Мигель Астуриас. Зеркало Лиды Саль --------------------------------------------------------------- OCR: PHIPER --------------------------------------------------------------- А происходит все это в стране спящих пейзажей. Ее цвет чарует и ослепляет. Зеленый край. Страна зеленых деревьев. Зеленые долины, холмы, леса, вулканы, озера, зеленые под синим небом без единого пятнышка. Птицы, фрукты, цветы -- буйство красок на фоне сине-зеленого сонмища. Светоизвержение. как светопреставление. Слияние вод с небесами, неба с землею. Слияния. Переходы и переливы. До бесконечности, золотимой солнцем. Но разорвем, разорвем это полотнище огненно-ярких красок и попробуем на ощупь почувствовать нежность мягкого камня, который режут для сотворения башен и городов, богов и чудовищ; почувствовать твердость обсидиана (), который сплавлен из самых черных ночей и зеленее самой зеленой яшмы. Потом прикоснемся к плодам. Пальцы корабликами скользят по округлости помарросы ( Плоя дерева семейства миртовых, обладающий ароматом розы. ) с сумасшедшим запахом, льющей мед. Преображается пейзаж, преображается свет, преображается мир камня от соседства тропических фруктов, обращающих реальное, видимое, осязаемое в сплошной аромат и вкус. И -- новые дивные ощущения. Трудно их передать. Они слишком интимны, расплывчаты. Вода -- это зеркало. Или, разрушив древние мифы, кто-то поет их, как песнь. Разрушил, едва коснувшись. Месть мифов. Песнь в мире образов, не поддающихся никакому сравнению. Они уподоблены только самим себе. Гватемала подобна только самой себе. Непостижимая стертость границ между жизнью и смертью. Молчание вечных загадок. Не надо читать иероглифы. Следует читать звезды. Синий ураган еще не вернулся из глубины столетий. Он возвратится, тогда мы познаем века и стили, послания и мифы. А пока упивайтесь, давайте упьемся этой красочной Гватемалой, зеленой вселенной зелени, раненной первым камнем, упавшим со звезд. Здесь разыгрывается воображение. Угасшие города полны барельефов, храмов и пирамид. Сосредоточиться невозможно. Голова идет кругом, едва, в благоговении и восторге, предаешься созерцанию города Тикаля. Ручьи влажного шума, странные голоса, скрип деревьев, свист крыльев врываются в бескрайнее море безмолвия. Все трепещет, живет, погибает в расцвете сил на огромной закаменевшей твердыне Петена (Имеютсян виду известняковое плато Петен и каменистое нагорье, на котором расположена Гватемала). Тысячелетняя жажда земли, но не та, что томит песчаники или пустыни, а та, что скрыта роскошными сверкающими лесами. Но почему? Почему эта твердь, сосущая воду, не дает здесь жить человеку и несет на себе лишь леса, великолепные до безумия? Боги! Боги! С них все началось, стало громоздиться одно на другом. Пирамиды на пирамидах. Потоки иероглифов на каменных божествах. Искусство повернуть камень вспять, марево сновидений. Все вперемешку. Языки. Ритмы. Необратимость окаменения. Непосвященный может впасть в ошибку. Под богатейшим миром живого прячется холод смерти. Здесь самые прекрасные звери. Самые прекрасные птицы. Кецаль. И певчая птица сенсонтль, в горле которой -- все звуки музыки. Бабочки. Калистения с крылышками-орхидеями. Змеи с кожей из самоцветов. Смешение красок. Ирреальность красок. Голубой индюк. Или голубое небо? Предположения. Одни лишь хрупкие предположения при взгляде на этот мир, достоверный и переменчивый, как неведомый календарь, который открывает и закрываетдни. Календарь шагов. Шествующий календарь. Сказка о том, как время идет шагами людей. Люди естественные, разумные, существующие и все-таки -- жители миров других измерений. Индейцы Гватемалы, словно творения вымысла, нарисованные, вышитые, вылепленные, вытканные; индейцы майя, порождения прошлых солнц, не этого мятущегося солнца. Они идут и идут дорогами Гватемалы, непостижимо бессмертные. Они бессмертны, потому что одни сменяют других за прилавками рынков. Слова здесь роятся, кружат пчелами в неспешных разговорах. Плоды окрашивают в сочные краски одежды женщин. Никто никуда не торопится. Время принадлежит им. Они, предлагая товар, погружают руки в вулканы золотистых зерен, в сизые тучи нежнейших тамариндов, в темные ночи круглого перца и круглых шоколадных конфет-медалей, в терпентиновую хвою и в целебные листья. И воз- вращаются они на свои дороги горделивые и церемонные, ограбленные хозяева, ждущие возвращения зеленого огня. Они потеряли его. У них его отобрали. У них украли зеленый огонь, и на всю их землю пала печаль. Ни влаги, ни связи расстояний. Каждый умирал там, где жил. Джунгли, пыль. Одна лишь пыль между пальцами. Кривые улыбки зыбучих песков. Камни. Скорбь. Колючие пальцы. Длинные колючие пальцы. Подзорные трубы из пальмовых стволов, сделанные, чтобы буравить небо, целиться в высь, спрашивать у звезд, когдаже вернется зеленый огонь. Тогда они опять завладеют тем, что находится в чужих руках. У гватемальских индейцев-майя украли зеленый огонь, принадлежавшее им плодородие, но их книги вещают, что однажды взорвется неуемная жажда. Не только про воду и про ветер там сказано. Окаменелая смола хранит в памяти живое дерево, и глубокий исток этой жажды, и вопль этих людей, что идут и идут по дорогам, селениям, улицам и площадям Гватемалы. Города. Новые города. Новые, хотя и столетние. Двуглавые орлы, золотая лихорадка и теологии. Нет. не насадить в землях красочного праздника религию катакомб. Бедная Испания! Она взяла себе пустоту, обращенную в золото, и оставила кровавые традиции, мысли и чувства, насаждавшиеся крестами и шпагами в таких же древних городах, как этот, Гватемала Антигуа, многозвучный и затаившийся. Бессмертное господство. Возвращение звезд. Двери неба, запертые на замок в виде кометы. И все те же загадки. Загадка все-местности греческого орнамента, оплетающего наши храмы, дворцы, жилища. Однообразие ужаснее пустоты. Надо было покончить с ним. Одурманить себя. Одурманить стены более изысканными украшениями. Не из-за "страшной пустоты", а по страшной злобе. Фризы, колонны, зубцы. Достаточно, умолкнем. Между маисовым зерном и солнцем начинается кромешная реальность сна. Зеркало Лиды Саль Реки перестают дышать, когда приходит зима. Там, где мягко журчали воды, стоит сухое безмолвие, тишина жажды, тишина засух, тишина водяных зеркал среди песчаных островков; тишина деревьев, у которых от зноя и жгучего летнего ветра пот выступает на листьях; тишина полей, где землепашцы спят нагишом и не видят снов. Нет даже мошек. Духота. Жалящее солнце и земля, как печь для обжига глины. Тощие коровы хвостом отгоняют жару, ищут тень агуакатов. В редкой, иссохшей траве вяло шуршат дикие кролики и неслышные змеи, в поисках влаги птицы с трудом поднимаются в воздух. В общем, что говорить: тяжко смотреть на эту бескрайнюю сухмень. Далеко вокруг она видится, до самого горизонта. Если только поднапрячь глаза, можно различить кое-где жидкие деревца, участки растревоженной пахарями земли и тропки, те, что появляются там, где ходят, ходят туда и сюда, и что неизменно приводят к десятку ранчо с человеческим содержимым: с огнем, женщинами, детьми, корралями, где жизнь склевывает, как жадная курица, содержимое дней и ночей. В один из таких отчаянно жарких и душных часов вернулась домой донья Петронила Анхела. которую одни называли так, а другие просто Петранхела, жена дона Фелипе Альвисуреса, мать взрослого сына, ожидающая второе дитя. Донья Петронила Анхела делает вид, будто она ничего не делает, чтобы супруг не бранил ее за то, что она работает в таком своем положении, и, делая подобный вид, она содержит дом в образцовом порядке, все у нее на своих местах: свежее белье на кроватях, чистота в комнатах, патио и коридорах, глаза -- на очаге, руки -- на шитье, а ноги -- повсюду: в курятнике, в амбаре, где мелят маис и какао; в чулане, где хранят старые веши; в коррале, на огороде, в гладильной, в кладовой -- повсюду. Ее муж и повелитель недоволен, если она занята по хозяйству, желая, наверное, чтобы жена сидела сложа руки пли гуляла без дела, но так не годится, дети тогда вырастают ленивыми. Ее муж и пове- 194 литель Фелипе Альвисурес человек просторный -- и внутри, и снаружи, оттого он никогда не торопится и носит просторную одежду из дриля*. Цифрами он мозги свои не перегружает, ибо весьма быстро считает на маисовых зернах; и лишними словами голову не забивает, ибо необязательно уметь читать так, как умеют многие, кто при всем при том не читает. Он еще потому просторный внутри -- по ее представлениям,-- что с трудом находит слова. Кажется, будто одно слово он тащит из какого-то далекого угла, а другое -- из еще более дальнего. И внутри, и снаружи у сеньора Фелипе было достаточно пространства, чтобы никуда не спешить и хорошо, очень хорошо все обдумывать. Когда, не дай бог, настанет его час, говорила Петранхела, смерти придется поднатужиться, чтобы унести с собой. Весь дом подчиняется силе солнца. Голодного солнца, которое знает, что пришел час обеда. Но за глинобитными стенами довольно прохладно. Против обыкновения, Фелипито, старший сын, приехал раньше отца, перемахнул верхом на лошади через ворота из высоких и острых кольев и осадил коня среди закудахтавших кур, залаявших собак и взметнувшихся из-под самых копыт белых голубей -- общий страшный переполох, выбитые подковами искры из каменного пола в патио, громкий хохот всадника. -- Что за озорство, Фелипито... Я так и знала, это ты! Его матери не нравились подобные дикие выходки. У лошади огонь в глазах и морда в пене, а Фелипито уже на земле, обнимает и утешает свою достойную мать. Скоро подъехал и его отец на черном жеребце, которого прозвали Самаритянином за покладистый нрав. Слез с коня и преспокойно пошел поправить колья, которые Фелипито выбил из ворот, укрепил их заново и направился неслышно -- лишь тихо цокали по камню копыта Самаритянина -- к своему дому. Ели они, не произнося ни единого слова, только глядя друг на друга, будто сто лет не виделись. Сеньор Фелипе смотрел на свою супругу, она смотрела на сына, а этот -- на своих родителей, которые поглощали тортильи, впивались острыми зубами в куриную ножку, пили воду большими глотками, чтобы легче скользили по горлу куски душистой пунцовой юкки. -- Спасибо господу Богу и вам, отец... Обед завершился, как всегда, без лишних слов, не нарушив безмолвия, ибо Петранхела лишь быстро поглядывала налицо и руки супруга, чтобы узнать, расправился ли он с блюдом, и просить служанку принести следующее. Фелипито поблагодарил отца и подошел к матери, скрестив руки на груди, склонив голову, и повторил: -- Спасибо господу Богу и вам, мама... Дриль -- грубая хлоичатооумажная ткань. Продолжение тоже было обычным: дон Фелипе в гамаке, его жена в качалке, а Фелипито -- верхом на скамье, словно бы еще не слезал с седла. Каждый углублялся в свои мысли. Сеньор Фелипе курил. Фелипнто не отваживался курить в присутствии отца и следил глазами за дымком, а Петранхела покачивалась, отталкиваясь от пола своей маленькой ножкой. Лида Саль, мулатка, волчком вертевшаяся в кабачке, работала споро, но успевала и слушать, о чем болтают слепой Бенито Хохон и некий Фалутерио, устроитель празднества в честь святой Кармен. Слепец и Фалутерио отобедали и направлялись к выходу. Потому Лида Саль хорошо слышала, о чем они говорят. Тазы с грязными тарелками и кастрюлями стояли почти у самой двери на улицу. -- "Праведники",-- говорил слепой, суча пальцами перед лицом, словно желая выбраться из сети своих морщин, разорвать паугину слепоты,-- это волшебники, и разве может случиться такое, про что вы толкуете, разве нельзя найти девушек, верящих в колдовство, даже в наше время, когда все мужчины такие охальники. Конечно, друг Фалутерио, много нынче крещений да мало свадеб, и это нехорошо. Много одиноких с детишками, много одних-одинешенек... -- Говорите прямо, беретесь вы за это или нет? Я вас спрашиваю тут в самый последний раз, чтобы знать ваше мнение па сей счет и обсудить его потом с другими членами общества святой Кармен. Праздник-то уже не за горами, и если не найдутся женщины. которые пожелали бы заколдовать костюмы "Праведников", придется нам, как в прошлом году, обойтись без волшебства... -- Языком болтать нетрудно, Фалутерио, дело делать труднее. Если вы дадите мне, старику, подработать и позволите пристроить костюмы "Праведников", тогда я и невест постараюсь найти. Много еще есть девушек на выданье, Фалутерио, много девушек хочет счастливо замуж выйти... -- Трудно это, Бенито, трудно. Уж очень старинное поверье. Нынче народ стал дошлый, кто верит во всю эту ерунду? А насчет вас я думаю, да и все из комитета по празднествам тоже так думают, что наряды "Праведников" лучше всего отдать в ваши руки. -- вы человек нуждающийся, работать не можете. -- Да, да, я сумею найти на них желающих, а то опять ничего не получится, как бывало. -- Ну, я пошел. Считайте, что мы договорились. -- Верю вам, Фалутерио, верю и постараюсь все устроить с Божьей помощью. Холодная, скользкая рука Л иды Саль, оставив тарелку в мыльной воде, дотронулась до локтя слепого, до рукава его куртки, латаной-перелатаной, ставшей одпой-единой заплатой. Бенито Хо-хон ощутил почтительное прикосновение, замедлил шаги, хотя тоже слеш ил домой, а домом его была вся площадь, и спросил, кто его останавливает. -- Это я, Лида Саль, здешняя судомойка. -- Что тебе, дочка, надо?.. -- Чтобы вы мне пособили совсем новым советом... -- Ха! Ха! Ты, значит, из тех, кто думает, что бывают и не совсем новые советы... -- Вот именно, мне нужен совсем новый. Такой совет, который вы дали бы только мне и больше никому, никакой другой. Даже подумать о том не посмели бы. Новый -- это значит, единственный... -- Ну посмотрим, если смогу... -- Речь все о том же... Вы знаете... -- Нет, ничего не знаю... -- Я, как вам это сказать? Страдаю я очень... по одному человеку, а он на меня и глядеть не желает... -- Холостой? -- Да, холостой, красивый, богатый...