бычно. - Вы жили в деревне? - Нет, возле картофельных полей. - Почему? Вулкан все еще плюется? - Нет, он почти утих, но мог снова взяться за свое. Долгий невнятный ропот. Во время этого короткого расспроса Уолтер подошел поближе к столу. Голос его делается серьезнее, когда он спрашивает: - Большие ли разрушения? Джосс, смотревший себе под ноги, поднимает голову: - На востоке разрушено почти все. Нет больше ни причала, ни пляжа, ни консервного завода, ни радиостанции. Все, по самую антенну, залито лавой. В ответ - ни слова. - И потом, - скороговоркой продолжает Джосс, - должен также сказать, не осталось ни баранов, ни кошек, ни птицы. Собаки набрасываются даже на пингвинов. Уцелел лишь рогатый скот, но он одичал и разоряет поля. Всюду кишат крысы: они сожрали у меня рюкзак и ботинки. Полный разгром... Симон, как школьник, поднимает руку: - А баркасы? - С ними все в порядке, - живо отвечает Джосс, обрадовавшись, что может сообщить своим утешительную подробность. - Моряки с "Леопарда" вытащили их на берег и опрокинули вверх дном. - А дома? - кричит Агата, страстная хозяйка, единственная, кто владеет парой специальных тапочек, чтобы не портить начищенный паркет. Но этот вопрос повторяют еще тридцать ртов, и похоже, что Джосс удивлен. Точнее, огорчен. О домах, правда, он и не подумал по-настоящему, но твердил про себя, что они, ставши ненужными, все-таки уцелели. Потому что Джосс - человек молодой, который не построил еще ни своих стен, ни своей жизни. Потому что холостому парню в отличие от отца дом не кажется благом, связью, столицей долгой повседневной жизни. Это - другая добрая новость для тристанцев! Джосс, словно речь шла о чем-то само собой разумеющемся, выложил напрямик: - Дома-то! Да они и с места не сдвинулись. - Нет, - сказал Ульрик, вдруг охваченный желанием тоже рассказать об увиденном. - Лава проникла почти повсюду. Поток лавы спустился с горы на деревню. Но остановился в двадцати шагах от дома Элии. - Но крыша сгорела, - уточнил Джосс. - Она была совсем близко от лавы, и на нее попали угольки. Но сгорела только эта крыша Ученые спорили об этом. Если учесть угол склона, то лава должна была затопить всю деревню. Но из кратера сначала ползла совсем вязкая лава, она толкала перед собой своего рода вал из камней, а когда она стала жидкой, то эта преграда отбросила ее в другую сторону, к морю. Рассказывая, Джосс замечает, как у всех меняются лица, и он даже не подозревает, что на его лице написаны те же чувства, какие выражают лица остальных слушателей. - Да это же перст господень! - восклицает Агата. Название "перст господень" сохранится за спасительным холмом из камней. Джосс колеблется. Убежденный в том, что ему нужно сказать своим: "Ну вот, я видел, что всему конец!" - Джосс понял, что грешит отчаянием. Окруженный учеными, имеющими современные коттеджи в Эссексе и Сюррее, считавшими неразумным, как и все священники, историю Тристана, совершенно безумным предположение о возврате на остров, Джосс позволил себе поддаться их доводам. Как и Ульрик, который теперь недружелюбно смотрит на миссис Гринвуд, виновную в тех же сомнениях. - Если я правильно поняла, - говорит она, - дома не слишком пострадали, но остров в таком состоянии, что жить на нем стало нельзя. Джосс нерешительно качает головой, осаждаемый взглядами тристанцев. Можно на острове жить или нет, точно ответить он не смог бы. Это - не его дело. - Но все-таки, - продолжает миссис Гринвуд, - жить на вулкане, который прорвало и активность которого наверняка возобновится. - Может, и возобновится, - сказал Уолтер. - Она уже могла возобновиться сто лет назад, а мы спокойно жили у его подножия. - Положение ухудшилось, это точно, - согласился Симон. - Мы потеряли пристань, цех, скот, вот о чем надо подумать. Но сто лет назад на острове также не было ничего этого. Все, что сделали одни люди, другие могут сделать заново. Что, если вулкан только слегка рассердился на нас... - Мы поторопились уехать! - воскликнул Сэмуэль. - Даже пальчиков не обожгли! - кричала Олив. - А газы? - возразила миссис Гринвуд. - Вы правы, - ответил Симон. - Эвакуация была необходима. Но я был прав, прося оставить меня и нескольких мужчин на Соловьином. С извержением мы ничего не могли поделать. Но, ожидая, мы могли бы следить за всем остальным. - Ожидая чего? Возвращения к кратеру, чтобы дать ему в следующий раз возможность уничтожить триста человек? Тут вы допустили ошибку, миссис Гринвуд! Во многих случаях лучше прикинуться непонимающим, чем воплотить мечту людей в одном слове. Это слово - "возвращение" - вылетело, его уже не поймаешь. Вы, без сомнения, думали, что эти мужчины и женщины, завезенные в такую даль и лишенные средств на обратную дорогу, не сумеют испортить ваши дары; что среди них слишком много разумных людей, чтобы, оставшись наедине, посмеяться над этой глупостью. Кто знает? Одинокий человек медленно приходит от мечты к надежде, тогда как группа уже верит в эту идею благодаря количеству беспрестанно твердящих о ней людей. Послушайте Роберта, подозрительного ризничего, который вздыхает: - Да у нас и здесь умерло пятеро. Послушайте Неда, подхватывающего его слова: - Умирают разными способами, а не только живя там, где жизнь для вас есть один из них. Весь зал аплодирует. Миссис Гринвуд ушам своим не верит. Не обращая больше на нее внимания, члены Совета собираются тесным кружком. До нее доносятся обрывки фраз: "Надо все тщательно обдумать. Я изучу доклад... Просьба, а почему бы нет?" Миссис Гринвуд ничего не остается, как уйти, пожав плечами. Но едва она повернулась, как Уолтер тоже вскакивает на стол. - Так вот, - говорит он, протягивая руки, - не будем горячиться. Теперь я могу вам это сказать - я всегда надеялся. Но будем скромными, чтобы общественное мнение не обернулось против нас. Не упустим наши шансы, раз они есть. Ни слова журналистам. Вечером я обойду все дома, чтобы узнать ваше мнение. А там посмотрим... Он уже снова на полу. Он рассекает толпу и уходит, провожаемый долгими заговорщическими взглядами. * * * Через три недели Филипп Хэклетт, сидя между наполовину опустошенным стаканом пива, набитой окурками пепельницей и стопкой газетных вырезок, которые ему одну за другой протягивала референт редакции Глория Трамби, дочитывал текст, опубликованный за подписью "Доктор Дж.". Дойдя до комментария, он завопил: - Мистер Фокс! Слегка встревоженный Хью подошел, волоча ноги, из глубины зала, где он возился над версткой второй полосы. - Так вот как мы можем рассчитывать на вас! - орал патрон. - Мистер Фокс, Лондон печатает доклад Королевского научного общества, а мы об этом ничего не знаем. Откровенно говоря, плевать я хотел на их большую работу над камнями, тюленями, цветами и местными птичками. Но ты-то, идиот, видел статью внизу? Филипп размахивал газетной вырезкой и при почтительном внимании всей комнаты, имевшей постоянный абонемент на все такого рода приступы гнева, чи- тал громовым голосом постскриптум своего конкурента: "Что бы ни говорили о нем, этот научный документ содержит небольшое дополнение, где рассматриваются возможности реколонизации острова. Она не считается ни благоразумной, ни желательной, поскольку остров всегда располагал лишь весьма скромными ресурсами. Но та часть доклада, где недавнее извержение расценивается как "проявление малозначительной, угасающей вулканической активности", кажется, было истолковано беженцами с далеко идущим оптимизмом. Министерство колоний уже получило и отвергло их просьбу о возвращении на остров..." - Здорово они меня подсидели! - с горечью сказал Хью, подтягивая ремень на брюках. - Кэлшот отсюда в трех шагах, ты уже полгода наблюдаешь за лагерем и позволяешь Лондону обойти нас, - продолжал Филипп. - Ты что, оглох? - Здорово они меня подсидели! - повторил Хью. - Теперь я понимаю, почему они стали немы как рыбы. Видя, как Филипп засунул в угол рта новую сигарету, а затем стал нервно щелкать зажигалкой, Хью осмелел: - Миссис Гринвуд говорила же мне, что рассказ вернувшихся с Тристана парней произвел в лагере сильное впечатление. Я дал об этом десяток строк. Но возбуждение, казалось, прошло. Я сам видел Уолтера, ходившего из дома в дом, и думал, что он, как пастор, хочет успокоить умы. Он меня надул. Он собирал подписи под петицией в министерство колоний. - Надо будет сказать об этом в твоей статье, - прошепелявил патрон. - Статья, зачем? Дело сделано. - Черт возьми, - заорал Филипп, - вы слышите его, Глория? Три сотни простаков всплывают с другого конца земли, чтобы броситься в наши объятья. Мы их размещаем, лелеем, тратим на них большие деньги. Ладно. Спустя год эти добряки, открыв, что Англия - не рай, громкими криками требуют возвращения к своим хижинам. Ладно. Но журналист мистер Фокс не находит в этом ничего особо примечательного... Беги, идиот! Найди Уолтера и сделай все, что можешь. Тристан - наше "фирменное блюдо", и если мы идем вторыми, то уж лучше немножко поднажать. * * * На другой день миссис Гринвуд сочла, что "Сазерн пост" "поднажала", но слишком. Кэлшот, где Хью накануне вечером удалось загнать в угол вожака тристанцев, имел право на бесплатное получение газеты. Миссис Гринвуд обнаружила ее на своем письменном столе и сразу же с тревогой увидела взятую в рамку передовую статью, где крупный заголовок "Вопрос" стоял над подзаголовком "Отвергнет ли XIX век век XX?". Потом она заметила в корзине для бумаг ленту, которой была запечатана газета. Секретарша, прише шая раньше, со сдержанной серьезностью печатала на машинке письмо. Вера Гринвуд погрузилась в статью. "Многие из нас, - писал Хью, - в молодости читали французский роман "Человек с отрезанным ухом". Никто не поверил бы, что однажды мы встретим этого человека воскресшим из мертвых. Отдаленный от нас семью поколениями, тристанец во всех отношениях есть не кто иной, как прапрадед нашего прапрадеда..." - Начало отличное! - не могла сдержать восхищенного шепота миссис Гринвуд. - Прочтите до конца! - заметила, не оборачиваясь, секретарша. Вера Гринвуд быстро пробежала статью, в которой Хью Фокс вспоминал об извержении вулкана, изгнании, встрече беженцев в Англии, трудных усилиях адаптации, чтобы перейти от них к самому невероятному - "рефлексу бегства в прошлое". Он, Хью, с первого часа друг беженцев, сумел, несмотря на заговор молчания, заставить разговориться их вожака. Уолтер смущался, но выглядел решительно. Он ничего не отрицал. Вызванный на откровенность, Уолтер постепенно менял глаголы, сперва говоря "мы можем", затем мы "хотим", наконец "должны уехать". Он прибавил, что хорошо понимает, почему не приняли их петицию, которую сочли просто эмоциональной вспышкой. Об этом решении он уже сообщил в более высокую инстанцию, предлагая провести последний опыт - послать на остров дюжину добровольцев, способных перенести все опасности, и через три месяца сделать вывод, смогут ли тристанцы продолжать жить на острове. По мнению Уолтера, можно было утверждать, что у этого предложения, сделанного в менее резкой форме, есть шансы быть принятым: министерство предполагало включить в группу служащего министерства колоний, причем дар в 1200 фунтов стерлингов - не деньгами, а билетами на пароход в оба конца - уже покрывал большую часть расходов. - Так вот оно что! - воскликнула миссис Гринвуд. - А я все думала, почему мне отказывали в новых квартирах для молодоженов. Но она уже уткнулась в конец статьи: "Нет никакого сомнения, что решение беженцев никого не удивит и даже не будет восприниматься некоторыми как оскорбление. Лично я, оставив политикам заботу о том, чтобы тащить их одеяло в ту или другую сторону, буду говорить о той услуге, какую оказали нам тристанцы. Наш живой предок, оставшийся самим собой и вот уже год заброшенный в умственный, моральный, социальный, технический мир, столь отличающийся от его мира, имел время посмотреть, оценить его. И, сравнив оба эти мира, он отказывается от нашего! Так чего же стоит тогда наша эпоха? Я предлагаю вам над этим задуматься". - Великолепно! - подчеркнуто сухим тоном сказала миссис Гринвуд. - Не знаю, помните ли вы