бошлось без взлома. Если они сумеют попридержать язык, Матильда получит весьма смягченную версию случившегося. Ренего, который блеял в свою козлиную бородку: <Черт побери, черт побери!>, и Люк положили меня на постель и принялись раздевать. Когда дело дошло до рубашки, они замешкались. - Пошел отсюда, Люк, - говорит врач. - Подожди за дверью. А ты успокойся. Господи, я знаком с твоей задницей уже двадцать лет. Можешь не помогать мне снимать рубашку. Черт побери! Что это еще такое у тебя с плечом? Не мог же этот сустав так распухнуть уже после того, как ты упала! - Нет, оно стало распухать в последнее время. Я как раз собиралась вам показаться. Ренего ощупывает больное место - подушечку с голубыми прожилками, его пальцы обнаруживают флуктуацию, свидетельствующую о скоплении жидкости в суставе. Надавливая сильнее, он отыскивает сместившуюся вперед головку плечевой кости. Потом берет мою руку пониже локтя и слегка тянет. - Вижу, вижу, - говорит он, стараясь себя подбодрить. - Самое неприятное то, что тебе уже не больно. Он мрачнеет, щелкает языком, замирает на несколько секунд, уставившись в одну точку и тряся бородкой. Потом вдруг щиплет меня за руку. В самом деле, как это ни странно, я ничего не ощущаю. Ренего издает легкий свист, который, по-видимому, ничего хорошего не означает. - Случалось ли тебе обжечься или уколоться и не почувствовать боли? - спрашивает он. К чему это он? Действительно, так было. Утюг: Я показываю ему пальцы, с которых еще не сошел коричневатый след ожога. - Да, но какое отношение?.. Ренего не отвечает. Отпустив правое плечо, он хватает меня за левую руку. - Раздвинь пальцы веером: Пошевели большим пальцем: Поверни кисть так, будто хочешь открыть ключом дверь. Он наблюдает за этими немудреными движениями, которые я выполняю очень неловко. Наконец он осматривает меня с головы до ног и, наверное, думает: <Худая и уродливая! Куда подевались ее мышцы?> У меня по коже пробегают мурашки. Его взгляд беспокоит меня больше, чем плечо. - Где твоя ночная рубашка? - Под подушкой. Он достает ее, помогает надеть и укрыться. Он не брюзжит, не ворчит, как обычно. Тем не менее вид у него сердитый, и нижняя челюсть движется так, будто он жует свой язык. - Люк! Миландр появляется с малышом на руках. - Ну как, доктор? Ренего похлопывает Клода по щечке и отвечает осторожно: - Вывих плеча, - говорит он. - Но самое досадное не это. Не двигайся, Констанция. Лежи плашмя. Я сейчас вернусь и сделаю все, что надо. У меня нет с собой необходимых инструментов. - И притворно-веселым тоном добавляет: - Вот чертовка! И как только тебя угораздило? Этим никого не проведешь. Беда совсем рядом. Впрочем, выйдя в прихожую, Козел становится разговорчивей. Напрягая слух, я улавливаю, разбираю обрывки фраз. - Подвижность снижена: Потеря чувствительности: Это симптомы: Заболевание спинного мозга, но какое?.. Можно опасаться: Следует медицинский термин, который я не расслышала. - Или же: Другие научные определения тоже застревают в его бородке. x x x Миландр возвращается. Он очень бледен, отчего веснушки выступают особенно отчетливо: словно ему только что выстрелили в лицо из ружья и дробинки застряли к коже. Я же еще должна его подбадривать! - Да не волнуйся ты так. Это мне не впервой. Не покормишь ли ты мальчонку? Наверное, он проголодался. Только сначала дай мне фолиант в коленкоровом переплете - он стоит на комоде между поварской книгой и альманахами. Люк колеблется - он хорошо знает, что речь идет о медицинском словаре, принадлежавшем моему отцу. - Ну, давай! А не то я встану сама! На это я была бы совершенно неспособна. Но Люк считает меня способной на все и послушно подает книгу. - Спасибо. На кухонной полке стоит початая банка с вареньем. Намажь Клоду два сухарика. Тем временем я одной рукой уже раскрываю и перелистываю словарь. Я прямо ищу страницу 749 - <Спинной мозг>. Вначале помещен рисунок, изображающий безупречный спинной мозг, от которого отходит тридцать одна пара корешков; он тянется, как опущенная пальмовая ветвь, простирающая листья во славу движения. Потом дается поперечный разрез, показывающий оболочки и полости, окружающие белое вещество, на котором вышит странный вензель - <Н> серого вещества. <Н> - символ непобедимости, черт побери! Пропустим параграф <Строение>, за ним параграф <Функции>, а также пояснительные схемы - некоторые из них напоминают схемы электропроводки. Я тороплюсь к третьему параграфу - <Заболевания спинного мозга>. Одно за другим мелькают красивые слова: табес, атрофия, склероз, сирингомиелия, гематомиелия, миелит, болезнь Фридриха, болезнь Литтла. Скажите пожалуйста, Клод совсем рядом со мной! Я отбиваюсь, я борюсь со словарем, уверенно отвергая половину этих болезней. Но атрофия мышц, пожалуй, может мне подойти. Одна фраза заставляет меня поперхнуться: <Эти нарушения необратимы>. Я хватаюсь за другую: <Прогрессирующее течение болезни с временными ремиссиями>. Но вот сирингомиелия - болезнь, название которой звучит как музыка, музыка моего реквиема. <Заболевание, вызывающее образование опухолей спинного мозга. По-видимому, определенную роль играют травматические повреждения. Паралич, начинающийся с кончиков пальцев и в некоторых случаях с внутренних органов. Расстройство моторных центров, постепенная потеря чувствительности. Медленная смерть в результате распространения болезни на продолговатый мозг или инфекционных осложнений>. Я пробегаю глазами следующие страницы, едва останавливаюсь на гематомиелии и добираюсь до миелита: <Острое или хроническое воспаление спинного мозга, вызванное общей или местной инфекцией с образованием в спинном мозгу мелких абсцессов или же травматической этиологии>. И снова то же заключение: <Излечение возможно, однако маловероятно>. Опять смерть. Всюду смерть. Закроем, закроем этот словарь. Закроем глаза! x x x Подходит Миландр и, полагая, что я задремала, забирает у меня словарь и на цыпочках уходит. Он не увидит эту идиотскую слезу, которая выскользнула из-под века и медленно катится по щеке. Так я и знала! Я всегда ждала такой судьбы. Всегда относилась к своей молодости, как к обреченной сестре, которую лечат без надежды на выздоровление. Но я не думала, что утрачу ее так рано. Я не люблю жаловаться. Но сегодня я не в силах удержаться. Пространство уже было против меня, потому что меня предали мои ноги. Теперь против меня восстало еще и время, потому что я скоро умру. Конечно, не завтра и не послезавтра, но еще до того, как я успею прожить то, что называется жизнью. Ах! Древний старик, для которого она так или иначе скоро кончится, который столько пережил, умирает малой смертью. Но ведь я не сделала ничего из того, что могла, и меня ждет большая смерть. Я прожила впустую. Ну что я могу теперь в четырех стенах? Насмехайся, Констанция, от этого становится легче. Твой ангел-хранитель - насмешник. Он говорит: <Четыре стены? Идеальное единство места для твоей драмы! Медленная агония? Идеальное единство времени! Ты немного подсократишь последнее действие. Впрочем:> Впрочем, медицинские словари - опасная штука, это хорошо известно. В них никогда не следует заглядывать. Ни каждой странице имеется с полдюжины болезней, которые кажутся подходящими к данному случаю. Здесь найдешь все, что угодно, что угодно, но только не то, что есть на самом деле. Я не врач, да и сами врачи: И потом - что собственно, случилось? После ранения я несколько месяцев была в гораздо худшем состоянии, чем сейчас. И все-таки выкарабкалась. - Тсс! - прошипел Люк в <первозданном хаосе>. - Станс уснула. Лучше бы он не совался со своим <тсс!>. У меня уже вертелся на языке все тот же припев: <Ты не плачь, Мари:> Теперь я думаю об этом малыше, который занимает так мало - слишком мало - места. В тишине слышно, как под его зубами хрустит сухарь. Потом он скромно требует: <Еще сухарика>. И мои сетования тут же Принимают наступательный характер. Нет, я не увижу его таким, каким мне хотелось бы. Вырастить ребенка - дело, требующее слишком долгого времени. И с этой минуты слишком трудное. Слишком трудное. Скажем, довольно трудное. Но посильное. Во всяком случае, о том, чтобы отказываться от Клода, не может быть и речи. Начатое не бросают. Я справлюсь. Впрочем, не может быть речи и о том, чтобы бросать вообще что бы то ни было. Погибать так погибать, мне уже нечего трястись над своим телом. Пусть прослужит три года, два, даже всего только год! Пусть прослужит еще немного! Этого хватит. x x x На улице очень холодно. Северный ветер размел небо Там, где окно выкраивает шесть прямоугольников густой Синевы. Снег, еще лежащий на крышах, оживляет свет, в свет очищает штукатурку моей кельи, и она кажется еще белей. Баржа, поднимающаяся к шлюзу, нескончаемо голосит о своем ржавом отчаянии. Нет, мне уже не побывать на реке. Я лежу тут, скованная, отрешенная, безразличная, словно растворившаяся в слишком прохладном воздухе. Неужели я с такой легкостью достигла той ледяной вершины, на которой человек смиряется? Я не отступлю. Ведь я могу еще претендовать на одно - на силу человека, у которого отнято все: любовь, интерес к жизни, все - вплоть до инстинкта самосохранения. На силу того, кому больше нечего терять, кроме самоуважения. И чья исключительная судьба, оплаченная очень дорогой ценой, позволяет на краткий миг удержаться по эту сторону смерти и по ту сторону жизни, на той грани, где никто уже не вправе отмахнуться от его требовательности. Но чьи это шаги? Похоже: Да, конечно, это шаги моей тети, которая поднимается по лестнице, спотыкаясь о ступеньки, и останавливается на каждой площадке, чтобы дать передышку своим восьмидесяти восьми килограммам. Скорее! Обопремся на левый локоть, поднимемся как можно выше. Я приглаживаю волосы, застегиваю верхнюю пуговку ночной рубашки, расправляю простыню, протягиваю здоровую руку к телефонной трубке, кладу ее перед собой и начинаю набирать номер: Входная дверь стремительно распахивается. За перегородкой слышится горестное шушуканье - сплошные <Боже мой!>, <Неужели!> и все междометия, созданные на случай несчастья. Потом круглая фарфоровая ручка моей двери поворачивается, и дверь осторожно приоткрывается. Я громко бросаю в трубку: - Алло! Паскаль? Сначала в проеме появляется тетина внушительная грудь - она вся дрожит. - Бедная моя девочка! Пряди волос выбились из пучка, ее колени и ее юбки трясутся. Матильда бросается ко мне, протягивая руки. Но застывает на месте и с удивлением смотрит на Миландра. Потому что я, столь тяжко больная, преспокойно разговариваю по телефону, прижав трубку к уху: - Ну конечно, Паскаль! Все в порядке: 17 Я опасалась самого худшего. Я думала: <Если они почувствуют, что я потеряла голову, они тоже ее потеряют>. Но очень скоро они поняли, <что я еще немножко тут>, как выразился Люк. Его преданность не вызывала сомнений. Он являлся чуть ли не каждый день и сидел часами - растерянный, тихий, карандаш за ухом, взгляд тянется за крупицей внимания, как деревянная чашка - за милостыней. Готовый оказать любую услугу, лишь бы о ней попросила я, он все чаще исполнял роль моего посыльного, ходатая и сам объявлял себя <исполняющим обязанности генерального секретаря ОВП>, по-детски довольный, словно это была игра. Мне не раз приходилось отсылать его на работу, заверяя, что эта сторона его усердия тоже доставила бы мне удовольствие. Катрин каждые два-три дня переходила улицу, чтобы сказать мне певучую фразу по методу Куэ <Метод внушения, разработанный доктором Куэ (1857-1926)> : - Ну как, Констанция, вам лучше, не так ли? Лучше? Затем она, как обычно, принималась щебетать. Попав под двусмысленное покровительство влиятельного господина, величаемого ею патроном, в руки которого ее передал Гольдштейн, она играла весьма неопределенную роль, во всяком случае, более чем незначительную. Похоже, что в довольно легкомысленном костюме. Она, эта артистка, уже переняла полусерьезную манеру разговора людей, воображающих, что за две недели они освоили все тонкости своей профессии. Она засыпала меня техническими терминами - настоящие специалисты их избегают, зато дебютанты злоупотребляют ими, чтобы