я сказал, что это я, она с удивлением открыла дверь. Она была еще не одета и приличия ради запахнула свой пеньюар. -- Морис! -- Это Жанно, -- сказал я со смехом, она меня с кем-то спутала. Она поцеловала меня в обе щеки, а я отдал ей цветы. Я купил полевые цветы, они выглядят более естественно. Радио передавало рекламу. Она впустила меня и пошла выключить приемник. Она была оживлена и, как всегда, мило двигалась по комнате, опираясь одной рукой о бедро, хотя в ее возрасте этот жест напоминал немного проститутку. Она,видно, прежде была очень уверена в своем женском баянии, и это ощущение у нее сохранилось. Получалось странно: стоило ей обернуться, и она сразу превращалась в старую женщину. Она улыбалась от удовольствия, глядя на мои цветы, вдыхала их запах, закрыв глаза, и когда она вот так прятала лицо в букет, никто не подумал бы, что она из довоенной эпохи. Времени подлости не занимать, оно сдирает с вас кожу, хотя вы еще живы, как убийцы младенцев тюленей. Я подумал об уничтоженных китах, и знаю почему: потому что это самое крупномасштабное истребление. Она посмотрела на меня очень веселыми глазами, и я был благодарен месье Соломону за то, что он о ней подумал. -- Жанно, как мило с твоей стороны! Только не надо было, это же безумие! -- Это для вас, мадемуазель Кора, значит, никакое не безумие. Она снова поцеловала меня в обе щеки, и они стали мокрыми, но я не шевельнулся -- не хотел, чтобы она заметила, что я их вытираю. -- Что ты стоишь, входи. Она пошла поставить цветы в вазу, потом усадила меня на белый пуф, который вы уже знаете, рядом с красной рыбкой в аквариуме. -- Зачем держать красную рыбку, мадемуазель Кора, ее даже погладить нельзя. Она засмеялась. -- Всегда нужно иметь что-то меньшее, чем ты сам. На стене висела старая афиша "Имперские незабудки" с Ракель Меллер. -- Ты ее знаешь? Она была моей приятельницей, Ракель тоже помогала молодым. Хочешь сидра? -- Нет, спасибо, не хочется. Она очень сосредоточенно расставляла цветы в вазе. Не знаю почему, но в эту минуту она мне напомнила мать, которая причесывает своих детей. Ей надо было бы иметь детей, маленьких детей вместо красной рыбки. -- Знаешь, я занималась твоими делами, звонила друзьям. Они тобой заинтересовались. Она думала, что я из-за этого пришел и принес цветы. Прекрасная фотография молодой мадемуазель Коры стояла на этажерке. -- У вас теперь волосы цвета красного дерева. -- Каштановые, говорят "каштановые", а не цвета красного дерева. Эта фотография была сделана сорок пять лет назад. -- Вы еще очень похожи на себя. -- Об этом лучше не думать. Дело не в том, что я боюсь стареть, от этого ведь никуда не денешься. Но я очень сожалею, что не могу больше петь. Петь для публики. И это очень глупо, потому что тут важен ведь голос, а не все остальное, а голос мой ничуть не изменился. Но что поделаешь... -- Могло быть хуже. Поглядите на Арлетти. Ей восемьдесят лет. -- Да, но у нее куда больше воспоминаний, чем у меня, ее карьера была куда более долгой. Фильмы с ней еще показывают по телеку. Ей есть чем жить, думая о прошлом. А моя карьера так быстро оборвалась. -- Почему? -- О, война, оккупация, все это, вместе взятое. Мне не хватило двадцати лет. Пиаф в пятьдесят лет пользовалась всенародным признанием, была гордостью нации, а когда умерла, ее провожала вся страна. Я была на этих похоронах. С ума сойти, сколько там было народу. А у меня все кончилось в двадцать девять лет. Как говорится, не повезло. Может, мне удастся записать пластинку, во всяком случае, об этом сейчас идет речь. Нас должно быть несколько человек, чтобы попытаться возродить ту эпоху, те годы, от тридцать пятого до тридцать восьмого, прямо перед войной. Этакое ретро. В моем возрасте трудно снова начинать, теперь без рекламы, без телека, без фотографий ничего не сделаешь, а на фотографиях все видно. Больше всего шансов у меня могло бы быть на радио. Я издал какой-то неопределенный звук, как бы частично опровергая ее слова, но на самом-то деле спорить тут было не о чем, на ее лице было видно, что по нему проехались "грузовики жизни". Я позаимствовал это выражение "грузовики жизни" из известной пластинки Люка Бодина -- большей правды о шоферах дальних маршрутов я нигде не слышал. Я сам одно время работал таким шофером в одной транспортной конторе, и этот диск часто передавали для тех, кто ехал ночью. Мадемуазель Кора села на софу, поджав ноги, и начала говорить о моем будущем. -- Главное -- не проявлять нетерпения, Жанно. Чтобы чего-то добиться, понадобится, возможно, немало времени. Конечно, надо немного удачи, но удача как женщина, ее надо уметь желать. Все складывается как нельзя лучше. Мне как раз необходимо чем-то заняться. Я чуть было не ляпнул глупость. Чуть было не спросил, не было ли у нее детей. Это первое, что приходит на ум, когда видишь пожилую даму, которая живет одна с красной рыбкой. Но я вовремя опомнился, ничего не сказал и внимательно слушал ее рассказ о том, как я стану звездой экрана и сцены. Я не знаю, верила ли она сама в это или говорила только затем, чтобы я снова пришел. Она боялась, что иначе она не представляет для меня никакого интереса. Она чувствовала себя виноватой в том, что ей нечего предложить, -- от этой мысли у меня прямо живот схватило. Виноватой в том, что она стала старой калошей и ни для кого не представляет больше интереса, и ей хотелось, чтобы ее простили! Подумать только. Я готов был убить от бешенства кого-нибудь, как эти типы из Красных бригад, но только действительно виноватого, а не случайную жертву. Я сидел, хлопал глазами и улыбался своей известной улыбкой человека, которому на все наплевать. Чак называл это моей защитной мимикрией, как солдаты носят в джунглях пятнистые костюмы, чтобы их сразу не убили. В конце концов, сделав из меня Габена и Бельмондо, она умолкла, затеребила прядь на лбу, нервно засмеялась и сказала: -- С ума можно сойти, до чего ты похож на одного человека! -- На кого, мадемуазель Кора? -- На Мориса. Это было давным-давно, и ради этого парня я совершила немало безумств, настоящих безумств. -- И что с ним стало? -- Его расстреляли во время Освобождения. Больше я вопросов не задавал, так было лучше. Она продолжала теребить прядь. -- Вот только волосы. У него они были совсем темные, а ты скорее блондин. Я всегда любила брюнетов, так что тебе бояться нечего. Тут мы снова оба посмеялись над ее шуткой. Настало время сматываться. Но потом оказалось, что оно еще не настало, потому что, как только я встал, она стала еще меньше, забившись в угол софы. Я решил подсластить пилюлю и, прежде чем расстаться с ней, спросил: -- Не согласились бы вы, мадемуазель Кора, пойти со мной куда-нибудь в один из ближайших вечеров? Скажем, в "Слюш"? Тут она на меня посмотрела, но как-то совсем по-особому. Я потом забавы ради поискал в словаре подходящее слово, чтобы определить этот взгляд, и нашел "озадаченный". Озадаченный -- смущенный и, чтобы еще сильнее выразить удивление, сбитый с толку. Она неподвижно стояла у двери, не выпуская из руки пряди. -- Мы могли бы пойти в "Слюш" потанцевать, -- повторил я, и мне показалось, что месье Соломон, склонившись к нам со своих августейших высот, мне одобрительно кивает. -- Я вся заржавела, Жанно. Это место для молодых... Признаюсь тебе честно, мне больше шестидесяти пяти. -- Извините меня, мадемуазель Кора, но мне уже обрыдли ваши разговоры о возрасте. Вы рассуждаете, словно туда запрещено ходить несовершеннолетним. Вот месье Соломону, вы его знаете, насколько я понимаю, скоро исполнится восемьдесят пять лет, а он только что заказал себе новые коронки, словно впереди долгие годы. Ее это как будто заинтересовало. -- В самом деле? -- Да. Это человек высокого духа, его не согнешь. Теперь другие коронки понадобятся ему не раньше, чем когда ему стукнет сто пятнадцать лет. А может, и сто двадцать. Он одевается необычайно элегантно, каждое утро втыкает цветок в петлицу пиджака, и он заказал новые коронки, чтобы иметь безупречные зубы. -- У него есть кто-то в жизни? -- Нет, только марки и открытки. -- Жаль. -- Зато он обрел безмятежность. Мадемуазель Кора этого не одобрила. -- Безмятежность, безмятежность, -- повторила она, -- она не стоит жизни вдвоем, особенно когда молодость уже ушла. Впрочем, если он хочет портить свою жизнь, это его дело. -- Я заеду за вами в среду вечером, после ужина, если вы разрешите, мадемуазель Кора. -- Ты можешь у меня поужинать. -- Нет, спасибо, я поздно заканчиваю в среду. И я вам очень благодарен за все, что вы для меня делаете. Не знаю, есть ли у меня необходимый талант, чтобы попасть на экран, но всегда хорошо надеяться на будущее. -- Доверься мне, Жанно. У меня нюх на актеров. Она засмеялась. -- И на парней тоже. Я еще ни для кого не делала этого, но вот ты... как только я тебя увидела, я себе сказала: вот у этого есть все, что надо. Она дала мне адреса людей, к которым я должен обратиться. Я этим заниматься не стал, вернее, вернулся к этому гораздо позже, когда у мадемуазель Коры уже давно все было в порядке. Я звонил скорее памяти ради, но никого уже не было, помимо некоего месье Новижа, который ее хорошо помнил, в дни ее молодости он действительно был импресарио, но потом стал хозяином гаража. Не думаю, что мадемуазель Кора выдумывала, уверяя, что у нее большие связи в мире шоу, просто время пронеслось куда быстрее, чем ей казалось, и в этом случае тот номер, который вы набираете, уже не отвечает. Мы расстались настоящими друзьями, но только я не знал, почему я ее пригласил именно в "Слюш". Я всегда склонен к преувеличениям, характер дурной, тебе дают палец, а ты хочешь всю руку. Видимо, мне хотелось заставить мадемуазель Кору поверить в то, что она сохранила свое женское обаяние, и доказать ей, что я ничуть не стыжусь появиться с ней на людях как со своей подругой. 11 Я вернулся в нашу конуру и залез на свою койку над койкой Тонга, который лежал и читал. Мы водрузили койки одну над другой, чтобы в комнате было побольше места. Чак спал на верхнем этаже, я -- посередине, Тонг -- внизу, а Йоко жил в другом месте. Я люблю Чака, про него никак не скажешь, что он негодяй. Когда он забирается к себе наверх, под самый потолок, и сидит на койке, подтянув к подбородку свои длиннющие ножищи, то из-за своей худобы, очков и торчащих во все стороны волос, взъерошенных страхом, он похож на очень большую летучую мышь. Он говорит, что Лепелетье прав относительно нашего SOS и что все мы страдаем от избытка информации про нас самих, взять хотя бы историю о старых камбоджийцах, которых убивают ударом палки по голове, поскольку уже нет смысла их кормить. А еще я вспомнил про мать, о которой я прочел в газете. Она заперла своих двоих детей, чтобы они умерли с голоду. На процессе она рассказала, что как-то вошла в комнату посмотреть, наступил ли уже конец, но оказалось, что у одного еще хватило силы сказать "мама". Это сентиментальность. Чак уверяет, что необходимо выдумать некое особое карате против чувствительности, чтобы выработать у себя защитную жестокость, либо надо спасать себя трансцендентной медитацией или философским отстранением, которое у некоторых азиатских народов называется йогой. Он говорит, что для месье Соломона этим особым карате для самозащиты является еврейский юмор; юмор -- шутка, прикрывающая себя внешней серьезностью, с жестокостью и горечью подчеркивающая абсурдность мира, а слово еврейский все это лишь усиливает. Меня мучила тоска, как всегда, когда я бессилен что-либо изменить. И пытаться не следует, от этого лишь разовьется комплекс фрустрации. Фрустрация -- состояние человека, чьи главные стремления и потребности не удовлетворяются. Чак говорит также, что надо бы создать Комитет общественного спасения во главе с царем Соломоном, который взял бы жизнь в свои руки либо создал бы на ее месте совсем другую, где во главе угла была бы надежда. Надежда -- это самое важное, когда ты молод, и когда стар тоже, необходимо о ней помнить. Можно все потерять -- руки, ноги, зрение, речь, но если сохранилась надежда, ничего не потеряно, можно продолжать. Я позабавился этим рассуждением, и мне захотелось еще раз посмотреть фильм, где играют братья Маркс, чтобы перезарядить мои