это, но, когда тристанцы приехали, Хэклетт блестяще развивал противоположную тему. Есть ли у вас отклики на статью, Кэрол? Руки секретарши на секунду замерли над клавиатурой. - Нет, - ответила она. - Я лишь видела во дворе Симона, размахивающего газетой. Он кричал кому-то: "Слишком много соуса! Но зато жаркое - объеденье!" ВЫБОР  Вот уже два часа Нед крутится вокруг Глэдис, приглашенной в их дом на завтрак. Подружка сына ему очень нравится: опрятная, свежая, ладно сложенная девушка, этакая добрая шлюпка с крепким, туго обтянутым парусиной корпусом. У нее невероятно золотистые волосы, и это очень приятно; окрестные парни пылают любовью к девушкам с Тристана, которым восьмая или шестнадцатая доля их готтентотской крови придает своеобразную прелесть, но местные девушки ведут себя гораздо сдержаннее. Видят ли они в воображении слишком темнокожего ребенка или думают о незаметной работе в будущем, факт налицо - случай Ральфа в Кэлшоте единственный. Но забота всегда растет из общего с удачей корня. После рагу Нед откупорил бутылку бордо, принесенную Глэдис, потому что на такую сумму Уинни даже в мыслях не посмела бы разориться. Он разлил всем вино, поднял свой стакан и, хитро взглянув на окружающих, сказал: - За здоровье Билла! На этот раз, знаете ли, я думаю, что все будет в порядке. Я видел Уолтера: мы проголосуем, и если все согласятся, то в путь-дорогу! Лицо Рут засияло: вместе с Биллом на Тристан в числе двенадцати парней снова уехал Джосс, и единственное письмо, присланное за четыре месяца с "Леопарда", было адресовано ей. Ральф, который остался в Англии ради Глэдис, и глазом не моргнул. Тогда Нед топнул ногой: - Подумать только, что Ральф не там! А вы, Глэдис, не побоялись бы жить так далеко? - Немножко страшно! - прошептала девушка, устремив на Ральфа долгий взгляд голубых глаз. - Санитарка, - пробормотала Уинни, - пригодилась бы всем нам. Но Глэдис промолчала. Нед хотел сказать о чем-нибудь другом, но не нашел нужных слов. Время шло. - Половина! - вскрикнула, вскакивая, крошка Глэдис. - Мы должны спешить, Ральф, если не хотим пропустить фильм. Вежливая, улыбающаяся, не забывшая поблагодарить и расцеловать Рут, она уже стоит в дверях, раскрывая зонтик. Ральф на секунду зашел в свою комнату взять плащ. Отец идет за ним, перехватывает его как раз в тот момент, когда он выходит из комнаты, и быстро шепчет: - Не заходи слишком далеко, Ральф, понимаешь? Если она не поедет с тобой... Этот Ральф, с аккуратно повязанным галстуком, смело смотрящий отцу прямо в глаза, так не похож на прежнего парня в овчине. - Наоборот! - сквозь зубы цедит в ответ Ральф. - Это мой единственный шанс. Ральф ушел. Уинни собирает тарелки, а Нед, стоя в дверном проеме, злится на себя за то, что чувствует себя довольным. Если единственный шанс сына в том, о чем Нед сейчас думает, значит, несмотря ни на что, Ральф поедет с ними. * * * Для Дженни - все ясно. Когда Рут показала ей письмо Джосса, где тот сообщал, что двенадцать человек разбились на две группы - одна ловит рыбу, другая занята срочными работами, - когда Дженни прочла строки, в которых ее брат заверял, что представитель министерства по делам колоний, несмотря на оговорки, сделал вывод "в их пользу", она поняла, что семейству Твенов будет очень трудно собрать всех заблудших овец. Джон, которому она рассказала об этом, только рассмеялся. - Я беру тебя с собой! - сказала она, чтобы посмотреть, как он к этому отнесется. Но Джон возразил в том же тоне: - Ну, конечно, милочка! Заодно с моим автобусом и непременно с шоссе, чтобы я мог по нему ездить. Именно в этот самый день она невольно решила так же, как и Ральф: запретить себе любой другой вариант. * * * Вместе с Дженни шестеро тристанских девушек находятся в той же ситуации. Нола уже покинула лагерь и поселилась в Саутхемптоне в пансионе для девушек. Джоан колеблется. Джэсмин больше не знает, на что она может надеяться: ее дружка, летчика с базы, перевели в Северную Ирландию, и Олив, ее мать, пугает других матерей, твердя: - Следите за своими в оба! Лу и Флора, дочери Абеля, конечно, более других способны не дать себя в обиду. Именно эта пара, воодушевленная атмосферой супермаркета, где она работает, перестроилась быстрее всех. Сестры ни в чем не отличаются от сотен надушенных, с подкрашенными глазами, с красными ногтями, с гладкими ножками, едва прикрытыми коротенькой юбкой, девиц, которые каждый вечер под ручку с худыми продавцами или уже отрастившими брюшко заведующими отделами выпархивают из служебного входа. Говорят они на двух языках: в лагере - на диалекте, а в магазине - на простонародном английском, где слышится только слабый южноафриканский акцент. Обе они невесты: Лу - помощника бухгалтера, Флора - сына заправщика с автостанции, и потому пригвождены к здешним местам. Однако их брат Поль также уехал в числе двенадцати парней на Тристан, чтобы построить свой дом и вскоре ввести в него Ти, оставшуюся с родителями в Кэлшоте. Абель и Норма совсем исстрадались. Им не понравилась, а Уолтеру и того меньше, заметка, напечатанная в одном еженедельнике, который играет в предсказания: "Племянниц шефа ждут обручальные кольца, а не корабль на Тристан". Они думают о своей рассеченной пополам старости. * * * Уолтер в самый разгар заседания Совета так выразил общее чувство: - Кроме мертвых, мы теряем и живых. Ему известно, что тристанцы пока еще предпочитают заключать браки между собой: это доказывают одиннадцать образовавшихся пар. Но шесть похищенных у общины из двух дюжин девушек на выданье - это как-никак четверть наличного состава невест. Если переезда придется ждать год, что от него вообще останется? Симон, которого перспектива возврата на остров примиряет со всем, весело предлагает: - Давайте дадим брачные объявления! "Для молодых людей с острова Отчаяния требуются девушки". А если это дело не выгорит, тем хуже! Парням останется лишь снова повторить паломничество на Святую Елену. - Давайте говорить серьезно, - возразил ему Нед. - Верьте мне, время не ждет. * * * Появляются, правда, и другие заботы. Стоит только Уинни, Сьюзен, Олив - с хозяйственными сумками в руках - встретиться во дворе, как они неизменно заводят разговор о дурных влияниях на молодежь. Эту местную хронику питают сетования на то, что по воскресеньям все, кому исполнилось двадцать, оставляют Кэлшот, на то, что домой они возвращаются поздно и почти не объясняют, где проводили время, на новизну их требований. - Чересчур много соблазнов. - И дурных примеров. - Молодые теперь говорят таким тоном! - Послушать только, как Ральф обо всем рассуждает. - Еще немножко, и мой начнет ставить себе в заслугу, что ему повезло и он знает больше нас. Но по-настоящему хор домохозяек не возмущается, свое удивление выражают втихомолку. Олив, у которой несчастье Джэсмин не отняло способности здраво судить обо всем, довольно быстро прерывает эти охи и вздохи: - Надо быть справедливым! Молодые могут сказать, что без нас они сохранили бы свои шансы. Она тяжело вздыхает. Она отказывается признать, что они также могли бы их потерять. И все-таки признается: - А вот мы без них... Придя домой, испуганные матери думают об этом, наблюдая своих сыновей или дочерей, готовящихся к вечерним курсам. Прилежание молодых возросло. Как возросла уже и так слишком строгая бережливость семей: каждая откладывает кое-что на будущее. * * * А дни идут: нетерпение тристанцев растет, принимая несколько воинственный характер. Некоторые - для них это способ показать, под каким знаменем они выступают, - снова надели вязаные шапочки. В ответ на все, что раньше вызывало у тристанцев улыбку, они теперь пожимают плечами. Все, что раньше стесняло их, стало невыносимым. Всюду слышатся жалобы: ох уж эти цены, этот климат, эти газеты, эта суета, этот обман, эта рабская зависимость от времени, это презрение к старикам, эта несправедливость, этот вкус к несчастью и, несмотря на притязания предложить людям рай, эти неистовые вопли о том, что англичане живут в аду! Просто надоевшая пластинка: надо мужаться. Тот, кто свои выгоды приносит в жертву своим сожалениям, чтобы избежать других огорчений, тем самым оттачивает свои аргументы. Но поскольку тристанцы перестали молчать и в лагере снова кишат журналисты, этой наскоро собранной черной манной будут пичкать читателей. Миссис Гринвуд, верная, как часы, но совершенно отставшая от событий, продолжает заниматься текущими делами. Она покупает газеты, выискивает в них комментарии, добавляя к ним собственные: - Самое забавное, Кэрол, - это наблюдать, как добиваются чести валяться в грязи у ног этих несчастных людей. Потому что тристанцы опять, во второй раз, прославляемы всеми и удивлены этим еще более, чем в первый раз. Они ожидали воплей негодования, упреков, а отовсюду слышатся только крики "браво", в которых потонули колебания Лондона. Мобилизовав ротационные машины, дюжины маленьких Руссо поют гимн доброму от природы дикарю. Да, конечно, тристанцы, возвращайтесь! Возвращайтесь к своим простым нравам, к своим добродетелям, обрекая на гибель нас, пропавших! Сладострастная дрожь пробегает по спинам виноватых, которые, глубоко забившись в свои кресла, вдруг чувствуют себя оправданными этим изобличением и просят у богов радости видеть, как будет наказан на антарктических берегах их отказ от невинности. * * * Очень скоро тристанцы, осознавшие, что поставлено на карту, посерьезнели. - Мы все суетимся, суетимся, - говорит Симон. - Речь идет не о прогулке в прошлое, а о выборе, который касается будущего наших детей. Некоторые английские газеты, впрочем, перешли в контрнаступление. Одна крупная газета устами некоего медицинского светила попыталась взбудоражить общественное мнение: "Через пятьдесят лет их кровное родство достигнет такой степени, что трети островитян будет грозить слепота". Некий хроникер предпочел комический эффект: "Ассоциация пастушьих собак подарила пастухам Тристана великолепного колли по кличке Вихрь. Только на острове, к несчастью, больше не осталось баранов". Но самый суровый выпад против тристанцев был сделан одним иллюстрированным еженедельником на трех страницах, снабженных повергающими в уныние фотографиями; экономист, который признавался, что "его мало заботят лангусты", без всяких обиняков объявлял: "Что за дурацкий романтизм! Тот платок, которым размахивали при встрече с цивилизацией, опять вытащен, чтобы уже взмахнуть им на прощанье. Я бы разрыдался, если бы у меня было время. Но, привыкнув сводить балансы, я скажу, что центральное отопление + электричество + газ + школы всех уровней + гарантированная работа + приличная зарплата + телевидение, радио, кино, театр + снабжение продуктами, удобства, медицинское обслуживание, транспорт, социальное страхование, пенсии и досуг во всех видах - вот сумма привилегий, которая делает смехотворным другой итог: поддерживаемый хворостом огонь -f- керосиновая лампа -f- начальное образование + картофель + запряженные быками повозки + соломенные крыши + свобода, запертая на нескольких квадратных милях + великолепная, на неделю пути, удаленность от ближайшего хирурга. Правильно поставить вопрос значит уже решить его". Предсказания на этот счет завсегдатаев пивных разделились. Большинство из них не имело никакого понятия о месте, где "мокнет" Тристан, а те, кто слышали случайно из разговоров о Эдинбурге-на-семиморях, столице в сорок домов, не замечали ничего определенного, что могло бы добавить соли к их остроумным замечаниям. Все, как это обычно бывает, выступали за или против переселения: "господин тем хуже", которому совсем не нравится этот мир, одобрял тристанцев, а "господин тем лучше", который видел его в розовом свете, их не понимал. Пари "футбольной лотереи" понизились на четверть. Сперва ставили два против одного на "уедут". Но сторонники "не уедут", вербуемые в основном среди лавочников, в последние дни вновь взвинтили ставки. - С ума они все сошли, - говорил бакалейщик. - Ну а если они все согласны уехать, - возражал покупатель. - Что вы! Никто из них не осмелится отказаться, боясь других, особенно молодежь. Это