з всех охватывает исступление. "Где он?" - кричат фоторепортеры и, сбивая друг друга с ног, мчатся запечатлеть "ладью" королевы. "А фисгармония? Где же фисгармония?" Но фисгармонию, спасенную экипажем "Леопарда", еще не успели переправить в Англию из Кейптауна. Возбуждение падает. Журналисты бросаются к телефонам, а затем исчезают, чтобы искать вдохновение в рождении Дэвида, виконта Линли, сына принцессы Маргарет и фотографа Энтони, недавно произведенного в графы Сноудонские за то, что он снабдил Корону наследником - пятым в порядке наследования трона. Заместитель министра по делам колоний вместе с лорд-мэром отправился в соседний салон выпить чего-нибудь, прежде чем все разойдутся. Хью, оставшемуся из-за симпатии к этим людям, хотя все его коллеги разбежались, удается взять сенсационное интервью. Вдруг появляется какая-то женщина и бросается в объятия другой. "Это дочь Агнессы!" - слышатся возгласы, и внезапно все тристанцы, преодолев свое смущение, расплакались. - Кто это, в чем дело, какая дочь Агнессы? - спрашивает Хью. - Они не виделись семнадцать лет, - отвечает Бэтист. - Малышка убежала с неким Борнером, техником, работавшим во время войны на монтаже радиостанции. Она живет в Суонси. Пока Хью строчит свои записи, грузовые стрелы извлекают из трюмов багаж. Уолтер начинает собирать свой народ, подталкивать его к передвижному трапу, серую краску которого обесцвечивает мелкий дождик. Ральф поддерживает прабабушку Дороти с тем мягким почтением, которым молодые тристанцы окружают стариков. Бабушка Морин опирается на руку Перл; настоятельницу Джейн ведет степенно шагающий Симон. Девушки распределили между собой младенцев. Нола, Флора, Лу, Роуз, Дженни, Эми, Рут держат на руках по два ребенка. Но женихи и невесты неразлучны. Бланш не отходит от Тони, Поль от Ти. Величественная, словно цыганская королева, закутанная в какие-то тряпки Агата Лоунес идет под руку со своим ужасно худым супругом Амбруазом. Не менее мощная Вера тащит своего бородатого Роберта. На пристани в холле тристанцев ждут проводницы, "девушки в зеленой форме" из Женской лиги - с залепленными улыбками лицами, с занятыми подарками руками, - которые разводят тристанцев по автобусам, как это они делают каждое воскресенье с разными подгулявшими экскурсиями провинциалов. Одна машина лишняя... Да нет, это багажный автобус, что останется почти не загруженным. Все тристанские начальники уехали на машине, кроме Уолтера, который неразлучен со своими. Хлопают дверцы. Все вздрагивают, не без тревоги смотря, как за окнами движется пейзаж. "Держитесь левой стороны" - предупреждает табличка на трех языках автобусы с континента. Первый автобус, где заняли места семьи Неда и Бэтиста, Агата, Джильда Гроуер и семья Элии, их племянники, в том числе малютка Селина, с которой сюсюкает проводница, трогается. Он проезжает под аркой выхода Э 8, над которой высится башня с часами, и перед глазами тристанцев начинают в мрачной мешанине дефилировать события британской истории. Вот мемориал "Мейфлауера", воздвигнутый во славу других "отцов пилигримов", уехавших триста лет назад. Вот памятные платаны, посаженные американцами после второй мировой войны. "Дансинг Мекка" привлекает взгляд Дженнифер, самой неистовой плясуньи острова, единственной тристанской девушки, которая осмелилась сообщить журналисту, что она с удовольствием разучила бы ча-ча-ча. С исказившимся от горя лицом Нед глядит на этот город одинаковых кирпичных домов с выступающими окнами, на этих людей, ждущих открытия баров или карабкающихся в красные автобусы, чьи империалы всегда кажутся слишком низкими. Шевеля губами, Агата медленно расшифровывает надписи на огромных рекламных щитах футбольного тотализатора, возвещающих розыгрыш "семисот тысяч фунтов в неделю"... - И все эти деньги действительно раздают кому попало? - с возмущением спрашивает она. - Видимо, да, - отвечает, криво улыбаясь, Нед. Но вот наконец утешение для Агаты. В небо взмывает какой-то шпиль, указывая на который проводница - обо всем предупрежденная заранее - нежным голосом объясняет: - Церковь, которую вы видите, - это церковь моряков. Она, как и ваша, носит имя святой Марии. Но их церковь с фасадом из кусков лавы толщиной в два фута стоит в восьми тысячах миль отсюда под дождем пепла, который, как им внезапно почудилось, снова выпал и здесь. В автобусе становится пасмурно и холодно, как в ноябрьском небе, дождь с которого хлещет по стеклам. Поэтому будет мрачным их маршрут, которым их сейчас везут по 33-му шоссе до Винчестера, затем 31-м и 25-м за Гейрэт, к предназначенному для них заброшенному военному лагерю, где начинаются леса и куда не дотягиваются длинные щупальца большого Лондона. * * * Леди Хауэрелл в перчатках и в наброшенном поверх униформы норковом манто - после полудня она дает в Лондоне прием и шофер уже ждет ее во дворе - шепчет, глядя на часы: "У меня еще три минуты", и снимает колпачок с изящной авторучки. Она садится и нервным почерком, весьма ценимым счастливцами, получающими ее приглашения, начинает заполнять тетрадь, на обложке которой значится "Операция Тристан": "Организационный центр Кэтергэма взял на себя устройство и управление Пенделл-Кэмпа, временного пристанища эвакуированных. Набрано 24 добровольца, некоторые из старших классов местных школ. Красный Крест оборудовал медпункт, возглавлять который будет миссис Виолета Грэй, жена бывшего врача с Тристана, следовательно, известная островитянам. Эксперт по снабжению, мистер Колин Маккортел, займется проблемами кухни и продуктами; три бригады, находящиеся в его распоряжении, обеспечат в порядке очереди трехразовое питание: в 7.11, 11.15 и 15.19. Преподобный отец Клемп и (хотя в метрополии никто никогда еще не видел служащего департамента по делам колоний работающим) мистер Дон Айли до новых распоряжений остаются со своими подопечными. Национальная помощь снабдила нас постельным бельем, мебелью и всем необходимым. Наконец, было создано наше бюро, чтобы координировать всю нашу деятельность. Постоянная дежурная, располагающая телефоном, будет принимать в бюро пожертвования, предложения о работе, давать справки. Все ответственные лица раз в неделю будут собираться для отчета, совещаний, регистрации решений. Бюро будет вести дневник, который я открываю и куда каждый сможет коротко внести свои наблюдения. Э. X.". * * * В тот же день, но после обеда Виолета Грей, строгая старшая санитарка, чья женственность исчерпывается красным сердечком непрестанно подкрашиваемых губ, устраивается перед той же тетрадью с опустошенной улыбкой, которую придает ей, после всего содеянного, благотворная усталость. И записывает: "Нам пришлось сразу же по приезде тристанцев принять многочисленных больных. Переезд в автобусе они перенесли плохо. Но более серьезным нам кажется эпидемия гриппа, поразившая половину беженцев. Внимание, которое их окружало, не позволяет даже предположить, что они простудились. Дело здесь, как я этого опасаюсь, в отсутствии предохранительных прививок. Бактериальной флоры на Тристане почти нет. Нельзя, не подвергая их опасности, изымать людей из родной, от природы асептической среды. В. Г.". Записав эту мысль, она снова берет перо и прибавляет постскриптум: "В общем, мы приняли их удачно. Проводницы развели семьи в приготовленные для них жилища: чистенькие, теплые, с табличками на дверях. Волнение островитян, которое было так велико, что казалось, будто все они попали в клинику, несколько улеглось, когда они увидели спешащую к ним навстречу маленькую группу друзей, некогда живших на Тристане". * * * Нед, чьи шаги гулко отдаются в поспешно наступающих декабрьских сумерках, быстро идет по мокрому асфальту, мимо него, разбрызгивая грязь, непрерывно проносятся машины. Куда он шагает, зачем? Этого он совсем не знает. Да и к чему знать? Ведь его глазу, привыкшему узнавать каждый куст, каждую скалу, каждый поворот тропинки, каждую бухточку - все эти с детства известные, обладающие своими именами, связанные со множеством воспоминаний ориентиры, которые так ценны для измерения расстояния в отличие от совершенно одинаковых столбов на дорогах Сюррея, - зацепиться не за что. Нед идет, и этого достаточно. Кажется, в сторону Натфилда. На Тристане орешник не растет. Поэтому название это Неду ничего не говорит, прошлое Нат- филда ничего не говорит его душе и сердцу так, как, например, пастбище Кафярд, где он оставил свое стадо, или поток Шерт-тэйл, где его прадед потерял рубашку. Идет дождь. "Дождь переделывает море", - говорили на Тристане в непогоду. Здесь, в Пенделле, дождь переделывает только грязь, и Нед чувствует, что согласен с этой погодой. Уже месяц, как Грейни Дороти совсем плоха. Врач требовал положить ее в больницу - мера, на которую семья Глэда согласилась с тяжелым сердцем. Если больной может вылечиться, то дома он сделает это быстрее. А если он безнадежен, зачем лишать его утешения умереть в кругу своих? Нед идет. Девушки из Женской лиги, это надо признать, делают все, что в их силах. Комната удобная. Занавески на окнах, ковер, два плетеных кресла, отличные пружинные матрацы, гравюры на стенах... Никто столько и не просил. Но каждый надеялся получить иное: настоящий дом с огнем в очаге, у которого женщина хлопочет с готовкой. Неду отвратительна эта столовая, где все должны в один и тот же час есть то же самое. Он приходит в ярость, когда видит нанятых на эту барщину по чистке овощей мать, жену и дочь, которые целую неделю, делая все, что нужно, помогали бы соседке после родов, но никогда не согласились бы прислуживать никому, даже самому священнику, кстати, часто призываемому тристанцами на подмогу. Нед все идет и идет: старый обычай на острове, где никто не удивился бы, увидев мужчину, "идущего наверх" и карабкающегося по склонам лишь с одной целью - развеять там плохое настроение. Как правило, всегда находился сочувствующий друг, который в конце концов попадался навстречу и кричал: - Эй, Нед, привет! Спускай паруса! И паруса спускались. Друзья отправлялись выпить по чашечке чая. Вместе возвращались по домам. А здесь нет ни души, кроме приклеившихся к сиденьям своих тракторов крестьян с взглядами, параллельными бороздам, да белокожих, словно вымоченных в молоке девушек, которые пялят на тебя глаза, прижавшись к своим ухажерам, и что-то им нашептывают. Попробуй поди заговорить с ними. Нед как-то попытался спросить дорогу: - Скажите, пожалуйста, Блечингли по левому борту или по правому? Хохот этой парочки у него до сих пор в ушах стоит. Люди, которые говорят "направо" или "налево", называют хлеб "брэд", когда Нед говорит "кэйк", которые произносят "Ингленд", когда Нед изрыгает нечто вроде "Хэнглан" и все остальное соответственно... поди понимай их и братайся с ними! К тому же их слишком много. Больше всего Неда выбивает из колеи то, что он открыл мир, в котором людей так много, что они уже не могут вас знать и, похоже, вовсе не желают этого. Ведь кто же сможет усомниться в этом? Существует Соединенное Королевство, которое требует свою любую крошечную частицу земли, а есть просто прохожий с прищуренными глазами, глядя в которые легко угадать, что он тебя находит слишком загорелым для британца. Да здравствует Тристан, отважный островок Империи! Но вы же, миссис Смит, видели этих людей, что поселили в Сюррее?! Это же безумие, пускать столько людей с нечистой кровью в нашу белокурую Англию! * * * В это время в зале для собраний, где на самом видном месте установлен телевизор - подаренный, как бесконечно повторяли газеты, агентом рекламы одной крупной фирмы, - три десятка людей, бездельников поневоле, с горечью переживающих это свое состояние, смотрят, как - гоп-гоп! - где-то в Аризоне, обильно утыканной кактусами, ковбойский фильм завершается последней кавалькадой. Паф! Облачко вырывается из дула бьющего без промаха пистолета. Лошадь вместе с всадником шаром катится по земле. - Бедное животное! - восклицают Том и Сэлли Твен, у которых никогда не было ничего, кроме осла. Но злодеи получают по заслугам. Несмотря на непрерывный