-- вздохнулаЛида Саль,-- да чего ему искать во мне, судомойке, если он не нашего роду-племени... -- Можешь дальше не рассказывать. Понимаю, чего тебе надо, но если, как говоришь, ты судомойка, не знаю, чем ты можешь расплатиться за наряд "Праведника". Это вещь дорогая... -- О том не беспокойтесь. У меня есть кое-что и подороже. Мне только надо знать, могу ли я получить от вас волшебный костюм и согласились бы вы потом уговорить этого моего мучителя надеть его вдень святой Кармен. Чтобы обрядился он в костюм "Праведника", который я ему пошлю,-- вот самое важное. Остальное сделает колдовство. -- Но, дочка, я не только не увижу его -- я не знаю, где живет кабальеро, какого ты себе выбрала, по ком сохнешь, а значит, я вдвойне слепой. Лида Саль наклонилась к большому, и морщинистому, и мохнатому, и грязному уху слепца и сказала: -- В доме Альвисуресов... -- А... Ага... -- Фелипито Альвисурес... -- А. теперь вижу, хорошо вижу... Богатого хочешь заиметь мужа... -- Упаси Бог! Вы -- слепой и не можете хорошо видеть, вы видите в моей любви одну только корысть! -- Ну. если не корысть тебе в нем, значит, его твое тело просит... -- Не говорите такие скверности. Его душа моя просит. Если бы его мое тело просило, мне бы жарко делалось, а мне не жарко, как его вижу, наоборот, холодно делается. Сама не своя становлюсь и вздыхаю. -- Это хорошо. Сколько тебе годов? -- Девятнадцать исполнится, а может, и двадцать, кто знает. Эй, уберите руку... Даром что слепой, щупать умеете! -- Знать надо мне, дочка, знать, в самой ли ты поре... -- Так пойдете вы к Альвисуресам?.. Что вы мне присоветуете? -- Как не пойти? Сегодня же надо... А что это ты мне надела на палец? Кольцо? -- Золотое кольцо, немало оно весит... -- Вот хорошо... Вот умница... -- Я даю его вам в счет платы за костюм "Праведника". -- Ты, дочка, сообразительная, но как мне идти к Альвисуресам, если я даже не знаю, как тебя звать... -- Лида Саль... -- Красивое имя, хоть и не христианское. Я пойду туда, куда меня шлет твое сердце. Испытаем волшебную силу. В эту пору с повозок, принадлежащих сеньору Фелипе, сгружают дрова или их чем-нибудь нагружают. Я заберусь на какую-нибудь, так бывало не раз, и меня привезут прямиком к Фелипито. Слепой Слепой хотел было приложиться к руке доньи Петронилы Анхелы, нота вовремя отдернула пальцы, и старик чмокнул воздух. Лизанье было ей не по нраву, и потому она не выносила собак. -- Рот предназначен для того, чтобы есть, или говорить, или молиться, Хохон, а не для того, чтобы лизать или кусать людей. Вы пришли по делу к мужчинам? Они там. в гамаках. Держитесь за меня, я провожу вас, не то упадете. И чего это вы вдруг нагрянули? Впрочем, вам хорошо известно, что вы всегда можете ездить на наших повозках и бывать у нас когда вздумается. -- Спасибо, дай Бог вам счастья, сеньора, а если я притащился сюда без всякого предупреждения, то это только потому, что время не ждет и надо заранее готовиться к празднику святой Кармен. -- Верно вы говорите, скоро подоспеет Канун великого дня. а время быстро летит, не правда ли? Просто не верится, что прошел уже целый гол. -- Нынче-то праздновать будем получше, чем в прошлом году. Сами увидите... Сеньор Фелипе и Фелипито тихо покачивались в своих гамаках, а солнце меж тем заходило. Сеньор Фелипе курил табак, пахнущий инжиром, а Фелипито из уважения к отцу не курил и довольствовался тем. что глядел, как поднимаются и расплываются в теплом воздухе колечки душистого дыма. Петранхела подошла к ним, держа за руку Хохона. и возле самых гамаков сообщила, что к ним приехал гость. -- Не гость.-- поправил ее слепой,-- а одно беспокойство... -- Друзья не доставляют беспокойства,-- прервал его сеньор Фелипе, поднимаясь и вываливая из гамака свои короткие ноги. -- Вас возчики привезли, Хохон? -- спросил Фелипито. -- Они, сынок, они самые. Приехать-то я приехал, по делу, а вот как мне отсюда выбраться? -- Я оседлаю коня и отвезу вас,-- отвечал Фелипнто,-- Об этом не беспокойтесь... -- Или оставайтесь у нас... -- Ай, сеньора, был бы я вещью, я бы остался, да вот беда: у меня есть рот, а рот, как всегда,-- помеха! Сеньор Фелипе, встав с гамака, пожал слепому руку, смуглую пресмутлую, и подвел его к стулу, принесенному Фелипито. -- Хотите, я раскурю вам сигару,-- сказал сеньор Фелипе. -- Зачем спрашивать, сеньор, когда добро делают, не спрашивают... И, втянув сигарный дым полной грудью, Хохон продолжал: -- Я сказал вам, что я не гость, а беспокойство. И это правда -- одно беспокойство. Пришел я разузнать, не желает ли Фелипито быть в этом году главным "Праведником". -- Пусть сам решает,-- сказал сеньор Фелипе Апьвисурес, махнув рукой Петранхеле. чтобы она подошла, а когда она подошла, положил руку на ее неохватный стан и притянул к себе, чтобы вместе послушать, что еще скажет слепой. -- Непростое это дело... -- отозвался Фелипито, пропустив меж зубов струйку слюны, блеснувшую на каменном полу. Когда он нервничал, он всегда так пленял. -- Никаких тут нет дурных умыслов.-- стал оправдываться Хохон.--да и времечко еще есть поразмыслить, решить не спеша, хотя и нельзя долго откладывать, потому как праздник подходит, сыпок, и наряд нужно приладить, подогнать по росту и нашить на рукава позументы Князя "Праведников". -- Я думаю, нечего размышлять,-- сказала скорая на решения Петранхела.-- Фелипито был посвящен святой Кармен, а чем можно еще больше почтить нашу Деву-хранительницу, как не участием в се большом празднике. -- Что верно, то верно... -- пробормотал Фелипе-сын. -- Тогда, значит,-- вмешался отец, приискивая слова,-- нечего больше думать и нечего говорить,-- и, как всегда не найдя нужных слов, добавил: -- Знать, не зря приехал сеньор Бенито! А если сейчас, как говоришь, отвезешь его обратно верхом, заодно и костюм примеришь, чтобы нигде не жал. -- Главное, нашить позументы Князя,-- сказал Хохон.-- Платье-то для примерки я вам попозже сам привезу, мне его еще не давали. -- Будь по-вашему,-- согласился Фелипито.-- Чтобы не терять время, пойду выберу для вас коня смирного, а то уже темнеть начинает. -- Постой, дон Торопыга! -- остановила его мать.-- Дай Хохо-ну чашку какао выпить... -- Пусть, пусть пьет, мама, я знаю, но пока он закончит, я успею найти жеребца и седло. Уже поздно...-- И он направился к загону.-- Уже поздно и темнеет, хотя слепому все одно, что ночь, что день... -- рассуждал сам с собой Фелипито. В харчевне было тускло и тихо. Вечером сюда почти никто не заходил. Народ собирался обычно к полудню. А потому места тут было предостаточно, чтобы слепец, тяжело опираясь на руку Фелипито Альвисуреса, вошел и сел за первый попавшийся столик и чтобы взгляд двух черных глаз сразу упал на его спутника и засветился надеждой. -- Вам подать чего-нибудь? -- подошла и спросила Лида Саль, принимаясь вытирать салфеткой стол из старой древесины, источенной годами и непогодой. -- Пару пива,-- ответил Фелипито,-- а если есть лепешки с мясом, дай две. На какое-то мгновение качнулся пол под мулаткой -- эта единственно твердая почва под ее ногами. Она не могла скрыть волнения. При каждом удобном случае касалась своими голыми руками, своей упругой грудью плеч Фелипе. А случаев выдалось немало: и стаканы подать, и пену от пива возле слепого вытереть, и тарелки с едой поставить. 200 -- А вы,-- спросил Альвисурес слепца,-- где будете ночевать? Потому как мне надо ехать. -- Да здесь. Мне иногда в этой харчевне дают пристанище. Так ведь, Лида Саль? -- Да, да... -- только и смогла она ответить, а еще труднее было ей шевельнуть губами, чтобы сказать, сколько стоят лепешки и пиво. В ее руке, в которой, ей казалось, она сжимает собственное сердце, лежали теплые монетки, отданные ей Альвисуресом, теплые от его кошелька, от его тела, и, не выдержав, она поднесла их к губам и поцеловала. А поцеловав, прижала к лицу и спрятала на груди. В непроглядной тьме, во тьме здешней ночи, что черной приходит и уходит черной, как аспидная доска, затихал перестук копыт лошади Фелипито Альвисуреса и жеребца, на котором приехал слепой. Как же трудно начинать разговор о том, о чем так старательно умалчивал ось! -- Постой, дон Слепой,-- она даже рифмой заговорила, такую песню пела ее душа,-- негоже меня трогать... -- Я руку хочу тебе пожать, дурочка, чтобы ты на моем пальце до кольца дотронулась, которое мне нынче дала, мое оно теперь, но и стоило оно мне трудов, трудов и хитростей. Завтра получишь здесь костюм "Праведника", в котором будет щеголять Фелипито на празднике. -- А что мне с этим костюмом делать-то?.. -- Спать в нем, дочка, спать несколько ночей, чтобы прониклось оно твоим волшебством. Ведь когда спишь, становишься волшебником, и когда нарядится он в эту одежду, поддастся твоему колдовству, и пойдет за тобой, и жить без тебя не сможет. Лида Саль чуть не захлебнулась воздухом. Голова у нее пошла кругом. Она схватилась одной рукой за спинку стула, оперлась другой на стол, и хранившееся под семью замками рыдание вырвалось наружу. -- Ты плачешь? -- Нет! Нет!..Да! Да! -- Плачешь или нет? -- Да, от счастья... -- И... ты такая счастливая?.. -- Постой, дон Слепой, постой! Грудь мулатки отпрянула от руки старика, а монетки, которые дал судомойке Фелипито Атьвисурес. скользнули вниз, к животу, словно бы само ее сердце разбилось на кусочки, кусочки жаркого металла, превратившиеся и деньги. чтобы расплатиться с Хохоном за волшебное платье. Нет наряда красивее, чем костюм "Праведника". Штаны швейцарского гвардейца, нагрудник архангела, жилетка тореро. Сапоги, позументы, золотое шитье, золотые петли и шнуры, яркие и нежные цвета, блестки, бисер, стекляшки, подделанные под драгоценные камни. "Праведники" блистают, как солнце, в толпе ряженых, сопровождающих святую Деву, когда процессия идет по селению, по всем улицам -- главным и неприметным, ибо все люди достойны того, чтобы мимо их дома прошла Пречистая дева-хранительница. Сеньор Фелипе покачивал в сомнении головой. Поразмыслив, он пришел к мнению, что его сыну совсем ни к чему напяливать на себя всю эту мишуру, но возражать -- значит ранить религиозные чувства Петранхелы, которая стала особенно набожна в пору беременности. И потому свое неудовольствие он выразил в шутливой форме, хотя и это пришлось не по нраву его супруге: -- Я так был влюблен в твою сеньору мать, когда мы поженились, Фелипито, что народ стал поговаривать, будто она семь ночей подряд спала в костюме "Праведника", в который я вырядился этак лет двадцать семь -- тридцать тому назад... -- Никогда не наряжался "Праведником" твой отец. Не верь ему. сын мой! -- возразила она с досадой и страхом. -- Значит, понапрасну ты спала в костюме...