Тонино Бенаквиста. Все для эго


     ------------------------------------------------------------------------
     Tonino Benacquista "TOUT A LEGO", 1999
     Перевод с французского Н.Ю. Морозовой
     OCR & Spellcheck Leshki
     -----------------------------------------------------------------------

     Десять сочных историй с горько-сладким привкусом иронии



        Черный ящик

      Яркая вспышка ослепительно белого света. Я почувствовал, как в темноте
меня  с  бешеной  скоростью несет  наверх. Я  испугался, что меня  ударит  о
незримые границы космоса. Волна  горячего  воздуха вернула меня  на  землю и
осторожно  уложила  посреди  страны ужаса. Там,  неподвижный, не в состоянии
подняться  на  ноги,  просто открыть  глаза, я мог  только слышать:  рычание
голодных псов и волков,  пронзительный смех гиен-убийц, рев зверья над моими
останками. Прошли века, прежде чем тишина и забытье обвили меня коконом.
     Пока милосердный бог вернул мне зрение.
     И жизнь.

        x x x

     Когда я очнулся,  девушка вздохнула с  облегчением. Сначала  я подумал,
что она монашка. Оказалось - просто медсестра.
     Голова  не   болела,  не  было  какого-то  особенного  чувства  страха.
Наверное,  меня  накачали  морфином или  чем-нибудь  в этом  роде. Медсестра
рассказывает мне об аварии, и передо мной возникают фары той машины. Удар до
сих пор отзывается  болью в позвоночнике.  И потом -  пустота. Спрашиваю ее,
сколько времени я провел в этой пустоте. Одну ночь? Всего  одну ночь? У меня
ощущение, что я  пересек  вечность в обратном направлении, а все это длилось
всего двенадцать  часов. Каких пределов достигают люди, лежащие  в коме  всю
зиму?
     Мой отец попросил,  чтобы  его позвали,  когда  я  проснусь. Я не хочу,
чтобы  он тащился сюда, я не  собираюсь долго валяться  в  этой  больнице, в
забытом  богом уголке Пиренеев.  Доктор должен прийти, чтобы успокоить меня.
Через несколько  дней я стану  наконец тем, кем был  всегда. Через несколько
лет эта авария останется в моей памяти всего лишь расплывчатой черной дырой,
за которой последовало краткое и бесконечное пребывание на больничной койке,
окруженной, насколько хватало взгляда, заснеженными полями.
     Та машина, БМВ. Водителю уже никто не мог помочь. Я  твердо уверен, что
не  допустил никакой ошибки. Медсестра  косвенным образом  это  подтвердила:
никто здесь никогда не видел, чтобы машина сворачивала  на дорогу на Гуль на
такой скорости
     - Вы знаете, кто это был?
     -Страховой агент из Лиможа. Вскрытие покажет, был ли он пьян,  но это и
так ясно.
     Внезапно я  почувствовал себя гораздо лучше. Какой-то алкоголик едва не
угробил меня,  и  я  благодарил  небо,  что  его смерть не  на моей совести.
Старуха  с косой перепутала все мои мысли. Мне надо сконцентрировать энергию
для новой жизни, не каждый день воскресаешь из мертвых. Говорят, что те, кто
встречался со смертью лицом к лицу,  живут  потом весело и безмятежно.  Если
это действительно так, может, оно того и стоило.
     Медсестра  ведет  себя несколько  странно:  крутится  возле  кровати  и
украдкой, хихикая, поглядывает на меня.  Словно я  кинозвезда. Но ведь я  не
потерял  память  после аварии, я прекрасно помню, что меня зовут Лоран Обье,
мне тридцать  пять лет, я чиню ксероксы, я холост, и главная цель моей жизни
- получить первый приз  на конкурсе Лепина. Женщина в белом подтверждает эти
сведения с  улыбкой  человека,  которому известно все.  Можно подумать,  она
знает  мельчайшие подробности моей жизни.  Я несколько раздраженно говорю ей
об этом.
     - Я, возможно, знаю о вас больше, чем вы сами, - бросает она, выходя из
комнаты.

     По телефону я, как мог, успокоил всех, кто тревожился обо мне, друзей и
близких.  Я и не  думал, что  их так много. Большинство из них обращались ко
мне, только когда  им  надо  было что-нибудь бесплатно отксерить.  Медсестра
принесла мне ужин. Как они могут говорить о "больнице с человеческим лицом",
если  пичкают;  едой, от  которой отказалась  Международная  Амнистия? Позже
вечером  я  позвонил, чтобы  медсестра унесла переполненную мочой "утку",  с
которой я не знал, что  делать. Как все прикованные к  постели,  я  ненавижу
эти, интимные отношения с женщиной, которую я едва знаю. Даже моя мать, пока
была жива, не видела ничего  подобного, и  мой случайные  парижские подружки
никогда не слышали, даже как я чихаю.
     - Не  смотрите телевизор слишком  поздно, а то  мне придется прийти его
выключить.
     - Вы слишком серьезно играете свою роль" мадам... мадам...
     - Жанин.
     -  Благодарю  вас за  все,  что вы  для  меня сделали,  мадам Жанин, но
телевизор  усыпит меня гораздо быстрее, чем ваши таблетки. К тому же  у меня
ощущение, что я выспался на десять лет вперед.
     Она поворчала немного, я улыбнулся в ответ. Внезапно я осознал, что она
порхает вокруг меня с самого утра, без сна и отдыха.
     - Я  сидела  с  вами всю предыдущую  ночь, пока вы  были в коме. У  нас
маленькая  больница,  господин  Обье, одна  моя  коллега  больна,  другая  в
отпуске. Если бы прошлой ночью вы болтали поменьше...
     Я  не успел спросить, что  она  имела в  виду,  как она уже  исчезла за
дверью,  бросив на  меня хитрый  взгляд. Сколько  себя  помню,  мне никто не
говорил, что я разговариваю  во сне, - ни в  пансионе, ни в моей холостяцкой
берлоге,  куда я иногда приводил страдающих бессонницей красавиц. В  течение
этих  ужасных часов  у  меня  в  голове, должно  быть,  хороводом  кружились
кошмары.  Наверняка  за  коматозными  наблюдают,  чтобы  они  не   натворили
чего-нибудь.  Вообще-то  обычно  я   помню  свои  сны  -  это   мешанина  из
метафизических страхов, фильмов ужасов и бунюэлевских символов. Жанин небось
достались самые сливки. Если только прошлой ночью я без конца не возвращался
к  аварии со зловещим скрипом  в момент удара. Надо забыть все это как можно
скорее. Телепрограмма,  которую я только что для себя составил, должна мне в
этом помочь: картина Джерри Льюиса, документальный фильм  о варанах Комодо и
на  десерт -  повтор  последнего  фестиваля  в  Байрейте.  Если я  все точно
рассчитал,  "Сумерки  богов" закончатся как раз  в тот  момент, когда  Жанин
принесет мне завтрак. Жизнь слишком коротка и слишком ценна, чтобы спать.

     - Вы опять курили в палате.
     - Когда меня выпишут, черт возьми?
     - Сегодня вечером, я вам уже тысячу раз говорила. Но если вы будете так
скакать по палате, вот возьмем да и оставим вас еще на несколько дней.
     Это Жанин,  свежая и отдохнувшая. Похоже, она даже слегка подкрасилась,
меня бы это не удивило. Валяясь  здесь, я повидал Мариэль, Бернадетт, Сильви
и мадам Беранже, одна другой любезнее, но ни одна из них не изгонит Жанин из
моего сердца.
     - А ваш муж, какой он?
     - Вы слишком назойливы, господин Обье.
     - Да ладно вам...
     - Я не замужем.
     - Но у вас наверняка есть возлюбленный?
     Ее щечки слегка порозовели.
     - Он гораздо спокойнее вас.
     -  Скажите, Жанин, -  я  понижаю голос, - говорят, что  у медсестер под
халатом ничего нет.
     Она пожимает  плечами, взбивая подушку, перед  тем как сунуть  ее опять
мне под голову.
     -  Что  за  фантазии!  Впрочем,  что   касается  фантазий,  у  вас   их
предостаточно.
     - Вы-то откуда знаете?
     -  Представьте  только,  что сказала  бы Бетти, если бы  услышала  ваши
идиотские замечания.
     - ...Какая Бетти?
     - Меня весь  день  не  будет,  но  я  приду  с  вами  попрощаться перед
отъездом,
     - Перестаньте надо мной издеваться! О какой Бетти вы говорите?!
     - На этот раз вы получили по заслугам, господин Обье. Всего хорошего...
     - Жанин, вернитесь сейчас же!
     Вот сволочь!
     И  целый день ее нигде не было видно. Выздоравливающий пациент, то есть
я, весь день безуспешно  искал ее  по всей больнице.  Бетти... Я  говорил  о
Бетти, когда лежал в коме? Но я не знаю никакой Бетти.
     Хотя нет.
     Но это было так давно.
     Школьная парта,  чернильницы  в  каждом  углу,  учительница  только что
наполнила их из бутылки. Маленький люк  открывается в дальнем углу памяти. Я
нацарапал пером  по дереву "Бепш". Она  посмеялась надо мной, я добавил  еще
одно "т" вплотную к первому. Теперь вспомнил...
     Белые зубы... Невероятно прозрачные глаза... Шуршание ткани, когда наши
локти соприкасались. Нас дразнили женихом и невестой.  Я помню, как с самого
утра в  школьном  коридоре мы  искали друг  друга  глазами.  "Как зовут твою
невесту?" - "Бетти!" На вопрос о женихе она ответила: "Лоран".
     Не знаю, был ли я по-настоящему влюблен с тех пор.
     Стемнело.  Я  положил  бритву  в карман чемодана.  Я провел  весь день,
вспоминая упоительные мгновения прошлого. Проходя через холл больницы, я все
еще думал об улыбке маленькой девочки.
     Я  готов был  снова встретиться  с  миром,  даже несмотря на  то что он
прекрасно обходился без меня все  эти десять дней. Бернадетт и Сильви стояли
за  стойкой  регистратуры. Я пообещал им прислать открытки  из Парижа. Жании
появилась уже без  халата, в обычной одежде,  широко улыбаясь. Она  потащила
меня к огромным красным креслам зала ожидания, где никто никого не ждал.
     - Ваше такси скоро будет.
     - Надеюсь, оно немного задержится. Я еще не  успел поблагодарить вас за
все, что вы для меня сделали.
     - Это моя работа.
     -  Благодаря  вам  я вспомнил свою  первую  любовь.  Она была где-то  в
глубинах памяти и без вас никогда бы не всплыла на поверхность. Вам я обязан
этими пузырьками ностальгии.
     Она хихикнула, но тут же взяла себя в руки. Глаза стали серьезными. Она
колебалась, молчала, не решаясь заговорить. Я тоже перестал улыбаться.
     - Вы помните, что  я наблюдала  за вами, пока вы  были в коме, господин
Обье?
     - Вы сказали мне об этом на следующий день.
     - У вас была  легкая  форма комы, когда пациент говорит и двигается. Он
твердит  непонятные фразы,  произносит  кучу слов,  быстро-быстро в  течение
нескольких  часов. Бред,  который никто  не  может Понять, и  в  большинстве
случаев   сам   пациент  понимает   не   больше  половины.  Десять  часов...
Представляете?  Словесный  поток  в  течение  десяти  часов   без  малейшего
перерыва?
     - ?
     - Это прекрасный шанс, господин Обье,  его нельзя было упускать. Прямая
трансляция из черного ящика.
     - Черного ящика?
     - Подсознания, если хотите.
     Перед моими округлившимися от ужаса глазами предстала  Жанин, которой я
не знал, - страстная, возбужденная, наполовину жрица, наполовину ведьма.
     - В ту ночь вы рассказывали про себя, вы дошли до  самых глубин  своего
подсознания,  вы   разворошили   тридцать  пять   лет  морали,  запретов   и
воспоминаний. Вы  сдули с  них пыль, разгладили,  расшифровали  и сложили  в
порядке, известном только  вам  одному. Бетти -  только капля  в океане, она
появилась из черного ящика, как и все остальное.
     Страх пронзил мое  тело.  Горячая волна прокатилась  по  спине. Зеленая
лампочка такси появилась за стеклом.
     - Жанин...  Вы  хотите сказать...  что  вы  вторглись в  глубины  моего
подсознания?
     Она сжала мои руки.
     - Лоран, я  занимаюсь психоанализом ват уже четырнадцать  лет. И за эти
четырнадцать лет мне не удалось услышать и половины того, что вы выложили за
одну ночь.
     Она протянула мне блокнот. Я подумал, что сейчас сойду с ума.
     - Дежурство было спокойным, а я привыкла все записывать...
     Блокнот у меня в руках. В голове - туман. Такси нетерпеливо сигналит.
     - Вы издеваетесь надо мной?..
     -  Вам  это пригодится, я бы хотела, чтобы  в подобных  обстоятельствах
кто-нибудь  сделал для меня то же самое. Здесь все ваши тайны и все, что  вы
забыли, все, кого вы любили и  ненавидели, все ваши  мольбы, оставшиеся  без
ответа, все ваши страхи и фантазии. Используйте это с толком.
     Я  хочу удержать ее  за  руку,  но  она  выскальзывает и  скрывается  в
раздевалке. Такси уже собирается уезжать.
     Я тупо стою, не в силах принять решение.

     Открыть  блокнот  я решился только  в самолете. Стюардесса принесла мне
щедрую порцию алкоголя, и  сосед  счел своим  долгом  объяснить, что  боязнь
полетов в большинстве случаев скрывает что-то другое, например,  страх перед
отъездом или  страх перед  тем, как сделать первый шаг. Еще один, пожелавший
сунуть свой нос в мою жизнь. Страницы, нацарапанные Жанин, гораздо страшнее,
чем  все фобии  вместе  взятые.  Я мог  бы  разорвать их на мелкие кусочки и
спустить в унитаз,  никто бы об этом не  узнал, и  я жил  бы  так, как будто
ничего не произошло. Моя жизнь банальна, и я люблю ее такой, какая она есть,
я  не хочу знать ее секреты.  Зачем  посягать  на запретную зону?  Там легко
заблудиться,  это все знают, достаточно посмотреть фильмы про джунгли. Зачем
слушать  орган своей души?  Вам  это  пригодится...  Пригодится, моя  бедная
Жанин.  Кто же хочет знать, что  происходит  по ту сторону? Кто же не боится
поднять крышку люка своей души? Там, должно быть, не слишком приятно пахнет.
Используйте,  это  с толком...  А  если  от  этого  я  потеряю  больше,  чем
приобрету?
     Но большой вопрос: как устоять перед искушением?
     Мой сосед задремал, прислонявшись к иллюминатору.
     Я переворачиваю коричневую обложку блокнота.