огонь, который на полном скаку - гоп-гоп! - льется из их неисчерпаемых кольтов, лишь всадники-злодеи оказываются жертвами свинца, лишь они падают и остаются лежать, кто на спине, кто уткнувшись носом в землю. Равнина сплошь усеяна трупами. Лучший из стрелков, "орлиный глаз" и "стальная рука", который умеет свободно проходить сквозь поток пуль, склоняется наконец над потерявшей сознание юной красавицей, законной наследницей золотоносного прииска... Не рано ли, мой мальчик? Один из умирающих бандитов приподнимается и берет тебя на мушку. Паф! Что вы думаете? Это стрелял герой, успевший вовремя повернуться... - Четырнадцать! - говорит Симон, который считал убитых. - Это что же, по четвергам нарочно показывают такую штуку детям, чтобы они видели, как пачками отправляют людей на тот свет? Без всякого перехода следует репортаж о марихуане, где на этот раз уже живые возлежат и испускают дымки несколько иного рода. Крупный план. Рассуждения социологов о пагубном воздействии наркотиков. Посмотрите на эти безвольные тени. Посмотрите на эту девицу: серия кадров, которые - еще чуть-чуть, и они были бы запрещены цензурой - позволяют думать, что если верхняя половина тела находится в раю, то происходит это отнюдь не без участия нижней. - А вы мне не верили! - ворчит Симон. Аудитория взбудоражена. Леди Хауэрелл, заглянувшая сюда и опустившаяся в глубине зала в кресло рядом с креслом Дона Айли, шепчет, наклонившись к нему: - И против этого у них тоже нет прививки. Они не выносят телевизор так же, как и газеты, где только кражи, насилия, убийства. Каждое утро я слышу, как они возмущаются. Их ангельская чистота начинает меня немного раздражать. - Тем более что, в утешение вам, они совсем не в восторге и от наших чудес, - бросает в ответ Дон, которого забавляют эти сетования. Теперь Дон убеждается в этом лишний раз: его подопечные не удивляются лишь тому, чему можно поверить. Телеэкран для них просто двигающиеся фотографии; так в природе движется перед глазами все, что угодно: собака, облако, друг. Полет самолета и полет птицы - разве это то же самое? Дон теперь знает, что ему не удалось бы удивить своего прадедушку, если бы тот вдруг воскрес. Именно этот прадедушка окончательно заставил бы его потерять тщеславную гордость за все наши чудеса, проворчав, подобно Симону: - Зачем вы все это делаете! Леди Хауэрелл встает и на цыпочках уходит. Дон следует за ней и уже за дверью признается, подавляя смех: - Это, конечно, глупость, но мне бывает стыдно, когда наши друзья смотрят такого сорта передачи. Мне кажется, что я привел их в дурное место... Что вы сказали? Леди Хауэрелл не сказала ни слова. Она всего лишь раскрыла рот, но вовремя спохватилась и промолчала. Она идет по вымощенному каменными плитами коридору, который протирает Рут Глэд, нанятая помощницей уборщицы. - Как здоровье бабушки? - Неважно, - отвечает Рут, опустив голову и принимаясь сильнее тереть тряпкой. - Так бросьте все это и пойдите к ней, - говорит леди Хауэрелл. Она открывает дверь и уже во дворе берет Дона за руку. - Моральное состояние у них неважное, - говорит леди, - но со здоровьем еще хуже. Не говоря уже о гриппе, у нас пять заболевших корью, четыре - желтухой и несколько воспалений легких у пожилых людей, в том числе у старухи Дороти. Мало шансов, что она выкарабкается. * * * В то же самое время Абель Беретти, у которого сильный насморк, одевался в кабинете врача. Врач, принявший было Абеля за его брата Уолтера - так они похожи, - строчит рецепт, не обращая никакого внимания на настырный транзистор, откуда слышатся вкрадчивые звуки джаза. - Действительно, - говорит Абель, - радио для вас основной шум. Мы же у себя привыкли к шуму моря. Он протягивает руку к большой, в крупную крапинку раковине, служащей пресс-папье на письменном столе врача, и подносит ее к уху. Врач подписывает рецепт и, подавая этот клочок бумаги Абелю, поднимает глаза. - Чистейшее суеверие! - говорит он. - Ведь вы слышите не гул моря, а шум своей собственной крови. - Ну и пусть, - отвечает Абель. - Разве это не одно и то же? Он складывает рецепт пополам, потом еще и еще раз, прежде чем пытается объяснить врачу: - Я вам скажу, чего нам не хватает. Ветра, который продраивает легкие, и соли, которая не дает им испортиться. И какого черта мы болтаемся в этих краях? * * * Немного подальше, в своем бараке - одно из строений линии Э 1, - Бэтист и Сьюзен Твен ждут возвращения своих детей. Сыновья, за неимением лучшего, отправились вместе с другими подростками в Мерстам играть в футбол против местной команды, которая смеется над ними, противопоставляя их могучим ударам по мячу хитрость и ловкость. Стелла играет на улице с Нейлом и Сирелом. Эми и Дженни танцуют с Ральфом и Биллом Глэдом в Блечингли: в их жилах достаточно африканской крови, чтобы приспособиться к любым ритмам. В комнате совсем темно. Сьюзен не сочла нужным зажигать свет, потому что ей сейчас нечего делать. Она дремлет, в то время как Бэтист произносит свой монолог: - Подумать только, мы здесь уже тридцать четыре дня. Ты видишь, я начал их считать, никогда раньше так не было. Не знаю, как мы из этого выпутаемся. Порой время тянется, но, когда уже оно проходит, от него ничего не остается, это каждый знает. Но как тебе сказать? Мне кажется, что я иду сквозь него, ухожу куда-то... - Перестань, - вполголоса говорит Сьюзен в темноте. - Во всяком случае, мы живы... - Ну и что? - отвечает Бэтист слишком громко. - Зачем быть живым, если не чувствуешь больше, что живешь? По другую сторону перегородки такая же комната, такое же оцепенение. Гомер Раган лежит на постели около Олив, которая сняла платье, чтобы не помять его. Здесь детей также нет дома: Рэндал и Джесмин в кино; Ульрик, конечно, с Дорой, а Бланш вместе с Тони, им надо уже поторапливаться со свадьбой. Этот выход остается одинаковым везде. Гомер, без всякого очевидного повода, изливает душу: - Все как-то нескладно, Олив. Они стараются, как только могут, а мы все чем-то недовольны. - Довольным бываешь, когда сам хочешь того, что тебе дают! - отвечает Олив довольно резким тоном. На душе у Гомера, видимо, продолжают скрести кошки, и, глубоко, с каким-то присвистом вздохнув, он произносит с сомнением в голосе: - К тому же я чувствую себя как-то глупо. Они нас здорово во всем опередили. - Ну и что, - отвечает Олив, - да ты посмотри на них! Бегут, кричат, все боятся опоздать, говорят все время о деньгах, о шефах, карабкаются на плечи друг другу, только и разговоров что об отпуске, о пенсии, о том, как в субботу удрать из города... Если людям не сидится дома, так, конечно, им нужны средства, чтобы куда-нибудь убежать! У дьявола тоже есть эти средства, а он корчится на адских угольях. А вот у нас было по-другому... - Было... - вторит Гомер. Внезапно Олив зажигает свет, протирает глаза и спрыгивает на пол: - Наверное, уже пора идти накрывать столы. Гомер искоса ее оглядывает. Розовая комбинация с кружевами машинной вязки, нейлоновые чулки - вот вещи, с помощью которых щедрые благодетели изменили все-таки вид принявших эти дары. Платье, которое надевает Олив, отпущено: это заметно по следу от старой подпушки. Но платье от этого все равно полностью не прикрывает икры. Олив хватает свой шерстяной с кисточками шарф, связанный долгими вечерами, закутывается в него так, словно собирается бежать в шторм встречать мужа-рыбака. Она быстро оглядывает комнату, чмокает губами и выходит. Гомер встает, проверяет, все ли пуговицы застегнуты, роется в карманах и, вынув нож, устраивается за столом продолжать свою работу - вырезать из дерева модель баркаса. * * * Хью, командированный своей газетой, прибыл в Пенделл вместе с фотографом. В "Сазерн пост", захлестнутой потоком писем, Тристан продолжает неизменно фигурировать на первой полосе. Толстяк Филипп даже организовал кампанию солидарности под лозунгом "Приближается рождество, пришлите ваши игрушки и даже, если можете, ваших детей играть с маленькими беженцами". Хью, прежде чем отправиться на еженедельное заседание бюро, решил сначала забежать в детский сад, чтобы узнать, каковы же результаты. - Я вас прошу, не печатайте больше этого объявления, мы завалены по уши! - сразу же сказала ему мисс Гау, воспитательница. Хью несколько раз погладил пальцем кадык, что служило у него знаком живейшего удовлетворения. Груда книг, головоломок, автомобилей, ружей и автоматов, подъемных кранов, пластмассовых тракторов, медведей, трехколесных велосипедов, самокатов, электрических железных дорог - и совершенно неожиданно среди всего этого плюшевый ослик в натуральную величину и проигрыватель - загромождали прихожую барака, отведенного под детский садик. Читатели газеты выпотрошили свои детские комнаты... - Вы забыли об одном, - продолжала мисс Гау. - Игрушки - это предметы, позволяющие детям подражать действиям взрослых. Дети тристанцев не знают, что делать с этими подарками. Они им ничего не говорят, кроме, разумеется, кораблей и домашних животных, с которыми играют мальчики, и кукол для девочек. А что касается остального, то, простите, мне кажется, вы витаете в облаках. Посмотрите сами. Хью с фотографом проходит в большой зал, где три дежурные девушки из числа добровольцев - в плиссированных юбках, со скаутскими галстуками на шеях - раздают чашки с горячим молоком. Одна чашка уже опрокинулась на большой красный ковер, где копошатся десятка три малышей. - А вот и маленький гость! - восклицает Хью, направляясь прямо к группе из трех карапузов, среди которых один - как кажется судя по волосам - принадлежит к мини-гражданам Сюррея. Может, оно и так, но обращение редакции здесь ни при чем. - Это мальчик одной сиделки, которая оставляет его у меня на время работы, - поясняет мисс Гау. - Одно дело послать старые игрушки, совсем другое - отпустить к нам своих чад. Но Хью не слушает. Он остановился в трех шагах, чтобы насладиться беседой, где детское воображение с такой легкостью преображает все вокруг. - Это будет гора, - говорит белокурый мальчик, - а вы будете индейцами, и Айэн подползает сзади вместе с Безилом... - Это кресло, и я в него сяду! - заявляет Безил категорически. - Они совершенно не признают условность, необходимую в игре, - шепчет мисс Гау. - Я никогда не видела детей, которые бы так цеплялись за реальность. Вот посмотрите на этого. Взгляд Хью падает на шестилетнего "клопа", в руках у которого модель истребителя. Малыш вертит ее и так и сяк, она явно не очень ему нравится, но, поскольку у нее есть два крыла, он начинает вертеть ею над головой. - Пе-о, пе-о! - резко выкрикивает он. - Мистер Айли объяснил мне, - продолжает мисс Гау, - что это крик коричневого альбатроса, грозы цыплят на острове. С детьми постарше - ими занимается вожатый местных скаутов - почти та же самая история. Они разводят костер, устанавливают палатку, отлично гребут, но делают это все как маленькие взрослые, которые там занимаются такими вещами "не понарошку", и поэтому во всем могут считать для себя образцом своего отца. - Очень полезно для поддержания согласия в семье! - мечтательно произносит Хью. - Но менее полезно для прогресса! - возражает фотограф, до сих пор хранивший молчание. - Кто одной шерсти, те живут вместе. Правда, надо еще знать, до какой степени. Недаром здесь у нас есть другое правило: кто свой дом строит, с другими спорит. Хью хмурится, а мисс Гау покачивает головой: - Я думаю, что все не так просто. Моя коллега из начальной школы скажет вам то же самое: у ее учеников нет достаточно устойчиво сложившегося стереотипа. В учебе они отстают и вместе с тем во многом другом ушли далеко вперед. Она в растерянности. Истина в том, что у них совсем другая система оценок, связанная с иной общественной формой. Но пойдемте в бюро, господин Фокс. Заседание сейчас начнется. * * * Белое, голубое, зеленое: все присутствующие - в форменной одежде, кроме администратора и пастора Клемпа. Леди Хауэрелл, затянутая широким поясом, сурова и неприветлива: - Я не буду скрывать от вас, мистер Фокс, мы чуть было не запретили вам присутствовать на