племя, которое шеф крепко держит в руках. - Во всяком случае, правительство знает, что делает. - Правильно, а вы слышали, что оно предлагает? Помощник государственного секретаря - именно он встречал беженцев с Тристана - действительно перенес спор в Палату общин, с тем чтобы добиться там одобрения самого принципа переселения: "с полной свободой, но и с полным знанием дела". Голосование, обязательное, тайное, контролируемое, на котором подытоживать голоса было поручено имперскому чиновнику, должно было считаться действительным лишь в том случае, если за возвращение на Тристан проголосует подавляющее - по крайней мере в 75 % - большинство. Этот результат ни к чему не будет обязывать противников возвращения, которые, наоборот, получили бы настоящие премии за свое поведение: их немедленно эвакуируют из Кэлшота, расселяют по квартирам или отдельным коттеджам, снабжают мебелью, предоставляют пенсии старикам, стипендии учащимся, обеспечивают бесплатным медицинским обслуживанием. Наконец, само голосование должно было состояться только после посещения Кэлшота специалистом из министерства по делам колоний, который призван был сыграть роль "адвоката дьявола" и беспощадно правдиво рассказать о состоянии острова, подчеркивая царящие на нем разруху, опасности, перспективу долгой вынужденной безработицы, короче говоря, более суровой и жалкой жизни, чем до катастрофы. * * * Целая толпа собралась на доклад специалиста, сопровождаемый показом снятого месяцем раньше на Тристане небольшого любительского фильма, в котором было множество страшных кадров: разбросанные гниющие трупы животных, дымящийся холм, барьер из лавы на восточном берегу. Минут двадцать в зале царила удручающая тишина. Но преследуемая цель была достигнута лишь наполовину. Последние эпизоды фильма, где появлялись парни, которые чинили изгороди и ловили одичавшую скотину, потрясли чувства зрителей гораздо сильнее начальных. Аплодисменты, приветствовавшие победу Джосса над строптивым быком, гремели слишком долго, не оставляя места ни малейшим сомнениям: зрители присоединились к этой "реконкисте", они как бы заочно уже жили ею. Неизвестным оставалось лишь одно: процент несогласных возвращаться, который, даже будучи минимальным, был достаточен, чтобы закрепить неудачу. Во избежание какого-либо "группового давления" за этим информационным сообщением не последовало общего обсуждения - предосторожность довольно наивная в сравнении с действительными разговорами тристанцев. * * * Все всем стало ясно в день голосования, когда Уолтер, загадочно улыбаясь, сновал по всему залу, раздавая бюллетени. Совершеннолетние и несовершеннолетние, голосующие и неголосующие, - все собрались семьями, являя зрелище своеобразных двуступенчатьгх выборов, гудящих, как улей, кабин, откуда семья, приняв решение, высылала к расположенным в соседней комнате урнам всех своих членов старше двадцати одного года: бабушку, дедушку, отца, мать, старших сыновей и дочерей, снабженных каждый своим, даже не сложенным пополам клочком бумаги, на которых дети старательным ученическим почерком вывели величественные "Да". Не менее забавно выглядел и подсчет голосов. Пока представители министерства по делам колоний в присутствии Уолтера предавались предварительным подсчетам, а затем, заперев бюллетени в сейф, предназначенный для министра, по телефону сообщили ему о результатах, от которых зависело его решение, а следовательно, окончательное обнародование переселения, Агата Лоунесс, стоя на коленях в окружении совета женщин, молилась во весь голос. Часть ребятишек, возбужденных этим случаем, затянула песню: Будь из бумаги весь наш мир, И море было б из чернил. Нед заставил их замолчать, тогда как Бэтист в самом начале прервал их танец. Повсюду, переходя от группы к группе, взад-вперед сновали журналисты. - Вы тоже уезжаете, бабушка? - громко спросил Хью Фокс у глуховатой Джейн Лазаретто. - Я не хочу, чтобы меня похоронили здесь, моим костям наверняка было бы тут слишком холодно! - ответила она. - И к тому же, прежде чем отправиться на вечный покой к своему старику, я хотела бы снова поесть тристанской рыбки. - Правда, чтобы перевезти ее улов, не потребуется упряжки быков, - заметил Симон, поддерживающий ее под руку. - Но моя мать в восемьдесят шесть лет может по три часа торчать с удочкой на скале. У нее какая-то своя забавная подсечка. - Но неужели, Симон, вы не будете жалеть ни о чем, даже о работе у Сомса? Ну много ли вы заработаете на Тристане? - Конечно, не заработаю и четверти того, что здесь. Ну и что же? У меня ведь сердце не из кожи, как кошелек. Деньги, деньги... все это чепуха, если из-за них мы должны терять все остальное! - А что оно для вас означает, это "все остальное"? Симон переминается с ноги на ногу: на такие вопросы никогда не найдешь нужного ответа. - Как вам сказать? Если бы вы перестали быть журналистом и англичанином, кем всегда были, легко ли вы себя чувствовали? Я больше не тот, кем был, в этом все дело. Я снова хочу вернуться к жизни, для которой рожден. Той жизни, где все, что я умею, делает меня человеком, с которым считаются, а не щелкопером, как здесь у вас. - В общем, снова стать прежним, тем же самым. - Тем же? - переспросил Симон. - И да, и нет. Река не меняет русла, в ней меняется вода. - Верно, - подтвердил Бэтист, который слышал их разговор. - Нам, как и вам, не нравятся ни перемены ради самих перемен, ни та форма жизни, когда "против" беспрестанно одолевает "за". Но после этого переселения мы, конечно, не будем уже жить по-старому. - Значит, вы обрекаете своих детей навсегда оставаться только рыбаками, вы запираете их на острове, где самый умный вынужден будет ограничиваться начальной школой. - Тоже верно! - воскликнул Бэтист. - Но многие ли у вас идут дальше? Разве поэтому надо эвакуировать жителей всех островов мира? - Преимущества переселения велики, - сказал Симон. - Наши дети всегда будут с нами. Но и трудности немалые: нам не хватает специалистов. Признаюсь вам: эта проблема нас беспокоит. Других беспокоили другие проблемы. Чуть поодаль дюжина молодых людей, взятых в кольцо репортерами, которые вовсю старались заставить их признать, что их вынуждали голосовать за переселение, отвечали без всякого волнения. Корреспондент "Таймс" по очереди тыкал пальцем в каждого: - Скажите, пожалуйста, вашу фамилию, каков ваш выбор, каковы его мотивы? Мэтью и Рут проголосовали "за". Разве можно было дать родителям уехать одним и тем самым привести колонию к вырождению? Несовершеннолетние Барбара и Артур сожалели, что не смогли поступить так же, чтобы действительно стать добровольцами. По их мнению, на Тристане гораздо быстрее чувствуешь себя взрослым, хотя бы только потому, что с четырнадцати лет сидишь вместе с гребцами на веслах. На Тристане у молодежи не создавалось впечатления, будто они принадлежат к особому классу, избалованному, но бессильному и озлобившемуся в ожидании своего места в жизни. Рэндэл проголосовал "за". Он признал, что жизнь в Англии была легче, что она предоставляла больше возможностей, но ценой безжалостной конкуренции. Он предпочитает лучше бороться против вещей, чем против людей, и в случае необходимости вести более суровую жизнь, но не лишенную взаимопомощи и равенства. Адаме голосовал "за". Тем не менее он останется в Англии, чтобы пойти добровольцем на флот. Он не считал себя вправе, голосуя против возвращения, компрометировать остальных. Дженни и Лу, обе также несовершеннолетние и которые должны были выйти замуж, на месте, полностью одобряли решение вернуться. Ральф голосовал "за", будучи уверенным, что на острове он сохранит за собой право не соглашаться с некоторыми вещами. Лишь Джеймс признавал, что голосовал за возвращение потому, что таково было желание его отца; он не понимал, зачем ему надо было голосовать против. Как и Ральф, он считал, что главное - это не голосование, а его последствия, перемены, которые предстоит навязать старшим. - Какие перемены? - спросил корреспондент "Тайме". - Техника - это неплохо, - ответил Джеймс. - Так же как и немного комфорта. Если не становиться их рабами, как вы. Мы, молодые, к тому же хотели бы чаще принимать участие в делах. Теперь мы это можем. Все, чему мы научились на производстве, нисколько не делает нас квалифицированными рабочими в Англии, где всегда найдутся лучше нас. Но на Тристане у нас лучшие шансы, потому что мы уже превосходим стариков. - Ах, вот как! - воскликнул корреспондент "Таймс". Ничего другого сказать он не успел. Идя между специалистом из министерства по делам колоний и миссис Гринвуд, возвращался сияющий Уолтер. В руках у него дрожал протокол голосования. - Да! - крикнул он. - Ста сорока восемью голосами против пяти. Министерство, которому мы сообщили об этом, просило меня пожелать вам от его имени счастливого возвращения. Транспортировку берет на себя правительство, она будет проведена в два этапа... Слова Уолтера потонули в радостных криках. ВОЗВРАЩЕНИЕ  "Буассевэн", которого пять дней трепала буря, лег в дрейф при относительном затишье. - Повезло! - заметил капитан. И вот в конце долгого плавания, приведшего их на "Амазонке" в Бразилию, откуда они 3 апреля отплыли курсирующим по линии Рио-де-Жанейро - Кейптаун пароходом, который отклонился от обычного маршрута к югу, тристанцы - все пятьдесят два человека, кому министерство предоставило возможность попытать счастья, - собрались на палубе. Тут, конечно, Уолтер, возвращающийся в свои владения, а не его брат Абель, оставшийся с семьей в Англии для того, чтобы присутствовать на свадьбах своих дочерей. Здесь Роберт Глэд с женой Верой и дочерью Ти, едущей к мужу; Боб Гроуер, а значит, Сесили и маленькая Маргарет, но не Элия, который прибудет со второй группой. Здесь вся семья Неда, кроме Ральфа, который дал себе эту отсрочку, чтобы оторвать Глэдис от Англии; семья Сэмуэля Твена, но не Бэтиста, которая тоже хочет сперва услышать, как Дженни скажет "да" Джону. Здесь и Раганы, вместе с Джэсмин, у которой больше нет этой надежды, вместе с Бланш и Тони, которые везут своих детей туда, где они были зачаты. Все остальные - сплошь молодые пары, в большинстве уже сложившиеся, некоторые только складывающиеся; лучше уж иметь крепкие руки, чтобы привести в порядок деревню, ожидая главную массу общины. На носу собрались "должностные лица": новый администратор, который, впрочем, уже управлял Тристаном несколько лет назад, Остин Формэн; новый врач, доктор Нэйрн; агроном Сесил Эмери; радист Сэм Тарли и два прилетевших в Рио журналиста, американец из журнала "Нэшнл джеогрэфикал" и англичанин из "Дейли мейл". Они стреляли глазами, словно ребятишки перед наряженной елкой. Всю эту черную громаду острова, окруженную сатурновым кольцом и пасмурной дымкой, которая придавливает белые струйки пара, видно за 40 миль. Два слоя облаков - неподвижный верхний и движущийся нижний - закрывают горизонт, и от этого подход к острову кажется тяжелым, почти зловещим. Южноафриканские траулеры, которые и в отсутствие тристанцев продолжали промышлять на их рыбачьих угодьях, подходя почти к Гофу, и которых южная осень вынуждает отступать, в знак приветствия включили во всю мощь свои сирены. Траулеры за- держались на несколько дней, чтобы помочь при выгрузке. Все вокруг серое, только на востоке почти черные крупные полосы, которые словно пунктиром отмечены желтыми пятнами зюйдвесток, белыми пятнами шлюпок, идущих вдоль берегов. На суше, где британский флаг - факт уже весьма редкий - болтался на флагштоке, еще ничего не изменилось. Но где-то на плато, которое осень превратила в рыжеватый, усеянный темно-зелеными кустиками папоротника ковер, из одной трубы тянется струйка дыма. Новый кратер, который все показывают друг другу, удивляет: на боку вулкана, этого чудовища, он кажется таким маленьким, что все задаются вопросом, каким образом он смог извергнуть столько вещества, чтобы образовалась эта мрачная стена, которую удлиняют и усложняют разъединенные прибоем осыпи, островки, груды камней. - Вот они! - кричат несколько голосов. Скрываемый за покрытым лавой мысом, появился первый баркас с