создать вокруг себя словесный ореол. Все новое нравится. В конце концов так уж повелось. Что касается Паскаля, то он, по-видимому, отвел для меня в своем недельном расписании пятницу. В этот день, проявляя поразительную пунктуальность, он приходил с пятым ударом часов и садился на двадцать минут - ни минутой больше, ни минутой меньше - в двух метрах от железной кровати в соломенное кресло, за которым сам ходил в <первозданный хаос> (дверь он всегда оставлял открытой настежь). Он совершенно утратил свое красноречие и проводил все это время, с трудом выискивая темы для разговора (у меня ужасная привычка исчерпывать их тремя репликами). Создавалось впечатление, будто он приходит против собственной воли, но ничего не может с собой поделать. Однако за три минуты до ухода его поведение менялось, и он, делая вид, что советуется, начинал выпрашивать одобрение своим действиям: - Мне хочется создать секцию скаутов. Что вы об атом думаете? Какое наименование и какой отличительный знак вы рекомендовали бы? Например, <отряд Колиньи> <Генерал Колиньи (1519-1572) - глава протестантов, был убит во время Варфоломеевской ночи> и ярко-красные ленточки? У одного из моих прихожан невеста - католичка, и она убеждает его сменить вероисповедание. Что вы об этом думаете? Ума не приложу, как его удержать. Не повидаться ли мне с его родителями? Превратившись в оракула - и ничего во всем этом не смысля, - я старалась угадать, чего он от меня ждет, старалась думать в том же направлении, что и он. Паскаль уходил, повеселев. Я же, очень недовольная собой, после его ухода подозрительно спрашивала себя, продолжает ли он воспринимать меня как своего рода медиум или же, видя насквозь, делает объектом весьма тонкой благотворительности. Мадемуазель Кальен была, пожалуй, такой же хитрюгой. Ее посещения - довольно редкие - составляли всего лишь часть ее работы. Но у нее была своя тактика, она роняла неожиданные - или точно рассчитанные - фразы: - Что за день, Констанция! Я не видела никого, кроме слабодушных. Я пришла к вам подбодриться. И она удобно усаживалась на стуле. Я наблюдала за ней с недоумением: похоже было, что мы поменялись ролями, но я ей не совсем верила. Я всегда недолюбливала людей слишком уступчивых, тех, кто слишком быстро начинает вторить моим словам. Если я в чем-нибудь и могла упрекнуть Матильду, этот колючий каштан, так лишь в том, что она тает от одной моей улыбки, что она кричит (как еще случалось в те времена): <В твоем положении заниматься другими - это порок!> - и не упускает случая потакать этому пороку. Каждое утро, пытаясь заставить Клода пройти перед моей кроватью, сделать три шага, положив только указательный палец на конец палки, которую я ему протягивала, я хорошо знала, что он упадет, что он должен упасть. Такой неизменный провал меня не обескураживал. В сущности, в этом, как и в других случаях, меня, пожалуй, больше привлекало само усилие, нежели конечный результат. x x x Оставался Серж, который не радовал меня ни тем, ни другим. По его словам, он временно занимался подержанными машинами. Миландр, всегда отлично информированный о чужих делах - все посредственности обладают этим специфическим даром прислуги - и охотно выставляющий напоказ свою честность, сразу же поставил все точки над <и>: - Спекулирует ордерами на машины, привезенные из Марокко, на американские автомобили, заказанные американцами, которые проживают во Франции и преподносят сюрпризики таможне. А ты говоришь - подержанные машины! Впрочем, знаешь, пока Нуйи будет сидеть в своей конторе, куда приходят все дельцы девятого округа, он останется тем, что есть. Я была в этом убеждена: как правило, чтобы изменить образ жизни, необходимо сменить обстановку. Я не оставляла Сержа в покое. Ему одному я звонила чаще, чем всем другим, вместе взятым. Он неизменно восклицал: - А-а, это ты, старушка? Ты еще жива? Хочешь избавить меня от необходимости покупать венок? Нет, нет, ничего нового, я подыскиваю. А нашел Паскаль. <Возможно, у меня будет кое-что для Сержа>, - объявил он мне как-то раз в конце своего визита. Но это было сказано между прочим. Казалось, ему не очень хочется говорить на эту тему вслух. Некая стыдливость перед лицом цифр, присущая и интеллигенции и служителям культа, парализовала его язык. Он дважды возвращался к этой теме. Потом решил написать письмо, которое я получила в пятницу с утренней почтой. <Дорогой мой друг, вы давно уже просите меня сделать что-нибудь для Нуйи. Но круг знакомств пастора ограничен рамками прихода: употребить эти знакомства - почти значит злоупотребить ими. А в случае с Сержем приходится проявлять особенную осторожность. Теперь я думаю, точнее - вы заставляете меня думать, что, если хочешь следовать своему призванию, нельзя ограничивать себя выполнением служебных обязанностей. Я думаю также, что оказываю услугу не только Сержу, но и третьим лицам. И последнее. Несмотря на подозрительность, внушаемую мне деньгами, <этой бациллой в форме кружочка>, я не вижу, как Нуйи даже в худшем случае смог бы причинять зло людям, принося им свои, капиталы. Итак, вот два предложения. Первое, по правде говоря, просто совет, который понравится вам своей конструктивностью. Один меховщик, специализировавшийся на каракуле, дал мне понять, что его пушной товар, полностью оплачиваемый валютой и облагаемый изрядной пошлиной, дешевле было бы выделывать на территории Французского союза. В период автаркии итальянцы создали на Сицилии специальные фермы, на которых с успехом разводили бухарских овец. Подобная же попытка наверняка могла бы удаться в Сусе, на отрогах Атласских гор, где имеются благоприятный климат, дешевые земли и пастушеское население. Единственное возражение: дело, очень выгодное, начнет приносить значительный доход лишь после создания отар, на что уйдет несколько лет. Второе предложение. Владелец фабрики керамических изделий, поставляющий продукцию в киоски при пляжах и специализировавшийся в жанре <Сувениры с Тру-ле-Бэн, чьи дела идут настолько успешно, что фабрику можно расширить, ищет компаньона с капиталами. Дело заурядное, но верное>. Я тут же сняла трубку, чтобы позвонить Беллорже: - Спасибо, Паскаль! Но скажите, что выбрал Нуйи? - Я его ни о чем не спрашивал. Предпочитаю, чтобы это взяли на себя вы. Мое имя не стоит даже и упоминать. Я дам вам адреса заинтересованных лиц, и вы свяжете его непосредственно с ними. - Это верх осторожности, Паскаль. Вы боитесь себя скомпрометировать? На другом конце голос Паскаля становится резким: - Зачем я стану подменять вас? Присоедините этот козырь к вашим картам. Это повысит ваш авторитет. Я покраснела. Неужели я отплатила за тактичность подозрением? Моя непослушная рука выронила трубку и подхватила ее за шнур. Нужно ли мне извиниться? Паскаль уже диктовал по буквам: - Данен и компания, производство изделий из керамики, улица Фоли-Реньо. Я говорю: Данен, Д - Дениз, А - Арсен: Вечером, когда Серж вернулся домой, я опять сняла телефонную трубку, чтобы защищать французский каракуль, и лишь между прочим упомянула вариант Данена. Нуйи тут же охладил мой пыл: - Пастуший посох меня не привлекает. Я не испытываю ни малейшего желания загорать в Алжире. Что, что?.. Да, конечно, на-ци-о-наль-ная продукция! Извини за легкомыслие, но мне на нее начхать. Что касается твоего торговца обожженной глиной, я не скажу: Заметь: по мне, лучше продовольствие. Словом, посмотрим. Мужественно приняв неудачу, я без заминки продолжаю: - В конце концов, создавать дешевую и в то же время высокохудожественную керамику: было бы не так уж плохо! - О да! - восклицает Серж. - При условии, что на этом можно подзаработать: Я с раздражением бросила трубку. Неужели Серж человек меньшего размаха, чем я себе представляла? Неужели он любит только кратковременные и хорошо вознаграждаемые рискованные операции, будучи при этом совершенно неспособным рисковать длительно? От разочарования я готова была опустить прядь на лоб. И так как во всех своих огорчениях я всегда виню только себя, я тут же взорвалась: <И поделом! Будешь знать, как, умирая, затевать игры с живыми. Честное слово, ты начала им верить!> Чтобы отвлечься, я погрузилась в шахматную задачу: <Ферзь начинает и дает мат в пять ходов>. 18 В первый вторник февраля Ренего усадил меня в свою машину и повез к себе домой для просвечивания. Послушать его - так все оказалось в порядке. - Я ровно ничего не вижу. Старый шрам ведет себя нормально. Ни деформации, ни сдавливания. Тем не менее, хотя мое плечо было вправлено, опухоль не опадала. День от дня мои руки становились все более непослушными. Чтобы определить температуру какого-либо предмета, я была вынуждена касаться его щекой, даже языком. Уже собираясь отвезти меня домой, Ренего заметил, что один ноготь на моей правой руке, на среднем пальце, заболел своего рода белой болезнью - стал бесцветным. Доктор казался озабоченным, а я подтрунивала над ним. Козел стал паникером хуже Матильды и терял голову из-за пустяковых бобо! Неделю спустя он заявил, что меня надо показать консультанту. Сначала я противилась, но он и Матильда так меня уговаривали, что в конце концов я уступила их настояниям. Доктор Кралль, с которым Паскаль должен был договориться о лечении Клода, дал согласие заняться также мною, и четырнадцатого февраля, в день святого Валентина, вся хромоногая компания отправилась к нему. Паскаль записал нас на прием. Поскольку колымага Ренего вышла из строя. Люк в последнюю минуту спас положение, преодолев свою неприязнь и одолжив машину у Нуйи. Матильда несла ребенка. Козел и мадемуазель Кальен не отходили от меня ни на шаг. Что за мобилизация всех сил! Мне было нелегко выносить такую заботливость. Сколько ни уговаривала я себя, что она делает менее заметной мою заботу о других, я чувствовала себя ужасно неловко, как павлин в вороньих перьях. Час спустя, осмотренная, ощупанная, проверенная со всех точек зрения, выдав все секреты своих рефлексов, я ждала приговора в обществе мадемуазель Кальен, моей тети и медсестры, которая белым карандашом помечала мои рентгеновские снимки. Врачи ушли совещаться в примыкающую к кабинету комнату, служившую раздевалкой. Их совещание затягивалось и, судя по покашливанию Козла, доносившемуся из-за перегородки, к окончательным результатам не приводило. Лежа в рубашке на диванчике, я с нетерпением ждала конца: Клод остался в приемной с Люком, а я была не слишком уверена в том, что это удачное сочетание. Когда дверь наконец открылась, Матильда сразу начала плакать. В самом деле, прогнозы не сулили ничего хорошего. Ренего дергал себя за бородку и вытягивал шею, словно хотел преодолеть свое беспокойство. Что касается доктора Кралля, Геркулеса с пышущей здоровьем физиономией, но холодными глазами, то он напускал на себя преувеличенно безразличный вид, нанизывая фразы, которые должны были подготовить почву: - У нас еще недостаточно симптомов, а тем, которые имеются, мы сможем дать оценку лишь со временем. Однако можно сказать уже сейчас, что мы, мой коллега и я, сожалеем о невозможности закончить наш осмотр на особенно оптимистической ноте. Положив руку на подбородок, он массировал себе нижнюю челюсть. Вторая рука неопределенно загребала воздух. - Спинной мозг поражен, и, несомненно, давно. - Во время бомбежки! - нервно вставила Матильда, дергая за цепочку. - Возможно, - продолжал доктор Кралль. - Таково мнение и доктора Ренего. Я не совсем разделяю его точку зрения. Так или иначе, болезнь прогрессирует. Вашей племяннице было тяжело ходить, теперь она с большим трудом стоит. Один из ее суставов сильно распух. Она не ощущает ожогов. Она перестает владеть руками. Самое неприятное то, что, как установлено прослушиванием, у нее несколько учащенное сердцебиение. Он старательно избегал медицинских терминов. Во многих семьях считают, что слово может изменить ход событий, что оно обладает магической силой; вот почему Матильда потребовала: - Скажите же наконец, доктор, как называется ее болезнь? Но специалист, казалось, не столько боялся поставить диагноз, сколько поставить его без полного основания. Кроме того, его смущало мое