юди,
считающие, что "просто иногда так случается, и все", и есть настоящие
манипуляторы, А Стюарт, между прочим, уже винит себя -- немалый успех,
согласитесь.
Да, и почему она раздумала быть социальным работником? Она что, слишком
чувствительная, не может выносить страдания мира? Наоборот, если хотите
знать, это мир для нее недостаточно чувствителен. Все эти несчастные люди и
разрушенные семьи не ценят, как им повезло: их бедами занимается лично сама
мисс Флоренс Найтингейл*.
* Найтингейл Флоренс (1820--1910)-- знаменитая английская медсестра,
организатор и руководитель первого отряда фронтовых санитарок.
И еще один вопрос. Когда она решила переключиться на Оливера? Когда
именно начала незаметно для него подманивать его к себе? Она это отлично
умеет. Или она уже и до вас добралась?
ОЛИВЕР; У нас ведь спектакль идет без репетиций, верно? Добродетельная
Вэл изображает Сусанну, которая пострадала от похотливых корявых старцев.
Позвольте мне внести тут некоторые уточнения. Если бы Вэл обнаружила, что за
ней в наготе ее подглядывают двое выживших из ума почтенных старцев, они бы
у нее оказались у позорного столба, прежде чем успели сосчитать ее родинки,
и она бы взыскала с них по десятке за каждое прикосновение.
Боюсь, вы недооцениваете грубую примитивность данной свидетельницы, вы
слишком недавно с ней знакомы. Если бы воины Ирода обходили с обыском дом за
домом в поисках двусмысленности, в доме Вэл им бы долго шарить не пришлось.
Это такая личность, для которой приглашение "Заходи, выпей чашечку кофе" так
многозначительно, что и словами не выразишь, а элементарный афоризм "Что это
у тебя в кармане, еловая шишка?" она отнесет к высшим премудростям
тантризма. Так что, может быть, Олли не так уж виноват, что ясно запомнил,
кто именно к кому лез на той вечеринке.
И в наказание за то, что я предпочел отстраниться от ее липких ладоней
(хотя признаюсь, рыцарский долг перед Стюартом шел далеко позади таких
мотивов, как нервы, хороший вкус, эстетические соображения und so weiter*,
Вэл теперь заявляет среди ясного неба, что я имею, имел и буду иметь
биологические поползновения к тапироподоб-ному толстячку Стю. И будучи
отвергнут в своих притязаниях, растрачиваю семя на самый подобный из
доступных мне суррогатов, а именно -- на Джил. Тут я должен заметить, что
всякий, кому Джилиан представляется подходящим эротическим субститутом
Стюарта, должен немедленно вызвать себе психоперевозку с войлочными стенами.
И еще хочу заметить, что ваш информатор Вэл является постоянной
посетительницей того отвратного отдела в местном книжном магазине, который
почему-то называется "Помоги себе сам", хотя самое подходящее ему
наименование -- "Пожалей себя сам". А домашнюю библиотечку Вэл, помимо
телефонной книги и указателя "Где что купить?", составляют произведения,
долженствующие утешать и развивать самодовольство, под титлами: "Жизнь
способна подставить ножку даже лучшим из нас", "Погляди на себя в зеркало и
скажи: "Здравствуй!"" или "Жизнь-- хоровод, включайся и кружись!"
Переработки разного интеллектуального вздора в примитивные блюда ценностью в
один байт для поглощения умственно отсталыми -- вот чем упивается ваша
свидетельница.
* и так далее (нем.).
И вот еще что: случись так, что лучезарная сексуальность Оливера
уклонится от рабочей рутины и направит взгляд на сомнительного Ганимеда из
Стоук-Ньюингтона, то и тогда, выражаясь на языке, доступном даже для моей
обвинительницы, тут у меня проблем не будет, приятель. Никакой плотской
замены нам не понадобится.
СТЮАРТ: Это все вообще ни к столбу, ни к перилу. И даже не боковой
сюжетный ход. Ну да, я пару раз пытался поделиться с Вэл, думал, она друг,
думал, друзья для того и существуют. И вдруг оказывается, рассказывать о
своих неприятностях -- аморально, а Оливер -- преступный гомосексуалист, и
он всю жизнь меня исподтишка домогался. Я много чего плохого думаю про моего
бывшего друга. Но не это. От грязи одно спасение: в упор ее не видеть; иначе
она пристанет.
Давайте лучше вернемся к нашей истории, ладно?
ВЭЛ: Понимаю. Оливер говорит, что он никакой не гомосексуалист (кому
это вообще могло прийти в голову?), а если бы и был, он бы со своим лучшим
другом поладил без труда. А Стюарт, хоть он, наверно, самый несносно
правильный человек, с каким меня сводила в жизни злодейка-судьба, нисколько
не удивлен и тем более не встревожен моей психологической проницательностью.
У него нет комментариев. Господа присяжные заседатели, на этом я свою речь
кончаю. Вернее, добавлю для ясности: по-моему, они оба такие.
ДЖИЛИАН: Почти все разводы, полученные по иску женщин после 1973 года,
базировались на недопустимом поведении мужа. Под недопустимым поведением
понимается: грубое обращение, пьянство, азартные игры и тотализатор или
вообще финансовая безответственность, а также уклонение от сексуальных
отношений.
На юридическом языке в прошении о разводе употребляется слово "умоляю".
Разводящаяся сторона умоляет о расторжении брака.
ОЛИВЕР: И еще одно. Она делает вид, будто имя Вэл -- это уменьшительное
от не слишком шикарного, но вполне приличного "Валери". Говорят, что она
именно так подписывает свои маловразумительные внутриведомственные бумаги и
любовные записки. Но верить ей нельзя даже в этом. "Вэл" (как вам, быть
может, небезынтересно будет узнать) представляет собой уменьшительное от
"Валда".
СТЮАРТ: Вот это я понимаю, деликатность, вот это тонкий намек. Прихожу
к себе домой, и что я вижу на столе? Брошюру из серии психологических
руководств на все случаи жизни. В данном случае она имеет название: "Как
пережить развод". И подзаголовок: "Руководство для пар и одиночек". Значит,
вот кем я стану? Вот кем они хотят меня сделать: одиночкой?
А вам известно, что с 1973 года в ходатайствах о разводе, подаваемых в
английские суды мужской стороной, в качестве причины называется чаще всего
измена жены? Спрашивается, как, по-вашему, это характеризует женщин? Между
тем в противоположных случаях дело обстоит иначе. Измена мужа -- не основная
причина, по которой женщины Англии требуют развода. Даже наоборот. Пьянство
и уклонение от секса -- вот на каком основании женщины обычно избавляются от
сексуальных партнеров.
Одна информация в этой брошюре мне понравилась. Знаете, сколько стоят
услуги адвоката? Вот и я тоже не знал. В провинции вплоть до 40 фунтов в час
(плюс налог). В Лондоне от 60 до 70 фунтов в час (плюс налог), а самые
знаменитые фирмы берут по 150 фунтов за час и даже больше (плюс налог). Так
что этот тип, автор брошюры, в заключение пишет: "Очевидно, что при таких
ценах дешевле купить в дом что-нибудь новое, скажем, стол, стул, полдюжины
бокалов, чем судиться и оплачивать услуги адвокатов". Довольно убедительно.
Конечно, можно разбить вот этот бокал, который у меня в руке, и остальные
пять, что стоят на буфете, и таким образом избежать проблем при дележе
имущества. Эти бокалы вообще мне никогда не нравились. Мадам мамаша жены нам
их подарила.
Если бы я просто сказал: нет, я не сделал ничего плохого и развода не
дам, вам не в чем меня обвинить, нельзя же назвать грубым обращением, что я
врезал головой жениному любовнику, это еще не основание для развода, верно?
-- если бы я уперся и не дал согласия, знаете, как ей пришлось бы поступить?
Она должна была бы выселиться и получила бы развод не раньше, чем через пять
лет.
Думаете, они бы столько не продержались?
Взгляните вот на эти бокалы. Из них можно пить пер-но, но не виски. И
вправду было бы дешевле купить другие или еще какую-нибудь мелочь в дом, чем
тратиться на судебное разбирательство. А старые она может взять себе, кроме
вот этого... ой, он сам соскользнул у меня с подлокотника, вы видели?
Соскользнул, перелетел шесть футов по воздуху и разбился вдребезги об
каминную решетку. Вы будете моим свидетелем.
А впрочем, не все ли равно?
13. Что я думаю
СТЮАРТ: Я любил ее. От моей любви она сделалась еще милее. Он это
увидел. Свою жизнь он профукал, вот и украл мою. Здание было полностью
разрушено при налете цеппелинов.
ДЖИЛИАН: Я любила Стюарта. А теперь люблю Оливера. Пострадали все.
Естественно, я чувствую себя виноватой. А как бы вы поступили?
ОЛИВЕР: О Господи, бедный старина Олли, по самую слизистую оболочку в
дерьме. Как сумрачно, как тускло, как безрадостно... Нет, на самом деле я
так не думаю. Я думаю вот как. Я люблю Джилиан, она любит меня. Это --
исходное положение. Отсюда следует все остальное. Я полюбил ее. А любовь
подчиняется законам рынка, как я пытался втолковать Стюарту, но,
по-видимому, у меня плохо получилось, да и трудно было ожидать, что он
проявит объективность. Счастье одного человека часто покоится на несчастье
другого, так устроен мир. Это жестоко, и мне очень жаль, что страдать
пришлось Стюарту. Похоже, что я потерял друга, своего лучшего друга. Но ведь
у меня, в сущности, не было выбора. Выбора не бывает ни у кого, для этого
надо быть совершенно другим человеком. Хотите винить кого-то, вините
изобретателя вселенной, но только не меня.
И вот что еще я думаю: почему все принимают сторону черепахи? Пусть бы
кто-нибудь для разнообразия встал на защиту зайца.
Да, я опять сказал это слово -- "тускло".
14. И осталась одна сигарета...
СТЮАРТ: Я очень сожалею. Правда-правда. Я сознаю, что выгляжу в этой
истории не слишком привлекательно.
Он ведь ко мне приходил, почему бы мне не пойти к нему?
Нет, неубедительно.
Зачем я это сделал? Не хотел отступаться или хотел поставить
окончательный крест? Ни то, ни это? Или и то, и это одновременно?
Не отступаться -- думал, что, может быть, при виде меня она передумает?
Поставить крест -- как взойти на эшафот с незавязанными глазами, как
повернуться лицом вверх, чтобы видеть падение ножа гильотины?
И эта история с сигаретами. Чистая случайность, я понимаю. Но это дела
не меняет, потому что тут все -- один большой несчастный случай, как будто
грузовик внезапно свернул вбок, проломил срединный барьер и смял в лепешку
твою машину. Я сидел и курил и положил сигарету в желобок на пепельнице,
смотрю, а в другом желобке уже лежит и курится другая сигарета. Должно быть,
я в расстройстве закурил новую сигарету, забыв про предыдущую. А потом я
увидел, что в пепельнице лежит еще один окурок. Три сигареты в пепельнице,
две курятся и один окурок раздавлен. Это было нестерпимо. Можете вы
представить, какую боль я испытал? Нет, конечно. Нельзя почувствовать чужую
боль, в том-то и беда. Вечная беда для всех людей. Вот если бы мы научились
испытывать боль другого...
Я от души сожалею, честное слово. Как мне принести извинения?
Надо будет что-то придумать.
ДЖИЛИАН: Лицо Стюарта мне не забыть никогда. Оно было как клоунская
маска, как тыквенная рожа, какие вырезают из тыквы на Хэллоуин, в канун Дня
всех святых, с вымученной дурацкой улыбкой в виде щели поперек лица и
мерцающим, призрачным светом, проглядывающим сквозь глазницы. Вот такой у
него был вид. По-моему, никто, кроме меня, его не заметил, но это лицо
всегда теперь будет стоять у меня перед глазами. Я закричала, Стюарт исчез,
все стали оглядываться, но подмостки уже были пусты.
В канун свадьбы я ночевала у maman. Пожелание Оливера. Когда он это
предложил, я подумала сначала, что он хочет, чтобы мне оказали поддержку. Но
дело было совсем не в этом. Он хотел, чтобы свадьба прошла по всем правилам.
Оливер в некоторых отношениях удивительно старомоден. Я должна быть
невестой, отправляющейся из-под родного крова к святому алтарю. Да только я
ведь не юная дева, пугливо держащаяся за отцовский локоть.
Я приехала к maman в 7 часов вечера накануне моей второй свадьбы. Мы
обе старались держаться осторожно. Она налила мне чашечку кофе от нервов и
подставила мне под ноги скамеечку, словно я уже беременна, А сама подхватила
мой чемодан и унесла распаковывать, как будто я вновь поступившая больная в
приемном покое. Я сидела и думала: только бы она не вздумала давать мне
советы, этого я не вынесу. Что сделано, то сделано, а что произойдет завтра,
того уже не изменишь. Так что будем сидеть смирно, смотреть какую-то
дурацкую телепередачу и не говорить о важном.
Но -- дочки и матери. Дочки и матери. Приблизительно через полторы
минуты она снова появилась в гостиной, держа на поднятых руках мой костюм и
улыбаясь с таким видом, словно я вдруг впала в старческое слабоумие и со
мной надо обходиться бережно и снисходительно.