пятью мужчинами, которые гребут так слаженно, что ни одно весло не взлетает выше другого. За ним следует другой, точно такой же, но идет он медленнее, потому что тащит на буксире пустой, третий. От траулеров также отходят шлюпки. В пять минут "Буассевэн" окружен покачивающимися на волнах лодками, откуда доносятся "давай!", "привет!", тогда как с полдюжины парней спускают лестницу и спрыгивают вниз, чтоб помочь тристанцам. * * * Надо спешить. "Буассевэн", чтобы выдержать график, нарушенный отклонением от курса, должен наверстать сотни миль, а после высадки пассажиров надо перебросить на берег шестьдесят тонн инструментов, оборудования и продуктов. Причалить можно лишь в одном месте: на уцелевшем участке пляжа на северовостоке. Флотилия лодок организовала непрерывную доставку пассажиров и грузов. "Георгина" с рулевым Джоссом, опередив "Мэри-Энн", которой правит Ульрик, достигла мелководья, где водоросли полощутся, словно белье в водоворотах беспрерывных стирок, и которое вулкан забросал камнями, ставшими новыми рифами. Превратив весла в шесты, парни стоя тычут ими влево-вправо; баркас петляет, проходит по какимто неопределенным фарватерам, каждую секунду ускользая от столкновения со скалами. - Их моряцкая репутация не преувеличена! - шепчет американский журналист на ухо своему коллеге, который любуется тристанцами, но чувствует себя далеко не блестяще. Баркас резко останавливается: нужно преодолеть последнюю песчаную банку. Сев на мель, "Георгина" стоит неподвижно, ждет прилив и - хоп! - оттолкнувшись двенадцатью шестами, проходит, царапая килем отмель, и ложится на волну, выбрасываясь вместе с ней на прибрежную гальку. Парни, чтобы облегчить баркас, уже выпрыгнули на берег и, стоя по колено в воде, втаскивают его на сушу. Старый Роберт, который спрыгнул с баркаса вслед за парнями, разувшись и подвернув брюки, даже не оборачивается: опьяненный родным воздухом, он с растрепанной бородой бежит босиком, держа башмаки в руках. Дети, которых мужчины снимают с баркаса, дрыгают ногами, крича резче, чем крачки. Женщины, подобрав волосы, а затем подхватив свои чемоданы, тоже не хотят отставать. Они вместе с ребятней бросаются в проход, который двенадцать парней едва прорубили в барьере из шлаков, напоминающих смесь твердых леденцов и жженого хлеба. Толстуха Вера, обтянутая в потрясающий розовый шерстяной жилет, упорно карабкается по крутой тропинке. Девочка-подросток, чья завивка пострадала, в брюках из черного бархата, тащит в одной руке гитару, в другой - папку. Мать девочки, тоже в готовом костюме и в белых чулках ручной вязки, ведет за руки двух мальчуганов в джинсах и мохеровых свитерах. Почти на всех женщинах шелковые цветные косынки, завязанные под подбородком и прикрывающие лишь половину головы. У многих сумки из пластика и искусственной кожи. На многих сапожки, туфли на каблуках, которые скользят по гальке. Плащи, словно опавшие листья, шелестят на спинах девушек. Немногое из того, что они носили два года назад, вернулось на остров. Однако баркасы возвращаются к "Буассевэну", грузятся картофелем, сахаром, стеклом ("почти все окна разбиты", - писал Джосс), медикаментами, мукой, чаем, консервами, насосом, передатчиком, канистрами с керосином, посудой, постельными принадлежностями - короче, всем необходимым. Наступает зима, на острове не будет ничего, кроме рыбы, пойманной в редкие погожие дни. До возвращения всех остальных тристанцев остров больше ничего не получит. Уолтер и Нед в окружении вновь прибывших служащих и журналистов, которые без передышки фотографируют, стоя на валу лавы, наблюдают за разгрузкой. "Георгина" снова идет к берегу, нагрузившись так, что почти черпает бортами воду. Тюк, свалившийся в море, начинает относить в сторону, но его быстро подхватывает гребец, который, не колеблясь, нырнул за ним. Уставшие, вымокшие парни наскоро разгружают баркас, складывают ящики и тюки на камнях и снова берутся за весла. Джосс, увидевший торчащего на своем наблюдательном пункте Уолтера, подбегает к нему. Запыхавшись, шагов за пятнадцать он кричит: - Нед, проводи ко мне доктора. Малькольм сломал ногу две недели назад. Перелом нелегкий, его надо будет отправить на "Буассевэне", чтобы он подлечился в Кейптауне. - Две недели! - ахает врач. - Бегу, бегу! Ошеломленные журналисты переглядываются. Пока Нед и доктор Нэйрн мчатся в деревню, Джосс, с головы которого стекает вода, подходит к Уолтеру и протягивает ему руку. - Вы видали подарок? - спрашивает он. Уолтер вертит головой, недоуменно почесывает затылок и вдруг блаженно улыбается. Он догадался. - И вправду подарок! - говорит он. Поток лавы проскользнул вдоль берега, уничтожив на своем пути все - консервный завод, мол, пляж. Но, стекая вдоль берега, он повернул, отгородив часть моря, и образовал озеро с соленой водой, которое от моря отделяет скоба из лавы. - У нас никогда не было этого, - продолжает Джосс. - Работа предстоит страшная, но ведь она даст нам порт. * * * Кроме крыши, солома на которой не сгорела, а пострадала от крыс и штормов, дом стоял невредимым. Проникшая в него вода испортила мебель, вздула в некоторых местах штукатурку, отклеила на стенах картинки из иллюстрированных журналов: портреты императора Эфиопии и актрисы Мэй Уэст болтались выцветшие, жалкие. Как и в других коттеджах, пропало много вещей: кастрюль, котлов, разной домашней утвари, которые, изъеденные ржавчиной, валялись почти повсюду, словно веселые грабители, высадившиеся во время отсутствия хозяев с какого-нибудь проходящего мимо китобойного судна, развлекались этим или мстили за то, что не нашли ничего ценного, повыбросив все из окон. Впрочем, они, быть может, частью несли ответственность за исчезновение баранов, вменяемое в вину только одичавшим собакам: китобоям крупно повезло с этим свежим, ставшим ничьим мясом. Да и что скажешь против них? Разве сами тристанцы много лет подряд весело не охотились на "розового кабана", когда братья Столтенхоф, выращивающие свиней отшельники, покинули давным-давно остров, который еще и теперь носит их имя? Чтобы починить самое необходимое, Билл, так же как каждый из двенадцати остальных парней, забил в отцовском доме дыры старыми парусами. Первые два дня он и Нед ничего другого не могли сделать. Оставив женщин заниматься уборкой, пропалывать заросшие травой дворики, поднимать столбы, чтобы вновь натянуть веревки для белья, все до единого мужчины были мобилизованы для перевозки грузов. Погода портилась. Прежде всего надо было поднять в склад грузы, оставленные на волю волн на берегу, - работа тяжелая при отсутствии подъемных механизмов и плохом состоянии едва пробитой в хаосе вулканических извержений тропы. Двести ящиков и тюков надо было внести по крутой тропинке, таща их на спине примерно километр... На двадцатой ходке у Неда заломило в пояснице. - Мистер, - воскликнул он, сбросив стофунтовый мешок с мукой к ногам администратора, который отмечал грузы в своем списке, - если мы не сможем к октябрю провести здесь дорогу, то нашим друзьям останется лишь отправиться восвояси. Ведь тогда нам придется выгружать по крайней мере триста - четыреста тонн. - Я знаю, - ответил Остин Формэн, - и попрошу всех заняться дорогой. Но есть и другая проблема. Если мы сможем перевезти на шлюпке трактор, разобрав его, то, мне кажется, труднее сделать это с операционным блоком, который мне обещали. И все-таки перевезти его надо. С нас достаточно несчастья Малькольма: ведь его отправят в больницу в Кейптаун. * * * Весь груз наконец надежно укрыт. И очень кстати: всю страстную неделю бушевала буря. Мужчины - всем это запомнилось как праздник укрощения диких зверей - занялись ловлей последних вольных коров, которым они связывали задние ноги, чтобы женщины смогли их доить. Перед праздниками парни отправи- лись в горы поохотиться на птиц. Никого к себе не подпускавшего быка пристрелили, тушу разрубили, разделив мясо поровну, а кожу прибили на стене, чтобы она просыхала там, сколько нужно, прежде чем из нее нарежут куски, годные для выделки мокасин. В пятницу церковь была набита битком; и еще больше народу пришло на пасху, провозглашенную Днем возвращения, который отпраздновали колокольным звоном на целый час, роскошным жарким из "морских куриц", шествиями молодежи и громким стуком каблуков в Зале принца Филиппа, где иголки новеньких, привезенных из Кэлшота проигрывателей царапали джазовые пластинки до 5 утра. Это не помешало ни Биллу, ни его отцу встретиться в понедельник утром верхом на коньке двускатной крыши в компании дюжины соседей. Вязанки папоротника, нарезанные прямо на месте из защищавшей дом от ветра живой изгороди, раскладываемые и связываемые ловким движением рук, весь день вспыхивали на стропилах, тогда как в саду горела высоким пламенем старая солома, а в золу Нейл и Сирил, сильно подросшие, запихивали картофелины. К вечеру крыша стала зеленой, и низкое солнце, готовое погрузиться в красноватую воду океана, вновь зажгло стекла, закрепленные еще не засохшей замазкой. Уинни с дочерью хлопотали над ужином, символической платой за подмогу. Прошел администратор, затем агроном, которых тут же пригласили в гости. - У меня во рту совсем пересохло, - сказал Сесил, временно занимавший должность почтальона. - Я заклеил языком почти шесть тысяч конвертов "дня прибытия" для коллекционеров. Вышло на восемнадцать тысяч фунтов. - Обычно, - сказал Остин, - марки окупают мою зарплату. На этот раз их наверняка хватит на оплату нашего переезда на "Буассевэне". Чайник передавали по кругу. Нед, который сделал себе подарок - серию марок Святой Елены с тристанской в нагрузку, - чтобы наклеить их в качестве сувенира на стену вокруг фотографии кинозвезды, недовольным тоном проворчал: - А что, они здесь устроят все по-другому? - Конечно, - ответил администратор. И вдруг на пороге возник Джосс. Согласно обычаю, он не входил в комнату. - Жаль, что здесь нет моего отца! - сказал он. - Можно войти? В руках он держал женские мокасины, крохотные, с плетеными шнурками. - Входи с миром! - хриплым голосом сказала Уинни, теребя подол фартука. Тогда Джосс подошел к Рут. Она бросилась к комоду за своей из белого пластика сумочкой с позолоченной застежкой, - последняя модель саутхемптонского магазина, - порылась в ней и извлекла пару носков, связанных на тонких спицах. Все из любопытства повытягивали шеи: носки были серые в розовую, зеленую и голубую полоску. - Долгими вечерами я тоже работал. Я смог сделать их для тебя как следует, - сказал Джосс, протягивая ей мокасины. - Надень вот эти, а старые я постираю, - ответила Рут, отдавая ему носки. Они не спеша поцеловались. Затем Джосс повернулся к администратору: - Это верно, что в ноябре мы получим строительный камень и дранку? - Мне хотелось бы эмалированную раковину, - сказала Рут. * * * А в Фоули тем временем "север" все еще пытался соблазнить "юг". Первый праздник для тристанских детей от двух до пятнадцати лет с песнями Джонса и фокусами Лезли Фая устроили совсем юные девушки-скауты, второй, на котором появились шесть одетых в муслин девчушек с Тристана, с венками из роз и сжимающих в руках большие цветные шары в виде сосисок, был организован "Браш Кристал". Третий, в честь 87-летия старейшины общины Джейн, был дан фабрикой искусственных цветов. Хроникерам работы хватало, они не пропускали ничего. Торжественное вручение ключей тристанцам, получившим бесплатные квартиры. Взрыв хохота, которым тристанцы приветствовали проделку убежавшего из лагеря Вихря (заголовок газеты "Сазерн пост": "Овчарка не согласна ехать на Тристан"), пойманного мальчиком из Хаита и приведенного в Кэлшот инспектором Королевского общества по охране животных от жестокости. Выигрыш в 400 фунтов по футбольной лотерее, выпавший ничего не понимающему в футболе Рональду Гроуеру, который поставил, следуя советам двух приятелей по работе. Дар тысячи мотков шерсти для вязания. Дар пятидесяти банок апельсинового повидла. Четыре подвенечных платья (подпись под сделанной на примерке фотографией - "четыре пары были счастливы"), подаренных одним универмагом по случаю общей свадьбы, которая