совете. Журналисты написали слишком много глупостей и так навязчивы, что беженцы не хотят их больше видеть... Но мы все-таки нуждаемся в помощи прессы и знаем, что вы, по крайней мере, не исказите факты. Лучше сразу же сказать вам, что перед нами возникли проблемы. - Начнем с того, что трое умирают, - признается Дон. Старшая медсестра, делавшая заметки в журнале, медленно поднимает голову. - Я в отчаянии, - говорит она. - Отсутствие иммунитета многим стоило жизни, и черный список, несомненно, только открывается. Несколько секунд молчания, затем леди Хауэрелл спрашивает: - А вы что скажете, Колин? Желанная перемена. Колин Маккортел, эксперт по снабжению, такой длинный и тощий, что все в лагере прозвали его Ходулей, и с которым, как правило, скучать не приходится. - С обычными вещами все в порядке! Средний островитянин скорее склонен считать мое меню слишком изобильным. Разве вот только от моей рыбы они почему-то воротят нос. - Весьма огорчен, - говорит Дон, морщины которого разглаживаются, - но, я должен сказать, рыба на Тристане - это чудо, которое забыть невозможно. Впрочем, единственное чудо, ибо что касается остальных блюд, то я стараюсь их не вспоминать. - Хорошо, - продолжает Колин. - Но вам известно, что я, расширив свои полномочия, попытался преподать тристанкам урок кулинарного дела и оказался в положении шута. Юго-восточная электрокомпания предложила мне три новехонькие плиты с прозрачными дверцами и автоматическим управлением. Я сказал себе: для них это будет прекрасным уроком! Но, если не считать сделанной молодой Лу попытки, в итоге которой появились сгоревшие тосты, мои усеянные кнопками приборы испугали этих дам. - Вот что значит слишком рьяно браться за дело, - заметил Дон. - Совершенно верно, - согласился Колин. - Но я также попробовал взять с собой несколько женщин на рынок. Я позволил выбирать и прицениваться. Они переругивались почти со всеми продавцами, настолько скандально высокими показались им цены. Они спорили обо всем: о количестве, качестве продуктов. Итог: если бы я предоставил им на рынке свободу действий, режим питания упал бы ниже тысячи пятисот калорий в сутки! Колин потирает свои сухие ладони, а в комнате воцаряется шум. Каждый в свою очередь выкладывает какой-нибудь анекдотический случай, специально для Хью. Виолета Грей сочла за благо, действуя в том же духе, принять предложение одной школы парикмахеров. Приходите, посмотрите, садитесь, мадам, завивку вам мы сделаем бесплатно! Ученицы ходили по всему лагерю, возвещая об этом. К двум часам, увы, не явилось ни одной живой души! Нашлись добровольцы, готовые отправиться по домам; они объяснили Джудит Лазаретто, что собираются превратить ее дочь Хильду в кудрявую Венеру. "Но боже мой! - воскликнула Джудит почти оскорбленным тоном. - Разве она и так не хороша?!" Тем не менее Хильде и некоторым другим тристанским девушкам все же захотелось посмотреть, что же это такое. Мастер показал им образцы волос цвета красного дерева, с сиреневым отливом, золотистые, платиновые, розовые. Он вцепился в одну из девушек, не тристанку, нет, те от него шарахались, а уборщицу из Блечингли, итальянскую иммигрантку, жгучую брюнетку. Он вымыл ей голову, выжал волосы, обесцветил их, вновь выкрасил, уложил, превратив ее голову в шедевр соломенного цвета, и обрызгал прическу ароматичным фиксатором... "Кто следующий?" - выкрикнул он, окинув всех игривым взглядом. Но небо - голубое, герань - красная, трава - зеленая, а локоны волос под косынками островитянок от природы - черны. "Я видела однажды фиолетового щенка, - сказала Олив Раган, - он упал в горшок с краской". Под всеобщий смех незадачливый фигаро стал упаковывать свое снаряжение... Леди Хауэрелл, подняв палец, произнесла: "Пожалуйста, мисс Ридж!" Однако импозантная дама из мерстамских добровольцев, весьма влиятельная особа, вырывается вперед и заводит рассказ об открытой ею благотворительной мастерской. Ее кузен, знаете, тот самый, у кого магазин трикотажных изделий в Лондоне, заказал ей партию свитеров. Все беженки набросились на вязанье, по шиллингу за унцию. Правда, свитер они почему-то называют пуловером, но вязать обожают. Спицы мелькают в их руках под болтовню, где чередуются разные тристанские истории. - Какие же, например? - спрашивает Хью. Дама рассказывает историю о корове, отелившейся на пороге церкви в день святого Сильвестра, в окружении всего населения, нарядившегося в маскарадные костюмы по случаю традиционного карнавала. - Это же великолепно! - восклицает Хью. - Как раз то, что нужно для статьи! - По правде говоря, свитеры не имеют такого же успеха, - говорит леди Хауэрелл. - Покупатели находят вязку грубоватой. Мисс Ридж, теперь вам слово! Как дела с устройством на работу? - Не блестяще, - признается она. - Предложений у меня много. Требуют шоферов, прислугу, машинисток, счетных работников. В противовес этому несколько тристанских старух, чтобы заняться делом, потребовали у меня прялки. В общем, мне удалось устроить шесть человек разнорабочими, одну девушку - официанткой и кое-кого - в бригаду муниципальных дворников, подметальщиков улиц. - Не густо! - роняет Хью. - А что же вы хотите? - отвечает мисс Ридж. - У мужчин нет никакой квалификации. Женщины не понимают, как это можно заниматься домашней работой у других. И тут замешано не столько их собственное достоинство, сколько достоинство хозяйки. Знаете, что мне ответила Флора Беретти, которой я предложила место приходящей домработницы? "Я не хочу сердить мужа, показывая ему, что его жена не способна вести хозяйство. Это не принесет ей пользы, пусть она лучше сама всему научится". Прибавлю к этому, что наши рабочие-тристанцы совершенно не разбираются ни в каких бумагах, в налоговом обложении, в системе профсоюзов. Я без конца распутываю за них все эти вопросы. Ко всему прочему они, хотя и работают на совесть, очень медлительны и спокойно игнорируют любой распорядок дня... - Так же ведут себя и дети, - добавляет мисс Гау. - Если они опаздывают, то матери сразу их выгораживают. "Эмма спала, не могу же я ее будить". Но, подобно их отцам на работе, они считают совершенно естественным в случае необходимости задерживаться на час-другой после уроков. Это смущает их гораздо меньше, чем видеть, как мы делим время, словно арбуз на части... - Не пора ли подвести итоги? - спрашивает леди Хауэрелл, посматривая на часы. Она встает и, слегка повертев головой, окидывает взглядом присутствующих. Внимание обостряется, когда она начинает говорить. - В нашем деле, - заявляет она, - я больше всего ценю полное отсутствие всякого тщеславия. Хотеть - это еще не значит мочь. Священник Клемп делает широкий жест. - Нет, отец мой, не спешите с благословением! Но жизнь в отеле еще никогда никому не позволяла занять свое место в обществе. Все дело в этом, а наши друзья - далеко не легкий случай. - И не идут нам навстречу, - ворчливо бросает Колин Маккортел. - Они отказались от своих белых чулок, - замечает мисс Гау. - Но не от своего образа мыслей, - подхватывает мисс Ридж. - А как они могут это сделать? - говорит администратор. - Пенделл избавил их от резкого столкновения с обществом, где над всем господствует дух конкуренции. Надо, чтобы они вошли в это общество, но в пансионате этого никогда не произойдет. Уолтер мне сказал вчера: "У человека есть кожа, у семьи должен быть дом". Было бы ошибочным полагать, видя их тягу к общинной жизни, что тристанцы подчинены стадному чувству. Они хотят оставаться вместе, это верно. Но каждый у себя в доме. - Я нахожу, что они чересчур требовательны, - сказал Колин Маккортел. - Никогда ни для кого не делали ничего подобного тому, что сделали для них. - Они это знают, - с живостью сказал Дон. - Но делали ли мы именно то, что было необходимо? Каждый судит о потребностях других по своим собственным. На Тристане говорят: собаке не понять, почему корова траву жует. Кто может упрекнуть этих людей в том, что они не находят себе места? Другая их пословица гласит: тюлень живет в море, а на суше ему горе. Ведь это мы решили эвакуировать людей с острова. Любое дело надо доводить до конца. Так давайте снова отпустим тюленя в море. - Прекрасно, - соглашается леди Хауэрелл. - Это должно было быть сказано. Она, как заговорщица, многозначительно переглядывается со старшей медсестрой. - Договаривайте до конца, Дон, - требует она. - У вас есть какой-то план. - Скорее проект... Если бы нам удалось переселить беженцев поближе к морю, в какую-нибудь удаленную деревню, где у каждой семьи был бы собственный дом, а у каждого мужчины - работа... Я не говорю, что тристанцы сразу бы нашли себя и прижились, но хотя бы удовлетворились тем, что они никому не в тягость. Леди Хауэрелл поворачивает голову направо и налево, убеждаясь в том, что все одобрительными кивками встречают эту мысль. - Но где найти такой поселок? - спрашивает мисс Гау. Дон и леди Хауэрелл улыбаются одновременно. Весь этот спектакль, черт возьми, разыгрывается специально для Хью Фокса. - Некоторые думали о каком-нибудь из шотландских островов, - рассказывает администратор. - Но зачем? Это все равно не их остров, и там слишком холодно. Однако я думаю, что кое-что нашел. Это не идеал, но все же! Индивидуальные домики, построенные для персонала королевского воздушного флота в Кэлшоте, не заняты. Сейчас строят другие, ближе к базе. Море рядом, кругом судоверфи. Если бы заинтересованные министерства смогли договориться, у нас была бы надежда... - Он бросает взгляд на леди Хауэрелл, которая смотрит на Хью и раскрывает свои карты. - Вот прекрасная возможность для газеты, - говорит она, - принести пользу, мобилизуя общественное мнение. * * * Приближалось рождество. Но поминальные свечи зажглись раньше праздничных огней. В среду утром умерла Дороти Твен, а вечером того же дня Морин Беретти, обе от воспаления легких. Через день настал черед Стивена Гроуера, скончавшегося от острого приступа гепатита. Общее горе, которому так отвечал черноватый туман, прорезываемый вспышками фотоаппаратов, трижды собирало на кладбище в Блечингли две трети - остальные переполняли поликлинику - беженцев перед вырытыми в липкой грязи могилами, куда Уолтер бросал по горсточке чахлой тристанской земли, той самой, которой во время бегства он в последнюю минуту успел наполнить банку из-под молока. * * * А потом всю ночь шел снег - тот самый снег, который островитяне всегда видели только издалека на вершине пика Мэри. Рассвет, словно придавленный низкими, нагруженными снежными хлопьями облаками, наступил поздно, и под этой повязкой из туч, сквозь которую сочился дымок из труб, снова ожили скука и тоска. Как и многие другие, Сьюзен и Бэтист, прижавшись лбом к стеклу, будто совсем не слышали доносящееся из столовой призывное звяканье ложек о миски. Даже у детей, которым надо было пересечь двор и войти в школу, не хватало сил, чтобы вытащить ноги из снега. Оцепенев, они стояли, дуя на пальцы, закоченевшие после первой попытки слепить снежок. Никто из них не пожелал лепить снежную бабу, начатую двумя девочками-скаутами, которые, обидевшись, тут же забросили ее, безрукую и грустно смотрящую в небо угольками глаз. Он держался шесть дней, этот снег, прежде чем превратился в грязное месиво и приободрил Симона, довольного тем, что видит, как тают последние белые лоскуты. - Ты зря тратилась, дочка. Свадьбы не будет. * * * На следующей неделе наконец-то пришел настоящий Новый год, усыпанный блестками инея, но для тристанских малышей, привыкших его праздновать в начале лета, все-таки Новый год наизнанку. Новый год с индейкой, на острове ее не называли иначе как "индюшка". Исключая лондонских бродяг, собравшихся вокруг походных кухонь Армии спасения, обездоленным Соединенного Королевства кое-что перепало за счет праздника тристанцев. Подогретая крупными заголовками в прессе (типа "Скоро ли у них будет свой дом?"), поздравлениями по радио, телевизионной передачей из яслей Пенделла, инициативой одной большой газеты, начавшей кампанию по сбору елочных игрушек для тристанцев, это модное