-- Дорогая, ты не те вещи уложила. Я оглянулась.
-- Те, maman.
-- Но, дорогая, ведь это костюмчик, который я тебе купила.
-- Да.
Да, и ты это отлично знаешь. Почему родители задают вопросы, как
прокуроры на суде, насчет самых очевидных вещей?
-- Ты что, собираешься надеть его завтра?
-- Да, maman.
И тут -- всемирный потоп. Сначала по-французски, как всегда, когда ей
надо спустить пары. Потом, немного успокоившись, она снова перешла на
английский. Лейтмотив был, что я совершенно определенно не в своем уме.
Только человек со сдвинутой психикой способен придумать такое: дважды
выходить замуж в одном и том же платье. Это надругательство над хорошим
вкусом, хорошими манерами, умением одеваться, над церковью, над гостями,
которые будут присутствовать на обеих церемониях (но главным образом над
самой maman), над судьбой, над удачей, над мировой историей и еще над
некоторыми событиями и людьми,
-- Оливер хочет, чтобы я была в нем.
-- Можно узнать почему?
-- Он говорит, что влюбился в меня, когда на мне был этот костюм.
Новый взрыв. Дурная примета, безобразие, постыдился бы и т.д. Можешь
выходить замуж в отсутствие матери, если намерена надеть это, и проч. И так
битый час. Кончилось тем, что я отдала ей ключ от моей квартиры, и она
уехала с костюмом на вытянутой руке, словно от него исходит радиация.
Вернулась с двумя платьями на выбор. Я и смотреть не стала.
-- Выбирай ты, maman.
Не хотелось спорить. Завтра будет трудный день, пусть хоть один человек
останется доволен. Но нет, не тут-то было. Она стала настаивать, чтобы я
примерила оба. Чтобы заслужить прощение за свой колоссальный промах, я
теперь должна была изображать манекенщицу. Смешно, ей-богу. Я примерила одно
и другое.
-- Выбирай, maman.
Нет, этого ей было мало. Выбрать должна я. У меня должно быть свое
мнение. Не было у меня мнения. И не из чего мне было выбирать. Это все равно
как заявить: вот что, Джил, к сожалению, выйти тебе завтра за Оливера
нельзя, это исключено, поэтому выбери себе кого-нибудь другого взамен. Вон
того или вот этого?
Я так и сказала, но сравнение ей не понравилось, она нашла, что оно в
дурном вкусе. Как же так? Когда я выходила за Стюарта, мне внушали, чтобы я
думала только о себе. Сегодня твой день, Джилиан, говорили мне. Твой
праздник. Теперь, когда я выхожу за Оливера, выясняется, что это не мой
день, а день всех других. Оливер настаивает на том, чтобы венчаться в
церкви, чего мне совсем не хочется. Maman настаивает, чтобы я была одета
так, как мне не нравится.
Сон в эту ночь мне снился какой-то бессмысленный, неспокойный. Я пишу
свое имя на песке, но только оно не мое; Оливер стал стирать его ногой, а
Стюарт расплакался. Maman стоит на пляже у самой воды в моем светло-зеленом
свадебном костюме, с равнодушным выражением на лице. Просто стоит и ждет.
Если мы подольше подождем, все и вся пойдет наперекос, и ты окажешься права,
maman. Но что в этом хорошего?
В церкви Оливер сильно нервничал. По крайней мере нам не пришлось
шествовать от паперти к алтарю, нас было всего десятеро, и священник решил:
лучше, чтобы мы все обступили алтарь. Но когда мы подходили, я
почувствовала, что что-то не так.
-- Прости, -- сказала я Оливеру. -- Она уперлась и ни в какую.
Он вроде бы не понял, о чем я. Он смотрел через мое плечо на дверь.
-- Я про платье, -- пояснила я. -- Не огорчайся.
На мне было ярко-желтое платье, оптимистический цвет, как выразилась
maman, и трудно было представить себе, чтобы Оливер не заметил подмены.
-- У тебя вид ослепительный, -- отозвался он, но смотрел он не на меня.
Я на обеих своих свадьбах была не в том цвете. Глупенький
оптимистически желтый цвет надо было надеть на первую свадьбу, а осторожный
светло-зеленый -- на вторую.
"И все мое земное владение с тобой разделю". Так я поклялась. Перед тем
мы поспорили. Как обычно. Оливер хотел, чтобы слова были другие: "Все мое
земное владение я дарую тебе". Он говорил, что так он чувствует: все, что у
него есть, -- мое, в этих словах воплощено состояние его души, что "разделю"
звучит плоско, а "дарую" -- поэтично. А я сказала, что это-то и плохо. Когда
приносишь клятву, ее содержание должно быть четким. А то, если он дарует мне
свое земное владение, а я дарую ему мое, это значит, мы меняемся тем, что у
кого есть, а обменивать мою наполовину выкупленную квартиру на его снятую
комнату -- это не совсем отвечает смыслу брачных клятв, и к тому же, если
честно сказать, в результате такого обмена в проигрыше остаюсь я. На это он
возразил, что так рассуждать неблагородно, и не надо все понимать буквально,
на самом деле мы поделимся всем, что у нас есть, но нельзя ли все-таки
оставить это слово "дарую"? Эти два слова -- "разделю" и "дарую" -- очень
наглядно передают разницу между моими двумя мужьями. Стюарт в своем духе
хотел заключить сделку, тогда как он, Оливер, хочет безоговорочно
капитулировать. А я в ответ напомнила ему, что мы со Стюартом записались в
бюро регистрации, и там не требовалось говорить ни "дарую", ни "разделю".
Тогда Оливер спросил у священника, нельзя ли остановиться на таком
компромиссе: он скажет "дарую", а я -- "разделю"? Но священник ответил, что
это невозможно.
-- И все мое земное владение с тобой разделю. -- Оливер выделил
последнее слово, выражая интонацией свое неодобрение. Но к сожалению,
прозвучало так, как будто ему вообще жаль со мной делиться. Я сказала ему об
этом, когда мы стояли на паперти и maman нас фотографировала.
-- Все мое земное владение я сдаю тебе в аренду, -- сразу же сострил он
в ответ. Он уже заметно успокоился. -- Все мое земное владение отдаю тебе во
временное пользование. Все мое земное владение, кроме того, что мне самому
нужно. Все мое земное владение, но пожалуйста, будьте добры расписочку.
И дальше в том же духе. Оливер, когда заведется, -- лучше его не
останавливать. Знаете теперешние собачьи поводки? Такая большая рулетка,
которая разматывается на сотни футов, если пес вдруг бросается бежать, а
когда он останавливается и ждет вас, нажимаешь на кнопку, и она вся
сматывается обратно. Что-то наподобие этого приходит в голову, когда Олли
начинает вот так дурачиться, будто большой пес. Но на углу он остановится,
оглянется и ждет, чтобы вы подошли и его погладили.
-- И все мои ресторанные счета с тобой разделю.
Потом все поехали в симпатичный ресторанчик, который выбрал Олли. Нам
накрыли длинный стол в глубине зала, и около моего места хозяин поставил
букет красных роз, чем я была очень тронута, хотя Олли заметил сценическим
шепотом, что красные розы -- это вульгарно. Все расселись, выпили по бокалу
шампанского, и завязался веселый общий разговор -- кто-то по дороге попал в
пробку, а священник так душевно все провел, хотя не знаком ни со мной, ни с
Оливером, и мы нигде не перепугали слова, и какой у меня был счастливый вид.
-- "Счастливый"? Кто больше? -- подхватил Оливер, и снова началось: --
Кажется, я слышал "сияющий"? Да, вот тут, слева. Кто предложит больше?
"Прелестный"? Я слышу "прелестный"? Благодарю вас, сэр. "Великолепный" никто
не предлагает? "Эффектный"? "Потрясающий"? Высшее предложение --
"прелестный" справа... "Прелестный" -- раз, "прелестный" -- два... В
середине предлагают "эффектный". Беру "эффектный"... Останавливаемся на
"эффектном"? Продано аукционщику, куплено Оливером!
Он стукнул об стол перечницей, как молотком, и под аплодисменты
поцеловал меня.
Подали первое блюдо" и туг я замечаю, что Оливер не слушает, что я ему
говорю. Я проследила за его взглядом, а там за отдельным столиком сидит с
книгой -- и даже не глядит в нашу сторону -- Стюарт.
Тут все пошло не так, я постаралась, как смогла, стереть остальное у
себя из памяти -- что ели, что кто говорил и как все делали вид, будто
ничего не происходит. Но не могу вытравить из памяти конец: как над
скатертью возникло лицо Стюарта, он смотрел прямо на меня, рот растянут в
жуткой ухмылке, в глазах какие-то отблески. Ожившая тыквенная голова. Я
закричала. Не от страха. А оттого, что это было так безумно, невыносимо
грустно, и я не могла не закричать.
ОЛИВЕР: Вот гад. Жирный, подлый банкир-говноед. И это после того, что я
за все годы для тебя сделал. Кто вообще из тебя создал более или менее
человеческое существо? Кто до боли в суставах обдирал наждаком грубые места
на твоей шкуре? Кто знакомил тебя с девицами, учил пользоваться ножом и
вилкой, кто был тебе другом, черт бы тебя драл? И чем ты мне отплатил?
Испортил мне свадьбу, испоганил самый счастливый день в моей жизни. Дешевая,
пошлая, эгоистичная месть, вот что это было, хотя ты в подполье своей темной
душонки, конечно, примыслил себе какой-нибудь отчасти благородный, даже
правосудный мотив. Ну так вот, позволь тебе заметить, мой стеатопигий
экс-приятель: если ты и впредь вздумаешь совать нос куда не следует,
останешься эксом и во всех прочих отношениях. Я заставлю тебя неделю есть
битое стекло, на этот счет не сомневайся. Можешь на Оливера положиться: его
нежное, как все считают, сердце воспламенилось яростью.
Мне следовало бы арестовать тебя, как только ты попался мне на глаза.
Засадить за решетку по обвинению бессмысленном времяпрепровождении с
преступными намерениями, за порчу вида из окна или за то, что осточертел до
смерти. Уведите этого человека, полисмен, он больше никого не забавляет, с
ним уже совершенно не смешно. Ну да, я шучу, это мой вечный недостаток, но
если бы я не шутил, мне пришлось бы подойти, обрубить твои уши с кисточками
и затолкать их тебе в глотку, а на закуску еще добавить твои допотопные
очечки.
А ведь все так хорошо шло, пока я не увидел тебя на той стороне улицы
-- ты старался быть незаметным, для чего, мерно печатая шаг, расхаживал
взад-вперед, точно часовой, изрыгая клубы дыма, как печные трубы у Арнольда
Беннета, и бросая гнусные взоры в сторону церкви. Сразу стало ясно, что
готовится какая-то тупоумная подлость. Тогда, поправив в петлице белую
гвоздику со слабым зеленым румянцем, я ринулся поперек канцерогенной дороги
и окликнул тебя.
-- Я буду присутствовать на свадьбе, -- сказал ты. Я опроверг это
неправдоподобное утверждение.
-- Ты же на моей присутствовал, -- продолжал ты скулить. -- Теперь я
иду на твою.
Я объяснил разницу с точки зрения этикета, а именно: в умеренно
развитом обществе, известном под названием Объединенное Королевство
Великобритании и Северной Ирландии, не принято являться на торжественные
мероприятия без приглашения. Ты оспорил эту секретную статью протокола, и
тогда я в самых вежливых выражениях посоветовал тебе немедленно убираться
вон и по возможности погибнуть под колесами двухэтажного автобуса.
Я нельзя сказать чтобы совсем поверил в твой якобы уход со сцены. Мы
стояли в ожидании начала церемонии, но я не спускал глаз с двери, готовый к
тому, что дубовые створки вот-вот распахнутся и явят нам твой незваный лик.
И даже когда было приступлено к священнодейству, я думал, что вот сейчас
священник спросит присутствующих, не известны ли кому-нибудь препятствия и
помехи к моему плотскому соединению с прекрасной Джил, и тогда ты подымешься
в темном углу и прокричишь свои возражения. Но этого не произошло, и мы
благополучно проскочили через взаимные клятвы. Я даже успел иронически
подчеркнуть в тексте то сомнительное место, где обещают "разделить" с
партнером земное владение. Спокон веку люди всегда "одаряли" другую сторону
своим земным владением: вот все, чем я владею, и все мое -- твое; такой
вариант, мне кажется, передавал беззаветность, лежащую в основе брака,
сохранял самую его сущность. Но теперь не так. Теперь всюду проникли
адвокаты и счетоводы. Я был слегка bouleversee, когда Джилиан стала
настаивать на "разделю". В наших пререканиях по этому поводу было, на мой
вкус, нечто унизительное, словно я собираюсь прямо из храма дать стрекача и
немедленно выставить на продажу мою половину ее квартиры. Я милостиво
уступил ее капризу. В характере моей невесты есть что-то от мадам Дракон,
как вы, вероятно, заметили.
