. (Кроме наживы, были и другие удовольствия, но деньги были единственным связующим звеном, которое мы открыто признавали.) То был грандиозный год, нас обоих затянуло болото цинизма, и этот спуск по кругам ада накрепко связал нас. Двое подонков перед лицом вечности. Но что касается подлости, то мы были не одиноки. Были еще наши клиенты и читатели моего еженедельника. Не так уж мало народу. В этом было наше главное наслаждение: пусть мы сами ломаного гроша не стоим, но каковы остальные, чтобы нас учить? Очернив весь мир, мы словно обеляли себя, и ничто не радовало нас больше, чем те сделки с совестью, свидетелями которых мы становились каждый день. Там, где испорченность ставила точку, мы аплодировали из первого ряда, утешаясь собственной низостью. Мы пока еще не знали, что цена, которую придется платить, превосходит наши возможности. Любое слово надежды, малейшая нежность были нам строго воспрещены, не говоря уже о планах на будущее. Сколько времени мы рассчитывали продержаться? - Скажи мне, дорогая, когда ты влюбилась в меня? Теперь ты можешь признаться. В Форментера? Помнишь ту халупу, куда ты пришла меня навестить? Нет? Ну вспомни же... Ты провела неделю у этого дурака художника... Не хочешь разговаривать? А может, это было... Во Флориде? В тот день, когда все чуть не сорвалось, помнишь? Этот теннисист пронюхал о наших махинациях... А снимки были хороши... В аэропорту ты чуть не сдалась, признайся уж... Я просил тебя стать моей и только моей... Что с тобой, дорогая? Может, это от жары? Однажды, разглядывая только что отпечатанные фотографии, где она распушила хвост перед бетонным магнатом, Анна сказала: - А что, если его немного пошантажировать? - ...Что? - Он заплатит нам кучу бабок. И на полгода можно расслабиться. (Вот как она теперь разговаривала. Такая образованная девушка...) - Да что тебе еще надо? Наш бизнес процветает. - Тебе этого достаточно? - Да. - Жалкие крохи! - Наверное, ты выдохлась, раз говоришь так. Я хотел обнять ее, но она меня оттолкнула. - Ты устала. В последнее время мы работали без, передышки. Может, поедем в отпуск? - Вот заладил! Придурок! - Могу предложить тебе кое-что получше. Мы сворачиваем лавочку. Женимся. Мы... Она расхохоталась. - Поженимся? Мы с тобой? Это все, что ты способен придумать? Мы спускаем все наши деньги на курортах, а через полгода возвращаемся в твою хибару в Атис-Монс? Ты знаешь, где я родилась? В Крезе, в беднейшей из провинций. В дыре под названием Подземелье! В Подземелье! Думаешь, такого не бывает? Теперь ты понимаешь, почему мне нужен воздух, самолеты, деньги, и чтобы все вокруг вертелось? Хочешь, чтобы я тебе подробно объяснила, идиот? Чтобы сохранить лицо, я попытался изобразить презрение, но в этой игре ей не было равных. - А что, если я сниму тебя на неделю, как все эти толстосумы? В конце концов ты всего лишь продажная шлюха. По улыбке, которой она меня одарила, я понял, что она зайдет гораздо дальше, чем я мог себе представить. В тот вечер у нас была работенка на вилле к югу от Барселоны. Эта гадина (именно так я думал о ней в тот момент) не сделала ничего, чтобы облегчить мне задачу. Несколько раз за вечер она оглядывалась на мое укрытие, рискуя выдать меня гориллам клиента. Смотря на него издалека, к тому же через объектив, я решил, что он скорее похож на честного человека. Не такой порочный, как остальные. Он мог сойти за отца семейства с повадками джентльмена. Из-за этого я даже несколько раз порывался уйти. Так и надо было сделать. Не знаю, что мне помешало. Его телохранители окружили меня, я не успел среагировать. (Сегодня я практически уверен, что Анна продала меня, но в глубине души еще теплится сомнение.) Дальнейшее помню смутно. Помню ее, ее блуждающий взгляд, пока парни втаскивали меня на подоконник. Я орал ее имя. Я не понимал, почему они не бьют меня. Последнее, что