сталось, цирюльник позвал Минчу, коренастую некрасивую толстушку, обладавшую широченнейшими бедрами, свою третью законную жену, которую он называл Третьюшкой, и попросил ее сбегать в церковь за падре Феху. Женщина разразилась горькими рыданиями. Она не могла успокоиться до тех пор, пока бедняга с трудом не приподнялся в кресле, из которого он не вылезал последнее время, и не сказал ей: - Не тревожься, успокойся, глупенькая, а посылаю за падре не потому, что умираю, а потому, что хочу подарить ему образ, который висит у нас в комнате. Минча полетела в ризницу звать священника. Муж предупредил ее, чтобы она не проговорилась, и она стиснула зубы - пусть ее старик сам скажет падре о своем сюрпризе... Так и не сказала она падре, зачем его зовут, - а как хотелось Минче рассказать священнику, что его вызывают вовсе не потому, что цирюльнику стало хуже. И Минча поспешила домой. Надо было прибрать в комнате да протереть святой лик - он был заткан паутиной, покрыт пылью. Падре Феррусихфридо не стал спрашивать, зачем его вызывают. Он и не сомневался в том, что христианская душа намеревается свести счеты с господом богом на пороге кончины. И вскоре он появился в парикмахерской. - Добрый и святой день... - раздался голос падре за спиной цирюльника, который посмотрел в зеркало, что висело напротив входной двери, и увидел священника. - Приветствую вас, падре... - ответил дон Йемо. - Как себя чувствуете?.. Я узнал, что вы очень больны... Ваша супруга просила меня прийти... я к вашим услугам... - Спасибо, что пришли. Сегодня утром, как мне передавали, вы в своей проповеди жаловались на то, что в церкви нет изображения Гуадалупской девы... Сегодня утром, во время проповеди... Слабость мешала говорить цирюльнику. Он умолк, уставившись в пол, тело его покрылось холодным потом, волосы казались кристалликами льда, а уши стали прозрачными. Жена подошла к нему и смазала пересохшие губы маслом какао. - Там... - он попытался указать рукой; Минча остановилась - не стоит лишать его удовольствия сделать излюбленный жест, скопированный у Наполеона. - Там, в той комнате, у нас есть образ Гуадалупской богоматери, возьмите его, возьмите в церковь, хочу, чтобы... Падре Феху не знал, как выразить свои чувства. Он вошел в комнату и упал на колени перед образом, который жена парикмахера сняла со стены и поставила на пол. Крепко прижимая к груди образ Гуадалупской девы, падре покинул парикмахерскую. На больного он и не взглянул. Даже близость смерти цирюльника не могла омрачить его радость. Пусть покойники заботятся о покойниках. На алтаре своего храма он установит этот образ - он, Феррусихфридо Феху, и все будут повторять за ним: В розах родилась ты - ни у кого нет сомнения. Так нежные рождаются плоды, сменяя лепестки... о дивное явление! На пончо Хуана Диэго твой лик начертала Свобода. С Идальго в огне сражений ты шла во главе народа! Тут были люди разного возраста - растянувшись на песке, одетые кое-как, они лежали и молчали. Тяжелое это было молчание. Оно наступило с той минуты, как им было предложено бросить работу, если хозяева откажутся повысить заработную плату. О начале забастовки сообщил человек, недавно появившийся на плантации, - в его голосе прорывалось пламя - пламя земли и солнца, - звали его Андрес Медина. - Много бананов? - спросил кто-то. - Много, - ответил вновь прибывший, - все никак не закончат снимать их, у рабочих даже не было воскресенья. - Должно быть, в порту ожидает пароход... - Тем лучше. - Никто не станет грузить бананы, ребята, если не прибавят денег... - А это не преступление? - Разве ценить собственный труд - преступление? Мы предупредим их, когда начнется погрузка. Мы заявим, чтобы нам платили больше, а они пусть решают. Будут платить - будем работать. Не заплатят - не будем работать. - Здорово!.. Они же, конечно, не допустят, чтобы плоды гнили, а пароход простаивал в порту. Это точно, своего мы добьемся - нам повысят заработок. - Ладно, - сказал другой, - будем считать, что наше собрание на Песках Старателей кончилось. Что касается меня, так пусть меня хоть зарежут - ни одну гроздь не сдвину с места, пока не заплатят столько, сколько требуем. Клянусь... - Поклянемся все, и пусть это будет клятва Старателей. Все поднялись. И повторили клятву. Ее слова старики произносили тихо - они уже принадлежали земле. Сорокалетние отрубили твердо. А молодые повторили во весь голос. Затем они решили обойти другие лагеря и в ближайшее воскресенье снова собраться на Песках Старателей - в тот самый час, когда умер Христос, в три часа пополудни. Если не повысят заработную плату, забастовка остается на повестке дня. Судьба определит, кто первым откажется работать, и этот первый заявит администрации о требованиях рабочих. Они прошли в лагерь рубщиков кустарника. Словно донельзя загнанные, мертвецки уставшие животные, те отдыхали, распростершись на голой земле, - кто не закрывая глаз, чтобы ощущать, что еще жив, а кто плотно сомкнув веки, в надежде забыться. Они прибыли сюда в воскресенье, чтобы начать работу в понедельник с утра. Для них не было воскресенья, было лишь ожидание работы. Они не спали. Дремота заполняла глубины их сознания. И вот перед этими человекоподобными, едва прикрытыми лохмотьями, остановилась группа девушек в голубых платьях с белыми воротничками и манжетками, в белых туфельках и голубых чепцах, окаймленных белой лентой. - "Дозорная башня"!.. "Дозорная башня"!.. "Дозорная башня"!.. - выкрикивали они название журнала, отпечатанного на глянцевой бумаге. Один из рубщиков стал слушать послание "Благой вести", которое девушка читала на плохом испанском языке, выученном в колледже. Фарфоровые лица, фарфоровые глаза, фарфоровые руки и Евангелие с фарфоровыми фигурками. Лежащие на земле тяжело дышали, не двигаясь, ни на кого не глядя, равнодушные ко всему. Они были похожи на вьючных животных. Им предстояло вырубать до корня дикие кустарники, вырубать дочиста, чтобы ничто не мешало солнышку глубже проникнуть в землю, прогреть перегной и пробудить жизненные соки земли, - позднее на этом месте разобьют новую плантацию. Труд был нечеловеческий, но они хватались за любую работу в поисках заработка, они шли к морю, где их ждали малярия, ядовитые змеи, смерть. Пропагандистки "Благой вести" направились к лачугам рабочих. "Дозорная башня"!.. "Дозорная башня"!.. "Дозорная башня"!.." Пеоны, лежа в гамаках, - какое же воскресенье без гамака? - над глинобитным полом, рядом с очагом и корытом, жадно смотрели на девушек и широко улыбались, когда те начинали объяснять женщинам и голым ребятишкам слова Евангелия. Потом были розданы журналы. Старатели разошлись, каждый к себе - кто в лагерь, кто в поселок, кто остался на улице среди вновь прибывших, - к вечеру люди собирались вокруг очагов, чтобы обсудить дела. - Все к лучшему!.. - раздался чей-то голос; да, это был голос человека, который недавно появился здесь. - Сейчас они рубят вовсю. Что ж, хорошо, луна полная, и они могут рубить даже ночью. Торопятся. Видно, придется им увеличить заработную плату. Конечно, для них лучше повысить нам плату, чем потерять урожай. Сообщение того, кто разговаривал с вновь прибывшими, было менее оптимистичным. - Много людей ждут "понедельника с работой"... если мы откажемся, они начнут работать. - Если начнут они, тогда и нам придется... - Нет! Я поклялся, что работать не буду, если не заплатят больше. Не подниму ни одной грозди бананов, пусть меня хоть разрежут пополам! А кроме того, кто вам сказал, ребята, что те, кто ждет "счастливого понедельника", не откажутся занять наши места? Им станет известно - нас уволили за то, что мы требуем повышения заработка. Пришедший с грузчиками из артели, где работали Индостанец, Рей Бенигно, Пахуилон, Тортон Поррас, Шолон, Букуль и Мотехуте, сообщил, что рабочие хотя и обижены на то, что с ними предварительно не поговорили, но все равно самым решительным образом намерены поддержать забастовку. Бананов собрано много, но немало и безработных, которые готовы приняться за работу, как только грузчики объявят забастовку. Неутешительная картина! Вряд ли люди, не имеющие работы, откажутся заменить грузчиков, если узнают, почему те отказались работать. Оратор еще не кончил говорить, как слова попросил человек, пришедший из поселка. - Вы не представляете себе, где я был... Я был в церкви... Падресито совсем рехнулся... кричит, что мы, рабочие, должны воззвать к гроздьям бананов: "В один прекрасный день вы будете принадлежать нам, вы, ныне принадлежащие другим!.." Он утверждает, что мы не одни на плантациях, с нами богоматерь, а она - такая же, как и мы, чистокровная индеанка... Никаких чу- жеземных богов! Мать бога - индеанка, и она с нами заодно, у нее мы попросим помощи. Индеанка, босая, черноволосая, с миндалевидными глазами. - Это ничего не меняет. Срезанных плодов много, но и безработных, ждущих работы на понедельник, тоже немало... - возразил тот, кто разговаривал с прибывшими. Он отошел в сторону, чтобы прочесть записку, только что полученную со станции Рио-Браво. "Завтрашние результаты повлияют на решение о скорейшем объявлении всеобщей забастовки. Ни шагу назад". Вместо подписи отпечаток ключа. Он сложил бумажку вдвое, вчетверо, вшестеро, в восемь раз, скатал шариком и проглотил. - Господь нас создал, а забастовка нас объединит, - сказал он. - В наших местах вновь появился Октавио Сансур. Прошлой ночью я его встретил и узнал, но тут же потерял из виду. Друг Кей - по-английски "ключ", стало быть, с его помощью можно открыть любую дверь, сказал мне, что Сансур был здесь проездом, он хотел тут провести с рабочими беседу о значении этого движения, ведь оно должно охватить Тихоокеанское побережье, а возможно, даже распространиться и на Северное побережье Гондураса. Ведь хотя это и разные компании, все они принадлежат к одному консорциуму, и потому мы должны выступить против них единым фронтом! Кстати, насчет Северного побережья... Клара Мария Суай меня не узнала... Идет и воркует, как голубка, с одним из офицеров гарнизона... Вообще надо бы поговорить с ней, напомнить ей о том времени, когда она работала в кабачке "Был я счастлив". В лагере постепенно стихали шаги. Раздался какой-то протяжный стон. Быть может, койот. Донесся гудок паровоза. Затем - голоса солдат. Кто-то острил: - И почему это зной нельзя бросить в тюрьму? Голоса, крики, удары прикладами... - Что такое? - Ничего, иди своей дорогой! - Я здесь живу. - Ну и отправляйся к себе домой... - Каркамо, ты?.. Не узнал тебя... Я Андрес Медина... Братишка! - Откуда ты явился, Андресито? - Да вот из лагеря... - Работаешь? - Рублю бананы. А ты? Хотя вижу - в гарнизоне. Сколько времени ты уже здесь? - Около четырех месяцев. - Доволен? - Не очень... - Я загляну к тебе как-нибудь на днях, когда будешь свободен... - Заходи, когда хочешь. - Я принесу тебе хокоте. Помнишь, как я приносил тебе в школу плоды хокоте?.. - Извини, я должен идти, Андресито, мне еще нужно разыскать одного товарища, а путь неблизкий. Мимоходом загляну и в другие лагеря. Что-нибудь знаешь о забастовке? - Нет... Я провожу тебя... - А где ты был? - На Северном побережье. - Как раз оттуда жена моего товарища, которого я ищу. Ее фамилия Суай. - А-а... Шли молча. Андрес допытывался: - Ну чем ты недоволен?.. Тебе ведь, по-моему, неплохо живется: срок службы засчитывается вдвойне, конечно, хорошее жалованье. Можешь покупать все, что хочешь, в комиссариате, а в свободное время играй в бильярд, в карты, пей, танцуй или обделывай делишки с этими гринго... - Ненавижу их... - По-английски говоришь? - Учил их язык, но не говорю... - Любопытно, а я-то думал, что все офицеры - закадычные друзья этих... - Это только так кажется... Поговорим лучше о другом... мне о них даже вспоминать неприятно... Да, вот что, не помнишь ли ты случайно Малену Табай? Она по-прежнему директриса школы в Серропоме... - Уже много лет там... Замуж еще не вышла?.. - Нет! - Твоя первая любовь, Каркамо... - Злые языки... - Постой, как же мы тебя в школе прозвали?.. Ах да!.. Быкосел. - Это прозвище в первой своей части меня не возмущало, я действительно