сочувствие поставило под угрозу работу почты и обрушило на лагерь дождь подарков, которые пришлось тайком распределять по благотворительным учреждениям графства; особенно полтонны кондитерских изделий, крайне вредно действующих на молочные зубы тристанской детворы, беззащитной перед сахаром и тщетно обороняемой запретами Виолеты Грей, которая протестовала, указывая в докладе: "Осторожнее, сударыни! Излишняя выдача конфет лишает детей из слаборазвитых стран зубов". Шоколад, фрукты в сахаре, драже, айвовый мармелад, леденцы, карамель - всего этого, несмотря на принятые меры предосторожности, оставалось двести фунтов: вполне достаточно, чтобы вызвать кариес у белозубых обитателей двух дюжин сиротских домов. Что касается до "башмаков" с подарками, то леди Хауэрелл, просто не зная, чем их набить, - так всего было много, - решила сделать их одинаковыми и полезными. Для взрослых лишь нужные в хозяйстве вещи и теплая одежда. Уважая траур семей, почти каждая из которых пострадала от недавних утрат, встречи Нового года и танцев решили не устраивать. Состоялся лишь детский праздник, перед началом которого Уолтер все-таки произнес своеобразную проповедь, прославив добродетели Дона Айли, награжденного орденом Британской империи за оказанные при эвакуации тристанцев услуги. Единственным организованным прессой сюрпризом стало прибытие Деда Мороза на санях, украшенных остролистом и запряженных парой пони с пышными султанами на головах (это событие запечатлела добрая сотня фотографий, рассчитанных на то, чтобы умилить "среднего англичанина"). Появление этого бородача вызвало небольшое замешательство, а малышей даже напугало. Ведь никто из них никогда не слышал об этом старике в красном плаще, с бородой и усами из ваты, несущем на спине корзину с подарками. Простодушные младенцы стояли разинув рот, подобно родителям, с неудовольствием наблюдавшим за тем, как благодарность их детей совершенно сбита с толку, пусть даже в пользу неба. - К чему лгать детям? - спросила Сьюзен. Но эти неувязки наряду с растущим смущением тристанцев, более привыкших к взаимной выручке, нежели к благотворительности, сразу улетучились, когда Уолтер, сначала вручив леди Хауэрелл статуэтку пингвина, Дону - чернильницу в виде конуса вулкана с чашечкой на месте кратера, а всем остальным - мокасины, тщательно сделанные во время их вынужденного досуга, встал на стул и закричал: - Есть две новости! По Би-би-си пять минут назад передали, что благодаря вмешательству одного высокопоставленного лица наш отъезд в Кэлшот намечен на первую половину января... Он был вынужден прервать свою речь. Со всех сторон посыпались вопросы. Продолжать Уолтер смог минут через пять, когда наконец наступила относительная тишина: - У вас будут домики в три комнаты. Вам будет предоставлено право приема на работу вне очереди. Поблизости имеется порт, доки, судоремонтные мастерские... Тише, дайте мне договорить! Было также объявлено, что Королевское научное общество в целях изучения причин и следствий извержения вулкана на Тристане попытается высадить на остров экспедицию из двенадцати человек, двух проводников для которой мы должны выбрать среди нас. Добровольцев просьба... Тут он расхохотался. Все мужчины, подняв руки, бросились к нему. * * * Час спустя, оставшись одна в бюро, леди Хауэрелл, слегка обиженная тем спектаклем, что затеяли тристанцы, начавшие качать летающего из стороны в сторону Уолтера, делает последнюю запись в своем дневнике: "Мы должны разделить радость, охватывающую наших друзей при мысли, что они скоро покинут лагерь. По этой радости нельзя судить о наших усилиях. Она лишь подтверждает их необходимость. Нужно все-таки помнить, что по национальной подписке собрано больше 19 000 фунтов, что добровольцы из Женской лиги отработали бесплатно 4000, а члены Красного Креста Сюррея -1500 часов. В момент передачи эстафеты отделениям в Хэмпшире, без сомнения, небесполезно вспомнить об этом..." Она положила авторучку, перечитала написанное, покраснела и вдруг вырвала эту страницу. ОПЫТ  На пляже Кэлшота, посреди которого высится одинокая сосна, ни души, только чайки вышагивают по илистому гравию, усеянному пластмассовыми бутылками и апельсиновыми корками. Гравий скрипит под ногами слоняющихся в субботу без дела Бэтиста и его дяди Симона, которые жадно вдыхают ветер с Атлантики, изредка размашисто поддавая ногами какой-нибудь камешек. - Тишина! - вздыхает Симон. Конечно, в этом одиночестве нет ничего настоящего, напоминающего о бесконечной водной пустыне океана, как в одиночестве на берегу тристанских бухт. Все вокруг слишком напоминает о людях, словно в доме, откуда на время уехали хозяева. Между дорогой, что ведет к военно-воздушной базе, опутанной со всех сторон колючей проволокой, и параллельным ей берегам, где плещется река Солент, выстроилась целая шеренга принадлежащих отпускникам лодок, которые обычно называются либо "Лето", либо "Звуки моря", если попросту не обозначены номерами. - Что это за штука? - спрашивает Бэтист, указывая пальцем на какой-то бетонный, вымазанный гудроном куб, который торчит из протоки прямо против зеленеющего и курящегося дымами острова Уайт. - Наверное, укрытие, - отвечает Симон. - Их тут как у нас на острове кратеров. Три шага. Шесть шагов. Раз! Из-под ноги взлетает камешек, мгновенно рикошетом отскакивающий в сторону. - Ну и повезло Джоссу! - замечает Бэтист. - Через пять дней он уже будет там, - вздыхает Симон. Двадцать шагов до изгиба пляжа. Слева, под стенами окруженного леском маленького замка, - дорога, над которой возвышается бело-голубой домик "Пляжного кафе", заклеенный рекламными щитами, расхваливающими "кока-колу" и "мороженое Уоллиса". Поднимаясь на насыпь, Симон в недоумении пожимает плечами, потом поворачивает направо, к лагерю. - Если остров еще цел, как нам здесь говорят, то Джосс лопнет от злости, найдя там все разрушенным, - ворчит Симон. - Зато целых три месяца он не будет мыть машины, - отвечает Бэтист. - Тебе ли жаловаться! - возражает Симон. - Машешь мокрой губкой и загребаешь денежки. Бэтист очень доволен, что руководители Королевского научного общества из всех мужчин-тристанцев выбрали проводниками экспедиции Джосса и Ульрика Рагана. Меньше доволен он своей работой, которая удивляет его тем, что дает ему возможность зарабатывать втрое больше, чем в те времена, когда он был рулевым на баркасе "Мэри-Энн". Мойщик, разве это работа для моряка! Деньгами позора не покроешь. Бэтист беспрестанно думает об этом. Разве и в Кэлшоте тристанцы не получили больше, чем нужно? Они чересчур стараются, эти англичане, такие расчетливые и настойчивые, словно у них сердце в голове, с рвением следящие за курсом своих благотворительных акций. Добьются ли они своего? Это уже совсем другое дело. Кэлшот, правда, не отель, как Пенделл, хотя еще и остается деревней, оккупированной армией добровольцев-помощников. Здесь девять распорядительниц, под началом у каждой по три помощницы, не считая "добрых душ", пришедших им на подмогу из Рамсея и Тоттона. В день их приезда все сверкало чистотой, все было предусмотрено - от кастрюль до занавесок, от посуды до вилок. В каждой кухне их ждал на плите завтрак: рагу, яблоки, сливки, фрукты; и сверх этого роздали триста ромовых баб, что подарил тристанцам здешний булочник, пекущийся о бессмертии своей души. Подвалы были заполнены углем, кухонные шкафы - продуктами, запас которых обновлялся и через неделю действительно был обновлен для всех не нашедших работу. Столовая для холостяков. Круглосуточно работающий диспансер. Открытое прямо здесь, в деревне, бюро по найму, изо всех сил старающееся пристроить сто тридцать кандидатов. "Бригада добровольцев-советчиков", чтобы посещать домохозяек. "Бригада заботы", чтобы развлекать детвору. "Бригада сопровождения", чтобы провожать не знающих дорогу на работу, в магазины, к месту прогулок до тех пор, пока тристанцы полностью не освоятся с местностью. - Работу можно сменить, - снова заговорил Симон, положив руку на плечо племянника. - Семеро уже работают на кораблях. - Работу можно. Но не все остальное! - возразил Бэтист. Еще полсотни шагов. Все временное лишь тем и хорошо, что оно откладывает наступление постоянного. Будущее уже не кажется неопределенным, что тем самым делает Кэлшот ненавистнее Пенделла. Придется тут жить и, без всякого сомнения, здесь же умереть. Когда Бэтист подошел к кабине телефона-автомата, установленной на обочине шоссе, из нее бросились наутек два сорванца, которые баловались с трубкой. - Это не наши, - заметил Симон. Ведь тристанцы, тоскующие в своих комнатах, не пользуются телефоном. Да и кому им звонить? Перейдя шоссе, Симон проходит мимо гаражей, где на стенах еще заметны знаки "Эм-Ти-Флайт". Решетчатые ворота распахнуты. Перед часовней святого Георга с выкрашенной фиолетовой краской крышей, которую задевают ветки вишневого дерева, прохаживается взад-вперед отец Клемп в компании отца Рида, приходского священника из Фоули: вытягивая шеи, они дружески кивают друг другу и снова прячут подбородки в белоснежные воротнички, словно подводящие черту под их разговорами. На улицах и перекрестках деревни почти никого; только от двери к двери снуют женщины в домашних туфлях, кто держа на руках грудного ребенка, кто неся вскипевший чайник. Симон подошел к доске объявлений, чья застекленная деревянная рама заперта на ключ. - Посмотрим, что новенького, - говорит он. Множественное число он употребил из вежливости: Бэтист читать не умеет. Дядя сквозь зубы читает ему объявления. Два свадебных: одно Тони и Бланш, которым не придется жить в своем тристанском доме; другое Поля и Ти, которые могут миновать один этап, раз им уже не нужно строиться. Извещение о плате за квартиру, что будет взиматься только со второй получки. Извещение по поводу списков избирателей, где сообщается, что и "Кэлшот, являющийся отныне местом постоянного жительства, подлежит действию закона об избирательном праве". Наконец, пришпиленная четырьмя кнопками картонка с предложением завода по производству холодильников в Лаймингтоне - "для упаковки продукции требуются пятнадцать молодых женщин или девушек...". - Я пошлю Эми, - замечает Бэтист. Но тут Симон, заметив еще одно, последнее объявление, выругался: - Черт побери! Опять эта их писанина... И, помрачнев, Симон быстро зашагал к выделенному ему в конце Аллеи Лип - почти напротив коттеджа Бэтиста - дому, где он живет вместе с матерью, старейшиной тристанской общины. Но ни Симон, ни Бэтист не прошли и полдороги. Из приоткрытой наружной двери одного дома, ничем не отличающегося от всех остальных, стоящего строго вровень с домами Э 22 и 24, высовываются борода и рука. - Эй, Симон, и ты, Бэтист! Вы нам нужны. Это Роберт, который изловил двух членов Совета. Тристанский совет, лишенный полномочий, больше не заседает. Совет у тристанцев территориальный, а в Хэмпшире есть свой, который не будет считаться ни с решениями, ни с пожеланиями людей, ставших гражданами графства. Это одна из немаловажных сторон интеграции, лишающая Уолтера всякой власти. Но в общем Кэлшот остается свободной коммуной. Дядя и племянник сворачивают, следуют за Робертом в дом, где их встречают обычным "как поживаете?". Здесь и Уолтер, попыхивающий трубкой. И его брат Абель. И Нед. И толстая Агата, закутанная в платки. И еще несколько человек. Все они сидят вокруг фарфорового чайника из Гонконга, носик которого словно удлиняет струйка пара. По чести говоря, на донышках половины чашек - шотландское виски. Симон берет бутылку, наливает себе "штрафную"; он всегда выпивал только по субботам. Роберт подает ему вечернюю газету: - Видел? На второй странице красуется длинный заголовок "Тристанцев учат заполнять анкеты", под которым весьма заумно, прибегая к праву и догме, проводя различие между именем личности и юридическим оформлением ее существования, Филипп Хэклетт объявлял невероятным, что в середине XX века на божьем свете еще могут жить - наряду с папуасами и пигмеями - британские подданные без документов. - Я знаю, - сказал Симон, - что