присутствие. - Терминология - это еще не медицина, - проворчал он. - Вы поймете не многим больше, если я огорошу вас латинским словом, которое вам ровно ничего не скажет. Как и многие другие болезни, перед которыми наука пока бессильна: - Бессильна! - неожиданно воскликнула мадемуазель Кальен, натягивавшая перчатки. Ренего бросил на нее повелительный взгляд. Служащие социального обеспечения и врачи принадлежат к одному лагерю, трудятся на одном поприще, действуют одинаковыми методами - не спеша и немногословно. Правдой надо лечить, как лечат бешенство бешенством: все увеличивающимися дозами, создающими иммунитет. Матильда могла вынести только такую дозу. - Мы опасаемся, что ваша племянница может стать полным инвалидом. Теперь я хотел бы посмотреть ребенка: Мишлин, - добавил он, обращаясь к своей ассистентке, - сходите за ним. Потом перейдите с мадемуазель Орглез в маленькую комнату и помогите ей одеться. От меня избавлялись, чтобы говорить открыто. Мне приходилось убираться. На мое счастье, когда я была одета, сестра, усадив меня в кресло, извинилась и ушла - ее ждала работа в другой комнате. Оставшись одна, я тотчас же поднялась, опираясь на костыли. Пушистый ковер заглушал их постукиванье. Удивляясь, что я не слышу больше голосов из кабинета, я тихонько толкнула дверь - там никого не было. Все перешли в рентгеновский кабинет, оставив дверь приоткрытой. Я спокойно могла подойти ближе. По всей вероятности, я пришла слишком поздно, уже к выводам. - Рассечение некоторых сухожилий улучшило бы состояние ребенка, - сказал Кралль. - Нужна операция. - Надо было бы также пересмотреть вопрос о пособии, которое получает Констанция, - сказал Ренего. Похоже, что это замечание дало повод продолжить дискуссию. Я услышала, как доктор Кралль, прищелкнув языком, изрек: - Имеем ли мы право? Это предполагает, что мы пришли к определенному выводу. Нам известно, что мадемуазель Орглез, раненная в тысяча девятьсот сорок четвертом году, перенесла тяжелую травму костного мозга, в результате чего осталась частично парализованной. Нам известно также, что она страдает от нового заболевания. Можно предположить, но не наверняка, что оно является следствием перенесенной травмы. Теория Гийэна, которой вы придерживаетесь, весьма дискредитирована. Теперь уже не очень верят в травматические истоки сирингомиелии. - Что это такое - сиро: сири: как вы сказали? - послышался голос Матильды. Молчание. Кралль не отвечал. Мне было любопытно сунуть в дверь нос и бросить беглый взгляд в комнату. Ренего выглядел пришибленным, он опустил голову и уткнулся бородкой в галстук. Лицо его приняло чуть ли не фиолетовый оттенок и сморщилось, как лицо священника перед душой, осужденной на вечные муки. Матильда обеими руками поддерживала свою грудь, а Кралль, полузакрыв глаза, смотрел на нее любопытствующим взглядом. Остальных мне видно не было. Я поспешила отступить и укрыться в раздевалке. Дело дрянь. На этот раз я знала наверняка. Дело совершеннейшая дрянь. Мне хотелось крикнуть: <Бедняжка тетя, прочтите страницу 749! Этот способ умереть - один из самых безобразных на свете. Постепенно затухая, как пламя. И - самое страшное! - без большой уверенности, что до последней минуты сохранишь рассудок>. 19 В моем состоянии никаких перемен - до следующего скачка. Опухоль на плече немного опала, но сустав совсем заржавел и скрипел при малейшем движении. Белая болезнь - панариций - развивалась и, не причиняя боли, уродовала ногти. Какое диковинное зрелище являли мои руки с ленивыми пальцами, пальцами, которые разгибались медленно, как щупальца морских звезд. Я могла вставать, передвигаться из одной комнаты в другую. В принципе ничто не мешало мне выходить из дому. Но как сжать достаточно крепко перекладины костылей? Как просунуть костыль под правую мышку? Как сойти с лестницы? Кралль и Ренего прописали и Клоду и мне радиотерапию. Каждый сеанс - целая экспедиция! Матильда <спускала> меня, усаживала в коляску, поднималась за мальчонкой, сводила его с третьего этажа, усаживала возле меня и везла все, вместе взятое, до больницы. - Послушайте, вам следовало бы их там оставить! Это было бы гораздо благоразумнее, - сказала ей однажды консьержка. Матильда бросила на нее такой взгляд, что славная женщина вся сжалась. Не лучший прием встретила и мадемуазель Кальен, когда она предложила тете забрать у нас Клода и поместить его в другое место. Матильда этому яростно воспротивилась: - Ну, нет! Мы и без того достаточно несчастны. Под <мы>, конечно, подразумевалась я. Однако я уже больше не могла переносить самопожертвование тети. Чтобы поберечь ее, я вскоре заявила, что радиотерапия мне ничего не дает, и отказалась продолжать лечение. А Берта Аланек могла возить своего ребенка сама, так как мадемуазель Кальен выхлопотала для нее у хозяина специальное разрешение три раза в неделю отлучаться днем, в перерыве между мытьем посуды и чисткой овощей. x x x И дни потекли, потекли. Дни и недели. Никаких событий. Никаких происшествий в моей затворнической жизни. Январь, февраль: Зима отступала. Первые порывы мартовского ветра трепали волосы женщин на улице, выворачивали их зонтики. Я тащилась от окна к телефону или к пишущей машинке, с которой управлялась лучше, чем с авторучкой, при условии, если печатать медленно, буква за буквой. Однако нередко, промахнувшись, я попадала пальцем по соседней клавише или в промежуток. Если считывать материал я еще могла, то чистить как следует овощи становилось мне уже не по силам. Я предпочитала пользоваться левой рукой - она была менее неловкой, сохранила большую чувствительность и не так часто роняла предметы. Ужасающе бесполезная, я терзалась мыслью, что искала для себя трудности, а теперь все эти трудности пали на Матильду. Иногда, задавая себе сложное упражнение, - например, раздвинуть пальцы веером, - я исступленно старалась добиться прилива нервных сил и заставить их преодолеть эту коварную болезнь, которая где-то в моей спине подтачивает <серую ось>. Иногда я разражалась смехом: <Надо вызвать электромонтера. Пусть он сделает во мне новую проводку!> А иногда с каким-то ужасом смотрела на висевший над комодом календарь: до чего же быстро слетают с него листы! И все же, казалось, торопится только время. Время и я. Клод едва мог пройти четыре шага, и то в моем присутствии. Нуйи, став наконец компаньоном Данена, не только не привил ему менее коммерческие вкусы, а, наоборот, склонил к серийному выпуску бонбоньерки <Раковина Венеры>. Катрин: Ах, Катрин! Вопреки всем ожиданиям она, кажется, находилась на верном пути. Ей собирались дать значительную роль в очередном фильме, выпускаемом <Объединенными продюсерами>. Это было напечатано черным по белому в светской хронике большой вечерней газеты. Но статейка была двусмысленной и подчеркивала <особое покровительство Раймона Перламутра, нашего самого крупного потребителя красоты>. Сама она слишком много говорила о <Раймоне>, тоном, который, на худой конец, мог объясняться тем, что статисточка старается набить себе цену, называя своего патрона по имени. Люк по-прежнему делил свое время между улицей Сент-Антуан, где он скучал, и <первозданным хаосом>, где он нам докучал. Что касается Паскаля, то он: Как бы это сказать? Изменился? Нет. Быть может, стал сосредоточенней. В общем преисполнился нового рвения. Но рвения сдержанного, серьезного, чуждого мне, которое меня всегда обдавало холодом. Словом, все они были очень милы. Отчаянно милы - просто сахар и мед. Сплошные <да, да, конечно>, знаки внимания и цветы. Букет что надо! Теперь они знали - или воображали, что знают, - с какой чокнутой имеют дело. И принялись меня ублажать. Принялись разыгрывать передо мной ангелочков. Разумеется, это было уже что-то: в такое время, когда принято чернить себя, хвастаться своими подлостями, они приходили в мою келью, чтобы пройти небольшой курс очищения, поупражняться во взаимном уважении. Усилия никогда не пропадают даром. Но я предпочла бы, чтобы свои усилия они прилагали где-нибудь еще. Запишем все-таки одно очко в нашу пользу! После того как я тайком позанималась шахматами (и снова - в который раз! - поборола антипатию Матильды), мне удалось пригласить в гости <мосье Роша>, который тут же с восторгом покарал меня, трижды сделав мне мат. 20 По случаю первого апреля на спине у Беллорже висит белая бумажная рыбка, наверное прицепленная каким-нибудь сорванцом. Но у меня нет никакого желания смеяться. Воздев руки и держа их на весу (поза, вопреки моей воле навязанная мне болезнью), я не испытываю также никакого желания и благословлять. Я сижу в кресле на колесиках, недавно раздобытом для меня мадемуазель Кальен; благодаря ему мне легче передвигаться по квартире. Сижу, но не сгибаюсь - <стою> насколько могу. - Последствия не заставили себя ждать, - говорит Паскаль. Он буквально раздавлен. Он даже не думает приводить в порядок серый галстук, съехавший набок и выбившийся из-под синего пиджака, который два месяца назад сменил светло-серый костюм, слишком броский для священника. Его очки в железной оправе, сменившие золотые (противоположная крайность!), давят ему на переносицу, где по случаю предельного неудовольствия собрались морщинки. - Я попал в очень неприятное положение. Представьте себе! Данен - один из моих прихожан; у него шестеро детей, он познакомился с Сержем при моем посредничестве и, несомненно, знает, что Нуйи - мой однокашник по лицею. Ничего не стоит сделать отсюда вывод - и ему, и его семье, и церковному совету, и синоду, - что я ответствен за происходящее, возможно, даже являюсь соучастником: Моя левая рука опускается медленно, словно ее поддерживает невидимый парашют. Она ложится на колено, растопырив пальцы, не в силах собрать их вместе. - Не понимаю. Как это Нуйи сумел оттереть его за такой короткий срок? - О, очень просто! Данен не такой ловкач, как Серж, и он доверял своему компаньону. Когда Серж внес свой пай и капитал предприятия увеличился, доля Нуйи составила сорок пять процентов от общей суммы. Благодаря собственному паю и паю невестки, вдовы покойного старшего брата, составлявшему всего несколько процентов, Данен сохранил в своих руках больше пятидесяти процентов капитала и удерживал бразды правления. Нуйи стал успешно ухаживать за дамой, добился ее расположения и, говорят, даже предложил ей брак. Словом, она продала ему свой пай, и в руках Нуйи оказалось больше половины капитала. Поскольку полномочия Данена истекали в начале месяца, Серж преспокойненько назначил себя управляющим вместо него, не оставив за ним даже подчиненного поста. Разумеется, вдову он тут же бросил. Возмутись, Констанция! Почему ты возмутилась только наполовину? Как это скучно! Одна половина твоего <я> кричит: <Хорошо сыграно!> Вторая говорит: <Гадость>. История с вдовой - вот что задевает тебя больше всего. И еще - молчание Сержа; раз он тебе ничего не сказал, значит, совесть его не совсем чиста. Что касается всего остального, господи, конечно, это некрасиво, но борьба за власть никогда не обходится без грязи. - Понятно! Серж хотел завладеть браздами правления. Паскаль медленно покачивает рассудительной, хорошо причесанной головой. - И даже не это. Сомневаюсь, чтобы Нуйи был настолько одержим жаждой власти. У него просто жажда - и все. Он обеспечивает себе прибыли и свободу проделывать всякие махинации. Он уже принял решение использовать изображения некоторых натурщиц, на что Данен никогда не шел. Что касается творческих поисков, то он собирается выпускать горчичницы в форме унитаза. Он старается расширять производство, но сокращает рабочих и поговаривает о том, чтобы лишить их некоторых льгот, которые не обязан предоставлять им по закону. И все это за несколько недель. Теперь он показал, на что способен. Конечно, все обстояло гораздо сложней. <И потом, есть еще привычка>, - сказал тогда Серж. Вопрос в том, сколько времени потребуется ему, чтобы от нее избавиться. Но незачем волноваться, впадать в панику и восклицать, как это делает Паскаль: <Ах! Мы упустили прекрасный случай предоставить ему вариться в собственном соку>. Святой отец, друг мой, мне сдается, что вы не страдаете гипертрофией апостольского рвения. <Мы упустили:> Нет. Еще нет. Тем не менее спасибо за множественное число, которым вы благоволите сделать меня соучастницей ваших угрызений совести: Мое кресло на колесиках направляется к келье. Паскаль бросается мне помогать, подкатывает его к телефону. Он понял, что я хочу позвонить Сержу, в его контору на улице Рокетт. Но почему у него такой смущенный вид, когда он смотрит, как я набираю номер? Веки за стеклами очков мигают. Он отворачивается: Ага! Понятно! Он наблюдает за моим большим пальцем, который так медленно поворачивает диск, что на каждой цифре спрашиваешь себя, деберется ли он до упора? - Алло! Попросите, пожалуйста, господина директора. Иногда привычное обращение звучит как фанфара, как веселое восклицание, близкое к <привет!