походил на быка, боевого быка. Но вторая... Впрочем, если оно касалось лекций, то я и впрямь был упрямым ослом... - Таким и остался... Нет, я не об упрямстве... Ха! Ха! Ха!.. - Знаешь, я предупрежу моего приятеля, что мы пришли... Капрал Ранкун!.. - Слушаюсь, мой капитан! - Капрал встал по команде "смирно", вскинул винтовку; левая рука его скользнула по груди и легла на оружие. - Заведи будильник. Капрал вышел, и через мгновение послышался выстрел. - Мы готовимся к расстрелу, - произнес капитан загадочным тоном. Пока капрал Ранкун докладывал капитану Каркамо о выполнении приказа, в дверях, прикрытых нависшей ветвью дерева, показался в свете фонаря темный силуэт капитана Саломэ. - Андрес Медина... - представил ему Каркамо своего друга. - Хосе Доминго Саломэ, - ответил офицер, пожимая руку Медины. - Очень рад! - произнес Медина. - Этот товарищ ну как бы мой брат, - пояснил Каркамо, - мы из одной деревни, одногодки, вместе росли... - Я прощаюсь с вами, сеньоры офицеры... Вам, очевидно, пора возвращаться в казармы, а я тороплюсь в свой лагерь. Они простились. Медина прошел мимо гигантских кактусов и скрылся в зарослях сахарного тростника и кустарника. Как только шаги офицеров стихли, он бесшумно приблизился к дому, обойдя его с другой стороны и передвигаясь совсем по-обезьяньи, - он крался чуть ли не на четвереньках. Сквозь щели в стене, сбитой из плохо пригнанных досок, он смог разглядеть освещенную комнату. По комнате расхаживала Клара Мария - нагая, высокая, с полной грудью, статная, как кобылица. Как бы в нерешительности она шагала взад и вперед, вдруг на какое-то мгновение спиной прижалась к стене, совсем рядом с Мединой, и он ощутил запах ее смуглого и плотного тела, разглядел даже возле поясницы крестообразный шрам - след хирургической операции. Внезапно свет потух. Очевидно, от дуновения ветра. Она снова зажгла. Клара Мария рассматривала себя всю - с головы до ног. Почесала бедро. Эх! Эх! У колен виднелись голубые вены. Москиты, видимо, не давали ей покоя. Она взмахнула рукой. Вдруг ей почудился шум. Она быстро обернулась, одним прыжком бросилась к столику, стоявшему у постели, схватила револьвер. - Кто там?.. Говори, или стреляю... Никого... Ветер... Стон дерева, жалующегося на жару. Накинув на себя легкий халатик, она вышла на порог. Увидела падающую звезду и поспешила загадать желание. О чем она подумала? XXV Ночь продолжалась. Воскресенье продолжалось в ночи. Кусочек луны, упавший в воду, - мертвый язык луны, а сама она, холодная, спускалась по знойному горизонту. Еще не рассветало. Никаких признаков раннего рассвета. Не рассветало для тех, кто на побережье надеялся увидеть вздымающийся из моря зеркальный луч утренней зари. Почему же запели петухи? Рассвет? Нет, это не рассвет. И не петухи поют. Совсем иные шумы сметают молчание, как мусор после воскресенья, после пения петухов и подземного шествия скованных теней. Дождливый день. Это дождь понедельника. Дождь сыплется на полуголые тела рысцой бегущих на работу людей. Самодельные сандалии - каите, набедренная повязка или трусы и сомбреро. Восемнадцать лет, двадцать лет, двадцать два года... Если не выйдет солнце и не разгонит дождь, наступит день воды. Только явится ли солнце - рассвет все не наступает. Ничего хорошего - грузить бананы в перерывы между ливнями. Ничего хорошего, ничего. Но еще хуже - под моросящим дождем. Все скользкое. Гроздья бананов и земля. Земля как кожура банана. И, однако, все не светает. Ноги так и цепляются за землю - иначе поскользнешься и свалишься со всем грузом. Опять слышны петухи. Какие-то шумы. Однако все не рассветает. Дождит. Но вот кто-то выругался, наткнувшись на товарища. Не со зла. Нечаянно. Слово зазвучало угрозой, оброненное одним и подхваченное другим. Кто из двоих сказал его? Кто услышал? Тот, кто наткнулся, или тот, с кем он столкнулся? Так частенько случалось в часы рассвета, когда рождается понедельник, в часы, когда полуголые люди рысцой спешат на работу. Нынче рассвет так и не наступил, но все спешат рысцой под дождем. Восемнадцать лет, двадцать лет, двадцать два года... У каждого на голове сомбреро, они идут чуть согнувшись, чтобы кипяток тропического ливня не попал бы в лицо. Вдруг остановились идущие впереди, за ними - те, что шли посредине, потом - те, которые замыкают шествие. Грузчики окружают человека, закутавшегося в резиновый плащ; под капюшоном - пробковый шлем, из-под плаща видны башмаки на резиновой подошве. Освещает его желтый свет фонаря, раскачивающегося в руках. Еще фонари. Приближаются еще фонари. Издали эти желтые, раскачивающиеся огоньки кажутся похожими на ос, жалящих руки людей под капюшонами. Еще фонари, еще. Чваканье воды вокруг человека в плаще вызывает тоскливое чувство. Под звяканье цепей и лязг сцеплений тащится поезд под надзором десятников и time-keepers. Вот он замедляет ход, дрожит где-то в глубинах ночи. Горы, вулканы бананов. Вздрагивает земля под тяжелыми колесами, что катятся по рельсам, уложенным на шпалы, похожие на рассыпанные спички. По мере того как грузчики приближаются к месту погрузки, взмахи фонаря в руке у старшего, идущего в сопровождении десятников и timekeepers, становятся все резче. Поезд с натугой тормозит, но некоторое время еще продолжает тащиться по рельсам, посыпанным песком, между двумя рядами грузчиков. Порядок в рядах нарушает горячий ливень, бьющий по банановым листьям с такой силой, что, кажется, готов измочалить их. Позади - слепая, вязкая, клейкая вода; впереди - вагоны, ожидающие погрузки, стены и цинковые крыши, по которым гулко барабанит ливень. Человек в резиновом плаще - плащ топорщится на человеке, как панцирь черепахи, - медленно поднимает фонарь к лицу рабочего, закрытому сеткой дождевых струй, скатывающихся с полей пальмового сомбреро - единственной защиты грузчика от дождя. Человек в плаще держит фонарь перед лицом рабочего, прямо перед лицом - так, словно он не разглядеть его хочет, а сжечь, хоть и неизвестно ему даже имя грузчика... И этот жест он повторяет, останавливаясь то перед одним, то перед другим, и свет каждый раз вырывает из тьмы лицо мужчины, полуодетого, почти голого. Рабочие бросали в ответ соленые словечки, которые из-за шума воды, правда, трудно было расслышать. Старший взял свисток. Сжал его зубами. Свистнул. Еще и еще раз. Пронзительный свист, отозвавшийся далеким эхом, словно оставил тут какой-то свой осколочек - звук, похожий не то на отрыжку, не то на икоту. Всякий раз, когда свист старшего десятника возвещал о начале погрузки, слышалась чья-то икота. Десятник поставил фонарь на землю, но не потушил его. Стало светлее, ливень утихал. В стеклянном сосуде с собачьим намордником горел зрачок под тысячей грустных струек. Оставив фонарь на земле, десятник прошелся, задевая плащом тела грузчиков, отказывавшихся грузить плоды, если им не повысят поденную оплату. Работать не работали, но вместе с тем они не уходили с работы, - и это обстоятельство вызывало беспокойство десятников, которые многозначительно помахивали туго сплетенными бичами из сыромятной кожи манат_и_ - морской коровы или быка. Зачем же принимать вызов? Нет надобности бить, когда можно просто вытолкать их кулаками, а если потребуется прибегнуть к бичу - что ж, тем хуже. Ведь именно для этого поставлены десятники - для того чтобы начальство не пачкало руки об этих дураков. Беспорядки. Что ж, быть может, и произойдут беспорядки. Все идет к тому. Разве только пойдут им на уступки и повысят плату за поденщину - в противном случае придется пустить в ход бичи. Конечно, банановых гроздьев нарублено так много, что сейчас лучше не подливать масла в огонь. С чего обычно начинаются беспорядки - всем известно, но никто не знает, чем это может кончиться. Впрочем, кончается дело обычно тем, что из комендатуры присылают вооруженных солдат и под ударами прикладов кое-кого уводят. Однако пока ждешь - портятся бананы. Гибнут бананы. А что угрожает этим бездельникам? Ничего. Замученным людям, бледным, изнуренным, все равно - что ласка, что удар. А Хуамбо икал - это он икал. Икал он за себя и за всех остальных - от голода. - Тише, тише!.. - Старший десятник остановился перед ним. Однако Хуамбо от страха не только не прекратил икать, наоборот, стал икать еще громче. Его товарищи, выстроившиеся двумя рядами, выжидали. Тяжело опустив руки, они стояли перед грудами бананов, которые нужно было снять с платформ, на плече перенести в железнодорожные вагоны, а затем транспортировать в порт, откуда на судах эти тропические плоды увезут в те земли, где нет земли, где все из стали, стекла и цемента и где даже люди кажутся законсервированными. Руки без каких-либо тайн, выхоленные, заботливо ухоженные, поднесут фрукт тропиков ко рту, к зубам, тщательно вычищенным щеточками и пенистой пастой, а изо рта, проскользнув в гортань с удаленными миндалинами, сладкий плод попадет в желудки этих созданий, так похожих на растения. Свисток привел в движение людей, бродивших в ожидании работы по лагерю. Быстро взвалить на плечо груз! Никто не хотел оставаться позади. Быстро взять груз! Они уже приготовились к атаке и по первому сигналу ринулись в бой. Горе тому, кто спотыкался и падал, - ноги ступали прямо по нему. Скорее взять груз! Быть одними из первых. Под светом фонарей десятников, указывавших путь, они шли группами, подставляя лица под водяные иглы ливня, которые то скользили по коже, то пронзали до костей. - Жалованье, видишь ли, им прибавляй, когда рабочих рук вон сколько... Надо быть идиотами... - протянул старший, увидев толпу людей, жаждущих работать. Бананов собрали много, а тут еще эти осложнения да ливень - подрядчику нужно было любой ценой сохранить рабочие руки ранее законтрактованных и вместе с тем не потерять и тех, кто пришел вербоваться. Небо прояснялось. В разрывах облаков виднелась ясная голубизна. И пока десятники ставили на землю фонари, они могли увидеть глаза этих людей, обожженных зноем побережья, - вылезающие из орбит глаза без век, - и глаза людей, пришедших с гор, - подернутые дымкой недоверия. Первый в ряду законтрактованных, отказавшихся грузить, стоял на страже, рядом с грузом, - он говорил громко, чтобы его слышали все: и эти безработные, пришедшие сюда завербоваться, и те, кого собирались прогнать отсюда. - Мы не будем грузить и не позволим другим грузить бананы, если не повысят поденную плату, не повысят жалованье для всех! То, что нам дают, - очень мало, не хватает на жизнь! Ни одна гроздь бананов не сдвинется с места, пока нам не повысят заработную плату! Ни одной грозди, если не повысят заработок!.. - закричал он еще громче. - Ни одной грозди, если не повысят заработок! - кричал он, напрягая легкие. - Повышение заработка для всех!.. Для всех! Заработка для всех! Его слова подхватили: - Повышение заработка для всех! Для всех! Для всех! Старший приблизился к зачинщику, но тот успел заметить его и вовремя уклонился от удара. - Убирайся! Все убирайтесь вон! - кричал старший. - Дайте место другим! Новенькие - по местам!.. Те, кто не желает работать, убирайтесь!.. В толпе безработных, сгрудившихся под дождем, точно пробежала искра, однако они не сделали ни одного шага в сторону шеренги рабочих, из которой десятники ударами кулаков и рукоятками бичей пытались вытолкать тех, кого они считали зачинщиками. - Никакого насилия! Никакого насилия! - кричал старший и, не теряя времени, расставлял новичков по местам - их освобождали те, кто упал или кто ринулся в схватку с десятниками. - Грузите, ребята! Грузите, живей! Давай, давай! Все, все на погрузку! Пошли, чего ждете? Плоды могут погибнуть! Никто из безработных не сдвинулся с места. Они стояли молча. А десятники продолжали сражаться с бунтарями. - Негодяи!.. Какое свинство! Вы пользуетесь тем, что плоды не могут лежать на платформах!.. Голос старшего зазвучал просительно: - Так будете или не будете грузить? Вам же дают работу! Ну-ка, начинайте! Пошли! За работу! Сгружай! Сгружай!.. - Не будем грузить! Раз так, мы не будем грузить, патрон!.. - воскликнул пока еще несмелым, но уже крепнувшим голосом самый высокий в ряду. - А чего это