-- хохотал Адь-висурес, человек, который редко смеялся, и не потому, что не любил смеяться, смех доставлял ему наслаждение, а потому, что со времени свадьбы он всегда говорил: -- Смех остается за порогом церкви, где венчаешься, откуда начинается твой тернистый путь... -- То, что я приворожила тебя, чтобы ты женился на мне, твоя выдумка и больше ничего... Если бы ты вырядился "Праведником", кто знает, и жена могла бы у тебя быть другая... -- Другая?.. На двадцать лиг вокруг другой такой не найдется... -- и хохотал, хохотал с превеликим удовольствием, приглашая посмеяться и Фелипито: -- Смейся, сынок, смейся, пока ты еще холост. Хорошо смеются одни неженатые. Как только ты женишься, когда какая-нибудь переспит в костюме "Праведника", в котором ты будешь щеголять на празднике, прощай, смех, навеки. Мы, женатые, не смеемся --делаем вид, а это совсем другое... Смех дан только неженатым... Молодым неженатым, конечно. Потому как старые холостяки тоже не смеются -- зубы скалят... -- Твой отец плетет невесть что. сын мой...-- заметила Петран-хела.-- Смех дан всем молодым, женат ты пли холост, а старым верно, не дан, но в отца еще смолоду вошел старик, и мы не виноваты, что в нем всю жизнь старик сидит... Сон не шел к Петранхеле в эту ночь. Вспоминались те ночи, когда она действительно спала в костюме "Праведника", который надел на праздник сеньор Фелипе тридцать лет назад. Ей нельзя было признаться сыну, ибо есть тайны, в которые не посвящают даже сыновей. Не тайны, а маленькие секреты, интимные недомолвки. В эту ночь долго не приходил рассвет. Ей сделалось холодно. Она поджала ноги и укуталась в одеяло. Крепко сомкнула веки. Нет, сон не шел. Страх отгонял сны, страх, что в этот самый час. в канун праздника святой девы Кармен, какая-то женщина спит в костюме "Праведника", предназначенном для Фелипито, чтобы пропитать одежды своим колдовским потом и приворожить любимого сына. -- Ой, царица небесная, святая дева!..-- стонала она.-- Прости мне мои страхи, мое суеверие, я знаю, что это глупости... что это только поверья, пустые поверья... Но ведь это сын мой... Мой сын! Самое верное было бы помешать ему облачиться в костюм "Праведника". Но как помешаешь, если он уже согласился и должен выступить в роли Князя всех "Праведников"! Это значило бы испортить празднество; к тому же она сама, в присутствии мужа, настояла, чтобы Фелипито не отказался от предложения. Рассвет не приходил. Петухи не пели. Во рту пересохло. Налицо упали волосы, спутавшиеся от тщетных поисков сна. -- Кто же, какая женщина, господи, спит сейчас в одежде "Праведника", которую наденет мой Фелипито? Лида Саль -- большие скулы и неприметные глаза днем, зато большие глаза и неприметные скулы ночью -- оглядела свою каморку, где спала, и, убедившись, что там никого нет, что там одна лишь тьма, ее наперсница, и лишь дверь, запертая на засов, и окошко, выходящее в глухой чулан, разделась донага, провела своими шершавыми от грубой работы руками по гладкому телу и -- с деревянным от волнения горлом, с повлажневшими глазами, с трясущимися коленями --облачилась в костюм "Праведника" и призвала сон. Но не сон. а разбитость сковала ее тело, разбитость и тоска, которая, однако, не мешала ей в полусне, тихим шепотом говорить с костюмом, поверять каждой цветной нитке, блесткам, бисеру, золоту спою сердечную печаль. Но однажды ночью она не надела костюм. Оставила его в узле под подушкой, с треногой вдруг вспомнив, что нет у нее большого зеркала, чтобы в этой одежде оглядеть себя всю, с головы до ног,-- нет, не потому, что ей надо знать, как выглядит костюм, короток ли, длинен, широк или узок, а потому, что так велит колдовской обряд: надеть его на себя и увидеть свое отражение в большом зеркале. Мало-помалу вытаскивала она костюм из-под подушки, руки, ноги, спину, грудь, нежно их прижимала к щекам, задумчиво на них глядела, порывисто целовала... Рано утром пришел Хохон за своим завтраком. С тех пор как у них завелся общий секрет, он ел вволю, когда не было хозяйки, которая в эти дни редко бывала в харчевне, заготовляя провизию, дабы получше угостить завсегдатаев и гостей в дни празднества. -- Плохо быть бедным,-- жаловалась мулатка, нет у меня большого зеркала посмотреться... -- Ты все-таки поспеши,-- отвечал ей слепой.-- А то твоя ворожба не подействует... -- Что же мне делать? Остается, как воровке, пробраться ночью в богатый дом в платье "Праведника". Я с ума схожу. Со вчерашнего вечера совсем голову потеряла. Присоветуйте что-нибудь... -- Тут совет не поможет... У колдовства свои распорядки... -- Не пойму я, что говорите... -- Колдовство, говорю, само распоряжается так или этак, но всегда распоряжается строго, а в этот раз порядок таков: одеться "Праведником" и увидеть себя в зеркале с головы до пят. -- Вы ведь слепой, откуда знаете про зеркала-то?.. -- Я слепой не с рожденья, дочка. Глаза потерял уже в возрасте, злая болячка сначала съела мне веки, а потом пошла вглубь. -- В больших домах есть большие зеркала... Вот у Альвисуресов... -- Да, говорят, есть зеркало, хорошее зеркало у Альвисуресов, и даже толкуют... Нет, не годится болтать... Ну да ладно, может. этим тебя обнадежу. Только затем и расскажу, не из-за пустой болтовни. Искуплю грех, когда ты заделаешься ихней невесткой. Толкуют, что у матери Фелипито, доньи Петранхелы, тоже не было зеркала, чтобы поглядеться, когда она привораживала своего мужа. И вот в день своей свадьбы она надела костюм "Праведника" под платье невесты, а когда дон Фелипе попросил ее раздеться, сняла подвенечный наряд да оказалась не голой девицей, а одетым "Праведником", и все только для того, чтобы выполнить обряд, выполнить колдовской наказ... -- Так, на глазах, и раздеваются новобрачные? -- Так, дочка... -- Значит, и вы были женатым? -- Был, и потому как болячка еще не успела выесть мне глаза, я увидел свою жену... -- В костюме "Праведника"?.. -- Нет, в чем мать родила... Лида Саль убирала за слепым чашку из-под кофе с молоком и смахивала со стола хлебные крошки. Как бы не заявилась хозяйка. -- Не знаю где. но тебе надо отыскать зеркало и увидеть всю себя в костюме "Праведника"...-- были его последние слова. На этот раз он даже забыл предупредить ее, что праздник уже скоро, что ей надо вернуть костюм, а ему надо отнести одежду в дом Альвисуресов. Звезды, тонущие в свете луны деревья черно-зеленого цвета, коррали, где разлито молоко и спокойствие; стога сена в полях, желтоватых под полной луной. Вечер долго не исчезал. Он уходил, заостряясь тенями, пока не стал собственным острым отблеском под наплывающим звездчатым небом. И в это источенное острие вечера -- голубое, красноватое, розовое, фиолетовое -- уставилась Лида Саль, думая о том, что настает час возврата одежды. -- Завтра в последний раз будешь с костюмом,-- предупреждал ее Хохон.-- Если я вовремя не отдам его им, все пропало... -- Да. да, не беспокойтесь, завтра я его отдам, а сегодня посмотрюсь в зеркало... -- В зеркало твоих придумок, дочка... Где ты его найдешь? К сверкающему острию вечера были обращены зрачки Лиды Саль, как к грани невозможного, к грани, по которой можно взобраться на небо. -- Бездельница проклятая! -- схватила ее за волосы хозяйка харчевни,-- Имей совесть, тут горы посуды немытой! Какой день на ходу засыпаешь, все из рук валится! Мулатка дала ей вволю потрепать себя за косы и потрясти за плечи, смолчала. А через минуту, словно по мановению волшебной палочки, ругань утихла. Да лучше не стало. Потому что обидные слова сменились поучениями и наставлениями: -- Праздник уже подошел, а эта сеньорита даже не соизволит попросить у меня новое платье. На те деньги, которые я тебе должна. можешь купить себе кофту, юбку, туфли, чулки. Нельзя являться в церковь и участвовать в шествии в таком виде, как бедная побирушка. Постыдилась бы! Что будут говорить обо мне, о твоей хозяйке! Могут подумать, я тебя голодом извожу или деньги не отдаю. -- Хорошо, если хотите, отдайте мне их завтра, я куплю что-нибудь. -- Конечно, конечно, девочка, за добро платят добром. Ты мне делаешь добро своей услужливостью, я тебе тоже отплачу добром и сама куплю все необходимое. Ты молода и недурна. Кто знает, может, из тех, кто приведет на праздник скот для продажи, и подберешь себе хорошего мужа. Лида Саль слушала ее, но не слышала. Мыла и чистила кухонную утварь, обдумывая, обмозговывая то, что внезапно пришло ей в голову при виде последнего отблеска уходящего вечера. Самым трудным было чистить сковороды и кастрюли. Вот ведь напасть! Надо было пемзой отскребать со дна пригоревший жир, а потом снаружи отчищать сажу, тоже сальную. Свет луны заставлял забывать, что наступила ночь. Казалось, день лишь похолоднел, но как был, так и есть. -- Это недалеко,-- говорила она себе, облекая свои мысли в слова,-- и воды там много, почти озеро. Она недолго пробыла в своей каморке. К рассвету надо вернуться и отдать костюм "Праведника" слепому, чтобы тот отнес его в дом Альвисуресов... ох, а до этого надо успеть посмотреться в большое зеркало, у волшебства ведь свои порядки... Сначала в чистом поле она растерялась. Но затем глаза попривыкли к рощицам, к камням, к теням. Путь был так ясно виден, что казалось, она идет в свете дня, утопленного в ночи. Если бы ее кто-нибудь увидел в таком диковинном наряде, то наверняка бросился бы наутек, приняв за дьявольское наваждение. Ей самой было страшно, страшно показаться себе огненным наваждением, факелом полыхающих блесток, блестящим потоком бисера, одним-единым драгоценным камнем человеческой формы в искрящейся водяной оправе, когда она подойдет и посмотрится в озеро, наряженная в костюм, который наденет Фелипито Альвисурес в день праздника. С самого края склона, грозящего обвалами, меж обнаженных корней и неустойчивых валунов смотрела она в раздумье на широкое озерцо, зеленое, синее и глубокое, в лунных бликах и в снах тьмы под рвущейся вуалью низких облаков. Она ощущала себя кем-то другим. Неужели это она? Лида Саль? Мулатка, скребущая кастрюли,-- вот эта девушка, проделавшая этот путь, этой ночью, под этой луной, в этой одежде, сверкающей пламенем и росой? То и дело сосны ветвями гладили ей плечи, дремотно пахшие цветы-сомнамбулы осыпали ее лицо и волосы влажными поцелуями. -- Дорогу! Дорогу! -- говорила она, пробираясь сквозь имбирные заросли, благоухающие, дурманные. -- Дайте дорогу! Дайте дорогу! -- повторяла она. пробегая мимо глыб и камней, скатившихся с неба, если это были метеориты, или исторгнутых вулканом впору не столь давнего извержения, если это были доли земли. -- Дорогу! Дорогу!..-кричала она водопадам. . -- Бегите, спешите да красоту пропустите! -- ручейкам и речушкам, спешившим, как и она, поглядеться в большом зеркале. -- Да, да! Вас-то оно проглотит,-- говорила она им,--а меня не будет проглатывать, меня только увидит, увидит в одежде "Праведника", чтобы все было так. как велит колдовство. Не было ни ветерка. Только луна и вода. Лида Саль прислонилась к дереву, которое плакало во сне, но тотчас отскочила в страхе: как бы это не оказалось дурным предзнаменованием -- глядеться в зеркало рядом с деревом, которое плачет во сне. Она металась по берегу, искала место, с которого могла бы увидеть себя во весь рост. Ноне видела своего полного отражения. Во весь рост. Разве что взобраться на высокий камень на том берегу. -- Хотя бы слепой меня увидал... Да нет, глупости, как может меня увидеть слепой...Да. я говорю глупости, и смотреть надо мне одной, и надо увидеть себя в полный рост. И вот она уже влезла.