>. У меня это бывает чаще всего, когда я звоню Сержу. Сегодня оно - тусклое слово, не решающееся сойти с уст, застрявшее во рту, точно кролик в норе. - Это ты, Серж? - Это ты, Констанция? Ничего не скажешь, хорошее начало. Дадим - без особой охоты - вторую трубку Паскалю, поскольку мы с ним действуем заодно. Тем самым я получаю маленькую передышку, чтобы сосредоточиться. Но, услышав свой новый титул - <директор>, Нуйи, должно быть, уже все понял. Он опережает меня. Те же самые слова, которые Паскаль произносил так горестно, в его устах звучат победно: - А-а, старушка! Видишь, последствия не заставили себя ждать! Получай своего капитана. И там, в своем кабинете, в присутствии машинистки, чья машинка создает шумовой фон, он имеет наглость спеть первые такты припева: - <Я капитан на борту:> Последняя нота сопровождается хрипом. Откашливание страхует переход: - Нет, кроме шуток, я спрашивал себя, как ты это примешь. - Плохо! В трубке молчание. Теперь слышен лишь стук пишущей машинки, каждые три секунды перебиваемый глухим ударом каретки об ограничитель. В этом я разбираюсь. Я соображаю: это не машинистка, а служащая, выписывающая счета. Раз, два, три, четыре, пять: По меньшей мере десять тысяч франков. Никаких сантимов: Собственно говоря, я подыскиваю слова. Что сказать? Нуйи скроен из такого же материала, что и я. Но, по-видимому, с изнанки у него другой цвет. Он принадлежит к другой расе. Между им и мной, как между черными и белыми, лежит целая Сахара. Отправим ему небольшой караван слов: - Послушай, Серж: - Я весь - внимание! - Некрасиво, старик, некрасиво! Не результат. Средства: Вот я уже и пошла разглагольствовать. Нет, честное слово, я не создана для того, чтобы быть судьей. Я совершенно не чувствую себя вправе продолжать вот так - в шапочке и мантии. И потом какая-то часть моего <я> не соглашается, она верит, что медведи и созданы быть медведями, а такие люди, как Нуйи, - такими людьми, как Нуйи. Я довольна лишь своим голосом - это единственное, что осталось у меня гибкого. Однако в самый ответственный момент он тоже подводит. Я нерешительно заикаюсь: - Я: я ждала от тебя большего! Снова молчание. Но теперь уже без шумового оформления. Служащая, выписывающая счета, пудрится, если только она не обломала о клавишу ноготь и не подпиливает его. Я рассматриваю свой ноготь - ноготь среднего пальца правой руки, который уже ни на что не похож. - Послушай, Констанция: - Я вся - внимание! - Прежде всего ты слишком много занимаешься тем, что тебя не касается. Потом: Мало-помалу Нуйи свирепеет: - Большего, большего: Мадемуазель ждет большего! Разумеется, от приятелей. А в глубине души, скажу я тебе еще, ты на это плюешь! Ты ожидала не большего, мышка, а великого. А по мне, великое - это трепотня, и все.. Алло! Не сердись, я говорю тебе то, что думаю: Алло! Что? Ничего. Я ничего не отвечаю. Я плачу Нуйи той же монетой. Я пою: - <Ступай, маленький юнга:> x x x И вот мы Опять в общей комнате. Говорит один Паскаль, и, поскольку в данный момент мой авторитет пошатнулся, он принимается меня оправдывать. Я узнаю, что нехорошо поставлять средства человеку, не имеющему цели; во всяком случае, такому человеку, для которого единственная цель - он сам или (несчастный Нуйи!) то, за что он себя принимает. Другой урок, извлекаемый из этого случая: надо стараться не ради людей, а и ради принципов; надо помогать всем вместе и никому в отдельности. Тогда меньше рискуешь обмануться. Среди массы людей всегда найдутся такие, которые не подведут. И потом - знакомая песня - люди могут ошибаться, а принципы непогрешимы: Я зеваю. Я в ярости. Самое неприятное то, что я не очень-то знаю, на кого злюсь. Матильда, водившая Клода гулять, только что пришла, и малыш тут же устроился на низеньком стуле, предназначенном специально для него. Его подбородок уже не упирается в грудь, но глаза все такие же бесцветные, а ноги все такие же ватные. Колченогий карлик - вот что выйдет из него с годами, это ясно. Вот нам другой аспект проблемы, мой милый Паскаль! К чему давать цель тем, у кого нет средств? - Ну и веселый вид у вас обоих! - говорит Матильда, направляясь к своему рабочему стулу и надевая на руку резиновый напульсник. - У нас небольшие неприятности, - негромко отвечает Паскаль и, так как Матильда сразу бросает на мое лицо испытующий взгляд, благоразумно добавляет: - Нуйи обманул наше доверие. Матильда поднимает левое плечо, усаживается на свое место и начинает стучать по клавишам со скоростью, которая кажется невероятной при ее пальцах-сардельках. Такое поведение не очень-то любезно. Однако, с ее стороны это проявление вежливости. Тем самым она как бы дает Паскалю понять: <Вы свой человек в доме, как и Люк. Я уже с вами не церемонюсь>. Довольно падкая на респектабельность, Матильда питает слабость к столь респектабельному Паскалю. А я нет. Мой излюбленный подопечный - Серж. Да, знаю. Он: то, что он есть. Паскаль сто раз - и еще сто раз - прав, дурно отзываясь о нем. Но пусть он злится! Пусть кричит! Пусть не говорит своим тихим, степенным голосом такие слова: - Я сожалею, что мне приходится так выразиться. Но иначе не скажешь: Серж негодяй. Да, он негодяй. Он откровенный негодяй. Тем хуже! Я не хочу за это на него сердиться. Скорее я готова сердиться на тех, кто пытается вырыть пропасть между ним и мною. Да, я несправедлива. Вот уже десять лет я несправедлива к этому бедняге Люку, который, как это ни смешно, неравнодушен к моим останкам и хранит верность - слишком трогательную, слишком недвусмысленную. Вот уж десять лет я стесняю Матильду, этот ватный монумент самоотречения. Не моя вина, если тому, что тает во рту, я предпочитаю то, что трудно разгрызть! Возможно, что мы, Нуйи и я, не одной породы, но в отличие от вялых душ, от этих вегетарианцев, мы с ним всеядные. Паскаль толкует мое молчание превратно: - Не надо так огорчаться. Вы согрешили только по неведению. В дальнейшем вы будете осмотрительней. И поймите же наконец: На этот раз он уже не говорит <мы>, отмежевываясь от меня. Но еще больше отделяет его от меня патока, которая начинает литься из его уст: <Поймите же наконец, чего вы хотите, откуда исходит сила, которая вас ведет>. Конечно, подразумевается: <Она того же происхождения, что и наша! Там, где нет света, бог познается по отсветам его:> Схоластика! Вечный припев! Ты мне осточертел со своими проповедями. Тем не менее придется их терпеть, потому что они дают тебе возможность выступать в своей роли. Надо только хорошо наладить вентиляцию между правым и левым ухом, слушать не слыша, но все время делать вид, что тебя убедили, - такое бывает у прихожан на воскресной проповеди (они думают: <Он говорит неплохо: Между прочим, а выключила ли я, уходя из дому, газовый счетчик?>). Итак, я слушаю и с беспокойством смотрю на Клода. Доктор Кралль хочет на будущей неделе делать ему операцию. Меня это не слишком радует: Смотрите-ка, Клод поднимает голову! Это уже достижение! Ведь поднять голову ему стоит таких трудов, и вот уже на эту головенку, лишенную изящества, с белобрысыми волосами, становится приятно смотреть - Клод улыбается. Он улыбается мне. Пусть это все, что он умеет делать, но зато это он делает хорошо. Улыбка украшает его лицо, заставляет блестеть тусклые глаза. Бедняжечка! Но что это со мной? Впервые в жизни я ударяюсь в сентиментальность. И что случилось с ним? Он встал со стула сам, не дожидаясь, чтобы его целый час упрашивали. Его желтая голова раскачивается, как у гусенка. Он делает три шага, шатается и валится ко мне в колени. - Ага, я сам! Я сам. Станс! - хвастливо шепчет он. Вот чертенок! Нет, вы посмотрите на эту Констанцию, которая протягивает свою восковую руку, пытаясь ерошить ему волосы. Которая стискивает губы. И мигает. Которая борется с дрожанием подбородка. Которая повторяет хриплым голосом: <Бедняжечка!> Которая - это уже предел! - глупейшим образом внезапно разражается слезами. Паскаль покашливает, снимает очки, Протирает их галстуком, продолжает ничего не понимать и заключает: - Вы принимаете все это слишком близко к сердцу, мой дорогой друг! Тетя уже возле меня, охаживает, укутывает, роняя пряди волос и слова. Да нет же, нет, она не несчастна, ваша племянница, смахивающая слезы, целующая Клода и Матильду, всех подряд, до кого может дотянуться губами. Конечно, она немного раздосадована тем, что распустила себя, что вся эта трогательная сцена разыгралась в присутствии господина священника. Но зато она ожила и, главное, согрелась душой. И думает: <Кто бы поверил? Какой хороший день!> Понимаете, та, чья кожа уже не ощущает тепла, познала иное тепло. Вот так и делаешь открытия, уже давным-давно сделанные другими. Например, вами, тетечка, у которой левое плечо, то, что ближе к сердцу, всегда выше правого. Или Люком, этим кутенком Люком, который всю жизнь будет носить траур по несбывшимся мечтам на своем лице, усеянном черными точками. Или даже Катрин, которой ничего не стоит растрогаться: Да, сегодня хороший день. Как бы это объяснить? Я упрятала мою непреклонную гордыню, моего ангела-хранителя, в голове, а он взял и удрал, негодный, чтобы поселиться у меня в груди. И теперь меня распирает. Вот почему я всхлипываю: - Ну, ну! - успокаивает меня Матильда. Да, пора успокоиться. Господин Паскаль, этот серьезный человек, чувствует себя очень неловко. - Что же нам теперь делать? - горестно вопрошает он. Я овладеваю собой. В трудное положение попал он. Не я. - Да ничего! Нуйи страдает тем, что мой папа называл <болезнью загребущих рук>. У него нечестные привычки, как у других изуродованные ревматизмом суставы. И для полного излечения ему требуется грязевая ванна. Паскаль подымает глаза к небу. Его голос становится строгим. - Вы слишком легко раздаете ваши симпатии, - говорит он. 21 День Квазимодо, праздник инвалидов, уродцев и калек (согласно моему личному календарю). Второе происшествие. Оно назревало уже несколько недель, но всегда лучше, не отрицая очевидности, сомневаться до последнего. Сомнение помогло людям избежать многих ошибок, позволяя вовремя остеречься; оно не раз помогало освободиться от презрительного чувства тем, кто не склонен презирать ближних, - освободиться, выслушав и другую сторону. По моему мнению, это тот единственный случай, когда сомнение приносит какую-то пользу. Теперь не замечать очевидное было уже невозможно. Услуга, оказанная мной Катрин, причинила ей только вред. Правильнее было бы сказать: плохо использовав маленькую услугу, которую я ей оказала, Катрин нанесла себе большой вред. Но в вопросе об ответственности я не приемлю distinguo <Разделение (лат.).