     <i>..Надо бы  вернуться к отцу Тапедюру,  наверняка там  можно  найти  его
чековую книжку и... (смех)... Десять лет пьет только "Швепс", это сразу ведь
видно,  а,  Натали?..  Все было еще  белее под облачением,  белее не бывает,
такое белое, что аж глазам больно, огромный белый конус, этот чертов Паскаль
меня  заставил... Колокола и  все такое... Паскаль совсем ничего в фильме не
понял... "моя сестра слишком любит деньги, моя сестра слишком любит деньги",
ты, Дюкон, только это и талдычишь... Ты не пошел смотреть под огромным белым
конусом...</i>

     - ...Хотите, я провожу вас до туалета?
     Стюардесса положила руку мне на плечо. Из вороха рекламных проспектов в
спинке кресла  она  вытащила  белый  бумажный пакет,  на  случай,  если меня
стошнит. Но  она бы  предпочла, чтобы я  дошел до туалета. Неужели я выгляжу
так же  плохо, как чувствую себя? Она протягивает мне таблетку, стакан воды,
я все это покорно проглатываю. Натянуто улыбаюсь, чтобы она наконец оставила
меня в покое, Жанин -- редкая сволочь. Она не должна была делать этого.  Той
ночью  она  должна  была закрыть  дверь,  уважая  мой  бред,  позволить  ему
затеряться  в огромном бессознательном  мире  вселенной. Я  закрываю  глаза,
глубоко вздыхаю  и пытаюсь понять, что же это за. "огромный белый конус". Он
должен  где-то  быть,  так далеко, так близко, утерянный в  дороге,  забытый
много лет  назад,  но все  такой же белый. Что пряталось под  этим "огромным
белым конусом"? Он уже здесь, совсем близко. Совсем близко...
     - Вы уронили свою тетрадку.
     Я  благодарю  своего  дурака-соседа  кивком головы  и поднимаю  упавший
блокнот.  "Огромный белый  конус"  не мог  быть где-то далеко. Ну что ж, тем
хуже,  я  подумаю об этом,  когда останусь  один.  У меня  еще сорок  восемь
страниц, исписанных  убористым почерком. Иногда с бесконечными повторами.  Я
даже не  знаю,  читать ли мне все  подряд или раскрывать страницы наугад.  Я
закуриваю - знаю, что это  давно запрещено в самолетах, но  ничего не могу с
собой поделать.

     <i>...Я  рыдал, и  все это видели, черт  возьми,  я  не  хочу, чтобы  меня
называли Ролан,  меня зовут  Лоран, не Ро-лан,  Ло-ран, Лорензаччо. Чтоб они
все сгорели!  Не важно, что он высокий  и худой, худой, ну и  хрен с ним, но
высокий, и я наложил в штаны, ведь ему закон не писан... Ты всю жизнь обожал
всех  с  говном  смешивать,  было  бы только  кого... Мою гордость  клеймили
каленым  железом, выжигая инициалы  О.Л... Огюст Лепинас... Спрашиваешь, что
мы делали с этим Огюстом Лепинасом... Раз пошла такая  пьянка... Меня  зовут
Лоран, Ло-ран. понял?..</i>

     Высокий парень в  очках. Армия.  Монбельяр.  Унижение  на глазах у всей
казармы. Я зашел слишком  далеко. Я придумывал ему идиотские - никто даже не
смеялся - прозвища, за что и получил  по морде. Вся история  вдруг всплыла в
памяти, даже  следы слез на щеках  и  металлический  блеск в правом углу его
рта.  В наказание он называл меня Ролан  до самого дембеля. Каждую ночь, как
последний трус, я хотел убить его во сне.
     Я не забыл того случая, но никогда не думал что он оставил такой след в
моей памяти. С тех  нор  я  никому не хотел "причинять боль,  и может  быть,
благодаря Огюсту  Лепинасу.  Страх,  что я  испытывал,  держа  в  руках  эти
пылающие  листочки,  превратился  во что-то более  сильное и возбуждающее. А
что, если Жанин  права? Что  если она подарила  мне ключ к <i>Познанию</i>,  самому
ценному из всех,  познанию самого себя?  Возможно,  сейчас у меня на коленях
лежит, словно ящичек Пандоры, настоящее сокровище. Оно может мне дать ответы
на главные вопросы, с которых задумываешься, как говорят, только на смертном
одре. Этот блокнот сообщит мне, кто я и откуда пришел. Может, мне повезет, и
он скажет, куда я иду. Задолго до моего часа. В середине пути.
     Стюардесса  попросила меня потушить сигарету.  Как только  она ушла,  я
закурил новую.  Плевал я на  их запреты, теперь  я выше  этого, Мы летим над
Парижем.  Мой сосед уже сжимает  в руках  портфель.  У меня еще есть немного
времени, чтобы изучить свою душу.

        x x x

     <i>...Безнадежный!..  Безнадежный!,. Как  она  могла  это сказать,  старая
мерзкая карга...  Папа, поверь мне! Не верь ей, я не безнадежный... Не играй
в машинки на лестнице!.. Я не хочу остаться на второй год, она врет, а вы ей
верите! ..Осторожно!..  Огромная  мраморная  лестница  в  доме  крестного...
Итальянский мрамор.. Безнадежный! Какое омерзительное слово... Будто дерьмом
начиненное... Раз так,  я  вам  покажу,  где  раки  зимуют... (прищелкивание
языком)...  Безнадежный  воспарит  ласточкой!.. Мрамор  такой  красивый,  но
холодный...</i>

     Я не заметил, как оказался в такси. Не помню, ни как прошла посадка, ни
как я  нашел  свой чемодан. Я  все  еще  в воздухе.  Почти в невесомости. До
сегодняшнего  дня все,  что  я  помнил о  том падении,  -  это  повязка  для
поддержания шеи, из-за которой я казался маленьким старичком. Мне было шесть
лет. Лестница, которая чуть не стоила мне жизни. Что это  за старая карга? И
какая связь между ней и моим падением? Гора  писем под дверью моей квартиры.
Не раздеваясь, я бросился к телефону.
     - Папа?
     - Ты вернулся, сынок? Что же ты не предупредил; я бы приехал в аэропорт
тебя встретить.
     - Ты помнишь, как я упал с лестницы у крестного?
     - ...Такое  не забывается. Мы с твоей  матерью боялись, что ты расшибся
насмерть.
     - А что происходило в том году в школе?
     - ?..
     - Мне нужно знать. А ты всегда следил за моей учебой.
     -  ...Ты какой-то  странный... Почему  ты  об этом  спрашиваешь...  Мне
кажется, ты был в  подготовительном классе, несчастье произошла в мае,  и ты
вернулся в школу только в сентябре.
     - Я остался на второй год?
     - Нет, но твоя учительница -  старая перечница; с которой ты никогда не
ладил -  очень этого хотела. Но после того как  ты упал с  лестницы, пока ты
выздоравливал, мы наняли тебе частного учителя. И когда ты вернулся в школу,
ты даже сильно опережал своих одноклассников.
     - Как я мог упасть с той лестницы?
     -  Я  не  знаю, мы  все  сидели за  столом, потом  вдруг  услышали шум,
выбежали  и  нашли  тебя  уже  внизу,  без  сознания.  Твой  крестный  очень
переживал.
     Я  рассыпался в  благодарностях  и положил трубку.  Все  встало на свои
места. Эта  старая  карга меня  ненавидела,  а  остаться на второй  год было
смерти подобно.
     Считается,  что  даже  мысль о  самоубийстве  не может прийти ребенку в
голову. На меня обрушилась  беда, которая  толкнула меня к смерти. Мне  было
всего шесть лет.

     Прошло три недели, а  я  все  еще не  вышел  на  работу.  Я провожу все
светлое время суток в своей квартире или в городских парках. Никому не может
даже  прийти в  голову, что мой внешне безразличный вид скрывает интенсивный
мыслительный процесс, не  прекращающийся  ни  на  мгновение. Ураган  в  моей
голове настолько силен; что сметает на своем пути  забытые обещания и вечные
табу.  Я  склоняюсь  над  блокнотом  с   видом  человека,  изучающего  карту
Эльдорадо, я  ныряю  в  свое подсознание,  как  подводник,  и  поднимаюсь на
поверхность с  чудовищным трудом. Слишком  многое  из  написанного  на  этих
сорока  восьми страничках  пока  ускользает  от  моего  понимания,  и  самые
закрытые зоны, естественно, те, что вызывают наибольшее любопытство.

     <i>Когда я вырасту, я буду косить спагетти, это самая прекрасная профессия
в мире...  Когда  я  вырасту, я буду косить  спагетти, это самая  прекрасная
профессия в мире... До марта А.С. Group купит "Финойл"... Когда я вырасту, я
буду косить спагетти, это самая прекрасная профессия в мире...</i>

     Косить спагетти. Ценой неимоверных усилий перед моим  мысленным  взором
встает  этот  идиот  Паскаль  из начальных  классов, он  объясняет мне,  что
макароны растут в поле, и их косят, как рожь и пшеницу. С тех  пор я  мечтал
косить спагетти.  Зато совершенно  не  понятно, откуда взялся этот "Финойл",
название ничего мне не  говорит. Мой приятель Жереми, профессиональный игрок
на  бирже, объяснил,  что такая маленькая компания, как А.С. Group; никак не
может купить самый большой  нефтяной концерн в Европе. Хуже  всего то, что я
понятия не имею, как эти два слова попали  в мой мозг и намертво засели там.
Может,  у нас в подкорке хранятся  миллиарды  ничего не  значащих деталей, с
каждым годом их куча  растет? Наверное, если поскрести эту загадочную фразу,
за  ней  что-то  да  откроется,  но  я  не  знаю,  с  какой  стороны  к  ней
подступиться. Некоторые фразы  пугают  меня еще  больше, особенно  когда они
утверждают обратное тому, в чем я всю жизнь был уверен.

     <i>...Скотина,  друзей не предают!.. Рири, Фифи и Лулу... Спроси  у  Иуды!
Сколько  мы с тобой партий в  бильярд сыграли,  и что  же,  черт возьми? Мой
бедный Рири... Неужели моя Софи  тебе так нравилась? Надо  было мне сказать,
бедный дурень... Столько партий в бильярд, и что теперь?..</i>

     Фифи - это Филипп, Рири - Ришар, а Лулу - это я. Триумвират.  С  самого
лицея мы были не разлей вода. Я первый завел девушку, и остальные приняли ее
в  компанию  без  особых  проблем.  Особенно. Филипп.  Говорят,  что женщины
настолько  внимательны  к деталям,  что  могут  скрывать своего  любовника в
течение многих лет или вычислить соперницу по волосу. В моем случае все было
наоборот.  Вернувшись   домой  после  недельной  командировки  в  Тулузу,  я
обнаружил в пепельнице на  прикроватном столике  кольцо от сигары  "Ромео  и
Джульетта" - я подарил  такие Филиппу.  Коробка  с  двадцатью пятью сигарами
стоила  целое состояние,  но в день рождения друга не стоит мелочиться. Я не
простил ни Софи, ни тому подлецу. Это было десять лет назад.
     Проблема в том, что черный ящик не согласен с этой версией...

     И я  не понимаю, почему  он должен  быть  осведомлен  лучше, чем я. Это
написано  здесь, черным по белому,  дрожащей рукой Жанин. <i>Мой бедный Рири...
Неужели моя Софи тебе  так нравилась?</i>  Может,  в конце  концов она ошиблась.
Рири или  Фифи, легко  перепутать, если  они произнесены очень быстро. Рири,
мой давний друг, верный Ришар. Я не понимаю инсинуаций своего подсознания по
поводу истории, которая и так стоила мне очень дорого.
     Но мне самому следует в этом разобраться.

        x x x

     Официант  принес  две  чашки  кофе,  и я  зажигаю первую за  весь  ужин
сигарету. Ришар, не прерывая своей блестящей речи о среднем  классе, достает
сигару из коробки. Вопреки ожиданиям, я резко прерываю его.
     - Это Филипп приучил тебя к сигарам?
     Он молчит и удивленно смотрит на меня.
     - Мы так давно его  нe вспоминали... Я думал,  что  ты не хочешь больше
слышать его имени?
     -  Время  идет... Десять? Двенадцать  лет? Знаешь,  все забывается. Мне
удалось забыть Софи, а тогда казалось, что это невозможно.
     - Есть вещи, которые не прощают.
     - Я не говорю о прощении,  каждый сам договаривается со своей совестью.
Забыть  -  это  жизненная  необходимость,  как  пить  или  есть.  Уничтожать
воспоминания,  затопляющие нашу память,  - это  гарантия душевного здоровья.
Борхес чудно написал об этом. Только представь себе, что было бы, если бы мы
ничего  не забывали.  Представь, если бы  в нас  было  такое вместилище, где
хранилось бы все, плохое и хорошее, но особенно плохое.
     - Вроде черного ящика, как в самолете.
     - Именно.
     Ришар, застыв, смотрит  на меня. Он смущен. Потом он медленно  зажигает
сигару - ритуал, который я знаю уже много лет.
     - После  этой аварии ты сильно изменился. Мы раньше никогда не говорили
о таких вещах.
     Я   несколько  секунд  молчу,   словно  чтобы  еще  больше  подчеркнуть
странность нашего разговора.
     - Если такой  ящик существует, нельзя ни в коем случае его открывать, -
говорит он. -  Мы - продукты  своих ошибок и сомнений. К чему  нам  знать  о
множестве мелочей?
     - Это уникальная возможность понять, как ты стал тем, кто ты есть.
     Официант кладет счет на угол стола и обрывает таким образом нашу дуэль,
которая могла бы длиться часами.
     - Возвращаясь к твоему вопросу. Не Филипп приучил меня к сигарам, а ты.
     - ...Я?
     -  Помнишь  "Ромео и Джульетту", которые ты  ему подарил? Он не решился
тебе  сказать, но  его тошнило от одного запаха сигар.  Я  попробовал, и для
меня  это  стало  откровением. Я выкурил  всю  коробку, и  с,  тех  пор  это
обходится мне от шести до семи тысяч месяц.
     Несколько  секунд мы  молчали,  потом я  хихикнул.  Это  был совершенно
невинный  смешок  - ни горький, ни мстительный. Близкое  знакомство с черным
ящиком с  недавних  пор изменило  мои отношения  с миром и  другими  людьми.
Впрочем,  как  я  мог подумать, что  он ошибся?  То,  что  мы слишком наивно
называем "разумом",  заставляет нас принимать объяснения, которые нас больше
всего устраивают. Подсознание безжалостно выдает  истину. Десять лет назад я
уже <i>знал</i>, что Ришар спал с Софи. Так что я сам себя обманывал. И  на все эти
годы я отгородился  от  невиновного  и  остался  в  дружеских  отношениях  с
предателем.
     Столики  освобождались  один  за  другим.  Ришар  дал  хорошие  чаевые-
несомненно, для того чтобы официант подольше оставил нас  в  покое. Никто из
нас не произнес  ни слова в течение долгих минут,  и в  то  же время это был
самый  длинный   наш  с  ним  разговор.   Должно  быть,   его  черный   ящик
зарегистрировал кучу информации на большой скорости. Эти маленькие механизмы
очень эффективны.
     Как  бы ни были  насыщены эти мгновения, слова были  явно излишни.  Они
понадобились только для того, чтобы подвести итог.
     - Не пойму только, почему этот болван Филипп ничего мне не сказал в тот
вечер, когда я обзывал его последними словами.
     Бесхитростная    улыбка    появилась    на   губах   Ришара.    Видимо,
ностальгическая.
     - Корнелевский выбор для бедняги Филиппа. Обелить себя - значит предать
меня. Он предпочел, чтобы ты обвинил его.
     - Дружба, доведенная до идиотизма, а, Ришар?
     - ...Кто знает?
     Он поднимается, с сигарой в зубах, надевает пальто. На пороге ресторана
мы долго жмем друг другу руки.
     - В следующий раз я приглашаю.
     - Заметано.