встает перед глазами: я из последних сил цепляюсь за подоконник, а взбесившиеся каблуки дробят мне пальцы. И я разжал руки. Очнулся я в больнице. Шале и Этьен были уже там. Хотя они пытались обратить все в шутку, я прекрасно понимал, раньше всех специалистов, докторов и диагностов, что на этот раз доигрался. Перелом таза, потеря левого глаза и странная дрожь в руках, которая не прошла и по сей день. В течение шести месяцев, пока я поправлялся в своем пригороде, я все ждал, что она появится. Этот эпизод навсегда поссорил меня со случайностью и примирил с логикой. По-моему, было совершенно логично, что все закончилось именно так? Шале был на высоте, когда я захотел снова работать. Вместо того чтобы объяснять мне, что я больше не в состоянии удержать в руках фотоаппарат, он предложил мне снимать по мелочи - похороны актера на монпарнасском кладбище или вечеринки звезд. Я поблагодарил его за деликатное лицемерие. Через год мне снова захотелось увидеть Анну. Я висел на телефоне, пытаясь поймать ее по всему миру. Однажды вечером она соблаговолила снять трубку. - Ну как, выкарабкался? - Так себе. Я теперь печатаю чужие фотографии в супермаркете, у меня руки весь день в проявителе, но в общем ничего. - Чего ты хочешь? - Отпуска. За тобой должок. Всего несколько дней. Я жду. - Ты прекрасно знаешь, что это невозможно. Ты болен. У тебя ни гроша за душой. Зачем тебе это надо? - Думаю, мы договоримся. - ...В каком смысле? - Я рассказывал тебе о своем альбоме? - Альбоме? - Нашем альбоме. Сотня снимков, на которых ты и твои любовники. Те, кого я прополоскал в газете, спустятся с небес на землю, когда узнают, как я добывал информацию. А падать с облаков довольно болезненно, уж поверь мне. - Подонок... - Так я тебя жду. В тот же вечер она появилась с дорожной сумкой - еще прекраснее, чем семь лет назад. - Даю тебе три дня в обмен на фотографии и негативы. Ну а твой отпуск? Задрипанный отель в Дижоне с видом на озеро? В Дижоне небось есть какое-нибудь озеро? Я хотел объяснить ей, что ни к чему ездить так далеко. Я смешал себе еще один коктейль и вытащил лед из морозилки. Скоро стемнеет, но жара не прекращается. Я включил вентилятор на полную мощность. Анна хочет пойти в душ смыть песок, который приклеился к ногам. Я выбирал песочек помельче, практически черный. Выгружая две сотни килограммов на пороге моего дома, шофер долго объяснял мне, что этот песок совершенно не годится для строительства. Мне понадобился целый день, чтобы разбросать его толстым слоем по пустой гостиной. Пола совсем не видно. Я снова сложил свой шезлонг и поставил его к подоконнику. Стемнело. Из окна видны только огни супермаркета напротив. Там я скупил все лампы для загара, которые у них были. Они отлично работают. Через два дня мы оба прекрасно загорим. Анна попросила меня вынуть видеокассету, которая крутится с утра без остановки. После восьми часов пляжа, согласен, надоедает. У меня есть много других - Таиланд, Багамы, в видеотеке была полная коллекция "Путешествий". Заодно я выключаю вентилятор. Она начинает плакать и умолять меня развязать веревки, которыми я привязал ее к шезлонгу. Когда она слишком уж расходится, я завязываю платком ее нежные губки, - Не дергайся, дорогая. Расслабься. Мы в отпуске. Оппортюн Мне хватило всего четырех секунд, чтобы разорвать нить, связывавшую нас на протяжении стольких лет. Мы с женой целую вечность готовились к этой прогулке на яхте. Наши друзья, Жан-Пьер и Маите, только что вернулись из путешествия. Было что-то символическое в том, чтобы вот так собраться всем вчетвером в каюте и ночь напролет вспоминать прошедшую юность. И каждая минута моей жизни будет принадлежать той, кого я люблю. Она все время повторяет, что мы так редко видимся. Этот день должен был оказаться бесподобным, незабываемым. И я сделал все, чтобы он таким и стал. Но