нас еще не было на свете. Ведь мы не могли доказать, что мы - это мы. - Англичан пятьдесят миллионов, - ухмыльнулся Абель. - Здесь слишком много народа - всех не упомнишь. Лица присутствующих очень серьезны, но из-под прищуренных век сверкают устремленные на "говоруна" глаза. Валяй, Симон, побрызгай чуть-чуть слюной, чтобы вызвать у своих людей иллюзию, что они те, кем когда-то были! Бутылка снова идет в ход. Симон, налив себе четверть чашки, залпом выпивает виски и говорит вполголоса: - Дикари! Вы что же думаете? Вы, мол, теперь в цивилизованной стране. Во что завертывают любой товар, если хотят сделать его привлекательным? В бумагу. Что в стофунтовой банкноте в тысячу раз дороже золота? Бумага. В книжке, газете, афише кто вас учит всему? Бумага. Вот он говорит, что его зовут Уолтер Беретти. А чем он это докажет? Даже у собак в Англии есть родословная, заверенная печатями... - Хватит шуток, - прерывает его Уолтер. - Наши списки - это все, что у нас есть. Мы приехали сюда совсем голые, безо всего. - Нас тут быстренько приоденут! - подхватывает Нед. - Нам пятерым - детям, жене и мне - для школы, завода, мэрии, страховки и всего прочего пришлось заполнить тридцать пять анкет. - А это еще не все, - заметил Фрэнк. - А что еще надо? Спасите! - заорал Бэтист. Но тут Агата протягивает руку и сует под нос Симону какой-то еженедельник, где выделяется фото совершенно лысого человека, "знаменитого биолога Конрада Холенстоуна из лаборатории университета в Ньюкастле". Симон, как заведено, тут же начинает читать вслух: "Ученые интересуются Тристаном. Если верить докладу, опубликованному после их отъезда из Пенделла, молва о здоровье островитян оказалась преувеличенной. Кроме часто встречающейся астмы, у них было обнаружено несколько больных пигментарным ретинитом - тяжелое заболевание, вызываемое рецессивным геном, который активно развивается в условиях инбридинга. Профессор Холенстоун предлагает воспользоваться счастливым случаем, каким является для науки наблюдение за изолированной эндогенной группой. Он намерен просить островитян согласиться пройти серию тестов и осмотров, интерес которых для исследования генетики человека очевиден". - Журналисты, врачи, все без исключения принимают нас за подопытных кроликов! - возмущается Симон. Но толстая Агата, у которой душа доброй девочки-скаута, так испуганно вздрагивает при этих словах, что ее чайная ложечка падает на пол. Она нагибается за ней, и сквозь бахрому ее шали просачивается хриплый голос: - Отказать мы не можем. Когда нам так помогают, разве удобно отказываться? - Она права, - сказал Роберт. - Меня тоже очень злит, что я только все получаю и ничего не даю. - Может, поговорим о вечерней школе, - предложил Нед. - По-моему, ты нас для этого и собрал? - Сейчас поговорим, - ответил Уолтер. Его что-то смущает. Община всегда считала себя привилегированной, этакой мудрой избранницей в гавани спасения. Но разве будешь отрицать, что в Англии ее члены стали всего-навсего неумелыми поденщиками? Их умение все делать, их опыт больше ни на что не годились, обрекая тристанцев на роль чернорабочих. Как ни закрывай на это глаза, проблема остается. - Того, что мы знали, - начал Уолтер, - нам хватало! Но нам не хватало того, чего мы не знаем. Тем хуже для нас, стариков! Но у молодежи вся жизнь впереди. Им необходимо переучиваться. Инспектор по труду заходил в бюро, чтобы записать фамилии всех парней от восемнадцати до тридцати лет, женатых и холостых. Говорят о стаже... - Внимание! - прервал его Симон. Он уже не улыбался, он принял совсем другой тон, встал и повторил: - Внимание! Вечерние курсы - это отлично, и не только для молодых. Но если парней отправят в центры, то затем их будут устраивать куда угодно. Это означает распад общины. Надо знать, чего мы хотим. Разве можно отделять их будущее от будущего общины? По-моему, они неразрывны. Конечно, если вы думаете, что мы все-таки растворимся, как сахар в воде... - Рано или поздно так обязательно будет! - перебил его Абель. - Нет, - ответило ему сразу четыре голоса. Теперь лица у них уже совсем не степенные, а замкнутые и обиженные. - Каждый волен поступать как хочет, - бросил Абель. - Да, - соглашается Уолтер, - но мы никого не будем поощрять оставлять общину. - Я всегда думал, - сказал Симон, - что это будет самым трудным испытанием. Сказав это, он подходит к окну, и морщины на его лице разглаживаются. Тридцать детей, шагая на финише так же бодро, как и на старте, возвращаются с прогулки в сопровождении двух, едва поспевающих за ними девушек из Фоули. Они во все горло распевают песенку: Много, много птичек Запекли в пирог: Семьдесят синичек, Сорок семь сорок. Трудно непоседам В тесте усидеть - Птицы за обедом Громко стали петь. Кем все-таки станут они, эти ребята, что поют, словно маленькие англичане? Симон улыбается. Синица, предпочитающая оставаться живой, вспархивает прямо у них из-под носа и усаживается в безопасности на верхушку липы. * * * Для Хью Фокса преимущество Кэлшота в том, что он близко. Сел в автобус, и порядок; на дорогу в оба конца уходит меньше двух часов. Энтузиазм англичан по отношению к Тристану уже не в моде. Однако с тех пор, как островитяне устроились в графстве, лагерь стал одним из его общественных памятников, предметом постоянного любопытства, неисчерпаемым источником анекдотов и даже (Хью не побоялся написать об этом) "лабораторией, где ставится опыт по трансмутации". Хью каждую неделю заходит в бюро... - Это снова вы, мистер Фокс! - Ничего особенного не произошло, кроме двух свадеб. - И сообщения об экспедиции. Эти дамы говорили по очереди. У них круглые, луноподобные лица и твердый взгляд, дающий каждому понять, что им нравится, когда дела идут как по маслу. Хью хорошо их знает. Вера Гринвуд - вдова судьи. Дафна Уиндлин, ее помощница, - из семьи пивоваров. Секретарша Кэрол Макмилл, учительница-пенсионерка, тридцать лет преподавала испанский язык в Вульстоне. Все трое с каким-то сладострастием занимаются общественной работой, действенность которой будоражит пригороды, но не предусматривает ни сомнений, ни окольных путей. - Могу я посмотреть это сообщение? - спросил Хью. - Вы даже можете его опубликовать, - заметила миссис Гринвуд. - Мисс Макмилл перепечатала его в трех экземплярах. Кэрол, дайте один экземпляр мистеру Фоксу. А второй вывесите на доске объявлений. Все очень возбуждены этим делом. Тоска по родине наших подопечных вполне понятна. Но она не должна отвращать их от единственно разумной цели, которая теперь заключается для них в том, чтобы занять подобающее место среди нас. Не хотите ли капельку портвейна, мистер Фокс? Хью сунул в карман листок, перепечатанный мисс Макмилл, которая, вооружившись коробкой с кнопками, выскользнула в дверь с его копией. Бутылка портвейна стояла слишком близко к батарее, и он был таким же теплым, как голос миссис Гринвуд, которая тоже имеет свою рабочую тетрадь и перелистывает ее, слюнявя палец. Никаких заметных происшествий, кроме пожара в дымоходе. Никто не умер. Опасный приступ аппендицита у девочки. Роды. Вывих. Несмотря на заболевания бронхов, которые долго не проходят, можно сказать, что здоровье островитян улучшается. Непристроенными остались менее двадцати мужчин. Правда, никто не напал на золотую жилу, но работа все-таки есть работа. Все дети посещают школу. Одна половина ходит в начальную "Джулиан скул"; другая - в среднюю "Хэрдли скул". Особое внимание уделяется молодым парням. Для лучших предусмотрено ускоренное профессиональное обучение. Молодежный клуб обеспечивает им здоровый досуг. Людей постарше обслуживает клуб "Дэрби энд Джоан". Превосходный священник из Фоули расходует средства не считая. Финансовое положение хорошее: невзирая на связанные с переездом и устройством расходы, остается несколько тысяч фунтов, собранных по национальной подписке. Все записав, Хью благодарит и прощается. В дверях он сталкивается с мисс Макмилл, которая возвращается, зажав в руке коробку с кнопками. Взглянув в сторону доски объявлений, он замечает, что человек двадцать, главным образом женщины, уже столпились вокруг Агаты. Приход Хью, не расслышавшего первые фразы, ничуть ее не смутил. Она медленно читает: "Отплывшие из Симонстауна на фрегате "Трансвааль" члены экспедиции, организованной Королевским научным обществом (но частично финансируемой Все- мирным фондом по охране дикой природы, чья доля составляет 2500 фунтов), высадились на Тристане 29 января. На острове они пробудут два месяца, живя в палатках на безопасном расстоянии от деревни". - Дома уцелели? - спрашивает какая-то старуха. - Об этом не сказано, - отвечает Агата, продолжая чтение. - "Перед специалистами - вулканологами, геологами, зоологами, ботаниками - стоит задача изучить не только извержение вулкана, его причины, этапы и последствия, но и фауну и флору острова, состояние реликтовых птиц и растений, которым угрожает гибелью биотопический переворот. Поскольку сможет оказаться необходимым определенный контроль, Общество защиты животных от жестокости снабдило ученых аппаратом, предназначенным для уничтожения - наиболее гуманным способом - губителей этих редких видов. Подчеркивается, что чисто научные цели экспедиции не имеют к реколонизации никакого отношения". Последнюю фразу встретило гробовое молчание. Все избегают смотреть друг другу в глаза. Та же старуха, скорчив гримасу, нарушает тишину: - Они не хотят этого говорить, но разве они стали бы так тратиться, если бы не держали в голове задней мысли. - Не путай свою голову с ихними! - вздыхает Агата. * * * Из отдаленного промышленного квартала Милбрука, где бюро по найму устроило ее официанткой в баре неподалеку от завода "Моргрин метэл индастриз" и двадцатипятиэтажного, похожего на свечу небоскреба - для нее он служил хорошим ориентиром, - Дженни Твен каждый вечер добиралась домой старым, всегда переполненным автобусом, который в начале своего маршрута пересекал рукав Тэст Ривер по Красному мосту - это название казалось ей странным, ведь он был выкрашен в синюю краску. Первые дни она совсем не понимала, для чего были нужны газгольдеры Тоттона. Дженни, выросшую на острове, где росли только карликовые деревья, поражало и то, что буря не ломает тополя на берегу реки. Она ненавидела тряску, давку, тошнотворную вонь бензинного перегара; эта поездка была для нее испытанием куда более тяжелым, чем работа, и Дженни чувствовала, что взгляд ее смягчался лишь при виде группы коттеджей с соломенными - последний крик пригородного снобизма - крышами, навевавшими ей воспоминания об отчем доме. С этого момента дорогу обрамляли низкие, аккуратно подстриженные изгороди из кустарника. Здесь пассажиры начинали выходить, а водитель - оборачиваться. Останавливался автобус и у ресторана "Белая лошадь". Остановка была и в Мюльбьюри, у военно-морского склада. У дома священника, при повороте на Дабден, у переезда Уэст-Оак, если путь был перекрыт. При въезде в Хаит, там, откуда можно видеть, как насыпные площадки наступают на небольшой заливчик, а за ними - возвышающийся на том берегу небоскреб Некли. Остановка также была и на площади, прямо против Хайт-Пир - таким длинным-предлинным молом, что к причалу приходилось ехать служебным микроавтобусом, напоминающим игрушечный трамвайчик. На остановке на площади в Фоули водитель опять оборачивался и смотрел на нее; то же повторялось и у нефтеперегонного завода, чьи резервуары были врыты в поросшие травой насыпи. И наконец, проехав луга, где паслись пегие, в черных и рыжих пятнах коровы, ничем не отличающиеся от отцовских, перед въездом в лагерь он снова оборачивался в ее сторону. Конечная. Именно здесь все и началось. Между стоячим воротничком и картузом, надетым на огненнорыжие волосы, у водителя, первого рыжего парня в жизни Дженни, ведь на острове рыжих не было совсем, за семь дней словно сменилось семь разных лиц: лицо шофера, который ждет, делает вид, будто оглядывает пассажиров, украдкой ее разглядывает, осмеливается взглянуть ей в глаза, потом улыбнуться - сперва робко, затем