     Мы часто спрашиваем  себя, что было бы,  если  бы  нам  посчастливилось
узнать свое  будущее. Теперь я уверен, что прочесть свое  прошлое  - гораздо
интереснее. Боязнь завтрашнего дня - детские забавы по  сравнению со страхом
перед тем,  что  было.  И  судьба -  не что  иное,  как немного  запоздавшее
прошлое.
     Прошло два  месяца, а я  так и не вышел на работу. Я рассказывал  врачу
всякие небылицы:  головокружения,  дикие  головные  боли,  беспокойный  сон,
постоянная  усталость,  все  это  последствия  аварии.  Так  я  выиграл  еще
несколько недель,  и  моему шефу нечего было  возразить.  Член жюри конкурса
Лепина  позвонил  мне, чтобы сообщить, что  у  меня есть все  шансы получить
первый приз.  Я сделал вид, что польщен. Если бы они только знали, насколько
я   стал  зависим  от   сильного  наркотика.   Наркоман,  вот  кто  я  есть.
Пристрастившийся  к своему подсознанию, пленник собственного я. Подсевший на
откровения о том странном человеке, который и есть  я. И мне надо еще и еще,
как любому  наркоману. Я уже выучил практически  наизусть  эти  сорок восемь
листков. Случается, я декламирую из них целые куски,  как тогда в Пиренеях в
коматозном состоянии под неусыпным оком  Жанин.  Жертва мерзкого союза моего
"я" с  моим "сверх-я". Некоторые тайны раскрываются сами собой, но другие не
поддаются,  какие-то фразы так пока  и остаются непроницаемыми, и от этого я
прихожу   в   бешенство.   Мне  удалось  вычленить  около  тридцати  загадок
безжалостного сфинкса. Некоторые из них могут заставить меня зарычать.

     <i>...Мой бедный Вернье, будем играть  до победного,  но я уже практически
выиграл...
     ...Для них двоих это был "Завтрак на траве" и "Андалузский пес".
     ...Представляю  себе   Бертрана,   упитанного  и  величественного,   со
стеклянным пузырем на животе! Ну актер!..
     ...Надо раздуть эту штуку раз в шесть, и тогда все получится...</i>

     И другие необъяснимые бредни. Я не знаю ни имен, ни ситуаций, ничего, и
из этого рождается  навязчивое  чувство утраты, желание  понять.  Неожиданно
звонок телефона  возвращает меня  на землю. Проклиная того, кто  прервал мое
свидание с самим собой, я беру трубку.
     - Откуда ты знал?
     - Жереми?
     - Откуда ты знал, мать твою?
     - Что?
     - Что А.С. Group купит "Финойл", черт подери?
     - ?..
     - Это катастрофа! Взрыв! Кто тебе дал наводку?
     - Не знаю.
     - Ты что, издеваешься надо мной? Если бы я хоть на секунду поверил, что
такое возможно, я был бы сейчас миллиардером.
     - Да не знаю я никакого "Финойла". Он что, такой громадный?
     - Громадный? Да это больше, чем холдинг, это как фондовая биржа сама по
себе.  С  щупальцами в  каждом  секторе  - сельском  хозяйстве, информатике,
филиалы,  в общем, чего только  нет.  "Комеко"  и "Сопареп", это тоже  их, и
Национальная промышленная группа тоже, и...
     Национальная  промышленная  группа! Я  бываю  там  раз  в  две  недели,
присматриваю за восьмьюдесятью  ксероксами.  Наверняка там-то я и распечатал
маленькую деталь,  без своего ведома, совсем  маленькую деталь, мимо которой
прошел мой  разум,  но которую  черный ящик старательно  сохранил. Жереми не
верит мне, когда  я объясняю, что больше ничего  не знаю. Зачем рассказывать
ему  историю с блокнотом, психоанализом Жанин и  огромным  белым конусом. Он
решит, что  я спятил. Наверное, так оно  и есть.  Я  попросил своего коллегу
Пьеро посмотреть  по  спискам вызовов,  когда  я  последний раз был в  офисе
Национальной промышленной группы. В прошлом июле я чинил шесть копировальных
аппаратов, один из которых был  директорским.  Я сразу вспомнил секретаршу -
кокетливую брюнетку, которая плакалась,  что ксерокс  и кофеварка вырубились
одновременно.  Я  открыл машину и  увидел, что поломка самая что ни  на есть
обычная,  и  исправил  все за десять минут.  Каждый раз вытаскивая документ,
застрявший в ксероксе, я мельком  смотрю на него, прежде чем отправить его в
корзину для бумаг. Видимо, именно так я и узнал о покупке "Финойла". Обычная
фраза, которая выветрилась бы  у  меня из головы, если  бы черный ящик ее не
зафиксировал.
     Но  это всего  лишь скромная победа  над  собственной памятью, а тысячи
тяжких поражений  подтачивали  меня  понемногу  каждый день.  Остатки разума
призывали  бросить все, но  другая, подводная,  часть  все  равно появляется
снова и снова. Я хочу знать, что это за "Андалузский пес" и кто этот Вернье,
имя которого  упоминается семь раз на сорока восьми страницах. Я хочу знать,
что  это  за "штука"  и как ее раздуть. И все остальное, вся эта дребедень -
абсурдная, но наполненная смыслом.
     Я хочу все знать.
     Все.

     С  некоторых пор  я записываю свои  сны, шесть или  семь за  ночь.  Для
наркоманов времени не существует.  Увы, мой утренний урожай частенько  похож
на  дежа-вю. Если сны  -  это  проявление  подсознания, они наполнены  таким
количеством незначительных,  повседневных  деталей, что,  собранные  вместе,
производят  впечатление  полной  бессмыслицы.  Однако мне  необходимо  найти
верное и прямое средство снова войти в контакт со своим черным ящиком.
     Я   перечитал   "Двери   восприятия"   Олдоса  Хаксли.   Этот   человек
интересовался черным ящиком, совсем как я. Он доходит  до того, что начинает
проповедовать  использование   "подручных   средств",  чтобы   открыть   эти
замечательные двери. Так как я не привык употреблять  их, пришлось попросить
Пьеро  (он  время  от  времени закрывается в  туалете нашего  ателье,  чтобы
выкурить  косячок) достать  мне все,  что  сейчас  в  ходу, чтобы  пробурить
туннель  к  самым  потаенным  уголкам  моего  "я".  Итог  операции  оказался
плачевным. После разных косяков я на несколько часов растянулся  на диване в
гостиной с омерзительным ощущением, что на  каждом колене у меня по тридцать
пять тонн. Полоски  кокса ("чистого  на восемьдесят  процентов", если верить
Пьеро) вызвали у меня неудержимый  хозяйственный  пыл, я  пылесосил и  драил
серебро  в  четыре  часа  утра,  одновременно   обдумывая  теорию,   которая
опровергла  бы разом  Ньютона и Коперника. Опиум  не дал совершенно никакого
эффекта, если бы я перечитал детские  комиксы - и то было бы больше толку. В
завершение  опытов  я проглотил ЛСД,  который  в  течение  пятнадцати  часов
заставлял меня  выделывать  неизвестно  что,  а именно: воевать  с  римскими
легионерами или точно определить количество молекул водорода в моей ванне. Я
не  обижаюсь  на Пьеро, я не в обиде на Хаксли, я знаю, что преследую белого
кита, появившегося из пустоты моей души.

        x x x

     - Господин Обье, проходите, пожалуйста.
     Я думал,  что  в  кабинете гипнотизера  обнаружу  весь  тот  хлам,  что
продается на ярмарках, но не увидел ничего, кроме огромного кресла, куда мне
и предложили сесть. На вопрос "Чем я могу быть  вам полезен?" я не знал, что
ответить.  Я мог только выдать ему длинный список имен и  фраз  без начала и
конца и  попросить его, чтобы он перебрал их все, в тайной надежде, что хоть
на что-то я  среагирую. Слегка ошарашенный  списком вопросов, он рационально
объяснил мне научную основу своей работы, но я ничего не хотел слышать.
     - Можно, конечно, попытаться, но то, что вы просите,  невозможно. Вы не
пробовали сходить к  психоаналитику? Я могу вам порекомендовать специалистов
в этой области.
     - Психоанализ? Вы наверняка не поверите, если я скажу вам, что знаю все
о своем отце,  своей матери и своем  либидо. И все  это  не шуточки. Я  хочу
знать, кто такой Вернье и другие. Вы полагаете, у меня впереди двадцать лет"
чтобы вернуть их всех из небытия?
     Следующие  четверть  часа  были  на редкость приятными и  спокойными. Я
дремал в огромном кресле. Я плавал в невесомости, и мне было хорошо.
     -  Сожалею,  господин Обье, вы человек вполне восприимчивый, но то, что
вы  называете черным ящиком, отказывается открываться. Если когда-нибудь вам
это удастся, сообщите мне, пожалуйста.
     Он  провожал меня  до  двери,  и я  машинально  вынул из  кармана пачку
"Житана".  Когда  я  подносил сигарету  к губам,  со  мной  произошло  нечто
странное, что-то похожее на легкий приступ тошноты.
     - Минуточку, господин Обье. Когда вы  только открыли  рот, я  сразу  же
подумал о  пепельнице,  полной  окурков. И пока  вы  были  под  гипнозом,  я
затронул кое-какие  точки в вашем черном  ящике.  Так  что  ваш  приход  был
небесполезен.
     В поисках себя я стал другим. Кем-то вроде полицейского для души или  -
еще хуже - частного детектива, который никогда не доведет свое расследование
до конца. Мои воспоминания всего лишь химеры, а мое будущее - кошмар. Иногда
я просыпаюсь  в холодном  поту,  перед  глазами  стоит ужасная картина:  мой
черный ящик бьют молотком и  он ломается. Он истекает кровью, скукоживается,
но из него ничего  не появляется. Моя бедная  Жанин, я этого не заслужил.  В
конечном  счете   я  был  всего  лишь  несчастным  специалистом  по  ремонту
ксероксов. Я говорю "был", потому что работу  я потерял. Даже Пьеро  надоели
мои  бесконечные   идиотские  вопросы  (я   когда-нибудь   говорил  тебе  об
<i>"Андалузском  псе"</i>? Ты  знаешь  <i>Бертрана</i>? У  него  еще <i>стеклянный пузырек на
животе</i>?). Отец  смотрит на меня, как на психа. Хуже того, как на иностранца,
говорящего на  непонятном языке  (я  не  говорил в детстве "Ичи Мичи  Бо"?).
Наверняка  я подохну, так  и не узнав, кто такой <i>Вернье</i>. Жаль.  Я уже  успел
полюбить его. Я создал для него специальную ячеечку в  своей голове.  Может,
это какая-нибудь важная птица, кто знает?
     Утром я получил  письмо от жюри конкурса Лепина, сообщавшего мне, что я
занял первое место. Приз мне вручат завтра, на открытии Парижской,  ярмарки.
Если  бы  они  только  знали,  до  какой  степени   мне  на  это  наплевать.
Единственным по-настоящему стоящим изобретением стали  бы "крокодильчики" --
провода,   соединяющие  мой  черный  ящик  с  пятнадцатидюймовым  монитором.
Когда-нибудь, возможно, мне удастся создать что-нибудь подобное. У меня  вся
жизнь впереди.

     Я пошел  туда, как идут к дантисту, еле  волоча ноги, не надеясь хорошо
провести  время.  Сутолока,  зеваки,  стенды, речи  -  этой  минуты  я  ждал
месяцами, но сегодня это был просто шум без ярости и расплывчатые декорации.
Я далеко отсюда. У меня в голове огромный белый конус.
     -  Первый  приз  присуждается  Лорану  Обье  за  копировальный  аппарат
"Полароид"!
     Аплодисменты.  От этого  чада славословий мне  не по  себе. Еще хуже от
шума  вокруг. Пьеро  заслужил  этот приз, так же  как и  я, мы с  ним вместе
соорудили  этот  аппарат в свободное  от работы  время. Пока мы ксерили свои
части  тела, как это  делают все служащие в мире, мне пришла в голову  мысль
соединить машину с моментальным фотоаппаратом. Обыкновенная игрушка, которую
мне  удалось  усовершенствовать - я улучшил качество  снимков и сделал  так,
чтобы их можно было воспроизводить бесконечно. Работать с игрушкой легко,  и
от  технического  чертежа  она  продела  путь  в  оргтехнику,  пройдя  через
маркетинг и даже современное искусство. Пьеро подвигнул меня представить эту
штуку на конкурс. Но весь этот цирк мне порядком надоел. Мне вручают премию,
хлопают меня по плечу и призывают публику к тишине.
     -  Поощрительный  приз  присуждается покойному Алану  Вернье, погибшему
несколько месяцев назад в автокатастрофе. Аплодисменты.
     ...Алан как?..
     - Алан  Вернье, -  продолжает конферансье, - был  постоянным участником
нашего конкурса. В течение многих лет он предлагал свои изобретения, которые
стали частью нашей повседневной  жизни. Однако никогда он не получал первого
приза. Предлагаю почтить его память!
     Ватные ноги  не  держат меня,  я присаживаюсь на  край  ограды. Публика
рассыпается по аллеям. Я хватаю за руку ведущего церемонии награждения.
     - Где произошла авария?
     - В Пиренеях, в октябре того года.  Никто не  знает, что  он там делал,
Вернье был страховым агентом и редко выезжал из своего Лиможа.
     Никто не знает, кроме меня. Я знаю, что он там делал.