батареи, но он уже давно сошел с экрана. Я внушал себе, что мне следует заниматься только всякими поделками по дому, чинить людям отопление, краны, обеспечивать минимальные удобства, браться лишь за то, что в самом деле можно починить, наладить, вместо того чтобы заражаться страхами царя Соломона, не пытаться, как он, благожелательностью изменить непоправимое. Непоправимое -- то, из чего нет выхода, что нельзя изменить. Чак пришел как раз в тот момент, когда я думал о том, не могу ли я выбрать одного человека, желательно женщину, чтобы всецело ею заняться и дать ей все, что в моих силах, вместо того чтобы носиться то туда, то сюда и помогать людям, о существовании которых я до этого и не подозревал. Он бросил на стол учебники и залез на свою койку, которая была над моей, потому что он любил над всем возвышаться. Голова моя находилась между его кроссовками. -- У тебя ноги воняют. -- Это жизнь. -- Дерьмо. -- Что еще стряслось? У тебя такой вид... -- Мадемуазель Кору знаешь? Ну, бывшую певицу? Та, к которой меня так настойчиво посылал месье Соломон. -- Да, ну и что? -- Мне пришлось пригласить ее пойти со мной куда-нибудь вечером. -- Ну знаешь, ты не был обязан это делать. -- Кто-то же должен быть обязан это делать, не то -- Северный полюс. -- Северный полюс? -- Без этого -- одни айсберги, пустота и сто градусов ниже нуля. -- Это, парень, твоя проблема. -- Так всегда говорят, чтобы оправдать отсутствие интереса. Когда я ей принес цветы, она покраснела, как девчонка. А ей уже давно стукнуло шестьдесят пять, представляешь! Она подумала, что это от меня. -- А было от него? -- От него. Еще одно проявление его легендарной щедрости. -- Этот тип в своем стремлении к всемогуществу не знает меры. Он мнит себя Богом-отцом, это ясно. Хорошо, ты ее пригласил, ну и что? -- Ничего. Только есть одна штука, которая не дошла до меня. -- Интересно! А можно ли узнать, что это за штука, помимо всего остального, что не дошло до тебя? -- Нечего изгаляться в остротах. Их и так чересчур много. А не дошло до меня вот что: и в старости можно рассуждать, как в двадцать лет. -- Мой бедный друг, это не твое открытие, по этому поводу есть даже выражение, что-то вроде словесного клише: молодость сердца. Не понимаю, что же ты читаешь, когда торчишь в своих библиотеках! -- Ты мне осточертел. Ты не из тех, кто мне помог многое понять, надо тебя выслушать и поступить как раз наоборот -- тогда можно быть уверенным, что все правильно. Ты со своим карате в виде панацеи вроде верблюда в пустыне без груза, без людей. Я пригласил не мадемуазель Кору, а ее двадцать лет. В каком-то смысле ей все еще двадцать лет. Никто не имеет права вести себя иначе. Чак пукнул, Тонг вскочил с койки, кинулся к окну, распахнул его и начал орать. Этот тип не перестает меня удивлять: после всего того, что он пережил в Камбодже, он все еще способен возмущаться пуком. -- Зря ты ее пригласил, старик. Это ее обнадежит. А что ты ей скажешь, если она захочет с тобой переспать? Я сжал кулаки. -- Зачем ты это говоришь? Нет, скажи, зачем ты это говоришь? Почему ты вечно все доводишь до абсурда? Мадемуазель Кора в свое время имела большой успех, и ей еще хочется, чтобы к ней относились как к женщине, вот и все. А что до постели, то она об этом уже давно забыла. -- Откуда ты знаешь? -- Может, хватит? Просто я подумал, что ей будет приятно вспомнить себя, ведь когда люди теряют себя из виду, что им остается? Тут Тонг вмешался в наш разговор: -- Не знаю, что остается у вас, на Западе, но мы, когда у нас ничего не остается, ищем спасения в восточной мудрости. Согласитесь, услышать такое от парня, у которого убили всю семью, в том числе и деда -- его прикончили ударами палки по башке, потому что работать он уже был не в силах, -- повторяю, услышав такое, можно только смеяться до слез. Я слез со своей койки и нашел слово "мудрость" в толковом словаре Чака: Мудрость -- вдохновенное знание божественных и человеческих понятий. Я прочел это вслух, и мы все посмеялись, даже Тонг. Было и такое определение: совершенное знание того, что доступно человеку. Тоже неплохо. А еще было: мудрое поведение, высшая степень спокойствия, опирающаяся на знание. Давно я так не смеялся, как читая все это. Я даже переписал эти определения для месье Соломона, который нуждался, как никто, в наивысшем спокойствии. 12 Потом я отправился в гимнастический зал на улице Комер и бил там по груше, пока не онемела рука. В такое состояние я прихожу, по мнению Чака, от бессилия или непонимания. Если ему доставляет радость изучать меня, то пожалуйста, я не против. Он говорит, что мои отношения с царем Соломоном -- это отношения сына с отсутствующим Отцом и что он никогда не видел парня, который бы так нуждался в готовом платье, как я. Готовое платье -- это уже сшитая одежда, которую на себя напяливаешь: семья, папа, мама, Отец небесный, короче, то, что на бирже ценностей называют надежными ценностями, и он считает, что, поскольку я ничем из этого не обладаю, я за неимением лучшего привязался к брючному королю. Все это рассуждение ни к черту не годится хотя бы потому, что месье Соломон шил одежду и назаказ, по размеру, и тогда каждый получал то, что ему в точности подходило. Я видел один из его первых рекламных проспектов, забавы ради он вставил его в рамку и повесил на стену кабинета, когда начал искать пути сделать хоть что-то для человечества. Ему тогда пришла в голову вот какая идея: на этом проспекте было напечатано, что каждый, кто купит шесть пар брюк, получает бесплатно седьмую пару, сшитую по меркам клиента из материи, которую он сам выберет. Я отмечаю это из-за слов Чака о бессилии, чтобы доказать, что всегда можно найти какой-то выход, что-то сделать, что мы вовсе не приговорены сидеть с голыми задницами. Короче, я как бешеный колотил по груше, и это меня разрядило, я перестал терзать себя вопросом, почему все обстоит именно так, а не иначе и почему, когда вы набираете номер, там никто не отвечает. Потом я пошел к тренеру, месье Гальмишу, лицо которого напоминает глазунью. Его молотили по морде больше, чем кого бы то ни было, и когда он мне улыбается, потому что относится ко мне по-дружески, это особенно видно, но все равно в это трудно поверить. -- Ну что, Жанно, сегодня никак не выбьешь злость? -- Ба... Сколько вам лет, месье Луи? -- Семьдесят два. Я дебютировал в 1932-м против Марселя Тиля. -- Да, давно это было. Много раз, похоже, вы получали по морде. --Удары по морде -- без этого человек не обходится. Знаешь, что говорил Жорж Карпантье? -- Это кто? Он был чуть ли не оскорблен. -- Да тот парень, который первым перелетел через Атлантический океан, черт подери! -- Понятно. Так что говорил этот тип? -- Что сперва были удары, а лишь потом появилась морда, потому что орган рождается от функций. -- Что это значит? Он одобрительно кивнул. -- Ладно, малыш. Ты хорошо защищаешься. -- У меня есть друг, который куда старше вас, месье Луи, и он тоже защищается, чтобы не пасть духом, защищается тем, что называют "еврейским юмором". Я поискал в словаре, чтобы найти еще что-то, что могло бы его ободрить. Должно же там быть что-то в помощь тем, кто уходит. Я уже смотрел слова "безмятежность" и "философская отстраненность", а потом посмотрел "мудрость". И знаете, что я нашел? -- А ты скажи. Может, там есть что-то, на что я не обратил внимания. -- Мудрость -- вдохновенное знание божественных и человеческих понятий. Совершенное знание того, что доступно человеку. Высшая степень спокойствия, опирающегося на знание. А? Месье Гальмиш никогда не сердится, этот рубеж он давно прошел. Он слегка сжал челюсти и посопел носом, точнее, тем, что от него осталось. -- Ты из-за этого так колошматил по груше? -- Пожалуй. -- Ну и молодец. Куда лучше бить по мешку, чем кидать бомбы, как делают многие ребята твоего возраста. 13 Я принял душ, оделся и пошел к месье Соломону, чтобы убедиться, что он жив. Я попытался было незаметно проскользнуть мимо квартиры консьержа, месье Тапю, который меня терпеть не может и, увидев меня, никогда не упускает случая выбежать на лестницу и обдать меня скопившейся в нем ненавистью. Есть что-то в моей внешности, что далеко не всем нравится. Как только я появляюсь, он тут как тут, и ничего с этим не поделаешь. Я стараюсь его избегать, мне лучше его не видеть, хоть от этого себя оградить, но едва я открываю входную дверь, как у меня за спиной раздает- ся: "А вот и мы!", и мне волей-неволей приходится с ним сталкиваться. Когда я вижу мудака, настоящего мудака, я всякий раз испытываю волнение и даже уважение, потому что наконец-то есть хоть какое-то объяснение, становится понятно, почему все обстоит так, как обстоит. Чак говорит, что мудизм меня так волнует потому, что я испытываю подобострастное чувство ко всему святому и непреходящему. И он мне даже процитировал строку из стихотворения Виктора Гюго: Душа стремится в храм пред Вечностью склониться. Чак говорит, что в Сорбонне нет ни одной диссертации о мудизме, и это свидетельствует об упадке мысли на Западе. -- Ну что, навещаем короля евреев? Сперва я пытался говорить с ним по-хорошему, но от этого он только еще сильнее зверел. Чем больше я рассыпался перед ним: "Да, месье Тапю", "Нет, месье Тапю", "Я этого больше не сделаю, месье Тапю", "Я не нарочно, месье Тапю", тем больше он ко мне цеплялся. Тогда я начал ему подыгрывать. Всю жизнь ненавидеть самого себя невозможно, необходимо иметь объект ненависти. Чак, например, говорит, что если бы евреев здесь больше не было, если бы хулиганы не приставали к пожилым людям, если бы все коммунисты сгинули, а эмигрантов-рабочих отправили бы назад на их родину, то месье Тапю лишился бы всех эмоций, очутился бы в пустыне чувств. Я испытывал к нему жалость и нарочно придумывал всякие штуки, чтобы дать ему повод нападать на меня, отрывал, скажем, металлическую палочку, крепившую ковровую дорожку на лестнице, или разбивал стекло, или не закрывал дверь лифта, чтобы он получал удовлетворение. Этот тип нуждался в такого рода помощи. Когда озлобление душит так, что не знаешь, куда податься, к чему прицепиться, когда это чувство охватывает всю вселенную, то если ты находишь зримую тому причину, пусть даже самую скромную, в виде брошенного на ковер окурка или открытой двери лифта, становится все же легче на душе. Я был нужен месье Тапю, ему было необходимо адресовать свою ненависть кому-то лично, иначе получалось, что он ненавидит весь мир, а мир чересчур велик. Ему надо было найти для этой цели кого-то или что-то осязаемое, конкретное, желательно какого-нибудь пустозвона, которого он не боялся бы, почтенный господин для этой роли был непригоден. На первых порах, когда я предлагал ему помочь -- передвинуть бак с помойкой или подмести тротуар, я уподоблялся для него алжирским рабочим, которые отличаются мягким характером, ведут себя мило, не прибегают к насилию и поэтому всегда оказываются виноватыми в том, что не поддерживают своих гонителей, не поставляя им необходимый для обвинения материал. Когда я наконец понял, что я ему нужен совсем в другом качестве, я стал ему активно помогать. Начал с того, что помочился на лестнице, у стены. Он этого не видел, но сразу понял, что это моя работа. Когда я спустился вниз, он меня уже поджидал. -- Это вы сделали? Я мог бы сказать: "Да, это я, чтобы сослужить вам службу", но этого было недостаточно, ему еще надо было уличить меня во лжи. Я подтянул брюки, как бы говоря: "Вы мне осточертели", и ответил: -- Вы это видели? Конечно нет, вас не было на месте. Вы всегда отсутствуете, когда нужны. Я отдал ему честь и ушел. С тех пор он радуется, когда меня видит, потому что знает, что я убью месье Соломона, чтобы украсть у него деньги и филателистические сокровища. Во мне его не удовлетворяет только одно -- то, что я не алжирский рабочий, -- вот это было бы пределом мечтаний. Когда де Голлъ отдал Алжир, я сразу понял, что произойдет, и оказался прав; пока мы были там, алжирцев было восемь миллионов, а после того как мы ушли, их стало двадцать миллионов. Вы меня поняли, ни слова об этом, рот на замок, не то меня обвинят в геноциде, но подумайте, двадцать миллионов, видите, что сделал де Голлъ и что еще будет. Я