>. И еще меньше - отпирательства. Скорее я готова впасть в другую крайность: песчинка, я приняла бы на себя честь убийства Кромвеля. Разумеется, эту новость проухал мне в воскресенье все тот же Миландр. Хороший парень, но, как всегда, плохой репортер. Когда он говорит, у него шевелится нос и он качает головой, как филин, раздирающий внутренности крота. - Ну и ну! Твоя Кати! Нечего сказать - дитя Марии! Марии Египетской: которая отдалась лодочнику, чтобы переправиться на другой берег. Бьюсь об заклад: - Бьюсь об заклад, что у тебя нет и тени доказательства. Ухмыльнувшись, Миландр пускается в высоконравственные рассуждения: - Невелика трагедия. Ей это не впервой! А ты все-таки не очень-то прислушиваешься! Тебе же говорили. Нельзя проталкивать неизвестно кого неизвестно куда! Сентенция, отдающая Паскалем! Какими сложными Путями оказалась она в устах у Люка? Со своего ли голоса он ухает? Но Люк уже поясняет: - Я только что видел Беллорже. Я шучу, шучу: В сущности, мне это неприятно. Я все думал, следует ли тебя предупредить. Паскаль тоже колебался. В конце концов он мне сказал, что так будет лучше - во избежание каких-либо промахов. Родители ничего не знают, а поскольку вы соседи: - Я уже звонила ей сегодня утром. Мадам Рюма сказала мне, что ее дочь уезжает на Балеарские острова - там будут проходить натурные съемки нового фильма, где она снимается чуть ли не в главной роли. Миландр продолжает не сразу. Он смотрит на мой страшный средний палец. Лучше спрятать правую руку Под левую. Но Люк поднимает глаза на мое раздувшееся плечо, часто мигает и отводит глаза. Экая досада, вид моих болячек начинает приводить людей в замешательство. Люк продолжает без всякого удовольствия: - Она действительно уехала на юг, на остров Менорку. Он поворачивает голову чуть-чуть влево, словно секретничая со стенкой: - С Раймоном Перламутром, постановщиком фильма. Потом его подбородок опускается, и уточняет паркету: - Вдвоем. Проходит секунда. Я изображаю жест, который выглядит безразличным, потому что болезнь затрудняет все мои движения и они стали замедленными, как движения рыбы, плавающей в стеклянном шаре. Люк скороговоркой заканчивает свои конфиденциальные сообщения: - Понимаешь, у меня была самая удобная позиция для наблюдения. Я приехал на вокзал со всеми друзьями Кати. Поскольку присутствовала ее мать, это выглядело как проводы кинозвезды и вводило родственников в заблуждение. В последний момент явился Нуйи. Такой Нуйи, каким я его никогда не видел, - страшно галантный, страшно вежливый, ни одного блатного словечка. Какой-то сам не свой! Я знаю Сержа. Он становится таким, когда злится. Бьюсь об заклад, что он влюблен в Катрин и что он думал: <Надо же было мне оказаться таким олухом, чтобы сунуть ее в лапы Перламутра!> Что касается Кати, то она просто расцвела, стала прелесть как хороша и все время сюсюкала со своим типом, который ей холодно улыбался. Девчонка - материалистка. Но мне кажется, что при всем этом и она влюблена. Карьера и увлечение, одно подогревает другое. К несчастью, она не знает своего Перламутра. Такие путешествия, как это, он совершает два-три раза в год. - Она тоже: неоднократно выезжала. - Каким тоном ты это говоришь! Бьюсь об заклад, что тебе от этого ни тепло, ни холодно. Он ошибся, но я выискиваю утешения. Иронические утешения. Катрин продолжает следовать своему призванию червонной дамы без брачных уз. <Великая любовь> по образцу Санд - Сандо, Санд - Шопен, Санд - Мюссе! Какой прогресс в жанре романов на тему о свободной любви! Люк не любит, когда я умолкаю, и пытается направить мои мысли по другому руслу: - Клода нет дома? Нашел тоже о чем спросить! Сейчас Клод является предметом моих самых больших тревог. Катрин всегда поднимется на ноги. А вот он: - Клод в Труссо. Кралль хотел прибегнуть к хирургическому вмешательству. Я не соглашалась. Но все говорили мне, что я не вправе лишить ребенка возможности попытать счастья. Ведь я же ему не мать. Я с сожалением повторяю: <Я ему не мать>. Передо мной на столе тюльпан распустился в горшочке, который Матильда с ее убийственным вкусом обернула серебряной бумагой. Она, эта серебряная бумага, осталась от плитки шоколада, от которой Клод каждый вечер отламывал по квадратику. Но мой взгляд скользит к окну, на улицу, и останавливается на верхней части оконных рам семейства Рюма. И я думаю: <Сейчас их обоих делают еще хуже, чем они были>. 22 Чем дальше, тем безрадостней. Третий провал. Операция не удалась, точнее - операции, так как доктор Кралль трижды предпринимал попытку <исправить> бедные ноги Клода хирургическим путем. Этот мясник утверждал, что надо было оперировать мальчика раньше. Во всяком случае, малыш уже почти два месяца лежал в больнице, а никакого улучшения не было. Не находя выхода, а возможно и для того, чтобы сбыть его с рук, Кралль перевел Клода в другую клинику, где применялись новые методы лечения. Но и к ним я относилась скептически. Чего недоставало малышу, так это воли в самом простом ее проявлении - воли к выздоровлению. Он совершенно <не завидовал другим детям, весело злоупотреблявшим своими ногами; ему вовсе не хотелось ходить. А мне - мне хотелось адски! Но мое положение было не лучше. Я постепенно становилась полной развалиной. За сорок восемь дней (потому что я их считала, эти дни: и как только мог ребенок, занимавший так мало места, оставить после себя такую большую пустоту?): да сорок восемь дней я смогла навестить Клода всего один раз - и с такими трудностями, что отказывалась взвалить их на Матильду вторично. После некоторого затишья у меня началось новое обострение той болезни, название которой врачи не решались (или не могли) произнести и которая давала им такой прекрасный повод вести у моего изголовья ученые споры. - Она развивается быстрее, чем: - говорил Ренего, задумчиво обхватив бородку всей пятерней сразу. - Тем самым ваша гипотеза: - отвечал Кралль такими же незаконченными предложениями, понятными к только для посвященных. Я очень хорошо знала, что этот спор особого значения не имел: так двое судей, согласных по существу дела, расходятся в формулировке приговора. Уколы, лекарства, облучение - все бесполезно! Вслед за плечом у меня начал распухать локоть, а панариций, съедавший средний палец, распространился уже на другие. Правая рука, пораженная в трех местах и вдобавок совсем утратившая подвижность, теперь совершенно отказалась мне служить. Я пользовалась только левой рукой, тоже затронутой болезнью и тонкой, как у маленькой девочки. В довершение ко всему время от времени меня мучили приступы сердцебиения. Худшим оставалось растущее чувство все возрастающей бесполезности. Какая насмешка: конец, при котором мне уготовано то, что я презирала больше всего, - бездеятельность! Можно принять медленную смерть - смерть ученого, изнуряемого рентгеновским дерматитом, смерть врача, лечащего прокаженных и в конце концов пожираемого бациллой Гансена. Тот, кто выбирает свою судьбу, часто выбирает и свое мученичество. Он по крайней мере знает, на что идет! Но такое! Такое! Напрасно Паскаль вещал своим спокойным голосом: <Многие годы жизни Бодлера были отмечены потерей речи, а Ницше - умопомешательством; лишаясь того единственного, что вам дорого, вы обретаете величие; это повод для проявления самого большого мужества:> В добрый час! Ну и остряки эти пышущие здоровьем апостолы, возносящие провидению благодарность за мучения других! Недели проходили одна. за другой. И месяцы! Все рассыпалось в прах. У меня ничего не ладилось. Никаких новостей о Серже. Никаких известий о Кати. Клод ходить не стал. Берте Аланек мало было произвести на свет одного незаконнорожденного, и теперь она связалась с продавцом из бакалейной лавки. Миландр остался Миландром. ОВП кричит SOS! Его прелестная основательница пережевывает жвачку на своей трехкомнатной мансарде, а еще немного - и ей придется просить тетеньку Матильду кормить ее картофельным пюре и водить делать пипи! x x x И это было еще не все. Вдруг прекратились визиты Паскаля. Вначале я предполагала, что забыть обо мне его вынудила служба. Зачем надоедать ему? Я ждала. Но когда прошли две недели, решила все же позвонить. <Господин пастор Беллорже в отъезде>, - ответил мне незнакомый голос, должно быть, голос его заместителя, уклонившегося от всяких объяснений. Миландр, командированный на улицу Пиренеев, вернулся ни с чем. <Мой собрат находится у родственников>, - сообщил ему заместитель Паскаля; будучи не знаком с Люком, он не имел никакой причины сообщать ему дополнительные подробности. Однако при некоторой фантазии и основываясь на пресловутых законах детективных романов, такую неразговорчивость можно было бы истолковать и как black-out <Здесь: желание темнить (англ.)>. По какой бы причине Паскаль ни отсутствовал, он мог бы написать. Итак, у меня не осталось никого, кроме Люка. Я снова оказалась в том же положении, как в день купания в Марне. Только более обезоруженной. А к тому же еще и обреченной. Обреченной так же, как и гордость больной девочки, желавшей любой ценой найти оправдание для своей жизни. Когда Люк вернулся с улицы Пиренеев, я ничего не сказала. Но у меня, наверное, было такое жалкое лицо, что он совершенно растерялся. Желая во что бы то ни стало найти способ меня утешить, найти подкрепляющее лекарство, он чуть было не нарушил молчаливое соглашение, заключенное нами много лет назад: - Но ведь я всегда с тобой, моя Констанция. Ударение на <моя>! Я готова была его убить! Тут же, испугавшись, он покраснел, сбился и забормотал: - И я буду с тобой: Я буду с тобой: - :До конца, да? До конца! - закричала я ему пронзительным голосом. x x x Вечером, выходя из кухни, Матильда увидела, что я неподвижно лежу на столе, накрыв волосами дюжину морковок, которые я силилась очистить левой рукой. В губах ни кровинки, руки ледяные, лицо побелело, как бумага, на лбу испарина. Срочно вызванный Ренего произнес только одно слово: <Обморок>. Потом Матильда уверяла меня, что он не показался ей удивленным. Мое пробуждение было необычным. Я пришла в себя, испытывая восхитительное, неопределенное, необъяснимое чувство. Мне казалось, будто меня подняли на крыльях и увлекли неведомо куда мириады поющих птиц. Я чувствовала себя хорошо. Все заботы исчезли. Я думала: <Я устала, и, если так умирают, я давно уже очень хочу умереть>. Потом мне показалось, что я снова опускаюсь, легкая, не ощущающая ничего, кроме веса своих глаз, этих голубых шаров. Наконец я водворилась в свои <останки>, которые нашла теплыми и очень пригодными для жилья. Я увидела огромную Матильду - казалось, от тревоги она стала еще дороднее, и доброго Козла - он играл шприцем, упорно жевал язык и каждые десять секунд спрашивал: - Ну что, твоя экскурсия в рай закончилась? - До чего же приятно! - тихо произнесла я. Нервный тик у Козла усилился. Неуловимая гримаса, мимолетное выражение ужаса, сдвинувшее длинные седые брови, дало мне понять, что даже мое состояние блаженства - очень скверный клинический симптом. Но оно не желало меня покидать. Оно заставило меня вдруг закричать с веселой жестокостью: - Сколько же мне еще осталось, доктор? А ну скажите, через сколько времени загнется маленькая Орглез? - О-о! - трагически простонала Матильда, сжимая двумя руками левую грудь. Ренего подскочил, но ответил шутливо. - Надеюсь, - сказал он, - что это произойдет как можно скорей. Ты мне очень, облегчила бы жизнь. В этом доме все при последнем издыхании. У хозяина ревматические боли в шее, а папаша Рок о, чтобы разгрузить желчный пузырь, учинил себе великолепную желтуху. - Папаша Роко: наш сосед! Но он совсем один. Надо о нем позаботиться. Надо: Я разом приподнялась и села. Ренего протянул ко мне руку и решительно уложил на подушку. - Ты неисправима, - сказал он. 23 На следующий день, едва Матильда, упросив меня не шевелиться, вышла в магазин, я поспешила к папаше Роко, отказавшемуся лечь в больницу. Его дверь была приоткрыта, наверное, для того, чтобы медсестра время от времени могла заходить к нему. Оставалось лишь толкнуть створку колесом моего кресла, и она сразу распахнулась передо мной. - Что это тебя принесло? - прорычал старик, сидевший в постели. - У меня есть дура, которая приходит заправлять меня кипяченой водой снизу и овощным супом сверху. Ты мне не требуешься. К тому же ты больна посерьезнее меня. Я еще тебя похороню! Я, конечно, старый, злой, скупой, несдержанный на язык, страшный на вид: но живучий. Я сказал об этом директору школы, когда откланивался: <Вы тянули из меня соки все тридцать пять лет, пока я работал. Теперь мой черед тянуть из вас соки еще тридцать пять лет, пока я на пенсии>. Говоря это, он энергично размешивал беловатую кашицу в стакане для полоскания зубов. - Этот осел лекарь прописал мне каждое утро по чайной ложке сернокислого натрия. От