     В тот вечер на дороге на Гуль я был жертвой.
     Мы знали, что вдвоем  остались финалистами. Мне было на  это наплевать,
но он думал только о конкурсе.
     Вернье  спал и видел этот первый приз.  После стольких лет, чего бы это
ни стоило.
     Если  бы  в тот вечер ему  удалось  столкнуть  меня в  канаву,  все  бы
поверили в несчастный случай.  И  даже  я  сам, если бы Жанин не вручила мне
черный ящик.
     В конце концов, его и открывают-то только в экстренном случае.



        Птичник

     Я  жил  в Будапеште,  когда мой  дядя призвал  меня  к своему  одру.  Я
догадывался, что он хочет умереть у меня на руках. Увидев, как он привстал с
подушек и протянул  ко мне руки, я понял, что приехал не напрасно. Медсестра
оставила нас  одних  в  самый  тяжелый  миг, но такая уж у нее  работа.  Так
странно чувствовать, что у тебя  есть семья. И хотя я сидел здесь на голубых
простынях, мысли  мои были  далеко, где-то между  Будой и Пештом, между моей
квартиркой и классной комнатой. И все-таки  я всегда любил этого  старикана,
потому-то  я здесь.  Он сжимает мою  руку  в  своих  клешнях, а  мне хочется
оказаться где-нибудь подальше отсюда.
     Он всегда говорил со мной как  со взрослым,  а для ребенка нет большего
удовольствия. Я даже  помню, как, заболев, никого не подпускал к себе. Кроме
него. Я орал от  боли, я жаловался,  насколько все несправедливо, и что этот
дрянной мир не заслуживает  того, чтобы в нем  жить. Он ответил, что в  один
прекрасный  день я окажусь в другом, он будет лучше, и это заслуживает того,
чтобы прожить всю жизнь.
     - Знаешь, я боюсь, - сказал старик.
     - Конечно, знаю, в этом нет ничего нового.
     - Помнишь, как я поймал скорпиона за виноградником, очертил вокруг него
круг и поджег?
     - Будто это было вчера.
     - Только сейчас я пожалел, что сделал это. И тут я увидел нас  двоих на
корточках,  мы разглядывали обезумевшее насекомое,  пытающееся  спастись  от
огня. Оно никогда не промахивается  - задрав жало,  скорпион убил себя.  Это
было  красиво,  это  было  ужасно,  у  меня в  голове  зародилось  множество
неразрешимых вопросов. Внезапно дядя задержал дыхание и выдохнул:
     - Похорони меня около того птичника.
     И его щека коснулась подушки, легко, как падают снежинки.
     Повтори-ка,  дядюшка?  Ты что,  умер? Так я  должен тебя  понимать?  Мы
видели  смерть,  когда гуляли с тобой по полям. Мы видели, как умирали мухи,
когда  наступали  холода, слишком  любопытные кошки,  нелюбимые  деревья.  И
сейчас с  тобой  приключилось именно это,  а,  старик? Ты загадывал загадку:
"Нотариус  и  священник  идут к твоему соседу,  что там  происходит?"  Сосед
умирает.
     Сегодня твоя очередь, и нет ни нотариуса, ни священника, у тебя никогда
ничего не было, и ты никогда не верил в Бога. Нет никого, кроме меня.
     Я не  знаю,  где ты теперь, да и  не очень-то хочу  узнать. Мне хочется
сказать тебе, что когда-нибудь  мы  встретимся,  но  я сам верю в  это  лишь
наполовину. Ты не обидишься, если  я поручу профессионалам похоронить  тебя?
На  кого я  буду похож,  шагая один-одинешенек за гробом, и  не  с кем  даже
словом  перемолвиться, чтобы поделиться  своим горем?  Мне  всегда  казалось
обидным  организовывать церемонию, где единственный заинтересованный человек
присутствовать не может.  Я знаю, что теперь вечерами, когда я разочаровался
во  всем  человечестве,  я  буду  представлять,   как  ты  лежишь  где-то  и
размышляешь о всех тех секретах, которыми мы с тобой не успели поделиться.
     Лежишь где-то.
     Где-то, но где именно?..
     Я  на  сто  процентов уверен,  что  он сказал:  "Похорони меня  у  того
птичника". Не просто птичника, а  ТОГО птичника. Что  это за птичник  такой,
черт подери? И он не сказал: "Я бы  хотел..." или "Не мог бы ты...", нет, он
сказал: "ПОХОРОНИ  меня  у  ТОГО  птичника". Конечно,  можно  похоронить и у
птичника, но, дорогой  дядя,  ты  мог  бы  облегчить мне  задачу!  Вернулась
медсестра,  произнесла положенные  в  таких  случаях  слова  соболезнования,
объяснила мне все про  жизнь и  смерть,  а я  тупо кивал, пока в моей голове
кружились тысячи птичников.
     - Скажите,  пожалуйста, нет  ли тут поблизости голубятни  или чего-то в
этом духе, недалеко от кладбища?
     Медсестра,  привычная к неожиданным реакциям  при виде  смерти, странно
посмотрела на меня. Я настаивал:
     - Вы никогда не слышали о "кладбище рядом с птичником"?
     - Спросите у  людей из похоронной конторы, у них всегда наготове ответы
на самые деликатные вопросы.
     До того, как она это сказала, я считал, что, приехав сюда, уже выполнил
свой  долг. Теперь же, сам не знаю почему, я решил, что  недостаточно просто
подержать  умирающего за руку, чтобы обеспечить  ему вечный покой. Я  мог бы
сесть на самолет до Будапешта завтра утром,  но  мои ученики могут подождать
еще денек - я надеюсь,  этого времени мне  хватит,  чтобы прояснить всю  эту
странную историю  с  птичником,  просто  чтобы  избежать  уже  зарождающихся
угрызений  совести.  "Похорони  меня у  того птичника"...  Черт! Он  мог  бы
сказать мне что-нибудь простое, банальное, вроде  "Не забывай, малыш, только
романтизм -  абсолютная  величина!". Ну почему человек, любивший стрелять по
любым  мишеням,  у  которых были перья,  хотел  быть  похороненным  рядом  с
птичником?..
     -  На  выходе  с городского  кладбища...  На  кладбище "Пер-Лашез" есть
колумбарий, но только для тех, кто хотел, чтобы их кремировали.
     - Он ясно сказал, что хочет, чтобы его похоронили.
     - Вам виднее. Но через три дня нам придется что-то делать.
     - Три дня?
     - Обычно  такие вещи решают задолго до рокового часа.  Через три дня мы
будем вынуждены поступить как обычно.

     Три дня. Это все,  включая перелет, что  я смог выторговать у директора
лицея, где  я  преподавал.  Три  дня, чтобы найти птичник,  рядом с  которым
похоронить  дядю.  Считается,  что  последнее  желание  умирающего  свято. Я
попытался сосчитать, сколько часов старик посвятил мне, всегда терпеливый  и
внимательный к хулигану, которым  я  был, и  довольно  быстро  перевалил  за
семьдесят  два.  Был понедельник, утро,  и если к  четвергу я не найду  этот
треклятый птичник, дядя будет вечность ворочаться в своей могиле, не зная ни
сна, ни отдыха.
     На следующий  день  я направился в центр города, в небольшой домик, где
он  прожил  всю  жизнь. За сорок лет ничего не изменилось, я увидел  счастье
своих  четвергов - кондитерскую, где мы с ним обжирались пирожными, киношку,
куда он водил  меня на фильмы для  взрослых,  кафе, где  я  смотрел, как  он
играет в бильярд. Его соседка по площадке, старая дева, все  еще жила здесь.
С годами она не потеряла игривости.
     -  Но это  же...  Жанно? Вот  так  дела... Смотри-ка,  у  тебя такие же
проказливые  глаза, как  у  твоего дядюшки... Когда ты  гулял с Луи, никогда
нельзя было разобрать, кто из вас больший хулиган.
     - Он вам никогда не рассказывал о... птичнике? О месте, где он хотел бы
закончить свои дни?
     Мне пришлось  согласиться выпить с  ней чаю с розмарином в надежде, что
это поможет ей сосредоточиться. К концу второй  чашки она  вытащила  бутылку
коньяку - переключиться на вторую скорость.
     -  Твой дядя был парень  что  надо. Мы  могли ругаться дни напролет как
кошка  с  собакой  через  перегородку,  а  вечером  он  приходил  пропустить
стаканчик, и мы болтали. И  не  о нас с  ним,  а обо всем мире и  что  с ним
станется. Представь себе, 21 июля 69-го года в два часа ночи мы с ним вместе
сидели, вот, где ты сейчас сидишь, и смотрели по телевизору,  как американец
ступил на Луну.
     - А птичник?
     - Ну... Что-то припоминаю. Это было по  пятницам. Не могу тебе сказать,
что именно, но  точно по  пятницам, лет  десять продолжалось.  Я ему говорю:
"Луи, вы зайдете сегодня вечером фильм  посмотреть?"  А он мне отвечает: "Вы
же знаете, что по пятницам у меня птичник". Он, наверное,  голубей гонял или
что-то  в этом  роде,  есть  такие любители - привязывают письма  голубям  к
лапам, ну как-то так, я не в курсе. Каждую пятницу ровнехонько в шесть часов
вечера приятель Ферре, механик из Борна... помнишь его?
     - Никогда о нем не слышал.
     - Ну, Ферре заходил за ним, чтобы идти в этот чертов птичник. Твой дядя
возвращался поздно  ночью, а потом ничего - до  следующей пятницы. Больше  я
ничего не знаю, сынок.
     Письма,   привязанные  к  лапкам  голубей...  Даже  если  у  дяди  были
странности,   эта   неожиданная   страсть   к    пернатым   показалась   мне
подозрительной. Но, похоже, у меня появилась зацепка. В тот же вечер я зашел
в  магазинчик  в Борне,  где  раньше был гараж Этьена  Ферре. Этот почтенный
старикан жил  теперь  в спальном квартале в двух  шагах отсюда. Тремя часами
позже я нашел нужную лестницу и нужную дверь. Мне открыла маленькая девочка:
     - Ты пришел на праздник бабушки и дедушки?
     В гостиной человек  двадцать  всех возрастов сидели вокруг  гигантского
торта,  на  котором  красовалась цифра  пятьдесят.  Этьен  и  Жозетта  Ферре
праздновали  золотую свадьбу. Хотя я клялся, что зашел  случайно, никто меня
не слушал. Когда я отрекомендовался как племенник Луи, Этьен бросился мне на
шею. Он сдержал слезы, когда я сообщил ему, что его старый приятель сыграл в
ящик.
     -  Думаешь, он  хоть  словечком обмолвился, что ему было плохо? В  этом
весь Луи. Надо сказать, что за последние годы  мы не слишком часто виделись.
Когда похороны?
     - Когда - могу вам сказать: в четверг утром, но пока не знаю где.
     Малышка церемонно  одарила меня куском  торта  с клубникой.  До  сезона
клубники было еще далеко.
     - Его последним желанием  было, чтобы его похоронили рядом с птичником.
Насколько я понял, вы с  моим  дядей посещали клуб любителей  голубей каждую
пятницу. Не могли бы вы просветить меня на этот счет?
     Не знаю, что  произошло, но как только я  произнес эти слова, в комнате
повисло гнетущее  молчание, как в доме  повешенного, где кто-то  неосторожно
заговорил о веревке.  Этьен  внезапно  побледнел,  а его  почтенная  супруга
поглядела на него с подозрением.
     - Скажи-ка, Этьен...  Вы с Луи, случайно, не по пятницам перекидывались
в  картишки у  него дома? Ты возвращался черт знает  во сколько,  и  в таком
виде!..
     -  Я старый человек, многого не  помню, - сказал мне Этьен. - Мне очень
жаль, что твой дядя помер, но сегодня вечером мы  празднуем золотую свадьбу,
и я тебе желаю тоже до этого  дожить. Так что я тебя провожу, потому что это
все-таки семейный праздник.
     Старик Ферре так и сделал. В две секунды он вытолкал меня на лестничную
площадку с  энергией, которую в  нем трудно  было  заподозрить.  Прежде  чем
захлопнуть дверь перед моим носом, он сказал:
     - Пятьдесят лет ежедневного изматывающего труда, чтобы дожить  до этого
дня, и ты приперся именно в этот  день,  чтобы все обгадить со своим поганым
птичником!  Копайся в  прошлом  сколько  тебе влезет,  но  меня  не  трогай!
Птичник... Птичник...  Иди к отелю "Липы" в Гранвиле, но  только, ради бога,
не возвращайся рассказать, чем все кончилось.
     Было одиннадцать часов  вечера. Ни один  автобус не шел до  Гранвиля. В
отеле заснуть не удалось, так  что я  разбудил ночного портье  и до рассвета
рассказывал ему о Дунае.