А если честно, это была элементарная сделка. Я хотел венчаться в
церкви, а Джил это привлекало еще меньше, чем в предыдущий раз. В результате
спектакль выбирал я, а доводка текста осталась за ней. Она же, должен
признать, уломала падре. Не каждый молитвенный дом, даже при современном
недоборе клиентуры, согласится венчать такую падшую женщину, как Джилиан. Я
сам обошел несколько близлежащих храмов и всюду получил недвусмысленно
отрицательные ответы. Тогда отправилась Джилиан и уговорила одного
упирающегося небесного лоцмана. Удивительная мастерица переговоров эта
девушка. Посмотрите, например, ведь она сумела убедить Стюарта вести себя
как офицер и джентльмен, хотя на этот счет имеются другие мнения. Поначалу
он приходил в ярость, точно настоящий пещерный житель, при одном только
слове "развод"; но Джилиан склонила его к согласию. Я, кстати сказать, не
люблю вспоминать подробности этого периода мировой истории. Как Джилиан
слишком много общалась со своим Первым Мужем. Как она оставила за собой
студию в доме ПМ, даже когда разъехалась с ним. Оливеру было запрещено
посещать студию, и он был вынужден pro tern* занять позиции квиетизма. Не на
заднем сиденье, а прямо-таки в багажнике, вместе с устаревшим атласом дорог
и запасным колесом.
* pro tempora -- на время (сокр. лат.).
Но этот период кончился. Обратимость, главный принцип профессии моей
жены, была осуществлена в домашней сфере. Джилиан и Оливер образовали одну
общую налогооблагаемую единицу, и призрак жилища в Марбелье, занимаемого в
порядке очереди двумя жильцами, был наконец изгнан с лица земли. Куст
боярышника за кладбищенской оградой, встрепанный ветром, разбросал свои
листья-конфетти -- только, пожалуйста, без покупного товара, -- и la belle
mere отсняла целую пленку, после того как я убедил ее, что по свидетельствам
пионеров фотографии аппарат работает лучше, если снять с объектива колпачок.
Затем все в приподнятом настроении прибыли в ресторан "AI Giardinato", и я
обещал Джил не звать хозяина Аль, поскольку эта шутка, признаться, устарела
и уже никого, кроме меня, не смешит.
В ведерках со льдом возлежали бутылки с игристым белым сухим вином --
вы же понимаете, предстоял банкет исторического значения, а не какая-то еда
на скорую руку, оплачиваемая по кредитной карточке, -- а разве можно в
итальянском ресторане заказывать французское шампанское? Мы весело
обменивались впечатлениями о чудаковатых манерах пастора, о том, что все
пути приводят в "Al Giardinato". Тут подали первое блюдо: spaghetti neri
alle vongole**. Мы шутя преодолели возражения, что, мол, Олли выбрал кушанье
скорее подходящее для похорон, чем для свадьбы. "Maman, -- я сказал (я
остановился на таком решении вопроса, как мне ее называть), -- maman,
вспомните, что в Бретани внутренность церкви, где происходит венчание,
завешивают черным". Впрочем, всякое несогласие смолкло, как только была
поднесена ко рту первая вилка. Я втягивал в себя счастье, как длинную,
гибкую, прочную макаронину. И тут я увидел этого гаденыша.
** черные спагетти с мелкими устрицами (ит.).
Позвольте я опишу сцену. Нас было десятеро (Кто да кто? Да так,
несколько избранных и близких amici и cognoscenti*. Мы сидели за длинным
столом в глубине зала в своего рода нише -- немного в духе "Тайной вечери"
Веронезе, -- а в зале за столиками обедала просто публика, изо всех сил
вежливо притворявшаяся, что до нас там никому нет дела. (До чего же это
по-английски. Не примазывайся к чужому веселью, не пей за здоровье
празднующих и вообще не замечай никакой свадьбы, пока они уж слишком не
расшумятся, а тогда можно пожаловаться...) Я сижу, оглядываю понуренные
головы, и кого же я вижу прямо против нашего стола? Тактичного Первого Мужа,
расположившегося за отдельным столиком и якобы читающего книгу. Для начала
забавный гамбит: Стюарт, видите ли, читает книгу. Он бы гораздо меньше
привлек внимание, если бы махал нам, стоя на стуле.
* друзья и знакомые (итал.).
Я тихонько встал из-за стола, хотя рука новобрачной пыталась меня
удержать, подошел к экс-супругу моей супруги и дружески посоветовал ему
убираться. Он не поднял головы. Глаза его были устремлены в тарелку с
лазаньей (как и следовал ожидать), которую он безуспешно терзал вилкой.
-- Тут общественное место, -- пролепетал он.
-- Потому я и прошу тебя освободить его, -- пояснил я. -- Иначе я бы не
оказал тебе такой любезности и не стал с тобой разговаривать. Ты бы у меня
вылетел за дверь по частям. И уже валялся бы в контейнере для отбросов.
Возможно, это было сказано немного слишком громко, подошел Дино,
хозяин.
-- Аль, -- воспользовался я прежним шуточным обращением, -- тут имеется
нечто оскорбляющее взор. Черное пятно на вашей траттории, Это грозит
неприятностями. Будьте добры убрать.
И представляете? Он отказался его вышвырнуть. Даже стал за него
заступаться. И чтобы больше не нарушать тишину и спокойствие, я возвратился
за свой стол, но траурные спагетти были как зола у меня во рту.
Сотрапезникам я объяснил тонкости британского ресторанного права, согласно
которому десять мирно веселящихся и много заказывающих клиентов могут
лишиться возможности спокойно получать удовольствие (и это называется
становиться на сторону слабейшего?), и мы все решили сосредоточиться на
благодатном настоящем моменте.
-- Благодатная -- это твой титул, -- обратился я к Джил. И все
зааплодировали.
Но у Олли было такое ощущение, будто едешь в гору, не переключив
скорость. И несмотря на великолепного pesce spada al salmoriglio*, внимание
то и дело возвращалось к бедняге Стюарту, толстым пальцем царапающему
непослушную страницу книги (явно не Кафки!) и шевелящему при чтении
измазанными лазаньей губами. Почему язык всегда норовит коснуться дупла в
зубе и потереться об острый край провала, как корова трется боком о столб?
Стюарт служил нам таким дуплом, таким неожиданным провалом. Ну, как тут
можно искренно веселиться, сколько ни изображай веселье?
* палтус под калабрийским соусом (ит.).
Мне советовали забыть о нем. Из-за других столиков уже начали
подниматься и уходить, но от этого первый муж моей жены становился только
заметнее. Над его столиком вилась, уходя к потолку, струйка дыма -- дымовой
сигнал одинокого индейского воина своей утраченной скво. Я лично давно
бросил смолить отраву. Дурацкая привычка, пота-кание собственной слабости.
Но Стюарту сейчас это и нужно. Под конец в ресторане остались только мы
вдесятером (перед каждым -- мороженое, полыхающее синим огоньком), одна
припозднившаяся парочка в оконной нише, явно замышляющая адюльтер, и Стю. Я
встал. Он тревожно взглянул на наш стол и нервно закурил новую сигарету.
Я заставил его попотеть в ожидании, пока я вернусь из мглы писсуара, а
потом двинулся мимо его столика. Я всего лишь хотел, проходя, смерить его
надменным взором, но при моем приближении он судорожно затянулся сигаретой,
посмотрел на меня, потом понурился, стал дрожащей рукой укладывать сигарету
в один из желобков на пепельнице, снова посмотрел на меня и вдруг
расплакался. Так и остался сидеть, истекая и хлюпая, как лопнувший радиатор.
-- Господи, Стю, -- говорю я, стараясь скрыть раздражение.
Тут он принялся бормотать что-то про сигареты. Сигареты то, сигареты
это. Смотрю, в пепельнице лежат и курятся две зараз. Вот осел. Сразу видно,
до чего он раскис. И какой он сиволапый курильщик. Ведь основы изящного
курения способен освоить даже самый грубый чурбан, была бы охота.
Я протянул руку и раздавил один из двух окурков, которые у него
одновременно курились, просто так раздавил, машинально. А Стюарт весь
вскинулся, как безумный, и почему-то мелко, дробно засмеялся. Потом перестал
смеяться и снова заплакал. Стюарт в слезах -- это такое зрелище, какое не
дай Бог вам увидеть. Он разревелся, как малое дитя, потерявшее мешок с
плюшевыми мишками. Я опять подозвал Дино и указал ему -- мол, что вы теперь
на это скажете? Но Дино ко всем моим жалобам остался глух и позел себя
вполне по-итальянски, как будто прилюдное отчаяние человека за столиком --
один из аттракционов в его траттории и посетители специально приходят на
него поглазеть, как будто Стюарт -- здешний коронный номер. Дино даже
принялся прямо при мне утешать расстроенного банкира, и тогда я заказал ему
двенадцать двойных порций граппы -- если, конечно, он сможет оторваться от
исполнения обязанностей добровольного брата милосердия, -- после чего
проследовал к своему столу. И что же? Меня там встретили более чем холодно.
Можно подумать, что это я довел ее до слез. Можно подумать, что это я
испортил людям свадебное торжество.
-- Где же ваша граппа, Дино? -- крикнул я, но половина моих гостей,
включая огорченную новобрачную и чертову перечницу-тещу, поспешили объявить,
что они граппу не пьют.
-- Какая разница? -- заорал я.
К этому времени ситуация полностью вышла из-под контроля. Вся прислуга
столпилась вокруг Стюарта, как будто это он, а не я, в свое время обнаружил
их ресторан; свадебное празднество захлебнулось; любовники в оконной нише
откровенно пялились на нас; граппу нам все не несли; и отношение к старине
Олли выказывалось ничуть не лучшее, чем к тухлой рыбьей голове. Но жива еще
человеческая изобретательность. Я заставил официанта принести самую большую
скатерть. Две вешалки для шляп, передвинутые, несмотря на протесты,
несколько немытых графинов как грузы для натяжения, два-три аккуратных
надреза на скатерти -- и вот у нас импровизированный экран. Не видно больше
ни назойливых любовников, ни всхлипывающего Стюарта, а тут и граппу
принесли! Тактический триумф Олли, который сразу же задействовал свое
легендарное обаяние, чтобы вновь придать жизни свадебной пирушке.
И почти преуспел. Лед начал таять. Все решили еще повеселиться на
прощание. Я довел до середины один из моих самых забавных устных рассказов,
когда раздался отдаленный скрежет отодвигаемого стула. Прекрасно, подумал я,
наконец-то он собрался уходить. Но еще через мгновение, когда я уже нагнетал
последнее crescendo, Джилиан закричала. Сначала это был просто вопль, потом
хлынули слезы. Вид у нее был такой, будто ей явилось привидение, глаза
устремлены поверх установленного мною экрана. На что она смотрела? Виден был
только крапчатый потолок. Слезы ее лились, словно пульсирующая кровь,
хлещущая из разрезанной артерии.
Дослушать мой анекдот до конца не захотел никто.
ДЖИЛИАН: Шут. Клоунская маска. Тыквенная рожа...
15. Выметаем осколки
СТЮАРТ: Я уезжаю. Такова моя участь. Тут мне нечего делать
Три вещи для меня невыносимы.
Во-первых, сознание того, что мой брак распался. Нет, говорить, так уж
честно: это я сплоховал. Я теперь стал замечать, что говорят в таких случаях
люди, "Брак рухнул, -- говорят они, -- Брак распался*. Выходит что же, это
брак сплоховал? Но я так решил: брака как такового не существует, есть
только она и ты. И вина либо ее, либо твоя. И хотя сначала я считал, что
виновата она, теперь мое мнение, что ответственность на мне. Я оплошал, я
подвел ее. Подвел самого себя. Я не дал ей такого счастья, чтобы она не
могла от меня уйти. В этом и состоит моя вина. Я провалился, и мне стыдно. В
сравнении с этим мне совершенно наплевать, если кто, может быть, думает, что
я несостоятелен как мужчина.
Еще для меня невыносимо воспоминание о том, что было тогда на свадьбе.
Ее крик все еще отдается у меня в мозгу. Я не хотел им ничего портить. Я
только хотел там быть и видеть незаметно для всех. Но вышло по-другому. Как
мне принести извинения? Только своим отъездом.
И третье, чего я не могу вынести, это что, по их словам, они хотят
остаться моими друзьями. Если они не всерьез так говорят, тогда это
лицемерие. А если всерьез, то еще хуже. Как можно заявлять такое после
всего, что было? Значит, мне отпускаются грехи, прощается моя великая
наглость -- надо же, посмел на короткое время стать между Ромео и
Джульеттой. А пошли вы оба знаете куда? Я не принимаю вашего прощения, и вы
тоже его от меня не дождетесь, слышите? Пусть для меня это и невыносимо.
По всему по этому я уезжаю.
Смешно, но единственный человек, с кем мне жаль расставаться, это мадам
Уайетт. Она с самого начала держалась со мной честно. Вчера вечером я
позвонил ей сообщить о своем отъезде и извиниться за то, как я вел себя во
время свадьбы.
-- Не думай об этом, Стюарт, -- сказала она мне. -- Может быть, ты даже
помог.
-- Как это?
-- Может быть, если начинаешь с несчастья, потом не оглядываешься назад
и не обманываешь себя мыслью, что, мол, раньше все было прекрасно.