не так, как я себе представлял. Мы вышли из машины, пешком дошли до бухты, где нас ждали друзья, готовые к отплытию, с поднятыми парусами. Объятия, шутки, погрузка провизии, и тут, глядя на небо, я выпалил: - И к тому же будет буря, а Сесиль это обожает, правда, любовь моя? С этой секунды не могло быть и речи о путешествии, о яхте, ни даже о друзьях, в молчании под проливным дождем мы вернулись домой. Надо сказать, что Маите обожает мою жену, это ее лучшая подруга. Жан-Пьер тоже очень любит ее, ведь они выросли вместе. А я просто боготворю - другого слова не подберешь - свою жену. С первого же дня я взираю на нее, как на совершенство, которое какой-то милосердный бог позволил мне встретить на моем пути, чтобы доказать мне, что жить на свете стоит. И несмотря на то что прошло немало лет, я до сих пор не знаю, за какое из ее достоинств я женился на ней: за ее красоту, за ее чувство юмора или за ее страстную натуру? Вот только мою жену зовут не Сесиль. Стоит ли продолжать? Объяснять, что Сесиль тверда и кисла, как зеленый лимон, что ей двадцати один год и что она смотрит на меня, как распятый Христос, каждый раз, когда мы занимаемся любовью в маленьком отельчике, где она ждет меня в два часа дня по средам и пятницам? Если вы до сих пор не знаете, то послушайте, что я вам скажу: у каждого из нас в этом мире есть один и тот же враг. У вас, у меня или у соседа напротив. Непримиримый враг, который изводит вас изнутри и не позволяет сделать ни малейшего шага в сторону. Я могу поклясться, что этот враг только того и ждет, чтобы опустить нож гильотины. Его память может состязаться с самыми изощренными механизмами, он реагирует быстрее, чем инстинкты и рефлексы вместе взятые, его жажда противоречия не знает границ, и, чтобы ни случилось, последнее слово останется за ним, битва проиграна заранее. Он есть у меня, у вас, даже у святых и убийц есть этот враг. Имя ему - Подсознание. Мое, кажется, настолько следует христианско-иудейской морали, что не позволяет мне ничего с тех пор, как я подписал брачный контракт. Моему Подсознанию не нравятся мои шалости. Надо думать, оно тоже обожает мою жену. А ведь я же считал делом чести не совершать ошибок новичка: я стал чаще принимать душ, менял рубашки два раза на дню, не оставлял никаких записочек и никогда не давал свой домашний телефон. Один раз мне даже пришлось выкурить сигару длиной в руку, чтобы замаскировать запах "Шалима" в машине. Но это сволочное Подсознание всегда найдет лазейку. И это не первый раз, когда оно выкинуло такую злую шутку. Впервые это произошло однажды утром, в воскресенье, когда я, сладко потягиваясь, только открыл глаза. Моя нежная дорогуша принесла мне поднос с завтраком, я поблагодарил ее, потрепав по затылку, она спросила, хорошо ли я спал, и я ответил, что совершенно не помню, что мне снилось. - А кто такая Гаэль, которая "робче, чем девственница, но гибче, чем газель"? Никогда не знаешь, насколько Подсознание недовольно тобой. Оно в состоянии зафиксировать и выдать слово в слово самые чудовищные глупости, которые мы забываем, едва произнеся. С Гаэль я сумел выкрутиться, придумав какую-то отговорку (дурацкий фильм, который крутили в самолете - поди узнай, откуда берутся сны), но с Сесиль я не смог ничего сделать. Главное - не пытаться оправдаться. Зачем к гнусности добавлять еще и пафоса? Следующий месяц прошел в полном молчании. Ни слова не было произнесено за четыре недели, полные ледяной ярости. Ничего. Это она умеет. И потом как-то вечером она сказала, поставив чашку чая на журнальный столик: - Еще одна оговорка - и ты меня больше не увидишь. После чего я стал верным мужем. Самым примерным мужем. Никаких игровых автоматов вечерком после работы, конференций в провинции и даже пробежек утром по воскресеньям. Как только я поднимал глаза, она была здесь. Как только она поднимала