уже стоит на базальтовой глыбе, разглядывая себя в воде. Найдется ли лучшее зеркало? Она поставила одну ногу на самый верхний уступ, чтобы насладиться зрелищем блесток, бисера, сверкающих камней, позументов, золотых шнурови шитья на костюме, потом --другую ногу и вытянула шею, но не удержалась, и ее тело упало на свое отражение, и не осталось на воде ни отражения, ни тела. Но она снова появилась на поверхности. Старалась спастись... руки... пузырьки... смертная тоска... она опять стала мулаткой, которая борется за недостижимое... берег... теперь этот берег превратился в недостижимое... Две смертные тоски... Последними угасли ее глаза, две смертные тоски, глядевшие на уходивший берег матенького озера, прозванного позже "Зеркало Лиды Саль". Когда дождь идет присвете луны, ее труп появляется в зеркале. Его видели скалы. Его видели ивы, плачущие своей листвой и своим отражением. Олени и кролики его видели. И разносили эту весть стуком своих земляных сердечек кроты, прежде чем возвратиться в свои подземелья Серебряные трепетные сети дождя выхватывают ее образ из недвижного зеркала и влекут в костюме "Праведника" по водной глади, а озеру кажется, что она уходит насовсем в сверкании камнейиблесток. Хуандо Прикованный Она, Карденала Сифуэнтес, ни в чем его вслух не упрекнула (говорили только глаза, только руки). Слов не было. У него слов не было. Не знал, как сказать. Были не то хрипы, не то стоны от своей тоски, от холода в спине, от струек пота, обращавших его в лейку с крупными порами, влажнивших тело, голову, ладони. Почему, почему он ничего не говорил Карденале? Правда, слова пришли. Немногие. Очень немногие. Несколько червяков, вползших в долгую тишину. В конечном итоге. Так можно сказать теперь, когда строятся в ряд отдельные эпизоды, очень разные, но связанные один с другим каким-то фатальным образом. Море безудержных слез. Иногда он, бывало, всплакнет. Раньше. Карденала его стыдила. Но на этот раз она тоже заплакала. В одиночестве. После того как он ушел. Не ушел, а заснул. Это одно и то же. Она рыдала, зажимая руками рот, чтобы не разбудить его громкими вздохами. И все бормотала, судорожно всхлипывая, все приговаривала. Вот если бы ангел ее остерег. Ангел-хранитель. Конечно, ничего бы и не случилось, если бы Ангел-хранитель ее остерег, конечно... В жизни-то все бывает. Неправда, что не бывает. Только было это как страшный сон. Мы, женщины, глупые. Все или нет, не знаю, а вот я дура, ох дура в юбках. И зачем я пошла с ним туда, где его заколдовали или голову ему задурили? Когда он напился пьяный, ему кто-то и велел сходить в лес. А в тот день он напился, потому что не мог удержаться. Непривычный он пить. А в тот день сильно выпил. Не удержался, жажда его одолела. Но жажда была особая, какой говорил, потому что само по себе спиртное ему противно, запах, цвет, белесая муть, но что-то толкало пить, какое-то душевное беспокойство тянуло, равно как свет или как слово. В общем, напился он сильно и без всякой на то причины, а в этом и был почин колдовства или кто его знает, как прозывается эта неведомая сила. Может, это... Нет, нечистая -- нет... Но она неведомая, потому что колдовская... Да, и такая, и такая... Ладно, какая есть. Главное, что она есть. Спиртное ударило ему в голову, и он уже ничего не соображал, когда вдруг услышал, как кто-то его окликает, а она-то, глупая, сама толкнула его навстречу погибели. Хоть бы Ангел-хранитель ее остерег. Хоть бы путь им преградил своим мечом огненным, когда брели они, как две продрогшие тени, утопая в грязи, по тропке, раскисшей после дождей. И уже тогда являлись им странные видения. Дождь изрешетил воздух квадратными оконцами. И все вокруг они "примечали" -- Карденала употребила слово "примечали" вместо "видели" -- сквозь оконца, как сквозь нарисованную решетку. У ветра был уксусный запах киснущей зелени. Их никто не подстегивал. Они шли сами. Их ноги. Но почему ноги так слушались? Ведь могли бы и не послушаться. Если бы вышел Ангел-хранитель и дал им подножку. Тогда бы они упали и, может, одумались, остановились бы. Но они шли и шли, как завороженные. Друг за другом. Хуан -- впереди. Хуан дойдет. Хуан -- до. (Это и не было его именем, и было. Его звали Хуаном, но свет он увидел до рождения своего брата-близнеца, который родился мертвым, и потому прозвался он "Хуандо".) Шел он как во сне, то исчезая, то появляясь в ватном воздухе, во влажной ватной ночи -- беззвездной, прокисшей, как гниющая зелень. А она шла сзади, словно в спину толкая его, как злая судьба, чтобы не повернул он вспять, не пал духом, ибо они вместе решили, что Хуандо туда пойдет. Мужчина есть мужчина, не ему испытаний бояться. И Хуандо был должен себя испытать. Показать себя Карденале. Была и надежда, что найдет свое счастье, счастье для двоих, свой добрый огонь. Ведь земля полна добрых и дурных огней. Сильно верилось, что встретится им добрый свет. Будет светлая жизнь. Те, кто так живет, говорят, что жизнь эта похожа на рай земной. Тут и сомневаться нечего. Так говорила Антония. Нет, не от нее она это слышала. Она, Карденала, не водилась с Антонией. Слышала от Сабины. И не прямо от Сабины, а от ее свояченицы Лусианы. Вот от кого она узнала. Если огонь, который повстречается, --добрый, он волчком потраве пляшет; как его заметишь, глазам своим не веришь, а душа радуется. Это -- огонь долгой жизни, доброго здоровья, добрых известий, успешных дел. Он не чувствуется, а за пальцы цепляется. Не дается, а руки лижет. И так согревает, так согревает между двумя небытиями, в то короткое время, когда можно забыть, что ты простой смертный и что смерть стоит за спиной. Хоть бы встретить добрый огонь. Карденала была уверена, что они встретят. И потому она торопила его, как шпора, шпора зубастая, с косами, с глупыми речами. Она шла сзади, Хуандо не повернет назад, не струсит, пойдет навстречу своей судьбе. Какой бы она ни оказалась... Нет. только хорошей, в этом Карденала была так же уверена, как в том, что ее зовут Сифуэнтес, Карденала Сифуэнтес уверена, что они встретят добрый огонь, счастье, чудо, благополучие, радость, все такое, чего и не представишь. Если другие его находили, почему же им не встретить на пути добрый огонь? Вот именно. Только не останавливаться, скорее пробежать эти первые лиственничные рощи, раздетые, с голыми стволами и ветками. Хуандо -- впереди, молча. Она -- сзади, молча. И без боязни. И с жуткой боязнью. Шаг за шагом. Иногда каждый шаг был как плюханье жабы в грязь. Ночные птицы, кролики, бегущие от людей, шелест скользящих гадюк -- это не ее слово, не Карденалы, она робко называла змей "зверушками". Опасности, опасности. Она вздрагивала, вспоминая о них. Если бы вместо доброго огня им встретилась огромная гадюка, из тех, что выползают на землю темной ночью. Нет, ничего такого быть не могло. Хуандо, когда выпил лишнего, хорошо слышал, как его кто-то окликнул, велел пойти разыскать костер, полыхающий среди леса. А потом подступить к самому костру и успеть до того, как пламя обожжет, нагнуться и что-то взять с земли, выполнить данный ему наказ. Не иначе как сокровище там будет найдено. И эта мысль тоже ускоряла их шаг, хотя так легко было упасть и сломать себе ноги... Тропка шла на подъем. Не только крутой, но и скользкий. Дождик, мелкий, моросящий, будто слюнявил землю. Каждый шорох настораживал их обоих, особенно Карденалу Сифуэнтес. Много всякого зверья бегает ночью в потемках. Чьи-то глаза то там, то здесь огоньками буравили губчатый мрак, словно одевший землю покрывалом из всяких мошек, у которых роса размочила крылышки. Каждый день на заре крылышки тьмы насекомых, одетых в траур, высыхают, и потому ночь потихоньку начинает отлетать и исчезает, но никому не ведомо, куда она девается, в каких местах прячется. Ведь где-то надо поместиться такой уйме тумана и мглы. -- Хуандо,-- крикнула Карденала,-- мы идем, идем, а все нет ничего! Но Хуандо ее не слышал. Не отвечал. Даже голову не повернул. Свою укутанную мглой голову в соломенном сомбреро. Только его белая шляпа, только она одна и маячила впереди. Если бы не это белое пятно. Карденала потеряла бы своего мужа из виду. Не различила бы его голову во тьме, во тьме мошкары. Он шел и шел вперед. Не останавливаясь. Не призадумываясь. Выкинув себя из себя, перестав быть тем, кем всегда был. Человеком разумным, предусмотрительным, не способным на шалые выходки. Другой Хуандо влез в его шкуру. Заполонил все нутро, добрался до мозга костей. Шел Хуандо неистовый, сведенными пальцами сжимавший рукоятку мачете, вперивший зрачки в невидимое, ибо впереди мало что различалось, кроме того места, куда ступала нога. Что с ним стряслось? Куда он шел? Кто его влек? Зря... зря размяк он и рассказал Карденале то, что услышал, когда отсыпался после пьянки, которую устроил себе вдруг посреди недели, хотя и не праздновал ничего, и горе не заливал, и злобу не распалял. -- А ты хорошо слышал, в какую ночь тебя пригласили прийти? -- так начала Карденала свою голубиную воркотню, а точнее сказать -- сорочью трескотню. И вовсю затрещала сорокой: -- Ну, так если ты все слышал и тебя пригласили, надо идти или нет? Где одному везет, там и другому может повезти, я уверена... -- Ни в чем ни будь уверена,-- оборвал он ее, подумав, что лучше бы проглотил язык, чем рассказал ей то, что ему послышалось в пьяном угаре. -- Коли бы я знала, что ни в чем не могу быть уверена, я бы посчитала, что не мужчина взял меня в жены, а настоящий слюнтяй. Ты никогда не знаешь, чего хочешь; не ведаешь, куда гнешь. -- Теперь-то я знаю, но...-- стал он сдаваться,-- но только не знаю, идти ли по этому странному зову, идти ли на поиски этого огня. -- А если огонь принесет нам счастье... -- А если нет? -- прервал ее Хуандо, но и сам загорелся; у него тоже закопошились, заметались в голове баламутные мысли: вдруг привалит богатство, вдруг добрый огонь укажет путь к сокровищам, скрытым в горах. -- А если нет, мы ничего не потеряем. Но ведь ты говорил, что голос сказал тебе: увидишь огонь, а рядом сумку, большую сумку... Да это же счастье, Хуандо, счастье само нам в руки дается,-- возрадовалась Карденала.-- В этой суме мы найдем мильон золотых монет! К несчастью, возрадовалась не только она одна -- своей радостью она заразила Хуандо. С той поры, как он услышал голос во сне, и до той самой ночи их дом лишился покоя, хозяйство было заброшено -- и поле, и курятник, и огород. Карденала не давала ему покоя. Они, как призраки, ходили следом друг за другом. Не произнося ни слова, прекрасно слышали друг друга. Да и к чему слова, если они бродили по кругу. Хуандо -- колеблясь. Карденала -- напирая. Таинственный голос, который прислышался пьяному, стал проклятием, несчастьем их дома. Она с горячностью возражала: -- Проклятием? Подумай, Хуандо, что ты мелешь! Это для нас благословение божие, единственная надежда, то, что может вытащить нас со дна колодца, где сидеть нам до самой смерти, может помочь нам выкарабкаться... Ночной сон перестал влезать к ним в постели -- гамаки, привязанные к четырем кольям и покрытые циновкой из пальмового листа,-- и метался где-то неподалеку, как бродячая собака, которая кружит и кружит возле дома да не может войти. А если они смыкали глаза, то долго лежали и, затаившись, ждали, не привидится ли будущее, пока не одолевала усталость после стольких волнений, когда сердне стучит то в страхе, то в радости, когда сомнение чередуется с уверенностью в том. что Хуандо найдет огонь в лесу и что в сумке окажется не менее кинталя золотых монет или драгоценных камней. Если будут монеты, думали, как их истратить, а если драгоценные камни -- кому их продать... И твердость снова уступала место опасениям... -- Хуандо, ты спишь?.. - Нет... да -- А если в сумке окажется золото? Что будем делать? Напрасно ждала она ответа. Дождалась лишь невнятного кряхтенья. А потом он приподнялся и сам робко спросил: -- Карденала, а может, лучше не идти... Вдруг напоремся на дурной огонь, и тогда мне конец. Сейчас я хоть бедный, да счастливый. -- Трус, вот ты кто. Трус, сам не знаешь, чего тебе надо. То говоришь, что идешь, а то -- нет. На другую ночь Карденала завершила этот же самый диалог кратко и категорично: -- Вот что я тебе скажу: если не пойдешь, пойду я одна! День ты мне назвал: первый вторник, какой приходится на девятое число месяца, и место ты мне сказал: внизу, под Песчаным холмом. И вот теперь, когда они, не чуя ног под собой, бежали к цели, он -- впереди, она -- сзади (сколько раз мысленно они уже проделывали этот путь!), зыбкая почва вдруг поплыла под ними, и они. не удержавшись, съехали вниз по откосу с Песчаного холма прямо в овраг, который выводил на дорогу. Постояли, отряхивая руки от песка, который чуть ли не въелся в ладони, когда на крутом спуске они цеплялись за землю. -- Дорога сама нас выведет,-- приговаривала она сзади. А Хуандо помалкивал. Здесь, в этом овраге, рождалась дорога. Дорога рождается, как река: одна тропка сливается с другими и превращается в тропу. Немного спустя это была уже не тропа, а проезжая дорога. -- Ты взял с собой мачете?..