голос у тебя дрожит, не бойся, выкладывай! - закричали ему сзади. - Да, мы пришли искать работу, но раз такое дело - отказываемся грузить! - Не спорьте, бананы портятся! - А почему вы отказываетесь платить больше? Десятники присмирели. Старший направился в застекленную контору обсудить вопрос об увеличении поденной платы. Дождь обливал слезами стекла конторы, за которыми сидели белобрысые чиновники, одетые в сверкавшие белизной тонкие сорочки, выглаженные только что, утром, - конторы, где господствовал свежий воздух, отдававший ароматом дезинсектирующей жидкости, и где время показывали электрические часы со светящимися циферблатами. Сморщились лбы, напряглась окаменевшая кожа - окаменела потому, что вода, которой они умывались, была очень жесткая. Да, вопрос посерьезней, чем какое-нибудь изменение цифры баланса: речь идет об увеличении сумм заработной платы! Управляющий зоной находился в соседнем кабинете, но его вызвали по телефону и стали вести с ним переговоры так, как будто он находился далеко отсюда. В блокноте управляющего появился маленький рисуночек: ковбой, набрасывающий лассо на рога быка, - словно отражение этой беседы. Управляющий сделал этот рисунок машинально, пока отдавал распоряжение увеличить заработную плату. Старший прибыл с новостью. - Повысили!.. Повысили!.. - Это слово зазвучало со всех сторон. - Ну, людишки! - раздался чей-то голос. - Давайте, давайте, начинайте работать, пошли, принимайся за работу, плоды должны поступить вовремя... От платформ к вагонам, взвалив бананы на плечи, цепочкой двигались люди, не глядя друг на друга, - они уже успели обменяться взглядами: надо особенно зорко охранять двоих людей: Андреса Медину, того, что выступил с призывом к стачке, и седого рабочего, который уговаривал незаконтрактованных не приступать к работе. Хуамбо ушел с плантации в поселок, из поселка - к себе домой, а затем снова вернулся в поселок. Его продолжала мучить икота. Даже матери он ничего не сказал. Прошло несколько часов. Он уже не икал, а плакал. Плакал. Что же такое он проглотил? Кто это плачет в его животе? Малыш. Братишка. Так мать сказала. Она положила ему тряпку с горячей золой на желудок и начала петь, баюкать его... нет, не его - братишку, братишку, которого он проглотил. Несколько глоточков анисового цвета. Еще несколько глоточков анисового цвета. Мать знает, что хорошо, а что плохо. Только она одна знает, что хорошо, а что плохо для ее сынка и для братишки, который плачет и плачет у него в животе. Икота - плач братишки. Зачем он пришел в парикмахерскую? Измученный болью, которая вонзилась меж ребер, болью в челюсти, скрючившийся, с глазами, похожими на клубни с корешками ресниц... Он пришел, потому что подумал, что вид мертвеца его испугает. Не испугал. Мастер-цирюльник умер, а он не испугался. И все продолжал икать. Говорят, что люди никак не могут привыкнуть к смерти, но они не боятся мертвых. Он должен был бы бежать, воя от ужаса. А он икал. Встревожил всех, кто находился возле тела покойника, нарушил торжественную обстановку последнего перед похоронами дня, когда почивший лежал в своей постели меж четырех свечей, среди венков из ветвей кокосовой пальмы и жасмина, окруженный родными и друзьями. А к чему, собственно, ему, Хуамбо, прикидываться, играть какую-то роль? Эта икота нарушает торжественность церемонии похорон мастера, который уже никогда не услышит чего-либо подобного в своем доме. Пожалуй, не стоит ломать голову над разными вопросами, тогда икота пройдет скорее. - Было бы лучше, если бы вы вышли во двор, господь вас возблагодарит, он все видит... - обратилась к Хуамбо какая-то женщина, одетая в траур, настойчиво приглашая его перейти из комнаты, где лежал мертвый цирюльник, в соседнюю, рядом с парикмахерской. Зеркала и картины были затянуты белой марлей. На бдении около покойника падре Феху был почти до одиннадцати ночи. Вечером он оказал последние услуги умирающему. С того момента, когда брадобрей принес в дар церкви лик Гуадалупской богоматери, он не приходил в сознание. Священник вышел вместе с Пьедрасантой. Хуамбо поплелся за ними. Настиг он их уже в середине площади. - Сеньор священник, сеньор священник, я хочу исповедаться вам, это у меня не икота. Это ветер ворочается!.. Икал он... Икал... - Я проглотил ветер, чтобы выплюнуть всю мою ненависть в лицо старшему десятнику... во время стачки... он отказался повысить нам заработок... мы отказались работать... и я просил бога, чтобы он позволил мне убить его... икотой, да-да, расстрелять его, изрешетить... икотой, икотой... -- Успокойся, сын мой, грехи тебе отпущены... А что, стачка была? - Да, падре... - Серьезная?.. - Не слишком серьезная, однако... Надо защитить Андреса Медину и еще одного, седого - он главный у безработных... - Не обращайте на него внимания, - вмешался Пьедрасанта. - Болтает, что на ум взбредет, как и все мулаты. Какая там стачка!.. Посмотрите, сколько оружия подготовлено в казармах... - Господь с тобой... - Падре Феху положил руку на плечо Хуамбо, - Самбито вытянул губы, словно приготовился свистнуть, - и, вздохнув, начертал крест перед его лицом. Жена Пьедрасанты в ладони левой руки растирала листок руты. Увидев своего супруга и падресито, она с еще большей силой стала растирать листок пальцами правой руки, пока он не превратился в зеленую кашицу, затем вложила ее в ноздри и глубоко вдохнула аромат, дремавший в руте. К вискам ее были приложены ломтики сырого картофеля; она только что выпила настойку из лекарственных трав и бикарбонат натрия: все еще побаливал желудок. Но сейчас она уже почти оправилась от нервного потрясения после увиденного в парикмахерской. Она заглянула туда, чтобы справиться о здоровье больного, а заодно попросить немножко душистой эссенции, ароматизированного спирта или одеколона - подлить во флакон с парафиновым маслом, который она принесла с собой. Если все это смешать и взболтать, то получится превосходный эликсир для волос - они становятся блестящими, шелковистыми, их легче завивать. Парикмахер не ответил на ее приветствие, хотя она поздоровалась еще с порога, как требует хорошее воспитание, - и тогда она подошла к его креслу, думая, что он спит. Да, он и в самом деле спал, но так крепко, что, казалось, потерял сознание. Его лицо покрыли мошки и москиты, словно зеленый намоскитник, словно ожившая изумрудная сетка то спускалась, то поднималась, то растекалась по лбу, по щекам, губам и векам. У нее замерло дыхание, сердце остановилось - с задрожавших губ жены Пьедрасанты, с которых еще не сошла улыбка, сорвался стон. Она прикоснулась к парикмахеру и отпрянула, выкрикнув два слога: - Мерт...вый!.. Сеньора Минча, жена цирюльника, - кто ее знает, законная или нет, горе и радость в равной степени испытывают незаконные и законные, - вышла на крик. Руки в мыльной пене - парикмахерша стирала простыню. Опять сердечный приступ, обморок? Пока она вытирала руки, все время бормотала: "Сердечный приступ или обморок?" И вдруг будто проглотила слова - поняла все. А поняв, разразилась плачем - ее муж не просто потерял сознание, он потерял жизнь. Она расстегнула, нет, разорвала его рубашку, но, кроме звука рвущейся ткани, так ничего и не услышала, когда прижала ухо с большой золотой подвеской к груди мастера. Впавшая грудь, ребра, волосы. Из глаз ее тихо полились слезы. Она не услышала того, что ожидала услышать, - сердце, живое сердце. Но мертвое сердце - это уже не сердце. Из шкафчика в парикмахерской достали флакон с одеколоном, смочили ей голову, лоб и все никак не могли оторвать ее от коченевшего тела. Воздуха, воздуха!.. Однако не воздуха ей не хватало. Вернулись в комнату друзья, которые оставляли ее наедине с покойным. Они застали ее все в той же позе - она задыхалась, судорожно исказившиеся губы не могли вымолвить ни слова. Минча будто хотела поднять руки, заткнуть уши руками, не слышать голосов, не видеть тех, кто окружал ее, кто пытался утешить. Соболезнования... соболезнования... соболезнования... Мошки, облепившие зеркало, что висело напротив кресла с телом покойного, как будто продолжали пожирать его отражение. Бдение у останков ушедшего из жизни. Свет свечей и ламп не поднимается ввысь - он падает, тает. Падает со стен, с потолков, с мебели - отовсюду, падает и ложится на пол. В комнате оказалось мало места для прощающихся - собралось больше женщин, чем мужчин; мужчины выходили на улицу, рассаживались на стульях и скамьях перед домом, устраивались поудобнее, обмахивались шляпами, отгоняя насекомых, вытирали платком ручейки пота; курильщики затягивались сигаретами, пьющие беседовали о напитках, были и такие, которые даже в столь скорбный момент заключали пари, играли в карты и в кости, рассказывали пикантные анекдоты или любовные похождения. Дон Лино Лусеро пришел на бдение с горящей гаванской сигарой во рту - такой длинной, что казалось, она достает до губ собеседника, золотая цепочка свисала с живота пятидесятилетнего толстяка, а его палка походила на корень. Вдова поблагодарила его за внимание, а когда она отошла поздороваться с другими посетителями - люди все прибывали и прибывали, - к дону Лино приблизился Флориндо Кей, ветеран первой европейской войны, прибывший на побережье как представитель фирмы фармацевтических и москательных товаров. Его одиссея почти тридцатилетней давности, между прочим, удостоилась стихотворения, созданного одним поэтом-юмористом, который, правда, на этот раз писал в серьезном тоне: Ушел волонтером чап_и_н на войну, Надеясь прославиться там, прекрасной считал он лишь славу одну... На этом стихотворение обрывалось. Во время войны он приезжал на родину в форме французского солдата - "poilu" и выступал с докладами, дабы поднять, союзнический дух "parmi les indiens" {Среди индейцев (фр.).}. Флориндо - ветеран первой мировой войны, и это звание служило ему больше, чем слава героя Вердена, к тому же многие путали слова "ветеран" и "ветеринар", - был он тогда молодым красавцем, вызывавшим алчные взгляды женщин; он галантно раскланивался, ему отвечали поклонами мужчины, чаще всего сверкавшие лысинами. Как только в зале гас свет, Флориндо становился таинственным голосом, который давал пояснения к фильму. - Voila Verdun!.. {Вот Верден!.. (фр.).} - выкрикивал он, когда на серебристой простыне возникли горы трупов, усы и каски, пушки разных калибров, фонтаны земли и камней, взлетавших от разрыва снарядов. - Voila les taxis de la Marne! {Вот такси Марны! (фр.).} - провозглашал Флориндо, когда на экране появлялись парижские улицы (он называл Париж просто - столицей) с идущими по ним бронированными чудовищами, которые обеспечили победу. - Voila les "berthas"! {Вот "берты"! (фр.).} - На экране показались орудия, с помощью которых боши надеялись покончить с Парижем... Затем Флориндо Кей вернулся на фронт. Закончилась война - он демобилизовался и остался во Франции. Друг и ученик Анри Барбюса, он вступил в группу "Clarte" {"Свет" (фр.).