всегда был за маршала Петена, хотя мой кузен пал в антибольшевистском легионе, я редко ошибаюсь. Чак попытался было взять у месье Тапю интервью для своей диссертации о мудачестве, но они мало что успели записать, потому что Чака стали мучить ночные кошмары, он во сне звал на помощь, и карате, которым он занимался, чтобы закалить свой характер, видно, оказалось не очень-то пригодным средством самозащиты. Итак, месье Тапю стоял у дверей своей квартиры консьержа, как всегда, в берете, с зажатым в зубах окурком и с выражением хитрости и всезнайства на лице: ведь когда мудизм освещает мир, то думаешь -- ты все знаешь и все понял. Я даже вдруг испытал к нему дружеское тепло, потому что таким мудакам, как Тапю, мы многим обязаны: когда их видишь и слышишь, страхи утихают, начинаешь понимать, почему все обстоит так, как обстоит, благодаря им есть, так сказать, хоть частичное объяснение. Я стоял на восьмой ступеньке лестницы, и лицо мое так и сияло от избытка понимания, симпатии, чуть ли не поклонения, я испытывал чувство глубокого почтения, словно пришел в храм "пред Вечностью склониться". Месье Тапю был даже обеспокоен моей лучезарностью. -- Что это с вами? -- недоверчиво спросил он. Я прочел в журнале "ВСД" (Французский еженедельник "Vendredi, samedi, dimanche"--"Пятница, суббота, воскресенье".), что в Африке нашли череп, по виду совсем свежий, который лежал в земле восемь миллионов лет, а это все же некий срок. Правда, Чак говорит, что в те давние времена мудизма не существовало, потому что еще не было алфавита. Я веселился, а месье Тапю так и корежило от ненависти. -- Я не позволю! -- орал он, потому что смеха они боятся больше всего. -- Извините меня, месье Тапю, вы наш отец родной и наша мать, да, для нас всех. -- Так я ему сказал. -- Хочу только одного -- приходить к вам время от времени и любоваться вами -- это такое прекрасное, вдохновляющее занятие! Я спустился -- напоминаю, я стоял на восьмой ступеньке, может, потом, в историческом далеко, по этому поводу возникнут сомнения и споры -- и протянул месье Тапю руку дружбы. Этот момент заслуживает быть зафиксированным -- может, в дальнейшем фотографы так и поступят, если представится случай. Но ему было бы легче сдохнуть, чем протянуть мне в ответ руку. Поэтому я постоял, как дурак, с протянутой рукой, потом помахал ему, как обычно, в знак приветствия и поднялся в квартиру месье Соломона с приятным чувством, что мне удалось перезарядить батарейки месье Тапю. Я был этому искренне рад -- ведь не каждый день удается помочь человеку жить. Я был уже на втором этаже, а он все продолжал орать, задрав вверх голову и угрожая мне кулаком: -- Негодяй! Козел! Наркоман! Сраный левак! Я был доволен. Этот тип нуждался в посторонней помощи. 14 Я застал месье Соломона одетым для праздничного выхода. Он в самом деле поражал своей исключительной элегантностью, на нем был классный костюм, и он мог бы прослужить еще пятьдесят лет, а то и больше, если не вешать его во влажном помещении. Месье Соломон был доволен, увидев, что я восхищаюсь материей. -- Мне его сшили в Лондоне, на заказ. Я пощупал. -- Вот это да! Пятьдесят лет будете носить, не меньше. Это сильнее меня. Я не в силах заставить себя обходить эту тему. Стоит мне удержаться от намека в одной фразе, как в следующей обязательно что-то ляпну. Я попытался как-то выйти из положения. -- Они нашли в Эквадоре долину, где люди живут сто двадцать лет, -- сказал я. Помимо парикмахера и маникюрши, которые всегда приходили на дом, я застал у него какого-то типа небольшого росточка с кожаным портфелем в руке. А на письменном столе лежали какие-то документы с подписью месье Соломона. Говорят, есть люди, которые постоянно переделывают свое завещание из страха, что забыли что-то включить. Я всегда задавал себе вопрос, как месье Соломон собирается распорядиться такси после смерти. Возможно, есть особый закон для такси, которые остались одни на свете, потеряли хозяина. Я слышал по радио, что где-то за городом в хижине нашли труп какого-то бродяги, уже весь вздувшийся. Но для средства передвижения на четырех колесах, скорее всего, что-то придумали. У древних народов были идолы, и им приносили в жертву кур и овощи, чтобы задобрить, но это уже связано с верованиями. Я никак не могу примириться с неизбежностью конца, и не только для старых людей и для месье Соломона, которого так нежно люблю, но вообще для всех. Чак мне все внушает, что зря я об этом все время думаю. Он говорит, что смерть - вещь безысходная и поэтому здесь не о чем думать. Это неправда, я вовсе не думаю все время о смерти, наоборот, это она обо мне все время думает. -- Я только что купил коллекцию марок Фриуль, -- сообщил мне месье Соломон, указывая на документы и альбомы на письменном столе. -- Она не представляет большой ценности, кроме пятисантимовой розовой марки Мадагаскара, это редчайшая марка, но они не хотели продавать ее отдельно. И вот тогда месье Соломон сказал нечто совсем невероятное, просто царственное. Вы, может, подумаете, что я преувеличиваю, но нет, вы только послушайте: --Для меня почтовые марки, да, только почтовые марки, стали теперь единственным ценным пристанищем. Он произнес это слово. Он стоял посреди кабинета, тщательно подстриженный и причесанный, со свежим маникюром, он держался на редкость прямо в свои восемьдесят четыре года, на нем был костюм из особой английской шерсти, которому пятьдесят лет не будет сноса, и он с добродушием наблюдал за мной, не сводя с меня взгляда своих черных глаз, в которых был царственный вызов, так подымавший его надо всем, что смерть не могла себе позволить... Чак говорит, что в армии такого рода вещи называют психопатическим воздействием, и к нему прибегают, чтобы заставить врага отступить. Потом месье Соломон подошел к письменному столу, взял лежавший там конверт и поднес к свету, чтобы показать мне. И правда, это бесспорно была розовая пятисантимовая марка Мадагаскара. -- Месье Соломон, я вас поздравляю. -- Верно, Жанно, нужно только подумать, и становится ясно, что марка является сегодня единственным ценным пристанищем... Он все еще держал конверт на свету и не сводил с меня глаз, а в его черных зрачках то и дело вспыхивали искры. Чак уверяет, что еврейский юмор может заменить обезболивающее, когда рвут зубы, именно поэтому в Америке лучшие дантисты евреи. Он считает, что английский юмор тоже неплох для самозащиты, он подобен холодному оружию. Английский юмор помогает вам оставаться джентльменом до самого конца, даже если вам отрубают руки и ноги. То, что от вас останется, все равно будет джентльменом. Чак может рассуждать о юморе часами, потому что его тоже терзают всевозможные страхи. Он утверждает, что еврейский юмор -- предмет первой необходимости для всех, кто живет во власти страхов, и что месье Тапю, возможно, прав, считая, что я ожидовел, я и в самом деле заразился от месье Соломона его страхами и поэтому все время смеюсь. Этим я и занимался, пока месье Соломон держал на свету свою ценность-пристанище и разглядывал ее улыбаясь. Его улыбка была особенной -- казалось, его губы давным-давно растянулись в улыбку, растянулись раз и навсегда. Поэтому нельзя понять, сейчас ли он улыбается или улыбнулся тысячу лет назад и улыбка так и застыла на его лице. Глаза у него очень теплые и живые, катаракта их пощадила. При свете в них вспыхивают искорки веселья, они выражают всю его неукротимость. Черты его лица лишены этнических признаков. Он не полысел, у него по-прежнему густые волосы, но они стали совсем седыми -- он их зачесывает назад гребешком. Иногда он носит очень короткую бородку, которую парикмахер каждый день подправляет, он отращивает ее некоторое время, потом сбривает и от этого молодеет. Тонг, который лучше нас знает стариков, потому что на Востоке они имеют больший вес в обществе, и который кончил лицей в Пномпене, считает, что у месье Соломона лицо испанского гранда из "Похорон графа Оргасского" (Название картины Эль Греко) или Жозе Марии Эредиа в "Завоевателях". Я бросил школу очень рано и не проходил всего этого, но уверен, что месье Соломон ни на кого не похож. Вот если бы Христос дожил до почтемного возраста и состарился бы на военной службе, если бы нос у него был покороче, а подбородок более жестко очерченный, возможно, были бы основания говорить о сходстве, да и то... Его серый шелковый галстук был украшен булавкой с жемчужиной того же тона. В помещении он никогда не надевал очки. Белый цветок с желтым клювом вылезал из петлицы пиджака словно птичка, а еще он приколол ленточку ордена "За заслуги", которым его наградили по справедливости. -- Жанно, такси у подъезда? Я не перевариваю, когда меня называют "Жанно", потому что это заячья кличка, и девушки часто не стеснялись этим позабавиться. Если девушка гладила меня по волосам и нежно говорила "Жанно, мой Зайчик", мне всегда хотелось бежать, уж очень это было по-матерински. Материнское чувство -- вещь хорошая, но только когда оно к месту. -- Нет, месье Соломон. Моя смена кончилась утром. Сегодня на нем работает Тонг. -- Что ж, тогда поедем на нашем семейном "ситроене". Мне нужно на улицу Камбиж. Я не люблю теперь сам водить машину по Парижу, слишком медленно приходится ехать. Прежде у меня была "бюгатти". Теперь ее можно выставлять в музее. Он взял перчатки, шляпу и свою трость с серебряным набалдашником в виде лошадиной головы. Его движения из-за артрита получались более резкими, чем ему хотелось. -- Я был бы рад как-нибудь снова сесть за руль моей "бюгатти" и погонять ее по загородным дорогам. Мне этого не хватает. Я мысленно представил месье Соломона за рулем "бюгатти", которая мчится со скоростью сто километров в час, мне было приятно убедиться, что у него еще есть потребность водить машину. Мы спустились в гараж, и я помог ему сесть в семейный "ситроен". Семьи у месье Соломона не было, но он распорядился, чтобы "ситроен" был всегда на ходу, если вдруг представится случай. Сесть в "ситроен" я помог месье Соломону исключительно из вежливости, потому что, уж поверьте мне, он прекрасно мог сам сесть в машину. Она была просторной, там легко могли бы разместиться еще жена и трое детей. Пока мы ехали, я время от времени поворачивался к нему, чтобы составить компанию. Положив на набалдашник трости перчатки и сложенные руки, он слегка покачивался. Было много вопросов, которые мне надо было бы ему задать, но в тот момент они не приходили мне в голову, и я молчал. Когда то, что хочешь сказать, идет не от головы, а от сердца, то уложить это в вопрос, даже в тысячу вопросов, невозможно, в таком случае даже слова не удается выговорить. Чак, когда он отправился на пятнадцать дней в Непал, прислал мне оттуда открытку, в которой написал: "Здесь все то же самое". Ладно, согласен, но все же, черт побери, есть же там хотя бы местный колорит. -- Как поживает мадемуазель Кора? -- Хорошо. Я пригласил ее пойти со мной потанцевать сегодня вечером. Месье Соломон поглядел на меня с сомнением. -- Жанно, будь осторожен. -- Я буду осторожен, но знаете, она не такая уж старая. Она сказала мне, что ей шестьдесят пять, и так оно, наверное, и есть, ей нет никакого смысла приуменьшать свой возраст. Я с ней немного потанцую, но буду все время начеку. Просто необходимо составить ей компанию. Она мне сказала, что обожала, когда была молодой, подрыгаться, это значит, месье Соломон, танцевать. -- Знаю. Вы ее часто видите? -- Нет. Она вполне способна быть одна. Но для тех, кто привык иметь успех у публики, одиночество куда тяжелее, чем для тех, кто ни к чему не привык. -- Да, -- согласился месье Соломон. -- Ваше замечание верное. В прежнее время она пользовалась большим успехом. В тридцатые годы. -- В тридцатые годы? Я думал, позже. -- Она была тогда еще совсем молоденькой. -- Я видел фотографии. -- Очень мило с вашей стороны так себя вести по отношению к ней, -- сказал месье Соломон, постукивая по набалдашнику своей трости. -- О, поверьте, я так себя веду не по отношению к ней, я вообще так себя веду. И тут месье Соломон вдруг озарился каким-то внутренним светом. Мне нравится, когда царь Соломон вот так озаряется, это так же внезапно, как солнце, вдруг осветившее древние серые