столовой ложки поправлюсь быстрее. На него было страшно смотреть. Желтая кожа. Еще более желтые глаза и ногти. Наконец, зеленовато-желтое содержимое утки, стоявшей на мраморном ночном столике возле тарелки с недоеденным пюре. Грязная рубашка была открыта на узкой морщинистой груди, на которой торчали седая щетина и старческие бородавки. Старик все время чесался, и я обнаружила (во время игры в шахматы это ускользнуло от моего внимания), что на руках у него лишние пальцы. Перехватив мой взгляд, он сунул обе руки мне под нос, хихикая: - Два лишних! В школе это доставляло мне много неприятностей. На уроках арифметики все балбесы издевались надо мной, делая вид, что считают на пальцах. Как же учитель может не придерживаться десятичной системы? Подойди-ка поближе. Ему ужасно хотелось поговорить. Я это прекрасно знала. Для этого я и была тут - со мной он мог излить душу. Я надеялась также, что он предложит мне партию в шахматы. Мне понравилась эта игра, в которой король не может ничего, а королева может все. Я увидела, что он наклонился за шахматной доской, засунутой под кровать. Но он не вытащил коробки с фигурами. Открыв ящик ночного столика, он достал оттуда два пакетика с конфетами, один из них - мой, так и оставшийся непочатым. - Нынче я слишком плохо налажен, чтобы ломать себе голову, - сказал он. - На обратной стороне шахматной доски - шашечная. Предлагаю тебе партию в шашки - конфеты. Эти леденцы будут черными; твои ужасные помадки - белыми. Каждая взятая шашка должна быть съедена тут же, во время партии. Когда конфеты плохие - а они плохие, - игра превращается в поддавки. Как видишь, она требует смекалки. Бывало: Он разбрызгивал вокруг себя слюну, тоже желтую и далеко не ароматную, и беспрерывно вертел головой направо и налево; сухая кожа, свисавшая по обеим сторонам его подбородка, то натягивалась, то ложилась складками. - :Бывало, вместо шашек мы играли двадцатью рюмками: те, что послабее, - дижонской черносмородинной наливкой против <Мари Бризар>, те, что покрепче, - кальвадосом против вишневки. К концу партии и выигравшему и проигравшему, как правило, становилось жарковато. Я видал таких, которые держались до реванша. Но до решающей партии в жизни никто не дотягивал. Папаша Роко увлекся, очень довольный своим кисловатым остроумием. Он говорил и сам заслушивался, педантично укладывая конфетки на самую середину полей. Внезапно он остановился и бросил на меня подозрительный взгляд: - Ты ничего не говоришь!.. Пускай себе пустомеля брызгает слюной. - Вы такой потешный, господин Рош. - Не знаю, потешный ли я, но ты - ты не весела! - В том-то и дело: Его язык пять или шесть раз щелкнул между последними корешками зубов. Отвлекать людей от грустных мыслей, позволяя им думать, что сама пришла отвлечься от грустных мыслей, - это высшее искусство. На сей раз папаша Роко не учуял хитрости. Наоборот, в его глазах засквозило добродушие, чуть ли не печаль. - Они покинули тебя, да, бедная моя Шалунья? Точно сказано. Мне оставалось только утвердительно кивнуть подбородком. - И ты отыгрываешься на старикашке! Опять точно. Еще одно признание, на этот раз скрашенное улыбкой. - Весьма польщен, как бы там ни было, - продолжал папаша Роко. - И тем лучше для двенадцати апостолов, которые дадут тебе небольшой урок: Он снова выставил напоказ руки с шестыми пальцами, не имеющими названий. Потом пососал шестой палец левой руки. - Этот палец - Иуда, - сказал он. - Вот почему я не женился. x x x В папаше Роко не было ничего сложного. Воинственный, но без сил. Лишенный всего, но и без потребностей. Не знающий радости, но веселый. Смывающий свои сожаления слюной. Безутешный оттого, что не жил (ах, как я это понимала!), и ликующий оттого, что намного пережил самого себя (вот чего я уже не понимала). Он продолжал брызгать слюной. Он рассказывал мне всю свою жизнь, совершенно пустую. Или - что еще хуже - наполненную пустяками. И все это сухим тоном, непререкаемо, как деревенский школьный учитель. Тем временем его леденцы предприняли форсированную атаку. - Как? Ты прячешься в уголках? Этого я от тебя Не ждал. Ты не из тех дев, которые забиваются в углы. Центральное каре - вот единственно правильное построение. Он съел у меня две помадки, потом за один ход - четыре и еще три. Он играл отлично и уплетал конфету за конфетой. - Не знаю, - робко заикнулась я, - рекомендуется ли при желтухе поглощать столько сладостей. - Я на вегетарианской диете, - возразил он. - Сахар получают из тростника и свеклы, а это же растения. Тебе брать: Давай бери! Бери и ешь. Целый час он упражнял свои ораторские и шашечные таланты. И поглотил при этом все помадки. Меня тошнило от леденцов. К тому же я начинала уставать от язвительной трескотни папаши Роко, мозги которого не знаю почему представлялись мне двумя половинками грецких орехов - некоторые кондитеры украшают этими половинками торты. К счастью, между шутками он делал паузы, заполняя их серьезными замечаниями, как правило, продолжающими то, что было сказано в предыдущую паузу. Он как бы вел параллельно два разговора. - Знаешь, я ведь тоже не слепой, я все вижу, все примечаю. Например, за тобой я наблюдаю уже порядочное время: Ты меня забавляешь. Я всегда забавлялся, глядя, как живут люди. Бывало: Новое отступление с претензией на шутливость. Рассказав очередную историйку, он продолжал: - Ты вот тоже вначале забавлялась. Потом четыре или пять болванов приняли тебя всерьез. Тогда и ты тоже приняла себя всерьез. Впрочем, это лучшее, что ты могла сделать: В мое время: К концу третьей партии явилась Матильда. Она не звала меня, а прямо пришла за мной к папаше Роко. - Так и думала, что найду тебя тут, - просто сказала она. - Ох, до чего же вы зеленый, папаша Роко! Старик протянул руку и положил все шесть пальцев на мое распухшее плечо. - Ваша племянница скажет вам, насколько это соответствует моей внутренней сущности! - загадочно ответил он. 24 <Ты не плачь, Мари, не грусти:> Я напевала, дописывая страницу левой рукой. Она была теперь очень неповоротливой, эта левая рука, и, конечно, окажется ни на что не годной, если ей придется заменять правую. Но ни напрасных знаний, ни напрасных усилий не бывает. Месяцы жизни гусеницы порождают день жизни бабочки. <Ты не плачь, Мари, не грусти:> Моя левая рука была ребенком, которого я учила писать. Выводимые ею палочки еще могли сойти. Но корявые, неровные буквы оставляли желать лучшего, в особенности буквы не из прямых линий. Я начинала снова и снова. А, Б, В, Г: Чтобы немного себя подбодрить, я принялась выводить фамилии или имена друзей. Печатными буквами. Прописью. Заглавными буквами всех размеров, украшая их кляксами, странными завитками: и комментариями. Л-Ю-К. Мое <Ю> было похоже на <Н> и <С>. Люк - не очень подходящее ему имя. Он <парень не люкс>, как сказал Серж. Кстати, Нуйи! Н-У-Й-И: На этот раз <Н> похоже на <Ю>. Нуйи начинается с упрямого <ну>, а заканчивается многообещающим <и>. Идеальное соответствие! Что касается имени П-А-С-К-А-Л-Ь: то невозможно шутить с таким красивым именем. Мне удались все семь букв, кроме <С>, которое похоже на <О>. Агнец Паскаль! Божий агнец, куда же вы ушли блеять свои псалмы? x x x Бедняга пел отходную. С дневной почтой мне <принесли письмо. Тонкий убористый почерк со всеми знаками препинания, аккуратные переносы и поля - я сразу поняла, от кого оно. Возвращение или прощание? Я быстро пробежала ровные строчки, извещавшие: <Не сердитесь за мое молчание. Во время праздников я был крайне занят. Я уже собирался навестить вас, когда получил телеграмму: моя мама умирала от приступа уремии. Я незамедлительно отправился в Майен, где, как я, кажется, говорил вам, мама уединенно жила в небольшом имении нашей семьи. Агония длилась десять дней, во время которых я не покидал больную. Мы похоронили ее вчера, и вот почему я позволяю себе сегодня вечером написать вам. Я вернусь ночным поездом>. Следовала подпись - разборчивая, прямая, без росчерка. В букву <П> был вправлен крестик. Для него он означал символ веры. Для меня - лишнюю закорючку. Паскаль плюс еще нечто оправдывающее его существование. А внизу стояла карандашная приписка: <Это письмо было при мне, когда, направляясь на почту, я оступился на лестнице Монпарнаса. Я поднялся двадцатью пятью ступеньками ниже с двумя переломанными ребрами. Лежу в Кошене>. Значит, Паскаль не умолк, Паскаль не отступник. ОВП не совсем умерло. Четыре раза я с волнением перечитывала письмо. <Радуйся, детка! Радуйся! Ты должна радоваться. Это еще не конец. Все начинается снова>. Конечно, конечно, все всегда начинается снова. Я это знала. Тем не менее моя радость оставалась сдержанной, скептической. Если можно так выразиться, пастеризованной. Короче говоря, я была довольна. Он ко мне возвращался. Он. Спокойный Паскаль. Тот, кто меньше всех во мне нуждался. Ах! Если бы мне посчастливилось увидеть на конверте криво, второпях наклеенную марку, ужасные нажимы пера! Или тонкие царапинки мушиных лапок по надушенной веленевой бумаге. Десять писем Паскаля за одно от Нуйи. Пять писем Паскаля за одно от Катрин! Конечно, такая реакция не очень-то лестна для господина священника. Но зачем ему обижаться? Смотри Евангелие от Луки, глава XV, стих 7:, если я не ошибаюсь. Поторопимся бросить ему такое утешение - пусть хоть это уподобляет меня хору серафимов. 25 По зрелом размышлении эти поломанные ребра - да простит меня Паскаль! - дают мне прекрасный предлог. Я терпеливо готовила почву. - Скажи, тетечка, ты ассигнуешь мне деньги на такси? Ты поедешь со мной в четверг после обеда в Кошен, навестить Паскаля? Да нет, нет, я прекрасно могу, и, знаешь, мне очень этого хочется. - Ты сошла с ума! - негодующе ответила Матильда. На этот раз добиться ее согласия приступом мне не удалось: пришлось вести осаду три дня. - Но ведь теперь тебе требуется два провожатых, - в конце концов ответила она. Я тут же ухватилась левой рукой за угол стола, потом за круглую ручку двери и, наконец, за железную спинку кровати: обычный маневр, позволяющий мне передвигать кресло на колесиках и без посторонней помощи добираться до телефона. Звать Люка я не собиралась. Люк не будет в числе приглашенных. Я хочу его немного проучить - он недавно расстался со своим декоратором. К тому же его присутствие нежелательно: он слишком легко начинает ревновать. Я остановила свой выбор на Нуйи. Что это - предельное неблагоразумие или проявление смелости, - покажет будущее. Зачем брать такси? Лучше позвонить Сержу как ни в чем не бывало, словно мы виделись накануне. И ни словом не намекать на историю с Даненом. Никакого прощения. Лучше вообще не высказываться на этот счет. А еще лучше полностью забыть об этом деле. Надо лишь непринужденно попросить его об услуге, в какой он не сможет отказать. Нуйи из тех субъектов, которым плевать, если их считают подонками, но которые ни за что не согласятся прослыть хамами. Около полудня есть надежда застать его дома. Нуйи в самом деле оказался у себя. Узнав мой голос, он, кажется, немного смутился. - Это: это ты? - Ну да! Это я, старик. Ты извини меня: Последнее время я так расклеилась, что никак не могла послать тебе весточку. Знаешь, я становлюсь кандидатом на роль женщины-обрубка. С лапами все кончено. То с одной рукой было никуда, а теперь и вторая не лучше. Стоит только глянуть на физии моих лекарей, и относительно будущего - полная ясность. Шутливый тон. В стиле Сержа. Новый принцип: с каждым говорить на его языке. Под конец трагически небрежное понижение голоса. - Шутки в сторону, вот я и размотала почти всю катушку. Собственно, поэтому-то я тебе и звоню: ищу добровольного перевозчика - сегодня в виде исключения мне требуется машина и шофер, который не возражает выступить в роли санитара. Чтобы меня транспортировать, требуется два человека, по одному с каждого бока. Матильде без помощника уже не управиться. Поскольку Миландр сейчас мною совершенно не занимается, не можешь ли ты: - Скажите! Миландр тебя забросил! Какими же более умными делами он занят, этот трепач? И Серж тут же начал картавить: <Хорошо, хорошо>. Он даже не спросил, сколько времени потребует моя вылазка. И куда я его повезу. Более плечистый, чем всегда. Некрасивый. И все-таки красивый. Не знаю. И какое это может иметь значение. Я считала, что он для меня потерян; наверное, поэтому я не обращала внимания на его внешность. Кажется, раньше я не замечала ни свежей кожи его чисто выбритых щек, ни сильной шеи. А ведь правда, Серж молод, я и не отдавала себе в этом отчета. На нем слишком синий костюм, слишком светлый галстук, слишком дорогая рубашка. Он напускает на себя страшную важность. На каждом повороте провожает руль обеими руками, плечами, грудью; подолгу нажимает на гудок, который от его имени ревет: <Посторонись, идет моя шестицилиндровая!