} и перевел книгу учителя "Le couteau entre les dents", опубликовав ее на испанском языке под точно переведенным названием "С ножом в зубах". Тридцать лет... легко сказать... Они промелькнули перед Флориндо, когда он пожимал руку дона Лино Лусеро, внешне так похожего на его отца, такого же добродушного. Приветствуя Лусеро, он спросил нарочито озабоченным тоном: - А у вас дома сейчас спокойнее? Хотя, видимо, да, поскольку вы решили прийти. Опасность, как говорят, была велика... Какое варварство! - Фитили к динамиту, которым хотели взорвать дом, не обнаружили, но похоже, что кое-кто собирался обратить нас в прах. - Над этим стоит призадуматься... Не хотите ли присесть? - Спасибо, возьмите себе этот стул, а я сяду здесь. - Я полагаю, вы уже в курсе всех событий? - Кей понизил голос. - Была попытка объявить стачку среди грузчиков. - Да, да, и поговаривают о всеобщей забастовке... - протянул Лусеро утомленным голосом; он вынул сигару изо рта и снова воткнул в губы, наслаждаясь ее ароматом. - Сегодняшнее столкновение может быть пробным шаром: они хотят узнать настроение рабочих, а также реакцию Компании и властей. Рабочие выдвинули требование - повысить заработок, в противном случае они собирались объявить стачку, и "Платанера" пошла на уступки. Однако не это самое важное. В любой борьбе опасно уступать позиции. Но особенно тревожит меня то, что люди, пришедшие искать работу, отказались заменить стачечников. - Ах, вот как? Этого я не знал. А ну, расскажите-ка, расскажите! Лусеро уронил пепел сигары на лацкан пиджака и погрузился было в глубокое раздумье, похожее на дремоту, однако слова Кея его встряхнули - лицо у него оживилось, как-то потеплело, словно у него вызвали симпатию эти неизвестные страдальцы, которые из чувства солидарности со своими товарищами не подняли ни одной банановой грозди. - Много рассказывать нечего... - заметил Кей осторожно, - я только хотел бы обсудить с вами... - Да, да, события приобретают совсем иное значение. Это проявление классового сознания, и подстрекатели всеобщей забастовки сумеют, конечно, этим воспользоваться. Если животные инстинктивно объединяются, сплачиваются в момент опасности, почему бы не объединиться людям? Пепел гаванской сигары мрамором украсил лацканы пиджака Лусеро. Кей попытался в глазах Лусеро прочесть, не считает ли тот и его, Флориндо Кея, "подстрекателем". - Самое худшее, дон Лино, что дела идут из рук вон плохо. А мои хуже всего. Никто не покупает лекарств. Все чего-то ждут, все считают, что единственное средство от любой болезни - всеобщая забастовка. Вы смеетесь? Нет, я не шучу. Ведь и наш мастер умер с верой в то, что исцелит его лишь забастовка. Обрисовав таким образом положение своих дел и основательно защитившись, как он считал, от любого подозрения, Флориндо Кей перешел к атаке: - Если Компания... "Тропикаль-тропосферическая", как вы ее называли в свое время, не сможет справиться со всеобщей забастовкой и пойдет навстречу требованиям рабочих, то это будет началом ее конца. За нынешними конфликтами последуют другие, все больше и шире. Прольется кровь, как в Бананере, и... - Сомнения нет, обстановка мрачная, - согласился Лусеро. - Это следовало бы втолковать сенатору Клаппу, который, по слухам, должен провести два или три дня у вас в гостях. Он действительно собирается приехать или это только слухи? - Мы ждали его. Бывают ложные слухи, которые опережают события и приводят к забавным последствиям. К приезду сенатора в доме начали отчаянную подготовку. Иллюминация на лестницах, в залах, в саду... И вот однажды кто-то поднимается по лестнице... Сенатор!.. Сенатор!.. Ха, ха!.. Как вы думаете, кто это был? Мулат, слуга президента Компании Мейкера Томпсона. Просто беда! - А зачем он явился? - Приехал на побережье навестить свою мать, она очень старая, живет одна. Так, во всяком случае, он говорит. Однако я надеюсь подобрать ключ... Флориндо закашлялся, чтобы скрыть замешательство, которое вызвали у него слова Лусеро. Разве не Флориндо встретился с мулатом той ночью чуть ли не у самой лестницы "Семирамиды"? Разве не он убеждал мулата взять на себя роль блудного сына? - Мне хотелось бы знать, зачем он сюда явился, с какими целями, чем занимается, о чем подумывает. Было бы мерзко, если бы он оказался заодно с забастовщиками, мерзко, мерзко... - Нет, дон Флориндо, нет. Он явился сюда потому, что неразлучен с внуком Мейкера Томпсона, Боби, который приехал к нам погостить на каникулы. - Вы правы, это ключ к загадке... - с облегчением вздохнул Кей. - У старых слуг, как у собак, в крови привязанность к хозяевам - и она передается от дедов и прадедов к сыновьям и внукам. - А вот и Зевун! - пробормотал Лусеро, заметив коменданта, который направлялся к ним в сопровождении Хуана, брата Лино. От бесконечных слез и сморкания нос вдовы стал совсем красным и походил на маленькое пунцовое пятнышко, а она все терла его и терла платком, опять сморкалась и всхлипывала. - Вы не представляете себе, как я вам благодарна. Вы пришли проститься с ним в его последнюю ночь... - И она снова разразилась плачем - ...Я так благодарна вам, сеньор комендант, и вам, дон Хуан, вы все такие добрые! Еще вчера бедняжка в совершенном отчаянии решил, что на побережье не видать ему счастья, решил прикрепить к дверям парикмахерской - не знаю, убрали ли ее? - картонку, на которой собственноручно написал: "Продается в связи с отъездом..." Он был так воодушевлен возможностью уехать и все говорил: "Как приеду в столицу, так сразу же обращусь в Братство парикмахеров, буду просить коллег заявить о солидарности с рабочими "Тропикаль платанеры", если объявят всеобщую забастовку..." - Так он говорил?.. - Комендант прикусил верхнюю губу так, будто хотел прикусить заодно и щетину усов. - Значит, так говорил... - Это все от лихорадки, сеньор комендант, у него рассудок помутился... - вмешался один из завсегдатаев "Равноденствия". - В последние дни он был совсем невменяем, а тут еще ему эту листовку подсунули под дверь... насчет "всеобщей забастовки"... так он и вовсе рехнулся... Бедный дон Йемо!.. - В каталажку попал бы, - если бы не умер! - заявил комендант. - Что, в самом деле, было бы, если бы каждый начал учинять беспорядки, будоражить Братство парикмахеров?! - Да ведь он был членом... мой хозяин-то, был членом Братства! - поясняла Минча сквозь слезы, и в голосе ее послышалась обида. - Там, в его бумагах, даже диплом есть, и мы аккуратно платили взносы и откликались на все призывы!.. - Она повздыхала и снова заплакала. - А теперь, когда он умер, Братство должно ответить на призыв о помощи. - Во всем этом, во всем, что не касается призывов к забастовкам и тому подобной чепухи, я вреда не вижу. - Вот этого я не знаю... - А известно вам о его подарке мексиканскому падре?.. Изображение Гуадалупской девы?.. - То была его последняя воля... - А почему он это сделал? - Здесь, в комнате, ее не было видно, а падре так хотел достать образ для церкви. Я так думаю... - Богоматерь Америки... она была на штандарте Идальго... Покровительница индейцев!.. Комендант, на ходу бросая слова, направился к двери в сопровождении дона Хуана Лусеро. Как только они вышли на улицу, за ними выскочили два добровольных прислужника со стульями, которые они поставили на тротуаре. Ночь, вначале такая ясная, глубокая, звездная, сейчас, опустившись на землю, превратилась в раскаленный утюг. - Без всяких церемоний, дон Хуан. Присаживайтесь, я устроюсь тут. Они уселись. Отойдя в сторону, но не теряя из виду своего начальника, капитан Каркамо беседовал с Андресито Мединой. - Та женщина, да, действительно меня любила, Андрей... - Поезжай, если она тебя любила... - С тех пор я ее не видел. Думал даже, что она уже умерла. - А чем она не покойница? Стать директрисой школы в какой-то глухой деревушке - все равно что похоронить себя заживо. - Мне так хотелось бы написать ей, Андрей. - Зачем же делать ей больно, если ты уже ее не любишь? Мертвых надо оставить в покое... - А если я до сих пор ее люблю?.. - Тогда надо ее воскресить... любовь возвращает жизнь. Им подали рюмки на подносе, и быстрее, чем пропел петух - какие-то петухи, впрочем, уже давно пропели, видно, их сбил с толку свет, лившийся из окон и дверей дома покойника, - Каркамо осушил одну за другой три рюмки коньяку и выпил бы еще, да больше не оказалось. - Должно быть, она постарела... - произнес капитан, облизав губы, чтобы еще раз ощутить вкус коньяка, опалявшего его огнем. - С тех пор прошло много лет... - А ты помнишь, почему мы тебя стали называть Андресм? - Как же не помнить? Твой братишка так всегда меня называл. В молчании, царившем возле дома покойника, послышался тяжелый вздох капитана. - Малена Табай!.. - произнес он тихо и горестно. - Капитан Каркамо! - окликнул его комендант. - Слушаюсь, мой майор! - подскочил капитан Каркамо. - Вот что, сейчас же пойдите и заберите все бумаги этого парикмахера. Все бумаги, какие только найдете в доме, будь это его документы или сеньоры, заберите и отнесите ко мне в кабинет, откроете его сами. А затем возвращайтесь сюда. Возьмите ключ! Каркамо отдал честь, круто повернулся на каблуках и отправился выполнять приказ. Из ящиков всех столов, что имелись в доме - их было немного, - капитан с помощью адъютантов коменданта вытащил письма, фактуры, рецепты, заметки, вырезки из газет, фотоснимки, приглашения на свадьбу, извещения о похоронах и, наконец, знаменитый диплом, подтверждавший его титул члена-основателя Братства парикмахеров, вложенный в пакет, на котором был изображен череп и скрещенные кости. Андрес Медина тенью соскользнул с места, услышав приказ, полученный капитаном Каркамо, и пододвинулся к Флориндо Кею. В эту минуту Кей обсуждал с доном Лино Лусеро вопрос о роли печати в забастовке. - Газеты, которые сегодня выступают против забастовки, дон Лино, и которые оправдывают, ссылаясь на необходимость охраны общественного порядка, убийства рабочих на плантациях Карибского побережья, - это те же самые газеты, что во времена Лестера Мида, когда вас арестовали за организацию кооперативов, требовали ваши головы. Эти газеты обвиняли вас в причастности к заговору против безопасности государства. Что вы на это скажете?.. Простите, я вас должен покинуть, я не прощаюсь. Мне нужно переговорить с этим человеком, он распространяет мои медикаменты. - Ну, как поживаете?.. Я и не знал, что вы здесь... Как дело с продажей? Получили новые заказы?.. Они отошли, разглагольствуя о хинине, уродане, сарсапариле. Новость горела на губах Медины. - Майор приказал обыскать дом, конфисковать все документы. - Когда? - быстро спросил Флориндо. - Только что... - Кому приказал? - Капитану Каркамо... приказал, чтобы Каркамо лично обыскал дом и унес все в его кабинет. - Мы не должны допустить... - А как? Все ушли на праздник на Песках... - Не знаю как, но мы не можем сидеть сложа руки и ждать, пока схватят наших связных, которых мы даже не сумели предупредить. - Единственная надежда, что старик все компрометирующее сжег. - Мединита, нужно немедленно действовать. У меня есть оружие, и нам следует скрыться, пока не поздно. Сейчас приведут вдову, чтобы она простилась с мужем перед тем, как положат его в гроб... Жена Пьедрасанты и другие женщины вели, легонько подталкивая, Минчу - от горя та еле переставляла ноги; вдова была одета в черное платье, походившее скорее на черную ночную сорочку. Они ввели ее в комнату, где покоился дон Йемо. Волосы парикмахера смочили хинной водой. От дона Йемо по комнате распространялся аромат, как от деревянного изваяния святого, на которое натянули костюм, хранившийся многие годы. Одели его почти во все новое. Словно понимая, что одевать окоченевший труп трудно, мастер не спешил коченеть. Казалось, он не хотел застывать. Ведь, застывая, тело теряет последние признаки жизни. - Бедняга был такой покладистый человек, только климат ему не нравился, - рассуждал алькальд, - и вот теперь уляжется в холодную землю, не успел даже продать свое заведение. Вы не читали объявление на дверях парикмахерской: "Продается в связи с отъездом..."