камни, или как пробуждение жизни. Это выражение из песни Шарля Тренэ, у него, правда, "пробуждение любви". Любовь, жизнь -- это, по сути, одно и то же, а песня прекрасная. Месье Соломон разглядывал меня. -- У вас острое чувство человечности, мой мальчик, и оно приносит боль. Весьма редкая форма интуитивного понимания, которую также называют "даром симпатии". В старое время из вас получился бы прекрасный миссионер... в то далекое время, когда их еще ели. -- Я неверующий, месье Соломон, должен в этом признаться, хоть и боюсь вас этим обидеть. -- Ничуть вы меня не обидели, ничуть. Да, к слову сказать, если у вас появились лишние расходы из-за мадемуазель Коры, я охотно возьму их на себя. Это прелестная женщина, ее очень любили. Так что разрешите мне возместить вам ваши траты. -- Нет, месье Соломон, все в порядке. У меня на это денег хватит. А ей будет приятно немного потанцевать, хотя теперь танцуют совсем другое, чем в дни ее молодости, то было время чарльстона и шимми, я видел в немых фильмах. -- Я вижу, Жанно, что у вас солидные знания по истории. Но должен заметить, что чарльстон и шимми -- это скорее моя молодость, а не молодость мадемуазель Коры. Я не мог себе представить месье Соломона, отплясывающего чарльстон или шимми. С ума можно сойти! -- Молодость мадемуазель Ламенэр не так далека от нас, как вы думаете. Тогда танцевали танго и фокстрот. Он снова задумался. - Но будьте осторожны, Жан. -- Она не умрет от того, что потанцует немножко. -- Я не об этом. Вы роскошный парень и... Ну предположим, что я, например, встретил бы прелестную молодую женщину, которая проявила бы ко мне интерес. Так вот, если я вдруг понял бы, что интерес ее носит чисто гуманитарный характер, я был бы глубоко огорчен. Каждый из нас одновременно и старше и моложе, чем полагает. Мадемуазель Кора наверняка не утратила привычки быть женщиной. Поэтому вы можете ее очень жестоко ранить. Предположим еще раз, что я, например, знакомлюсь с прелестной молодой женщиной лет двадцати восьми -- тридцати, ростом метр шестьдесят два сантиметра, белокурой, с голубыми глазами, нежной и жизнерадостной, любящей, умеющей готовить, и она явно проявляет ко мне интерес. Я мог бы потерять голову и... Он умолк. Я не смел смотреть на него даже в зеркало заднего вида. Мысль, что царь Соломон может влюбиться в молодое существо, притом что у него уже не было почти ничего общего с большинством смертных... Я не знаю, о чем надо думать, когда тебе восемьдесят четыре года, но уж наверняка не о прелестной молодой блондинке. Я все же бросил быстрый взгляд в зеркало, чтобы убедиться, что это не издевка, но тут же опустил глаза. Месье Соломон и не думал смеяться надо мной, над своей старостью, над самим собой от отчаяния. Ничуть не бывало. Вид у месье Соломона был мечтательный. Не могу выразить, какое впечатление производит человек, доживший до глубокой старости, величественный в этом возрасте патриарха и как бы озаренный покоем близкого конца пути, когда он вот так сидит, опершись обеими руками на лошадиный набалдашник своей трости и устремив свой взгляд куда-то вдаль, весь во власти мечты о третьей возможности встречи. -- Итак, предположим на минуту, потому что надо разобрать все возможные случаи, поскольку жизнь богата чудесами разнообразными, что эта молодая женщина пригласит меня пойти с ней танцевать джерк и вообще проявляет ко мне такой инте- pec, что легко ошибиться насчет его характера. Я, конечно, не смог бы помешать себе питать в этой связи какие-то надежды, строить планы на будущее, короче, отдаться во власть сентиментальным чувствам. Так вот, если в дальнейшем выяснится, что интерес этот имеет чисто гуманитарный или, еще хуже, организованный характер, я буду, разумеется, глубоко разочарован, больно ранен... Поэтому прошу вас, будьте осторожны с мадемуазель Корой Ламенэр, не допустите, чтобы она потеряла голову. Ну вот, мы и приехали. Вот это современное здание. Я помог ему выйти из машины так, чтобы это выглядело жестом вежливости, а не помощью тому, кто в ней нуждается. 15 Я проводил его на пятый этаж, он остановился у двери справа, и вот тут-то я прямо ахнул от изумления. На металлической дощечке там было выгравировано: Мадам Жоли, ясновидящая, гадалка. Прием только по предварительной договоренности. И он позвонил. Сперва я еще надеялся, что он пришел условиться для кого-то другого, но оказалось, что ничего подобного. -- Говорят, она никогда не ошибается, -- сказал он. -- Посмотрим. Умираю от любопытства! Да, мне в самом деле не терпится узнать, что меня ожидает. У него даже щеки порозовели от нетерпения. Я стоял, разинув от удивления рот. Черт-те что! Этот тип, которому скоро стукнет восемьдесят пять, идет к гадалке, чтобы узнать, что его ждет впереди! И тут я вспомнил, что он мне сказал в машине по поводу нежной молодой блондинки, умеющей готовить, и у меня кожа покрылась мурашками при мысли, что он, возможно, хотел бы узнать у гадалки, суждено ли ему еще любить и быть любимым в этой жизни. Я поглядел ему в глаза, надеясь увидеть в них обычные иронические всплески, убедиться, что он издевается над всеми, над самим собой, над столь ненавистной ему старостью. Поди пойми! Он стоял, опираясь на свою трость с серебряным набалдашником, на нем был безупречный костюм, который и за пятьдесят лет не сносить, стоял, высоко подняв голову и сдвинув шляпу на один глаз, перед дверью знаменитой ясновидящей, живущей на пятом этаже большого дома на улице Камбиж, и лицо его выражало вызов, брошенный всему миру. -- Месье Соломон, я горжусь тем, что знаком с вами. Я всегда буду думать о вас с волнением. Он положил мне руку на плечо, и мы, растроганные, постояли так несколько мгновений, глядя друг другу в глаза, -- это было похоже на минуту молчания. Чак не раз говорил мне, что у евреев юмор умирает последним. Месье Соломон позвонил еще раз. Лестница была очень светлой из-за окон на каждом этаже, и лицо месье Соломона было освещено солнцем. Я вспомнил картину, репродукцию которой он повесил на стене в прихожей. Это один из бессмертных шедевров мировой живописи, он повсеместно известен. Говорят, что художнику, когда он написал этот автопортрет, было уже больше девяноста лет, поэтому, видимо, месье Соломон и повесил его на стене прихожей. Он же написал и "Джоконду" для Лувра, однажды Чак затащил меня туда, чтобы я убедился, что там немало и других картин. Лицо месье Соломона было цвета серого камня, и когда он слегка повернулся к двери, которая по-прежнему не открывалась, я не мог понять, почему оно стало таким -- оттого ли, что на лестнице потемнело, или от печали. Я решил, что в следующий раз займусь не стариками, а детьми -- в них нет еще ничего окончательного. -- Месье Соломон, вы античный герой! Он по-прежнему держал руку у меня на плече. Он любил этот жест, потому что в нем было что-то поучительное. Я было подумал, что сейчас он мне скажет что-то такое, чего еще никогда мне не говорил, или даже, может быть, что-то такое, чего вообще никто еще никому не говорил, ну как Бог из рекламного ролика, когда попрекает рыбака за то, что он стирал не с тем отбеливателем, с каким надо, и называет нужную марку. Но месье Соломон сказал всего лишь: -- Вот еще один звонок, который не работает. И он три раза ударил тростью в дверь. Это и надо было сделать с самого начала, потому что дверь тут же открылась. Африканка с огромными грудями ввела нас в приемную. -- Вы договаривались о свидании? -- Да, -- сказал месье Соломон. -- О свидании я договаривался, а ваш звонок не работает. -- Подождите немного, у нее посетитель. Мы сели. Африканка вышла. Я размышлял над тем, как ясновидящая выйдет из того трудного положения, в котором окажется, что она ему предскажет, когда и так все совершенно ясно. Но месье Соломон не проявлял никакого беспокойства, он держался очень прямо, шляпа и перчатки покоились у него на коленях, а сложенными руками он опирался о лошадиную голову трости. Он пришел узнать, что его ждет впереди, потому что жизнь полна приятных сюрпризов. Я решил, что в конечном счете он прав, желая узнать будущее, ведь счет можно вести не только годами, но и месяцами и даже неделями. И вот тут мадам Жоли вошла в приемную. У нее были очень черные крашеные волосы, собранные на затылке, и проницательные глаза, что естественно для ясновидящей. Бросив взгляд на месье Соломона, она как-то растерялась, и у меня даже мелькнула мысль, что она откажется его принимать. Мы встали. -- Мадам, -- проговорил месье Соломон изысканным тоном. -- Месье... -- Мне назначено свидание. -- Догадываюсь. Еще один персонаж, который позволяет себе лишнее. -- Извините, что я вас так внимательно разглядываю, но в моей профессии первое впечатление очень важно. -- Я вас прекрасно понимаю. -- Входите, входите. Она с любезным видом повернулась ко мне: -- Месье, вы ждете своей очереди? Черт подери! -- Естественно, мадам, я жду своей очереди, мы все ждем своей очереди, но для этого мне консультация не нужна, так что я с тем же успехом могу ждать на улице. Я ждал сорок минут. Сорок минут, чтобы предсказать будущее типу, которому восемьдесят четыре года. Когда месье Соломон спустился, вид у него был довольный. -- У нас была хорошая беседа. -- Что же она вам предсказала? -- Особых подробностей она мне не сообщила, потому что видимость была неважная, как она объяснила. Но волноваться мне не надо. Я на пороге долгого периода спокойной жизни. А перед этим мне предстоит встреча. А также большое путешествие... У меня похолодела спина, и я бросил торопливый взгляд в зеркальце заднего вида, но нет, никакой иронии, он глядел на мир со своей обычной доброй улыбкой. -- Я подумаю о том, что она говорила. -- Не надо об этом думать, месье Соломон. -- Я не очень-то люблю коллективные путешествия. -- Вы можете поехать один. -- Мне хотелось бы увидеть оазисы на юге Туниса... У меня заныло сердце. -- Вы их посетите, месье Соломон. Это не проблема. Оазисы на месте, они ждут вас. Вы еще успеете увидеть все, что захотите, и даже то, чего не хотите. Не знаю, что она вам сказала, эта ясновидящая, но я вам говорю, что вы их увидите, эти оазисы, ручаюсь, и все тут. В нужный день вы всегда, слава богу, сумеете купить билет, в них нет недостатка. Вы даже можете взять билет с открытой датой, если захотите, и тогда вы не будете вынуждены уехать в какой-то заранее определенный день. Поедете, когда захочется. -- Вы в самом деле думаете, что Средиземноморский клуб... -- Не знаю, занимается ли этим Средиземноморский клуб, но у него нет монополии. Вы вовсе не обязаны быть в какой-то группе, вы можете уехать один. Я проводил его домой, поставил машину в гараж и вернулся к себе. Я застал Чака, который хотел заниматься, и Йоко, который хотел играть на гармонике, это был настоящий конфликт взаимоисключающих интересов, никто не желал уступать, и они тут же наорали друг на друга. Я им рассказал, что месье Соломона настолько терзают страхи, что он пошел к ясновидящей, но им на это было явно наплевать. Что ж, они и я -- мы решаем не одну и ту же задачку. Я поднял с пола журнал, там был набранный крупным шрифтом заголовок: "Я видел, как плакали спасатели от своего бессилия", и я снова представил себе, просто увидел, как у меня на глазах умирают двадцать пять тысяч птиц в Бретани, погрязших в мазуте. И тут я почему-то вспомнил мадемуазель Кору и прикинул, что уже почти пора идти к ней. Я принял душ, надел чистую рубашку и куртку. Как бы то ни было, ехать в Бретань бессмысленно, птицы все равно обречены. В статье даже перечисляют породы: тупики, бакланы, пингвины и олуши из Бассана; были там названы еще и другие породы, но я не хотел их запоминать. Когда не знаешь названий, получается не так лично и кажется их меньше. Если бы я не повстречал в жизни месье Соломона, мадемуазель Кору и всех остальных, я, наверное, меньше думал бы об этих птицах. Когда вы видите на улице очень старую женщину, у которой ноги почти отказали, но она все же вышла за покупками и передвигается крошечными шажками, не сгибая коленок, ток-ток-ток, вы обращаете на нее внимание, но в самом общем виде, не задерживаетесь на этой мысли и не кидаетесь к ней со своим, так сказать, готовым платьем, чтобы помочь. Вот я, например, знаю, что киты скоро совсем исчезнут, и королевские бенгальские тигры тоже, и что с большими обезьянами дело дрянь, но вас это задевает куда больше, если эти беды происходят с кем-то, кого вы знаете лично. Нет никаких сомнений в том, что если я буду продолжать возиться со всеми, кто звонит по телефону, то дело кончится тем, что я тоже стану королем готового платья. Одной симпатии на самом-то деле тут недостаточно, надо бы найти что-то другое, делать куда больше, вместо того чтобы умирать как дураки. А что до готового платья, то на днях я увидел на улице Барон нечто весьма забавное. Там прежде было похоронное бюро, а в его витрине красовались фотографии гробов высшего качества. Потом там сделали ремонт, и знаете, что теперь на месте похоронного бюро? Магазин готового платья. Этим все сказано. 