глаза, я был тут как тут. Любовь на кончике взгляда, можно было бы сказать. Счастье на горизонте. Прошли месяцы. Много месяцев. Может быть, даже год. Мимо меня мелькали силуэты, полные обещаний, губы, готовые к поцелую. Но я был непреклонен. Я стал часто болеть. Подсознание осталось без работы, его надо было чем-нибудь занять. Я был несчастен, как камень. Даже пролил несколько слезинок. Достаточно было, чтобы новая сотрудница на работе представилась мне: "Добрый день, меня зовут Валери", как мне приходилось в течение всего дня убеждать свое Подсознание, что я не знаю никакой Валери, что я в жизни не встречал ни одной Валери, что это самое нелепое имя, которое я когда-либо слышал, и что я ненавижу всех Валери на свете. Так могло бы продолжаться долгие годы, мое колебание между стыдом и раздражительностью, между навязчивой идеей и чувством неудовлетворенности, если бы не пикник солнечным воскресеньем у Маите и Жан-Пьера. Воскресенье в саду, чтобы насладиться еще не наступившим летом. Бесконечный аперитив, шашлыки, шезлонги и сиеста. Пока девочки накрывали на стол, мальчики, как обычно, состязались в умении добиться идеальных углей. Внезапно на сцене появился их пес, стащил кусок печенки, и Жан-Пьер заорал: - Жош, черт возьми, немедленно слезай со стола! Я в недоумении переводил взгляд с пса на его хозяина. - Но что случилось с вашим Жошем? Когда я видел его в последний раз, он весил на двадцать килограммов больше, и шерсть у него была отвратительная, что твой коврик для ног. - Балда ты, тот Жош умер две недели назад. Мы только что взяли другого. Но я с детства называю всех своих псов Жошами, так я, во-первых, никогда не ошибаюсь, а во-вторых, меньше страдаю, когда они умирают. - ?.. Так мне пришла в голову идея. Очень просто. Что может мне помешать завести романчик, если имя моей любовницы будет то же, что и у моей жены? Ничто. Даже мое Подсознание. Вы считаете, это отвратительно? Мне тоже так кажется, в какой-то мере, но в тот момент, когда у меня зародилась эта идея, я почувствовал себя просто гением. Это была единственная возможность разозлить Подсознание, но так, чтобы оно не смогло отомстить. Казалось бы, нет ничего проще, но жизнь никогда не дает насладиться триумфом. Была только одна загвоздка - мою жену зовут Оппортюн. Оппортюн Жанна-Мари Элис Сожон. Для девочек это то же самое, что Дезире и Бьенвеню - для мальчиков. Родители считают, что это очень мило, друзья считают, что это очень мило, да и сам я, когда она назвала мне свое имя, счел его очень милым. Поначалу я смаковал это имя, я орал на всех углах: "Оппортюн!", счастливый оказаться в объятиях столь необыкновенного создания. - Где я найду тебе эту, как там ее? - Оппортюн. Форлани, старый холостяк, ничего не знал о моей личной жизни, а список его побед заставил бы Дон Жуана поджать хвост. - Если бы ты хотел какую-нибудь Этель или Агату, у меня есть такие. Я даже знаю одну Эмму. Но тут... Я тщательно проштудировал все телефонные справочники, достал своими вопросами коллег и проконсультировался со специалистами. Через три недели я оказался перед фактом, что являюсь единственным в мире мужчиной, которому посчастливилось приблизиться к Оппортюн. Так что вероятность встретить сразу двух становилась похожей на чудо. Мне начало казаться, что я схожу с ума настолько, что уже явственно слышал голос своего Подсознания ("Брось ты эту затею, ты проиграл!"). До той знаменитой вечеринки, организованной на моей драгоценной работе. Идиотские танцульки, на которые все ходят только для того, чтобы не дать коллегам повода позлословить на твой счет. В тот вечер я представил жену тридцати сослуживцам, которые представили мне своих. Вот как это происходило: - Познакомьтесь с моей женой Оппортюн. - Как это мило и так оригинально! Вы, наверное, были единственной на всю школу! И когда кричат на