-- Она знала, что он взял, что ее муж никогда не ходил без мачете, но ей было страшно и хотелось лишний раз убедиться, услышать от него самого, что мачете он взял. -- Взял. И наточил. Волосок на лету разрежет,-- отвечал Хуандо громким голосом, словно для того, чтобы какой-то невидимый враг знал, с кем ему придется иметь дело, если вздумает напасть. "Я помолюсь",-- порывалась сказать Карденала, но не могла выговорить ни слова. На сердце у нее стало тяжело, захотелось броситься вперед и остановить мужа, сказать ему. мол, постой, давай вернемся. Плохое предзнаменование. Она шла и молилась, молилась всем святым, и больше всего -- за Души заблудших. Иногда она сама слышала, как причитает, будто сомнамбула: -- Спаси и помилуй Души заблудшие... Души заблудшие... Души заблудшие... И вдруг -- безъязыкий огонь. Да, все огненные языки слились воедино над кучей сухих маисовых листьев и веток. Огонь внезапно предстал перед ними за поворотом широкой дороги. Кто-то его зажег. Да, кто-то его зажег. Но кто, если вокруг не было ни живой души. И запылал он, будто по волшебству, как раз тогда, когда они сюда подошли. Если бы костер не вспыхнул вовремя, он или бы уже прогорел, или затух от ветра. Хуандо остановился, поднял руку, словно защищая глаза от слепящего золотистого пламени, расколовшего мрак. Сзади Карденала, онемев от неожиданности, только хватала ртом воздух и крестилась. "Не подходи, Хуандо!" -- готова была она закричать, но ее мужу полагалось точно выполнить наказ. Так он и сделал и, крепко сжимая рукоятку мачете и обрушивая удары направо и налево, словно крошил воздух и набирался храбрости, которой ему не хватало, ринулся вперед. С другой стороны костра, возле самого пламени, рядом с головешками, точь-в-точь как ему послышалось в пьяном угаре, Хуандо увидел холщовую сумку. -- Золото! Деньги! Драгоценные камни! -- бормотал он и, не боясь опалить края сомбреро или рукав грубошерстной куртки, метнулся к огню, схватил сумку, с радостью заметив, какая она тяжелая, и бросился назад, к Карденале, не обратив внимания на обожженные брови и ресницы. -- Не будем терять время.-- сказала она, быстро придя в себя, хотя он сгорал от любопытства, от желания скорее увидеть содержимое сумки, и они бросились бежать прочь от пылающего костра. Ощупью, ничего не видя, они старались распознать, что было спрятано в сумке. Вроде бы человеческие кости. Кто знает... Но вот, вот... Ошибки быть не могло, так звякают только деньги... Они развязали веревку. Нет, в темноте все равно ничего не увидеть. Однако, сунув внутрь руки, они нащупали кроме человеческих костей еще мачете, мешочек с кучей монет и полную бутылку. - Сокровище! Сокровище... мертвеца! Ничего не понять. Из металлической трубочки они вытащили бумагу, вроде бы даже с печатью, которая, конечно, должна была быть документом, подтверждающим право собственности на... Они запнулись, умолкли... Собственники и богачи... Но что значат эти кости, и этот мачете, и эта бутылка, полная спиртного?.. О том, что случилось в ту ночь, леденисто-туманную, жесткую, никто ничего не узнал. Случившееся утонуло в немоте двух смертей, как они говорили. Хуандо (свое полное имя -- Хуандо Диос Родригес -- на сей раз он услышал в суде) прикидывался дурачком всякий раз, когда полицейские и судьи у него выпытывали, его допрашивали: из-за чего он поссорился с Пруденсио Сальватьеррой, которого раньше и в глаза не видал. -- Да ни из-за чего...-- отвечал Хуандо. его язык еле ворочался в такт едва шевелящейся мысли. -- Двое мужчин не пойдут насмерть рубиться мачете из-за ничего. Причина должна быть. Сальватьерра был твоим врагом? -- Да нет, не был... -- Ты его давно знал? -- Да нет, я его не знал, он меня тоже... -- Потому вы и дрались? -- Да нет. Повстречались и подрались. Мне его кровь пролить захотелось. Есть такие люди, которым горло перерезать хочется. Ну я его и позвал драться, дело мужское, обычное... -- Так вот, за мужское обычное дело тебе придется дорого заплатить... -- Быть по-вашему, за мужское дело всегда платить надо... И опять делал дурашливое лицо. Надо уметь сделать такие остекленевшие глаза без всякого выражения из своих живых глаз: надо уметь казаться таким безучастным и так вяло шевелить губами, чтобы волосок не дрогнул в его редких усах. Надо только суметь стать таким тихим... впрочем, это было него натуре, быть тихим, нешумливым. Судья дважды его допрашивал. Драться насмерть и не знать друг друга. -- Если верно то, что ты его никогда в жизни не видел,-- и чиновник приближал свое лицо, украшенное очками, к равнодушному лицу обвиняемого.-- какого черта тебе втемяшилось драться с ним. требопать. чтобы он взялся за мачете, грозить, что ты его убьешь, потому что тебе так велено у тебя есть наказ его прикончить... Хуандо в ответ -- ни слова, а его молчание из себя выводило судью, который все спрашивал да расспрашивал, то один вопрос задавал, то другой, чтобы он сознался, кто толкнул его на преступление, за которое теперь один расплачивается. -- Тебя кто-нибудь подкупил? Кто-нибудь давал деньги за убийство Сальватьерры? -- А потом начинал заходить с другого конца: -- Хуандо, ты знаешь, что такое гипнотизм? -- Да как не знать... -- Так знаешь или нет?.. -- Знаю... -- Тогда не кажется ли тебе, что ты убил его в драке под воздействием какой-то чудодейственной силы, вроде бы как загипнотизированный? -- Не знаю... Может, так, а может, и нет... -- Что же с тобой все-таки приключилось? -- Зашел я, значит, пропустить стаканчик, пью я. еще не допил, как слышу, кто-то называет имя этого... -- Пруденсио Сальватьерры... -- Да, и все-то во мне перевернулось, равно как гора каменная на меня обрушилась. Так и замолотило, застучало по мне. а его имя так в голову ударило, что я тут же вытащил мачете и позвал его драться, хотя предупредил, что ему меня не убить, потому как сделан я из камней. Хуандо ни на какие вопросы больше не отвечал и только поигрывал соломенным сомбреро, которое держал в руках. Ему дали десять лет за убийство. Исписали уйму бумаги и дали десять годков тюрьмы, словно на десять лет закопали в землю. Он это так и воспринял: десять лет своей жизни быть ему мертвым, а как выйдет из заключения, все равно что вернется с кладбища. Но лучше тюрьма, чем могила, утешала себя Карденала Сифуэнтес, с каждым месяцем все более опечаливаясь, с каждым днем все более сокрушаясь, ибо ей казалось, что и на нее взвалили такой же груз наказания. Она нанялась в прислуги неподалеку от большой тюрьмы в городе, куда после вынесения приговора перевели Хуандо из их деревни. И воскресенье за воскресеньем, умывшись в пять утра, она обряжалась в праздничное платье, смазывала волосы ароматическим маслом, вплетала в обе косы красивые ленты, которые каждое воскресенье были разными -- то зелеными, то красными, то желтыми, и отправлялась к острогу, счастливая тем, что может доставить арестанту радость своим присутствием, булочками и сигарами. В то воскресенье Хуандо. обняв ее обеими руками, которые просовывались, как головы двух питонов, сквозь разделявшую их решетку, немало ее удивил. -- Ведь это,-- сказал он ей на ухо,-- все-таки кончится... Она не поняла, но и объяснить не попросила. Точнее сказать, она не поняла того, что уже знала. Она знала, что заключение окончится и стало оканчиваться очень давно. Едва только он вошел в тюрьму, срок начал кончаться. Но не кончается. Никак не кончается... Хотя, по правде сказать, Хуандо не тяготился своим заточением, потому что покойный Сальватьерра с каждым днем все меньше терзал его душу, а случись все иначе, до смерти пришлось бы терзаться угрызениями совести. Здесь сполна расплачусь, и будем жить в мире, говорил себе Хуандо и успокаивался. -- А когда выйдешь, что ты будешь делать? -- Голос Карденалы дрогнул, ибо, страшась спросить, как себе представляет будущее ее муж, она сказала не "мы будем делать", а "ты будешь делать"... Хуандо робко взглянул на нее, тоже страшась спросить, как понять это "ты будешь делать"... Может, она хочет остаться в городе работать прислугой? Или другой мужчина?.. -- Поговорим начистоту, Карденала Сифуэнтес. -- Хуандо легонько ее оттолкнул и выпрямился за решеткой, сразу став на голову выше.-- Ты хочешь остаться здесь? Со мной не вернешься туда?.. -- Нет... Это ее "нет" полоснуло арестанта, как хлыст тюремною надзирателя. Он проглотил слюну, сделал равнодушное лицо и. пожав плечами, пробормотал: -- Ладно, дело твое, я пойду один... Ты ведь знаешь, мне надо вернуться туда... -- Я знаю, что тебе надо вернуться туда, а я про то не хочу и думать, больше не хочу во все это впутываться. Я ходила на исповедь, и святой отец сказал мне, что нас сам дьявол попутал. -- Ты сказала ему про дурной огонь? -- с яростью спросил Хуандо, ухватившись за решетку, словно желая смять ее своими руками. -- Нет, но я призналась, что я очень суеверная. -- Ладно, это ничего...-- и, немного помолчав (с улицы долетали гудки автомобилей, свистки полицейских), Хуандо добавил: -- Я только хотел бы знать, Карденала, зачем, кто тебя послал исповедаться... -- Хозяйка потребовала. Сказала, подходит великий пост... -- Значит, ты не пойдешь со мной? -- переспросил Хуандо. - Нет... После тяжкого молчания он скрестил на груди руки и повторил: -- Нет так нет... Но не примирился. Нет, с этим он не мог примириться. Сама тюрьма -- место сносное. И надо было расплатиться за смерть. Но 'Потеря Карденалы Сифуэнтес... Нет, это невозможно, нет... Тюремщик прервал свидание, и Хуандо смотрел ей вслед и ощупывал себя. Снаружи. Ибо не мог ощупывать себя изнутри. Он этого ожидал, и все же... Но почему он этого ждал?.. Потому что если дурной огонь опалит мужчину, ни в чем не будет ему счастья, не видеть ему удачи, пока не останется в нем ни следа от того ожога... И пришлось ему идти одному в свою деревню, сполна заплати в за покойного Сальватьерру, заплатив тюремными днями, заплатив годами, когда каждый год как большая бумажка в тысячу песо, каждый месяц как бумажка в десять песо, каждый день -- одно песо, а часы -- монетки... К счастью, он уже совсем расплатился... -- Ты пришла?..-- спросил он Карденалу на следующее воскресенье в час свиданий. -- Да. Смотришь на меня и спрашиваешь... -- Я уж думал... -- Думал, думал... Да не додумал, потому и в тюрьму попал,-- рассмеялась Карденала, а Хуандо заметил у нее во рту золотой зуб... -- Откуда этот зуб?.. -- Вырос...-- широко улыбнулась она, охотно показывая зубы,: радостно сверкая коронкой.-- Нет, не вырос, мне его поставил хозяйкин зубной врач. -- Ты ему заплатила? -- Конечно заплатила, ведь это золото, ты что думаешь?.. -- Ну и ладно...-- забормотал Хуандо.-- У меня тут срок кончается, и мне уже пора выходить на волю. Ты, значит, не пойдешь со мной,-- он весь дрожал, с головы до пят,-- нет? -- Нет... "Нет", отчеканенное зубами, да еще золотым зубом, золотым клыком по его сердцу. -- Хорошо, что ты мне это сказала, пока я не размечтался...-- Голос у него вдруг провалился куда-то вглубь, и говорить он больше не мог, только добавил хрипло: -- Теперь хоть знаю, что к чему, верно?..-- А потом, помолчав, заключил спокойно, только глаза печально глядели в глаза Карденалы и кривая улыбка тронула суровые губы: -- Вот что бывает в жизни с теми, кого полоснет дурной огонь! -- Хуандо Диос Родригес! -- гулко прозвучало его имя в тюремном патио, в бездонной солнечной тишине после полудня. Он бросился навстречу алькальду, который его вызывал. Ответил начальству почти на военный манер: -- Здесь... -- Возьмите свое имущество...