-- Да вы философ, мадам Уайетт, вы знаете это?
Она рассмеялась каким-то иным смехом, я у нее раньше такого не слышал.
-- Нет, правда, -- сказал я. -- Вы мудрая женщина.
В ответ она почему-то рассмеялась еще сильнее. Мне вдруг подумалось,
что в молодости она, наверно, была большая кокетка.
-- Не исчезай, Стюарт, пиши, -- сказала она. И это было очень мило с ее
стороны, верно? Может, и буду ей писать.
ОЛИВЕР; Поневоле замечаешь de temps en temps*, что у жизни есть своя
ироническая сторона, вы согласны? Вот перед вами Стюарт, веселый банкир ("Т
Banchieri Giocosi" -- интересно, почему так мало опер про банкиров? Хотелось
бы мне знать), приземистый, но крепкий оплот капитализма, неутомимый слуга
рыночных сил на побегушках у купли-продажи. И вот он я, легковерный либерал,
голосующий за кого Бог пошлет, тонкокожий сторонник мира и тишины,
инстинктивно встающий за слабейшего -- за китов против всеяпонской
рыболовной флотилии, за мокрого тюленьего детеныша против убийцы с дубиной и
в кожаной спецовке, за тропический лес против дезодоранта для подмышек. И
однако, когда представители этих двух соперничающих философий обращаются к
любви, один из них вдруг оказывается сторонником протекционизма и
Монопольного комитета, а другой ссылается на естественную мудрость
свободного рынка, И догадайтесь, который -- кто. То же самое относительно
секса, относительно небольшого вытягивающегося выроста плоти, с которым
столько беспокойства. Переполнение сердца, повсеместно воспеваемое
менестрелями, приводит заодно и к половому акту, не будем этого забывать.
Здесь я обязан умерить (хотя бы частично) триумфальный тон, но все же
следует осторожно заметить, что, возможно, приверженец свободного рынка
становится протекционистом по причине неконкурентоспособности его товара.
Иногда действий, производящих звук, подобный утреннему встряхиванию коробки
хрустящих хлопьев, недостаточно, чтобы возлюбленная блаженно мурлыкала целый
день до заката. Иногда для этого требуется нечто подобное летней молнии над
Сахарой. Кто сделает выбор в пользу авиамодели с пластмассовым пропеллером и
с заводом на резинке, когда по небу все еще проносятся падучие звезды? Разве
род человеческий не тем отличается от низших существ, что ему знакомы порывы
за пределы обыденного?
* время от времени (фр.).
Но если в делах любви и бывает, что хватаешься за дубину тюленеубийцы,
если твой внутренний японский китобоец вынужден отплывать в Южные моря,
чтобы делать свое дело, отсюда вовсе не следует, что надо прибегать к грубой
силе и по возвращении в родной порт. Бедный Стюарт, я все еще протягиваю ему
ладонь дружбы. Я даже позвонил ему. Я, со шрамом на щеке после той небольшой
неприятности (но это удачно получилось: я оказался Олли -- лихой дуэлянт, а
не Оливер Рассел -- полубезработная жертва преступления), пытаюсь возвратить
его к нормальным человеческим отношениям,
-- Привет, это Оливер.
Последовала пауза, которую по средней длительности можно было
истолковать и так, и этак, но затем прозвучали слова, уже значительно более
однозначные:
-- Пошел ты знаешь куда, Оливер.
-- Послушай...
-- Убирайся.
-- Я понимаю...
-- КАТИСЬ КО ВСЕМ ЧЕРТЯМ КАТИСЬ КО ВСЕМ ЧЕРТЯМ
Можно было подумать, что я звоню попросить у него прощения, что это я
приставал к нему у него на свадьбе. Объявился в церкви, потом потащился за
нами в ресторан -- ну, что твой Старый Моряк. Мне бы надо было позвать,
чтобы его арестовали. Полицейский, вы видите вон того старика-матроса?
Пристает ко всем и ноет, что, мол, он чайку подстрелил. Велите ему
убираться, а еще лучше устройте на ночь в Ньюгейтскую тюрьму на довольство
Ее Величества.
Но я этого не сделал. Я сдержался, и вот благодарность. Обложил меня
последними словами. Это особенно грубо звучало оттого, что его многократный
призыв удалиться был передан мне через ту же самую черную переносную
телефонную трубку, по которой я объяснился его жене. Не отсоединись он так
быстро, я бы поделился с ним этой иронией.
Конечно, я набрал его номер (ее номер, и не набрал, а довольно было
нажать ту священную, навсегда запоминающую кнопку 1) не исключительно по
собственной инициативе. Иногда великодушию требуется accoucheuse*. Это Джил
и аи предложила, чтобы я позвонил. Кстати, не стройте себе иллюзий насчет
Джилиан. Не знаю, какого цвета очки, через которые вы видите ее во сне, но
имейте в виду: она сильнее меня. Я всегда это знал.
* повивальная бабка (фр,).
И мне это нравится. Свяжите меня шелковыми путами, прошу.
ДЖИЛИАН: Оливер сказал, что Стюарт отказался с ним разговаривать. Я
попробовала позвонить сама. Он взял трубку. Я сказала: "Это Джилиан".
Послышался вздох, и Стюарт положил трубку. Разве я могу его винить?
Он выкупил мою долю домовладения. Деньги и имущество честно разделили
пополам. Знаете, что придумал Стюарт? Поразительный поступок. Когда мы
согласились развестись -- точнее, когда он согласился дать мне развод, -- я
сказала, что ужасно не хочется, чтобы в дом еще являлись адвокаты и решали,
кому что достанется, и без того тяжело, а тут еще адвокаты добавят, заставят
торговаться за каждый пенни. И знаете, что Стюарт на это сказал? Он
предложил: "Почему бы не попросить мадам Уайетт распорядиться?"
-- Maman?
-- Я уверен, что она разделит все справедливее, чем любой известный мне
адвокат.
Правда удивительно? Она все сделала, мы уведомили адвокатов о том, как
мы договорились, а после получили одобрение суда.
И вот еще что. Наш развод никак не связан с сексом. Что бы там кто ни
воображал. Я не собираюсь вдаваться в подробности, скажу только вот что.
Если кто-то находит, что у него или у нее не все хорошо получается, он или
она будет прилагать больше старания, верно? С другой стороны, если он или
она убеждены, что у них в этом деле полный ажур, то кто-то может начать
лениться или проникнуться самодовольством. И тому, кто с ними, все равно
будет не очень-то хорошо, что так, что этак. Тем более что на самом деле
главное -- это с кем.
Когда я выехала, Стюарт оставил в моем распоряжении студию. И плату за
нее брать отказался. Оливеру это не понравилось. Он сказал, что как бы он на
меня не напал. Разумеется, ничего такого не было.
При разделе вещей Стюарт настоял, чтобы я взяла себе бокалы, подарок
maman, сколько их осталось. Изначально их было шесть, но теперь всего три.
Любопытно, что я совершенно не помню, как они разбились.
МАДАМ УАЙЕТТ: Я сожалею об этом случае со свадебным платьем. Я совсем
не хотела расстраивать Джилиан, но ее затея была абсурдна. Дважды выходить
замуж в одном и том же платье -- слыханное ли дело? Так что иногда матери
приходится вести себя по-матерински.
Свадьба прошла кошмарно. Нет слов, чтобы перечислить все, что вышло не
так. Шампанское было не из Шампани, я не смогла этого не заметить. На первое
подали что-то черное, больше подходившее для похорон. Потом еще сложности со
Стюартом. Все не слава Богу. И под конец
Оливер еще заказал какую-то итальянскую настойку, которой, наверно,
можно было бы растирать грудь больному ребенку. Но принимать внутрь?
Никогда. Словом, совершенный кошмар, как я сказала.
ВЭЛ: Я даю им год. Нет, правда. Могу заключить пари. На сколько вы
хотите? На десятку, полсотни, сотню? Я даю им год.
Нет, послушайте, если Стюарт, который просто создан для семейной жизни,
продержался с этой фригидной мужененавистницей так недолго, на что может
рассчитывать Оливер, не имеющий ни средств, ни перспектив, и сам, по сути,
гомосексуал? Как долго просуществует этот брак после того, как Оливер начнет
называть ее в постели Стюартом?
И потом еще...
ОЛИВЕР И СТЮАРТ: Вон отсюда! Гоните эту дрянь.
Давай, давай. Убирайся. Вон. ВОН!
ВЭЛ: Они не имеют права. Не позволяйте им так со мной обращаться Я не
хуже, чем они, могу...
ОЛИВЕР И СТЮАРТ: ВОН. Либо она, либо мы. Пошла отсюда, дрянь! ВОН. Она
или мы.
ВЭЛ: Вы разве не знаете, что это не по правилам?
То есть вы сознаете, что вы делаете? И что из этого может получиться,
вы поняли? О чем вы думаете? Игроков не изгоняют. Эй, вы, вы же здесь за
главного, разве вы не отвечаете за свою команду?
ОЛИВЕР: Стю, у тебя есть шарф?
ВЭЛ: Вы что, не видите, что творится? Это прямой вызов вашей власти.
Заступитесь за меня. Пожалуйста. Если вы за меня заступитесь, я расскажу,
какие у них...
ОЛИВЕР: Я ее держу, а ты затолкай ей кляп в рот.
СТЮАРТ: Давай.
ВЭЛ: Вы жалкие людишки, вы знаете это? Вы двое. Ничтожества. Стюарт...
Олли...
ОЛИВЕР: Уф-ф! Вот это была игра. Валда Поверженная. Аи да мы. Стюарт,
послушай...
СТЮАРТ: НЕТ.
ОЛИВЕР: Было совсем как в прежние времена, правда? Совсем как раньше.
Помнишь кино "Жюль и Джим"?
СТЮАРТ: Пошел ты...
ОЛИВЕР: Когда освободится твой шарф, прислать его тебе?
СТЮАРТ: Убирайся к черту, Оливер. Еще раз разинешь рот, я тебе...
Давай, давай, проваливай.
ОЛИВЕР: Я недавно читал мемуары Шостаковича. Сцена, которую устроила
Валда, напомнила мне первую страницу этой книги. Там композитор обещает
говорить только правду. Он был свидетелем многих важных событий и знал
многих выдающихся людей. И постарается рассказать о них честно, без прикрас
и фальши, это будут свидетельские показания очевидца. Прекрасно. Правильно.
Но дальше он с иронией, никем не оцененной, продолжает (я цитирую): "Хотя,
конечно, у нас есть пословица: "Врет, как очевидец".
Это как нельзя точнее подходит к Вэл. Она врет, как очевидец.
И еще одно замечание. О нем можно было бы потолковать со Стюартом, будь
он склонен сейчас уделить мне несколько минут. Вот что пишет Шостакович о
своей опере "Леди Макбет": "Здесь также говорится о том, какой могла бы быть
любовь, не будь мир так наполнен злом. Зло губит любовь. Законы,
собственность, денежные заботы, полицейские власти. Если бы условия были
другими, другой была бы и любовь". Разумеется, условия воздействуют на
любовь. А экстремальные условия сталинского террора? Шостакович продолжает:
"Все беспокоились о том, что станется с любовью. А по-моему, так будет
всегда. Всегда кажется, что настали ее последние дни".
Вообразите: смерть любви. А что, может быть. Я хотел сказать Стюарту:
"Знаешь, тот философский трактат про законы рынка и любовь, что я тебе тогда
изложил, я ведь и сам не был уверен, не пустой ли это треп. А вот теперь
понимаю, что тут что-то есть. "Если бы условия были другими, другой была бы
и любовь". Как это верно. И как мало мы об этом задумываемся. Смерть любви.
Это возможно. Это можно себе представить. Это невыносимо. "Курсант Рассел,
почему вы хотите вступить в полк?" -- "Я хочу, чтобы мир стал безопасен для
любви. И я пойду воевать за это, сэр, без колебаний".
МИССИС ДАЙЕР: Мне нравилось, что у меня живет этот молодой человек. Он,
конечно, наболтал мне невесть чего. И квартплату за последние две недели
задолжал, обещал прислать.
По-моему, он немного со странностями, если хотите знать. Разговаривал
сам с собой, я не раз слышала. А эти его выдумки! Мне кажется, он на самом
деле не писал никаких сценариев. И никогда не оставлял машину за воротами.
Как вы думаете, может, у него правда СПИД? От него, говорят, теряют
рассудок. Возможно, этим все объясняется. Но все-таки он был приятный
молодой человек.
Перед отъездом он попросил позволения отрезать веточку от этого дерева
за окном. На память, он сказал. Так и уехал с чешуйчатой веточкой в руке.
ДЖИЛИАН: Стюарт уезжает. Это, конечно, правильно. Иногда мне думается,
что и нам надо бы поступить так же. Оливер все время говорит, что собирается
начать новую жизнь, но пока что мы живем в том же городе и делаем оба ту же
работу, что и раньше. Может быть, надо сняться с места и уехать?
ОЛИВЕР: Проба, разумеется, была отрицательная. Я так и знал. А вы что,
действительно беспокоились обо мне? Mes excuses.* Право, я тронут. Если бы я
знал, сообщил бы вам сразу же, как получил результат.
* Мои извинения (фр.).