16 Я забежал в закусочную, чтобы что-то съесть. Было уже девять вечера, Тонг закончил свою смену, и такси стояло в гараже. Я поработал на нем безо всякого толка с полчаса, потом выключил счетчик и поехал за мадемуазель Корой. Я принес ей букет цветов в духе тех, которые ей когда-то дарили. Надо иметь в виду, что цветы играют важную роль в жизни женщин, когда их им преподносят, но еще более важную, когда их уже не преподносят. Сперва все реже и реже, а потом и совсем прекращают. Когда я вручил мадемуазель Коре букет, который хозяйка цветочного магазина на улице Менар сама составила, она тут же погрузила свое улыбающееся лицо в незабудки, и в эту минуту из-за тонкой талии, сохранившейся женственности фигуры и еще из-за того, что лицо ее было скрыто цветами, аромат которых она вдыхала, она выглядела молоденькой девушкой. На ней было темно-зеленое платье с поясом янтарного цвета, украшенное маленькой брошкой в виде ее знака Зодиака. Мадемуазель Кора была Рыбой. Она долго простояла вот так, вдыхая аромат цветов, и клянусь вам, я ей доставил удовольствие. Конечно, когда она в конце концов подняла лицо, сразу стало видно, что жизнь проехалась по нему. Но я тут же взял ее за руку, чтобы дать почувствовать, что это не имеет никакого значения. Плевать мне было на то, сколько ей уже стукнуло -- шестьдесят три или шестьдесят пять, мне ни к чему было в это вникать, это как с большими обезьянами, китами или бенгальскими королевскими тиграми, вам не важно знать, сколько им лет, чтобы возмущаться, протестовать, пытаться их защитить от полного истребления. Я за защиту всех видов живого безо всякого исключения, именно этого нам не хватает. Единственное, что мне было в тягость, это избыток косметики на лице мадемуазель Коры. Думаю, это от привычки гримироваться перед выступлением на сцене, а не из желания скрыть свой возраст, но так или иначе меня это смущало. Она так густо намазала губы ярко-красной жирной помадой да еще увлажняла их все время языком, наложила столько слоев краски на веки -- черным, синим и белым карандашами, особенно синим и белым, да так обильно покрыла каждую ресничку в отдельности черной тушью, что легко было ошибиться по поводу моей профессии. Я был просто в бешенстве. Но потом я сказал себе, что женщина, которая уже не похожа на себя, оказывается, наверно, в очень трудном положении, коварным образом, так сказать исподтишка, она стала другой, и произошло это настолько постепенно, что она об этом просто забыла, не в силах этого учесть. У мадемуазель Коры сохранилась привычка быть молодой, она злоупотребляла косметикой подобно тому, как некоторые люди одеваются не по сезону, носят зимой легкие весенние платья и ужасно простужаются. И мне стало стыдно. Не из-за мадемуазель Коры, а просто -- стыдно. Это ее право -- попытаться защитить себя, а я просто жалкая тварь, и у меня не хватает мужества отстаивать свои убеждения. Мадемуазель Кора заметила, что удивила меня, и тихонько провела рукой по своим волосам, шее и заулыбалась от радости. Я взял обе ее руки в свои и свистнул по-американски. -- Как вы хорошо выглядите, мадемуазель Кора! -- В этом платье я год назад выступала по телевизору, -- сказала она. -- Был фестиваль жанровой песни, и тогда они вспомнили обо мне. Теперь, обдумав все как следует, я нахожу, что радио правильно советовало тем, кто хочет бороться с пролитой в океан нефтью, приезжать не поодиночке, а группами человек в тридцать. Она еще раз подошла к зеркалу, чтобы убедиться, что все в порядке. Я мысленно пытался прикинуть, на что она, собственно говоря, живет. Воспоминания дохода не приносят. Она не могла откладывать деньги на черный день, потому что это стало теперь невозможным. Однако было видно, что она ни в чем не нуждается. Ей пришла вдруг в голову новая идея, она подбежала к стенному шкафу, открыла ящик, вынула шарф янтарного цвета и обвязала им шею. -- Поедем на моей машине? -- Я приехал на своем такси, мадемуазель Кора. Нет смысла брать вашу. В машине она снова вся отдалась воспоминаниям. Она начала ходить на танцы в шестнадцать лет. Это было время аккордеона. У отца было небольшое бистро неподалеку от Бастилии, которое он продал, когда мать его бросила. -- Она была костюмершей в Казино де Пари. Когда мне было лет десять, я постоянно торчала за кулисами. Это и правда была великая эпоха, такого больше никогда не повторится: Жозефина Бейкер, Морис Шевалье, Мистенгет... Она засмеялась, а потом запела: Мой избранник... Я знал, что она пела, только чтобы просветить меня по истории тех лет, но все же она при этом время от времени бросала на меня многозначительные взгляды, а когда кончила петь, глаз не отвела, словно я ей кого-то напоминал своей простонародной физиономией. Потом она вздохнула, а я совсем не знаю, что полагается говорить в таком случае. Я нажал на акселератор и стал описывать бедственное положение Бретани из-за загрязнения ее прибрежных вод нефтью, чтобы переключить внимание мадемуазель Коры на другую тему. -- Большего экологического свинства у нас и вообразить нельзя, мадемуазель Кора, -- говорил я. -- Страшный удар по всему живому в море... Устрицы дохнут как мухи... У морских птиц там были свои убежища... места, где они могли надежно укрыться от всего... Так вот, представляете, из-за этой плавающей нефти погибло больше двадцати пяти тысяч особей. Я надеялся, что мои разговоры помогут ей не думать о себе. -- Случаются экологические катастрофы, избежать которых невозможно, но тем более необходимо не допускать тех, которые можно предотвратить. Бывает, что все складывается так, а не иначе, это закон, и никуда тут не денешься, но в данном случае этого вполне могло бы и не произойти. -- Да, это очень печально, все эти птицы, -- сказала она. -- И рыбы. -- Да, и рыбы тоже. -- У меня есть африканский друг Йоко, он уверяет, что мы слишком мало думаем о чужих несчастьях, поэтому мы всегда недовольны. Она удивилась. -- Странное рассуждение... Я что-то не понимаю. Чтобы быть довольным, надо думать о чужих несчастьях? Послушайте, ваш друг мне совсем не нравится. Низкая душа. -- Да нет, вовсе не так. Но просто когда думаешь о всех этих тварях, обреченных на вымирание, то твоя личная судьба уже не кажется такой несчастной. Ее это не убедило. -- Такое объяснение нас может далеко завести. -- Конечно далеко, но нельзя же беспокоиться только о себе, не то и вправду спятишь. Когда думаешь о Камбодже и тому подобных вещах, меньше сосредоточиваешься на себе. А когда мало думаешь о других, то уделяешь слишком много внимания тому, что происходит лично с тобой, мадемуазель Кора. Я замолчал и спросил себя, что я, собственно говоря, здесь делаю с этой тетенькой, которая пока еще всецело занята собой и не имеет никакого представления о размахе постигшего нас бедствия. В результате я замкнулся и стал смотреть в одну точку, и это тоже никуда не годилось, потому что получалось, будто нам нечего сказать друг другу. Потом я украдкой взглянул на нее, чтобы выяснить, не огорчена ли мадемуазель Кора, но я сразу увидел, что нет, она мне весело улыбалась, вид у нее был совсем праздничный, и я тут же себя тоже хорошо почувствовал, я не зря терял время, хотя и не входил в группу из тридцати спасателей. Мы оба расхохотались, потому что нам было приятно быть вместе. -- Ну так что, мадемуазель Кора? -- Ну так что, мой маленький Жанно? И мы снова рассмеялись. -- Мадемуазель Кора, знаете ли вы, почему цапля, когда стоит, всегда поднимает вверх одну ногу? -- Нет, а почему? -- Если бы она задирала обе, то сломала бы себе шею. Она чуть не умерла со смеху. Она наклонилась, положила руку на сердце, так безудержно она хохотала. -- А знаете ли вы, почему, когда целишься, всегда закрываешь один глаз? Она покачала головой, говорить она не могла, настолько ее наперед смешил мой вопрос. -- Потому что если закрыть оба глаза, то вообще ничего не увидишь. Это было выше ее сил. Она просто плакала от смеха. А я еще минуту назад думал, что нам нечего сказать друг другу. 17 В "Слюш" я заглядываю каждую неделю, а то и чаще и, естественно, всех там знаю. Такого рода баров в городе хоть отбавляй, и, конечно, было бы лучше выбрать такой, где меня не знают. Но мне было наплевать, что мое появление там с женщи- ной, которая годилась мне в матери и даже чуть ли не в бабушки, могло вызвать глумливую улыбку. И если мне это и было неприятно, то исключительно из-за мадемуазель Коры. Она взяла меня под руку и слегка прижалась ко мне, а за стойкой как раз сидела знакомая мне девчонка Кати, и ее губы скривились в ту самую улыбочку, о которой я вам говорил. Эта стерва, взгромоздившись на табурет, изображала из себя блядь, хотя на самом-то деле работает в булочной своего отца на улице Понтье. Когда мы проходили мимо нее, она смерила мадемуазель Кору таким взглядом, что, будь я ее отцом, я ей влепил бы хорошую оплеуху. Она пялила глаза на мадемуазель Кору, разглядывала с головы до ног, будто тем, кто старше шестидесяти лет, вход сюда заказан, и я почувствовал себя так, словно сделал что-то непристойное. Я с Кати переспал раза три или, может, четыре, но это еще не основание, чтобы так себя вести. Мы не успели дойти до столика, как она обернулась к Карлосу, который стоял за стойкой бара, и стала ему что-то нашептывать, не спуская с нас глаз. Есть такие отвратительные определения типа "бабуся с приветом", которые невозможно проглотить молча, а мне показалось, что я слышу именно это. -- Извините, мадемуазель Кора. Я ее чуть отодвинул от себя и подошел к Кати. -- Что-нибудь не так? -- Да ты что? -- Я-то ничего. -- Ну ты даешь! -- Ух, как бы я тебе сейчас по роже врезал! Карлос громко хохотал, а у стойки стояли еще два или три типа, готовых разделить его веселье. Я мог бы разбить им всем морды, так я был взбешен. Они разом перестали смеяться, они прекрасно видели, что мне надо было разрядиться, а вокруг, кроме них, никого не было, так что они тут же сообразили, что они могут мне сгодиться. -- Не будь сукой, Кати! Я не дал ей возможности ответить -- когда начинается обмен любезностями, этому нет конца. Я вернулся к мадемуазель Коре, которая разглядывала афишу "Шесть пистолей", висевшую на двери туалета. -- Извините меня, мадемуазель Кора. -- Это подруга? -- Да нет, мы просто переспали несколько раз. -- Я перестала понимать молодых. Вы совсем не такие, какими были мы. Для вас как бы больше не существует землетрясений. -- Это из-за пилюли. -- Очень жаль. -- Не будем сожалеть о землетрясениях, мадемуазель Кора. Я посадил ее в глубине зала, в уголке, но за соседним столиком тут же начали перешептываться, глядя на нее. -- Наверное, они меня узнали, -- сказала она. -- Вы когда перестали петь, мадемуазель Кора? -- О, меня еще видели по телевизору полтора года назад, когда был фестиваль жанровой песни. А два года назад я участвовала в гала-концерте в Безье. Я уверена, что жанровая песня снова войдет в моду. Я взял ее за руку. В этом жесте не было ничего личного, но ведь нельзя же взять за руку весь мир. Три девицы, сидевшие за соседним столиком, наверняка подумали, что я таскаюсь с мадемуазель Корой, чтобы заработать себе на жизнь. Это первое, что приходит на ум, когда его нет. Здесь меня привыкли видеть с красивыми девчонками, и меня это радовало из-за мадемуазель Коры, потому что таким образом она занимала хорошее место. Я расселся на скамейке, как барин, и положил