-- Алькальд заметил, что арестант его не понимает,-- или делает вид, что не понимает? -- и заговорил по-другому: -- Забирай свои пожитки, выноси своп вещи из камеры, ты выходишь на свободу. Он повиновался -- и радостно, и нехотя, словно бы, дождавшись этого мига, вдруг стал в тупик. Вещей у него почти не было. Кое-какая одежка. Да обрывки портрета Карденалы. Портрет он разорвал, но клочки сохранил. Ему захотелось сложить их напоследок, взглянуть на нее. но время не ждало, да к тому же он столько раз их складывал и столько раз рассекал изображение на части без помощи мачете. Чтобы покончить со своим ближним, с врагом, достаточно взять его фотографию и разорвать ее. как и сделал Хуандо с этой самой ненавистной из женщин. Шестьдесят дюжин сомбреро... едва верилось, однако так было записано в тюремных конторских книгах. Он это сделал: шестьдесят дюжин сомбреро. Ему отсчитали, песо за песо, все, что причиталось за труд, и он вышел с сундучком на плече, сменив арестантскую одежду на крестьянский костюм, в своем новом добротном и широкополом сомбреро, которое сам себе сплел к долгожданному дню. Ветерок трогал поля сомбреро. Его сомбреро своими полями ощущало свободу. -- Можно мне здесь написать свое имя? -- спросил он у хозяина гостиницы и в ответ на утвердительный кивок написал: Хуандо Диос Родригес. Но он не остался в этой дрянной ночлежке. Только имя свое написал в регистрационной книге, а сам удрал без оглядки. Что случилось? Что он там увидел? Ключи!.. Ключи в дверях!.. Огромные ключи, как в тюрьме, как в камерах... Ни поспать, ни поесть: куда бы он ни заходил, чтобы перекусить, везде надо было стоять в очереди, все люди по субботам толкутся на улицах, везде, словно очереди арестантов в обеденный час, настоящие арестанты, друг за дружкой, каждый со своей тарелкой. Хуандо предпочел не обедать и зашагал по пыльной дороге к себе в горы, туда, где ему надо было исполнить долг... Какой долг? Он его уже выполнил, он уже убил в драке, что правда, то правда. Пруденспо Сальватьерру. лет девять назад, а как будто только вчера, и он уже заплатил тюрьмой за покойника. Какой же еще мог быть долг? Он знал, что должен сделать одно дело, вот и все. Зачем это облекать слова или в мысли. Дела более скромны. Дело есть дело, оно -- простое, без всяких прикрас. Он его сделает. Исполнит свой долг, ног и псе... Хуандо пришел туда, где жил с Карденалой Сифуэнтес. Ничего не изменилось. Все осталось, как было. Деревья, камни и даже, казалось, те же самые ящерицы, которые все так же, спустя девять лет, грелись на солнце, и тс же самые птички-плотники, которые пели, и те же любопытные белки шныряли вверх-вниз по деревьям, и те же пугливые кролики... Исполнить. Хуандо не мог не исполнить. Он чувствовал себя "фунесто". Беда, когда становишься "фунесто". "Фунесто" -- это человек, приносящий несчастье. И он, пока не исполнит, не выплатит долг, будет "фунесто". Так, не долго думая, его и окликнул старик, ловец перепелов. -- "Фунесто", не играй с собой в прятки,-- сказал ему старик,-- потому-то у тебя все вкривь и вкось идет. Когда ты плюешь, плевок летит в сторону; когда мочишься, поднимается ветер и относит мочу; а когда причесываешься, пробор получается неровный. Так было и у меня, и потому я тебе советую исполнить. Знаю, знаю, что с тобой происходит, это же самое и я пережил, со мной можешь не притворяться, что не понимаешь, о чем веду речь. -- Если сказать по правде,-- расколол Хуандо крепкую скорлупу своего молчания, молчания, затвердевшего за многие годы вокруг его тайны,-- если сказать по правде, я не могу исполнить, Тата Гуамарачито, потому что у меня нет врагов... -- А может, и не надо? -- пробормотал старик, проведя по своему безбородому, с тремя белыми волосками лицу рукой, мягкой от частого прикосновения к перепелиным крыльям. -- Как... не надо? -- нахмурил брови Хуандо, стараясь спокойно и прямо глядеть в глаза Таты Гуамарачито. -- Да как слышал: не надо... -- Ладно, ладно, Тата Гуамарачито. еще рано меня отпевать. Пришел мой черед хоронить дурной огонь, мой черед, по несчастью, нет, не по несчастью, а через одну несчастную...-- И он сплюнул вкривь, но не потому, что слюна прошла мимо зуба, а нарочно.-- И чтобы похоронить огонь, мне надо писать наказ тому, кто его встретит, кто наткнется на костер, и велеть кого-нибудь убить... А у меня, у меня нет смертных врагов... Кого же убить, если мне некого убивать... Так-то вот, что поделаешь... И продолжал после короткого вздоха: -- А потому, Тата, не могу я отделаться от дурного огня, хотя он прожег мне легкие, не легкие у меня, а сита для песка. Все кашляю и кашляю, бывает, и кровью плюю. -- Эту хворь ты из тюрьмы притащил!.. Сроку конец, тебе чахотка -- венец! -- Нет. это дурной огонь. Тата Гуамарачито. моя болезнь от дурного огня...-- Внезапный приступ кашля оборвал его голос, на висках проступила испарина, перед глазами запрыгали огоньки. -- Почему ты, "фунесто", думаешь, что тебя губит дурной огонь? -- спросил старик ласково. -- Потому что большой огонь у меня на глазах превращается в сотню маленьких. Ясным днем я вижу, как пляшет он вокруг меня язычками, золотыми искорками, и от этого мне хочется кашлять, меня в пот бросает, тошнит. -- Ну, тогда уйди от него... -- А как. если у меня нет врага, которого я в наказе велел бы убить? -- ответил Хуандо понурившись. -- Не вешай голову, "фунесто", Тата Гуамарачито пришел тебе помочь. Слушай мой совет. Той самой ночью ты нашел человечьи кости и металлическую трубочку, где был наказ вызвать на драку Сальватьерру. Не было на тебе большой вины, а если и была, ты искупил ее в тюрьме, и убил ты в честном бою. Двое мужчин с мачете в руках, лицом к лицу,-- это двое мужчин, и, подумай сам, ведь он тоже мог тебя прикончить. И подумай также о том, что тот, кто найдет дурной огонь и не выполнит наказ -- при встрече зарубить незнакомого ему человека,-- сам все равно погибнет от мачете этого человека. Если бы ты, Хуандо, который "до", а не "после", если бы ты не порешил Сальватьерру, когда услыхал его имя и признал его, будь уверен, не остаться бы тебе в живых, да, будь в том уверен, потому как тогда он бы тебя прикончил, если бы вам довелось опять встретиться. Так написано, и так должно быть... -- Может, это и к лучшему... -- Не говори глупостей, живым всегда быть лучше, чем мертвым! -- Хватит рассуждать, Тата Гуамарач ито, что мне надо делать? -- прохрипел Хуандо, кашляя, обливаясь потом. -- Пойдешь и разожжешь костер, дурной огонь... -Кто? - Ты... -Я? -- Ты. И напишешь и оставишь там свой наказ, твой наказ убить, ведь недаром ты зовешься Хуандо, до, до, до... -- Да как же мне это сделать, если в наказе я должен велеть тому, кто повстречает дурной огонь и возьмет холщовую сумку, убить в драке... врага, которого у меня нет? -- Все это правильно, Хуан-до-до, но я укажу тебе другой, лучший путь. Ты разорвешь цепь смерти, цепь, к которой ты прикован, понял? -- К чему я прикован? -- переспросил Хуандо после молчания, наполненного дыханием двух людей. -- К цепи смерти, которую разорвешь...-- стоял на своем Тата Гуамарачито.-- и не будешь тогда таким дохлым, не будешь "фунесто". -- Разорвать цепь смерти? Нет, Тата Гуамарачито, это может принести мне еще больше бед. еще больше запутает дело... -- Дурной огонь, который тебя опалил и жжет тебе нутро, виновник очень многих смертей, и настало время его затушить. Благословен тот. да, благословен тот, кто, как ты, может это сделать... -- Скажи мне -- как?.. -- Я сам пойду с тобой. Встретимся через восемь ночей на девятую. Сейчас ночи светлые, луна на небе, а через восемь суток мгла будет полная. И тогда я приду за тобой и все поведаю тебе, и мы пойдем вместе... Тата Гуамарачито и Хуандо, засевшие в сосняке, услышали далекий стук лошадиных копыт. Неторопливый, четкий цокот. Они понимали, что лошадь осторожно идет по каменистой тропе у подножия холма и вот-вот выйдет на дорогу, возле которой им надо развести костер, дурной огонь. На фоне тусклого отсвета звезд, в молочной полутьме обрисовалась фигура всадника. Лошадь была еще далеко. Самое время, однако, чтобы Хуандо зажег огонь. Он так и сделан. Подобно звезде, упавшей в гущу темного леса, вдруг осветило дорогу яркое пламя. Всадник заколебался, но другого пути не было, и... вот он уже вблизи костра, спешился с пистолетом в руке. Человек не мог и не пытался уйти от соблазна. Побледнев, тяжело дыша, не замечая выбившихся из-под шляпы волос, которые лизали ему лоб и глаза, как языки черного пламени, он схватил холщовую сумку, вскочил на лошадь и удалился быстрым галопом, потом перешел на рысь, а костер продолжал пылать. -- Видишь, все очень просто...-- Тата Гуамарачито обнял Хуандо.-- Теперь мне уже нельзя называть тебя "фунесто", ты избавился от колдовства дурного огня. -- Пора...-- сказал Хуандо и вздохнул,-- уже пора, через девять-то с лишком лет. и бог вам отплатит за то, что вы меня надоумили. -- Ты не только избавился от дурного огня, ты, Хуандо-до-до... ты оборвал цепь смерти. В записке, которую ты написал собственноручно и которую мы спрятали в трубочку и положили рядом с костями человечьими и с твоим мачете, с тем самым мачете, которым ты убил Сальватьерру. и с бутылкой змеиной настойки, в этой записке ты наказал не драться насмерть, не убивать... Но что же ты в ней написал? -- Хм, это моя тайна... -- Что ты велел сделать человеку, который прочтет наказ? -- He убивать, нет. Кого ему убивать, если, как я вам : Тата, у меня нет врагов? -- Ну так что же ты наказал?.. -- Повторяю вам, Тата Гуамарачито, это моя тайна... -- Хорошо, молчу... -- А вы меня простите? Простите за то, что я вам ее не открываю? -- Не за что тебя прощать. Я уважаю людей, имеющих тайны. Но хочу тебе еще раз сказать, что ты не только отделался от дурного огня, но и порвал цепь из многих смертей... Мне минуло,-- продолжал старик, затягиваясь табаком и сипло откашливаясь,-- мне минуло почти сто лет, и ты хорошенько слушай , то, что я тебе расскажу. Стукнуло мне тогда столько, сколько тебе сейчас, лет тридцать... -- Мне -- двадцать восемь! -- воскликнул Хуандо. -- В общем, был я в твоих годах, когда наткнулся на дурной огонь и получил наказ биться смертным боем с человеком по имени Белисарио Консуэгра, с бедным горемыкой, как я потом узнал. О нем я не слыхал никогда и в глаза никогда не видывал, но вот однажды покупаю я коня на праздничной ярмарке и слышу, кричат: "Белисарио Консуэгра!" На меня будто гора каменная обрушилась. Ничего больше не слышу, не вижу. Обнажил я мачете, иду к нему и говорю: вытаскивай мачете и зашишайся, не то прирежу как поросенка... Он вытащил тесак, и я его прикончил, в куски изрубил, от запаха крови словно взбесился. -- А вы, Тата. от своего дурного огня наказом избавились? -- решился спросить Хуандо... -- Да, Хуандо-до... Мой наказ был таков: вызвать на драку и убить Талислало Яньеса, одного мексиканца, моего недруга. Повстречался мой дурной огонь и мой наказ человеку по имени Пласидо Сальгаэспера. И Сальгаэспера порешил мексиканца ударом мачете. А наказ этого Сальгаэсперы был -- покончить с его давним врагом, Гарричо Дардоном, которого прикончил Ремихио Уэртас, а наказ Уэртаса... Будь ты благословен за то, что порвал эту цепь! Хуандо всегда смотрел на восход солнца, но еще никогда наступление дня не казалось ему таким прекрасным, как в то утро, когда он, освободившись от дурного огня, смотрел на зарождение, на алый румянец новой зари. Тата Гуамарачито не взял с него никакой платы. Мол, если Хуандо пожелает вознаградить его, пусть откроет свою тайну, скажет -- что написал, что наказал ТОМУ человеку на лошади. Но Хуандо не мог пойти на такое. Не мог принести свою тайну в благодарность Тате Гуамарачито и встречал рассвет в одиночестве. Хорошо смотреть на мир, благодарить его за то, что он существует. Смотреть без злобы и без печали. Эх, если бы вернулась Карде нала Сифуэн-тес! Но зачем хотеть, чтобы она вернулась? Он остановил свою мысль, испугавшись того, что подумалось. Но мысль не остановилась и привела к тому, что Карденала Сифуэнтесбыла частью колдовского огня, который толкнул его на преступление, сделал так, чтобы бедняга Сальватьерра лишился жизни, чтобы его холодное лицо засыпала земля. Заря разгоралась. Взгляд его остановился под веками, отяжеленными сном и усталостью. Птицы-попрыгуньи -- скок туда, скок сюда. Слезинки росы на пахучих лепестках орхидеи. Далекий стук топора: где-то дровосек рубил дерево, стук на стук... Он вдруг вскочил и пустился бежать вниз по склону, к старику, и еще издали закричал: -- Тата Гуамарачито, я иду к вам рассказать свою тайну... И рассказал тому на ухо... Мохнатое ухо старика застыло под его шевелящимися губами. Когда умолк, прищурил глаза, чтобы удержать слезы. -- Ты так написал? Ты так наказал? Ты так повелел?..