МАДАМ УАЙЕТТ: Вы спрашиваете, что я думаю о них, о Стюарте и Оливере,
кто мне больше нравится? Но я же не Джилиан, а это самое главное. Она мне
сказала: "Я, кажется, знала, каково быть любимой. Но я не знала, каково быть
обожаемой". А я ей ответила: "Почему же у тебя такая вытянутая физиономия?"
Как говорится у вас, англичан: не строй гримасы, накличешь ветер.
И еще я думаю: никогда не бывает в точности как ожидаешь. У меня, как у
всякой матери, есть свои предпочтения. Когда я познакомилась со Стюартом и
позже, когда они поженились, я думала: "Только посмей причинить зло моей
дочери!" Стюарт всегда садился против меня, как будто перед врачом или
экзаменатором. И помню, у него всегда были до блеска начищены ботинки. Когда
он думал, что я не вижу, он бывало поглядывал: не поцарапались ли где? Ему
очень хотелось понравиться, произвести на меня хорошее впечатление. Это было
трогательно, но я все же немного сопротивлялась. Да, сейчас ты ее любишь, я
вижу, да, ты очень со мной вежлив и чистишь ботинки, но подождем
годик-другой, если ты не возражаешь. Когда Чжоу Энлая спросили, как, по его
мнению, повлияла на мировую историю Французская революция, он ответил:
"Сейчас еще рано судить". Вот и я думала так же про Стюарта. Я видела, что
он честный молодой человек, хотя, может быть, не слишком яркий, и
зарабатывает достаточно, чтобы обеспечить Джилиан, для начала это неплохо.
Но если бы я, как он думал, выставляла ему оценку, я бы сказала так: сейчас
еще рано судить, приходите через годик-другой. А пока я подожду и
понаблюдаю. Но я никогда не задавалась вопросом: что, если моя дочь причинит
зло Стюарту? Так что видите, я не такая уж мудрая женщина. Я как крепость,
чьи пушки наведены в ту сторону, откуда ожидается наступление врага, а он
объявляется с черного хода.
Но вот теперь мы имеем Оливера вместо Стюарта, и спрашивается, что я
думаю об этом? Оливер не считает, что чистка обуви -- самый верный способ
завоевать мое расположение. Наоборот, Оливер держится так, будто о том,
чтобы я плохо к нему относилась, не может быть и речи. Он держится так,
будто мы с ним знакомы всю жизнь. Дает мне советы, какая английская рыба
лучше всего годится в прованскую уху вместо средиземноморских сортов,
которых здесь невозможно достать. (Поинтересоваться сначала, люблю ли я
прованскую уху, ему в голову не приходит.) Он немного со мной кокетничает,
мне кажется. И ни на минуту не допускает мысли, что я могу винить его за то,
что он разрушил брак моей дочери. Он хочет -- как бы это сказать? -- уделить
мне толику своего счастья. Это странно и довольно трогательно.
Знаете, что он мне на днях сказал? "Maman, -- он всегда зовет меня так,
с тех пор как разрушил брак моей дочери; своеобразно, правда? -- Maman,
давайте мы найдем вам мужа?"
Джилиан взглянула на него так, будто ничего более неуместного он
сказать не мог, но как бы то ни было, я не обиделась. Он сказал это тоже
немного кокетливо, словно вызвался бы на эту роль сам, если бы познакомился
со мной раньше, чем с моей дочерью. Наглость, да? Но не могла же я его за
это осуждать.
-- Вряд ли я еще когда-нибудь выйду замуж, -- все же ответила я.
-- Одного разбитого яйца довольно? -- отозвался он и засмеялся
собственной шутке. А что тут смешного? Джилиан к нему присоединилась и
хохотала так, что я от нее даже не ожидала. Они покатывались со смеху, забыв
о моем присутствии, так оно и к лучшему.
Понимаете, я правда не думаю, что еще когда-нибудь выйду замуж. Я не
говорю, что никогда больше не влюблюсь, но это другое. Любовь может поразить
всякого и во всяком возрасте до самой смерти, спору нет. Но вот замуж...
Объясню вам, к какому выводу я пришла после всех лет жизни с Гордоном, лет,
которые, что бы вы ни думали, в основном были счастливыми, не хуже, чем у
других, я бы так сказала. А вывод такой: когда долго живешь с человеком, то
постепенно теряешь способность приносить ему радость, а вот способность
причинять боль остается прежней. И наоборот, конечно.
Не очень-то оптимистическая точка зрения? Но оптимистами мы обязаны
выглядеть только в глазах других людей, а не для себя. Да, согласитесь вы,
Оливер непременно сказал бы, это только с Гордоном у вас так получилось, он
вас просто растоптал, неудачная проба, попытайте удачу еще раз, дорогая. Но
нет, к такому выводу меня привела не только жизнь с Гордоном, у меня перед
глазами и другие браки. И я вот что вам скажу совершенно честно. Есть такие
неприятные вещи, с которыми можно мириться, если сталкиваешься с ними только
один раз. Они тогда не угнетают, можно вообще поставить при них
вопросительный знак. Но если неприятная истина открывается тебе дважды, она
начинает давить и душить. Дважды убедиться, что это так, дважды так, это уже
непереносимо. Поэтому я держусь подальше от неприятных истин и от брака.
Одного разбитого яйца довольно. Как это у вас говорится? Чтобы поджарить
омлет, надо разбить яйца. Так что не надо мне омлета.
16. De consolatione pecuniae*
Об утешении деньгами (лат.).
СТЮАРТ: Если вы спросите меня -- а у меня было время поразмышлять об
этом, -- любовь, или то, что люди под этим подразумевают, есть некая
система, когда тебя после секса называют "милый".
Я пережил тяжелое время после этой истории. Не расклеился и не
сломался, потому что я не из той породы. По-видимому, я и дальше буду жить
как жил -- заниматься более или менее тем же, чем занимался, и останусь тем,
кем был, и, безусловно, под тем же именем. (Я имен не меняю, помните?), и
так до тех пор, пока не уйду с работы, и старость начнет разъедать мою
личность, и смерть в конце концов сотрет мое имя. Но эта история изменила
меня, Нет, не придала мне зрелости, не сделала меня взрослым. Но изменить
изменила.
Помните, я рассказывал, как у меня все время было такое чувство, что я
не оправдал ожидания своих родителей? Я раньше считал, что так бывает только
между детьми и родителями, а если повезет, то и между ними может не быть. А
теперь думаю, что это всегда. Вопрос только в том, кто кого разочаровал.
Например, когда история эта произошла и мы все проходили через испытание --
как я теперь понимаю, не я один через него проходил, -- я тогда думал, что
не оправдал ожиданий Джилиан. Я думал: так и идет, я, в чем-то обманул
ожидания родителей (они мне толком не объяснили, в чем), а теперь я
обманываю ожидания моей жены, уже в чем-то другом, но тоже совершенно
непонятном. Но потом, вскоре, я сообразил, что не я подвел ее, а они подвели
меня. Жена предала меня, лучший друг предал меня, и только мой характер, моя
глупая манера во всем винить себя помешали мне понять это раньше. Это они
меня разочаровали, а не я их. И я сформулировал принцип. Не знаю, смотрите
ли вы регби, но несколько лет назад была в ходу такая шутка: надо опередить
и первым нанести ответный удар. Я теперь живу по этому же принципу: надо
успеть первым обмануть ожидания. Обмануть их надежды до того, как они
обманут твои.
Подмогой мне послужила работа. Сначала просто как место, куда можно
уйти, как что-то еще заслуживающее уважения. Это отдельная система, она и
без меня будет существовать всегда. Но она позволяла мне сидеть перед
монитором и принимать в ней участие. И за это я своей работе, деньгам был
благодарен. Я бывал подавлен, я напивался, конечно, я приходил в бешенство;
но стоило мне сесть и заняться деньгами, и я становился спокойнее. Я
относился к работе с почтением. Никогда накануне не пил, если утром идти в
офис. Приходил обязательно в свежей рубашке, напивался исключительно по
пятницам и субботам. Одно время это были каждая пятница и суббота. Но
наступал понедельник, и я в белой рубашке, с ясной головой, садился на свое
место и занимался деньгами.
А поскольку это мне давалось лучше всего в жизни, я стал
усовершенствоваться, стал больше узнавать. В птицы высокого полета я никогда
не метил. Я летаю на средней высоте. Я не сторонник рискованных операций с
оффшорными саудовскими мегабанками. Я всегда выступал против, говорил, что
не надо торопиться, лучше еще раз проверить, все ли учтено, помните, что
сталось со Вторым Городским банком в кукурузном поясе? Я большой мастер
произносить такие речи. Не всем же быть хлыщами в модных костюмах,
набивающими карманы в благоприятные времена и прогорающими к двадцати пяти
годам. Словом, когда мой банк открыл отделение в Штатах, меня как
рассудительного служащего среднего звена отправили в Вашингтон, где я в
настоящее время и нахожусь.
И опять же помогли деньги. Я относился к ним с уважением, и они
отплатили мне добром. Помню первый случай, когда они мне помогли. Это было
незадолго до того, как моя бывшая жена и мой бывший лучший друг причинили
мне последнее, окончательное разочарование, вступив в брак между собой.
Тяжелое было время, как вы можете себе представить. Я тогда никому не верил,
даже в самых пустяковых делах. Откуда мне было знать, может быть, эти люди
нарочно стараются, чтобы я к ним привязался, а потом вонзят мне нож в спину?
В один прекрасный день, вернее-- вечер, если быть точным, я решил, что
мне нужна женщина. Помимо всего прочего, что Джилиан надо мной учинила, она
еще отвадила меня от секса. Я не испытывал потребности в сексе, когда я это
надумал, понимаете? Просто я боролся против того, что они со мной сделали. И
вот я стал думать, как бы это устроить? Потом сообразил, что ведь для
внешнего мира я выгляжу бизнесменом в костюме, почему бы мне и не поступить
так, как свойственно бизнесмену? Был субботний вечер. Я упаковал чемодан,
доехал на такси до отеля на Бейсуотер-роуд, снял номер, потом вышел на
улицу, купил журнал для бизнесменов и вернулся в отель.
Перелистал страницы объявлений и остановил выбор на учреждении, которое
предлагало услуги: "образованные девушки, массаж и эскорт, в вашем отеле,
кредитные карточки принимаются". Насчет кредитных карточек я задумался.
Стоит ли? Такой возможности я не предусмотрел и прихватил с собой изрядную
сумму наличными. Может быть, их интересует номер кредитной карточки, чтобы
потом вас шантажировать? Но я теперь один из немногих людей в городе, кого
никаким шантажом не возьмешь. Семьи у меня нет, не от кого таиться. А если в
моем банке станет известно? Им может разве что не понравиться, если я
соглашусь на такие проценты, которые бросят тень на мою профессиональную
компетентность.
Потом, уже набрав номер, я вдруг испугался: что, если пришлют девушку,
похожую на Джил? Это уже будет удар ниже пояса. Поэтому, когда там
осведомились, нет ли у меня каких-либо особых пожеланий, я спросил, не
найдется ли у них девушки восточного типа? И мне прислали Линду. Точнее,
девушку, назвавшуюся Линдой. Она стоила сто фунтов. Это была ее цена. И это
купили мне деньги. Я не намерен вдаваться в подробности, потому что я не из
тех, кто вдается в подробности на такие темы, скажу только, что покупка того
стоила, стоила каждого пенни. Девушка превосходно делала свое дело. Как я
сказал, я не испытывал потребности в сексе, просто я решил, что так надо; но
очень скоро я уже ощутил и потребность тоже и был рад, что я ее ощущаю.
Когда она ушла, я посмотрел, что она записала на кредитном корешке в графе
"Количество и название". Там стояло: "Товар". И больше ничего, просто --
"товар".
Иногда пишут разные шуточные названия, например, "Оборудование для
обслуживания". Или ничего. Или что
их попросишь. Но я всегда буду помнить, что Линда написала просто--
"Товар". Действительно, это была торговая сделка, бизнес, возразить нечего.
С того времени было много таких девиц, как Линда, некоторые тоже Линды.
Очевидно, они пользуются определенным набором имен. Я знал немало Линд,
многих звали Ким, или Келли, или Лорэн, или Линзи. А вот Шарлотты и Эммы в
этой профессии мне почти не попадались. И еще один плюс состоит в том, что
при выборе имени никому из девиц не приходит в голову мысль назваться
Джилиан в угоду бизнесмену в сером костюме с кредитной карточкой наготове.
Во всяком случае, не в полной форме. Мне кажется, я бы этого не вынес. Была
одна девушка -- в Манчестере, по-моему, -- которая сказала, что ее зовут
Джил.
-- Это полное имя? -- спросил я, замерев. Я как раз доставал кредитную
карточку.
-- В каком смысле? -- Она растерялась, словно я экзаменовал ее перед
тем, как воспользоваться ее услугами.
-- Как ты значишься в медицинских документах?
-- Джил, конечно. Конечно.
Мне нравится в Америке. Нравится быть в Америке иностранцем.