ей руку на плечи. Она деликатно отстранилась. -- Не надо, Жанно. На нас смотрят. -- Мадемуазель Кора... Была такая кинозвезда Кора... Кора Лаперсери. -- Господи, откуда ты это знаешь? Это было очень давно, задолго до твоего рождения. -- Это не повод ее забыть. Если бы я мог, я помнил бы всех, всех, кто когда-то жил. Без этого какое-то свинство получается. -- Без чего? -- Без того, что про тебя не забывают. -- Мое настоящее имя Королина Беда, но я его поменяла на Ламенэр. -- Почему? Беда звучит совсем неплохо. -- Получается беда, и мой отец все повторял это, когда я была маленькой, потому что в жизни у него были одни неприятности. -- Что, болел много? -- Нет, но моя мать ему все время изменяла и в конце концов ушла совсем. Он уверял, что все дело в фамилии, он был обречен на проклятье. Мне тогда было десять лет. Он напивался, сидел за столом с бутылкой, стучал по столу и все повторял: беда, беда. На меня это произвело впечатление. Я стала думать, что, может быть, над нами и вправду тяготеет какой-то рок из-за этой фамилии. Вот я и стала Корой Ламенэр. -- Вам надо было взять фамилию Дюран или Дюпон. -- Почему? -- Потому что это не имеет никакого значения, что Дюран, что Дюпон. В фильмотеке я>видел потрясающий фильм Фрица Ланга "Проклятый". -- Это про любовь? -- Нет, совсем не про любовь. Сердце не разрывается. Но эффект тот же. Чем меньше говоришь о сердце, тем больше удается сказать по существу вопроса, когда вы видите, что происходит вокруг. Есть вещи, отсутствие которых так ярко видно, что солнце может смело спрятаться. Не знаю, видели ли вы фотографию канадского охотника, который замахивается дубинкой на новорожденного тюленя, а тот смотрит на него и ждет удара? Скажите, это сентиментальность? И тут она проделала нечто, что заставило бы меня покраснеть до корней волос, не будь здесь такого шума, который все притуплял. Она взяла мою руку и поднесла ее к своим губам, поцеловала и прижалась к ней щекой. К счастью, поставили пластинку "Love me so sweet" Стига Уэлдера, она эмоциональней любой другой, а барабан там бьет так громко, что ни думать, ни что-либо чувствовать просто невозможно. Мадемуазель Кора все еще прижимала мою руку к своей щеке, но я ничего не слышал, кроме барабанной дроби. Ту, что отбивал Стиг Уэлдер, а не мое сердце. -- Мадемуазель Кора, если я когда-нибудь прославлюсь, то стану Марсель Беда. На афише будет эффектно выглядеть. -- А почему не Жан? -- Жан очень быстро превращается в Жанно. Освещение в баре все время меняло цвета, оно было то синим, то лиловым, то зеленым, то красным, и у всех здесь сидящих лица стали разноцветными, как у мадемуазель Коры из-за избытка косметики. Она ею явно злоупотребила. Подошел официант, она заказала, не колеблясь, шампанское, и официант посмотрел на меня, словно желая узнать, что я об этом думаю, а я подмигнул ему с улыбкой, как бы говорящей: не я, мол, плачу, приятель. И у нас на столике тут же появилась бутылка "Кордон руж" в ведерке со льдом, а мне только это и было нужно. Половина девчонок и пацанов знали меня, и мне казалось, что я слышу, как они говорят: "Что ж, Жанно, похоже, ты нашел золотую жилу". Клянусь, так и слышу. Я снял куртку, настолько было жарко. Вообще-то я не курю, но тут мне захотелось, и я потянулся к пачке мадемуазель Коры, но она сама вынула сигарету, прикурила и сунула мне в губы. Конечно, мне до лампочки, но в шестьдесят пять годочков этого уже не делают. Работало шампанское. -- Не думай, что я про тебя забыла, Жанно. Я тобой занимаюсь. Я звонила продюсерам, агентам, я еще знаю многих людей... Она пыталась убедить меня в том, что я с ней не теряю время даром. Она не переставала говорить о моей внешности, я якобы обладаю тем животным магнетизмом, которого так не хватает французскому кино. Она говорила без умолку, а так как столики в этом баре были тесно сдвинуты, недостатка в слушателях не было. Мне плевать, что меня сочтут смешным, но это вовсе не значит, что я готов стать посмешищем. -- Мадемуазель Кора, я вас ни о чем не прошу. -- Я знаю, но нет ничего прекраснее, чем помочь другому завоевать успех. Я так понимаю Пиаф, которая столько сделала для Монтана и Азнавура. У мадемуазель Коры был красивый голос, хотя и не без некоторой хрипоты. Наверное, она была очень чувственной. Я внимательно смотрел на нее, пытаясь вообразить, какой она была в молодости. Мне представлялось небольшое личико а-ля Гаврош, усеянное веснушками, с тонкими забавными чертами и детской прядью волос, свисающей на лоб. Голос, видимо, мало изменился, он и сейчас веселый, энергичный, словно все вокруг изумляет ее и жизнь полна сюрпризов. Она была из тех, кого называют "маленькой женщиной". -- Тебе не очень скучно со мной? У тебя такой задумчивый вид. -- Что вы, мадемуазель Кора! Это из-за грохота. Музыка диско, значит, гремят большие барабаны. От этих бесконечных бум-бум-бум в конце концов уши болят. Не пойти ли нам в более спокойное местечко? -- Я не испытываю недостатка в покое, Жанно. Вот уже тридцать лет, как я живу в полном покое. -- Почему вы так рано прекратили выступать, мадемуазель Кора? Тридцать лет назад вы были еще молоды. Она не сразу ответила. -- О, да это уже не секрет, -- сказала она в конце концов. -- Уже давно об этом не говорят, все забыто, и слава богу, но поскольку одновременно и меня забыли... -- Она отпила немного шампанского. -- Я пела во время оккупации, вот в чем дело. -- Ну и что? Все пели. Был даже фильм не так давно, со знаменитыми артистами... -- Да, но я-то не была знаменитой, поэтому вокруг меня легче было поднять шум. Это длилось не так уж долго, всего два или три года, но потом я заболела туберкулезом... еще три года вынужденного покоя. И с тех пор вот уже почти тридцать лет, как меня окончательно оставили в покое... Она засмеялась своей шутке, и я тоже, как бы в знак того, что не принимаю всерьез ее слова. -- К счастью, у меня есть на что жить. Она подчеркнула свою материальную обеспеченность. -- Надо стараться во всем находить хорошую сторону, мадемуазель Кора, хотя, правда, не всегда понятно, какая именно хорошая. В этом нет большой ясности. -- Пожалуйста, не называй меня все время мадемуазель Кора, говори просто Кора. Она выпила еще шампанского. -- Мне никогда особо не везло в любви... Этой темы мне совсем не хотелось касаться. -- В 1941 году я безумно влюбилась в одного негодяя, совсем голову потеряла. Я пела тогда в ночном клубе на улице Лапп, а он был его управляющим. Три девчонки-проститутки работали на него, и я это знала, но что поделаешь... -- Беда! У нее вырвался короткий смешок, похожий на птичий крик. -- Да, беда. Пути поэзии неисповедимы, а я была целиком в мире жанровой песни... Месье Франсис Карко сочинил лично для меня несколько таких песен. И этот тип с его физиономией апаша и наглыми повадками... Месье Карко иногда к нам заглядывал и говорил мне, чтобы я поостереглась, что не надо смешивать песни с жизнью... Но я все смешала, и так как он работал на Бонн и Лафона, и их всех расстреляли во время Освобождения, то ничего хорошего для меня из этого не получилось. Налей мне еще шампанского. Она выпила и забыла обо мне. Я видел, что она всецело ушла в свое прошлое, несмотря на грохот барабана, потом повернулась ко мне и вдруг сказала: -- А знаешь, меня многие очень любили... Она кинула мне эти слова с упреком, словно я был виноват перед ней в чем-то. Она поставила свой бокал на стол. -- Пошли танцевать. Играли медленный танец, она сразу же прижалась ко мне, но я видел, что она закрыла глаза и не я занимал ее мысли. Я крепко держал ее за талию, чтобы помочь ей вспоминать... Играли "Get it green" Рона Фиска, прожектора, чтобы создать атмосферу, тоже переключили цвет, и мы все были зелеными. Парня, который в "Слюше" был диск-жокеем, лучшим из всех, кого я знал, звали Цадиц, и все звали его Цад. На нем было облегающее трико с нарисованным фосфоресцирующими красками скелетом, лицо он прикрыл маской, изображающей череп, а на башку нахлобучил шапокляк. Он скрывал, что у него жена и трое детей, потому что это портило его репутацию. Панк по-английски значит шпана, тип, для которого нет никаких ценностей, он перешагнул последнюю грань, ничто не имеет для него значения, он ничего не чувствует. Это как неприкасаемые в Индии, их ничто уже не в силах задеть за живое. Чак это называет отключкой или стоицизмом, когда уже решительно на все наплевать, поэтому в "Слюше" всегда можно встретить ребят, которые носят свастики и другие нацистские значки. Цад всем говорит, что на него работают шлюхи и что он уже отсидел в тюряге, но я встретил его как-то в саду Тюильри, младшего сына он нес на спине, а двух других держал за руки, и он сделал вид, будто не узнает меня. Я тоже иногда мечтаю быть последним подонком, таким, который уже ничего не чувствует. Есть ведь такие, которые убили бы отца и мать, чтобы отделаться от самих себя, чтобы потерять всякую чувствительность. Марсель Беда -- вот псевдоним, который я возьму при первом удобном случае. Мне очень хотелось бы быть актером, потому что тогда вас все время принимают за кого-то другого, ваш внутренний мир скрыт от чужих глаз. Когда вы становитесь Бельмондо, Делоном или Монтаном, если говорить лишь о живых актерах, вы получаете полное право на анонимность, особенно если у вас настоящий талант и вы становитесь Бельмондо, Делоном или Монтаном по праву. Но в ответ на такое рассуждение Чак лишь пожимает плечами, он считает, что все эти попытки убежать от себя ни к чему не ведут, потому что жизнь вас все равно всегда догонит. Мадемуазель Кора опустила голову мне на плечо, я ее нежно обнимал -- ведь даже если этот ее тип был последним подонком и его расстреляли за дело, то с тех пор прошло уже тридцать лет, и если я мог ей помочь вспоминать, то не было никаких причин лишать ее этой радости. Но именно в эту минуту Цад поставил "See Red", свет в баре из зеленого стал красным, и вот тут-то мадемуазель Кора дала себе полную волю. Более быстрого ритма не бывает; закрыв глаза, она стала подпрыгивать на месте, вертеться, щелкать пальцами, сияя от счастья, но вместо того чтобы вспоминать себя молодой и своего хахаля, она просто забылась. Было ли здесь дело в шампанском или в музыке, или она просто решила наверстать тридцать потерянных лет, или все, вместе взятое, но она словно с цепи сорвалась. Ребятам вокруг нее не было больше двадцати лет, но я оказался не в силах ее удержать. Впрочем, дальше насмешливых улыбок и удивленных взглядов дело не пошло бы, если бы этот негодяй Цад, чтобы подтвердить свою репутацию, не направил бы на нее прожектор. Он потом мне клялся, что сделал это не из подлости, а потому, что узнал ее. Он собирал старые пластинки и видел ее по телевизору, на фестивале жанровой песни, и поэтому хотел привлечь к ней внимание всех, кто был в баре, но я-то уверен, что он это сделал только ради подтверждения своей репутации отпетого подонка, такого, на котором и пробы негде ставить. Итак, он направил прожектор на мадемуазель Кору, и слепящий свет ударил ей в лицо. Я сперва понадеялся, что он на этом остановится, однако из-за выпитого шампанского, нахлынувших воспоминаний о восхищении, которое она вызывала, и тридцати потерянных годах, как только она почувствовала на себе луч прожектора и увидела, что на нее обращены все взоры, ей и в самом деле показалось, что она на сцене и владеет залом, а это чувство, когда оно возвращает- ся, должно быть, сильнее всего остального. Одну руку она уперла в живот, а другую подняла над головой и щелкала пальцами, будто кастаньетами -- оле, оле! -- я не знаю, что именно она танцевала, было ли это фламенко, пасодобль, танго или румба, да и она сама скорее всего этого не знала, но она принялась покачивать бедрами и вертеть задом, а учитывая ее возраст, ничего худшего с ней не могло случиться, а то, что она этого не понимала, делало ситуацию еще ужасней. Сравнить это можно только с жестокостью по отношению к животным. Вокруг раздались смешки, но не злобные, скорее от неловкости или растерянности. Но и это было еще не все. Внезапно она повернулась к Цаду и сделала ему какой-то знак, а этот негодяй тут же сообразил и остановил пластинку -- он был счастлив, как последняя