> Зрачок в уголке глаза, улыбка в уголке рта. Все это придает ему мальчишеский вид. Его <бьюик> уже мчится на полной скорости вдоль зоопарка, когда он открывает рот: - К делу. Куда прикажете доставить мадемуазель? Матильда, продавливающая переднее сиденье рядом с Нуйи, обеспокоенно поворачивает к нему свой подбородок; при этом ее отвислые щеки дрожат, как студень. Подает голос неподвижная масса, занимающая все заднее сиденье и погребенная под тремя одеялами вопреки задорной весне, которая волнует уток на озере Домениль и заставляет лопаться клейкие почки каштанов. - Маршрут не из веселых. Мы все понемногу разваливаемся на части, мой бедный старик. Сначала поедем в Труссо, в двух шагах отсюда, проведать Клода. Там мы не будем засиживаться, чтобы поспеть в Кошен до конца приемного часа. Паскаль нас не ждет. Он будет в восторге. - Что? - ревет Нуйи, резко нажав на педаль тормоза. Я не шевелюсь, избегая его взгляда, который ищет мои глаза в зеркале. <Бьюик> снова пускается в путь, теперь уже направляемый короткими, нервными, прерывистыми толчками руля. <Чертовка! Она меня провела>, - наверное, думает он. Но уже не может отступить, не попав в некрасивое положение. А ну, попробуй отказаться навестить однокашника, лежащего на больничной койке. Откажи в этом несчастной калеке, которая, видите ли, занимается болячками других, в то время как сама уже стоит одной ногой в могиле! Я прищелкиваю языком и уточняю: - Если тебе неприятно заходить к Паскалю, можешь подождать меня у входа. И еще более вкрадчиво: - Ты и он: Неужели вы так и будете всю жизнь дуться друг на друга из-за каких-то там: несогласий? Нуйи снова ищет мой взгляд в зеркале, на этот раз встречается с ним, отводит глаза и смотрит исподлобья. Прямо-таки игра в гляделки. Из-под одеял видно только лицо. Знает ли Нуйи, что он катает голову, лишь одну голову, которая гоняется за своими разбросанными во все стороны членами? Не думаю. Не по этой причине он играет желваками. Бьюсь об заклад, что мое присутствие и в особенности мое молчание усиливает то неясное чувство неловкости, которое уже несколько недель должно ему чуточку отравлять его победу. Долго он не вытерпит. Еще немного, и чистосердечие Сержа одерживает верх. Он бормочет, нащупывая почву: - Наверное, Паскалю было неприятно, когда я спихнул Данена. Так как я делаю вид, что не слышу, он злится. Он злится в какой-то мере потому, что не злюсь я. - В конечном счете я вас всех немножко подвел, это верно; я, не посчитавшись с вами, воспользовался случаем, который мне поднесли на блюдечке с золотой каемочкой. И я предпочитаю, чтобы ты меня как следует пропесочила, а не разыгрывала забвение и всепрощение. Я хорош! Я могла бы ответить: <Ну, а мы? Мы тоже были хороши!> Но зачем? К тому же Нуйи уже тормозит перед входом в больницу, очень осторожно, оберегая меня от толчков. Он бросается к дверце, завладевает мной, а я молчу, не трепыхаюсь, играю на жалости. Меньше чем десять месяцев назад я еще хорохорилась, и мои выходки вырывали у этого парня лаконичную похвалу: <Сними шляпу!> Те времена прошли. На сегодня моя слабость - моя единственная сила. Ее следует скорее преувеличивать: жалость проникает глубже восхищения, особенно когда сменяет его и занимает его место в сердце. Моя гордыня приспосабливается к этому. Разумеется, с большим трудом! Но если у человека нет иного выбора, его гордость соглашается на любую уступку, даже самую унизительную. Из двора во двор, из коридора в коридор Матильда и Серж наполовину несут меня, наполовину ведут, пока наконец не добираются до безликой комнаты со стенами, покрытыми эмалевой краской и похожей на тысячи других; она казалась бы совсем обыкновенной, если бы в ней не лежали маленькие больные с расстройством координации движений, маленькие паралитики - короче говоря, дети, пожираемые болезнями стариков. Клод сидит на краю постели номер три, уткнувшись подбородком в грудь, и болтает ногами. Слишком длинные волосы падают ему на глаза; он и не думает отодвинуть пряди, между которыми с трудом можно разглядеть его погасшие зрачки, ставшие двумя пятнами неопределенного цвета. Наконец он замечает нас, роняет бумажную курочку, вяло зовет: <Станс! Матиль!>, сжимает в руке мешочек с леденцами и тут же снова впадает в безразличие, в свое молчание, которое он в течение четверти часа заполнит хрустом пережевываемых сластей. Он поднимает свою мордочку белой мышки всего лишь два или три раза, чтобы ответить на кривую улыбку, которую я выдавливаю из себя, или на нежности Матильды, которая трещит, давая ему массу наставлений. Нуйи зевает. Наверное, он спрашивает себя, почему он тут, с этим жалким малышом, горой расплывающегося от нежности жира и смертью, получившей отсрочку. Я наклоняюсь к нему, чтобы доверительно сообщить: - Он никогда не будет ходить: Но теперь по крайней мере в этом нельзя винить ни его, ни меня. - Конечно! - бормочет сквозь зубы Серж с плохо скрытым равнодушием. x x x Мы снова добрались до машины. Вот уже Серж прорвался к бульвару Рейи. Должно быть, он боится молчания, опасаясь, что я затрону нежелательные для него темы. Он говорит, говорит сам, чтобы заполнить паузу. Он засыпает Матильду сообщениями, на которые ей ровным счетом наплевать. - Что вы скажете об этой крошке Маргарет, едущей из Рима, где она виделась с папой? А наш Венсан Ориоль сегодня отправляется в Алжир лопать финики! Какой насыщенней день сегодня, двадцать девятого мая: матч Бордо - Париж, приз Люпена в Лоншане - я поставил кучу денег на Амбиорикса; чемпионат Франции по боксу в легком весе в Реймсе: Подумать только! И это еще не все! Состоится также чемпионат Франции по теннису: Ой-ой! Придется его пропустить. - Катрин обычно никогда не пропускает соревнований по теннису. - На этот она пойти не хотела, - говорит Серж, круто заворачивая на площадь Домениль. Поскольку на повороте меня отбросило, того, что я подскочила, никто не заметил. Катрин вернулась! Однако я не видела ее из моего окна, и никто ее не встречал. Значит, она живет затворницей. Все ясно! Эта история обернулась скверно. Она досадует или ругает себя. Что касается Нуйи, то он мог узнать об ее приезде, только интересуясь полубарышней Рюма всерьез и поддерживая с нею какие-то отношения или же подрядив наблюдателей. Неужто Миландр был прав? Если да, то это кончик интересного клубка. Я пробую потянуть за ниточку. - А что сталось с тем типом? Ну, знаешь, у которого еще фамилия, привлекательная для ныряльщиков за жемчугом. Нуйи вихрем проносится по мосту Берси, забывает сигналить, пересекая набережные, и дает полный газ, чтобы взять крутой подъем на бульвар де ля Гар. Поднявшись до решеток, за которыми открывается целый мир ржавых рельсов и вагонов, он оборачивается и рычит. - Перламутр! Об этом мерзавце и разговору больше нет. Слопав устрицу, он бросил ракушку. Машину тут же сильно заносит, и Серж вынужден смотреть вперед. Он чуть не налетел на велосипедиста и, образумившись, снижает скорость и даже позволяет обогнать себя составу наземного метро - его вагоны первого класса кажутся красным пунктиром по краю синего неба. Теперь он, насупившись, погружается в молчание. Итальянская площадь, Гобелены, Пор-Руайяль, улица Сен-Жак: ни слова. Вот больница Кошен и толпящиеся у входа торговцы сладостями, машины, груженные апельсинами, случайные продавцы цветов, возвращающиеся из лесу, - они предлагают букетики первых, еще не распустившихся ландышей и последних подснежников, уже готовых опасть, очень желтых, с красным пестиком посредине. Повторяется та же процедура: меня несут в стоячем положении, точно статую. Когда же после долгого ожидания у справочного окошка и длинного пути по обычному лабиринту больничных коридоров Нуйи замечает через стеклянную дверь палаты профиль Паскаля, он вдруг сникает: - Все-таки я подожду тут. Беллорже - неплохой парень, но, право же, для меня он слишком священник. x x x Учтем его слабость и не станем возражать. В сущности, это меня устраивает. Столкновение Беллорже с Нуйи многого не даст, а мне хочется побыть с Паскалем наедине. Я едва ли не сожалею о присутствии Матильды. Я передвигаюсь с трудом, потому что теперь меня поддерживают только с одной стороны. Паскаль сидит на кровати и неторопливо перелистывает <Ле тан модерн>. Его далеко не украшает казенная рубашка - помятая, в густых чернильных пятнах, она к тому же не сходится на груди, объем которой увеличился из-за повязок. Но это все тот же Паскаль, не имеющий возраста, тот, кого невозможно принять за <молодого человека, пострадавшего от несчастного случая>. Вовсе не стараясь выделиться, он, однако, не дает себя поглотить этой больничной обстановке, которая делает пациентов такими же одинаковыми, как простыни, и превращает их в людей безыменных, скверно пахнущих, жалующихся, скучающих. Поручи незнакомому с ним человеку найти Паскаля, и тот безошибочно пойдет прямо к его постели, настолько выдают священника посадка головы и сдержанные движения. - Констанция, вы! И с вашим соучастием, мадемуазель Матильда! На его лице отражается все - удивление, радость, досада. Все, кроме чего-то, не имеющего названия и что я упорно стараюсь отыскать, пока меня усаживают за неимением лучшего в лечебное кресло с подушкой. - Я тронут, - повторяет Беллорже. - Глубоко тронут! Но я хотел бы знать, кто тут самый неблагоразумный - племянница или тетя? У нас есть прекрасное оправдание. Я произношу глухим голосом, подходящим к данным обстоятельствам: - Я хотела, не откладывая, выразить вам свое сочувствие. - Наше сочувствие: - поправляет Матильда. С соболезнованиями покончено. Они да поздравления - вот что мне противнее всего. Для меня слова значат то, что они значат, и мне очень трудно подчиняться правилам хорошего тона. К тому же смерть незнакомой мне мадам Беллорже меня почти не трогает. Очень скоро Паскалю это становится ясно. Крылья его носа слегка раздуваются: он испускает два-три вздоха, которые двояко не истолкуешь. Потом, отбросив приторную вежливость, самую фальшивую из всех, он начинает рассказывать о своих планах. К сожалению, он говорит в возвышенном стиле: - Я продам дом моей матери. В моем положении нежелательно быть связанным собственностью, тем более такой, которая корнями уходит в землю, будит у человека воспоминания и тем самым может предопределить его будущее. Я продаю дом матери именно потому, что чувствую, как он мне дорог, и потому, что там, где он находится, никакой подходящей должности для меня нет. Тонкие губы Паскаля и зрачки, бегающие за стеклами очков, ищут моего одобрения. Но я им не торгую; я киваю с лицом каменного ангела, поддерживающего ясли, где лежит Христос-младенец. Ободренный, он продолжает, несмотря на присутствие сверхштатного свидетеля в лице Матильды: - В данный момент я нахожусь в вынужденной отставке, которая мне весьма полезна. Когда на какое-то время оставляешь привычные занятия, они кажутся несерьезными. Мне не хотелось бы пускаться на авантюры, но довольствоваться мурлыканьем я больше не могу. То, что делал я, любой другой мог делать лучше меня. Я ничего не предпринимал нового. По-видимому, я ничего не выиграл, если не проиграл! <Подражание Иисусу Христу> <Анонимное произведение религиозного содержания, написанное по-латыни> заверяет нас, что <когда идешь следом, шаг тверже, чем когда ведешь за собой>. В нем говорится также: <То, что годится для овцы, не годится для пастыря>. Словеса! Именно словеса лишают меня удовлетворения. Или тон. Или тревога завоевателя, который оказывается во власти своих завоеваний. Вот что возвращает он мне, вот что услышал он в моих словах! Хорошо, Паскаль. Но не могли бы вы все же говорить в менее трескучем стиле, хотя Матильда, присутствующая при разговоре, и слушает вас с таким почтением? - Короче: - продолжает Беллорже. Ах! Наконец-то. <Короче> - обожаю это слово. - Короче, я хочу проделать опыт. Не так давно я видел на улице агента по продаже предметов домашнего обихода. Он ходил из дома в дом, раскрывая и закрывая чемодан, изливая потоки красноречия, чтобы в конце концов всучить кусок мыла или коробку воска для натирки полов. И я подумал: <Что, если и мне не ждать людей, а идти к ним в дом, туда, где они не смогли бы от нас увильнуть, где они были бы вынуждены нас терпеть?