улице, вы можете быть уверены, что окликают именно вас! Я даже не знал, что такое имя существует! Как это мило и так оригинально! Как это мило и так оригинально! Как это мило и так оригинально! Да, я в курсе, что живу с единственным экземпляром. - Пойдем отсюда, дорогая? - Как хочешь. По дороге в гардероб мы наткнулись на нашего профсоюзного деятеля, пожелавшего познакомиться с восхитительной женщиной, державшей меня под руку. - Моя жена Оппортюн. - О, как забавно, мою сестру зовут так же. Я очень хорошо помню, какой я ее вообразил: дамочка ста пятидесяти килограммов живого веса, окруженная крокодилами на австралийском ранчо. Иногда даже хочется, чтобы жизнь подчинялась такого рода логике, но жизнь - не точная наука, Подсознание ничего не смыслит в логике, и у случая гораздо больше фантазии, чем у нас. Эта Оппортюн частенько приходила пообедать со своим братом в нашу столовую, она была не замужем, прелестна, как майское утро, и не пользовалась духами. - Я пойду возьму кофе. Вы поищете столик? Он не ведал, что творит, оставляя меня в тот день один на один со своей сестрой. - Вы очень близки со своим братом. - Наверное, если бы я не была так одинока, мы бы виделись реже. - Не могу представить себе, что вас не осаждают толпы поклонников. - Я общаюсь только с женатыми мужчинами - предпочитаю оставаться независимой и люблю просыпаться в одиночестве. Я принес шампанское, она приготовила что-то закусить, диван был мягким, голубые шторы отбрасывали пастельные тени на ее кожу. Я горю так, что скоро превращусь в пепел. Бесконечно счастливый, я воскликнул: - Иди ко мне, Оппортюн, займемся любовью под луной, Оппортюн! И она пришла в мои объятия. И сказала, улыбаясь: - Обычно все смеются над моим именем. - Как оно мило и так оригинально! - А вас как зовут? Вы мне так и не сказали - все произошло так быстро. - Франсуа. Она выскользнула из моих объятий. Одно движение ресниц - и шаловливое выражение лица исчезло. -. ...Франсуа? - Да, конечно, везде сотни Франсуа, не всем же повезло с таким редким именем, как вам. Это даже к лучшему! - Вот именно... У меня был очень... очень бурный роман с одним Франсуа... Я только-только пришла в себя... От одного звука его имени у меня все внутри сжимается... - Но как же так!!! Называйте меня... Барнабе!.. Донасьен!.. Родриго! И вообще, зачем меня как-то называть, просто любите меня! - Это невозможно, это сильнее меня, и тут уж ничего не поделаешь. Мне так жаль. Вы такой милый. Неделей позже Форлани (уже несколько месяцев назад он стал моим доверенным лицом) достал свою лучшую ручку, чтобы настрочить следующее: "Муж. 40 лет, приятн. наружн., жаждет пережить идиллию с дев. по имени Оппортюн. Возраст, внешность значения не имеют. Срочно". - Это объявление просто нелепо. - Для специфических проблем нужны адекватные решения. Через неделю или ты рухнешь под натиском разных Оппортюн, или ты решишь жить без греха. На твоем месте, с такой женой, как у тебя, я бы ни секунды не сомневался. - Это ты мне говоришь? - Именно я. Если бы у меня была такая жена, я бы возблагодарил Небеса и тут же прекратил свои похождения. Я и вправду сомневаюсь, заслуживаешь ли ты ее. - Моя бедная Маите, хоть ты и моя лучшая подруга, я должна тебе сказать, что ты совершенно свихнулась. - Здесь так написано, черным по белому. Человек хочет познакомиться с Оппортюн. Что и говорить, это показалось мне странным - парень, который хочет познакомиться с девушкой, носящей такое же безумное имя, как у меня. - Я и не знала, что ты читаешь такие журнальчики. - Не уводи разговор в сторону. Нет, ты только подумай! Мужик, влюбленный в имя! И добавляет "возраст, внешность значения не имеют", по-твоему, это не признание в любви? Думаешь, со мной такое когда-нибудь случится? Дудки! Надо было, чтоб это случилось с мадам, которая ни на шаг не отходит от своего благоверного, который на нее даже не смотрит. - Не говори так о Франсуа. - И кто тебе сказал, что он не принялся за старое? - Уверена, что нет. - Когда он тебе не изменяет, он на тебя дуется, по-твоему, это нормальная жизнь? В то время как какой-то романтик уже без ума от тебя? Это волнует, это приятно... это... так... возбуждает! Пойди посмотри по крайней мере, на что он похож! Это тебя ни к чему не обязывает, хоть развеешься немного! Иди! - ...