     С улицы отель "Липы" выглядит довольно скромным - счастье для бродяг да
туристов  с рюкзаками. Но,  перешагнув  порог,  вы оказываетесь  в небольшом
заброшенном  дворце, знававшем  лучшие времена. Дерево, красный бархат,  два
лестничных пролета, поддерживаемых атлантами,  в общем,  настоящие  киношные
декорации. Меня спросили, не хочу ли я снять комнату. Несмотря на усталость,
мне достало сил отказаться. Молодой служащий не  мог ответить ни на один мой
вопрос: за последние тридцать лет отель три  раза менял хозяев, а потом  был
куплен гостиничным концерном. Управляющий сказал мне примерно то же, и никто
из  персонала не смог мне помочь. Я приставал  ко всем  и скоро заметил, что
они от меня устали. Я позвонил в похоронное бюро человеку, который был готов
забить гвозди в гроб моего дяди. Чтобы выиграть время  и  принять решение, я
снял комнату в  "Липах".  После  обеда я болтался  по  улицам  вокруг отеля,
задавая все те же  вопросы без ответов,  пока  какой-то  дорожный рабочий не
показал мне кладбище - скромный квадрат, обсаженный деревьями - в двух шагах
от  гостиницы. Мне показалось странным, что  в таком  уютном городке рядом с
такой шикарной гостиницей такое убогое кладбище.
     В голове  было пусто, в одиннадцать  часов  вечера я рухнул  на кровать
перед  телевизором,  как человек, которому уже  на все  наплевать.  Я  снова
подумал о дяде, который, глядя "оттуда", должен был если не гордиться  мной,
то  хотя  бы  отдать должное моему усердию. В эту минуту  в дверь постучали.
Молодой человек заговорщицки улыбался.
     - Я работаю здесь в хозчасти. А  сорок лет назад этот отель принадлежал
моей бабке. Она помнит вашего дядю Луи.
     Я пошел  за ним в  темную ночь,  и он привел меня  к домику  на окраине
города.
     - Это очень любезно с вашей стороны, ведь вы мне ничем не обязаны.
     - Надо уважать стариков. Мою бабку больше никто не слушает, вся деревня
ее вроде как стыдится. Мне нравится то, что вы делаете ради вашего дяди.
     Возраст  бабки  невозможно  было  определить,  она  жила  в   маленькой
комнатушке, куда ей удалось втиснуть весь хлам, все свои безделушки.
     - Луи Манаваль и Этьен Ферре... В свое время я бы поставила на первого,
а вишь ты, остался второй.
     - Слово "птичник" вам о чем-нибудь говорит?
     Она хихикнула, будто старый стол заскрипел.
     - Кто вас только жизни учил... И кто тебе рассказывал о том, как жили в
наше  время?  Ты не знаешь, что такое птичник? Дядя не говорил тебе? Веселый
дом, притон... Нет? Бордель, дом терпимости...
     - ...Публичный дом?
     -  Именно  так  выражаются  достойные  люди.  Родители  тех, кто теперь
показывает на меня пальцем.  Неблагодарные! Они должны  были наградить  меня
медалью "За заслуги перед Отечеством"! Но чтобы  понять это, нужно вернуться
в то время. На-ка посмотри...
     Она  поставила передо  мной разваливающийся  ящик  из-под  шампанского,
полный старых  фотографий.  На одной из них она была окружена  девушками, на
другой пара  танцевала около граммофона, казалось, на всех  фотографиях люди
были в прекрасном настроении.
     - Подожди, я найду хорошую...
     Она порылась в куче и с победным видом сунула мне под нос фотографию.
     Дядя!  Блаженная  улыбка, в  руках гитара,  обнимает  за  плечи высокую
стройную девицу. Я снова  подумал обо  всех этих пятницах, которые шли сразу
за моими четвергами... Никто  из моих родных и не  догадывался, иначе мне бы
запретили  с ним  общаться, мне  бы сказали,  что  он  чудовище,  и  в  один
прекрасный день я тоже стану чудовищем. Не лучше, не хуже. Еще одним.
     -  Ферре был  обычным  клиентом,  заурядный, быстро  перегорает,  такие
приходят с желанием  устроить сумасшедший праздник, а уходят  поджав  хвост,
стыдясь себя. Твой дядя был другим. Он был влюблен.
     - Что?
     -  Видишь девушку, которой он поет серенаду? Это была любовь его жизни.
Ах, эта парочка... Нужно было видеть... Никогда в птичнике так не ворковали!
Он  смотрел на  нее как мальчишка, умирающий от любви,  она так  переживала,
когда он  опаздывал.  Это продолжалось  десять  лет.  А встретились-то они у
меня, судьба, она не разбирает.
     Последние слова она произнесла как-то особенно гордо.
     - Он  мог бы  на ней жениться,  вывезти ее отсюда...  Насколько я  знаю
своего дядю, он был вполне на это способен.
     - Сейчас-то уж трудно  сказать... Между ними словно  был заключен некий
договор, и никто  к  ним не  лез.  Договоры влюбленных - двух одинаковых  не
бывает.
     - А что с ней случилось?
     - Однажды  утром она ушла, никому ничего не сказав,  и  никто ничего не
знал.  Прошло много лет.  Около трех лет назад она вернулась, чтобы  умереть
здесь. Теперь ты знаешь, что тебе делать.

     Я  сразу узнал ее.  На  могиле был медальон  с ее  портретом.  Красивая
улыбающаяся  женщина. Улыбалась  она,  несомненно, моему  дяде Луи. Никто не
ставил мне препон, чтобы похоронить  его  рядом с ней. Договоры влюбленных -
двух одинаковых не бывает.
     И я вернулся в  Будапешт  - я  был  счастлив  от  сознания выполненного
долга. В следующие месяцы я сотни  раз  собирался рассказать  историю своего
дяди Луи, но надо было описывать все с самого начала, с того момента, как он
впервые увидел меня, до того, как я закрыл ему глаза. А у меня не было таких
терпеливых друзей.
     В  баре Шегеда, в ту  минуту, когда я меньше  всего ожидал,  я встретил
Анну. Я тотчас же узнал в  ней ту, "что заслуживала того, чтобы идти  за ней
всю жизнь", как говорил  дядя,  утешая юношу, зализывавшего  первые любовные
раны. Я дал себе слово  оставлять ее у себя только раз в  году. На День всех
святых.
     Вся поездка ради букета хризантем? Дядя столько не требовал. Я довольно
долго простоял на его могиле, глядя  на видневшийся вдалеке отель "Липы". На
кладбище было довольно много  народа, как часто бывает первого ноября. И тут
я заметил  женщину  примерно  моего  возраста,  которая  пришла  поклониться
соседней могиле.
     Не обращая  на меня внимания,  она положила  букет,  выбросила засохшие
цветы и прошлась веником, чтобы обозначить углы могилы. Я почувствовал  укол
в сердце, в ее чертах мне показалось что-то знакомое.  Несомненно, те  самые
проказливые глаза, о которых говорила дядина соседка.
     - Вы приехали издалека, - сказал я.
     - Да, я живу в Париже. Никогда  не понимала,  почему мама захотела быть
похороненной здесь.
     - Меня зовут Жан.
     - Луиза.
     - Луиза, я хочу рассказать вам одну историю. И вам,  я уверен, достанет
терпения дослушать меня до конца.



        Время блюза

     Сыро,  будто  в ведро с  водой угодил. Это вам не маленький ливень, что
мочит  вас  как бы с  неохотой, нет.  Тут просто тропический. Ураган  пришел
издалека, он  гонит прохожих и затапливает тротуары.  Я знаю,  что  это  для
меня, моя жизнь не может оставить меня в покое. Люди вокруг открывают зонты,
ищут козырьки  подъездов  и  заскакивают  в кафешки.  Потухшая вывеска  бара
странным образом  притягивает меня с противоположного  тротуара. Я-то думал,
что наизусть знаю эту улицу. Дождь сбивает с привычного маршрута. Позволю-ка
я  себе  расслабиться эти четверть часа, пятнадцать  минут только  для себя,
пока мир снова не войдет в норму.
     Старое  дерево, янтарного цвета бутылки, тишина. Вода ручьями стекает с
моего  плаща,  висящего  на  вешалке у входа.  У  стойки я один.  Табурет. В
дальнем углу парочка пьет  пиво и тихо переговаривается. Официант безучастен
и нетороплив.
     - Мерзкая погода?
     - Пожалуйста, виски без льда.
     В углу музыкальный  ящик. Надо  же, они до сих пор существуют. Для него
нужны  монетки, так ведь?  Может,  он и  картинки  показывает,  как  раньше.
Похоже, что нет. Случайно или намеренно, официант выбирает мелодию и смотрит
на меня. Боюсь, как бы его вкус не потревожил мое одиночество. Я прихлебываю
виски, это согревает меня быстрее, чем что бы то ни было.
     Preghero!.. Per te... che hai la notte nel cuore...
     <i>Stand by  me</i> в исполнении Челентано. Моложе  я  от этого  не  стану, но
бывает и  хуже. Мне  всегда нравился голос  Челентано, даже когда он рискнул
петь американские  песни. Мелодия отбрасывает меня назад,  в то время, когда
возмужание было еще впереди.
     Это было больше двадцати лет назад. Они приходили смотреть на  то,  что
потом действительно происходило. Я был  особенным. И знал  это. И даже  смог
некоторых  в   этом   убедить.  Мне  оставалось   только  ждать,  пока   моя
исключительность  проявится.  <i>Stand by  me... Ohooo  Stand  by me...</i>  Томно,
немного смешно, но  нам нравилось. В ожидании великих дел мы  пели.  Великие
дела  запаздывали, но у нас  было время. Беда тому, кто сомневается, значит,
он уже практически  смирился! Позор  тому, кто  покоряется! Мы расскажем  об
этом  всему свету. Я был скорее  красив,  и девушки благосклонно выслушивали
мои  разглагольствования.  Пляж, революция  и лифчик.  <i>Stand by me...  Ohooo
Stand by me...</i> Великие дела запаздывали. И мало-помалу, сам того не замечая,
я начал соглашаться со всеми.
     Парочка  в  глубине  -  смотрят  друг  на друга  и  молчат. Влюбленные.
Челентано убаюкивает этих несчастных.
     Я соглашался  со всеми, даже на  то, что время проходит. В конце концов
оно дает вам понять, что может прекрасно  обойтись и без вас. Я  соглашался,
но меня никто особо не  слушал. Маленькие "да", целая цепочка маленьких "да"
довела  меня  до  этого богом  забытого бара. Как я  мог забыть дорогие  мне
существа на жертвенном алтаре? <i>Stand by</i> me... <i>Ohooo  Stand by</i> me... Почему я
сказал "да" той,  что хотела  этого гораздо больше, чем я? Почему  я  хотел,
чтобы мои  дети  были  похожи на меня? Теперь  я уже не  знаю, на  кого  они
похожи.  Мы больше не видимся.  В  их возрасте у меня  бы не  хватило на это
смелости. Почему я пытаюсь считать своих сослуживцев милыми людьми? Почему я
дал этой  идиотской болезни  расцвести  у  себя  в желудке? <i>Stand  by</i>  me...
Причитания какие-то. По-итальянски еще хуже, чем по-английски. "Preghero per
te..." Никто за меня не молился, никто никогда не молится за другого, почему
песни вечно морочат нам голову?
     Музыка кончилась, а дождь - нет. Время пришло. Я так же жалок, как этот
бар. Заказываю еще стакан. Через пять минут, хочу я того или нет, я  окажусь
на улице.  У меня есть право всего на  четверть  часа,  не  больше.  А  этот
придурочный официант украл у  меня половину своей дурацкой  музыкой. И снова
идет  к своему ящику. Видно, он тоже злится на меня.  Он  решил меня выжить.
Поди узнай почему. Что  он там выбрал, чтобы вытурить меня?  Попсу?  Концерт
Брамса? Гитару? Все возможно.
     <i>I woke up this morning...</i>
      Блюз?  Похоже на  то. Гитарные  -  металлические, колючие  - переборы.
Опять история мужика,  у  которого все  дерьмово с самого  утра.  Почему они
вообще ежедневно встают  с постели? Чего  упорствовать-то? Не  похоже, чтобы
все наладилось. И каждое утро будет еще хуже предыдущего.  Я это знаю. Я это
чувствую.  Первая  половина  и так  была  утомительна, а  та, что  осталась,
потребует  от меня смелости, которой у меня  никогда не было. Несмотря ни на
что, голос певца жаркий и сильный. Как будто старый мудрый индеец, грустящий
по племени, вождем которого он  был. Виски  неплохо  на  вкус, наверное, тут
играют роль корешки, почва. Цыганская водка. <i>I woke up this morning...</i> Когда
я встал сегодня утром, я не думал, что будет такой сильный ливень.
     Помню  время, когда я мог  останавливать дождь. Как колдун-индеец. Люди
мне не верили, но заканчивалось  всегда одинаково  - им приходилось признать
мои способности. Я даже выигрывал пари. Сейчас-то мне никто не поверит, если
я начну рассказывать. Нужно было всего лишь немного сосредоточиться, и дождь
заканчивался сам собой. Скольких  девушек  я потряс  этим трюком.  Я даже не
знаю, был  ли это  трюк.  Я просто очень сильно верил,  и все  получалось. Я
вернул  солнце  целой деревне, которая уже  потеряла надежду. Хотя  я  давно
забыл об этом.
     Официант плеснул мне еще виски, хотя я и не заказывал.
     - За счет заведения.
     Я улыбкой поблагодарил его. Вторая половина будет тяжелой. Но почему бы
не сделать этого? Зачем себя ограничивать? И кто знает. С  тех пор  я  лучше
понимаю музыку. Я никогда не стану виртуозом, но могу сыграть несколько соло
для  собственного удовольствия. Наверное, именно это и надо  постичь. Долго,
терпеливо разучивать  гаммы,  чтобы  потом  хорошо играть. Виски уносит меня
далеко, к  тому  человеку, что  составляет  список несчастий, случившихся за
день. <i>I woke up this morning...</i> Если бы  он не встал сегодня утром, он бы не
написал  эту чудесную музыку. В этом мире  существуют не только талантливые.
Есть еще и трудяги  вроде меня. Те, что не  совершили ничего выдающегося, но
обладающие хорошей памятью.  И  может  быть,  если...  если я сосредоточусь,
сейчас, в эту минуту, закрыв глаза...
     -  Спорю еще на одно виски,  что дождь прекратится меньше чем через две
минуты.
     Официант, усмехаясь, смотрит на меня:
     - Шутите? Капли здоровые, как стаканы виски.
     - Так спорим или нет?
     Он смотрит на  часы и дает мне отмашку. Музыкальная шкатулка замолкает.
Я крепко зажмуриваюсь.
     Когда я открываю глаза, официант, отогнув уголок  занавески, смотрит на
улицу. Потом, ошеломленный, поворачивается ко мне.
     Я встану завтра утром.