дала Хью Фоксу повод для великолепного комментария: "Спустя 150 лет Тристан отдает Англии девушек, похищенных со Святой Елены..." Тем не менее подготовка к отъезду ширилась. Новый пастор, преподобный Браун, переехал жить в Кэлшот. В присутствии приходского священника из Фоули он на фестивале-службе Союза матерей в Винчестере в знак единения принял из рук его председательницы хоругвь, которую благословил епископ саутхемптонский. Поговаривали о том, чтобы сделать Уайт и Тристан островами-побратимами. Стараясь не отстать от остальных, Красный Крест обучал пятнадцать мальчиков для того, чтобы остров имел группу санитаров. Вопрос "Что мы можем сделать, чтобы удержать их?" больше не противопоставлялся вопросу "Что мы можем сделать, чтобы помочь им?". Лишь несколько ворчунов еще спрашивали за кружкой пива: "Посмотрим, многие ли из них уедут?" Община уже понесла свои потери. Джэсмин снова уехала; Джоан отказалась выходить замуж. Наряду с четырьмя молодыми женами - Дженни, Нолой, Лу и Флорой, - казалось, нельзя было убедить вернуться на остров лишь около дюжины слишком хорошо устроившихся тристанцев. Внимание всех сосредоточилось на двух символических случаях: Амбруаза, которому угрожала смерть, и Ральфа, которому угрожала любовь. * * * По правде говоря, все были уверены, что Амбруаз, муж Агаты, мучившийся саркомой, долго не протянет, и эта уверенность стала аргументом в пользу возвращения. Со времен основателя общины Уильяма никто на Тристане не умирал от рака, и все в Кэлшоте оказались единодушны в диагнозе болезни Амбруаза, считая ее типичным, присущим только внешним странам недугом. Разве капрал не привез ее отсюда? И Амбруаз наверняка тоже подцепил ее в Англии. - Если вам будут говорить, - гремела повсюду Агата, - что на Тристане нет хирурга, отвечайте, что у нас нет и этих мерзких болезней. * * * Случай с Ральфом выглядел менее безысходным. Всем, кто его расспрашивал, он сквозь зубы отвечал: - Что бы ни случилось, я поклялся отцу уехать с вами. Оставшись теперь один в предоставленном его родителям доме, он пешком ходил из Кэлшота на завод и пешком возвращался с работы, готовил свой холостяцкий ужин и, вскочив на велосипед, мчался на свидание с Глэдис. Но всюду находились следящие за ним глаза. На острове всегда любили посплетничать, но источником этих сплетен была та добродетель, из которой множество британцев делают порок, - забота о счастье ближнего. Помимо всего остального, тристанцы, не признаваясь в этом, волновались из чувства общинной гордости: неужели их остров годится лишь для них одних? Разве велика была честь поставлять невест, надеясь, пока случится и наоборот? Чего же стоят все эти поощрения к возвращению, какой же бессознательный запрет таился в них, если одна-единственная мысль переехать на остров могла обескуражить невесту из Хэмпшира? - Малышка провела ночь с Ральфом, - "по секрету" сообщила Сьюзен своей соседке. - Рано утром она на цыпочках выходила из дома. Но я уже встала и видела ее. Кто спит в доме, Нора, не спит нигде кроме. - У нас да, - пробормотала в ответ соседка, - но в этой стране кто их разберет? Здесь даже ягненок не всегда удерживает овцу. "Дело Ральфа" так и оставалось на этой стадии: исход его был неясен и живо обсуждался. Ральф уже не доверял себе, вынужденный с болью в сердце признавать, что после отъезда его близких ситуация совсем изменилась. Он хотел остаться, чтобы продолжать осаду Глэдис; но именно она осаждала его, ободряемая ожиданием, в котором видела полуизмену. Четыре раза приводила она Ральфа к своему отцу, водопроводчику в Дибдене, и каждый раз этот добряк заводил все ту же песню: дочь у меня только одна, мой мальчик, а клиентов слишком много, и, по правде сказать, зятю, который был бы мне помощником, перешло бы мое дело. Откровенные рассказы о горестях ремесленника, которому так нелегко найти серьезных работников и который, с большим трудом обучив их, через три года видит, как они превращаются в заводящих собственное дело конкурентов, неизменно дополняли его речи: уж наследник-то дела не бросит. Папаша становился назойливым. В свой пятый приход Ральф получил право на семейную сцену, забавно напоминающую ту, что семейство Твенов разыграло перед Глэдис. - Ну, так когда же вы соединитесь? - громко спросил отец, пропустив несколько рюмочек. - Это от меня не зависит, - ответил Ральф. - А от кого же? - вмешалась в разговор мать. - Вы оба работаете, а вы, Ральф, как оставшийся в Англии тристанец, имеете право на государственную квартиру с мебелью. Чего же вы ждете? У Ральфа не хватило мужества признаться, что он ждет парохода на Тристан. Он взглянул на часы и сказал, что им надо быть на водной станции в Эшлетте. - Валяйте! - проворчал отец. - Но подумайте над тем, что я вам сказал. - И ты как-нибудь выскажи ему все, что об этом думаешь, - прибавила мать, обернувшись к дочери. День был испорчен этими разговорами. Как ни старался Ральф, под ярким солнцем катая Глэдис на лодке по Саутхемптонской протоке, ничто не могло ее развеселить. Им овладело уныние, вновь разбудив в нем чувство необычного. Вокруг десятки пар опускали весла в покрытую разводами мазута воду, где плавали коробки из-под сигарет и комки сальной бумаги. Что ему здесь делать, налегая на эти игрушечные весла? Ему не хватало пенистых брызг, волн, которые нужно было бы побеждать, той мощи моря, что сопротивляется твоей силе, позволяя вырывать у себя хлеб насущный, а не забаву, ему недоставало ощущения быстрого плавания, когда человек слился со своей лодкой, не хватало опасностей и свиста ветра. Мысль потерять Глэдис, которая молчала, искоса поглядывая на него, пугала его меньше, чем мысль потерять свою жизнь, вечно барахтаясь в этой грязной реке с прокопченными берегами. Мужчина приносит свою профессию, свой дом, свою семью. Ральф ничем другим Глэдис не обязан. Она вольна от этого отказаться, но и он тоже вправе передумать: решиться на это ему было бы тяжело, но он сделал бы это без злобы, неспособный упрекать Глэдис за ее покорность той своего рода тирании, которая, удерживая девушку в Англии, гнала его на Тристан. Неожиданно форсируя ход событий и слишком резко обращаясь с этой лодкой для любителей неторопливых прогулок, он повернул прямо к берегу. Глэдис сразу поняла, в чем дело, и, ступив на берег, первой бросилась в атаку. - Я ошиблась, - сказала она. - Но и ты тоже. Неужели ты считаешь, что я способна отправиться на твой остров, чтобы похоронить себя там? Ральф по привычке подхватил лодку, чтобы вытащить ее на берег. До него дошло лишь слово "похоронить". Когда все, что для одного представляется жизнью, другой называет смертью, разве между ними остается общее? К ним подошел лодочник. Ральф отдал ему свой талон, заплатил за два часа проката, хотя плавали они всего час пять минут, потому что каждый начатый час должен оплачиваться полностью. Затем повернулся к Глэдис и, не поднимая глаз, сказал: - Можешь оставаться, это твое право. Спустя полчаса, когда он в одиночестве словно пришибленный возвращался в лагерь, кто-то взял его за руку. Это был Симон, временный глава общины. - Амбруаз умер, - тихо сказал он. Ральф холодно улыбнулся; двух мужчин за один день Тристан не потеряет. * * * Примерно в то же самое время на Тристане, где свирепствует зима, другая лодка борется с разбушевавшимся морем. С берега, от подножия сигнальной мачты, за ней с беспокойством следят человек двадцать мужчин, и над головами у них распростерся флаг, такой гладкий и плотный, как если бы он был вырезан из железа. С тех пор как журналисты, воспользовавшись проходившим мимо американским крейсером, сели в служебный вертолет - темно-серое чудовище с красным носом, которое с трудом оторвали от мокрого луга его мощные лопасти, разбрасывавшие дождь по горизонтали, - остров ничего не получал и не отсылал; он, как и в прошлом, на всю зиму был отрезан от мира... Траулеры, промышляющие лангустов, - в Кейптауне; британским военным кораблям нет никакого резона патрулировать в этих краях; радиосвязь испорчена. Необходимо добраться до южноафриканского исследовательского судна, идущего к острову Гоф, которое сигнализировало сперва в рупор - его было не слышно из-за шума волн, - затем подняв флаг в косые красные и желтые полосы: "У меня для вас почта". Нед, Роберт, Уолтер и администратор были единодушны: невозможно в такую погоду спустить лодку на воду. Но Ульрик и Билл, нарушив запрет, прыгнули в лодку. Они не прошли двадцати метров и перевернулись, только удаче будучи обязаны тем, что не разбились о скалы и выпутались из этой переделки с несколькими шрамами. - Стой! - закричал Уолтер, заметив Джосса, срывающего куртку и брюки. Но Джосс в кальсонах и майке уже бросился в воду. Все видели, как его голова три раза появлялась в клокочущем пенистом водовороте, который неистово бьется о скалы. Видели, как он исчез, потом снова появился, протянул руку, ухватился за нос лодки, опять поставил ее на воду между двумя волнами и в мгновенье ока схватил весла, чтобы подняться на волне. - Прошел! Джосс не может их услышать. Он гребет, охмелев от напряжения. Лодчонка низвергается в провалы между волнами, где Джосс подолгу остается невидимым: он карабкается на веслах по холмам воды, какое-то мгновение раскачивается на гребнях, с которых ветер срезает бахрому пены, и, исхлестанный болтающимися из стороны в сторону водорослями, нечувствительный к их противным укусам, снова бросается в водные пропасти, чтобы выплыть чуть подальше. Взмах левым веслом, чтобы не попасть в водоворот. Взмах правым веслом, чтобы не сбиться с курса. Он ни за что не даст поперечной волне сбить лодку. Альбатросы, которые делают вертикальный разворот во время бури, используя бурю для победы над ветром, не совершают в воздухе ничего такого, чего бы Джосс не проделывал на воде; и, когда они мощно взмывают на струе идущего вверх воздуха, кажется, что птицы еще и подражают притаившемуся в глубине лодки парню, руки которого следуют за ритмом волн до тех пор, пока его тело снова не откинется назад. Для Неда, который недовольно ворчит: "Он мне до свадьбы оставит вдову", - но чьи горящие восхищением глаза и улыбка на плохо выбритом лице свидетельствуют, что страх потерять зятя странным образом уравновешивает гордость, что Джосс смелее всех, лодка уже стала совсем маленькой черной точкой. Но двадцать видавших в Антарктике виды матросов, которых хлещут по лицам холодные брызги, - с их ярко-желтых броских дождевиков ручьями льет вода - в крайнем возбуждении вытянулись по борту парохода, чтобы разглядеть приближающегося к ним отчаянного смельчака, что лихо борется с более слабой волной в прикрытой громадой корабля зоне. Матросы свистят, восхищенно сплевывают в море, своего древнего кормильца; эти бородачи раскачиваются в ритм бортовой качки, без передышки вздымающей и опускающей их наблюдательный пункт. С палубы летит перлинь, за ним - веревочная лестница. - Ну, старина, зачисляю тебя в команду! - кричит капитан Джоссу, взбирающемуся в мокрой одежде, с прилипшими ко лбу волосами на палубу. После дружеских похлопываний по спине, горячего чая и кейптаунского коньяка возвратиться на Тристан в лодке, нагруженной тремя непромокаемыми, крепко завязанными мешками, было не менее смелым делом. Мастерским его концом будет прыжок через большую волну. Но эта стремительная "посадка" на берег, где его ждали крепкие руки тристанцев, не помешает Джоссу с сожалением покачать головой: - Я потерял весла со второй скамьи. - Мешок картошки и десять фунтов премии этому молодцу! - закричал Уолтер. - Ступай сушиться, идиот! - сказал Нед. Стуча зубами, Джосс приходит домой, куда уже прибежала Рут с сухой одеждой. В том месте, где он раздевается, на полу у его ног образуется лужа. Стоя нагишом, он громко хохочет: - Все-таки мне это нравится больше, чем мыть машины. Лучше не скажешь. Просто он теперь знает, что снова стал тем, кем может быть. * * * Наконец-то пришла пора отъезда основной группы. Сьюзен и радуется, и грустит. Она оставляет Дженни, удачно вышедшую замуж, но которую наверняка уже никогда не увидит. Она едет к Джоссу, приславшему письмо, где он спрашивает, нельзя ли ему расчищать площадку на краю участка, чтобы этим летом начать строиться. - В этом году мы действительно сможем пропустить одну зиму, - мечтательно сказал Бэтист. - Пропустить зиму здесь, - заметил Мэтью. - Мы будем на Тристане зимой. - Так они станут жить как раз между нами и Недами, - думает о своем Сьюзен. По правде говоря, письмо Джосса - явное извещение о свадьбе, но со всеми приличиями, каких можно ожидать только от него. Сьюзен очень понравилась его большая скромность. Она, как ее муж и большинство соседок, устала от перемен, суеты, от значения, которое придают их долгим похождениям, от поднятой вокруг тристанцев шумихи. Однажды она даже спросила миссис Гринвуд: - А нет ли у вас пилюль от шума? Вскоре они ей вовсе не понадобятся, но теперь - в последний раз - Тристан вновь становится сенсацией. 