Иностранцем, но англоязычным. Даже англичанином. Американцы очень
дружелюбны, как нам твердили тысячу раз, и действительно, те, с кем я
знаком, держатся по-дружески, но когда они подходят ко мне слишком близко и
я делаю шаг назад, они относят это на счет моего англичанства. Они думают,
что я немного чопорный, слегка неконтактный, -- и пусть себе думают. Я делаю
шаг назад -- первым причиняю им разочарование.
И девицы у них хороши. Я имею в виду -- профессионалки. Эти зовутся
Шелли или Марлен. Эмм и Шарлотт по ту сторону океана в этом бизнесе тоже не
встретишь. И ни одной Джилиан. По крайней мере в полной форме.
Я вам, наверно, теперь не особенно нравлюсь. А может, и раньше не
нравился. Ну и ладно. Я больше никому не обязан нравиться. Конечно, у меня в
планах нет сделаться кровожадным мультимагнатом, который надо всеми
измывается, -- я никогда нарочно не обижаю людей, это мне не свойственно.
Просто мне теперь уже мало заботы, любят меня люди или нет. Раньше я очень
старался нравиться, заслужить похвалу. А теперь, смотрю, мне уже это более
или менее все равно. Вот маленький штрих: я снова стал носить очки. Я
перешел на контактные линзы ради Джилиан, думал, что так ей больше нравится.
Первое, что говорят про деньги, это что они -- иллюзия. Условность.
Если вы даете кому-то бумажку в один доллар, эта бумажка доллара не стоит,
это всего лишь обрезок бумаги и чуточку типографской краски, но все
условились между собой и поддерживают иллюзию, будто она стоит доллар, и
поэтому она его и стоит. Все деньги в мире означают то, что они означают,
только потому что люди согласились приписывать им некую иллюзорную цену.
Точно так же и золото, и платина. Почему они высоко ценятся? Потому что все
условились, что они стоят именно столько. И так далее.
Вы, наверно, уже поняли, к чему я. Другая всемирная иллюзия, другая
вещь, существующая просто потому, что все согласились приписывать ей некую
цену, -- это любовь. Вы можете считать, что у меня завистливый взгляд, но к
такому заключению я пришел. А ведь я столкнулся с ней вплотную. И получил по
носу так, что не дай Бог. Я сунулся носом в любовь, как сую нос к самому
дисплею, когда беседую с деньгами. Я нахожу, что тут можно провести
параллели. Любовь -- это всего лишь то, что люди условились считать
существующим, чему условились приписывать некую вымышленную ценность. В наше
время почти всеми она оценивается как предмет потребления. Но я не согласен.
Если спросите меня, то, на мой взгляд, она идет сейчас по искусственно
завышенным ценам. И в ближайшие дни можно ожидать обвала.
Когда-то Оливер повсюду таскал с собой книгу под названием "Утешение
философией". "Ах, это так утешает, так утешает!" -- манерно вздыхал он и
снисходительно постукивал по обложке. Я никогда не видел, чтобы он эту книгу
читал. Возможно, ему просто нравилось название. Но я человек с другой
книгой, с другим названием, современным: "Утешение деньгами". Они
действительно утешают, уж поверьте мне.
Теперь, когда у меня больше денег, меня стали находить интересным
человеком. Ну, не знаю. Но отношение ко мне переменилось. И это утешает. Мне
нравится покупать разные предметы и владеть ими, и выкидывать, если
разонравились. Недавно вот купил тостер, а через неделю мне перестал
нравиться его внешний вид, и я взял да и выбросил его вон. Тоже утешительно.
Мне приятно нанимать людей, чтобы делали за меня то, что неохота делать
самому, -- мыть машину, убирать в квартире, покупать продукты. И это
утешительно. У меня, конечно, много меньше денег, чем у некоторых, с кем
приходится иметь дело, но, с другой стороны, и много больше, чем у
большинства, с кем я сотрудничаю. Тоже утешает. И если заработки мои будут и
дальше так расти и если деньги вкладывать разумно, то я смогу жить
припеваючи и после того, как перестану работать, вплоть до самой смерти. Что
касается этого, заключительного периода жизни, тут деньги, мне кажется,
вообще гораздо более действенное утешение, чем философия.
Я материалист. А кем еще можно быть, если, конечно, ты не буддийский
монах? Две великие религии, правившие миром в этом столетии -- капитализм и
коммунизм, -- обе материалистические; просто одна работает лучше, чем
другая, как показали последние события. Человека привлекают потребительские
товары, всегда привлекали и будут привлекать. С этим надо сжиться. И любовь
к деньгам -- вовсе не корень всех зол, а наоборот, исходное условие
человеческого счастья, общее утешение. Они гораздо надежнее, чем любовь.
Что видишь -- можешь получить. Получаешь то, за что платишь. Это общее
правило в мире, где обитают Ким и Келли, Шелли и Марлен. Я не говорю, что
всегда без обмана. Конечно, бывает, что и обманывают, как бывают девицы, у
которых болезни, и девицы, которые оказываются мужчинами; как во всяком
бизнесе, встречаются мошенники, иной раз случаются неудачные покупки. Но
обращайся к верным людям, плати верную цену, и тебе продадут, что тебе
нужно. Обслужат надежно, профессионально. Мне нравятся условные фразы,
которые они произносят, когда приходят. Чем могу быть полезна? Чего бы вы
желали? Нет ли у вас особых предпочтений? Наверняка с другими клиентами за
этим следует длительная торговля, пока наконец не проскрежещет машинка для
кредитных карточек, -- их носят в сумочке вместе с противозачаточными
средствами. Но со мной торговля простая. Когда меня спрашивают, нет ли у
меня особых пожеланий, я не морочу им голову школьными платьицами, плетками
и проч. Я прошу, чтобы после всего меня назвали "милый". Всего один раз, и
только. Больше ничего.
Я не сыч какой-нибудь, не поймите меня неправильно. Я приезжаю на
работу, на работе вкалываю по-черному и зарабатываю деньги. Живу в хорошей
квартире вблизи Дюпон-серкл. У меня есть друзья, и мужчины, и женщины, я с
ними общаюсь, схожусь с ними так близко, как хочу, но не ближе.
Разочаровываю их первым. И приятельницы у меня здесь тоже имелись. С
некоторыми я спал, некоторые называли меня "милый" -- до, во время и после.
Мне это, конечно, нравится, но веры я не придаю. Единственно в какого
"милого" я верю, это "милый", за которого мною уплачено.
Понимаете, я не считаю себя завистливым, циничным, разочарованным и
тому подобное. Я просто вижу теперь яснее, чем раньше. Любовь и деньги --
это две большие голограммы, которые сверкают у нас перед глазами, гнутся и
поворачиваются, словно настоящие трехмерные объекты. А протянешь руку, и она
проходит насквозь. Я всегда сознавал, что деньги -- иллюзия, но и будучи
иллюзией, они обладают замечательным могуществом. Что любовь -- тоже
иллюзия, я не сознавал, не знал, что сквозь нее беспрепятственно проходит
рука. Теперь знаю. Стал умнее.
Как видите, я в каком-то смысле перешел на точку зрения Оливера,
которую он в оскорбительной форме пытался мне изложить, когда мы оба
напились и я в конце концов нанес ему удар головой. Любовь функционирует по
законам рынка, утверждал он в оправдание того, что увел у меня жену. Теперь,
став чуть-чуть старше и чуть-чуть умнее, я склонен согласиться: любовь
действительно имеет много общего с деньгами.
Из всего этого не следует, что я их обоих простил за то, что они мне
сделали. И ничего еще не прошло. Ничего не кончено. Что делать, я не знаю.
Как, когда... Я должен от этого освободиться... Но как?
По моим понятиям, существуют две системы: полная оплата на месте и
рассрочка. Система оплаты на месте работает, как я выше описал, и работает
надежно, при условии, что приняты нормальные экономические меры
предосторожности. Система рассрочки именуется любовью. Меня не удивляет, что
люди по большей части выбирают второй вариант. Нам всем нравится покупать в
рассрочку. Но при оформлении покупки редко кто прочитывает мелкий шрифт
внизу. О процентах мы не задумываемся... суммарную цену не подсчитываем...
По мне лучше платить полную сумму на месте.
Иногда мне говорят, когда я выражаю свои взгляды на этот счет: "Да, я
тебя понимаю. Это упрощает все дело. Но когда платишь за секс (мы, конечно,
бываем уже пьяны ко времени такого братания), когда платишь за секс, --
авторитетно говорят те, кто в жизни не платил за секс, -- сложность в том,
что шлюхи не целуют". Говорят это не без сожаления и тепло думают о своих
женах, которые как раз целуют (но кого? кого еще? -- подмывает меня
спросить). Я киваю и не пытаюсь их разуверить. У людей такие сентиментальные
представления о проститутках. Что будто бы они лишь изображают половой акт,
а потом прячутся в скорлупу скромности и сберегают сердце и губы для
возлюбленных. Возможно, что бывает и так. Но -- шлюхи не целуют? Целуют за
милую душу. Надо только заплатить за это. Подумайте, где еще вам могут дать
губы в обмен на деньги?
Я не нуждаюсь в вашей жалости. Я теперь поумнел, и у вас нет основания
относиться ко мне свысока. Возможно, я вам теперь не нравлюсь (а может, и
никогда не нравился). Но, как я уже сказал, я больше никому не обязан
нравиться.
Деньги не могут купить любовь? Очень даже могут. Любовь, как я уже
говорил, это такая система, которая обеспечивает, чтобы после секса тебя
называли "милый".
17. Sont fous, les Anglais*
Дурные они, эти англичане (фр.).
ГОРДОН: Гордон меня зовут. Ну конечно, вы и не можете знать. Гордон
Уайетт, теперь улавливаете?
Мне не положено с вами говорить, наверняка это против правил. Известно
ведь, что вы обо мне думаете, верно? Грязный сладострастник, совратитель
школьниц, бросил жену и ребенка... с такими ярлыками кто же захочет тебя
выслушать?
Замечания по делу о Гордоне Уайетте, давным-давно осужденном
военно-полевым судом и сосланном в соляные копи.
1. Когда мы познакомились с Мари-Кристин, она была такая забавная,
веселая. Я женился, привез ее в Англию. И года не прошло, она завела роман.
Думала, я не раскумекаю. Конечно, я раскумекал. Неприятное переживание, но я
перетерпел. Было у меня подозрение, что, когда родилась Джилиан, у нее был
еще один романчик, но точно утверждать не могу. Я бы и это перемог. С чем я
не мог смириться, это что с ней перестало быть весело. Вроде как появились
раньше времени старческие черты, какие-то понятия обо всем. Жуткое дело.
Совсем на нее не похоже. Во всем-то она права, все-то она так и знала, в
таком духе.
2. В доступе к дочери судом отказано по причине извращенного интереса
заявителя к девочкам. (Они что, опасались, как бы я не стал совращать
собственную дочь, черт бы их побрал?) Последующие личные просьбы
категорически отвергались мадам. Приходилось выбирать: надо ли и дальше
добиваться права видеться с ребенком, зная, что все против тебя (и суд, к
которому ты проявил неуважение, и присяжные, и приставы, и прочие), и только
рвать себе душу напрасными надеждами; или же подвести черту и начать с
чистого листа? И то же самое -- ребенок, что для нее лучше: думать, что,
может быть, существует кто-то, или что определенно нет никого? Непростой
вопрос.
3. Главное же, что я обязан заявить, это что я не могу мириться с
клеветой на мою жену. На мою нынешнюю жену. Я ее не "совращал", и она не
была мне Лолитой. Мы просто познакомились (и вовсе не в школе, между прочим)
-- и сразу готово дело. Сопротивление бесполезно. С тех пор живем в любви и
согласии, худого слова не слышим, растут двое отличных ребятишек. Правда,
трудно было найти новое место преподавателя. Перебивался одно время
переводами. И сейчас немного перевожу. Но кормилица семьи у нас Кристина. А
я так называемый "домашний муж". Освоился с этим положением моментально, как
рыба в воде, то-то мадам бы удивилась. Честно сказать, я вообще не понимаю,
на что жалуются женщины. Мне лично очень даже нравится "сидеть дома на
привязи", как они выражаются.
Ага, я слышу дверь. Видите ли, я обещал, что не буду с вами
распространяться на эти темы. Кристина этого не любит. Что прошло, то
прошло, было и быльем поросло, ну и так далее. Так что вы, уж пожалуйста, не
проговоритесь, ладно? Вот и спасибо. Пока.
ОЛИВЕР: Я езжу на ветхом "пежо" четыреста третьем. Перекупил у
крестьянина, который, наверно, спал и во сне видел "тойоту лэнд круизер".
Мой "пежо" зеленовато-серого цвета -- теперь автомобили в такие цвета не
красят -- и весь такой закругленный по углам. Радиаторная решетка крохотная,
как щиток на лице у голкипера. Все очень ретро. Были случаи, когда мотор
отказывал, притом весьма кстати.
Каждое утро я под скрип старой кожи втискиваюсь за баранку и еду в
Тулузу. По деревне качу медленно -- из-за собаки мсье Лажиске. Какой она
марки, сказать не могу, а внешние характеристики такие: размеры средние,
масть каштановая и восторженное дружелюбие. Остальные особенности, не столь
бросающиеся в глаза, нам разъяснил сам мсье Лажиске в первый же день, когда
мы с Джил вышли прогуляться по деревне и эта луженая глотка о четырех ногах
на нас набросилась. "II est sourd, -- сказал владелец пса. -- И n'entend
pas"*. Глухая собака. Как это грустно. Беспредельно грустно. Не может
слышать мелодичный посвист хозяина.