-- спрашивал Тата Гуамарачито, а смех с его губ растекался по щекам, словно он смеялся всеми своими морщинами. -- Да, так... Потому что ее я тоже рассек на куски, разорвав портрет... И почудилось мне, Тата, что как только я у себя в камере разорвал портрет Карденалы Сифуэнтес, стал я освобождаться от ее колдовства. Плохая жена хуже всех дурных огней, и потому в своем наказе я велел тому незнакомцу на лошади взять фотографию первой изменщицы, какую встретит, и изорвать... Ведь много есть разных способов превратить человека в прах... Хуан Круготвор Ущелья, покрытые цветами. Ущелья, заполненные птицами. Ущелья, утопленные в озерах. Ущелья. Там не только цветы. Столетние сосны. И не только птицы. Сосны, столетние, высоченные. И не только озера. Сосны, сосны и сосны. Цветочный, птичий и озерный мир Хуана Круготвора. Там он родился, там вырос, жил с отцом -- тоже Круготвором; не имел жены, ни своей, ни чужой, и унаследовал от отца волшебство лиан и подсолнухов, магию связываний и солнцекружении. Когда отец умер, сын его похоронил не схоронив, оставил лежать на земле, а не под землей, чтобы не разлучаться с ним. И был при нем, пока его кости не обглодали и не обклевали звери и птицы, кормящиеся падалью. Дни и ночи бдел он возле усопшего отца. Ночи и дни сидел рядом на сгнившем стволе, а когда у покойного Круготвора распалось чрево, месиво многоцветных червей, он, по обычаю Круготворов, вынул пупок, фиолетово-синий бутон, и обвязал его шелком четырех цветов. Сначала -- черным шелком, потом -- красным шелком, затем -- шелком зеленым и, наконец, шелком желтым. Когда узелок был готов -- весомый, похожий на подсолнечник,-- сын зарыл поглубже белые кости и отправился в путь, а на груди у него вместо ладанки был завязанный в цветные шелка круготворный пупок умершего. -- Я уйду,-- сказал он себе,-- и возьму с собой круготворные мечты того, кто был кружи-мир, кружи-тучи, кружи-небо, и его частица всегда будет при мне. -- Ты уходишь, Хуан Ун Бате? -- спросили его. -- Да, ухожу... По его краткому ответу все поняли, что он -- Круготвор, и распрощались с ним звездной ночью. Его ущелья с цветами, птицами и озерами тоже с ним распрощались. Ароматы, цветы, отражения в воде говорили ему "прощай". Он едва не вернулся -- поглядеться в голубоватые воды, где ребенком купался с отцом. Тяжко вздыхал, слыша птичьи концерты у себя за спиной. Дивная роскошь цветов приводила в смущение: надо ли идти кружить по миру или лучше вернуться в свой рай? Вдруг появляются дикие кони. Облако пыли, летящее к горизонту. Самый быстрый конь останавливается, косит глазом, ржет, бьет копытом, вскидывает голову, трясет гривой. Хуан Ун Бате трижды обходит прекрасного скакуна, заставляет его замереть на месте и вскакивает ему на спину. Узда не требуется. Конь повинуется мысли. И вот они уже в городе. Паутина улиц и площадей. Шорник вынес из лавки и выставил --для привлечения покупателей -- свои сбруи и разные седла рядом с дверью на тротуаре. Сидя в качалке, он стережет свой товар и попивает прохладительное на склоне дня. Хуан Ун Бате оставляет коня за углом, трижды обходит шорника, заставляет его заснуть с открытыми глазами и берет седло, попону и великолепную узду, украшенную блестками. Все необходимое, чтобы обрядить и оседлать своего коня. Ун Бате уезжает рысцой, а в лавке затевается громкая ссора, чуть ли не драка, между шорником и его женой. -- Признавайся, ты ведь заснул, Борхия! --выходит она из себя, норовя поцарапать мужа. -- Нет, будь ты неладна, я тебе уже говорил -- нет, и опять повторяю -- не спал! -- Так что же с тобой стряслось? -- Сам не знаю. Я словно бы летал над землей, вдыхал сладчайший аромат лесных цветов, слушал щебетанье птиц и смотрелся в зеркало озера... Такова волшебная сила Круготворов. Круготвор дает обет жить в бедности, дает обет не иметь дома женщины, кроме случайной, чтобы продолжить род Круготворов, а также дает обет помогать своей магией всем нуждающимся. Круготворы. или кудесники, волшебная сила которых идет от искусства связываний, не все используют свое умение на благо людям. Круготворы-Колдуны-Осиных-Связок, изгнанные из мира солнцекружении ароматом цветов, пением птиц и лазурной радостью озерных вод, нашли прибежище у воздыхателей-вулканов и способны сотворить любое зло. Ун Бате, известный под именем Хуан Круготвор, не из их роду-племени, он владеет магией трех кругов, смогувязать воединоаро-мат. пение и голубые воды, а пупок своего отца держит всегда у себя на груди, словно подсолнух, чтобы помогать и себе и другим. Деревянная лопата, обожженная в огне очага, прошлась по спине женшины. Ее супруг, хлебопек, не поскупился на удары. -- Беи меня, бей, Леон, я это заслужила, позволила украсть целую корзину хлеба! Не знаю, что на меня нашло... Я почуяла запах, особый запах, не эту здешнюю понь от подгоревшего теста, а дивный аромат цветов, потом услыхала, как заливаются птицы с золотыми горлышками, а там и себя увидала, такой молодой, в зеркале чистого озера! -- Напилась пива вечером, вот и ударило тебе в голову! -- Может быть, твоя правда... -- Кто, хотел бы я знать, заплатит мне за корзину с хлебом, которую ты проглядела? Тем утром голодные дети одного из городских кварталов досыта поели горячего хлеба, а торговцы и полицейские в ярости не могли понять, как могло незаметно исчезнуть столько одежды, лекарств, башмаков, сомбреро, всяких инструментов и другого добра, которое взял для бедных Хуан Круготворс помощью магии трех кругов. А тем временем о его чудесной связке аромата, пения и лазурной воды прослышала одна женщина, всемогущая и бесплодная, жестокая и прекрасная Читутуль, которую так называли по имени ее города и настоящее имя которой было Сиу. -- Доставьте мне этого Кругодея,-- приказала Сиу своим людям.-- Я велю тем временем приготовить спальню, где со мною возлежат мужчины. А потом будет празднество. Я желаю показать ему моих лучших танцовщиков, моих удивительных циркачей и силу моих волшебников. Нетрудно было разыскать Хуана Круготвора и передать ему приглашение грозной Сиу. -- Я пойду с вами,-- сказал Хуан Круготвор посланцам,-- хочу познать новые земли. Быстро мчал его гнедой конь, позади оставались головы, туловища и хвосты полноводных рек, несущих на своей спине редкие деревья и крупицы золота. Остались позади и зеленое буйство сахарного тростника, и кровавая россыпь кофейных кустов, и маисовые поля, луга, плодородные долины и поливные земли, и вместо всего этого теперь везде были только песок, камень, колючка. Хуан Круготвор, привыкший к своему цветковому, водяному и птичьему раю, сидел в седле как окаменелый. Почему бы не повернуть назад? Почему надо следовать за посланцами, едущими неизвестно куда? Зачем ехать в этот жестокий и пустынный мир? Всемогущая Сиу, чье бесплодие простиралось и на ее владения, призвала к себе колдуна с руками из красной земли. -- Если я понесу от Хуана Круготвора,-- приказала она,-- отдашь ему половину моих богатств, а если он не сможет оплодотворить меня, если не прорастет семя подсолнуха, ты убьешь его, разрежешь его кожу на полосы и свяжешь их в узел. Грозы и ливни задержали прибытие Хуана Круготнора в город Читутль -- Подождите меня здесь,-- сказал он посланцам.-- Я скоро вернусь. До въезда в город мне одному надо объехать его кругом. Раз... два... трижды проехал всадник вокруг крепостей, башен, построек города Читутуля. озаренного солнцем, и, убедившись, что весь город принадлежит ему, отправился со своими спутниками дальше. Величественная Сиу должна была -прийти в отчаяние. Скоро копыта коней застучали по мраморным мостовым Читутуля. Холод материалов, из которых был построен город -- гранит, порфир, сланец,-- не вязался с царившей в нем душной жарой, с его тяжким, как знойная губка, воздухом. Послышался трубный глас. Бой барабанов-атабалей. Хуан Круготвор, взяв гнедого коня под уздцы, пошел вверх по лестнице на Башню Иероглифов, к террасе из разноцветных камней, где на циновке сидела под балдахином из зеленых перьев ослепительная Сиу. -- Ун Бате...-- сказала она ему. восхищенно глядящему на нее, и, сказав его имя, продолжила: -- Трижды-Окружитель, Подсолнух-Муж, Непобедимый Круготвор три раза объехал вокруг моего города, который отныне принадлежит ему. Мои воины, мои богатства, мои вещуны, мои служанки, мои леса, мои самые лучшие камни, мои маисовые поля, мои дворцы, мои стражи, все это -- твое, и о том будет возвещено. -- Явился хозяин этой земли без хозяина! -- хором воскликнули авгуры. -- Ты, Хуан Круготвор,-- говорила Сиу,-- громом и ливнем трижды объял этот город, теперь он твой, и скоро о том возвестят с вершин гор мои глашатаи... -- Явился хозяин этой земли без хозяина!.. -- Все твое, что находится в городе, но ты не сказал, поразило ли волшебство твоих трех кругов Сиу, ту. что с тобой говорит... Если это так, если здесь воцарились Чудесная Сила, Чудесное Видение, Чудесное Присутствие, то Сиу, та, что с тобой говорит, ждет, чтобы ты ранил ее своим подсолнухом, ибо до сих пор те, кто ее ранил, были мужчины-игрушки, мужчины-чучела! -- Явился хозяин этой земли без хозяина!.. -- Возьми, господин круговращения, твою пленницу, твой сладостный дурман, возьми ту, что в твоих объятиях высекает искры жгучей воды, когда закрывает глаза, а когда открывает, то чувствует лишь укусы змеи! Пусть твои брови, клубящиеся над твоими сосновыми глазами, твои зубы из точеных маисовых зерен, все твои волосы, склоняющиеся над твоими мыслями, сделают так, чтобы я стала той женщиной, что ждет тебя во всех городах, во всех местах, во всех постелях, и пусть исчезнет мое неплодие вместе с сухостью моих земель! Сиу. супруга Хуана Круготвора, ждала чуда от семени подсолнуха. Оно должно прорасти. Ее живот округлится, как древесная крона, ее грудь нальется лилейным молоком. Но дни пробегали, как кролики, недели падали, как скошенный тростник, и снова вернулся красный попугай и замарал ее стройные смуглые ноги. Ни ее лунный срок, ни ее рок не были побеждены. Но все. и живое и мертвое, стало бурно расти и цвести возле Хуана Круготвора. Сиу обернулась женщиной-горой, далекой, голубоватой. Ее огромные руки, лишенные перстней, с тяжкой и грустной безнадежностью лежали на ее коленях, горных утесах. Как сгубить этого человека, который завладел вся и всем? Вши и блохи сделались с него ростом, так разрослось все вокруг. Циклопические дворцы и башни, преогромные мужчины и женщины. Даже крохотные головастики, те, что кружатся в лужах, стали ему по плечо и потому возомнили себя Круготворами вод. В этом чудовищном мире было легко расправиться с ним, он выглядел таким маленьким. И вот его кожей, раскромсанной на куски, обвязали подсолнух, в котором под цветными шелками был спрятан пупок его отца. Авгуры, узнав от колдуна с руками цвета красной земли о произведенной расправе, закружились волчком. -- Сиу! -- сказали они, приветствуя ее.