? Обратите внимание - поставил многоточие, словно предчувствовал... Бывает такое многоточие, похожее на предчувствие... - О-о-он пош-ш-шел в Топ-па-па-ледо... - заикаясь, произнес музыкант, который на мессах обычно подпевал священнику; пел он как-то очень жалобно, невероятно коверкая латынь и громко выкрикивая отдельные слова. - Что за Топаледо, где это? - спросил алькальд. - В вв-в-ва-шей... юр-рр-исдик-дик-ции, дон Пас... Паск... Паску... алито... - Не знаю, не знаю. Любопытно, что люди нездешние знают больше меня. - Н-на-наобо-рот... Топ-п-паледо в-в-вам з-з-знать л-л-лучше, п-п-пото-м-му что и в-в-вас т-т-там... - Так что это за Топаледо все-таки? - К-к-клад... к-к-клад... к-к-клад... м-м-место... м-м-место... где к-к-клад... ну, к-к-клад... бище... Какая-то женщина, судя по выговору - уроженка Сальвадора, продвинулась вперед и с усмешкой заметила: - Что за клад... Что за клад... дон Йемо теперь сам почище любого клада... - Все рассмеялись, а она продолжала: - Прах - клад смерти... - Смех не умолкал. - Дон Йемо теперь стал золотым кладом для спиритов. Если это правда, что нет никого болтливее парикмахеров за работой, то теперь клиенты дона Йемо могут спокойно вызывать его и наговориться с ним вдоволь... а вот он-то теперь... не поговорит и даже... не побреет... Все снова засмеялись. - А твой спирит здесь... - шепнул ей на ухо парень, один из ее любовников. - Откуда ты вылез, божий младенчик? - Из самой мрачной ночи... - Оно и видно - похож на трубочиста. Пари готова держать, что ты мучаешься в поисках глоточка. Но здесь, на беду, уже ни капли не осталось, даже воды не выпросишь. - Перехватим в другом месте, Личона, а то вдруг мастер воскреснет и, чего доброго, спросит обо мне... - Увидел бы он тебя - ни за что не стал бы стричь такого лохматого!.. - И она протянула губы для поцелуя. - Если спросит обо мне, скажи ему, что я отбыл неведомо куда и что с ним мы увидимся в день Страшного суда, где-нибудь в Топаледо. А вам по вкусу Топаледо? Нет лучше места для приятных встреч, стоит только посильнее нажать на акселератор, и тут же протянешь ноги - и к черту эта свинячья жизнь!.. Голой, черной и крепкой, как сталь, рукой он обнял ее отливающую медью шею, и они удалились, не обращая внимания на приглашения игроков в кости, среди которых было несколько человек - по виду совершенные покойники. Затягиваясь самокрутками, игроки расселись на корточках вокруг фонаря и стали кидать кости. Судьба, словно смерч, одних пригнет, других наверх вытащит. Зубастый негр с руками синими, как у покойника, проигрался было до последней рубашки, а потом, после двух удачных ставок, сумел сорвать куш. "Что такое облака, как не пространство? А что такое ночь, когда пальмовые стволы похожи на ноги с тысячью пальцев, ступающих по миллионам звезд?" - спрашивал себя по дороге домой Хуамбо, наконец избавившийся от икоты. При свете звезд кладбище белело могильными плитами и крестами, точно облитыми соком плодов аноны. Самбито шел через кладбище и взывал: - Отец!.. Агапито Луиса! XXVI Медина автоматически шагал вперед, глядя на покачивающиеся ветви бамбука, еще совсем недавно маячившие далеко, а теперь нависавшие над головой. Он шагал следом за Флориндо Кеем. Они то карабкались куда-то, то спускались вниз, пробираясь, как охотники, среди густых кустарников, пока не обошли зыбучие пески; камни и сухие листья шуршали у них под ногами. Они искали место, откуда была бы видна дорога, подковой огибавшая бамбуковую рощу. Видно было плохо - свет не проникал сюда, а редкие просветы - словно проблески стоячей воды. И все же Андреса Медину удивляло, с какой уверенностью действовал Флориндо Кей. В движениях Кея не ощущалось ни колебаний убийцы, ни бесчувственности палача. Ха... Ха!.. Он даже рассмеялся про себя, когда они покинули траурную церемонию в парикмахерской и отправились на поиски оружия. Война требует: выполняя свой долг, убивай врага без какого-либо угрызения совести! Ради того, чтобы выиграть каких-то двадцать метров дистанции, я видел, как приносились в жертву тысяча, две тысячи, пять тысяч человек; люди падали, валились на землю за колючей проволокой, среди дымящихся кратеров - там, где разрывались бомбы, а в окопах было мокро от крови; столько крови, что даже трудно представить, что она когда-нибудь высохнет... я видел их, видел людей, разорванных на куски, стонущих, превратившихся в бесформенную груду грязи, которая в конце концов затихала и переставала шевелиться. Однажды, когда был прекращен огонь и подобраны все раненые, я почувствовал себя как бы слившимся с усталостью и отвращением к борьбе - со страданиями всех тех, кто умирал без помощи и утешения. Когда истекали долгие часы агонии, в ночи воцарялся покой смерти. Смерть - единственный покой на войне. Убийцы? Палачи?.. Подобные слова не имеют никакого значения после войны. А быть может, имеют? И мы будем выслеживать капитана Каркамо не как убийцы или палачи, а как солдаты, которым приказано его расстрелять. Ведь казнят же именем закона рабочих, требующих повышения жалованья, улучшения условий жизни, сокращения рабочего дня на плантациях Карибской зоны. Чтобы приговорить к смертной казни какого- нибудь беднягу, уже осужденного заранее в секретариате президента Республики, сколько находится судей, сколько защитников, сколько военных, сколько ширм из кодексов. Если все те, кто лично участвует в этих расстрелах, - не убийцы и не палачи, то и мы, выполняющие свой долг, тоже не убийцы и не палачи... Т-с!.. Т-с!.. Они остановились, услышав шаги. Казалось, это ветер шел по деревьям, и деревья двигались, менялись местами - ветер застыл, словно какая-то статичная масса, а деревья, освободившись от корней, плавно двигались в глубине ночи, будто во мраке плыли осьминоги, шевеля своими ищущими щупальцами. Медина потер уши, левое ухо - то, что ближе к сердцу и ближе к другу. Как хотелось ему вырвать из памяти даже голос Каркамо. Последнее, что он услышал из уст капитана - до того, как капитана подозвал к себе майор, - было имя директрисы женской школы в Серропоме: Малена Табай... У него развязался шнурок ботинка. Остановился, чтобы завязать. И вдруг в своей руке, пока завязывал узел, он почувствовал руку товарища детских лет, легкую, как дуновение; эта рука просила: не стреляй. Выпрямившись, он оглянулся. Хоть бы какое-нибудь убежище, хоть бы какой-нибудь сигнал. Темь и молчание... А что, если дезертировать, покинуть поле сражения? Он обливался липким потом, его преследовал запах крови. Он было опять остановился. Нет, не смог остановиться. Да, но почему не мог остановиться, если каждый шаг приближал его к неизбежному?.. Снова развязался шнурок ботинка. Наклонившись, он ощутил совсем близко запах горячего песка и подумал, стоит ли завязывать шнурок, ведь в такую влажную жару крепкого узла все равно не завяжешь. Можно даже поднять пригоршню этого сухого вещества: не то песка, не то огня, и понюхать. Пот скатывался с век, стекал по губам. Он сплюнул. Дорога тянулась все дальше и дальше, он следовал за Флориндо, едва не наступая ему на пятки, как человек, который не слышит, потому что не хочет слышать просьбу друга, обреченного на гибель, которую он приближает каждым своим шагом. Друг говорит ему: "Андрей, Андрей... Не так быстро!.." Мертвый узел, да, мертвый узел надо было бы завязать на ботинках, чтобы больше не распускались шнурки, а сейчас нужно спешить, скорей, скорей - покончить с одного раза. А за образом Каркамо виделись ему лица друзей - страдальческие, такие, какими их сфотографировала полиция, когда готовила дела на "мятежников". А эти люди имели больше прав на жизнь, чем Каркамо... Какая-то лошадь лениво обернулась, когда они проходили мимо, - и снова погрузилась в спячку. Они уже поднялись высоко. С плоскогорья внизу открывалась панорама, смутная, погруженная в глубокую тьму; временами светилось фосфоресцирующее море, и все вокруг покрывала пудра тропических ночей, сахаристых и соленых. Почему Флориндо не согласился на его предложение? Он, Андрес Медина, на собственный страх и риск мог бы встретиться один на один с капитаном Каркамо, поговорить с ним, как друг детства, и уговорить его передать ему, Медине, бумаги парикмахера; а если бы тот отказался, он бросил бы ему вызов, предоставив возможность умереть с честью... А врочем, Флориндо прав. Разве они давали возможность нашим людям в Бананере умирать с честью? Разве их не расстреливали из пулеметов - людей со связанными за спиной руками или в наручниках, а некоторых - в тюремных камерах, даже не открывая двери? Опять развязался шнурок. Медина не остановился. Продолжал идти, слегка прихрамывая. Будь он проклят! Нет, это не тот ботинок, на котором уже завязал мертвый узел, другой. Надо опять завязать. Наклонился. Кровь прилила к голове. Било в виски. "Андрей... Андрей!.." - голос Каркамо слышался ему среди голосов друзей, которых увели в комендатуру, хотя они не имели никакого отношения к бумагам и документам парикмахера. Да, придется им пожертвовать... Упругая трава на лужайке покорно легла под их телами, когда они растянулись на земле, поудобнее установив винтовки с прицелом на дорогу, ведущую из поселка в комендатуру. Здесь дорога изгибалась узкой подковкой между бамбуковых рощиц. Флориндо должен был стрелять первым. Нет, сеньор! Они будут стрелять одновременно, чтобы капитан попал под перекрестный огонь и чтобы они смогли быстро спуститься, обыскать тело и забрать документы. Они ждали. В боевой готовности. Солдаты ночи, исполнители приговора. Приговоренный должен с минуты на минуту появиться - ведь у него нет иного исхода, кроме смерти. С моря доносился рокот прибоя. Но они не слышали его. Они прислушивались к молчанию ночи. Упал лист. Взлетела птица. Скатилась капля росы. От малейшего шума волосы шевелятся. Что это? Предупреждение? Инстинктивно они сдерживали дыхание и приникали к земле, сжимая в руках оружие, пристальнее всматриваясь в темную дорогу. А траурная церемония продолжалась, и комендант продолжал беседовать с доном Хуаном Лусеро. Увидев вошедшего капитана Каркамо, майор подозвал его: - Приказ выполнен? - Я взял с собой все, что было найдено... - Так уж и быть, я прощу вам на этот раз непочтительное отношение к старшим, но на будущее - учтите. Идите быстрее, бумаги оставьте у меня в кабинете, заприте его на ключ и немедленно возвращайтесь. Оружие с собой? - Пистолет. - Достаточно. - С вашего разрешения... - Можете идти. - Как времена меняются! - воскликнул Лусеро, заметив, что капитан Каркамо удалился. - Раньше все было по-другому. Раньше такие вопросы не решали с помощью оружия... Вы курите, майор? - Я, знаете ли, курю обычно наш табак, отечественный, но чтобы не уронить себя в ваших глазах, приму одну из ваших... - Он сунул толстые пальцы, большой и указательный, в портсигар дона Хуанчо - массивный золотой портсигар с монограммой из бриллиантов и рубинов. - Что это за марка? - спросил майор, читая надпись на сигарете, затем поднес ее к носу и с наслаждением вдохнул аромат, прежде чем сунуть сигарету в рот. - Да, майор, скажу я вам, довелось нам жить в весьма трудные времена. - Что о вас говорить, вы купаетесь в деньгах!.. Вот нам каково, подвешены за шею в течение всего месяца в ожидании святого дня получки. - Как бы то ни было, майор, как бы то ни было, все это очень сложно. Представляете себе, какой оборот приняли события в Бананере, а всеобщая забастовка, которой угрожают... - Мы, как кто-то сказал, очутились в кратере вулкана!.. - воскликнул похожий на луковицу майор не то насмешливо, не то серьезно. - А это значит, что времена настали скверные - и не потому, что ныне идет борьба против Компании - в свое время мы тоже в ней приняли участие, причем настолько активное, что нас, меня и моего брата Лино, арестовали. Связали, привезли в столицу и бросили в одиночные камеры. Если бы не Лестер Мид, сгноили бы нас в тюрьме. - Он был гринго, а, между нами говоря, гринго - значит, всесильный. - Гринго, но из хороших... - Для вас, что и говорить, это была лотерея... - Идеалист, своего рода практический идеалист! Помнится, как вначале, когда мы только еще начинали организовываться, чтобы выступить против "Платанеры", он сказал нам: это вам, ребята, не поединок на мачете, а напряженная экономическая борьба, и выиграть ее можно, лишь создавая источники богатства, развивая промышленность... Он так говорил, да... Ах, если бы этот человек не умер, - будь проклят тот ураган, что унес его!.. - организовал бы он предприятие свободных тружеников, не питающих друг к другу ненависти. - Вот так и бывает: хороший человек попадает в могилу, а плохой - на трон... - Он предугадал все, что сейчас происходит, - и также вооруженную борьбу, борьбу не на жизнь, а на смерть... Он так и говорил, да... Он не был столь бескорыстен, когда создавал "Тропикаль платанеру", ведь "Платанера" не только не подрывала интересы акционеров, но и содействовала им своим справедливым курсом по отношению к нашей стране и к рабочим. Если бы Лестер Мид был жив, банановая политика в корне была бы изменена и не было бы нынешних конфликтов, которые с каждым разом становятся все более острыми. Возможно, он основал бы обособленную Компанию. - Да, но его поглотила бы более крупная Компания, как это произошло в Ибуэрас... - Возникли две концепции, две