сволочь, ведь ему удается сделать настоящую пакость. В этот момент парень, сидевший неподалеку от нас, крикнул мне: -- Сказал бы своей бабуле, что это уж слишком. Я повернулся было к нему, чтобы разбить ему рожу, но тут я услышал голос мадемуазель Коры по микрофону: -- Эту песню я посвящаю Марселю Беда. Эти слова меня просто парализовали. Я еще не был Марселем Беда, и это имя вообще знали только она да я, но у меня одеревенели все мышцы, я превратился в соляную статую, так это, кажется, называется. Мадемуазель Кора сжимала в руке микрофон, а Цад подскочил к пианино. Мои губы скривились в насмешливой улыбке, я всегда прикрываюсь этой улыбкой, когда нет выхода из положения. Ай да персики в корзинке У красотки аргентинки! Подходите, не зевайте, Что хотите выбирайте. Не знаю, сколько минут она пела эту песню. Наверное, меньше, чем мне показалось, потому что в таких случаях время всегда играет с нами злые шутки. Мне показалось, лет тридцать. Шальная подружка Шепнет вам на ушко: "Попробуй, как сладко, Как кожица гладка, И кончик тугой Под нежной рукой". Когда она пела "кончик тугой", то делала жест рукой, словно касаясь его. Подонок в желтой рубашке, что сидел поблизости от нас, сперва заорал, глядя на меня: -- Хватит! Мы хотим танцевать! -- Не надо мешать артистам, -- так я ему сказал. -- С тобой ничего не случится, если ты немного подождешь. А потом ты у меня еще запляшешь, обещаю! Он шагнул в мою сторону. Сидевшая с ним девчонка, у которой сиськи были в два раза больше обычного, удержала его. -- Я не собираюсь тебе мешать зарабатывать себе на жизнь, альфонсик, -- сказал он мне. -- Но мотай отсюда. Мне так захотелось дать ему в глаз, что я даже испытал некоторое удовлетворение от того, что сумел сдержаться. Всегда получаешь большое удовольствие, когда удается сдержаться. Тем временем мадемуазель Кора допела песню, и ей от всего сердца зааплодировали: можно будет снова танцевать. Даже Цад, видно, испугался, что она еще будет петь, потому что поторопился поставить пластинку и сам пригласил мадемуазель Кору на танец. А ребят тоже можно понять: они заплатили по сорок франков каждый, чтобы тут посидеть и потанцевать, а не для того, чтобы помочь ей отдаться своим воспоминаниям. Цад мигом переключил свет на зеленый, и его совсем не стало видно, только в полутьме маячили его фосфоресцирующий скелет и шапокляк, пока он танцевал с мадемуазель Корой, крепко сжимая ее в объятиях, чтобы она только не начала снова изображать звезду. Мадемуазель Кора ликовала. Она откинула голову, прикрыла глаза и напевала про себя, а этот подонок Цад наклонял над ней свой фосфоресцирующий скелет и свой череп с нахлобученным шапокляком. Рон Фиск орал "get it green" своим голосом аншлюса. Я, правда, точно не знаю, что значит слово "аншлюс", но тщательно храню его в памяти, чтобы вставить, когда надо обозначить что-то, не имеющее названия. Я пошел к стойке и хлопнул две рюмки водки, краешком глаза я видел, что Цад отвел мадемуазель Кору на ее место и даже поцеловал ей руку, чтобы показать, что он обучен хорошим манерам, о которых теперь забыли. Я тут же побежал назад, наступал мой черед. Мадемуазель Кора стоя допивала шампанское. -- Все, хватит, мадемуазель Кора, мы пошли. Она тихонько покачивалась, и мне пришлось ее поддержать. -- Не могли бы мы пойти куда-нибудь, где танцуют яву? -- Я не знаю, где ее танцуют, да, по правде говоря, и знать не хочу. Я жестом подозвал официанта, и когда он подошел, она попыталась заплатить. Я этого не хотел, однако справиться с ней не смог. Она очень настаивала, и я снова понял, что она меня принимает за того, за своего дружка в годы оккупации. Она, видно, привыкла тогда платить за этого подонка, которого любила, и теперь настаивала как бы в память о нем. В конце концов я сдался, я не хотел лишать ее удовольствия. -- У меня кружится голова... Я взял ее под руку, и мы двинулись к выходу. Проходя мимо микрофона, она замедлила шаг, улыбаясь как провинившийся ребенок, но я удержал ее -- уф! -- слава богу, мы вышли на улицу. Я усадил ее в свое такси. -- Извините, мадемуазель Кора, я забыл кое-что на столике. Я снова вошел в бар и, пуская в ход локти, протиснулся среди танцующих к типу, вякнувшему: "Сказал бы своей бабуле, что это уж слишком" и "Я не собираюсь мешать тебе зарабатывать себе на жизнь, но мотай отсюда". Парень был из того же теста, что и я, причем отменный экземпляр, крепко скроенный, сразу видно, такому палец в рот не клади, спуску никому не даст, да еще и волосы у него были такие же светлые, как у меня, и это сходство еще больше меня раззадорило, выходит, дважды стоило свести с ним счеты. Он попытался было врезать мне первый, но я так ловко дал ему в глаз, что с тех пор, когда приходится кого-либо бить, такого удовольствия я уже никогда больше не испытываю -- как известно, живешь только раз. Правда, я тоже получил несколько оплеух, потому что он был с приятелем из Магриба, и из-за этого я не мог дать тому сдачи, я ведь не расист, если не хочешь быть сволочью, драться можно только с французами. Когда я уже собрался выходить, я увидел, что мадемуазель Кора не осталась сидеть в такси, она пошла за мной и пыталась вновь взять микрофон, но Цад не давал ей его, и хозяин заведения тоже вмешался и схватил ее сзади. Конечно, она одна выпила всю бутылку шампанского, но дело было не только в этом, словно вся ее пропащая жизнь вновь захватила ее и бороться с этим было свыше ее сил. На меня это произвело такое сильное впечатление/что я совсем перестал ее стыдиться. К тому же, если тебе удалось кого-то как следует избить, чувствуешь себя всегда лучше. Цад держал микрофон на вытянутой руке, а хозяин, Бенно, волок мадемуазель Кору к двери, и все, кто танцевал на площадке, смеялись -- таковы уж были здешние завсегдатаи и такова была эта танцплощадка. Короче, жалкое заведение. Я был в отличной форме. Когда я поравнялся с Цадом, он крикнул мне, ничуть не стесняясь присутствия мадемуазель Коры: -- Чтобы духа твоей Фреель' здесь больше не было, хватит! Французская певица 20-х годов. Я по-свойски положил ему руку на плечо: -- Дай ей еще раз спеть. -- О нет, здесь тебе не благотворительная программа для ветеранов, черт возьми! Тогда я повернулся к Бенно и поднес ему к носу кулак, и он сразу высказался в пользу исторического компромисса: -- Хорошо, пусть споет еще раз, а потом вы мотаете отсюда, и чтобы ты сюда больше ни ногой. И он сам объявил: -- По всеобщей просьбе в последний раз поет знаменитая звезда эстрады. Он обернулся ко мне. Я подсказал ему ее имя. Цад наклонился над микрофоном: -- Кора Ламенэр. Раздалось шиканье, но его заглушили аплодисменты, хлопали главным образом девушки, им было неловко за нее. Мадемуазель Кора взяла микрофон. Ее осветили прожектором, и Цад встал позади нее. Он снял с головы свой шапокляк, прижал его к сердцу и стоял так, склонившись за спиной мадемуазель Коры, словно отдавая дань ее былой славе. -- Я спою для человека, который здесь присутствует... Снова раздались шиканье, и свист, и аплодисменты, но скорее просто из желания приколоться. Они и слыхом не слыхали про Кору Ламенэр, но, вероятно, подумали, что это имя известное. Правда, один парень заорал: -- Мы хотим де Фюнеса! Мы хотим де Фюнеса! А другой крикнул: -- Верните деньги, верните деньги! Но на них зашикали, и мадемуазель Кора запела, и надо сказать, что голос был лучшее, чем она обладала. Не навек, не жди, Крошка-милашка, Не навек, не жди, Ла-ла, ла-ла, Сладкие деньки, Жаркие ночки, Коротки денечки, Крошка-милашка, Ночки-денечки Так коротки... На этот раз ее слушали в полном молчании. Лицо ее было освещено белым лучом прожектора, всю ее можно было разглядеть во всех подробностях, и было что-то значительное в ее облике, ничего не скажешь. Если долгие годы чем-то занимаешься, то это умение не теряешь. Я стоял рядом с толстяком Бенно, он обливался потом и все время вытирал лоб платком, а Цад, стоя сзади, склонился своим скелетом над мадемуазель Корой. Мадемуазель Кора повернулась ко мне, протянула руку в мою сторону, и когда я услышал слова ее песни, единственное, что мне оставалось, чтобы отвлечь от себя внимание, это улыбнуться. Милый ангел нежданный, Белокурый и странный, Улыбается мне. И светлы его очи, Точно белые ночи В чужедальней стране... Вдруг она умолкла. Я не понял, допела ли она песенку до конца или прервала пение, потому что забыла слова или по каким-то другим причинам, которых я не знал, да и не должен был знать, а знала только она. На этот раз она удостоилась настоящих аплодисментов, а не таких, как в первый раз, для проформы. Я тоже хлопал вместе со всеми, и все на меня смотрели. А Бенно ей даже руку поцеловал, но при этом не забывал деликатно подталкивать ее к выходу, все повторяя, чтобы доставить ей удовольствие: -- Браво, браво! Примите мои поздравления. У вас был триумфальный успех. Это все на моей памяти. Великая эпоха! Табу, Греко, Красная Роза! Я думал, вы были еще куда раньше! И от облегчения, которое он испытал от того, что они были уже у самого выхода, ему захотелось переплюнуть самого себя: -- Ах, если бы можно было соединить на одной афише Пиаф, Фреель, Дамна и вас, мадемуазель... Он снова оказался в трудном положении. -- Кора Ламенэр, -- подсказал я ему. -- Да, да, Кора Ламенэр... Есть имена, которые нельзя забыть! И он даже пожал мне руку, настолько он был за исторический компромисс. Наконец мы оказались на улице. 18 Я поддержал мадемуазель Кору, которую шатало скорее от волнения, чем от выпитого шампанского. -- Уф! -- вырвалось у нее, и она схватилась рукой за сердце, чтобы показать, что задыхается. Она поцеловала меня, потом откинулась назад, не снимая своих рук с моих плеч, чтобы получше меня разглядеть, поправила мне волосы -- все это она сделала ради меня и теперь хотела убедиться, что я ею горжусь. В эту минуту она была похожа на расшалившуюся девчонку, которая знает, что вела себя не так, как надо, и мне очень захотелось дать ей оплеуху, я едва сдержался. Чак говорит, что чувствительность -- одна из десяти казней египетских. -- Вы были потрясающи, мадемуазель Кора. Жаль не выступать, имея такой голос. -- Молодежь утратила этот навык. Теперь поют по-другому. Они орут, и все. -- Им необходимо орать, более чем необходимо, мадемуазель Кора. -- Я думаю, что настоящая песня еще вернется. Надо запастись терпением и научиться ждать. Она вернется. Для меня все остановилось на Превере. Марианн Освальд первой стала его петь, это было в 1936-м. И она запела: Хмельна Волна Вина... Я прикрыл ей рот рукой, но ласково. Она весело засмеялась, потом глубоко вздохнула и вдруг стала грустной. -- Превер умер, и Раймон Кено тоже, а вот Марианн Освальд все еще жива, я видела ее на днях в ресторане "Лютеция"... Никогда еще не встречал человека, который бы знал столько имен, мне совершенно неизвестных. А потом она добавила с упрямым видом: -- Жанровая песня все равно вернется. В нашей профессии надо уметь ждать. Я усадил ее в такси и поехал на большой скорости. Она молча глядела вперед. Я поглядывал время от времени на нее, ожидая, что это случится: она плакала. Я взял ее за руку, не зная, что сказать. -- Я была посмешищем! -- Вовсе нет, что это вам взбрело в голову! -- Мне очень трудно привыкнуть к моему теперешнему положению, Жанно. -- Все еще вернется, мадемуазель Кора, просто вы сейчас попали в плохой период, но надо уметь ждать. Все в какой-то момент попадали в плохие периоды, с вашей профессией это неизбежно. Она меня не слушала. Она еще раз повторила: -- Мне очень трудно привыкнуть к моему теперешнему положению, Жанно. Я едва не сказал, что согласен с ней, что возраст не знает жалости, но было лучше дать ей выговориться. -- Слишком рано начинается молодость, к ней привыкаешь, Жанно, а потом, когда тебе стукнет пятьдесят и надо менять привычки... Она была вся мокрая от слез. Я открыл ее сумочку, вынул платок и дал ей его. Аргументов у меня больше не было. Я готов был сделать для нее что угодно, буквально что угодно, потому что это было не личное чувство, а куда большее, куда более общее, что-то касающееся порядка вещей в мире. -- Неправда, что мы стареем, Жанно, но люди требуют этого от нас. Нас заставляют играть