фамильярно - и который наконец глупо спрашивает: - Так вы, значит, с Тристана? И нравится вам здесь? Короче говоря, через две недели, вместо того чтобы гулять с сыновьями Глэда, а точнее, с Биллом, Дженни в один воскресный день оказалась в рощице вместе с Джоном, который, просунув свою коленку между ее колен, крепко обнимал и целовал ее. У Джона была манера хватать девушку за плечи и, как руль, крутить, целуя то справа, то слева, что очень действовало. И при всем том он был вежлив. Если бы он не был так вежлив, то совсем разомлевшая Дженни, может быть, и уступила ему. На Тристане именно девушка, которой по традиции - более сильной, чем наставления пастора, - предоставляется полная свобода либо сразу уступить парню, либо ждать свадьбы, говорит "да" или "нет", не заботясь о последствиях. За целый век на Тристане лишь два ребенка росли без отца, и на острове редкий из парней отважится "отрезать трут", когда он его зажег. Правда, на острове все всем известно и выбор невелик, так что соблазнитель уже не найдет другой. Но все-таки на этой скале, где водоросли так упорно выдерживают натиск волн, а растения - ветров, чувства не менее стойки. Зная это, благоразумная - но отнюдь не ханжа - миссис Гринвуд без колебаний собрала в бюро девушек Тристана, чтобы прочесть им лекцию об опасностях улицы с убедительными статистическими данными, которые свидетельствовали, что настойчивость тридцати процентов британских ухажеров вознаграждалась слишком быстро. Так вот! Нисколько не сомневаясь в этих данных, Дженни решила сама посмотреть, как все выглядит. Впрочем, больше всего ее смущало лишь одно - Билл. То, что Билл мыл машины, тогда как Джон их водил, ровно ничего не значило. То, что Билл был сосед, кузен, друг детства, любимец отца, парень, которого она чаще других выбирала при игре "в подушечку", - это уже кое-что значило. Разве Дженни чем-то обязана Биллу за его терпение, оставшееся на той стадии, когда матери, глядя на своих детей, что, обнявшись, уходят по тропинке в лес, шепчут: "Может быть, у них что-нибудь выйдет?" Разве, гуляя с Джоном, она кого-то обманула? И если бы даже речь шла не о Билле, то разве все остальные парни с острова не теряли тем самым одну из своих девушек? Две дюжины девушек на выданье - выбор невелик. Дженни соглашалась с этим. Потом уже не соглашалась. Никто ведь никого силой не заставляет желать только девушек с Тристана? В Англии юбок сколько угодно. Тысячи. Мы ведь теперь не на острове. Через месяц Дженни уступила Джону. Родители ни о чем ее не расспрашивали, не удостаивали даже замечать ее частые отлучки. Но разве это свобода, если она вынуждена прятаться и молчать? "Чиста, как белый чулок, даже когда она его стягивает", - говорила в таких случаях ее бабушка. Как-то вечером, воспользовавшись тем, что сестры ушли в клуб, Дженни пошла на кухню к матери и, взяв нож, чтобы помочь ей чистить картошку, начала: - Мне нужно сказать тебе... И, спокойно поигрывая лезвием ножа, чтобы очистка получалась подлиннее, Дженни рассказала матери обо всем, затем замолчала, дав вещам идти своим чередом, а овощам - вариться. - Так должно было случиться, - проговорила Сьюзен, закрывая кастрюлю крышкой. - Ты забыла посолить, - заметила Дженни. Невозмутимая - ее волнение выдавали только морщины на лбу под копной седых волос, - мать медленно потирала ладони. - А как же Билл? - спросила она. - При чем тут Билл? Я ничего ему не обещала. Когда парней двое, решает девушка. - Конечно, - ответила Сьюзен, - ведь всегда выигрывает тот, кому дают выбирать. Подумай все-таки. Все это вызовет страшный скандал. Представь, если все вздумают тебе подражать... - Ну и что же? - крикнула Дженни. Она выскочила из дома, даже не надев свое новое, купленное с первой получки пальто. Мороз щипал ей ноги, впервые в жизни обтянутые нейлоновыми чулками. Джон ждал ее на молу. Но прежде, чем побежать к нему, она на секунду задержалась, охваченная чувством облегчения, изумления, беспокойства. Вблизи от фонаря Ральф говорил с какой-то незнакомкой, родившейся явно не на берегах реки Уотрон, судя по белокурым, распущенным по спине волосам. * * * Община тристанцев собралась вместе по случаю двух браков: Поля Беретти, сына Абеля и Нормы, с Ти Глэд, дочерью Роберта и Веры; Тони Гроуера, сына Тома и Салли, с Бланш Раган, дочерью Гомера и Олив. Поскольку матери новобрачных были урожденными Лазаретто, Глэд, Твен и Гроуер, то к этим свадьбам имели отношение все семьи острова, в полном составе присутствующие на торжествах и весьма довольные тем, что могут продемонстрировать чужакам свою сплоченность. Новобрачные, их родственники и гости, все, кроме старух, которые приехали на автобусе, пришли пешком из поселка Кэлшот и вошли в ворота маленькой стрельчатой церкви Всех святых, чья квадратная колокольня стоит, словно серый камень, среди зеленой травы кладбища. Они прошли между двумя столбами, символизирующими "земное" и "божественное", затем между рядами приземистых колонн. Они полностью заполнили четыре ряда из двенадцати пятиместных скамеек, украшенных пестрыми подушечками, на которых бригада дам-патронесс заботливо вышила выбранные прихожанами символы. По обычаю мужчины заняли места ближе к хорам, а женщины расположились почти у выхода, чтобы можно было незаметно выйти, если детям вдруг приспичит. Вместе со всеми вставая, садясь, опускаясь на колени, поднимаясь с колен, они прослушали службу, проповедь, то не отрывая глаз от развевающихся рукавов священника, то переходя от одной хоругви к другой: от голубой в лилию материнской к красной приходской с короной и пальмами. Они пели псалмы наизусть, не раскрывая молитвенников. Потом орган в приделе заиграл свадебный марш, и они, пропустив вперед новобрачных, вышли из церкви под обстрел притаившихся за надгробиями фотографов, один из которых, увидев гордо торчащий живот Бланш, воскликнул: - Так дело уже сделано! Тристанцы рассмеялись. Ясное дело, что Тони не подкачал. Да и Бланш тоже предпочла получить гарантию заранее. Они весело прошествовали в колонне до перекрестка четырех дорог, образующего центр Фоули, и остановились перед "Банкетным залом" - универсальным залом, где проходят выборы, ярмарки, свадьбы, пирушки, на дверях которого был вывешен прейскурант: весь день - 5 фунтов 10 шиллингов; только утро - 3 фунта; за прокат пианино - 0,5 фунта. Любопытные повысовывали из окон носы. На тротуары выползали отовсюду зеваки: от парикмахера, под вывеской "Малый салон" утверждающего славу французского искусства укладки волос; с бензоколонки и даже из отделения "Провинциального банка". - Неужели вы можете их понять? - бросил аптекарь жильцу из "Джэсмин коттеджа". - Как, по-вашему, будут они голосовать или нет? - спросил владелец гаража. Одни махали тристанцам руками. Другие слегка снисходительно смотрели на этот массовый выход. Все зеваки ощущали сплоченность собравшейся перед ними группы, возбужденной церемонией и даже уверенной в будущем. - Вы знаете, они держатся очень замкнуто, - шептала на ухо соседу какая-то мещанка. - Остров, - заметил тот, - поневоле сплачивает всех. Возьмите, к примеру, Оркады! Я там провел отпуск... - Хотите верьте, хотите нет, - продолжала мещанка, - какая-то местная девчонка встречается с одним из этих парней. Ее родители не говорят ни слова. А родители парня, видите ли, нос воротят. Но, отгородившись ото всех радостью, не обращая внимания на перешептывания и смутные чувства, где смешались любопытство, сочувствие их несчастью, лавочные интересы, охранительные традиции, смягченные недоверием к удаче, страхом перед чужаками и раздражением при мысли, что этот же страх разделяют тристанцы, жители Кэлшот-Кэмпа, улыбающиеся, но решительные, вошли в "Банкетный зал", который на день стал избранным местом с правом своего рода экстерриториальности. Того, что, за редкими исключениями, беглецы были теперь одеты, обуты и носили галстуки, как все англичане, вовсе никто не заметил. То, что почетным гостем среди них был пастор из Фоули, а не отец Клемп, назначенный в другое место, так же как и, судя по сообщениям газеты, был назначен на остров Морис Дон Айли, кавалер ордена Британской империи, бывший администратор Тристана, это тоже почти не было замечено ни местными жителями, ни тристанцами. После обеда, песен, поздравлений Уолтера, сообщения о преподнесенном Национальным фондом свадебном подарке - двух туристских фургонах, домиках на колесах, символику которых никто из тристанцев не мог разгадать, - было все-таки сделано хорошее фото традиционного хоровода вокруг новобрачных... * * * Вспоминать это время своей жизни они будут недружелюбно. Симон позднее сказал так: - Скверные месяцы! Мы еще держались все вместе. Но надолго ли? Во имя чего? Официально Тристана больше не существовало. У нас уже не было ни пастора, ни администратора, ни ответственных лиц. Агнесса уехала к дочери и зятю в Суонси. Трое мужчин ушли в море на грузовом судне, двое других работали у садовода, одну семью взял на работу Королевский ветеринарный колледж, пятеро парней на стажировке, другие готовились к переходу в центр переподготовки... Мы чувствовали, что все разваливается. Мы не понимали, как, а другие даже почему, надо противиться неизбежному. Наша группа, которая была естественной - ее сплоченность охраняли берега острова, - превращалась теперь в искусственную группу, охраняемую оградой и страхом раствориться среди вас... Резервацией она стала, вот чем! - прибавит он даже. * * * И каждый, сам того не желая, без устали убеждает в этом себя и своих хозяев. Вот целый полк биологов, врачей, социологов, которые захватывают диспансер, устанавливают в нем батарею бесчисленных приборов для обмеров или анализов, вызывают то одного, то другого тристанца, засыпая вопросами и доводя их до изнеможения тестами. Некоторые тристанцы отказываются отвечать. Большинство на это не осмеливается. Результаты послужат лишь материалом для заключений специалистов. Однако отдельные газеты, основываясь на слухах, делают свои выводы. Одна из них, раздобыв где-то данные о показателе интеллектуального уровня, объявляет его "скорее низким", тогда как другая считает его "ложным по причине бесплодности всякого сравнения наших показателей и показателей представителей замкнутой группы, которая озабочена сохранением ценностей ручного труда". А оскорбленные пациенты не скупились приводить факты такого рода: "Мы же хорошо знаем, что сделаны из другого теста". Интерес, проявленный к ним учеными, только закрепил у тристанцев чувство обособленности. * * * На работе - то же самое дело, усугубляемое тем особым видом уважения, с каким относятся к ним. Директор "Мэрии индженер лимитед" принял только шестерых тристанцев. Он пришел в бюро по найму, чтобы взять еще четверых, но за самую низкую плату. - Они славные люди, - объяснил он. - Добросовестные, но медлительные. - И вы хотите нанять еще? - удивилась миссис Гринвуд. - Шесть или десять примерно одно и то же, - признался директор. - Они никак не могут доделать работу. Но если их "добросовестность" имеет свои преимущества, то есть у нее и свои недостатки. Бэтист, по мнению хозяина гаража, слишком "вылизывает" машины. - У тебя всего пятнадцать машин, черт возьми! Вымой их сегодня к вечеру. - Надо мыть как следует, - возражает Бэтист. - Если хочешь, чтобы машины были чистыми... - Не вылизывай их до блеска, - говорит хозяин. - Клиент ждать не любит, а мне нужны свободные места. - Я останусь после работы, - спокойно отвечает Бэтист. Патрон пожимает плечами и, насвистывая, уходит. Но наутро к Неду цепляются механики: - Болван! Ты нам портишь заработки. Всегда они так работают, люди из "лагеря". Невозможно убедить Дору, швею в ателье готового платья, что достаточно четырех стежков, чтобы закрепить пуговицы, потому что все равно "покупательницы их всегда перешивают". Бесполезно учить Дженни, разливающую пиво, "технике" недолива при помощи густой пены. Можно не рассчитывать на Лу, продавщицу в мясной секции супермаркета, чтобы отложить кусок филе, облюбованный мясником, который спишет его