системы в эксплуатации банановых богатств: одна - Зеленого Папы, вторая - Лестера Мида, и победила та, которая принадлежит пирату, Его Зеленому Святейшеству, победила с помощью святых сил природы, - помог ураган, обрушившийся на плантации Юга и оборвавший жизнь Лестера Мида. Но надолго ли эта победа? Не говорил ли сам Лестер Mид, что налетит другой ураган, ураган восстания трудящихся, требующих справедливости, и этот ураган сметет все? Это подтверждается событиями нашего времени... - Кого я хотел бы узнать ближе, так это его жену... - Комендант вылупил остекленевшие крокодильи глаза на Лусеро и, тяжело дыша, будто через нос и рот выходил у него весь жар тела, добавил: - Похоже, эта женщина стоила кое-чего, я имею в виду - стоила как женщина... - По правде говоря, майор, я на нее смотрел только как на высшее воплощение идеалов ее мужа... Лусеро пододвинул свой стул к стулу коменданта, и тот, решив, что Хуан собирается рассказать что-то интимное насчет Лиленд, наклонился и почти при- жал ухо к губам собеседника, но, услышав, что тот продолжает говорить о "Тропикаль платанере", зевнул во весь рот. - И в этом случае, как всегда, насилие исходило от Компании... Не в силах сдержать новый зевок, комендант широко открыл рот, уже не прикрывая его ладонью, и попытался возразить Лусеро. - Большей частью! Большей частью... - настаивал Лусеро. - Рабочие стали защищаться, когда увидели, что их атакуют, решили обороняться на набережной. Почему же войска открыли огонь против них? - Армия, мой друг, вы должны это знать, выполняет приказы, а приказ есть приказ. - Никто не утверждает, что армия виновата. Мы говорим о Компании. Это верно, что армия выполняет приказы, а однако, задумывались ли офицеры нашей армии, мой уважаемый майор, кто отдает эти приказы? Закуривайте еще... - Буду курить свои, если хотите, угощу... - С удовольствием, хотя они, кажется, крепковаты... Они зажгли сигареты из тех, что курил комендант, и после первых затяжек Лусеро закашлялся - табак был крепкий, как перец. Передохнув, Лусеро продол- жал конфиденциальным тоном: - Да, несомненно, армия выполняет приказы, она не может их не выполнять. Но эти приказы - откуда они исходят?.. Вот вопрос, который должны перед собой поставить военные... Как появляются подобные приказы... Ключом являются газеты, подлинные отмычки Компании, открывающие любую дверь. Самое незначительное осложнение, малейшее требование со стороны рабочих силой газетной магии превращается в национальную проблему... - Но это все знают. И делается это для того, чтобы заполнить пустоту, вакуум. У них любое событие - повод для скандала... - Все это не так уж невинно, как кажется на первый взгляд... Вначале дело раздувают, придают ему масштаб, которого оно на самом деле не имеет, а цель - уничтожить в зародыше любую инициативу трудящихся в их борьбе за улучшение условий жизни. И что же получается?.. Пущена в ход лживая информация, скажем, с какой-то крошечной долей правды. Но, убедившись, что им не удалось погасить недовольство, вызванное голодом и плохим отношением к рабочим, газеты начинают повышать тон. Ложь, если ее напечатать в газете, становится похожей на правду. Растут тиражи. Продавцы газет кричат все громче. Читатели расхватывают выпуски с последними новостями. И когда шумиха достигает апогея, начинаются советы, просьбы, призывы, требования о вмешательстве правительства, и в игру вступают власти: против рабочих бросают армию, в ход пускают силу. Кто оплачивает эти газеты?.. Пытались ли военные задуматься, кто оплачивает эти газеты?.. Компания "Тропикаль платанера"! Да, да, именно то, что вы слышите... - Должно быть, им платят бешеные деньги... - Нет, сеньор, и это самое грустное. Наши соотечественники не способны даже продаваться подороже... - Каждый живет, как может... - Ну, это не оправдание... - Да, думаю, что нас водят за нос вовсю, но, поскольку приказ есть приказ, его обязаны выполнять... - И, помолчав минуту, он добавил: - А что произошло бы, сеньор Лусеро, если бы они не выполнялись? - Что произошло бы?.. За неимением слепых исполнителей своих приказов, ослепленных постыдной спекуляцией в прессе, Компания была бы вынуждена идти другим путем, попыталась бы по-человечески отнестись к своим пеонам... может быть, приняла бы то, что мы - большинство акционеров - ей предлагали... - Значит, вы обвиняете армию? - До известной степени. Одно дело - охранять общественный порядок, а другое - охранять такой общественный порядок, который выгоден только "Тропикаль платанере". Это бесспорно, надо называть вещи своими именами. - В армии не принято рассуждать... - А никто и не просит рассуждать. Я лишь говорю, что не нужно плясать под дудку этой шайки гринго. Нам, акционерам - выразителям доброй воли, нужно предоставить возможности... - Да, но вы - их компаньоны... - К несчастью, да. Во всяком случае, это не означает, что мы не пытаемся следовать примеру тех, кто еще до нас открыто выступал против системы, введенной компанией... - Не так уж часто, должно быть... - Несколько случаев известны. Джинджер Кинг, этот однорукий старикан, умер, протестуя против тех методов, которыми пользовались при разбивке план- таций на Карибском побережье: подкупы, грабежи, поджоги, убийства... - Жаль, что одна ласточка не делает лета... - А потом - Лестер Мид. Это было ужасно. Он такие вещи говорил в лицо акционерам, что они, должно быть, подумали, будто он рехнулся. С цифрами в руках он доказал, что Компания, пользуясь добропорядочными методами, смогла бы получить те же прибыли, не создавая, как это она сейчас делает, источник постоянной ненависти ко всему, что имеет хоть малейшее отношение к Соединенным Штатам. - Но вы, братья Лусеро, тоже не в ладах с рабочими: прошлой ночью вам пригрозили взрывчаткой, и ваш брат Лино просил меня выслать охрану в "Семирамиду"... Ну так на чем мы остановились?.. Бесспорно одно, дон Хуанчо: нет ни одного человека из числа богатых, который был бы благодарен. Мы, офицеры и солдаты, жертвуем собой, защищая ваши интересы, вашу собственность, ваши владения. Все ваше имущество. Мы рискуем собственной шкурой, чтобы вы спали спокойно. Вот ушел капитан Каркамо, которого вы только что видели... Вы не думаете, что его могут убить? - Не исключено. Армия принадлежит богатым, защищает богатых, но завтра, когда армия будет принадлежать рабочим, что тогда будет?.. - Армия, мой друг, - имейте это в виду, - не принадлежит ни богачам, ни беднякам. Она наша. Равно как богатые имеют свои владения, свои усадьбы, свои плантации, мы имеем армию. Не знаю, ясно ли я выразился? - Да, да, армия - это частная собственность, она называется национальной, но принадлежит военным. - И пробуждение ваше было бы весьма неприятным, если бы не было нас... - Неприятным?.. Позвольте принять это за шутку. Ужас какой!.. Просыпаешься и падаешь с постели в пропасть. Жена Пьедрасанты поднесла им поднос с рюмками комитеко. - Вначале представителям власти... - сказала она улыбаясь. - Представителю власти... - поправил ее Лусеро. - Ну, нет! Вы, дон Хуанчо, тоже власть. У кого деньги, тот и командует. Не правда ли, майор? - Еще бы, еще бы... - А вот еще один представитель власти... Рюмочку комитеко, сеньор судья? Взяв рюмку, судья включился в беседу дона Хуана Лусеро и коменданта. - Не насчет ли стачки грузчиков бананов? Не об этом ли вы беседовали?.. - Обо всем понемногу, сеньор судья, - ответил дон Хуанчо. - Мы толковали с сеньором майором о том, как изменились времена. В наше время, говорил я, мы руководствовались идеалами, были идеалистами... - Если не ошибаюсь, вы и ваши братья входили в группу Лестера Мида... - Совершенно верно. - Ах, чудесное это было время, но давно кануло в небытие. Идеализм, по нашему мнению - а мы тоже когда-то были идеалистами, - производит нынче впечатление пустоты, пустоты души. - Простите, но сейчас, поскольку сеньор судья коснулся вопроса о стачке грузчиков, я опять вспомнил о капитане Каркамо... - А что с капитаном Каркамо, сеньор майор? - Он ушел с заданием в комендатуру и до сих пор не вернулся. Меня это беспокоит. Жена Пьедрасанты снова принесла поднос с рюмками. - Нет ничего лучше, как находиться под вашим милым покровительством, не правда ли, моя сеньора? - обратился к ней судья и тут же спросил: - А почему не видно вашего супруга? - Он остался присмотреть за магазином, скоро придет... С вашего разрешения, пойду предложу выпить и другим господам, должно быть, и у них в горле пересохло, а потом принесу вам кофе. А вот и дон Лино. Значит, вам четыре кофе. Дон Лино, поздоровавшись с женой Пьедрасанты и взяв рюмку комитеко, присоединился к компании. - Вовремя прибыли, дон Лино! - Судья дружески хлопнул его по спине. - Здесь говорят об идеалах, а вы - известный романтик да и, пожалуй, единственный из всей вашей семьи... - Об идеалах?.. И это на траурной церемонии!.. Если бы мастер ожил, он тут же снова умер бы, на сей раз добровольно: бдение, когда не рассказывают анекдоты, не обмениваются сплетнями, это не бдение... а тем более у гроба парикмахера... Сделайте одолжение! Поднялся ветер. Он несся над самой землей, раскачивая ветви деревьев. Вскоре все тростинки бамбука, колыхаясь под порывами ветра, запели свою монотонную песню. Приходилось напрягать зрение и слух, чтобы не упустить Каркамо, чтобы услышать его шаги, прежде чем он появится из зарослей, вынырнет из моря беспрерывно мельтешащих листочков. Кей сплюнул в темноту, вернее попытался сплюнуть - во рту пересохло настолько, что слюны не было, - и еще раз проклял ветер. Теперь надежда была только на зрение. Нужно постараться увидеть силуэт капитана, как только он появится на повороте, - шагов ведь не услышишь. И нужно перехватить его здесь, иначе будет поздно. Андрес Медина отодвинул винтовку в сторону. Его раздражало, что пальцы товарища барабанят по стволу. Ему казалось, что Кей не уверен в себе. Ну что ж, можно поменяться ролями. Сейчас он чувствовал себя увереннее. Он уже убедил самого себя: несмотря на то, что человек, которого они поджидали, - друг его детства, он должен умереть сегодня ночью. Два винтовочных выстрела - и Каркамо падает... В завывании ветра тонули все другие звуки. Качающиеся стволы бамбука надежно скрывали их - они притаились в листве и могли наблюдать за дорогой, держа на изготовку винтовки, укрепив их на сучьях. На дорогу были нацелены не только мушки винтовок, но и зрачки людей, расширившиеся, прикованные к повороту, где с мгновения на мгновение должен был появиться Каркамо. - А если Зевун отменил свой приказ?.. - тихо произнес Флориндо - ожидание казалось ему бесконечным, а тот, кто должен был появиться, все не шел и не шел. - Нет, нет, он должен пройти... Кей начал сомневаться в том, что Каркамо появится - это было что-то похожее на надежду, - он так хотел избежать того, что предстояло совершить. А Медина был уверен, что Каркамо пройдет здесь рано или поздно и они покончат с ним. Это - казнь, повторял он про себя, это - казнь, и сколь длительной ни была бы ночь, всякий раз наступает рассвет, а казни совершаются на рассвете. Флориндо опять стал барабанить пальцами по винтовке. Андрес, напротив, крепко сжимал в руках винтовку, глаза его были прикованы к дороге, и с каждым вздохом он будто повторял: "Это же казнь... Это - казнь..." - Чего ты так барабанишь по винтовке, уж не со страху ли? Послышался смешок, затем Флориндо тихо сказал: - У меня потеют руки, винтовка прямо-таки приклеивается к пальцам, потеют руки от жары, а не от страха... Страха я не испытывал даже под Верденом... Вот увидишь, как подскочит твой капитанчик, точно крыса в мундире... Больше он ничего не сказал. Даже дыхание стало тише. Глаза и винтовки... Глаза и винтовки... На дороге появились солдаты, шедшие строем. Рядом с колонной шли Каркамо и Саломэ. Один нес документы, другой возвращался после обхода плантаций и смены караула в "Семирамиде". Кей склонил голову, руки опустились под тяжестью винтовки. Что это у него во рту? Знойный воздух побережья, отдающий слабительным? Не думая ни о чем, он закрыл глаза. Не видеть, не видеть, как удаляются бумаги, в которых указаны имена его товарищей - связных... Андрес с покорностью солдата, получившего приказ приставить винтовку к ноге, ввиду того что приговоренный к расстрелу помилован, потер приклад. "Высушивать пот винтовками" - так сказал тот оратор в Пуэрто-Барриос, когда забастовщики из лагеря Т-23 вели бой на набережной с регулярными войсками, когда акулы подстерегали их в прибрежных водах. Проклиная все и вся, Флориндо перешел с испанского на французский. Медина, правда, ничего не понимал, но все равно его раздражала эта гортанная речь, сопровождаемая бурной жестикуляцией и гримасами. Желая успокоить товарища, он сказал: - Будем надеяться, что мастер успел перед смертью сжечь компрометирующие бумаги. - Merde!.. Merde!.. {Черт побери!.. Черт побери!.. (фр.).