Думаешь? В тот бар он пришел первым. Она подсела к нему. Он чуть не сказал: "Я знал, что ты придешь", и она была готова ответить: "Я была уверена, что это ты", но вместо этого они долго притворялись, будто не знают друг друга. А потом, поздно ночью, он предложил заняться любовью под луной. IQ Я не устаю изумляться, когда вижу, как папаша трудится, как каторжный, над будильником в тот день, когда все переходят на летнее время (пропустить невозможно, каждый год в последнее воскресенье марта я имею право задать вопрос: "Так как, мы переходим на час вперед или на час назад?"). То же самое, когда он решает расслабиться с кроссвордом в руках и задает маме вопросы вроде: "Приютивший все пары, из трех букв... Три буквы - это не слишком много для всех для них". Он хотел бы написать "зонт" или "брачный контракт", но не влезает. А я снова утыкаюсь в книгу, вместо того чтобы сказать ему "Ной", потому что определение не блестящее, а ответ и того меньше. Мне не хочется его обижать. Налоговая декларация для него целая драма, а поздравительные открытки - катастрофа. Иногда он настолько выводит меня из себя, что хочется крикнуть: "Если не знаешь, спроси меня, идиот!" Но я никогда этого не говорю. Все-таки он мой отец. И когда я говорю, что меня это удивляет, я хочу, набравшись смелости, сказать, что... что мне просто тяжело это видеть. Ведь мне всего девять лет и четыре месяца. В школе все по-другому. Руки у меня развязаны, но я этим не пользуюсь. Училка ничего, скорее даже хорошенькая, но когда она пытается объяснить, что правописание "не" с причастиями подчиняется логическим правилам, которые мы должны вбить себе в голову, я говорю "нет". Нет, оно не подчиняется никакой логике. Надо напрячься, это да, согласен, но логики никакой нет и в помине. "Несъеденный апельсин" или "не съеденный за обедом апельсин" пишется по-разному, но как бы там ни было, этот чертов апельсин остался целехонек. Только вот если я стану возникать, начнутся неприятности, училка раздраженно скажет мне, что я отвратительно веду себя на уроках, а все потому, что мне просто нечего здесь делать. Я отлично знаю, что на педсовете они изучают мои документы и что в один прекрасный день они наконец решат, что со мной делать, но сколько можно ждать! Я уже перепрыгнул через два класса, похоже, больше просто невозможно. Так что я научился сдерживать свое неуемное любопытство, но мне невыносимо скучно. Так как я постоянно зеваю на уроках, многие считают меня тупым лентяем. Я же не виноват, что родился таким. Я ведь не просил. Последний раз, когда человек в желтом костюме приходил, чтобы протестировать меня, он выставил мне 148. Расположи эти предметы, малыш, что это тебе напоминает, малыш, говори все, что приходит тебе в голову, малыш. Коэффициент умственного развития 148, а он разговаривает со мной, как с дебилом... Ну и посмеялся же я, когда отвечал на вопрос, формулировку которого он даже не понял. Я не из тех, кто любуется собой, но этот тип с ногами-циркулями, который регулярно приезжает измерять мои нейроны, должен перестать называть меня "малыш", мне кажется, это не совсем уместно. Помню день, когда он явился сообщить моим родителям, что я не похож на других. Человек в желтом пиджаке объяснял моему отцу, что, если бы я родился в России, я бы уже находился на секретной базе, где дни напролет играл бы в шахматы. В Америке меня бы поселили как принца при