> Это лучше. Гораздо лучше. Вступление было ни к чему. Пускай бы он сразу так мне и сказал: <Они были бы вынуждены нас терпеть>. Эта фраза приводит меня в восторг. Какая скучища, что Паскаль, развивая свою идею, опять завелся: - Ходить из дома в дом, представляя огромную фабрику прощения, выйти за пределы храма, мрачного, как магазин без покупателей, стать коммивояжером бога: Да, да, конечно. Лучше бы он приберег эти слюни для консьержек, вооруженных щетками, или мещан в ватных халатах, которые примут его с надменным видом. Святое писание с доставкой на дом: <Армия спасения>, куда там! <Подохнешь со смеху>, - сказал бы Серж, который в этот момент, уступая любопытству или нетерпению, прижал нос к стеклянной двери. В конце концов, почему бы и нет? Не знаю, стоит ли игра свеч. В сущности, результат меня мало волнует. Пускай он получит его себе в придачу! Мне же интересно наблюдать, как Паскаль, отказавшись от своего прогулочного шага, отправился по выбранному им пути, прижав локти к бокам. Отметим с чувством некоторой досады: похоже, что он пришел к этому сам, в тот момент, когда мы с ним утратили контакт. - Да это же Нуйи! Что он тут делает? Неужели вы приехали вместе с ним? Голос Паскаля, заметившего Сержа за стеклом, внезапно стал сухим, твердым, далеко не апостольским. Он краснеет, и его нос морщится у переносицы, приподнимая очки. Руки мнут одеяло. Я дружески машу рукой - жест, который может быть адресован и к тому и к другому и означать как <Успокойся!>, так и <Подожди меня еще минутку!>. Потом я невозмутимо объясняю: - Серж привез нас на машине. Он не решился войти. Возможно, так оно и лучше: от людей, которые сами себя винят, толку не добьешься. - Но в конце концов, - возмущенно восклицает пастор, - я вас не понимаю, Констанция! После того как Нуйи поступил с нами подобным образом, неужели вы продолжаете с ним видеться, неужели вы поддерживаете: его? Не можете же вы одновременно интересоваться и им и: Он не решается закончить: <:и мной>. Но его взгляд стал жестким. Это, однако, не мешает мне чувствовать себя очень спокойно. На моей стороне закон и пророки, мой священничек! - Я не поддерживаю Нуйи. Я его сдерживаю. Стараюсь сдерживать. В другом плане, но в какой-то мере я делаю ваше дело. Вы меня понимаете? - Нет, - отвечает Паскаль. Выдадим ему эффектную сцену. Другого пути нет. Отплатим ему его же монетой. - Нет, понимаете, только вы человек злопамятный. По крайней мере злопамятен Паскаль Беллорже. Потому что пастор прихода Шаронн в силу своей профессии не может быть таким, пастор прихода Шаронн солидарен со мной. Возможно, следовало немножко обождать, согласна. Но я ждать не могу. Чтобы ничего от вас не скрывать: по-видимому, я в последний раз выхожу из дома: Да, да, вам это хорошо известно. Поэтому я стараюсь проглотить двойную порцию, исправить некоторые промахи: О, я не творила чудес! Чудеса никогда не получаются. И я была до смешного самонадеянна. Но самое потрясающее в этом мире то, что здесь ничто и никогда не бывает окончательным - ни успех, ни провал. И все же, уверяю вас, мне будет очень неприятно покинуть его ради мира иного, который называют лучшим и где мне уже не останется ничего другого, как глазеть на неподвижные совершенства. На месте ангелов я завидовала бы людям: их, ангелов, слово <лучше> не согревает! Все еще настроенный враждебно, Паскаль внимательно за мной наблюдает. - Есть псалом, - говорит он, - отчасти выражающий ту же мысль. Но он только остроумный выпад в благочестивом духе. Его едва заметная улыбка становится чуть шире. Однако за ней по-прежнему торчат клыки. - А я не думаю, - продолжает он, - что над такими вещами можно шутить. - Дамы, господа, свидание окончено! - объявляет медсестра с галуном на лбу, которая важно проходит, сунув руки в карманы, но выставив мизинцы с ногтями, покрашенными в цвет крови. - До свидания, - шепчет Паскаль со сдержанной мягкостью в голосе. x x x Третий этап. Третий запуск мотора. Слово за <бьюиком>. - Теперь домой! - закричала я точно так, как должен кричать актер: <Теперь к Нельской башне!> Жалкая потуга на веселье. Но, по правде говоря, я в порядочной растерянности. Закутанная в одеяла, я думаю. - Тебе не холодно? - бросает Серж, который, наблюдая за мной в зеркало, все время ведет себя очень предупредительно. Похоже, что его взгляд говорит: <Вот кто уже недолго будет нас пилить>. Тем не менее сегодня я ему спуску не дам. - Скажи-ка, Серж: Такое вступление ничего хорошего ему не сулит. Он прибавляет скорость, дает продолжительный сигнал. - А ты не был чуть-чуть влюблен в Катрин? - Нашла когда говорить об этом!.. Ты смеешься надо мной? Матильда оборачивается и сдвигает брови!.. До чего же я бестактна, не так ли? - После того свинства, которое она только что учинила!.. - продолжает Серж, подчеркивая грубое слово. - Ты предпочел бы принимать в нем участие сам? Знаю! Впрочем, и она тоже. Красный светофор. Стоп! Эта передышка позволяет Сержу вслед за Матильдой обернуться ко мне. У него взбешенный вид. Но то, чего я сейчас искала на лице Паскаля, написано на лице Сержа. Значит, я не ошибаюсь. Полушлюшка и полумошенник - идеальное сочетание. Грязно-белый цвет в смеси с бело-черным дают густой серый. Вполне нравственная история. Я знаю, если бы Паскаль меня теперь услышал, он возопил бы: <Несчастная! Для вас важна не нравственность, а ваши причуды>. Очень может быть. Ну и пусть! Я не моралист. Меня слова не смущают. - Она посмела тебе это сказать? - Нет, конечно. Но: Зеленый свет. Свет надежды, которая еще не перестала маячить ему впереди. Серж вынужден повернуться к рулю и ехать дальше. Это меня выручает. Уф! Я уже не находила слов. Значит, ему хотелось услышать эту ложь, чтобы не признаваться себе в том, до какой степени он оплошал! Он ее проглотил, не поперхнувшись, тогда как у меня она застряла в горле. С каким удовольствием я надавала бы пощечин этой доброй, цветущей морде, которую вижу в зеркале. Но молчок, молчок! Все остальные глупости оставим при себе. Смотри на улицы, Констанция. Смотри на прохожих, витрины, деревья, машины. В последний раз. С душераздирающим чувством прощания навсегда. 26 - Она вернулась, твоя шлюшка Кати. - Вы уверены? Растопырив дюжину пальцев, вытянув тощую шею и подняв еще желтое лицо, папаша Роко выплевывает мне секреты. Вот уже несколько дней он встает с постели и часами простаивает возле занавески. Время от времени, чаще всего когда он слышит, что Матильда скатывается по лестнице, он трижды стучит кулаком в перегородку, что означает: <Почему ты ко мне не заходишь?> На этот раз он сам пробрался ко мне. - От меня ничего не скроется. Знаешь, я видел с моего наблюдательного пункта, как кто-то в голубой пижаме прошел мимо окна. Это наверняка была Катрин. Ее сестра носит ночные рубашки, и у нее нет: - Движения двумя руками, чтобы поддержать кое-что на высоте грудных мышц. - Что же мы будем делать? - спрашивает он. Ну и чудак этот папаша Роко, второй секретарь ОВП! Не хватало еще, чтобы я ждала его помощи. Я притворяюсь, будто все это для меня новость, не желая лишать его горькой радости думать, что он принес ее мне первый, и чтобы поддержать в нем интерес к делу. Но надо. быть осторожней. Проклятый старикашка начинает совать нос в мои дела точно так же, как я сую свой в дела других. Никто его не просит, а он во все вмешивается, разнюхивает, комментирует, высказывается. Пусть он подсказывает мне ход при игре в шашки, это еще куда ни шло! Но не в других случаях! Потому что для него и это игра, развлечение. А я, я уже не играю. И он очень хорошо знает, что я выхожу из игры! Он сам сказал мне об этом. В конце-то концов, возможно, он мне нужен, хотя я это еще не совсем прочувствовала. Возможно, он послан мне в последний час, чтобы не позволить впасть в трагический пафос, чтобы вернуть мне привычку устраивать винегрет из серьезных вещей. Но как он действует на нервы! Только послушайте его! - Надо бы ее утешить! Я заметил, что когда она приехала: <Трала-ла-ла, чувствительная дева лила, лила потоки горьких слез:> Официально она оплакивает свой фильм. Моя сиделка, подруга привратницы из дома напротив, рассказывала, что мадам Рюма жалуется всей улице: <Подумайте только, этот ужасный Перламутр отобрал роль у моей дочки и передал ее какой-то интриганке:> Она не столько введена в заблуждение, сколько закрывает на все глаза, добрая сборщица налогов. Правда, в дни своей молодости она тоже не терялась: - Ах, будет вам поносить всех и каждого, папаша Роко! Старик хихикает, но перестает танцевать вокруг моего кресла. Папаша Роко: Теперь такое обращение в моих устах равносильно нагоняю. Вдруг он берет мою руку - левую, ту, которая еще жива, похлопывает ее и слащаво говорит: - Доброе у тебя сердечко, Шалунья! Но так как я ее выдергиваю (<выдергиваю>! Это только так говорится! Моя рука почти не пошевелилась), он меняет тон и становится почти серьезным. - Только не надо ей звонить, - торопливо говорит он. - Прекрасная погода. Я могу и сам перейти улицу. Так будет лучше. Кровь прилила к моему лицу. Я собиралась послать туда Люка. Папаша Роко угадывает все наперед. Какого черта он вмешивается? И не ляпнет ли он какую-нибудь глупость? - Главное, господин Рош, не говорите ей, что: Папаша Роко лукаво наблюдает за мной. Его кадык перекатывается между складками кожи. Он вновь обретает свой ужасный голос: - Ты спятила, оса! Я ей скажу, что ты совсем расхворалась, что ее долгое отсутствие причиняет тебе невыразимые страдания: Ты, ты нуждаешься в ней: И она, она должна тебя пожалеть. Как и папаша Роко, черт подери! Эта песня мне уже знакома. x x x Он сделал лучше, этот старый проныра: добившись - не знаю как - от Катрин, чтобы она тотчас поднялась навестить меня, сам он тактично удалился. По правде говоря, меня это не очень-то устраивает. Я не знаю, как себя вести. Лишь бы избежать исповеди, жалостной сцены! Я быстро прикидываю: <С Нуйи я притворилась, что все забыла. С ней притворюсь, будто я не то чтобы ничего не знаю (это прозвучало бы фальшиво), но не знаю ничего такого, что может меня оскорбить. Если она придет выплакаться на моей груди, слегка пожмем плечами. Если станет каяться в своих провинностях, будем еще сильнее каяться в своих. Если же она воинствующая грешница (вот что я предпочла бы, моя кошечка!), я обернусь мышкой, чтобы она могла дать волю своим коготкам>. Напрасно я беспокоилась. Катрин является ко мне в белом платье - прелестная юная девушка со стройной талией и красивыми бедрами. - Как я рада видеть вас опять, Констанция! - поет она, жеманясь и восхитительно покачивая головой. Она трещит как сорока: - Я только что вернулась с Балеарских островов. Какое разочарование! Там была отвратительная погода. И это еще не все. Сунет ли она теперь с грустью клюв под крылышко? Это <все> меня не интересует. Пожалуйста, без подробностей. Ничто не ставит людей в такое ужасно затруднительное положение, как подробности. Тот, кто умеет не помнить, никогда ни в чем не виноват. Моя левая рука находит в себе достаточно силы, чтобы приподняться и отстранить их. - Знаю. Воспользовавшись вашим отсутствием, у вас свистнули обещанную роль. Ничего страшного. Серж сказал, что в кино это обычное явление и очень скоро можно получить что-нибудь другое. - О-о! У меня нет ни малейшего желания! - произ