* Он глухой. Он не слышит (фр.).
Так что я качу осторожно, кивая встречным туземцам, гочно
третьестепенный член британской Королевской Семьи. Проезжаю пыльный
ромбовидный пустырь, который служит отчасти деревенской центральной
площадью, а отчасти -- площадкой перед входом в кафе, где за вынесенными
наружу столиками два-три местных долгожителя попивают утренние напитки из
толстых кружек с надписью "Полицейское отделение". Вот стенды "Тотальгаз" у
бензоколонки и выцветшая реклама BRILLIANTINE PARFU-МЕЕ*, измалеванная на
торцовой стене. Какие названия! Дальше -- заброшенная lavoir** -- "ou sont
les blanchisseuses d'antan?"***-- и наконец, у "Кооперативного погребка"
сворачиваю на шоссе. Как почти во всех населенных пунктах в округе, в нашей
деревне имеется два замка: старая крепость, чьи стены некогда обагряла
пролитая кровь, и вот эта новая постройка из блестящей нержавеющей стали,
где красный сок истекает из раздавленной виноградной кисти, а не из жил
узника. Искусства войны и искусства мира! По-моему, архитекторы могли бы
добиться более яркого контраста, украсив силосную башню Кооперативного
питейного заведения сатирическими башенками в виде перечниц, а стальные
стены прорезав узкими окнами наподобие бойниц.
* Ароматизированный бриллиантин (фр.).
** мостки для полоскания белья (фр.),
*** "Где прошлогодние прачки?" (фр.) -- аллюзия на стих Фр. Вийона "Где
прошлогодний снег?".
Вот это жизнь, думаю я, проезжая через виноградники разных сортов:
сэнсо, мурведр, мальбек, темпранилло -- их надо только смешать в правильной
пропорции, и готово дело. Сейчас мы состоим в винодельческом районе Третьего
класса, но надеемся на повышение.
Видите вон ту круглую каменную башенку? Это всего лишь хранилище, но
построено на века и способно выдержать как прибой времени, так и нахрап
хлопковых долгоносиков. Впечатляет? Чистейший воздух, дышите носом, а в небе
высоко-высоко подвешен ястреб. Это ли не жизнь? Минутку, я только помашу
царственной рукой вон тому работяге в синем фартуке, вскармливающему грудью
свою лопату. А ведь я был всегда такой мрачный. Любил повторять, что жизнь
похожа на вторжение в Россию: начинается легко и быстро, потом постепенно
все медленнее, все труднее, потом смертная схватка с генералом Январем, ну и
кровь на снегу. Но теперь я смотрю на вещи иначе. Почему бы маршруту не
пролегать между солнечными виноградниками, верно? Здесь вообще все гораздо
жизнерадостнее. Может быть, просто больше солнца. Помните, как медики
открыли зависимость психического состояния от освещения в квартире? Ввинтите
лампочки поярче, и не придется платить психиатру. То же самое вполне может
относиться и к открытым пространствам. Климат и Веселый Олли.
До Тулузы около часа езды по шоссе А 61. Утренний туман парит над
лугами и колышется вокруг крестьянских домов, точно испаряющийся сухой лед.
Сворачиваю на школьный двор и останавливаю мой 403-й. Рассыпаю в толпе
ждущих учеников горсти bon mots*, словно семечки подсолнухов. Ученики все
такие нарядные и... ну, да, хорошенькие. И мальчики, и девочки. И все хотят
учить английский! Ну разве не удивительно? Я знаю, что педагогу полагается
воодушевлять, разжигать жажду познания, и прочее, и прочее, но это правило
было неприложимо в дождливые вторники на Эджуэр-роуд, когда перед тобой --
унылый ряд прокисших кулей с зерном. Здесь же все наоборот: они пробуждают
во мне желание учить!
* остроты (фр.).
И учишь, учишь целый Божий день. А после, быть может, пропустишь не
спеша стаканчик красного в обществе ученицы, у которой трудности с прошедшим
временем (у кого из нас их нет?), и ленивым ходом едешь через виноградники
домой. За несколько километров видишь" как блестят в закатных лучах низкого
солнца стальные конструкции ресторана "Кооперативный погребок". Вот
промелькнул мой любимый дорожный знак: ROUT INON-DABLE. Чисто галльская
экономия. В Англии бы написали: ОСТОРОЖНО! ДОРОГУ ИНОГДА ЗАТОПЛЯЕТ. А здесь
-- ROUT INONDABLE, и все. Затем осторожно проезжаешь по деревне и попадаешь
в любящие объятия жены и ребенка. Как она горячо обнимает меня, лучезарное
дитя, малютка Сал, Льнет ко мне, как мокрая занавеска в душе. Ну, чем не
жизнь?
ДЖИЛИАН: Теперь слушайте меня. Меня слушайте. Я думаю, начать надо с
описания деревни, в которой мы поселились. Она расположена на юго-восток от
Тулузы в департаменте Од, на краю виноградников Минервуа близи канала Дю
Миди. Деревня со всех сторон окружена виноградниками, но это только теперь,
а раньше было иначе. В наши дни, если поездить по окрестностям, можно
подумать, будто тут спокон века все было так, как сейчас, виноградники почти
все очень старые. Но на самом деле здесь произошли большие перемены с
появлением железной дороги. До той поры здешние области были
самодостаточными с сельскохозяйственной точки зрения. Тут разводили овец,
чтобы получать шерсть, крупный рогатый скот -- ради молока, наверно, еще и
коз, выращивали овощи, фрукты и, ну, не знаю, подсолнечник, из которого
давили масло, а еще турецкий горох и тому подобное. Но провели железные
дороги, и экономический профиль региона, как и всюду, изменился, выровнялся.
Местные жители перестали возиться с овцами, потому что шерсть, привозимая по
железной дороге, оказывалась дешевле местной. Смешанные хозяйства вымерли.
Можно, конечно, иногда увидеть козу где-нибудь на заднем дворе, но и только.
В настоящее время весь регион занят виноделием. Что же будет, когда в другой
какой-нибудь местности начнут производить вино лучше и дешевле нашего, когда
из наших почв и виноградников выжмут все до конца и они станут
неконкурентоспособны? С голоду мы, конечно, не помрем, экономисты посадят
нас на европособие. Нам будут платить за то, что мы производим вино, которое
никому не нужно, мы будем его делать, а потом ждать, чтобы оно превратилось
в уксус, или просто выливать его на землю. Второе обнищание, понимаете? И
будет очень жаль.
Вон те каменные башенки среди полей-- памятники былого. Многие считают
их зернохранилищами, но на самом деле раньше у них были крылья. Это бывшие
ветряные мельницы, моловшие зерно с тех самых полей, среди которых они
стоят. Теперь они остались без крыльев и перестали походить на бабочек. А
заметили вы "замок", когда проезжали через деревню? Его все называют
"замком", а Оливер сочиняет сказки про осадные машины и кипящую смолу. Спору
нет, в этих местах происходило много сражений, главным образом во время
Катарских войн, кажется, и англичане сюда заглядывали столетия два спустя.
Но тут небольшая деревня посреди равнины, лишенная какого-либо
стратегического значения. Зачем ей замок? Нет, это сооружение -- всего лишь
древнее зернохранилище и ничего больше.
Единственная здешняя достопримечательность, привлекающая туристов, --
средневековый фриз на западной церковной стене. Он тянется от угла до угла,
изгибаясь дугой над порталом. На фризе -- тридцать шесть каменных голов,
через одну то ангельская, то голый череп с аккуратно скрещенными костями
снизу. Рай -- ад, рай -- ад, рай -- ад. Или можно истолковать иначе:
воскресение -- смерть, воскресение -- смерть, воскресение -- смерть, словно
вагоны проходящего железнодорожного состава. Да только мы уже не верим в ад
и воскресение. И ангелы, по-моему, больше походят на обыкновенных маленьких
детей. Вернее, на одно малое дитя -- на мою дочь Софи-Анну-Луизу. Мы дали ей
три имени, все три существующие и по-французски, и по-английски, достаточно
переместить ударение, и меняешь национальность. Зги ангельские головки,
слегка сглаженные временем, напоминают мне мою дочь. Они словно бы говорят
мне: жизнь, смерть, жизнь, смерть, жизнь, смерть.
Какое-то здесь заколдованное место. В Лондоне я никогда столько не
думала о времени и о смерти. Здесь такая тишь, красота, безмятежность, и
жизнь моя худо-бедно устроилась, а я вот размышляю про время и смерть.
Неужели это из-за Софи?
Вот, например, фонтан. Нормальное, с некоторой претензией на пышность,
общественное сооружение, возведенное в царствование Карла X. Обелиск из
розового мрамора, который и теперь добывают в карьере на противоположном
склоне горы. На цоколе -- четыре головы Пана держат во рту трубочки для
стрельбы горохом. Из трубочек должна литься вода. Но давно уже не льется. А
как, надо думать, радовались в 1825 году, когда установили фонтан и получили
чистую воду с дальних холмов. Теперь жители деревни предпочитают покупную
воду в бутылках, а фонтан пересох. Зато он теперь исполняет роль еще одного
военного мемориала. На одной стороне обелиска -- колонка из двадцати шести
имен тех, кого эта маленькая деревня потеряла в Первой мировой войне. На
противоположной стороне -- трое павших во Второй Мировой войне, а под ними
-- один moit en Indochine*. А с третьей на розовом мраморе можно разобрать
первоначальную надпись 1825 года:
* погиб в Индокитае (фр.).
MORTELS, SONGES BIEN
LE TEMS PROMPT A S'ENFUIR
PASSE СОММЕ СЕТТЕ EAU
POUR NE PLUS REVENIRE**
** "Мертвые, спите спокойно. Время течет быстро. Как эта вода. Чтобы
никогда не вернуться" (фр.).
Вода -- как жизнь, говорится здесь. Но вода здесь больше не течет.
Я смотрю на старух. Для домашней работы они надевают цветастые халаты
на пуговицах спереди, наряднее, чем просто рабочая спецодежда. Каждое утро
они выходят на улицу и метут тротуар перед своим домом. А потом еще немного
проезжую дорогу. Я не шучу, они сметают своими старыми швабрами пыль и сор с
асфальта, сколько удается достать с тротуара. К вечеру, когда спадает жара,
они снова выходят на улицу, но теперь сидят на плетеных стульчиках. И
просиживают дотемна, вяжут, судачат, прохлаждаются. Становится понятно, для
чего они подметали шоссе. Для них шоссе -- это тот же двор, где можно
посидеть на воздухе.
В конце недели из Монпелье едут новые богачи. Но не в нашу деревню, мы
для них недостаточно живописны. Они гонят свои джипы дальше и на холмах,
откуда открывается красивый вид, включают протекторы: "хибачи", чтобы
производить съемки. А у нас плоско, скучно, нет даже видеозала. Есть только
два бара, одна гостиница с рестораном, это прямо напротив нашего дома, и
булочная, в которой теперь пекут pain noir и pain complet*, поскольку в
бакалейный магазин стали завозить хлеб фабричный, а кроме того, еще скобяная
лавка, где можно купить электрические лампочки и крысиный яд. В прошлом году
вся страна праздновала двухсотлетие Французской революции. А у нас в деревне
было только одно уличное украшение: хозяин скобяной лавки мсье Гаррюэ
заказал шесть пластиковых швабр, две красные, две белые и две синие, и
воткнул в горшок у порога своего заведения. И сами щетки, и длинные рукояти
были одного цвета, так что получилось очень мило. Но потом кто-то купил обе
красные -- проезжий коммунист, как утверждала одна старуха, -- и местное
украшательство на том и кончилось. Больше про двухсотлетие не вспоминали,
хотя в соседних деревнях устраивали фейерверки, нам было слышно.
* хлеб ржаной и хлеб с отрубями (фр.).
По средам в девять часов утра приезжает рыбный фургон с побережья и
стоит на рыночной площади. Мы покупаем рыбу-меч и еще какую-то под названием
"пассар" (перевода не нашла). Рыночная площадь имеет форму кособокого овала,
посредине -- проход, обсаженный до мяса обстриженными липами: здесь
деревенские старики играют в шары, а старухи иногда переносят сюда плетеные
стульчики и сидят наблюдают за игрой, сами же в ней участия не принимают.
Игра идет по вечерам, при прожекторе, и над головами игроков вырисовываются
в небе черные верхушки дальних сосен. Что они означают во французской
деревне, знает всякий: кладбище.
Местная мэрия и почтовое отделение находятся в одном здании. Первые
несколько раз, желая купить марку, я по ошибке забредала в мэрию.
Вам ведь это все неинтересно, правда? Конечно, нет. Вижу, я на вас
скуку нагнала. Вас интересует совсем другое. Ну и ладно.
СТЮАРТ: Рассказать вам про одну вещь, которая меня всегда слегка
обижала? Вы, наверно, подумаете: какая чепуха. Тем не менее это правда.