7 октября, несмотря на выигрыш Грэхэмом Хиллом большого приза США и провозглашение независимости Уганды, получившей ее сразу же вслед за Нигерией, крупные заголовки уравняли возвращение двухсот островитян с выходом из Британской империи нескольких миллионов человек: "Тристанцы возвращаются на родину". 10 октября уход Гарольда Макмиллана, а 16-го - Конрада Аденауэра, двух исчезнувших с политической сцены влиятельных лидеров, не помешали изобилию откликов. "Время работает на Тристан!" - гласил один из них: Фред Гроуер, чернорабочий на "Митчел констракшн", получил от своих товарищей часы (а журналист, автор заметки, подчеркивал: это подарок, преподнесенный в качестве сувенира, полон юмора, если знать, что одно место на острове носит название "Мертвое время"). 17-го газеты возвестили о "последнем дне тристанцев в школе и на работе" и поместили фотографию Ивонны и Лори Беретти, выходящих из "Хэрдли скул" с книжками и транзистором, который, видимо, должен дать им возможность слушать заокеанские детские передачи. На следующий день они сообщали название парохода, который на этот раз доставит островитян прямо домой. Придуманный Хью каламбур получил право быть напечатанным прописными буквами: "В родной дом на "Борнхольме" {Игра слов: Borne Home (англ.) - родной дом; Bornholm (дат). - Борнхольм.}. Сообщалось множество подробностей. Плаванье займет 17 дней, без захода в порты. "Борнхольм" - лайнер водоизмещением в 4785 тонн, который обычно курсирует между Копенгагеном и Канарскими островами, зафрахтован министерством по делам колоний у датской компании. Все путевые расходы должны покрыть деньги, собранные по национальной подписке. Трюмы парохода поглотят 27 тонн картофеля, 7 тонн зерна, десятки ящиков с чаем, сахаром, печеньем, фруктами, консервами, комплект больничного оборудования, включающий необходимые для рентгенографии и анестезии приборы. Список разнообразных даров выглядит более впечатляюще: два генератора, подаренных фирмой "Петтерс энд компани" из Хэмбла; набор инструментов - подарок фирмы "Скауб"; металлический ангар, присланный заводом Лидс; 175 цыплят из фирмы "Голден продьюс лимитед" с рынка в Хэрборо; тысяча пар нейлоновых чулок, пятьдесят комплектов приданого для новорожденных, сто отрезов тканей от одной оптовой фирмы; конфеты, шоколад, пирожные, а также пиво, джин, виски, образующие триста новогодних мешков с подарками для детей и взрослых; шесть немецких овчарок, чтобы сопровождать Вихря; набор церковных принадлежностей, а именно: купели, покрывала для алтаря, молитвенники, подаренные церквами Фоули, Лаймингтона, Винчестерской епархией. Правительство заказало моторную баржу, которая должна будет обеспечить доставку с парохода на берег тяжелых грузов. Не забыли и знаменитую фисгармонию, снабженную дощечкой из слоновой кости, где написано имя дарительницы. Королева, узнав, что моряки доставили фисгармонию в жалком виде, отдала приказ ее реставрировать. 19-е - день подведения итогов. "Кто-то из них должен остаться". 14 "раскольников" не поедут назад, шесть членов общины умерли. Но в Англии родилось восемь детей и, если несколько девушек вышло за англичан, то взамен десять других молодых тристанцев переженились. Со своей стороны Би-би-си пригласило 25 островитян, которые под эгидой священника отправились на автобусе в Лондон и приняли участие в передаче "Увидеть и поверить", для того чтобы попытаться объяснить телезрителям, какие мотивы толкают их уехать, повернуться спиной к нашему веку и искать так далеко от Англии потерянное счастье. На другой день впечатление от передачи резюмировал один журналист: "Решение вернуться не прибавило тристанцам красноречия, но факты, во всяком случае, здесь красноречивее слов. Поезжайте, тристанцы..." 23-го этот клич подхватывает вся пресса. "Поезжайте, тристанцы!" Это действительно большой день. В Лондоне давятся на трибунах стадиона, смотря футбольный матч сборная Англии - сборная мира, который британцы выигрывают со счетом 2:1, в Кэлшоте толпятся в бывшей столовой базы английских ВВС, где секция гражданской обороны дает большой прощальный обед по-военному. Рыбу не подавали, отмечали газеты, а угощали отличной аргентинской говядиной, которая, чтобы появиться на столе, проделала почти такой же путь, какой в обратном направлении должны проделать приглашенные, покинув этот стол. Во время десерта никаких речей, а только благодарственный комплимент, прочтенный ребенком в честь миссис Гринвуд и ее помощниц. Обед закончился очень рано: семья Твенов торопится увязать последние узлы и лечь спать; так как с собой увозится все, включая мебель - она была оплачена "фондом", - то надо будет встать в 5 утра и успеть сложиться. * * * А назавтра Бэтист, Сьюзен, Мэтью, Эми, Стелла в сопровождении молодой пары последними выйдут из третьего автобуса - голубого, с высокими откидывающимися спинками кресел, - остановившегося на пристани позади двух зеленых автобусов, перед которыми стоят длинные грузовики "пикфорд", откуда стрелы грузовых кранов вытаскивают багаж. Оглушительное кудахтанье, перемежаемое резким лаем, доносится из трюмов, где в железных клетках заперты цыплята и собаки. Почти повсюду в огромном порту лязгают цепи, скрипят подъемные краны, чьи густо смазанные части покрыты капельками воды. Идет дождь. Журналисты, среди которых Хью, фотографы, представители мэрии, графства, женского общества, Красного Креста - те же, за редким исключением, что были здесь два года назад, - окликают друг друга из-под зонтов, взлетающих высоко над головами, чтобы видеть, с кем говоришь, и опускающихся, когда начинается короткий разговор. Старейшина Джейн, которой лорд-мэр поручил вручить букет хэмпширских роз, уже поднялась на палубу. Агата Лоунесс, тоже с букетом, прошла по трапу быстро, не желая оглядываться на берег страны, откуда она уезжает вдовой. За ней прошел Ральф, одинокий, натянутый. Затем Эстер Гроуер с Селиной на руках. Сьюзен целует дочь, зятя и со слезами на глазах тоже поднимается вместе с детьми на палубу. Та же сцена с Нормой Беретти, чьи двойняшки рыдают, закрыв лицо перчатками. А Симон, который удерживает возле себя Бэтиста и Элию, чтобы не остаться одному вместе с делегациями, пожимает руки десяткам людей: леди Хауэрелл, специально приехавшей из Лондона, миссис Гринвуд, пастору Риду... Дождь все расходится, и толпа редеет. У скаутов, обеспечивающих службу порядка, с пилоток цвета хаки капает вода, а девчушки в плиссированных юбочках с облезшими плакатами в руках отступают под навес. Наконец завыла сирена. Бэтист, Элия и Симон убегают с причала и появляются у поручней верхней палубы вместе с отцом Брауном. - Подавайте мне хоть изредка весточку о себе, - кричит Хью Фокс. Последний обмен пожеланиями, несколько криков в сторону зонтиков, под которыми укрылись Дженни и Лу, и "Борнхольм" отчаливает, весь трепеща платками, придающими его палубам вид веревок с бельем, которое полощет сильный ветер. Вот пароход уже развернулся, идя к навигационным знакам. Навстречу ему идет большое грузовое судно под панамским флагом. Теперь "Борнхольм" всего лишь маленький лайнер, бороздящий проложенный многими другими судами фарватер, постепенно теряющийся в тумане, в серых, перечеркнутых черным дымом тонах, в безразличии морского пути, лайнер, теряющийся в забвении. ИСПЫТАНИЕ  Ральф с рюкзаком за плечами, в котором лежит пара птиц, смотрит вперед, прямо на север. Ему прекрасно знакома эта площадка, в конце небольшого, но трудного подъема: с одиннадцати лет он частенько забирался сюда, особенно в тяжелые времена, когда выражение "лазить по верхам" целомудренно означало "пополнить съестные запасы". Это место не зря назвали Биг Хамп - лучшего просто не найти для того, чтобы окинуть одним взглядом сразу всю колонию, словно на карте рассмотреть ее, раскинувшуюся между скалой и морем. Океан был зеленым; воду цвета мутного нефрита прорезывали темно-зеленые полосы течений и коричневые водоросли. Лощина Готтентотского потока звенела водопадами, топорщилась сухими обрубками, мертвыми стеблями вперемежку с живыми корнями этих странных папоротников, которые походили на карликовые пальмы и путались в хаосе высоких трав, скрюченных деревец, где прячутся гнезда птиц двух десятков пород. - Прошел год, - сказал Ральф, - а это все еще не началось. - Подумать только, сколько они потеряли времени! - подхватил Джосс, который стоял в трех шагах от своего шурина и откручивал голову какому-то птенцу, теряющему свой пух вместе с последним взмахом крыльев. Всегда и повсюду существуют они, те, кто несет ответственность. Однако все, что было у них перед глазами, как бы удостоверяло их проступки. Напротив - славное прошлое: устье Биг Сэнди, дельта Готтентота с пятью рукавами, Колония с административной группой и разбросанными, словно камни на броде, домами. Но справа дурное настоящее еще давало фору будущему: огромная, длинная, иссиня-черная куча, сквозь которую вилась новая узкая дорога, с трудом проложенная кирками, утрамбованная ручным копром, но где - подарок судьбы - небольшое, цвета морской воды, пятно лагуны отделяла от океана нетронутая стена лавы. - Семья Абеля совсем выбилась из сил, - снова заговорил Ральф. - Все скопленное в Англии они оставили дочкам в уплату за их часть дома. Вернулись без гроша. Пока старик мог работать на прокладке дороги, они еще кое-как держались. Но теперь, когда он сломал ногу! Чего им ждать? Не приезда же остальных. - Если бы у нас был холодильник, - сказал Джосс, запихивая в рюкзак свою добычу. Он пристально смотрел вдаль, где за хижинами с массивными печными трубами, из которых тянулись голубоватые ниточки дыма, была другая строительная площадка надежды - пока просто большой участок земли, уже размеченный, но на котором еще не поднялись стены. Ральф пожал плечами. - Ловить для себя и для завода, двойная работа, - проворчал он. - Нет порта, значит, нет настоящей работы: одно связано с другим. Ты ведь знаешь, что у нас со старой эстакадой уже было много хлопот. - Пошли домой, - предложил Джосс. - Взяли трех птиц, и хватит. На большее мы не имеем права, похоже, птиц становится меньше. Одну беру я, другую ты, а третью отдадим Абелю. Ставя ступни боком, они начали спускаться на выгоны, где бараны, доставленные недавно пароходом с Фолклендских островов, искали желтую траву между осыпями под равнодушным взглядом Нейла и Стеллы, которые сидели рядышком на куске лавы и позволяли неутомимому Вихрю звучным лаем сгонять стадо в кружок. - Тихо! - приказал Джосс собаке, косясь на руку парня, лежащую около молодой груди его сестры. Нейл свистнул не шелохнувшись. Стелла опрокинулась на спину, задрыгав ногами, и под высоко задравшейся юбкой мелькнули ее стройные загорелые ноги и белые трусы. - Перестань! Ты уже не девочка, - с упреком сказал старший брат, уходя. Но сам он, дойдя до первых изгородей, подправленных мощными ударами деревянных молотов, которые месяцами разносило эхо, более чуткое, впрочем, во впадине, под горами, не смог одолеть приступа ребячества. - Ого-го! - крикнул он, сложив рупором ладони. Скала отразила крик. Был час дойки, и женщины в резиновых сапогах и капюшонах из прозрачного пластика, лучше предохраняющих от измороси, чем