} Если бы вместо этих несчастных пукалок был бы пулемет, - от нас ни один не ушел бы!.. Сейчас, как в капле воды, отразилось все наше движение... Без оружия, без насилия, тогда как противник вооружен до зубов... Нет, это не война!.. Всем уже ясно, что это не война!.. Ничего похожего на войну... Но это хуже, чем война, потому, что они не берут в плен, против пленных они применяют закон о попытке к бегству... Саботаж?.. Очень хорошо. Единственное действенное средство - занести на их плантации заразу, скажем, панамскую болезнь, чтобы погибли все растения. Но экономисты заявляют, что это нецелесообразно, что это означало бы нанести смертельный удар по экономике государства. А что за важность - экономика государства, коль скоро не существует самого государства... Патруль остановился возле комендатуры, и капрал Ранкун попросил у караульных разрешения пройти. Он вернулся с разрешением, и отряд направился к дверям казармы. - Я развлекался с нею... - сказал Саломэ, когда он встретил Каркамо в бамбуковой роще. - Вероятно, она напугалась, увидев меня, капитан? - По правде говоря, испугался я... Я же был с ней... - А я почти засыпал на ходу... - заметил Каркамо. - Во всяком случае, как я уже говорил, вам, коллега, это опасно в силу двух причин: узнает начальник - накажет, да что накажет - чего доброго, под суд отдаст. Вспомните, конституционные гарантии отменены, а для Зевуна это означает, что де-факто существует военное положение. А если бы об этом узнали забастовщики, уж они-то воспользовались бы случаем и, ей-богу, расколошматили бы патруль, который, воспользовавшись тем, что вы развлекались с ней, тоже предпочел отдохнуть... - Ну, капрал Ранкун заслуживает полного доверия, и... - В нашем деле, как утверждает Зевун, нет такого подчиненного, который заслуживал бы доверия, а тем более абсолютного. И ни один начальник не должен доверять своим подчиненным. - Да, по правде говоря, когда я внезапно очнулся, сердце чуть не выскочило из груди. Во сне я видел, я воочию видел, как много рук толкали какого-то офицера на поле, покрытое крестами. Когда я прибыл с моим отрядом и разорвал паутину рук, опутавшую офицера, как мошку, - это были руки наступавшей толпы, руки-пауки, огромные пауки... - Кошмар... - Да, кошмар. И офицер, которого оттесняли на поле с крестами, так походил на вас... капитан Каркамо... - Ах, черт возьми, значит, я выходил танцевать! - Вот именно, поэтому вы не представляете себе, как я удивился, когда вас встретил... - Оставьте сказки... Вас беспокоит, что вы придете очень поздно! Бедняжка! Хорошо вам наслаждаться на мягком матрасе, а каково солдатам, сраженным усталостью и непогодой, спать под дождем... Саломэ смолчал. Каркамо, как и он, был в чине капитана. Однако у него больше выслуга лет, и Каркамо имел право делать замечания. И кроме того, это была своего рода компенсация за то, что он спас ему жизнь, правда, только во сне, однако все же спас. И все-таки было неприятно, что тот застал его с женщиной, даже пригрозил ему... Эх, вечно эти истории с женщинами!.. Вошли они в комендатуру, и каждый отправился к себе. Саломэ - в свою палатку, где на постели его ждала гитара с бело-голубым бантом, кокетливая, как женщина. А Каркамо прошел в кабинет коменданта. Он зажег свет, выложил на письменный стол бумаги, собранные в доме парикмахера, и... окаменел от изумления. На одном из конвертов он прочел: Роса Гавидиа... Быстрым движением он схватил пакет, как будто лампочка над письменным столом могла сжечь пакет, быстро проглядел листки, находившиеся в пакете. Что делать? Оставить его здесь? Сохранить у себя? Пакет уже был в его кармане... Лихорадочно он искал среди документов, нет ли еще пакетов или бумаг с тем же именем: Роса Гавидиа... Поспешно собрал все. Бумаги прилипали к пальцам, к потным рукам. Не только зной - было еще около трех часов ночи - давал себя знать, от волнения Каркамо обливался холодным потом. Бумаги с именем Росы Гавидиа были тщательно спрятаны, когда он вернулся на траурную церемонию и, вытянувшись перед комендантом, доложил: - Приказ выполнен, мой майор! - Останьтесь здесь, капитан, мы скоро пойдем. Не теряя из виду своего начальника, Каркамо отправился на поиски - ему хотелось выпить и найти Андрея Медину. Ему так нужен был сейчас Андрей - друг детства, бунтарь, человек со странными и смелыми идеями, которому он мог бы рассказать обо всем, как мужчина мужчине. Но не нашел его, и ничего иного не оставалось, как сжечь в глотке спиртного имя Росы Гавидиа. Улетучилось оно как дым, табачный дым. XXVII От еле сдерживаемого хохота глаза чуть не вылезали из орбит. Они смеялись больше глазами, чем губами, - впрочем, губы тоже широко растягивались под наскоро подстриженными усами, сверкающие зубы словно откусывали кусочки бурлящей радости - так праздновали они свой триумф, собравшись на Песке Старателя, или Песках Старателей, это место именовалось то в единственном, то во множественном числе, хотя какое это имело значение! - Дай мне тебя обнять, братишка! - Ха, ведь ты не лиана, это от объятий лианы дерево сохнет! Объятия следовали за объятиями, рукопожатия за рукопожатиями - радость, радость победы. Однако мало одних объятий. Конечно, надо бы и выпить. Несколько бутылок пива, потом добрый стаканчик рома, а на закуску - бутерброд с сардинами, маисовые лепешки с сыром, ломтики жареного банана, плоды хокоте, гуаябо, нанес. Праздник! Надо понять - настоящий праздник! - А вон тот умеет играть на окарине! - Дай-ка ему, дружище, пусть сыграет! Послушаем музыку, хватит болтовни! Окарина, скрипка, гитаррилья, бандурриа и гитара появились в руках братьев Самуэлей. - Ну и натворили вы, право! - Натворили не натворили, а сотворили и растворились! Трое Самуэлей - Самуэлон, Самуэль и Самуэлито - вступили в разговор, не расставаясь со своими инструментами. - Удачно получилось, лучше не придумаешь, - сказал Самуэлон, - на редкость удачно! Повезло нам, непогода помогла. Вовремя ливень хлынул. Как поливало-то, чистое наводнение! Видать, старший десятник в моряки не годится... - Может, у него геморрой... - Что-то чесался, это точно... - Из-под плаща даже палец боялся высунуть, - вмешался третий из Самуэлей. - Плащ как смирительная рубаха, ей-богу!.. Ни дать ни взять - китолов... - Отныне и впредь... - произнес важным тоном Самуэлон и засмеялся, - отныне и впредь, когда на плантациях начнет бушевать ливень, Компании следует вытаскивать морячков из своих подводных лодок, в ливень здесь все становятся подводниками. - Мы и под водой будем сражаться с Компанией. Вспомните того, седого, как он им рубанул, когда они попытались вместо нас поставить несчастных безработных... - А тот, который все время икал... Куда девался тот мулат? - Нет у меня к нему доверия... - Ясно. - Вначале он появился с каким-то долговязым гринго... - Да ведь это президент Компании! - Да, он появился с ним, когда еще делилось наследство Мида - неразбериха эта с миллионами, - а сейчас вернулся якобы позаботиться о матери, она очень, дескать, стара. Я считаю, что это предлог... - Лучше расскажи нам о другой картине, пока мы не загрустили. - Да уж картина, чем не кинофильм? Приезжают сюда всякие из великой страны Севера, а здешние разевают рот. Разевают рот перед Соединенными Штатами, совсем как рыбешки, пока их акула не проглотит. Да еще сентиментальные слюни разводят. Вроде этого сумасшедшего мулата, который оплакивает своего погребенного отца и приехал... навестить старуху... - Хватит! Может, пропустишь глоточек? - Чем больше пьешь, тем больше чувствуешь себя человеком. Правда ведь, Самуэлито? Ну и молчалив этот Самуэлито! Ударь-ка лучше по струнам гитары да спой... Там идут, там идут, там идут те, кто умрут, - без любви, без любви, без любви люди нигде не живут... - А я знаю этого седого, который призывал новеньких не работать. Он с побережья, только с другого... Из Тенедорес или из Лос-Аматес, где-то я его встречал, не помню только точно где - в Лос-Аматес или в Тенедорес... - Тогда он не новичок в этих делах. - Новичок не новичок, а по-новому все оборачивается. Шумливый вечерний ветер раскачивает листья, застывшие в молчании, откликается на далекие отзвуки - гул морского прибоя, эхо камнедробилок, мычание животных на бойне, понявших, что пришел их час, лай собак близ домов, хлопанье крыльев белогрудых пеликанов, упругий и звучный свист полета серых цапель, пронзающих воздух, насыщенный влагой. - Если соберемся вместе, нас будет... Голос говорившего заглушили сильные аккорды гитар, которые, как изящные кобылицы, заливистым ржаньем отозвались на удары пальцев, пришпоривших крепче-крепче, чтобы те не упирались и дали бы волю звуку, - и как жаль, что нет тут женщин, с которыми можно было бы потанцевать, состязаясь в скорости с гитаристами. Вихрь пыли поднял парень с лицом цвета апельсинового дерева, пустившийся плясать в одиночку. Кто-то в такт ему захлопал в ладоши. У остальных - они ели и пили - руки были заняты, бедные руки грузчиков бананов, грубые, натруженные. Как только музыканты кончили играть сон, раздались аплодисменты и крики - те, кто уже успел изрядно выпить, бросились к Самуэлям с такими бурными объятиями, что музыкантам еле удалось спасти свои инструменты. - Если соберемся вместе, нас вполне хватит... - продолжал твердить тот же голос - у этого человека что на уме, то и на языке, - и не потому, что нас много, а потому, что нас сплотила единая воля, вот как, например, сегодня. Сеньору Лино Лусеро... - Не говори лучше об этом богаче и предателе, об этом изменнике! Ему были оставлены миллионы, чтобы он позаботился о рабочих, чтобы создал кооперативы. Только для этого ему оставили деньги - он должен был бороться против Компании, а что он сделал? Он и его братья, что они сделали? - Я хотел передать вам, что сказал ему Рито Перрах - великий колдун. Он сказал: мы выиграем, отказавшись грузить бананы, если не заплатят нам больше. - Послушайте... - Потому что мы все вместе - масса... - Вместе, но не вразброд! Послушай-ка... да, он, похоже, не спиртное пил, а штопоров наглотался. Взгляните, как глаза пялит. - Дайте сказать... - Лусеро передавал, что колдун как-то спросил его: "Видишь, что там?" - "Да, - ответил ему дон Лино, - вижу море". - "Большое, очень большое?"