        Трансферт

     В  жизни каждой  супружеской  пары  случается  утро,  когда ваша вторая
половина смотрит на  вас с легким оттенком сомнения во взгляде. Сомнения или
чего-то  другого.  И  в этом  другом  есть  нечто гипнотическое. Впервые  вы
замечаете беспокойство в глазах того или  той, с кем вы до сегодняшнего  дня
делили эту нежную и рутинную  безмятежность. И вы еще  не знаете, что именно
<i>вы</i> являетесь причиной беспокойства.
     - Как спалось, Мину?
     <i>Мину</i> - это Катрин, женщина моей жизни, я  женился на ней двенадцать лет
назад. Уже давно она жалуется,  что попа у нее отвисла, и пытается убедить в
этом меня,  ну а я не  вижу  никакой разницы. В дружеской компании ей иногда
кажется, что она не на высоте в некоторых разговорах,  и тут  она ошибается.
Когда на нее это находит, Катрин задается вопросом, правильный ли мы сделали
в жизни выбор, но я не мыслю себе другого. Именно поэтому  я и люблю Катрин.
И только одна вещь меня в ней раздражает -  то,  что я всегда опережаю ее на
пять секунд. Вечных пять секунд.
     - Тебе сколько тостов, Мину?
     - Один.
     Я поджариваю  ей  два,  потому что сегодня у нас брусничное  варенье. С
абрикосовым  или апельсиновым она действительно съедает только один тост, но
с  брусникой  она   решит  позволить  себе   второй,  она  об  этом  еще  не
догадывается,  но я-то  знаю. Вот  они, эти самые пять секунд. Я в состоянии
закончить  большинство  фраз, которые  она  начинает.  В  магазине  я  легко
угадываю  вещи,   которые   обязательно  привлекут  ее  внимание.  Когда  мы
занимаемся любовью, я с точностью до секунды могу сказать, когда она захочет
сменить позицию.  Я  знаю,  что  она употребляет прилагательное "любопытный"
каждый раз,  когда  пробует  мороженое с  имбирем,  и  "говорливый"  - когда
встречает болтуна. Она никогда не встречала словоохотливых, многословных или
речистых типов - только говорливых. Я всегда знаю, какой  лифчик  она надела
под жемчужно-серое платье.
     - Я, пожалуй, съем еще один тост с вареньем!
     Когда я советую ей посмотреть фильм, который я  уже видел, то записываю
на клочке бумаги три-четыре аргумента, которые она  найдет, чтобы  похвалить
или обругать фильм. Никогда я  не  показывал ей эту бумажку, чтобы доказать,
насколько она для  меня предсказуема,  - я слишком хорошо представляю сцену,
которая за этим  последует  и  ее  способ  отплатить мне. Такова Катрин. Все
время. Представьте  себе,  например, завтрак, который мы: поглощаем именно в
этот  момент,  и  я  - учитывая  некоторые  обстоятельства  (субботнее утро,
хорошая погода, звонок ее сестры вчера вечером) - прекрасно знаю, что сейчас
она  снова  заговорит  о  неделе  в  Ландах,  куда ее сестра  зовет  нас уже
несколько месяцев. И будет соблазнять меня рыбалкой.
     -  Знаешь,  любимый,  в нашем  возрасте  надо уметь расслабляться, пора
подумать о себе, заняться собой. Тебе, например, это бы сейчас не помешало.
     - Что конкретно ты имеешь в виду, Мину?
     - Психотерапию.
     - ?.. Повтори, пожалуйста?..
     - Ты должен  сходить к психотерапевту. Думаю,  она произнесла это слово
впервые за двенадцать лет. И улыбнулась со значительным видом - раньше я  за
ней этого не замечал.
     -  И  ты  говоришь мне  это так  запросто, ни с того ни  с  сего, после
двенадцати лет совместной жизни, между двумя бутербродами?
     - Я давно собиралась тебе это сказать, и сегодня пришло время.
     ...Кто эта женщина в халате, сидящая напротив меня?
     -  Вот уже несколько месяцев мы практически не разговариваем, ты ходишь
все  время хмурый, тебе ничего  не  хочется, даже  дети  заметили,  и их это
пугает.
     Хмурый? Почему она не сказала <i>угрюмый?</i>
     - Это они сами тебе сказали?
     - Оба.
     - ?..
     -  Когда  в   прошлом   году  ты  заболел,  мы  сделали  все  возможные
обследования,  и,  слава   Богу,   оказалось,   что   это  просто  небольшое
переутомление.  Мы не  слишком  волновались, но,  может,  ты  что-то от меня
скрываешь?
     Я ничего от нее не скрываю, что и подтвердил с чистой совестью.
     - Тогда  у тебя  что-то на душе, в чем ты даже  не отдаешь себе отчета.
Тебе нужно  кому-то  исповедаться.  Это может  пройти гораздо  легче, чем мы
думаем.
     Неужели все  это произнесла Катрин, которую я знаю лучше, чем она сама?
Та, которая, засыпая, кладет голову мне на плечо, в тот момент, когда я тушу
лампу в изголовье?  Та,  что изгибается, выходя из  машины,  боясь,  что все
увидят  ее ляжки? Та, которая постоянно  забывает  ключи в  почтовом  ящике,
когда получает  извещение о посылке? Неужели это та самая женщина? Если  она
решила пойти мне  наперекор и раз и навсегда доказать мне, что она совсем не
так предсказуема, как  мне казалось, то она не могла придумать ничего лучше,
чем эта  история с психотерапевтом.  Я - и психотерапевт?  Как  ей только  в
голову пришла эта нелепая идея?
     - Скажи-ка, Мину, ты виделась со своей подругой Франсуазой?
     - Конечно, нет.
     - Ты листала "Нувель Обсерватер" в гостях у Моро?
     -  Вместо  того чтобы нести  всякую чушь, лучше  подумай о  том, что  я
сказала. Если постараешься, ты можешь найти хорошего специалиста.
     Я не узнаю тебя, Катрин.

     - Ты отвратительно вел себя с Моро.
     - Не хуже, чем обычно, Мину.
     - Да ты еще и издеваешься надо мной!
     - Я прекрасно к ним относился до того,  как они  купили этот домишко  в
Перше. Когда у них родился ребенок, и то меньше шума было.
     - Признайся лучше,  что  тебе стало не  по себе,  когда Жак заговорил о
своем психоаналитике.
     - Что?!
     - У него есть смелость, которой тебе не хватает.
     - Может,  хватит  об  этом? Уже два часа  ночи,  мне  еще крутиться как
сумасшедшему, чтобы найти место для машины, и вообще я хочу спать.
     - Ему это помогло. Жюльетта рассказала мне, когда мы были на кухне.  Он
больше не  психует  по любому  поводу. Он пошел к специалисту,  и ему  стало
гораздо лучше.
     - Ты выбрала не самое подходящее время!
     -  Видишь,  как  ты  со  мной  разговариваешь? Раньше  ты не был  таким
раздражительным. С каждым днем ты становишься все более дерганым.
     - Нет, просто я раздражаюсь каждый раз, когда ты заговариваешь об  этом
дурацком психотерапевте.
     - Потому что  я  говорю  об очевидных вещах, которые  ты  отказываешься
признать!
     - Если кому-то в этой машине и нужен психотерапевт, так это тебе! Сходи
к этому чертовому специалисту, если для тебя это лучший выход!
     В  нормальном состоянии после подобного предложения  она должна была бы
пожать плечами, но она этого не сделала.
     - Посмотрим на вещи с другой стороны. Когда у тебя болят зубы, ты идешь
к зубному?
     - Да.
     -  Ну  а  если  тебя  мучают  страхи,  ты  идешь к психоаналитику,  это
абсолютно то же самое,  для того они  и существуют.  Они такие же врачи, как
любые другие.
     - Но, черт возьми, меня не мучают страхи!!!
     - Повысить  голос на  жену впервые за двенадцать лет, это  верный знак,
дуться с утра до вечера,  это тоже признак страха, все время бояться неудачи
- это тоже признак, бояться  пойти со своими проблемами к психоаналитику - и
это признак, и этим мой список не исчерпывается.
     - Комплекс неудачника?
     -  Не иметь  желания  бороться  и особенно  считать,  что  любая борьба
изначально обречена на неудачу, как ты это назовешь?
     - Иди домой, Мину, я сам отгоню машину.

     Сегодня на работе меня заела  тоска по Мину. Той самой вчерашней  Мину,
которую  я  ждал  на  всех  перекрестках  нашей  жизни,  которая  ткала  каш
повседневный быт  с терпением  и  талантом  кружевницы.  Эта Катрин, которая
теперь жила со мной под  одной крышей, была существом  удивительным,  диким,
она  приводила  меня  в смятение,  ускользала  от  меня,  я  больше  не  мог
предугадать ее  реакцию. Была  только одна тема,  приближение которой  я мог
предвидеть. И то не всегда.
     - Дорогой, ты не забыл, что в субботу у ребенка праздник в школе?
     - Конечно, нет.
     - Там надо быть не  позднее десяти часов, когда Жюльен  играет сценку с
малышом Клементом.
     - Сценку с малышом Клементом? Это тот, который заикается?
     -  Он  больше  не  заикается,   с  тех  пор  как  мать  сводила  его  к
психотерапевту. Трех сеансов оказалось вполне достаточно.
     - Только не сегодня, Мину...
     -  Это  длится  уже  несколько  месяцев,  это  не  может   больше   так
продолжаться!  Ты  все  время  раздражаешься,  постоянно  витаешь  где-то  в
облаках, ничто тебя не интересует,  ты больше не обращаешь на меня внимания,
мне кажется, что я стала прозрачной, ты никогда раньше не был таким. Хочешь,
скажу? У тебя депрессия. И хуже всего то, что ты сам об этом знаешь.
     У  меня  подкосились ноги, я  сел. Не надо было этого  делать, я словно
признал, что она права.
     -  Да, ДЕПРЕССИЯ, я знаю, что именно  это  слово  тебя пугает, но надо,
чтобы  ты это признал, иначе  ничего не  выйдет.  Эта такая же  болезнь, как
любая другая, это лечится. Что-то угнетает тебя, и специалист определит, что
именно. Если ты не хочешь сделать это для себя, сделай это для нас.
     Она  положила мне руку на плечо. Мне  хотелось  завыть,  но  в соседней
комнате спали дети.
     - Все, что я хочу, это видеть тебя счастливым.

     Выходя из здания, я последний  раз взглянул на табличку "Франсуа РЕЖЕН.
Психиатр. Психоаналитик".  Я  уже  не помню, как у меня оказался его  адрес.
Наверное,  мне  дал его врач-терапевт.  Или мой  коллега Жан-Люк.  Не все ли
равно.  Катрин ждала  меня,  опершись  о капот.  Увидев  меня,  она  бросила
сигарету в сточную канаву и улыбнулась.
     - Как все прошло?
     - Заводи машину.
     Я согласился на  этот визит только потому, что он наводил на меня ужас.
Причина  вполне достаточная, чтобы понять, что за всем этим кроется. Было ли
мне что скрывать? Никогда в жизни я ничего не боялся - до сегодняшнего дня.
     - Ну, рассказывай!
     Доктор Режен  усадил меня  в кресло напротив себя -  так начались самые
тяжкие пятнадцать минут моей жизни.
     - Мину, ты знаешь, что в минуте шестьдесят секунд?
     - ?.. Мы проходили в школе...
     -  Ты  проходила  в  школе,  но  у  тебя  никогда  не  было   ощутимого
доказательства. Ты никогда не <i>ощущала</i> этих шестидесяти секунд, ты никогда их
не проживала.  А сорок пять раз по шестьдесят секунд  - это чуть больше, чем
вечность.
     - Но что произошло за эту вечность, черт возьми!
     - Молчание. И только. И глаза. Замершие. На мне. Легкая улыбка время от
времени, и ты не понимаешь почему. И снова глухое молчание. И ты не  знаешь,
сможешь ли ты выйти живым. Никогда в жизни я не забуду этот взгляд.
     - Ты уже говорил мне то же самое про предыдущего.
     - Предыдущий хотел, чтобы я ходил к нему каждый день в течение года или
двух.  Потом  он  согласился на  три сеанса  в  неделю.  Уж  лучше  сразу  в
сумасшедший дом.
     - А самый первый?
     - Самый первый оказался женщиной.
     - И что это меняет?
     - Как это "что  меняет"? Ты  хочешь,  чтобы я обсуждал с женщиной  свою
личную жизнь? Поведал ей свои фантазии?
     - Что уж такого особенного в твоих фантазиях?
     - Это мужское дело. Что она может в этом понимать?
     - Что это за мужские фантазии,  о  которых нельзя рассказать женщине? В
этом  не  признаются? Что-то, что  ты не  можешь пережить со  мной?  Я  что,
оказалась не на высоте? Ну-ка, выкладывай!

     С некоторых пор я полюбил сверхурочную работу и  перестал  возвращаться
домой раньше десяти часов вечера. По субботам под любым предлогом я старался
избежать встречи с женой.  По  воскресеньям я готов был идти в  гости к кому
угодно, лишь  бы не остаться один  на один с Катрин. В те редкие  дни, когда
это все же  случалось, мы  говорили только об <i>этом.</i> Скоро  она убедит меня в
своей правоте. У меня омерзительное настроение,  мне  ничего  не хочется,  и
когда  вечером я возвращаюсь домой, мне не  хочется видеть  своих  домашних.
Слово ужасно, но  мне придется признать - у меня депрессия. Даже мой коллега
Жан-Люк это заметил.
     - Уже поздно,  отправляйся-ка  домой,  открой  баночку  пивка и поставь
комедию с братьями Маркс.
     - Не хочется.
     - Иди  домой,  тебя  Катрин  ждет, я  сам  схожу  к архитектору, отнесу
документацию.
     - Да нет, я схожу. Если повезет, она уже будет спать, когда я вернусь.
     Разве я виноват,  что  одна  мысль рассказать  о  себе  чужому человеку
ужасает меня. От этого я стану только еще несчастнее. Катрин хотела, чтобы я
задумался, почему так яростно  отказываюсь,  а  я не знал, что думать и  как
выйти из штопора. Нужно готовить специалистов по страху перед психоанализом.
Людей,  которые доброжелательно  будут  выслушивать вас,  если понадобится -
годами, чтобы однажды освободить вас от этого страха.