каком-нибудь научном комплексе, с другими такими же умниками. Но во Франции, к сожалению, пока ничего подобного нет, поэтому меня надо первым делом послать в Париж. Но папаше не очень понравилась эта идея, он сказал, что после окончания школы будет время подумать. Что ты хочешь, чтоб я сделал со школьным дипломом, а, папаша? Человек в желтом пиджаке считает, что я уже достоин трех или четырех. Сверходаренный ребенок - с этим термином я согласен, другого пока не придумали, но нельзя все валить в одну кучу. Как в университете, есть технари и гуманитарии. К кому я отношусь, тоже понятно. Я неплохо справляюсь с логарифмами и уравнениями, но мне это быстро надоедает. Все эти бассейны, которые наполняются и выливаются, или последовательности, где из одного числа можно вывести другое, кажутся мне занудством - дело вкуса, конечно. Зато мне гораздо больше нравятся темы, что называется, "чисто созерцательные". Никогда не забуду первый раз, когда тип в желтом пиджаке показал нам картинку, на которой человек сидит за письменным столом, а на столе лежит книга. Желтый пиджак спросил: "Что делает этот человек?" Он ожидал, что я скажу, что парень делает домашнее задание, потому что он прилежный ученик и не хочет остаться на второй год. Я же произнес первое, что пришло мне в голову, примерно так: "Закончив читать Ницше, этот несчастный осознал, что Бога не существует. Разочаровавшись в религии, он решил покончить с собой, оставив записку, начинающуюся словами: "О вечность, мой белый саван". Что мне больше всего понравилось, так это выражение лица типа в желтом пиджаке. Естественно, они тут же решили, что меня надо показать психоаналитику. Я был заинтригован. В августе, пока мои родители барахтались в Средиземном море, я читал на пляже "Введение в психоанализ". Кое-что в этой книжке мне очень понравилось, например, крестовый поход против оккультных наук или поэтическая идея о том, что у каждой души существует свой потусторонний мир. Психоаналитик задал мне множество вопросов о моих родителях. Ужасно было слышать все эти ласковые слова по отношению к себе. Да, я действительно вышел оттуда в слезах, меня растрогало что-то ужасно обыкновенное или обыкновенно ужасное, именно так. А я не люблю плакать. Приятели? Как вам сказать... Не совсем верное выражение. Друзья? Нет, не то. Одноклассники? Да, есть. И много. Они видят во мне последний бастион перед плохой оценкой или же несравненного претендента на игру "Вопросы для чемпиона". Меня со всеми моими способностями легко можно купить за горсть рахат-лукума. А я хочу лишь любить вас, вас всех, если вы сможете наконец понять, что я всего лишь ребенок, хотя и такой умный. Не бойтесь, когда я вырасту, я все забуду и стану нормальным, похоже, это самый распространенный вариант. У меня есть два собеседника. Роже, радиоэкстрасенс. Ему уже за шестьдесят и он всюду ходит со своей штукой для обнаружения радиации. Иногда он находит источник излучения, и я даже видел однажды, как он вышел на склад оружия глубоко под землей. Наши в деревне его обожают. Надо сказать, он чертовски обаятелен. Я совершенно влюбился в него, когда он только для меня одного вытащил на свет божий свой школьный портфель времен Оккупации. Он открыл его на моих глазах: внутри таились сокровища. Гора исписанных бумажек, на каждой - слово, предложение, дельная мысль. А все потому, что в детстве он был очень любопытен и записывал все, чего не понимал в разговорах взрослых. Роже фиксировал все, что слышал непонятного, и говорил себе, что в один прекрасный день он поймет. И он дал мне это сокровище, тайны своего детства. Я выбрал наугад одну бумажку и прочел: "Дядя сказал, удовольствие, которое нельзя потрогать, всего лишь сон". На другой: "Бабушка брызжет слюной, а дедушка считает ее красивой". Я читал эти бумажки одну за другой, и меня охватила тоска. В