косынки, прямо в поле доили своих буренок, оставшихся слишком дикими и слишком приученными лягаться, чтобы можно было избавить их от пут на ногах. Жидкие белые струйки молока прыскали в подойник Рут, сидевшей на корточках в траве, когда к ней подошел Джосс. "Надо будет смастерить ей скамеечку", - подумал он, с нежностью глядя на уже заметную выпуклость ее живота. - Уолтер заходил, - встала Рут. - Траулеры наймут двадцать четыре человека, на каждое место будут претендовать двое. Лучше тебе записаться среди первых. Она замолчала, потому что Джосс переминался на траве. - Если я уеду... - прошептал он. - Если ты уедешь, то тебя не будет при родах, - закончила за него более решительная Рут. - А если не поедешь, останемся без гроша. - Привет! - крикнул Ральф. Рут обернулась; ее брат шел размашистым шагом, повесил по пути свой рюкзак на отцовскую калитку и пошел прямо по старому пути через большой пляж, перепрыгивая через кусты лавы. - Значит, он все еще тоскует! - вздохнула Рут, подхватывая подойник. - Не забудь про занятия! - крикнул Джосс. * * * Пройдя до конца то, что осталось от прежней тропы, Ральф попал в какой-то каменный хаос, над которым высился остывший котел. Этот лунный пейзаж, все еще источавший легкий запах серы, пугал людей, и они предпочитали сюда не заходить, хотя островки стелющегося мха, а кое-где даже пучки травы вновь зазеленели на залитой лавой земле. Прошел год! Изгнание, казавшееся ему таким долгим, длилось всего два года, чтобы завершиться этим стремительным бегом месяцев, сплошным настоящим, которое, как побережье, разъеденное постоянными приливами и отливами, бесконечно позволяло разъедать себя. Глэдис вышла замуж, о чем он узнал с трехмесячным опозданием из письма двоюродной сестры. Он примирился с этим. Но в последние недели мысль, что он пожертвовал Глэдис зря, неудачно вернувшись на остров, обреченный на нищету, вызывала у него настоящие приступы ярости. Все тристанцы могли прикидываться бодряками, уверять, будто ни о чем не жалеют, что воздух родины помогает им переносить временные лишения... Ральф каждый день замечал выражение лица матери, обшаривающей шкаф в поисках продуктов, точно такое же, как у кладовщика, вынужденного ограничить выдачу муки, как у рыбаков, слоняющихся вокруг своих баркасов и вынужденных, словно в стародавние времена, вытряхивать корзины с рыбой, чтобы коптить ее на зиму. Вечер наступал быстрее на восточном берегу, который восход освещает сразу же, а от заходящего солнца его отделяла ширма горы. Подойдя к краю черного откоса, месту, где яростно схватились вода и огонь, где под тридцатью метрами лавы должны быть погребены обуглившиеся развалины консервного завода, Ральф стал хватать все, что попадалось под руку, и швырять в море. Старики слишком спокойны, покорны, довольны тем, что вскоре смогут покоиться под травою родной равнины! Кусок проложенной дороги, маленькая башня, пристроенная к церкви, кое-какие работы, оплачиваемые по шиллингу в час, которые служат предлогом для тщательного распределения крохотных заработков, жалких подачек, - неужто это плата за верность родине? Руководители с их жалкими кредитами делали все, что могли. Ну а Лондон? Раз мы больше не упоминаемся в газетной хронике, не располагаем грандиозной рекламой, какую создавал нам вулкан, раз мы стали всего-навсего горсткой людей, заброшенных на островок, находящийся в тысячах миль от контор, где решаются дела, много ли мы значим? Как дать понять канцелярским крысам, кого на секунду возбудили фотоснимки и статьи, что мы уже ждем от них не благословений, а цемента, железа и отбойных молотков? Способный на большое способен и на малое. Разве не мог бы последовать за дождем бесполезных подарков - десять игрушек на каждого ребенка, двадцать пар чулок на каждую женщину, - который затопил их лагерь, приличный заем? Симон прав, беспрестанно твердя: "Вернуться сюда мы хотели ради нашего покоя. Но и они хотели, чтобы мы вернулись, ради их собственного покоя. Мы рискуем стать жертвами легенды, которая принесла нам так много пользы. Мы - добрые дикари, избравшие прошлое. Разве дикарю нужны моторы?" Для острова это - новые речи, но молодые согласны с ними: ведь они вернулись не для того, чтобы Тристан оставался неизменным, а для того, чтобы обрести на нем все, что нельзя экспортировать, что лишь улучшено уроками изгнания. Они - за Тристан! Но за Тристан, имеющий порт, завод, достаток. За Тристан, где есть прогресс! Само слово "прогресс" вызывало скрежет зубовный только у пяти-шести стариков, но в этом еще нельзя было быть вполне уверенным. То, от чего они действительно отказались, был мир внешних стран: мир бессмысленного мотовства, несбыточных обещаний, презрения ко всему, что имеешь, безумное умение наслаждаться лишь тем, чего у тебя нет. Ах, Тристан, не желающий ни отставать от века, ни пороть горячку! Молодой при старых своих традициях... И вдруг, швырнув уже без злости последний камень в потемневшую, ставшую черно-зеленой воду, Ральф рассмеялся. Древняя гордость жила здесь, это она превращала три сотни славных людей в избранный народ на краю света, а самого Ральфа от гнева возвращала к мечтам. Он прислушался. Мощный, на одной ноте, рев доносился с неровной полосы больших прибрежных водорослей, где медленно двигались две черных, обрамленных пеной туши. Что это, брачный призыв самца? Или обращенный к своему малышу зов матери-кашалота, перед тем как она подцепит в глубинах подводных джунглей, набитых гигантскими кальмарами, спрутами с восемью торчащими щупальцами-присосками, это свое страшное лакомство? Нет, при этой суровой природе она вовсе не была напрасной - эта радость жить вне истории, имея единственную роскошь - пространство, где на квадратную милю приходится меньше десятка человек, окруженное бесконечной гладью соленой воды. Но спустя полтора века после отцов-пионеров, основавших это пристанище в духе своего времени, разве они, их сыновья, что вернулись сюда, не были также пионерами, продолжающими на Тристане дело отцов в более сложные времена? Ральф бросился бежать к огням, которые один за другим зажигались за низкими окнами. Он же опаздывает на занятия! Спотыкаясь в темноте о застывшие комья лавы, он два раза падал, но, вскочив, бежал быстрее. Когда он распахнул дверь школы, все уже сидели по местам, все те прилежные, кто пристрастился в Англии к учебе, кто вскоре должен будет сменить старших и кого сам Уолтер называл "этот чертов совет молодых": Ульрик Раган, Джосс и Мэтью Твены, Тони Лоунесс и его брат Билл, к которому подсел Ральф. Агроном Сесил Эмери, по случаю ставший репетитором, с трудом и изредка сбиваясь, когда мешали помехи, чертил на доске схему динамо-машины; из стоящего на парте транзистора слышался голос далекого преподавателя, наверняка неспособного угадать, на каком расстоянии и в каких условиях он преподает тристанцам. - Сегодня он работает неважно, - сказал Сесил, крутя ручки транзистора. * * * Островитяне собирались также и вдали от Тристана. В ожидании пастора Рида, который снимал в ризнице свой стихарь, Хью обошел церковь. Совсем плохая, но трогательная картинка, на которой изображена еловая шишка, аккуратно лежит под стеклом в витрине рядом с моделью ладьи королевы и несколькими подобранными в 1942 году на кладбище осколками гранат. Откуда этот упорный интерес прихода к своим бывшим верующим? На доске объявлений по-прежнему висит пришпиленный четырьмя кнопками старый номер "Тристан таймс". Когда Хью стал его разглядывать, подошел пастор. - Он по меньшей мере трехмесячной давности, - сказал он, - но я все-таки вывешиваю его. Почти половина оставшихся тристанцев еще живут в Фоули, и все считают меня связным. Время от времени я собираю их после службы. Именно для этого я вас и пригласил: у нас к вам есть просьба. - Как и следовало ожидать, наши друзья испытывают там большие трудности, - продолжал он, открывая дверь. - Если они смогли продержаться, то лишь благодаря невероятной воздержанности и накопленным сбережениям. Но всему есть предел. - Я смутно слышал об этом, - ответил Хью. - Откровенно говоря, я должен сказать, что мой главный редактор пожал плечами, когда я предложил ему провести расследование... "Брось, - сказал он, - разве они не хотели вернуться в свою дыру? Пусть там и сидят!" - В дыре совсем пусто, - подхватил пастор. - Еще немного, и нам лишь останется прикрыть ее могильной плитой. Сперва мы для Тристана сделали слишком много, а потом - недостаточно. Когда великодушие перестает быть зрелищем, оно мнит себя никчемным. Входите, я сейчас приду. Хью перешел коридор, вошел в зал и с удивлением повел бровями. Вокруг стола сидело человек пятнадцать: есть на ком поупражнять память, которая хорошим журналистам присуща так же, как инспекторам полиции и королям. - Мне выпало четыре дамы! - воскликнул Хью. - Шестьдесят строк на второй полосе с клише в три четверти на фоне парусов. Вы ведь Лу? А вы - Дженни. Знаю я вас, мистер. Но, простите меня, забыл вашу фамилию, мне казалось, что вы уехали. Разве не вы на причале перед "Борнхольмом"... - Я, - подтвердил Элия. - Я уехал, но сразу, тем же пароходом, вернулся. Пастор, вернувшийся в гражданском платье, стал называть фамилии: "Миссис Мэйкер, миссис Хэрди, мистер и миссис Уинг..." Хью все меньше ориентировался в этих именах. Все эти девушки переменили фамилии, обретя мужей, детей, легкость в следовании моде. Одна семья оставалась более тристанской, все с ярко-голубыми глазами, инкрустированными в бронзовый загар лиц: это семья Лазаретто, живущая в "Тристан клоуз", - тупике вблизи лагеря, названного так в память о пребывании общины тристанцев, которых сменили в бараках Кэлшота семьи рабочих, что строили электростанцию. Однако Элия, ни на шаг не отстававший от Хью и сам преследуемый по пятам женой Эстер, похоже, жаждал рассказать свою историю. - Значит, там дела совсем плохи? - спросил Хью. - Хуже некуда! - ответила Эстер. - Когда мы увидели сгоревший дом... - О доме я знал, - перебил ее Элия, - но нас насмерть перепугала гора пепла над ним, совсем рядом. А кроме того, нужно вам сказать, что высадка, несмотря на баржу, едва не кончилась катастрофой. Люди смогли сойти на берег без особого труда. Но затем буря вынудила "Борнхольм" простоять на якоре целых десять дней. Мотало так сильно, что груз в баркасах стал кашей, а тюки унесло волной. Прибавьте к этой картине мертвеца: это был Август, который вышел из больницы, не послушав врачей, и подхватил воспаление брюшины. Если другие не уехали с нами назад, то лишь из-за страха вновь пересечь океан. Надо думать, администратор считал положение очень серьезным, потому что сам помчался в Кейптаун требовать строительства порта на Тристане. Мне потом писали, что он вернулся с готовым планом. Но дело пока не двигается. Тут Нола, Дженни, Элия, Лу заговорили все разом: - А ко всему этому еще и невезенье! Урожай картофеля уничтожили черви. Клубни были заражены. - Поймите нас правильно! Нет работы, нет денег. Баранов и птицу забивать нельзя: мы должны сохранять производителей. Лов рыбы ограничен. Остается только картошка, да и ее не хватает. - Даже консервы их подвели! Никто не знает почему, но у всех испортились зубы... - Поверьте, я сожалею, что уехал, но когда я вижу, что происходит... - Я своим родителям твержу в каждом письме: возвращайтесь! Но брат делает все, чтобы их удержать... - Половина тристанцев теперь уехала бы назад, если б смогла. Но дорога стоит денег. Им неизвестно, что их ждет в конце концов. Они лишь знают, что попали в переплет и вернулись не в тысяча девятьсот шестидесятый, а в тысяча восемьсот двадцатый год. - По-моему, Элия преувеличивает, - возразил пастор. - Наши друзья рассчитывали на скорое восстановление острова. Большинство по-прежнему надеется на это и держится молодцом. Вопрос только в одном: смогут ли они продержаться своими силами? - Понимаю, - сказал Хью. - Они попросили вас о помощи? - Нет, разумеется, вы же знаете тристанцев. Они всегда выпутывались сами. Когда мы осыпали их подарками, я был почти уверен, что отвращение тристанцев к попрошайничеству толкает