     Подъезд старого  дома.  Папка с документацией не  пролезает  в почтовый
ящик архитектора, а консьержки в доме нет. Я ищу звонок с надписью "Ронсар".
     - Я принес вам документацию.
     - Заходите. Четвертый этаж.
     Так  я выиграю  еще  десять минут,  уже  неплохо.  Вчера я  проболтался
полчаса в кафе, чтобы быть уверенным, что жена  уже поужинала.  Я уже больше
не бываю голодным, и хуже всего для меня встретиться с ней лицом к лицу.
     Дверь открывается, на пороге появляется фигура.
     Рыжие кудри обрамляют овал невероятно нежного лица.
     Учащенное сердцебиение.
     -  Мне  совестно,  что я  заставила  вас тащиться по  лестнице.  Может,
зайдете на минутку? Вы Жан-Люк?
     Мое лицо пылает. Кровь стучит в висках.
     -  ...Нет,  его коллега, Алан, я тоже работаю над этой документацией. А
вы... вы архитектор?
     - Что, не похожа?
     Она протягивает мне руку, которую я неловко, по-мужски, пожимаю.
     Желудок сводит. Ноги ватные. Я захожу в коридор, бумаги выскальзывают у
меня из рук, я еле успеваю подхватить их.
     - Буду работать над ними всю ночь. Мне обязательно надо представить  их
завтра в региональный совет.
     - Извините, мы никак не могли получить раньше отчет из Гайака.
     - Я прекрасно понимаю, что вы тут ни при чем. К тому же с вашей стороны
очень любезно  принести эту  папку прямо сюда.  Я как  раз пила аперитив, не
хотите?

     Есть люди, которых знаешь всю жизнь и забываешь,  едва потеряв из виду.
Десять  минут назад я вышел от Элизабет, и мне нужно будет совершить усилие,
чтобы сделать  вид,  будто  ее никогда не существовало. Мы выпили  по бокалу
бургундского, поговорили минутку - она, усевшись на подлокотник кресла, юбка
чуть задралась  до середины бедра, а  я - в неестественной лозе, в  твидовом
пиджаке,  пытаясь  сойти за блестящего собеседника.  Я бы  отдал год  жизни,
чтобы почувствовать вблизи запах ее духов. Совсем близко. Хуже всего то, что
в ее поведении было нечто большее, чем простая вежливость. Чтобы быть в этом
уверенным,  мне пришлось бы  зайти гораздо дальше, чем просто бокал вина,  а
теперь я, наверное, никогда не  узнаю, понравилось ли ей что-то во мне. Да и
как может понравиться мужчина, у которого голова забита всякой ерундой.
     - Ты вернулся еще позже обычного.
     Я не знаю, что ответить, и потому молчу.
     - Я оставила тебе поесть, на кухне.
     Элизабет, ты была всего лишь; мечтой, которая растворяется в бессвязном
тумане  150 мг  валиума.  Еще  теплое  рагу из кролика ждет  меня  на столе.
Грустная и нежная Катрин гладит меня по затылку. Похоже, что в  жизни  у нас
есть право только на одну женщину, и, наверное, это она.
     - Ты любишь меня, Алан?
     - Да.
     - А мой кролик тебе нравится?
     - Да.
     Она украдкой легонько целует меня с заговорщицким видом.
     - Знаешь,  дорогой, пока  я ругалась  с  мясником, я  слышала, как одна
женщина  рассказывала, как  она  вышла из  депрессии.  Так  приятно  на  нее
посмотреть, она говорила, что...
     Неожиданно я разражаюсь слезами. Катрин обнимает меня.
     - Вот увидишь, любимый. Нужно  только, чтобы ты нашел кого-то, с кем ты
почувствуешь себя в своей тарелке, отличного специалиста.
     Я  хорошенько  выплакался,  как  ребенок,   потом  неожиданно,  как  по
мановению волшебной палочки, замолчал. Вытащив платок, я миролюбиво сказал:
     - Ты была права с самого начала, Мину.

     "Легран. Гравер".  Человек стоит  у  станка.  Тот, кого  я  принимаю за
хозяина мастерской, постарше, направляется ко мне.
     - Добрый день, я хочу заказать вот такую табличку.
     - Самый распространенный вариант - золоченая, но у  меня есть и другие.
Вы какой шрифт предпочитаете?
     - Мне надо точно такую же.
     - И что написать?
     - Ну... напишите "Профессор Гиянкур. Психоаналитик. Прием по записи".
     Неожиданно хозяин  бросил  подозрительный  взгляд  на своего помощника,
схватил меня за руку и потащил в заднюю комнату.
     - Скажите, профессор... Мне бы нужен совет.
     Он понизил голос. Что происходит?
     - Вам ведь можно все рассказать, это ваша профессия.
     - ?..
     -  Мне весь год по меньшей мере два раза в  неделю снится один и тот же
сон. Мы с моей женой катаемся на американских горках на ярмарке. Я одет  как
обычно, а  на ней свадебное платье. Ей страшно, она кричит, я оборачиваюсь и
вижу, что за нами сидят два типа, похожих на клоунов, и они ржут над  нами -
надо мной и женой. В  эту секунду  все содрогается, шпалы американских горок
разваливаются, все падают в декорации, я тоже  ору, еще  громче, чем жена. Я
просыпаюсь в поту, в полном ужасе. После такого попробуйте-ка снова заснуть.
И так уже  целый год. Я  больше так не могу, и моя жена тоже! Что вы об этом
думаете, профессор?
     - Так сразу трудно сказать.
     - Американские горки? Клоуны? Свадебное платье?.. К чему все это?
     - Когда я могу прийти за табличкой?
     - Не раньше среды.
     - Я дам вам адрес своего коллеги, у меня огромный список.
     - Тебе не обязательно меня провожать Мину.

     - Я тебя знаю. Ты найдешь тысячу предлогов, чтобы не пойти туда.
     - Она хочет,  чтобы я  ходил к  ней  три раза в неделю, по крайней мере
пока. Здесь направо. Ну вот мы и приехали.
     - На  первых  порах  я  каждый  раз буду тебя  сопровождать  -  раз  уж
наконец-то ты нашел специалиста, который тебе подходит.
     - Как хочешь, Мину.
     Она  останавливается  у  подъезда, как  раз напротив  сияющей  золотыми
буквами таблички "Профессор Гиянкур". Целует меня в лоб.
     - Иди, я буду тебя ждать, не бойся.
     Я машу ей рукой и вхожу в здание.
     - И будь на высоте!
     Перепрыгивая через  ступеньки, я  взбегаю на  четвертый этаж.  Элизабет
слышит мои шаги и раскрывает мне объятия. Мы падаем на пол, сражаемся, чтобы
сорвать одежду, катимся до балконной  двери, я поднимаю ее и прижимаю спиной
к стеклу. Мне хочется овладеть ею тут же, стоя, с видом на небо Парижа.
     - А твоя жена точно ни о чем не догадывается?
     В последний момент я удерживаю неодолимое желание, чтобы бросить взгляд
вниз. Катрин стоит, опершись о капот, и дымит сигаретой.
     - Вроде бы нет, радость моя.



        Петиция

     <i>До него доносился плач того  парнишки из камеры в казарме Е. И пока над
тюрьмой плыла эта долгая унылая жалобная нота, сменяющаяся вспышками ярости,
Хосе Фаменнес вспоминал о первых минутах в этой дыре. Тогда у  него еще были
силы плакать. На самом деле слезы  - это просто знак того, что он чувствовал
себя  чуть лучше,  словно, после того  как уже утонул, вдруг вынырнул</i> - <i>хотя
это казалось невозможным,</i> - <i>задыхаясь в водовороте стен. Слезы - это длинная
отмель, с которой человека, ухватившегося за  цепи откидной койки, незаметно
сносит в океан. А потом парнишка умолк. Как и все остальные.</i>
     <i>Хосе Фаменнес не мог бы заснуть раньше.</i>

        ***

     Некоторые   встречи  никогда  не  случаются  в  этом   подлунном  мире.
Страдающий   приапизмом   никогда   не   встречает   нимфоманку,  человек  с
незапоминающейся внешностью никогда не встречает двойника, о котором ему все
твердят,  воинствующий атеист никогда не встречает Бога, параноик никогда не
встречает  ораву  шпионов, которые  его  преследуют,  и  чиновнику на  грани
увольнения никогда  не встретить  cвоего патрона выходящим  из сомнительного
заведения.
     Забудьте  на  секунду о том, что  я только что наговорил, и представьте
себе  журналиста  на  второстепенном парижском радио,  у  которого  даже нет
названия,  все   называют   его  просто  99.1,  даже  наша  немногочисленная
аудитория. Представьте себе  меня, Алана Ле  Гиррека, прочесывающего город в
поисках хоть сколько-нибудь приличного сюжета  или обычного  интервью, и это
будет  больше,  чем реальность. В реальности же я  провожу время,  болтая  с
полузвездами,  такими  же пустыми,  как их еженедельники, и людьми  не более
талантливыми, чем все остальные, которым и сказать-то нечего. Если  подвести
итоги нынешнего года, то моими самыми большими удачами были интервью с новой
солисткой  Crazy  Horse  Saloon, с венгерским  поэтом,  который  отказывался
отвечать на каждый второй вопрос, и с  придурком гимнастом, чье имя лучше не
упоминать.  Теперь можно вернуться к теме невозможных  встреч, и вы поймете,
что  бездарному  журналисту вроде  меня  не  остается  ничего  лучшего,  как
надеяться  на  чудо,  чтобы  получить  свои  пятнадцать минут славы.  Хотите
верьте,  хотите нет, но мне оказалось достаточно телефонного звонка в нужное
время  и место, чтобы пресс-секретарь Харрисона Форда вопреки всем ожиданиям
выделила  мне четверть часа на интервью на съемочной площадке фильма - актер
как  раз  сейчас  снимается  в  Париже.  Представляете,  интервью  у  самого
Харрисона Форда! Объяснить это невероятное везение просто невозможно, но оно
не льстит моему мелкому тщеславию. Наверняка она просто плохо расслышала мою
фамилию  или перепутала  станцию с какой-нибудь  другой,  но  факт тот,  что
встреча была  назначена,  и ничто не может  мне помешать взять это интервью.
Интервью, за которое  половина  журналистов готовы продать  душу.  Интервью,
благодаря которому вся публика прилипнет к приемникам. На 99.1 это произвело
маленькую революцию. Мой шеф г-н Бержерон впервые посмотрел на меня  как  на
профессионала, блестящего,  подающего надежды мальчика, который  никогда  не
должен  забывать, кто  его  вывел в люди. Всю ночь я  учил наизусть названия
фильмов,  в  которых  снимался  Форд,  пересматривал  самые  удачные сцены и
оттачивал вопросы, казавшиеся мне  гораздо  менее  банальными,  чем  те,  на
которые он отвечал до сих  пор. Харрисон Форд,  безусловно, надолго запомнит
нашу встречу,  и, может,  в следующий свой приезд в Париж он потребует  меня
лично и никого больше. Мой верный техинженер Роже должен был заехать за мной
в 13.00,  чтобы через полчаса  оказаться на съемочной  площадке  на бульваре
Гренелль  -   на  час   раньше  встречи,   чтобы   быть  готовыми   к  любым
неожиданностям. В 12.55 в  дверь  позвонили. Я пошел открывать, благословляя
профессионализм своего коллеги.
     Вместо  Роже  за  дверью  стояли  четверо,  трое из  которых  были  мне
совершенно не знакомы.
     - Привет, Алан. Познакомься: Дидье, Жан-Пьер и Мигель. Можно войти?
     Это  Батист. Когда-то я брал  у него интервью - он хотел  создать едкий
журнал  о  парижских  буднях.  Передача  на  99.1  помогла  ему организовать
подписку, но дальше дело не пошло,  несмотря на все его старания. Увидев его
в дверях, я подумал, что он все еще одержим своим журналом.
     -  Слушай, Батист, у  меня  нет времени. За мной  сейчас заедут, у меня
очень срочное дело.
     - Нет  ничего  срочнее,  чем дело,  по которому мы  к  тебе пришли.  Ты
журналист, должен понять. Мы члены комитета по поддержке Хосе Фаменнеса.
     Он ждал, что моя журналистская жилка дрогнет при звуках этого имени, он
произнес его,  словно бомбу бросил.  Но журналист во мне молчал. Уж не знаю,
то ли меня раздражали заявившиеся ко мне незнакомцы, то ли я нервничал перед
важным   интервью,   но  только  я   вполуха  слушал  грустную  историю  про
политзаключенного, где-то в Южной Америке ожидавшего смертной казни.
     -  Это  может  произойти  через  несколько  часов.  Мы  хотим  провести
демонстрацию сегодня вечером  перед посольством Сан-Лоренцо, нас  поддержат,
мы не можем оставить его умирать просто так. Мы написали петицию.
     И  он  протянул  мне  странички,  заполненные именами  и адресами.  Это
пробудило во мне воспоминания молодости. В комнате повеяло чем-то серьезным.
     -  Двести сорок три подписи, все люди известные и уважаемые. У  нас тут
бывший, министр, двадцать восемь депутатов, куча  писателей, двадцать  шесть
журналистов,  самые сливки. Так  что мы  можем побороться,  но  у нас не так
много времени, чтобы донести это до сведения посла. Потом может быть слишком
поздно. Нужно, чтобы ты сказал об этом по радио, надо поднять людей!
     Жан-Пьер смотрел на меня. И  Мигель тоже. И Дидье. Я опустил глаза, как
маленький мальчик, которого взрослые застали за чем-то нехорошим.
     - До завтрашнего дня пробиться с этим на  радио довольно сложно, у меня
дико важное задание, надо взять интервью у кинозвезды сегодня вечером.
     - К тому времени Фаменнеса уже казнят.
     - Ты сделаешь это сейчас, - произнес Мигель с нажимом. - Выйдешь в эфир
со спецвыпуском, чтобы  призвать всех на демонстрацию сегодня вечером. Ты не
можешь этого не сделать!
     И  он  протянул мне петицию и  ручку. Жест, которого  я  ждал  с самого
начала. Мигель и не подозревал, что я за человек.
     Человек, который однажды испугался ареста, так как  совершенно случайно
оказался  участником  демонстрации  бастовавших  медиков.  Человек,  который
предпочитает  не  заполнять никаких  анкет,  боясь, что они  попадут  в руки
тайной  полиции. Человек,  который  не голосовал на  последних президентских
выборах,  потому  что в тот день должны были доставить  видеомагнитофон. Все
это я,  не  рисуясь, хотел сказать Батисту и остальным, но чтобы сознаться в
отсутствии смелости, нужна смелость, которой у меня  нет. С  видом человека,
исполняющего свой гражданский  долг,  я  приписал  внизу:  "Алан Ле  Гиррек,
репортер, 151, улица де Фландр, 75019, Париж".
     Это самое большее, что я мог для них сделать. А еще пожелать удачи. При
условии, что они оставят меня в покое.
     Я машинально  проглядывал  пятнадцать  страничек, сколотых скрепкой,  и
вдруг одно из имен зацепило мое  внимание.  И тут же  Батист выхватил у меня
листки и сунул их я синюю папку.
     - Мы надеемся на тебя, Алан.
     <i>...Марлен?..</i>
     - Нам надо еще успеть к парню с телевидения, чтобы он подписал.
     МАРЛЕН?
     - Было бы здорово, если бы ты смог объявить  об этом в  эфире. Минутное
дело. Сделай это.
     <i>...МАРЛЕН МАРЛЕН МАРЛЕН MAPЛЕН МАРЛЕН...</i>
     Все связалось за долю секунды - Батист, имя  Марлен, вечеринка, которую
он организовал  в  честь запуска своего журнала, она  была  там, я не  видел
никого, кроме  нее,  Марлен,  Марлен.  Такая  же  прекрасная,  как  ее  имя,
блондинка с зелеными глазами, смесь неброской красоты и затаенной порочности
свела меня с ума.  Я все  испробовал, чтобы заполучить  номер ее телефона: я
пустил в ход все козыри, говорила любви, предлагал ей руку и сердце, и  если
бы она согласилась, сегодня я  бы нашел гораздо  более серьезную работу, и у
нас бы было уже двое или  трое  малышей.  Я безуспешно пытался встретиться с
ней, и достаточно было увидеть ее имя среди других, как я  понял, что до сих
пор не смог  ее забыть.  Я  подумал,  что  Батист и вся эта  его  история  с
заключенным дают мне шанс.
     - Ну так что с радио?
     Бывают в жизни минуты - судьба стучится в дверь, когда  ты меньше всего
этого  ждешь.  Но этот стук  обычно  еле слышен,  на него можно не  обратить
внимания, как на  имя, затерянное в списке. Но если  не ответить на него, то
скорее всего пожалеешь об этом  лет через пятьдесят, сидя в кресле-каталке с
пледом на коленях.
     Аккуратно положив петицию в папочку, Батист собрался уходить.
     - Я не уверен, что правильно написал свой адрес. Вынь, я посмотрю.
     - Да ладно, Алан, подумай лучше о передаче.
     -  Нет-нет,  - настаивал  я, -  такие мелочи  иногда оказываются  очень
важными. Дай сюда.
     Батист удивленно протянул мне странички. Я  сделал  вид, что  проверяю,
задержав  их  как  можно дольше  в  руках под взглядами четырех  пар  слегка
озадаченных глаз.
     - Мы пошли, подумай о нас, Алан.
     Я удержал  его руку на секунду  и наконец увидел:  "Марлен Киршенвальд,
журналист, 3, улица дю Тампль, 75004, Париж".
     Я  проводил их до  двери, с трудом  скрывая переполнявшие меня чувства.
Они долго жали мне  руку, а я твердил про себя адрес девушки.  Как только за
ними закрылась дверь, я бросился  в комнату и нацарапал на первом попавшемся
клочке: "Марлен Кларвейн, 3, улица дю Тампль, 75004, Париж".
     Главное  интервью в моей жизни,  и вот теперь -  женщина  моей мечты...
Незабываемый дань! Марлен Кальвейн... 3, улица... улица дю Тампль или... или
улица Вьей-дю-Тампль? Кларвейн или Кершеваль?  Есть еще бульвар дю Тампль, в
третьем округе! Номер дома 43! Или 31?.. Марлен Клар... Кларвельд!  А  улица
Вьей-дю-Тампль идет  из третьего  в  четвертый округ! Вне себя от  ярости, я
стукнул  кулаком  по  столу,  бросился на  балкон  и  увидел,  как Батист  с
компанией залезают в машину.  Это судьба! Судьба-индейка, это всем известно,
она не посылает знаков без подтверждений, надо пройти половину пути, и тогда
вы поймете, что это действительно судьба.
     - Бати-и-ист! - заорал я, чтобы  перекричать шум мотора. И сломя голову
скатился по лестнице.
     - Слушай, я тут подумал, у меня клеевая идея.
     Они разволновались, ожидая, пока я отдышусь.
     - Я сегодня беру интервью у Харрисона Форда. Сечете?
     Судя по их выражениям - нет.
     -  Он из тех,  кто никогда  не  отказывается  подписать такие серьезные
петиции. Ты знаешь более известную кинозвезду? Представляешь себе его имя на
этой бумажке? Оно перекроет всех: политиков, телевизионщиков...
     -  ...Харрисон  Форд?  Думаешь, это будет правильно на  такой серьезной
бумаге?
     Мне даже не пришлось отвечать, Мигель сделал это за меня.
     - Правильно?  Да  он кумир  трех  четвертей населения планеты,  в  один
прекрасный день он будет претендовать на кабинет в Белом доме.
     - Его и сейчас больше слушают, чем американского президента, -  вставил
Дидье.
     -  Если  правительство   Сан-Лоренцо  узнает,  что  артист  вроде  него
включился  в кампанию, у нас будут  все козыри на  руках,  -  не  остался  в
стороне Жан-Пьер.
     Батист не стал тянуть резину и вытащил свои листочки.
     - Когда интервью?
     - Сегодня вечером.
     - Если тебе удастся вытянуть из него хоть  слово о Фаменнесе, ты скорее
всего спасешь ему  жизнь, - произнес Батист дрогнувшим голосом. - Встретимся
около шести у посольства, я  буду во главе демонстрации. У тебя  есть  номер
моего мобильника?
     Я кивнул, они  сели в  машину. Прежде  чем  машина  отъехала, они очень
серьезно поблагодарили меня от всего сердца. От этого  мне стало немного  не
по себе. Через несколько часов моя  карьера наберет  обороты,  я,  возможно,
обрету женщину  моей  мечты  и со  смущенным  видом отдам  Батисту  петицию,
объяснив, что Форд ни о чем не хотел слышать. Одним приятелем меньше.
     Появился Роже. Он  был удивлен,  увидев меня посреди  улицы с какими-то
бумажками  в  руках. Я попросил его  подождать  секундочку,  пока  я  сбегаю
наверх, захвачу свои причиндалы.