спросил его колдун. "Да, больше, чем большое, огромнейшее, и даже больше, чем огромнейшее... Великое, как господь бог". - "В том-то и дело, тебе оно кажется великим, как сам господь бог, а ведь оно состоит из капелек росы... Капелек, которые ты даже не различишь, каждая из них меньше булавочной головки, крошечная, как острие иглы, но эти капельки становятся грозной силой, когда сливаются со своими сестрами и образуют реки, озера, моря..." - И даже этот урок его ничему не научил. Ну, ничего, это дорого ему обойдется! Недавно пришли к нему попросить, чтобы он помог семьям забастовщиков в Бананере, а он отказался. Заявил, что денег не даст, потому что забастовщики - это люди, которые сражаются ради желудка, а не ради идеалов... Небо, чешуйчатое от серебристых и золотистых облачков, уходило куда-то за горизонт, за бесконечные ряды пальм, подвергавшихся постоянному натиску ветра и ударам ураганов. Гибкие и стройные пальмы гордо противостояли штормам, и ветер свирепо гудел в высоких кронах; в бурю, под ливнем, они походили на искрометные электроды, что источают золотые молнии и эхо грома. Но в тот вечер с Песков Старателей они казались созданными из тонких нитей. - Мало собраться воедино, как эти бесчисленные капли, образующие море, - этого мало, надо уметь сопротивляться, как эти пальмы, которые кажутся от- сюда такими тоненькими и хрупкими, а ведь они выдерживают бурю лучше, чем гигантские деревья. - Кто из вас знает, где живет тот великан, который отказался работать сам и призвал бросить работу других? Здесь ли он? Хорошо бы найти его, и, прежде чем мы снова возьмемся за гитары, надо бы поговорить с ним. Если уж начинать забастовку, то нужно привлечь побольше людей. Мы скажем ему, что празднуем прибавку к жалованью, ведь он тоже имеет право на праздник - он нам помог: отказался сам работать и призвал других не грузить бананы. Как вам кажется, ребята?.. Все согласились с ним и отправились на поиски незнакомца. - Для доброго ли дела меня позвали и почему привели словно арестованного? - спросил великан, опустившись на песок вместе с остальными. - О, да у вас здесь праздник? Ну что ж, хорошо, раз вы меня приглашаете! Спасибо, а то торчал я тут, как одинокий пень - видите ли, товарищ, который был со мной, ушел!.. Не понравилось ему побережье, вот он и улетел... Ну, а что касается меня, так я здесь бросил якорь... - Дружище, оставайся с нами, ежели тебе компании не хватает! Празднуем! По случаю прибавки ребята захотели поиграть на гитаре, попеть, поплясать. Впервые "Платанера" уступила требованиям рабочих. Это что-нибудь да значит! - Конечно, надо отметить! - Стоит отпраздновать, правда? Да и вам не мешает! Вы, дружище, сыграли в этом деле важную роль! Вам удалось объединить людей, которые были каждый сам по себе. Очень вовремя вы все сказали этой свинье, старшему десятнику. Если бы не вы, мы бы ничего не добились. - До сих пор еще крещусь, - подскочил другой. - Хоть и смеются надо мной неверующие, а я вот верую в богоматерь. Священник говорит, что она чистая индеанка и протянет нам руку, чтобы сту... стук... стукнуть этих гринго-евангелистов... - Преувеличивать, конечно, не стоит. Компании никакого убытка не принесет эта мизерная прибавка. Главное не в том, что они согласились на прибавку, а в том, как мы ее добились! -- Если бы не пошел дождь и не было срезано столько бананов, не дождаться бы нам прибавки... - И если бы пароход в порту не стоял... - Как бы то ни было, все это произошло даже не в силу тех причин, о которых вы говорите, - дескать, много было срезанных бананов, а в порту ждал грузовой пароход, не хотели вызывать полицию и разгонять грузчиков прикладами, и тому же начальнику досаждал геморрой, и десятника "Крюка" не было и так далее. Нет, дело не только в этом. Не будем приуменьшать значение нашей победы. Нам увеличили заработную плату, потому что мы отказались работать. И отказались все, как один, по-мужски. Без нас они могли бы получить все золото мира, но без нас они не смогут ничего выкачать из этих земель, где растут лучшие в мире бананы, на которых они наживаются! Что сейчас происходит? Мы помогаем им приумножать их богатства, и тем самым усугубляем нашу бедность, нашу нищету. Однако, товарищи, все это должно измениться. Все должно быть равно для всех. И, поверьте, будет очень плохо, если мы не сумеем, как нужно, воспользоваться нашим триумфом, будем размениваться на мелочи... - Если вы позволите мне сказать... - попросил разрешения великан, - если вы позволите мне сказать... - Конечно, говорите!.. - Товарищ уже однажды взял слово и встал на нашу сторону, теперь он - наш, пусть говорит! - Ладно, я хочу, чтобы вы тоже это знали - то, что случилось здесь, происходит и на другом побережье. Там тоже во всем разобрались, и не только рабочие на плантациях, но и портовики - люди, которым уже нечего терять, нищие из нищих, взявшиеся за эту работу от полного отчаяния, поскольку им не осталось ничего другого - здесь их преследуют болезни, здесь их развращают, разлагают, портят... кажется, что эти люди могут выдержать все... Но мы видели... как среди этих людей... среди портовых грузчиков, которых и за людейто не считали, произошло самое невероятное... Портовики, озверевшие от зверских условий труда, бездомные и голодные, измученные малярией, больные, одетые в лохмотья, проявили себя как люди беспредельной воли. Этот ураган - никто не знает, где, когда и как он начался - разрастался все больше и больше, пока весь порт не был полностью парализован. Вот точно так же внезапно, в самую тихую погоду возникает ураган, поднимается пыльный смерч, взмывает к облакам, ослепляя, сметая все на своем пути. Вот так же возник и этот ураган, этот смерч бунтарей. "Мы не будем работать, мы не погрузим ни одной грозди бананов, если нам не увеличат жалованье!" - так они заявили и действительно бросили работу. Бананы портились, простаивал пароход, а на набережной нагромождались железнодорожные платформы и вагоны, и тут-то началась схватка... - Даже схватка? - Смотрите-ка, ребята, до схватки дело дошло!.. - послышались голоса. - Полицейские, десятники, воинские части - никто ничего не смог сделать, когда поднялось это несчастное человеческое отребье, превратившееся в тигров. Поднялись они не для обороны, а для атаки. Они дрались палками, ломами, кусками рельсов, шпалами, всем, что смогли найти на набережной, на железнодорожных путях. С одного из белых пароходов этого проклятого "Белого флота", будто стая дьяволов, нагрянули негры, вооруженные пожарными брандспойтами, они пытались мощными струями разогнать взбунтовавшихся грузчиков. Струи воды, винтовочные выстрелы, глухие взрывы, вагоны несутся по рельсам, как катапульты, сталкиваются друг с другом, слетают с рельсов, сотрясая портовые сооружения и здания в порту... Раздались пулеметные очереди... приказ был категоричен... стрелять без жалости... Свист пуль, разрывы бомб нарушили молчание, застилавшее дымовой завесой все, кроме разбушевавшегося моря, которое, словно тоже решив сражаться, бросалось на набережную... Смерть берет свое... Подняв руки, один за другим сдаются восставшие. Они появляются из клубов дыма - после взрывов, - и солдаты, и полицейские их встречали на первый взгляд миролюбиво, но как только портовые грузчики оказывались в окружении полицейских, их начинали избивать зверски - как они это привыкли делать обычно, словно хотели расквитаться за то, что портовики осмелились просить увеличения зарплаты. Сдались все, кроме нескольких человек. Эта небольшая группа медленно отступала и наконец укрылась за крайним выступом набережной. Казалось, время измерялось шагами этих рабочих - огненные силуэты, очерченные солнцем, отступавшие под дулами винтовок, спиной к морю, спиной к морю, в котором кишмя кишели акулы... - А кем работает этот человек? Говорит он как-то цветисто... - Гондурасцем... - То есть как гондурасцем? - Да, я устроился работать под видом гондурасского поэта в одном отеле, владелица которого, Клеотильде Бенавидес родом из Телы, очень любит стихи. Почти моя землячка... - Почему почти землячка? Разве вы не из Гондураса?.. - С границы. И потому до сих пор не знаю, где я родился, ведь спор по поводу границы не прекращается. Одно бесспорно - где бы я ни родился, я родился во владениях Компании... - Ну рассказывайте дальше... - вмешался один из Самуэлей; в его глухом голосе звучало нетерпение. - Скажите, сдались ли те последние, кто сражался на кромке набережной, между полицейскими и акулами? Сдались? Им, конечно, не оставалось ничего иного! Как их схватили? - Ошибаетесь, друг. Человек всегда должен за что-то ухватиться. И когда перед ним захлопываются все двери, он хватается за смерть... - И после длительной паузы, когда слышалось лишь дыхание слушателей, он продолжал: - Вот и они схватились за смерть, но продали себя дорого... - Все вздохнули. - Дорого себя продали... Один в отчаянии выхватил винтовку из рук солдата, другой - пистолет у полицейского, хотя оба грузчика были уже ранены, тяжело ранены... Какой-то офицер выстрелил грузчику в рот, и тот упал, но тут же будто снова поднялся - но это уже другой налетел на офицера, выхватил у него пистолет и сразил офицера на месте... Схватка длилась недолго, да и не могла она длиться... Тот, что выхватил винтовку у солдата, положил ее на тела своих убитых товарищей и расстрелял по врагам все патроны, до последнего... Обливаясь кровью, раненые падали в море, где их поджидали акулы, огромные алчные пасти... Все молчали. Великан продолжал: - Но на этом дело не кончилось. Из столицы вскоре прибыл военный поезд с каким-то генералом, который говорил по-английски. Я видел его издалека: нос крючком, усы, зеленые глаза. И все началось снова. Убивать уже было некого, и не к кому было применять закон о попытке к бегству. Генерал в полевой бинокль следил за развитием событий из салон-вагона, превращенного в его штаб: на столах - бутылки виски, а на диванах - голые женщины. Он внимательно следил за дымками, время от времени поднимавшимися над деревьями и ранчо. Эти дымки указывали места, где солдаты, находившиеся под его командой, расправлялись с населением, - пальцы генерала лениво перебирали волосы женщины... В ту же ночь в Бананере был устроен банкет. Генерал кутил в салон-вагоне со своими спутницами, он обливал их охлажденным шампанским и, опьянев от вина и зноя побережья, слизывал брызги шампанского с кожи обнаженных женщин... Не доходя до Бананеры, поезд остановился - генерал решил принять душ. Затем он переоделся для банкета, устроенного в его честь, - в честь великого умиротворителя, и вышел из вагона в безукоризненно белом мундире, в темно-зеленых панталонах, в сапогах с металлическим блеском, при шпорах, которые звенели как дамские подвески, во рту - длинный мундштук с сигаретой светлого табака; один глаз он щурил от дыма, а другой казался еще ярче - пронзительно-зеленым. За десертом вице-президент и другие высокие должностные лица "Тропикаль платанеры", которые присутствовали на банкете, обратились к победоносному генералу с просьбой сказать несколько слов. Похожий на мумию, несмотря на кайзеровские усы и непрестанное потирание рук - словно он постоянно намыливал их, видимо, в подтверждение того, что им уже было сказано, или того, что он намеревался сказать, - надтреснутым голосом старой трещотки генерал стал выпаливать риторические фразы. Подняв бокал, он заявил: "Мои господа, умиротворение завершилось, и я хочу напомнить вам со всей той откровенностью, с которой можно говорить бизнесменам, что генерал Республики не пускается в путь только ради того, чтобы переменить климат..." - Во всяком случае, он откровенно попросил позолотить ручку, - заметил один из Самуэлей. - И той же самой ночью... - продолжал рассказчик, - в том же военном поезде, который доставил его на банкет, он на рассвете вернулся в порт, но уже без женщин... Оказывается, он приказал своим адъютантам, чтобы их сбросили с поезда на ходу, - пьяных, полураздетых. А тем временем, расстегнув белый, расшитый золотом мундир, он потягивал через соломинку из бокала пеперминт с накрошенным льдом. Безбрежная ночь поглощала крики несчастных полуодетых женщин, которых адъютанты хватали за волосы, за руки, за ноги, вытаскивали из салон-вагона в тамбур и сбрасывали в темноту, не обращая внимания на то, что поезд мчался со страшной скоростью. Ночь была полна женских криков, постепенно стихавших. Женщины лежали рядом со шпалами - изувеченные, окровавленные - неподвижные груды мяса... И после краткой паузы он добавил: - Когда генерал остался один, зеленый глаз зажегся по-волчьи, элегантным жестом он насадил на крючковатый нос пенсне и прочел на чеке, насколько внимательны были владельцы Компании, чествовавшие его за победу над взбунтовавшимися плебеями, и насколько правильно был понят его намек на смену климата. По правде говоря, жаловаться он не мог. Целая серия нулей красовалась на бумажном прямоугольнике, которым оплачивалось его беспокойство, - ведь генерал соблаговолил спуститься из зоны вечной весны на знойное побережье... Самуэлон прервал его: - А вы, дружище, откуда узнали обо всем? А то мы разинули рты... - Сейчас я вам вс