том, что меня окружает, так мало непонятного. Мой второй собеседник - Гаэль. Мы с ней ровесники, она всего на два дня меня старше. Она совершает все глупости, которые я не решаюсь сделать. Меня смущает такая свобода. Взрослые говорят, что по ней тюрьма плачет, а я ей завидую. Однажды она объяснила мне, что такое супружеская жизнь. "Люди живут вдвоем, потому что если один из них упадет, второй будет тут как тут, чтобы его поднять". И хотя я читал романтиков, картезианцев и психоаналитиков, за всю свою короткую жизнь я ни разу настолько не приблизился к истине. Иногда мы целуемся в губы. Ее интересует сам процесс, меня - вкус. Она хочет, чтобы мы поженились, когда нам исполнится по двадцать лет. Я говорю ей, что к тому времени уже состарюсь. Гаэль отвечает на многие вопросы, которые меня занимают. И на секунду у меня возникает впечатление, что я взрослый человек и мой возраст наконец-то соответствует моему умственному развитию. Мне так нравится смотреть, как она одергивает сзади юбку, когда дует ветер! Еще нас сближает любовь к паззлам. Но пока я трачу бездну времени, выискивая нужную деталь, она берет первую попавшуюся и ударом кулака вбивает ее на место. Чистая поэзия! В одной из книг я вычитал, что суперодаренные люди не могут быть счастливы. Это наверняка правда, но мне хотелось ответить, что человек не может быть одаренным во всех сферах одновременно. Если хорошенько подумать, у меня еще вся жизнь впереди, чтобы быть несчастным, к чему торопиться? Но ожидая взросления, что делать с этим огромным количеством интеллекта? Я мог бы стать кем-то вроде мыслителя, весь день валяться на диване, но зачем? В моем возрасте однообразие быстро надоедает. В моем возрасте хочется безобразничать. Хочется показать, что ты существуешь, хочется развлекаться, проказничать, перевернуть все вверх дном. Ну и?.. Ну и от скуки я вывел следующее простейшее умозаключение: если Бог - это высшее существо, следующее какому-то непонятному плану, если Бог видим, когда его никто не видит, если Бог распоряжается судьбами людей, если Бог так любит нищих духом и заблудших овец, то Я - Бог. И весь следующий год в нашей деревушке я исполнял свое божественное предназначение, хотя никто об этом и не догадывался. Это, конечно, необычная работа, но все же работа. Другой Бог, о котором говорится в Ветхом Завете, отдыхал в воскресенье. А я иногда даже этого не могу себе позволить. В школе за три недели я решил проблему рэкета и наркотиков благодаря классической тактике замены местами сильного и слабого, взятой из игры в го. Директора отметило начальство (все верят в его железную руку), и теперь наш лицей ставят в пример всему району. Я написал очень грамотное письмо с угрозами крупному промышленнику, который уже собирался устроить огромную свалку на въезде в деревню. За два месяца проблема была решена благодаря сотрудничеству химиков и журналистов. В итоге нашему мэру пришлось отказаться от своих амбициозных, но очень личных проектов и подать в отставку. Я люблю большие дела, но не забываю и о частностях. Бог везде. Я дал идею для романа одному незадачливому писаке. Сюжет валялся под ногами, самое трудное было раскрыть бумагомарателю глаза так, чтобы он не заметил. Я соединил двух человек, которые были созданы друг для друга. Иногда достаточно пустяка, а влюбленным часто не хватает воображения. По последним слухам, их первенец должен родиться в июне. Справедливости ради они должны назвать его в мою честь. Я вернул стадо потерявшихся овец, но и поставил подножку маленькому бездельнику. Иногда я ужасен, иногда милостив. И все это чудовищно утомительно. Чаще всего я одинок. Но я знаю, что однажды я вернусь к своим. И в тот день они примут меня. И если Бог действительно существует и его царствие открыто только нищим духом, я надеюсь, что там все же найдется местечко и для меня.