     "Марлен Киршенвальд, журналист, 3, улица дю Тампль, 75004, Париж".
     Меньше чем за две минуты компьютер выдал мне номер красавицы.
     - Алло, Марлен?
     - Да.
     - Это Алан Ле Гиррек, журналист с радио 99.1.
     - ...Кто?
     Да уж, меня  редко запоминают. Мне и так повезло, что я застал ее дома.
Судьба...
     -  Мы  встречались  на вечеринке, посвященной  выходу  пилотного номера
журнала Батиста.
     - ?..
     -  Он только  что  дал  мне  подписать  петицию  об  освобождении  Хосе
Фаменнеса, ты идешь на демонстрацию?
     - ...Да.
     - А я не могу, беру интервью у Харрисона Форда как раз в это время.
     (Должно сработать, должно сработать, должно сработать...)
     - У Харрисона Форда? У самого Харрисона Форда?
     (Я был уверен! Я был уверен!)
     -  Да, у  того самого. Обычная работенка. Что касается  Хосе Фаменнеса,
мне кажется, что мы, журналисты, должны объединиться, сделать что-то сообща,
а не кричать каждый из своего угла, понимаешь?
     - ...
     - Может, встретимся, обсудим все это, как только я закончу с Фордом?
     -...Где?
     (Я просто гений! Я просто гений!)
     - Ну, в каком-нибудь баре, например, в "Палантино", это в Маре.
     Внизу Роже принялся сигналить как сумасшедший.
     - Во сколько?
     - В восемь пойдет?
     - Договорились, - ответила она и повесила трубку.
     Нашего первенца мы назовем Хосе.

     Чтобы  наверстать упущенные минуты,  я гнал  машину как сумасшедший, не
переставая мечтать о бедрах Марлен, о глазах Марлен, о  щиколотках, хрупких,
как ножка  бокала, о  всех  мелких радостях,  что ожидают меня  в  ближайшем
будущем. Обеспокоенный  Роже все твердил  мне  о своей жизни, что  он всегда
хотел умереть во сне на хуторе в Нуармутье в возрасте восьмидесяти лет, а не
в машине, которую ведет маньяк, в погоне за  актером, снявшимся  в "Звездных
войнах".  На месте уже готовили павильон, царило веселье,  светило солнце. Я
спросил, где же звезда.
     -  В  ресторане с директором студии. Никто  не  знает,  где  именно. Мы
слегка  запаздываем со съемками из-за погоды, вам придется подождать часиков
до шести вечера.
     Этот  добродушный  парень  только что  объяснил мне,  что  моя жизнь  -
пропащая.  В этом  мире  некоторые  встречи  никогда  не  случаются, и я был
идиотом,  когда решил,  что я  исключение. Я  слишком взывал  к  судьбе, она
почувствовала себя  загнанной  в  угол и не  смогла  подарить  мне сразу два
невероятных события  в  один день. Что я скажу  Бержерону?  И  что  я  скажу
Марлен? Что  Форд  предпочел моим вопросам десерт?  Я на секунду  присел  на
рельсы  операторской  тележки,  чтобы  смягчить   боль  отчаяния.  Видя  мое
разочарование, Роже дипломатично, как мог, стал меня утешать:
     - Не вешай нос, старик. У нас осталось интервью с ди-джеем.
     В этой пустыне я заметил фотографа, который, казалось,  был  осведомлен
лучше других. Он заверил меня,  что Форд не из тех, кто  "кидает", и раз  он
сказал,  что  будет  здесь  в  шесть  вечера,  значит,  будет,  профессионал
все-таки. Нам оставалось только ждать  три часа, потягивая кофе и жалуясь на
жизнь. И тут Роже предложил:
     - Ты делай что хочешь, а  я пока заскочу в свой клуб,  это единственное
место, где я могу расслабиться. В двух шагах отсюда.
     - Какой, к черту, клуб?
     - Чудное место, суперчастное заведение, я хожу туда  два раза в неделю.
Пошли, развеешься немного, а то будешь тут, как тигр в клетке.
     - Мой бедный Роже,  мне хочется кого-нибудь придушить, а ты предлагаешь
мне расслабиться в каком-то паршивом клубе.
     - Именно. Это единственное  место,  куда надо бежать со всех ног, когда
ты хочешь кого-нибудь  убить.  -  Он понизил голос: - Но  только между нами.
Никто, даже моя  жена,  не знает, что я туда хожу.  Мой сосед предложил  мне
однажды пойти туда, и с тех пор... я подсел.
     Как вы понимаете, отказаться было невозможно.

     Пять  минут   спустя  мы  входили  в  развалюху  из  красного  кирпича.
Обшарпанный коридор заканчивался бетонной лестницей, по ней  мы спустились в
звуконепроницаемый  ангар. Четырнадцать мужиков, все  в бесшумных шлемах и с
огромными  винтовками, стреляли как помешанные по картонным фигурам, висящим
на тросах. Когда  я вошел  в  тир, мне показалось, что шальной пулей пробило
барабанную перепонку.
     - Чем занимается твой сосед?
     - Он - полицейский.
     Роже чувствовал себя  здесь как рыба в  воде.  Он представил меня  всем
стрелкам, и через секунду у нас в руках оказались револьверы. Я подумал, что
неожиданности сегодняшнего дня на этом не заканчиваются.
     - Как ты считаешь, что  я должен с этим делать? - спросил  я, показывая
ему "пушку".
     - Попробуй - увидишь. Это как в кино. Даже Форд учился стрелять в таких
местах. Увидишь, как успокаивает.
     - Роже, я не вижу в этом ничего хорошего.
     Вместо ответа он на одном дыхании разрядил обойму, так что мне пришлось
заткнуть  уши.  Больше никто не  обращал на меня внимания, я остался один  с
револьвером  в  руке, как с собеседником,  который слишком долго  молчал.  В
чем-то Роже оказался прав: возможно, этот  тир объяснит мне что-то главное о
том, как становятся героями. Ничего случайного не бывает.
     А  потом  я уже  ни  о чем не думал,  я палил, и палил, и палил, и  мир
испарился облачком дыма.

     Роже  вытолкнул  меня в реальность,  но все  всплыло в памяти  только с
дневным  светом.  Я  весь  провонял  порохом,  а в  глазах  у меня  все  еще
приплясывали отблески.  Это продолжалось некоторое время, пока  мы снова  не
попали  на   съемочную   площадку  с   декорациями   и  массовкой   поистине
голливудского  размаха. Посреди  этого  водоворота  фотограф  кивнул мне  на
агента Форда, который выкрикивал нечто странное в  сторону фургона. Я быстро
сообразил,  что  за  драма  здесь  разыгралась:  по причинам, известным  ему
одному,  самый  выдающийся современный актер  наотрез отказался  выходить из
своей гримерной. Люди вереницей проходили под окошком, умоляя его вернуться,
Я хотел затесаться в толпу, протянуть микрофон, сказать, что сейчас решается
моя  судьба, что ему достаточно  произнести  несколько слов для 99.1,  чтобы
сделать  меня  знаменитым, но,  увидев горилл Форда,  смотревших на  меня, я
отказался от этой затеи.  Апатия моя разом сменилась  слепой  яростью. Я уже
начал подозревать, что Форд умрет раньше, чем я смогу взять у него интервью,
и я, как все бумагомаратели мира, напишу некролог, такой же тривиальный, как
сотни ему подобных, а много позже, укрыв  ноги  пледом, перед камином,  буду
вспоминать, как прошел всего в нескольких шагах от кумира.
     - Это  уж  слишком, - пробурчал Роже,  мечтавший  только о  том,  чтобы
вернуться домой после довольно бессмысленного трудового дня.
     И был прав. Главный оператор заявил, что солнце садится, план все равно
потерян   и  пора   сворачиваться.  На  мгновение  я  представил  себе,  как
возвращаюсь  в тир, забираю револьвер и начинаю палить в этот чертов фургон,
пока оттуда на коленях не выползет Индиана Джонс, умоляя меня выслушать его.
     На  часах  19.30.  Я прошляпил главное интервью в своей жизни,  но я не
собираюсь упустить  женщину моей мечты. Фотограф утешил нас,  что еще не все
потеряно: продюсер  организовал  вечеринку  в ночном клубе "Уайатт" в центре
Парижа, вся съемочная группа приглашена, и Форд обещал зайти.
     - Харрисон - человек непредсказуемый, он может дать интервью и в ночном
клубе, на вашем месте я бы не вешал нос.
     Я  пожал  плечами, но  все же  поблагодарил его и отчалил в направлении
бара "Палантино" -  Роже  обещал  меня  подкинуть.  Я  причесался,  почавкал
жвачкой,  чтобы  освежить  дыхание,  и  снял рубашку,  чтобы проветрить  ее,
опустив стекло в машине.
     - Не  переживай, будут другие. Мерил Стрип! Джек Николсон!