за счет ее неопытности. Преданность интересам фирмы, поклон богатому покупателю, несправедливость, мелкие кражи в пользу начальника отдела - к чему ей все это нужно? На всех раздачах Уолтер всегда оказывается последним, а иначе ему пришлось бы краснеть за свой мандат, сразу бы опротестованный. Они совсем непрактичны, эти тристанцы. Несговорчивые и даже не осознающие этого. Какие-то аутсайдеры. Поэтому так трудно повысить их в должности. Симон, работающий ремонтником у Сомса, который торгует подержанными лодками - от яхт до шлюпок, - был назначен старшим по продаже; он лучше всех знал дело, умел все отлично объяснить. Но первому же покупателю этот "идиот" без обиняков объявил: - Смело берите эту лодку, мистер. Я сам починил корму, которую пробил на регате пятиметровый форштевень. Только Уолтер и Нед работают старшими мастерами: первый на кондитерской фабрике, второй - на нефтеперегонном заводе. Они пользуются авторитетом, но не в его обычной форме - гнуть спину перед высшими и быть строгим с низшими. Начальству совсем не нравится, что они жалуются на темпы работы, а рабочим еще меньше нравится, что они требуют исполнения указаний. * * * Мнение, сложившееся о тристанцах на работе, совпадает с мнением местных жителей. Люди не могут на другой день после своего благородного порыва не удивиться ему. Появляются следующего рода статейки: "Великолепные усилия, предпринятые нами ради 300 человек, не должны заставлять нас забывать, что в этой стране существуют миллионы несчастных". Ползут всякие смутные толки: о цене, заплаченной за эту благотворительность, о ее цели; последняя кажется несоизмеримой с первой. Об истинной личности среднего беженца: "В сущности, мой дорогой, это просто отсталый тип, выбитый из колеи своим несчастьем". В ответ - едва слышный ропот одобрения из глубины пивной! Однако лучше всех впитывают подобные разговоры уши тех, кого они задевают. И тристанцы на все тоже реагируют по-своему. Тристанцы, конечно, всегда спокойны, скромны, вежливы, от них все время слышишь "спасибо", и только в глазах, которые они опускают, чтобы никого не обидеть даже взглядом, таится разочарование. Чутьем они поняли, что нет ничего более оскорбительного, нежели ощущать на себе осуждающий взгляд того, кому ты обязан. Ни разу они не выскажут затаенных чувств: "Так, значит, вы лучше меня, а я хуже вас? В каком-то смысле это правильно. Но если я вам признаюсь, что для меня "иметь больше" не значит "жить лучше", что я не хочу жить, как вы, - держать нос по ветру, иметь ненасытную утробу и загребущие руки... - представьте себе, мистер, по-моему, все будет наоборот". Не льстя, не умея лгать, никогда не ссорясь, тристанцы молчат. Но, оставаясь в своем кругу или среди друзей, они смущаются меньше. Неспособные быть жестокими, они могут становиться язвительными и, в дерзкой наивности, даже проницательными... Сьюзен ставит на стол тарелку с рыбой и склоняется к мужу: - Скажи, сколько лангустов ты мог наловить за неделю? - По-разному, - отвечает Бэтист. - В хорошую погоду штук по пятьдесят, пожалуй. - И за все получал два фунта... Так вот! В Фоули два фунта стоит один лангуст. Видишь, как дорога перевозка! * * * Рут, сначала устроившаяся мойщицей посуды в ресторан (там она не выдержала, ей нечем было дышать), а теперь продавщицей в бакалейную лавку, вручает матери свою первую получку, из которой себе кг взяла ни пенни. - Здесь-то выдержишь? - спрашивает Уинни. - Нет, - отвечает Руг, - уж слишком они рукастые. Руки хозяина лезут ко мне под корсаж, а его сынка - в кассу... Сегодня утром был большой скандал - пропало пять фунтов. Хозяин пересчитал кассу и сказал: "Все точно!" Тогда хозяйка закричала: "Нет, я знаю, что эти пять фунтов были в кассе. Я нашла их на полу после ухода покупательницы". * * * Профессор Холенстоун суетится, отчаивается, грубит своим пациентам, которые никогда не являются в назначенный час. В конце концов он набрасывается на Уолтера с упреками, умоляя его вмешаться: - У меня осталась всего неделя, чтобы закончить доклад. - Почему неделя? - невозмутимо спрашивает Уолтер. - То, что вы хотите узнать, наука никогда не знала, а до конца света еще далеко. Здесь все мчатся куда-то! А у нас торопливым говорят: "Представь, что отец сделал бы тебя на пять лет позже... ты бы был помоложе!" * * * Приглашенные к Смитам, чья дочь (одно объясняет другое) служит помощницей в лагере, провести вечер, Раганы смотрят по телевизору пьесу. Теперь, как известно, "переходный возраст" - это сорок лет. Героиня, бывшая красавица, подводит глаза, поправляет искусственные волосы, вытягивает шею, чтобы не были видны морщины и, охваченная столь современным отвращением к себе, восклицает, глядя на свою внучку: "Это вызов мне! Я не перенесу этого - вновь обрести в ней свое лицо..." - Да замолчи ты, дура! - кричит Олив. Затем следует сбивчивое обсуждение, где миссис Смит, неутомимая читательница женских журналов, которая против каждой крохотной морщинки борется с помощью двух десятков кремов, признается, что ее взволновала драма этой дамы. Олив замечает, что старый конь борозды не портит. Этот образ повергает всех в дрожь. Но Олив, поддержанная дочерью хозяйки Фило, не унимается... - Смехота! Здесь все только и делают, что бранят молодежь, а сами хотят оставаться молодыми, хотя их время уже прошло. Неудивительно, что настоящая молодежь артачится! Ведь их единственное преимущество - это смазливые мордашки. Неудивительно также, что мнимые молодые люди отчаиваются! Они терзаются тем, что у них портится кожа. Миссис Смит остается мрачной, но Олив кажется, что она нашла для нее утешение: - Вы только представьте, что нам удалось бы сохраняться хорошенькими до последнего вздоха... Если бы все были красивыми, то никто бы этого не замечал, и подумайте только, разве мякиш сохраняется в старых корках? * * * Каждое воскресенье на молу, громко и размеренно шелестя шинами с белыми ободками, не спеша, "прогулочным шагом", катят сотни битком набитых автомобилей, к стеклам которых прилепились носы пассажиров; в этом потоке движется странная колымага, чьи рычаги вовсю накручивает руками сидящий в ней калека. Идущий размашистым шагом Сэмуэль, показывая на него Еве, замечает: - Смотри! Вот единственный, у кого здесь парализованы только ноги. * * * Все тристанцы согласны с тем, что подъемный кран, мостовой кран, бульдозер - это машины, использовать которые сильный мужчина может, не краснея от стыда. Но лифт большого дома неизменно вызывает насмешки: - Ну, теперь отвинчивай ноги! В автобус садятся тогда, когда надо по меньшей мере проехать остановки три. В дождь, град или ветер все ходят в Фоули пешком. Родилось даже выражение, обозначающее бессилие: - Бедняга! Садится в автобус из-за билета! * * * Возвращаясь с завода, Нэвил перелистывает иллюстрированный журнал для мужчин, забытый кем-то на сиденье автобуса. Ноздри его расширяются. Не потому, что он ханжа: в общине распространены, и не только среди мужчин, весьма соленые шутки. Да и сам Нэвил, разбитной малый, по субботам редко обходится без девушки. Он протягивает журнальчик своему двоюродному брату Виктору, работающему с ним в одной бригаде. - Тебя это возбуждает? - весело спрашивает он. - Нет, - отвечает Виктор, - мне больше нравится раздевать девушек самому. Я чувствую себя обворованным. - Не бойся! Те, кто их читает, все оставляют тебе. У них в штанах нет ничего, кроме глаз. * * * К морали Агата относится более строго. Но для глубоко набожной Агаты после атомной бомбы - как и все островитяне, она считает ее дьявольским изобретением - на божьем свете нет, пожалуй, ничего более ненавистного, чем деньги. Эта ненависть - очень старая история, истоки которой восходят к веку натурального обмена, когда "необходимое передавали из рук в руки с сердцем в придачу": формула эта либо была унаследована от предков, либо была придумана ею, ведь Агата, подобно любому тристанцу, в карман за словом не полезет. В Библии, которую она знает наизусть, сильно высмеивается Маммона - весьма сомнительная личность, древний миллиардер, который разжирел на золотых тельцах. Впрочем, та же Библия вместе с законом божьим передала нацарапанный на ее полях закон основателя тристанской общины: "Ни один не возвысится здесь над другим". Деньги - их всегда либо "больше", либо "меньше" - отрицают этот принцип. Разве деньги не претендуют на то, чтобы делать законной жизненную шкалу заработков, на которой выражаемые в цифрах уважение и счастье поднимаются, словно температура на градуснике. Наглое отличие одного из тысячи, переводящее людей с велосипеда на "роллс-ройс", из лохмотьев переодевающее в норковую шубу, тогда как на острове за всю свою жизнь Агата не видела, чтобы чей-либо достаток вырос вдвое, - это же вечный позор. Наивный глашатай тристанцев! Если бы ее слышали мещане из Фоули, они бы сочли ее профсоюзной деятельницей или активисткой какой-либо крайне левой партии. Проходя мимо плаката государственного займа, на котором изображена фортуна в виде рекламной красотки с обложки, пролетающей над новыми заводами и сыплющей золотые соверены из рога изобилия на головы восторженных подписчиков, она не преминет заметить: - Вот он - новый архангел! Некоторые улыбаются, конечно, но в черных клубах дыма, изрыгаемого глотками труб нефтеперегонного завода, в тысячах извивов его нефтепроводов не она одна со смущением видит какие-то темные, злые силы, терзающие дракона. * * * Однако все тристанцы решительно согласны с Ти. Портниха-надомница, она бывает во множестве домов и приносит хронику происшествий, которую смакуют ее тетушки, удивленные посетительницы ее туристского домика на колесах. "Знаете, - рассказывает им Ти, - миссис Дадли позволяет сыну кричать на себя: "Надоел мне твой паршивый ореховый пудинг, Урсула", а ее муж и слова не скажет. Совсем как доктор Чэдвэлл - почтенный человек, но до безумия обожающий дочь, которая - Ти видела своими глазами - взяла его машину в тот самый момент, когда отцу нужно было ехать по срочному вызову. Невероятно! Но есть кое-что и почище: Ти отказалась обслуживать семью Тортон, клиентов из Эксбьюри, которые занимают в городе самый красивый дом, набитый мебелью, люстрами, коврами, серебром, уж я не говорю о всем остальном. Она бросила их не потому, что Тортоны живут втроем - мистер и две дамы, - и даже не потому, что, приходя по субботам в час, когда эти аристократы еще нежились в постели, она заставала то одну, то другую даму, а иногда и обеих в кровати с мистером Тортоном, которые были спокойны и нисколько не стеснялись. В конце концов это его дело. Но ее возмутило то, что однажды она видела, как мистер Тортон вышвырнул из дома маленькую седую старушку, свою собственную мать, крича ей, что она ему до смерти надоела, которая пришла робко ему напомнить, что уже три месяца он не дает денег на содержание дочери, брошенной, по-видимому, после развода с третьей, настоящей миссис Тортон". Ти сразу же убежала из этого дома, а ее рассказ наделал в лагере куда больше шуму, чем случай с Нолой, на которую вечером напали хулиганы, хотевшие отнять у нее сумочку. Напрасно успокаивали напуганных бабушек - они не переставали обсуждать это происшествие. * * * Каждый тристанец знает: случай, рассказанный Ти, всего-навсего исключение. Но это _возможно_! И хотя время, возраст, труд, любовь, семья, деньги имеют совсем разные смысл и ценность по обе стороны ограды лагеря Кэлшот, есть гораздо более серьезные вещи. Люди, которые никогда не были ни солдатами, ни жильцами, ни слугами, ни чьими-либо подчиненными, вдруг замечают, что они - рабы. Они одеты, сыты, у них есть кров, они не мерзнут на холоде, им платят, их развлекают, возят в автобусах, о них заботятся, их благословляют, и все-таки они - рабы. Стоит только послушать, что говорят Нед, Бэтист, Уолтер, Ральф, Симон, Поль, Гомер, Сэмуэль и другие. Послушать, что говорит Элия, в 17.20 возвратившийся автобусом с завода в своем надетом поверх комбинезона плаще, повторяем, ровно в 17.20. Он целует Сесили. Склоняется к Маргарет, которая уже