их к возвращению на остров. Они ничего не требуют. Помочь им - это наше личное дело. - Мы-то можем это сделать, - подхватил Элия. - Остров нас больше не касается. Хью улыбнулся. Элия был полностью погружен в дела острова, как и все остальные, кого на всю жизнь отметило рождение на берегу реки Уотрон, тревога и, без сомнения, угрызения совести за то, что их острову не удалось возродиться. Само их присутствие здесь, страсть, с которой они старались разузнать обо всем и защищали дело своих родителей, убедительно это подтверждали. Но что мог сделать для Тристана он, маловлиятельный журналист из провинциальной газетенки? - Вам известно, что такое пресса, - грустно сказал Хью. - Мелкая заметка не вызовет большой кампании. - Леди Хауэрелл возьмет на себя хлопоты в Лондоне, - спокойно возразил пастор. - А повод для заметки далеко не мелкий. Будущий год - стопятидесятилетняя годовщина присоединения Тристана к Британской империи. Намечен выпуск специальной почтовой марки. Теперь вы понимаете, что не только тюлени заинтересованы в том, чтобы отпраздновать годовщину основания тристанской общины? - Это уже серьезно! - почти без иронии заметил Хью. Он сел за стол и протянул руку к тарелке с сандвичами. В его голове уже родился заголовок: "Маленький остров, заставим ли мы тебя сожалеть, что ты сказал "нет" большому?" Он раздумывал о своей статье, которая, среди пятидесяти прочих, вызовет взрыв удивления, дав одним повод кричать: "Но в конце концов, знают ли они, чего хотят?" - а другим радость покаянно бить себя в грудь, признавая, что не они во всем виноваты. Конечно, Хью не мог предвидеть, что благодаря ряду отказов, в том числе и брата старейшины, Абеля, главный редактор выдаст ему, Хью, патент на ясновидение. Но Хью уже не сомневался в последствиях своей статьи. Почтовая марка меняла все. Можно пренебрегать людьми, нельзя обижать символ. * * * И действительно, до зимы эти тристанцы получили необходимое оборудование: отбойные молотки, крепежный лес, ящики с динамитом, экскаватор, плавучий подъемный кран на надувных поплавках, крановщика, а для того, чтобы чертить планы и координировать работу в новом году, портового инженера Ее Величества. ВТОРАЯ ПОПЫТКА  Лишь через четырнадцать месяцев, после смены на острове персонала, состоялся главный взрыв. Уже накануне стало известно, что скважины пробуравлены, провода проложены, взрывная коробка готова. Это не будет окончанием работ, давно увязнувших в рутинных приготовлениях - прокладке канала, углублении прибрежного озера, уничтожении скалистых обломков, постройке набережной и корабельного причала, - и отмечавшихся глухими взрывами, за которыми следовали бесконечные, каторжные расчистки. Но этот взрыв будет самым эффектным. Сразу после завтрака тристанцы, несмотря на резкий апрельский ветер, семьями потянулись к "плотине", как для приличия назвали поток лавы, который все-таки станет ею в будущем. Здесь уже собрались все новые, легко опознаваемые по их шляпам представители власти, которых на безопасном расстоянии удерживала дюжина парней, приставленных к ним Робертом - электротехником-ризничим, назначенным подрывником. Кроме Уолтера, Неда, Бэтиста и Симона вместе с Джоссом, который недавно вернулся с Гофа на "Тристании", тут были новый администратор Пирс Николл, новый врач доктор Финли, новый пастор отец Дьютэр, новый радист Алек Камминг, высадившиеся с того же парохода, который увез в Англию прежний персонал, но увы! вместе со второй волной беглецов. С возвышенности, несмотря на расстояние, на противоположном берегу лагуны четко были видны люди, бегающие по вулканической гряде, которая местами была выровнена и превращена в волнолом. На волнах покачивался плавучий подъемный кран, который взяла на буксир моторная баржа. Вокруг него курсировали три баркаса, готовых прийти на помощь в случае разрыва троса. На повороте дороги, пробитой в лаве как продолжение набережной, появился инженер. - Пять минут! - крикнул он, сворачивая к своему командному пункту, простому, сложенному из камней укрытию, которое приставили к скалистому волнолому и увенчали запрещающим здесь проход флажком. - Пять минут я еще могу подождать, - сказал Бэтист вполголоса. И громче, уже повернувшись к администратору: - Вам повезло, что вы приехали сейчас. Самое худшее позади. - Остается еще многое сделать, - серьезно ответил Пирс Николл. - Епископ сможет прийти, не боясь попасть в ловушку! - насмешливым тоном заметил Нед. Пастор улыбнулся. Он уже знал недавнюю историю с исследовательским судном, выгрузившим несколько мешков муки, действительно необходимых, менее нужный "лендровер", быка, предназначенного улучшить местный скот, и епископа со Святой Елены, который полагал, что высадился часа на два, как раз на время конфирмации. Но бриз сменился холодным ветром, потом штормом, в десять минут море взбесилось, а смертельно испуганного быка, который, выскочив из баркаса, поплыл в открытое море, пришлось укрощать, словно необъезженную лошадь. Епископ же, запертый на острове двенадцатидневной бурей, очаровал всех тристанских начальников, благословлявших господа за то, что у них здесь составилась партия в бридж. Однако радист недоверчиво поглядывал на парусную армаду, опрокинутую днищами вверх на Садовом пляже. - Не понимаю, - спросил он, - почему бы вам сперва не взорвать перешеек и не сделать проход? Вы смогли бы в шторм укрывать лодки в лагуне. Уолтер, не моргнув глазом, взглянул на Симона. Так было всегда, когда приезжали эти "новички": разве можно, не увидев это своими глазами, представить частоту и мощь все сметающих волн? Затем, на этот раз подмигнув, Уолтер посмотрел на Джосса, который ответил: - Без перешейка невозможно защитить работы от моря. - Бетон не успел бы застыть, - добавил администратор. Уолтер от удивления присвистнул. Славный "новичок", который не заслуживает того, что он о нем сейчас думал. На его веку это был пятнадцатый администратор. На острове давно говорят: "они уходят, а мы остаемся". Власть "внешних стран", в прежние времена незначительная, приобретала больший вес по причине предпринимаемых усилий, что спасали остров, при этом подвергая, правда, опасности старые свободы, которые грозили свестись к тем, какие могут выдержать натиск техники. Но не место красит человека, и нужно было признать, что администраторов выбирали удачно: обычно молодых, довольно разносторонних людей, женатых на женщинах, имеющих профессию, вроде учительниц миссис Николл и миссис Дьютер. Воздух острова, что правда, то правда, слишком быстро отравлял их легкие. Когда ураган только раз в неделю позволяет вам высунуть нос на улицу, настроение меняется. Поистине удивительная вещь - эта смена дипломированных начальников, суровость которых за неделю спадала с них и которые - их быстро начинали называть по именам - не брезговали бороться с теми лишенными величия трудностями, что осаждали эту крохотную территорию! У этого преимущества, конечно, было и свое неудобство: доброму пастуху достается хороший пес, но никогда не достается доброе стадо. - Наконец-то, - сказал Джосс, - мы сможем поработать всерьез. - Я вас понимаю, - ответил Пирс. - Гнусно зависеть от кого-либо, когда можешь обойтись своими силами. Именно в этом, по-моему, одно из объяснений кризиса молодежи у нас, в Англии. Учеба вынуждает молодых так долго зависеть от семьи, что это выводит их из себя. - Вот, по крайней мере, проблема, у нас неизвестная, - вмешался в разговор Нед. - Вы с ней столкнетесь, когда будет решена проблема образования. - Нужно суметь решить обе сразу, - ответил Джосс. Администратор так выразительно взглянул на Джосса, что Уолтер покраснел. Уолтер хорошо понимал их, молодых, которые поднимали свой голос с тех пор, как стали заниматься на вечерних курсах. Однако эта его забота не снимала другой, более срочной, более оскорбительной. На секунду он обернулся, чтобы посмотреть на башню, на новую крышу церкви. Все это стоило 1500 фунтов, полученных в Англии по национальной подписке. Его взгляд перешел на отремонтированный Зал1 принца Филиппа, на почти готовую спортивную площадку. Обошлось это в 800 фунтов благодаря частным пожертвованиям. Оглядев почти законченный консервный завод, Уолтер смотрел теперь на порт, откуда расходились последние землекопы с кирками на плечах. Сколько стоит это строительство, сказать трудно, наверняка очень дорого, но его взяла на себя Империя. Джосс, Ральф, Ульрик легко с этим примирились, говоря: "Это естественно". Однажды Джосс, самый откровенный из них, показав пальцем на дно, где набираются сил лангусты, даже прибавил: "Эти деньги - заем, а наш банк - здесь". Ральф, тот все твердил о почтовых марках, подсчитывая доход от них, в конце концов связанный с самим существованием острова и уже покрывший часть его долга. Ладно! Уолтер почти не чувствовал облегчения и, так как сам раскошелился на серебряную монету, отлично догадывался, почему в прошлое воскресенье, несмотря на нищету, сбор пожертвований поднялся до 28 фунтов 10 шиллингов. - Внимание! - закричал Роберт, вылезший с растрепанной бородой из укрытия, чтобы в последний раз проверить, все ли в порядке. Внизу - ни души. Подъемный кран, баржа, баркасы тесной группой держатся в море на безопасном расстоянии. Два поморника невозмутимо расхаживают по пустынному перешейку. Обрекая этих птиц на адскую гибель, Роберт снова залез в укрытие. Прозвучал долгий свисток, затем через условленные десять секунд - второй, покороче. Вода по обе стороны моста из лавы, казалось, вздрогнула, потом растворилась в воздухе, смешавшись с облаком пыли, совсем закрывшим подъем массы лавы, которую на всю ширину будущего прохода в порт пробуравливали двадцать зарядов. С задержкой в полсекунды послышался взрыв, чуть приглушенный и сопровождаемый долгим бульканьем. Вода в прибрежной лагуне, из зеленой ставшая желтой, ходила ходуном, отбрасывая на берега всплески грязи. Лагуна утихла, и сразу стало заметно, как понизился ее уровень: вода, наконец-то могущая свободно следовать за отливом, ринулась в пролом, заваленный обломками скал, грудами земли, который через несколько часов даст возможность приливу вторгнуться обратно. Двадцать мотыг взмыли в воздух на поднятых руках, а повсюду на плотине взлетали шапки. Из более сдержанно себя ведущей группы людей в шляпах отделился отец Дьютер, который поднял руку для благословения, а затем повернулся к старейшине. - Мы назовем этот порт гаванью Кэлшота... - начал Уолтер. Но вдруг он словно сломался. Мгновение он стоял, согнувшись вдвое, потом, обернувшись, размашисто зашагал, взобрался на холм и бегом скрылся в пастбищах. - Что с ним? - спросил радист. - Да замолчите же! - сказал ему Джосс. Административная группа уже расходилась; толпа, которая все поняла, тоже. Уолтер, лишившийся своего брата Абеля, любимого племянника Поля, который пожертвовал собой, чтобы обеспечить хлеб больному отцу в Англии, Фрэнка, по той же причине разлученного с Ти, его единственной дочерью, всех скопом уехавших вместе с остальными Сэмуэлей, чьи одиннадцать домов стояли забитыми... Итог был суровым, победа пришла поздно и оплачена была дорогой ценой. * * * Середина июня, обычное зимнее воскресенье. Быстрые стаи более темных облаков бегут сквозь скопления более светлых, которыми полностью скрыта Королева Мэри. Дым, ветки, белье - все это ветер без устали гонит с запада на восток. Океан вокруг - сплошное неистовство волн, с грохотом разбивающихся о скалы снопами мгновенно рассыпающихся брызг. Даже бродячего пса не встретишь в районе порта, в котором остается лишь закрепить откосы и смонтировать подъемный кран, в разобранном виде лежащий на набережной. Пустые баркасы и лодки зевают, словно бездельники, и стукаются друг о друга, мотаясь на тросах. Вся жизнь деревни сосредоточилась на спортплощадке, откуда слышатся свистки. Странная игра, где все игроки выступают в разных майках, а некоторые даже в брюках! Зрители приветствуют неожиданный гол громким "ура". Ральф, не доставший в броске мяча, поднимается, весь в грязи, и аплодирует своему победителю Рэгу, карапузу лет двенадцати. - Хорош вет