-- Властительница связок и связываний Круготворов, и отца и сына, связи трех кругов, а также круговращений колдунов осиных кружений и хитросплетений, положи этот подсолнух себе на живот, под пупок, промеж своих ног-утесов! Так и сделала могущественная госпожа Читутуля, и ее бесплодное чрево под знаком полной луны, этого колеса, что кружит по тучам, родило мальчика, который явился на солнца свет вместе с близнецом-братом, тенью своего тела. Сын, рожденный Сиу, и его брат-близнец, тень его тела. Кружисвет и Кружимрак, прослышали, что сотворены они из кожи своего отца -- ныне узника собственного скелета, звезды из белых костей,-- и никакая сила не могла убить мысль, затаившуюся под их нахмуренными бровями -- брови из мрака были у юноши во плоти и брови из света были у юноши-тени,-- мысль искать и найти скелет Хуана Круготвора, самого славного из Круготворов. Сиу, огромная и далекая Сиу с материнской нежностью глядела на своих сыновей, один -- во плоти, другой -- тень, оба произведенные на свет связкой из полос кожи и тени их отца и их деда. -- Ты, юноша во плоти, и твой брат, твоя тень,-- говорила им Сиу,-- вы обучены умываться благовонной водой, купаться в алой заре, разрисовывать себя цветной глиной и дни ритуалов: вы обучены -- не забывайте об этом -- носить белую одежду, посылать стрелы из лука и сербатаны, читать календарь, понимать толк в индюке с пряностями, управлять пирогой, почитать древний обычай соблюдать тишину и почивать в гамаке. Всему этому вы обучены, а также умеете петь, рисовать, ваять, строить, и мне осталось лишь передать вам узел Круготворов. кудесников трех кружений. И Сиу передала им их зачин, их заслон, узел, их породивший, пупок их деда, обвязанный полосками кожи отца, которые Кру-жисвет начал было развязывать. Из кожи родителя, разрезанной на полосы, образуются дороги сына, и потому Кружисвет, юноша во плоти, стал развязывать священный узел. - Нет, не надо,- сказала ему его тень на ухо и так тихо, что только он один, юноша во плоти, мог расслышать слова.-- Не развертывай эти дороги, не иди тем же самым путем по коже отца нашего и господина. Возьми узелок и повесь его себе на шею. И все намерения твои свершатся. - Но по дорогам его кожи я попаду в то место, где находится белая звезда его скелета. Туда мне надо попасть, и нет у меня других дорог, кроме его собственных. - Подумай, не ошибись,- настаивала тень.- Лучше повесь его себе на шею, на грудь... - Сделаю, как ты советуешь...- И едва успел Кружисвет, юноша во плоти, повесить на грудь узелок с пупком и кожей своих предков, как тысячи мошек облепили его, словно то был не узел, а плод слаще меда. Проворные руки его тени - быстрые пальцы, сделанные из тьмы,- привязывали нити к лапкам бесчисленных мошек. Красные нити - к лапкам зеленых мошек, белые нити - к лапкам черных мошек, желтые нити -- к лапкам кровавых мошек. Вскинулись спящие руки Кружисвета, и взвились мошки в небо. - Идем вслед за ними! - кричал Кружимрак своему брату. Мошкара улетала с ниточками на лапках, шурша, как шелк, сплетая пестроцветный занавес. Мошки, летевшие впереди, закружились, а за ними завертелись, переливаясь цветами радуги, и остальные. Круг, еще круг, и радуга превратилась в радужный смерч, на вершине которого засверкала звезда, и был то -- белый скелет. Кто-то бродил поблизости. Хрусткие шаги. Кто-то не ногами ходил, а шелухой шелестел. Кто-то... Но кто это... кто? Его брат, мрак безглазый, близнец-тень, всегда бывший рядом, ветерком коснулся его ушей -- мол, это травы так движутся, без тела, без ног. Шаги то удалялись... то приближались... - Это я..-- послышался голос женщины, сделанной из засохшего тростника,-- я, та, что жила с вашим отцом после того, как его погубили, если жить -- значит делить ложе с белым скелетом. Она заморгала. Но моргала она словно бы не глазами, а губами и, запинаясь, прибавила: -- А теперь спи, сын далекого Ун Батса, усни, и пусть уснет в тебе твой брат бестелесный, мрак безглазый, я же полягу рядом с твоим отцом, Круготвором. -- Ты видишь сон? -- спросил юноша но плоти свою тень, спавшую в нем. -- Нет...-- ответил брат, но на самом деле он видел сон, видел скелет отца, лежащий с женщиной добрых примет и светлых мечтаний под тучей кружащихся мошек, с лапок которых падают нити пестрым дождем. Проснувшись, Кружисвет увидел скелет своего отца, а рядом -- горбатую старуху, -- Женщины, которые живут с мертвецами,-- сказал ему его брат, его тень,-- стареют внезапно, и плод такого сожительства носят не в чреве, а на спине. Нас теперь будет трое братьев. Ты -- плоть и кровь; я -- твой близнец, твоя тень, и еще один, зачатый отцом с помощью звездного блеска и хоронящийся в горбе у старухи. Кружисвет, юноша во плоти, не сводил глаз с косматой и горбатой колдуньи. Не может быть, невероятно, ведь с отцом была женщина такая прекрасная, какой в мире не сыщешь. Колдунья поймала слезливую летучую мышь, распростерла ее крылья своими руками и, сама словно распятая на кресте, обрызгала слюной и словами ее крючконосую мордочку: -- Зверь с мягкой шерстью, ты сгоришь на медленном огне. Когда станешь пеплом, я посыплю им свое кушанье. Когда войдешь в мою кровь, проложишь дорогу к тому, кто сейчас -- лишь капля звездной смолы, чтобы он мог спуститься из горба в мое чрево и превратиться в светило с живыми хрящами и фиолетовыми туманностями. Пусть он сойдет из горба в мое чрево ради всех летучих мышей, которые кружат надо мной в эту пору! Меня не страшит, если он в кровь раздерет мне нутро в поисках места во чреве. Меня ничего не пугает, лишь бы явился на свет истинный сын загубленного Круготвора, порожденный костями его серебряного скелета, а не кожей, разрезанной на куски, как те, которым дала жизнь Сиу. Сын мертвого, не в пример сынам от живых отцов, будет с годами не приближаться к смерти, а от нее удаляться. Он родится взрослым, я знаю, но потом станет юношей, мальчиком, ребенком и только тогда станет живым существом и начнет новый круг своей жизни, вернется к отрочеству, к юности, пойдет к старости и к смерти. Близнецы, Кружисвет и Кружимрак. настороженно встретили сына горбуньи. Но тот не доставлял им хлопот, ибо совсем ничего не весил. Он стал для них забавой, но ускользал из их рук. как мыло, если они вовремя его не ловили. Приближалась пора ураганов, и в конце октября, когда зелень стала оранжевой, трое братьев услышали немой зов дерева, огромного, гладкого, без единой ветви. -- Вы мне можете не верить, но это -- пристанище Круготво-ров...-- сказал им Круготвор-Мертвец, невесомый и потому самый подлинный Круготвор из всех Круготворов, ибо к тому же он был сыном летучей мыши. -- Как же мы туда влезем, как будем там жить,-- растерянно спрашивали друг друга братья,-- ведь у ствола нет ветвей, ведь там не на что опереться... Лиана с зелеными кинжалами и с подсвечниками из белого воска предложила им свои плети. Из них близнецы могли свить веревки, а Круготвор Летучая Мышь, не отягощенный весом, поднимался и спускался как хотел. -- Высоко вам не взобраться... хи-хи-хи...-- смеялась горбунья. -- А разве белки и обезьяны туда не взбираются? -- отвечали ей близнецы. -- А как же вы спуститесь? -- Будем кружить...-- отвечали все трое, ибо и для невесомого спуск без веревки тоже был труден.-- Уцепимся за веревки и будем кружиться, на то мы и Круготворы, внуки и сыновья Круготвора... Тут появилась Сиу на гнедом жеребце, на котором далекий Ун Бате въехал в ее владения, появилась в то самое время, когда трое братьев в сопровождении, как это ни странно, скелета карабкались вверх по стволу со связкой веревок на плече. Первым поднимался Круготвор Летучая Мышь, за ним -- юноша во плоти, дальше -- его брат, юноша-тень, и последним лез белый скелет, ухватливый, словно живой. Долгие часы продолжалось мучительное взгромождение на дерево. Обливаясь потом и тяжело дыша, близнецы вместе со скелетом орудовали ногами, руками, коленками, пятками, натирали гладкий ствол песком, чтобы не скользить вниз. Наконец, достигнув вершины, Юноша во Плоти, Юноша Тень, Сын Мертвеца и Белый Скелет повязались каждый веревкой и привязали другой ее конец к стволу, чтобы, кружась, опуститься на землю. Привязанные длинными веревками к верхушке дерева, они бросились в пустоту, чтобы летать, как птицы, кружиться, как звезды. На Север и на Юг устремились близнецы, плоть и тень, сыновья Сиу и узла, сделанного из кожи их отиа; на Восток -- сын мертвого и горбуньи и на Запад -- скелет Хуана Кругогвора. в одея- 23! . ' нии из звезд, счастливый, судя по его смеху -- полукружием смеялись зубы на черепе,-- счастливый и радостный оттого, что состоялся счастливый полет. -- Все славится делом своим,-- возвестила горбунья.-- Сыновья, если с ними скелет их отца, вечно будут кружить! -- Внуки и сыновья Круготвора,-- приветствовала их Сиу со своего гнедого коня.-- Никто и никогда еще не взлетал к облакам, не поднимался так высоко! -- Все славится делом своим! -- возвещала горбунья.-- Они кружатся... кружатся... И не только они одни... Близнецы обратились в бабочек, птиц колибри, рыб и головастиков в водах... Кружатся... Кружатся... Вместе со скелетом своего отца, белоогненным шаром на пламенеющих крыльях; вместе с моим сыном, Кру-готвором Летучей Мышью, смеющимся, как вампир! Кружатся... кружатся... Горбунья и Сиу обратили вверх головы, головы неподвижных гор, и смотрят, как в вышине парят те, кто не вернулся на землю, кто занят кружением звезд. Кинкаху (О, смелые духом, слушающие историю Кинкаху, послушайте историю первую) Я исчез из жизни людской вовсе не потому, что умер, так было бы лучше, а потому, что меня не видят, меня не слышат, меня не чувствуют, как, например, видят, слышат, чувствуют тех, кто рубит, пилит, варит, строит, печет, мелет, носит, сеет, властвует, лечит, ткет, пишет, отмеряет рисует, взвешивает, ваяет, поет и красит перья. Обо мне вспоминают только тогда, когда исчезает кто-нибудь из родных, и я прихожу в дом, словно призрак, словно образ самого исчезновений но все равно на меня не смотрят, они смотрят на другого исчезнувшего, того, за которым я пришел, а если я им что-нибудь говорю, они слушают, не слыша меня, ибо слушают причитания или ненужные слова, уходящие с ветром, слова того, кто призывают меня сюда в недобрый час, а если я начинаю их обнимать, ибо объятия дают утешение, они меня не чувствуют, словно бы обнимает не человек... Так жаловался вслух Кинкаху, так говорил, так разговаривал сам с собой, облекая четкие мысли в расплывчатые фразы, шевеля пальцами неподвижных рук, потому что в этот вечерний час после всех непременных ритуальных возлияний голова У него шла кругом. Потом он сказал, причмокнув вялым, тяжелым, шершавым языком, сладким от свежего пчелиного меда, придающего рассветны аромат напитку, который пьют при обряде исчезновения и делают из меда, древесной коры и воды, никогда не отражавшей глаз женщины,-- он сказал, взболтал, вытолкнул наружу свои слова: -- Ох, поступить бы мне в услужение к Богине Голубков Отсутствия, священной Иксмукане, и перестал бы я провожать, про" вожать исчезающих до перекрестка четырех дорог, где я их и оставляю, когда укажу им добрый путь, выведу на дорогу, с которой им не сбиться, и втолкую им, что не умерли они, а только исчезли из мира живых! Ах, если бы я мог поступить в услужение к Богине Голубков Отсутствия, священной Иксмукане, если бы мог я пройти вспять весь тот путь, что я прошел, сопровождая исчезающих, и дойти до Врат Календарных! А пока он так говорил, его оранжевые глазные впадины увлажнялись, его слезы прорвали запруды. -- Ох, если бы я мог попасть к Вратам Календарным, меня бы уже не накрыло большое невесомое веко моей тени, я ускользнул бы от своей тени, которая всегда при нас, и прячется в нашем теле, и вечно напоминает нам, что и сами мы тоже тени, которые появляются и исчезают; веко, которое в час исчезновения есть само исчезновение, оно опускается на нас и накрывает нас целиком! Я пошел бы дальше, за Врата Календарей, по желтой циновке, сплетенной из кож светозарных змей, а все, кто по ней идет, минуют вечности, и я сделал бы несколько шагов и прошел бы весь путь, пройденный теми, кто исчез и кого я провожал, и больше никогда бы я не вернулся сюда, в Панпетак! Он глядел на свои руки, окрашенные в синий цвет, а зубы его, тоже окрашенные, синели меж его толстых губ, которыми он все причмокивал, словно смакуя на исходе вечера дивное вино исчезновения, мечты о том, чтобы пойти в услужение к божественной Иксмукане и больше никогда не возвращаться в Панпетак. Перед рассветом помощники постучали к нему в дом, но дверь не открылась. Сначала они стучали тихо, костяшками пальцев. Потом -- кулаками. Дело в том, что пришла пора исчезать человеку, построившему массу домов из камня в Панпетаке, который раньше был весь из живого дерева, из растений: дома из стволов, крыши из пальмовых листьев,-- а теперь окаменел, омертвел; пришла пора исчезнуть некоему Тугунуну, и надо было бдеть у его тела, тела пустого человека, до восхода солнца. Надо быть рядом, произносить над его телом