В субботу она вставала попозже, ей хотелось немного понежиться в
постели. Я поднимался первым. На завтрак в субботу или воскресенье мы
обязательно ели грейпфрут. Выбор был за мной. Если меня тянуло съесть
грейпфрут в субботу, я вынимал его из холодильника, разрезал пополам и клал
на два блюдца. Или же это происходило в воскресенье. Вот я съем свою
половину, смотрю на вторую, которая предназначена для Джилиан, и думаю: это
-- ее, она проснется и будет его есть. И я аккуратненько выковыривал все
косточки, чтобы ей не пришлось с ними возиться. Иногда их бывало много.
И знаете, за все время, что мы жили вместе, она ни разу этого не
заметила. Или замечала, но не говорила. Но нет, на нее не похоже. Просто не
обращала внимания. А я все ждал в выходные утром, что она наконец увидит. И
каждый раз испытывал маленькое разочарование. Помню, я думал: может, она
считает, что вывели новый сорт грейпфрута, без косточек? Как бы они тогда
размножались, по ее мнению?
Теперь она, наверно, убедилась, что косточки в грейпфруте есть. Кто у
них его разрезает? Не представляю себе, чтобы Оливер... а, черт.
Ничего не прошло. Не знаю, как это может быть, но факт. Надо что-то с
этим делать, как-то разобраться. Я уехал, они уехали, но ничего не прошло.
ОЛИВЕР: Понимаете, она сильнее меня. Уф-ф! Уф-ф! И мне это нравится.
Свяжите меня шелковыми путами, будьте так добры. А, ну да, я уже это,
кажется, говорил. Ну и что? Зачем так сурово смотреть? Суровый взгляд и
горький вздох так понижают качество жизни. Джил иногда, случается, вздохнет,
когда я очень уж разыграюсь. Это, знаете ли, большая нагрузка -- чувствовать
ожидание в притихшем партере. Люди делятся на актеров и публику, вы согласны
со мной? Иногда я думаю: вот попробуйте сами разок, тогда узнаете.
Я сейчас скажу вам одну вещь, которую вы еще не слышали. Слово pravda
по-русски означает: "правда". Ну, положим, это вы, наверно, знаете. А я хочу
вам сказать вот что: для слова "правда" нет рифмы в русском языке. Подумайте
и взвесьте. Не отзывается ли эта нехватка эхом в каньонах вашего сознания?
ДЖИЛИАН: Мы переехали сюда, потому что Оливер получил в Тулузе место
преподавателя.
Мы переехали сюда, потому что, как я узнала, в "Музее Августинцев",
возможно, найдется работа для реставратора.
Имеются также и частные клиенты, а я привезла парочку рекомендательных
писем.
Мы переехали сюда, потому что Лондон теперь-- неподходящее место, чтобы
растить детей, и потом, мы хотим, чтобы Софи выросла двуязычной, как maman.
Мы переехали сюда из-за климата и из-за качества жизни.
Мы переехали сюда, потому что Стюарт стал слать мне цветы. Можете себе
представить? Можете?
Мы все заранее обсудили. Все, кроме вот этого последнего осложнения.
Ну, как он может? Просто не знаю, искренно ли он пишет, что ему очень жаль,
или же это какая-то нездоровая месть. Но в любом случае мне с этим было не
справиться.
ОЛИВЕР: Решение принимала Джил. Разумеется, мы поиграли в демократию,
провели консультации за круглым столом, это-- святое, но если говорить
честно, в браке всегда один человек умеренного нрава, а другой --
воинственного, вы согласны? И не выискивайте, пожалуйста, э этом утверждении
дежурные стоны мужчины с пониженным гормональным профилем. Давайте лучше
примем следующее обобщение: те, кто взял на себя тяготы брака, попеременно
выступают то в той роли, то в этой. Когда я за ней ухаживал, я был
настойчивым и целеустремленным, а она -- трепетной и колеблющейся. Когда же
речь зашла о смене тухлых исчадий лондонского автобуса на нежные ароматы
"Трав Прованса", тогда ее кочевое сердце колотилось и гудело, как мощный
гонг Дж. Артура Рэнка*. Что до меня, то у меня перспектива разлуки с
отечеством если и вызывала сердцебиение, то уловимое разве стетоскопом.
* Артур Рэнк -- глава британской кинокомпании, на фирменной заставке
которой изображен полуобнаженный атлет, бьющий в гонг.
Послушайте, она даже работу мне нашла. Откопала где-то старый
заплесневелый французский справочник, содержащий сведения о том, где
нанимают иностранцев. Я только-только разгулялся в Лондоне, поскольку
стеатопигий друг увез свою пухлую задницу на другой континент. Но Джил уже
нетерпеливо разворачивала крылья, готовясь к отлету; я чувствовал, как она в
сумерках сидит на телефонных проводах и грезит о Юге. И если, как я некогда
пытался внушить пузану Стю, деньги можно уподобить любви, в таком случае
брак-- это предъявленный счет. Шутка. Во всяком случае, наполовину,
ДЖИЛИАН: Разумеется, Оливер, прежде всего, ленив, как все мужчины. Они
принимают важное решение и воображают, что теперь могут несколько лет мирно
греться на солнышке, как лев на вершине горы. Мой отец сбежал со своей
школьницей, и это было, я думаю, последнее важное решение в его жизни. Вот и
Оливер приблизительно такой же. Производит много шуму, но с малым
результатом. Не поймите меня неправильно: я люблю Оливера. Но я его изучила.
Продолжать прежнее существование, только заменив Стюарта Оливером, было
просто невозможно. Даже когда я забеременела, Оливер все никак не мог
взяться за ум. Я попробовала было образумить его, но он обиженным тоном
возразил: "Но я счастлив, Джил, я так счастлив". Конечно, меня это очень
растрогало, мы поцеловались, он погладил мой живот, тогда еще плоский, как
доска, отпустил какую-то глупую шутку насчет головастика, и остаток вечера
все было прекрасно. У Оливера такая особенность: он замечательно умеет
делать так, чтобы остаток вечера все было прекрасно. Но потом наступает
завтрашнее утро. И утром я подумала: я, конечно, очень рада, что он
счастлив, и я тоже счастлива, казалось бы, разве этого мало? Но выходит, что
мало. Надо быть счастливым и практичным. Вот в чем суть.
Мне не нужно, чтобы мой муж правил миром -- иначе я бы не вышла замуж
ни за того, ни за другого, -- но я также не согласна, чтобы он топтался на
месте, совершенно не заботясь о будущем. За все время, что я знаю Оливера, в
его карьере -- если это слово тут подходит -- произошла только одна
перемена, и та к худшему: он вылетел из школы имени Шекспира и поступил к
мистеру Тиму. Хотя всякому ясно, что он достоин большего. Его надо было
направлять, тем более -- в виду моей беременности. Я не хотела, чтобы... --
да, я знаю, я уже говорила это про Стюарта, но так и есть, и я не стыжусь --
я не хотела, чтобы Оливер разочаровался.
Он, должно быть, рассказывал про собаку мсье Лажиске? Есть две веши в
нашей деревне, о которых он рассказывает каждому. Это замок, от повторения к
повторению становящийся все более внушительной крепостью крестоносцев или
катарской твердыней; и собака. Такой приветливый рыжий пес по кличке
Пулидор, который от старости совершенно оглох. Мы с Оливером оба его ужасно
жалеем, но по разным причинам. Оливеру грустно, что бедняжка Пулидор на
прогулке через поля не слышит больше свист своего доброго хозяина и вообще
от всего отрезан в мире безмолвия. А мне грустно оттого, что рано или поздно
он, я знаю, погибнет под колесами. Он выскакивает из дома мсье Лажиске
пулей, весь охваченный восторженным предвкушением, что вот сейчас, на воле,
слух к нему вернется. А водители автомобилей не задумываются о том, что
собака может быть глухой. Я представляю себе, как юноша за рулем на большой
скорости проезжает по деревне, видит бегающую по улице собаку и нетерпеливо
сигналит ей, сигналит, но она, глупая, не обращает внимания, он резко
сворачивает, но увы -- поздно. Я себе все это ясно представляю. Я говорила
мсье Лажиске, что собаку надо привязать или держать на длинном поводке. Он
объяснил, что пробовал один раз, но Пулидор захандрил, ничего не ел, и он
его отвязал. Он хочет, чтобы его пес был счастлив. Я возразила, что быть
счастливым хорошо, но надо быть и практичным. А иначе собака рано или поздно
обязательно попадет под колеса. Это ясно.
Понимаете?
СТЮАРТ: Я придумывал разные планы. Сначала хотел подкупить какую-нибудь
ученицу в этой жалкой школе, куда Оливер устроился. И пусть она пожалуется,
что Оливер к ней пристает. Вообще это даже могло быть правдой -- ну, не к
этой девице, так к другой. И его бы за это выгнали. Могли бы на этот раз и в
полицию обратиться. Джил по крайней мере поняла бы, ради какого человека
меня оставила. И это сознание ее бы все время мучило, она уже никогда бы не
чувствовала себя в безопасности. Хороший был план.
Потом, в Штатах, я придумал другой. Притвориться, будто я покончил с
собой. Понимаете, мне хотелось причинить им сильную боль. Правда, я не решил
как. Была мысль написать под чужой подписью в журнал старых выпускников
нашей школы, чтобы там поместили некролог, и позаботиться, чтобы непременно
послали номер Оливеру. Или можно, чтобы какой-нибудь общий знакомый,
приехавший из Штатов, сообщил им эту новость как бы между прочим. "Грустно,
что Стюарт застрелился, а? Да, не пережил разрыва. А вы что, разве не
знали?" Кто бы это мог? Да все равно кто. Я бы заплатил.
С этой мыслью я не расставался, пожалуй, чересчур долго. Она наводила
мрак. И уже становилась соблазнительной. Подмывала так и сделать, понимаете.
То есть осуществить на самом деле, им в наказание... Ну и тогда я ее
отбросил.
Но еще ничего не кончено. То есть мой брак-то кончен, это я понимаю. Но
ничего не прошло. И не пройдет, пока я не почувствую, что прошло. Пока не
перестанет болеть. Но до того еще ох как далеко. Я никак не могу избавиться
от чувства, что по отношению ко мне это несправедливо. Но ведь должно же
пройти, верно?
С мадам Уайетт мы переписываемся. И представляете? У нее роман. Ай да
мадам Уайетт. Молодец.
ОЛИВЕР: Наверно, сейчас неподходящий момент для такого признания, но я
вообще не специалист выбирать для своих выступлений подходящие моменты.
Иногда я скучаю по Стюарту. Да, да, можете мне не говорить, сам знаю, что я
ему сделал. Я постоянно жую и пережевываю свою вину, как старый
переселенец-бур жевал, не глотая, полоску вяленого мяса. И что особенно
грустно, иногда мне думается, что Стюарт понимал меня лучше всех. Надеюсь,
что ему хорошо живется. Что он завел себе симпатичную, уютную даму сердца. Я
представляю себе, как они вдвоем у. себя на лужайке перед домом жарят мясо
на мескитовом костре, а над лужайкой кружатся птицы-кардиналы, и
оглушительно стрекочут цикады, точно струнная группа Чикагского
симфонического оркестра. Я желаю ему всего, этому Стюарту: сил, семейного
очага, счастья, ну и болячки в бок, как положено. Пожелал бы ему горячей
ванны, да он стал бы держать в ней тропических рыбок, разве я не знаю? Бог
ты мой, при одной мысли о нем хочется ухмыльнуться.
Есть у него девушка, вы не знаете? Я думаю, он завел какую-то темную
тайну, что-нибудь эдакое, сексуальное. Может быть, порно? фотографии при
моментальной вспышке? эротические телефонные разговоры? неприличные факсы?
Нет, надеюсь, он уже пришел в себя. И больше не боится жизни. Я желаю ему...
обратимости.
СТЮАРТ: Я хотел бы уточнить и зафиксировать одну деталь. Вы, наверно,
не помните, но у нас с Оливером была одна шутка, вернее, не у нас с
Оливером, а у него на мой счет. Будто бы я считаю, что "мантра" -- это марка
автомобиля. Я тогда не спорил, но вообще-то я хотел его поправить: не
"мантра", Оливер, а "манта". Точнее -- "манта рэй", классная машина, мощная,
выпускает "Дженерал Моторс" на основе "корветта". Я даже подумывал купить
такую, когда приехал сюда. Но все же она не в моем стиле. И это была бы
слишком большая уступка прошлому, вы согласны?
Уж этот Оливер, обязательно напугает.
МАДАМ УАЙЕТТ: Стюарт мне пишет. И я сообщаю ему всякие новости, если
они есть. Он все никак не может подвести черту. Уверяет, что строит себе
новую жизнь, но я чувствую, что он не в силах подвести черту.
О том же, что действительно помогло бы ему подвести черту, я не могу
себя заставить ему сообщить. О малютке. Ему неизвестно, что у них родился
ребенок. Ужасно, когда знаешь то, что другому может причинить боль. И
оттого, что тогда сразу не написала, теперь день ото дня становится все
труднее поставить его в известность.
Понимаете, они как-то пришли ко мне в гости, и когда моей дочери не
было в комнате, а Стюарт сидел готовый держать у меня экзам