эту роль, не спрашивая нашего мнения на этот счет. Я была посмешищем. -- Нам на это наплевать, мадемуазель Кора. Если ты не имеешь права быть в какой-то момент посмешищем, то и жизни нет. -- Третий возраст, так они это называют, Жанно. Она помолчала. Я сделал бы для нее все что угодно. -- Это очень несправедливо. Если ты музыкант, играешь на пианино или скрипке, то можешь этим заниматься до восьмидесяти лет, но если ты женщина, то прежде всего и все время имеешь дело с цифрами. Тебя вычисляют. Да, и первое, что делают с женщиной, это ее обсчитывают. -- Это изменится, мадемуазель Кора. Надо уметь ждать. Но у меня не хватало нужных доводов. И чтобы врать, надо быть оптимистом. -- Правда, что годы берут нас в залог, мадемуазель Кора. Но вы не должны позволять себе привыкать к этому. Послушайте, Жанна Либерман написала книгу в самозащиту: "Старости не существует" в серии "Прожитое". Заглавие говорит само за себя, эта женщина в свои семьдесят девять лет кидала нож. В 1972 году имела черный пояс айкидо и занималась кун-фу, а в восемьдесят два года она увлекалась восточными единоборствами. Можете сами навести справки. Об этом писали в газете "Франс-суар". Она продолжала плакать, но вместе с тем и улыбалась. -- Ты чудной парень, Жанно. И на редкость милый. Никогда не встречала такого. Мне с тобой очень хорошо. Надеюсь, ты это делаешь не только по долгу службы в вашем SOS. Не знаю, что она имела против Телефона доверия, но она снова начала рыдать. Может быть, оттого, что шампанское перестало действовать и она снова оказалась одна. Я сжал ей руку. -- Мадемуазель Кора, мадемуазель Кора, -- твердил я. Она прислонила голову к моему плечу. -- Женщине так трудно остаться молодой... -- Мадемуазель Кора, вы вовсе не старая. Сегодня шестьдесят пять лет, со всеми новыми средствами, которыми располагает медицина, это не то, что прежде. Даже социальное страхование вам платит в случае болезни. Теперь ведь на Луну летают, черт подери... -- Все кончено, все кончено... -- Вовсе нет. Что кончено? Почему кончено? Есть знаменитое высказывание, которое гласит: пока жизнь не угасла, есть надежда. Надо, чтобы вам написали новые песни, и вас окружат поклонники. -- Я не об этом говорю. -- Де Голль был королем Франции в восемьдесят два года, а мадам Симона Синьоре, которой примерно столько же лет, сколько вам, сыграла главную роль в каком фильме? "Вся жизнь впереди". Да, "Вся жизнь впереди", мадам Синьоре около шестидесяти, и она получила "Оскара", настолько это было правдиво. У нас у всех жизнь впереди, даже у меня, хотя у меня на этот счет нет никаких претензий, клянусь вам. Я нежно прижал ее к себе, обняв за плечи, -- надо уметь себя ограничивать. Впрочем, руки всегда оказываются короче, чем надо. Мне это было даже приятно, я интересовался одним существом, а не всеми истребляемыми животными особями! -- Вы ничего не подписали, мадемуазель Кора. Вы не поставили своей подписи, вы не давали вашего согласия на тот возраст, который вам дает жизнь. -- Надо быть вдвоем, -- сказала она. -- Вдвоем или в группе из тридцати человек, как угодно. -- Группа из тридцати человек! Какой ужас! -- Это не я, а радио и телек советуют заниматься этим группами по тридцать человек, мадемуазель Кора. -- Что ты несешь, Жанно? Этого не может быть! -- Если этим заниматься индивидуально, каждый сам по себе, то получился бы настоящий бордель. Ведь надо очистить половину Бретани. -- А, ты говоришь о пролитой нефти... -- Да. Я тоже хотел бы туда поехать, но не могу же я везде быть одновременно. А там у них тысячи добровольцев да еще пять тысяч солдат в помощь. Одной рукой я обнимал ее за плечи, а другой вел машину, но улицы были пустынны и опасности никакой не было. Она больше не плакала, но шея моя была совсем мокрая от ее слез. Она сидела совсем неподвижно, словно нашла наконец место, где ей было хорошо, и боялась его потерять. Лучше было с ней не разговаривать, чтобы не потревожить. Это было то мгновение, когда кошка начинает мурлыкать. Самое несправедливое для меня здесь то, что есть люди, которые, говоря о ней, сказали бы "старая кошка". Все огни ночью кажутся оранжевыми, но я ехал очень медленно, словно она меня об этом попросила. Никогда еще не слышал, чтобы женщина так громко молчала. Когда я был мальчишкой, я тоже выкопал в саду небольшую яму и бегал туда прятаться, а голову накрывал одеялом, чтобы оказаться в темноте, -- я играл в игру "мне хорошо". Именно этим занималась мадемуазель Кора, когда утыкала свое лицо мне в шею и обнимала меня, -- играла в то, что ей хорошо. Это чисто животное чувство. Таким образом согреваешься, и одно это не так уж плохо. Впервые я прижимал к себе даму в возрасте. В этом есть какая-то ужасная несправедливость -- ведь для остального все предусмотрено, известно, что делать, если мучает жажда, голод, желание уснуть, а тут словно природа забыла про самое важное. Это то, что называют "черными дырами", которые, по сути, являются своего рода дырами памяти, забвением, в то время как свет гонит сон, вода утоляет жажду, фрукты приглушают голод. К этому надо еще добавить, что в нас сильна привычка слушаться, быть подчиненными, старая женщина и есть старая женщина, она должна это принимать как данность, и за ней нет никакой законной силы. Даже я, ощущая дыхание мадемуазель Коры на своей шее и прикосновение ее щеки и ее руки, обхватившие меня, весь одеревенел, чтобы она не подумала, что я отвечаю на ее жесты, я был смущен потому, что ей было шестьдесят пять лет, что и говорить, черт возьми, это было проявлением жестокости по отношению к животным с моей стороны. Когда у вас есть старая собака, которая подходит к вам, чтобы вы ее приласкали, то это считается в порядке вещей, все это ничуть не смущает, но когда мадемуазель Кора прижимается ко мне, у меня возникает отвращение, словно ее цифровое выражение превращает ее из женщины в мужчину, а я испытываю неприязнь к гомосексуализму. Я почувствовал себя настоящей сволочью, когда она меня поцеловала в шею, маленький торопливый поцелуй, словно с расчетом на то, что я его не замечу, и у меня кожа покрылась мурашками от ужаса, это мое рабское послушание, тогда как наш первый долг -- отказываться принимать определенные вещи и идти против природы, если природа подсовывает нам цифровые условности, количество лет, которые она отмечает на грифельной доске, старость или смерть, а это запрещенный прием. Я хотел повернуться к ней и поцеловать ее в губы как женщину, но я был заблокирован, а ведь в России, говорят, даже мужчины целуются в губы, не испытывая отвращения. Но этот обычай уходит, видно, в глубь веков, это генотип. Словом, наследственные гены. И нечего тут кричать: "К оружию, граждане!", природе на это наплевать, ее не испугаешь дурацкими надписями на стенах. Мною с такой силой овладела потребность протеста, решительного отказа подчиниться, что я весь напрягся. Я остановил такси, заключил мадемуазель Кору в свои объятия, словно это был не я, а кто-то другой, и поцеловал ее в губы. Я сделал это не ради нее, а из принципа. Она прижалась ко мне всем телом и то ли вскрикнула, то ли зарыдала, никогда не знаешь, может, это на грани отчаяния. -- Нет, нет, не надо... Мы должны быть разумны... Она слегка откинулась назад и гладила меня по волосам, а тут еще ее косметика, выпитое шампанское и весь тот урон, который нанесла жизнь, пройдясь по ней, а от волнения, которое охватило ее в эту минуту, она постарела еще на десять лет, и я торопливо прилип губами к ее губам, только бы не видеть. Это опять приступ сентиментальности, в духе того, что я испытал из-за той фотографии норвежского или канадского убийцы, замахнувшегося дубинкой над головой детеныша тюленя, который глядит на него, -- у нее был тот же взгляд. -- Нет, Жанно, нет, я слишком старая... Это уже невозможно... -- Кто это решил, мадемуазель Кора? Кто издал такой закон? Время -- изрядная дрянь, его власть во где сидит! -- Нет, нет... нельзя... Я поехал дальше. Она рванулась ко мне, снова уткнула свое лицо мне в плечо, и каждый вздох давался ей с невероятным трудом, словно она боролась за него с воздухом. Маленькая девочка, которую загримировали и переодели в старуху и которая не понимает, как это сделали, когда и почему. Ужасно стареть только внешне. Теперь она плакала уже тихо, от меня она отодвинулась и плакала одна в темноте, как это обычно и бывает. Газета права, когда требует отмены одиночек. Я поставил такси на тротуар. В лифте она пробормотала: -- Я, наверно, жутко выгляжу. А потом она совершила некий поступок. Я знал, что ей необходимо себя как-то защитить. Она открыла сумочку, вынула оттуда три купюры по сто франков и протянула их мне. -- Возьми, Жанно. У тебя были расходы. Я едва не рассмеялся, но она придерживалась правил своих жанровых песен. Сутенер, перо, африканские батальоны, Сиди-бель-Аббес, легионер, запах раскаленного песка. Не знаю, что пели Фреель и Дамна, но я постараюсь выяснить. Я взял бабки... Мадемуазель Кору необходимо было успокоить. Если я беру деньги, то все в порядке. Она чувствовала почву под ногами. Она даже не успела зажечь свет, я обнял ее, и она тут же забормотала "нет, нет" и еще "сумасшедший" и всем телом прижалась ко мне. Я ее не раздел, так было лучше, я приподнял ее и понес в спальню, ударяясь о стены, бросил на кровать и дважды подряд, без перерыва, овладел ею, но на самом деле не только ею, но всем миром -- потому что вот оно, бессилие перед порядком вещей. И я почувствовал себя совершенно опустошенным от несправедливости и гнева. Некоторое время она еще стонала, а потом совсем утихла. Во время нашей близости она выкрикивала мое имя, очень громко, и еще "мой дорогой, мой дорогой, мой дорогой", она думала, что это относится лично к ней, но на самом деле это было что-то гораздо большее. Когда она умолкла и уже не двигалась и признаком жизни оставалось лишь ее слабое дыхание, я продолжал ее нежно сжимать в объятиях и искать ее губы и сам не знаю почему, но вспомнил слова Чака о том, что повсюду есть могилы Христа, которые надо освободить. Мы лежали в темноте, поэтому мадемуазель Кора была красивой и молодой, в моих объятиях, в моей душе, в моем сознании ей было восемнадцать лет. Я думал также о царе Соломоне, который в восемьдесят четыре года с высоко поднятой головой шел к ясновидящей, чтобы показать, что нет границ нашей жизни. Я чувствовал, как тело мадемуазель Коры бьет крылами, как птица в бухте, залитой нефтью, которую я видел по телеку, -- она тщетно пыталась взлететь. Повсюду убивают, а я не могу быть везде в одно и то же время. Ваш номер не отвечает. Плевать я хотел на камбоджиек, их всех все равно нельзя перетрахать. Марсель Беда, бывший Жанно Зайчишка. На парижских улицах собирают деньги в помощь голодающим в "третьем мире". Чак говорит, что они никогда не убьют Альдо Моро, это было бы слишком литературно. Prima della Revolutione (Перед революцией (итал.). Надо стать настолько киноманом, чтобы уничтоженные виды животных были бы для тебя всего лишь зрелищем. Они придумали акулу в фильме "Челюсти", чтобы зло творил кто-то другой, а не мы, виновата была на этот раз акула, а не мы. Царь Соломон ошибся этажом. Нужно было телефон вовремя установить в доме на сто миллионов этажей, а коммутатор должен был бы быть в сто миллионов раз мощней. Но ваш номер не отвечает. Я ласкал мадемуазель Кору, снова и снова, так нежно, что и вообразить нельзя. Наконец что-то было в моей власти. Чак говорит, что не надо впадать в отчаяние, потому что в каждом человеке спрятано человеческое существо и рано или поздно оно проявится. Потом я помог ей раздеться, снять платье и остаться голой, даже когда она зажгла свет, потому что я смелый. Я чувствовал себя гораздо спокойнее, чем до этого, когда она бормотала "о да, дорогой", "да, да, сейчас", "да, да, я люблю тебя", и вовсе не из-за этих слов, которые ничьи и все же подтверждают твое присутствие, а из-за ее голоса, который свидетельствовал о том, что она совсем потеряла голову. Я никогда еще никого не делал таким счастливым. Мой отец мне рассказывал, что во время оккупации во всем испытывали недостаток, но на черном рынке можно было достать любую вещь. Говорили "на черном", чтобы по