начинает садиться в кроватке. Он выпрямляется, машинально трясет правую руку, ту руку, что привернула 540 болтов - такова сменная норма на конвейере. И вдруг он видит из окна молодые липовые листочки и, забыв о том, что это не его весна, шепчет: - Ну что ж, Элия, не пора ли сажать тыкву? Позавчера, в то же время, стоя на пороге и вдыхая свежий ветер, он проворчал: - Валяй, дуй! Мне больше не надо управлять лодкой. Послезавтра он выскажет еще какой-нибудь подобный намек: - Пока мы тут надрываемся, они там гуляют себе по травке, наши быки. Или будет беспокоиться, что его крыша слабовата с северной стороны, если не о канаве для канализации, которая так и осталась в планах, на бумаге. Душой он в своем мирке, где можно было, вместо того чтобы повторять всего-навсего одно движение, каждый день показывать все свои таланты. Лишь один-единственный раз действительно не совладал с собой и сказал: - Представляешь, Сесили, что мы были сами себе хозяева? В тот вечер он сидел в углу на диване, мечтая о таких мало знакомых людям чудесах: о днях, сменяющих друг друга и ни в чем друг на друга не похожих, о работе по своему выбору, с наслаждением исполняемой в поте лица; о жизни, так наполненной свежим воздухом, что никому и в голову бы не пришло потреблять ее, как консервы, в три недели отпуска... Ни тем более проклинать ее. И уж вовсе неожиданное, самое последнее дело: здесь все жалуются. Эта их "аркадия" утыкана мачтами, на которые без передышки карабкаются все новые и новые честолюбцы. Взбираются и соскальзывают, снова лезут и снова падают вниз... - Сперва они чувствуют себя обездоленными, - говорит Симон, - пока у них не будет всего вдоволь, а затем, едва только всего добьются, пресыщенными. Но зачем же, на самом деле, вечно чего-то домогаться, кричать, бегать, орудовать локтями, обгонять одних, давить других, петь "всяк за себя, один бог за всех", вечно снова заводить всю эту канитель и вечно быть не в силах одолеть зависть, скуку, других и самого себя? К чему все это, если газеты, радио, прохожие, друзья без устали твердят, что мир плохо устроен? Жаждущему ответов социологу, делающему пометки, ставящему галочки, крестики, цифры в графах своей анкеты, который, изменив тактику, вдруг спросил его: "Есть ли у вас вопросы и если да, то какие?" - Симон резко ответил: - Есть, и целых два. Довольны ли хоть чем-нибудь англичане? А если они ничем не довольны, то как нам, которые были всем довольны, снова стать всем довольными? * * * Но в этой тоске неожиданно вспыхнула радость. Было около 8 часов утра, и воробьи чирикали, рассевшись на позолоченных косыми лучами солнца водосточных трубах. Выйдя из дому почти одновременно с Дженни, ехавшей на велосипеде к Джону, Ральф тоже на велосипеде катил вниз по аллее, чтобы встретиться с Глэдис, своей шотландочкой-санитаркой в больнице "Хаит", с которой он теперь встречался, ни от кого не таясь. Он старательно нажимал на педали одного из подаренных тристанцам велосипедов. Уже подъезжая к небольшой решетчатой ограде, Ральф услышал два зычных возгласа: - Джосс! - Ульрик! Ральф намертво затормозил и - одна нога на земле, другая на педали - обернулся. Из другой аллеи мчалась с распростертыми объятиями Сьюзен, следом за которой валило семейство Твенов. Почти тут же появилась семья Раганов, столпившаяся вокруг шлепающей домашними тапочками Олив. Ральф увидел только спины Джосса и Ульрика, которые бросились в разные стороны, размахивая левой рукой синими фуражками, правой придерживая ремни бьющих их по спине огромных флотских рюкзаков. После он уже видел лишь беспорядочную, мгновенно поглотившую Джосса и Ульрика толпу. Их имена перелетали, как мяч, от двери к двери, проникали за ограды. Мальчишки, крича, выскакивали из окон. Женщины в наспех накинутых халатах, мужчины, небритые или, как сам Уолтер, в незаправленных в брюки рубахах, старики, ковыляющие с палками, - все они, смеясь, крича, вертясь во все стороны, хлопая в ладоши, прилипали к этому ядру двух семей. Ральф колебался. Он осмелился колебаться, думая о Глэдис. А вот Дженни уже улизнула. Дженни - родная сестра Джосса! Потрясенный этим и устыдясь себя самого, Ральф положил велосипед на землю. Рой людей, не рассыпаясь, катился к залу собраний. У входа Ральф встретил Билла, затем отца, лицо которого расцвело в улыбке. - Молодец, сынок! - только и сказал Нед. - Джосс словно окаменел, - говорил Билл. - Конечно, ему очень тяжко рассказывать обо всем. Ведь ты его знаешь: он из тех парней, что отрежет себе нос, вымещая досаду, если заметит, что говорит неправду. * * * Счастливый и все-таки смущенный встречей с близкими, Джосс гораздо хуже чувствовал себя на другом краю света, завидев свой остров. Какое потрясение пережил он на рассвете того дня, когда, облокотившись на поручни, он стоял на палубе и заметил возникший на горизонте черный с белой вершиной ,треугольник, перечеркнутый ярко-розовой полосой! Этот облик Тристана, издали увиденного с моря при восходе солнца, он знал прекрасно, потому что сотни раз смотрел на него во время ловли рыбы. Но фрегат, идущий прямо по курсу с точностью рейсфедера, очень быстро приблизился к берегу, который невозможно было узнать. У подножия конуса, пронзающего свой облачный нимб, теперь появился новый конус, гораздо меньший, но, подобно старому, тоже увенчанный туманным кольцом. Зеленые склоны, изрезанные по-живому свежими трещинами, исковерканные обвалами, узнать было можно. Но длинная распухшая стена лавы у его подножия - двадцать пять миллионов кубических метров лавы, по подсчетам специалистов, - обрывалась прямо в море. Так ему об этом рассказывали. Еще 16 декабря два специалиста, которых "Леопард" подвез прямо к вулкану, пытались высадиться. Но перед ними оказался резервуар горячей воды, откуда непрерывно взмывали струи кипятка и куда из нового кратера сыпались обломки скал. Лава за лавой, изрыгаемая полудюжиной других трещин, наплыв за наплывом продолжала низвергаться в эту перемешанную с огнем воду, которая кишела сварившимися крабами, спрутами, рыбами и из которой яростно вырывались струи пара. С тех пор это "кровотечение" острова, единственными свидетелями которого оставались пингвины, прекратилось, а из кратера не выделялось ничего вредного для людей. Однако причалить к восточному берегу было невозможно. "Трансвааль", став на якорь в открытом море перед Готтентотским мысом, вынужден был выслать шлюпки в северо-западные бухты, крутые берега которых сбегали вниз по "матрацам" из гальки, участкам подводных скал, рифам, опутанным стометровыми водорослями, державшимися на воде поплавками величиной с яйцо, крайне затрудняя высадку. Впрочем, Джоссу и Ульрику представилась прекрасная возможность показать себя: здесь у них сразу же вновь пробуждались глазомер и хватка победителей подводных скал, притупившиеся за прошедшие в Англии месяцы. Но, ступив на землю, на родное плато, где там и сям вздымались безобидные пологие холмы - по мнению специалистов, старые вулканические образования, возраст которых они вам сообщили с точностью до девяти тысяч лет, - Джосс был потрясен пустотой, тишиной и неподвижностью. Островитяне без острова, остров без островитян: а ведь жилье и жильцы едины. Ах, эта неповрежденная, но неприступная для них деревня, зияющая своими распахнутыми дверьми! И сады, поросшие высокими злаками, превратились в дикие заросли, животные вновь одичали - сильные выживают благодаря своим копытам и рогам, а обезумевших слабых убивают крупные альбатросы и собаки, спасшиеся от пуль матросов с "Леопарда"! Всюду гниет зловонная падаль, облепленная голубыми мухами. Джосс заметил Комрада, своего осла, целого и невредимого, который убегал во главе дикого стада к холмам. Но Джоссу было сразу приказано не приближаться к Комраду во имя природы, ставшей теперь на острове полной хозяйкой. Тристан - это отныне лишь объект научного эксперимента! Целых семь недель Джосс возил этих милых, но ничего не понимающих, равнодушных ко всему, кроме своих приборов, людей, которые приходили в бурный восторг, найдя какой-либо необычный камень или безымянное растеньице. Эти связанные со столькими воспоминаниями земли, камни, скалы теперь были всего-навсего базальтом, андезитом, фонолитом, трахтом, туфом или вулканическими лавами. Туесок теперь назывался "поа"; большая трава - "спартина"; радость детей, красные ягоды "кондитерки" - "нертера"; "дерево островов" - "филика"; гигантская водоросль - макроцистис. Больше никаких других проблем, кроме гигрометрии, плювиометрии, магнитометрии. Разумеется, случалось, что буря иногда выводила из полного равнодушия метеоролога, который, не веря своим глазам, кричал: - Шестьдесят пять узлов! Это предел шкалы Бофорта. Неужели вы жили здесь? Вновь образовавшийся, но вскоре после того, как он поработал словно выходной клапан, успокоившийся кратер интересовал их меньше, чем эти "рекордные" штормовые ветры. Изредка они, разинув рты, слушали Джосса, который рассказывал памятные всем тристанцам истории об ураганах. А затем геология, зоология, ботаника вновь спокойно вступали в свои права. Джоссу ничуть не нравилось подползать к кратеру, чтобы брать для анализа пробы выбрасываемых из щелей газов. Развлечением скорее было кольцевание птиц: только Ульрик и Джосс умели ловить птиц, приносить их, трепещущих в облаке перьев, специалистам, которые записывали дату поимки, надевали кольца и нежными глазами смотрели, как улетает это "жаркое", повторяя десятки раз на дню: - Ни одного rail... Какая досада! Похоже, что эти редчайшие бескрылые выродились. Но глаза специалистов говорили: это вы их съели. Действительно жаль! А Джосс сердился на специалистов за то, что они жалели птиц, а не людей. * * * И теперь он стоит здесь, сжимаемый в объятьях друзьями, которые удивлены тем, что ничего не знали о его возвращении. Неужели они забыли, что письмо с Тристана идет месяцами и что самолет из Кейптауна летит быстрее? Вернувшись на день раньше, Ульрик и Джосс не могли отказать себе в удовольствии преподнести своим сюрприз. Они, голосуя ночью на шоссе, за три часа добрались до Саутхемптона, а потом, перебравшись первым рейсом через залив на пароме, с наслаждением дошагали до лагеря в это прохладное утро. После первых объятий им, разумеется, уже было не до веселья. Они знают, что видели на острове и что совсем не забава об этом рассказывать. Миссис Гринвуд, которая не должна была находиться в лагере - ее явно предупредили об их приезде по телефону, - без сомнения, оказалась права в своем беспокойстве. Она прекрасно слышит, как и Джосс, гудение двух сотен голосов: "Раз они там были, раз они могли там жить, раз они вернулись невредимыми... Значит?" Для нее все ясно. Подопечные ее "включаются" в местную жизнь; образуются смешанные пары; они усваивают здешние привычки; тоска по родине должна пройти, а "наши милые тристанцы" привыкнут к доброй английской жизни, которая так сильно отличается от жизни на затерянной в океане скале. - Лишь бы эти парни не вскружили им головы! - шепчет она на ухо Абелю, отцу Поля, а также двух девушек, которых она имеет все основания считать обращенными в веру графства Хэмпшир. Но неловкость Джосса, которого окликают со всех сторон, и прячущегося за спину товарища Ульрика несколько успокаивает ее. Во всяком случае, научный доклад - при необходимости - все поставит на свои места. Южноафриканское радио, как утверждает врач, который слышал его сегодня, говорило о "неудаче" экспедиции на Тристан. Миссис Гринвуд подходит ближе к толпе и, сложив рупором руки, старается перекричать ее шум: - Я думаю, парням лучше всего встать на стол и ответить на вопросы. * * * И вот Джосс, опустив руки, топчется на этой "эстраде". Ульрик отказался влезть на стол. У него нет ни желания, ни таланта, которые делают человека трибуном. Старики и старухи сидят, все остальные стоят, окружая ядро вновь как-то инстинктивно образовавшегося совета острова. Головы подняты, а рты закрыты: болтуны словно языки прикусили. Первым спрашивает Уолтер: - У вас там были шторма? - Всего понемногу, как о