Я не солгал, ибо действительно не я получил газету, а служанка. Малена подняла газету и начала читать вслух: - "Хуан Пабло Мондрагон, лицо с чрезвычайно опасным прошлым, до момента раскрытия заговора выполнял обязанности начальника зоны дорожных работ в Энтресерросе. Обвиняется в том, что он поставлял для изготовления бомб взрывчатку, которая хранилась на дорожных складах. Кроме того, ему было поручено вести грузовик, который должен был преградить путь автомобилю президента, заставив его снизить скорость. Этот момент собирались использовать для террористического акта против главы государства. Бомбы и адские машины обнаружены у других замешанных..." - Ну и словечко!.. Замешанных... на чем замешанных? На крови! - "Мондрагон, - продолжала Малена, - по его утверждению, уроженец Панамы. Там он зарегистрирован как уголовный преступник, контрабандист, занимавшийся перевозкой оружия, спекулянт наркотиками и торговец "живым товаром". Пока задержать его не удалось, хотя для этой цели еще в понедельник была выделена специальная полицейская бригада, направившаяся в лагерь дорожников в Энтресерросе. Бросив свою машину и переодевшись в штатское платье, он исчез. В руки полиции попали документы и переписка, позволяющие установить, что свыше десяти лет назад Мондрагон бежал в Панаму после вооруженного нападения на фирму сеньора Ронкоя Домингеса, торговца птицами, с целью грабежа. Не обнаружив денег, он, выдавая себя за покровителя животных, открыл клетки с птицами..." - Замешанные... - повторял падре Сантос, - не нравится мне это словечко, ой как не нравится! - Нас не заденет. Серропом - такое заброшенное селение, что никто о нем и не вспомнит. Думаю, его и на картах-то нет... - Читай дальше... - Все, - Малена оторвалась от газеты, - больше о Мондрагоне ничего нет. - Есть... - Это мы уже знаем, падре. Они обещают пять тысяч долларов тому, кто доставит его живым или мертвым, - и снова взяв в руки газету, пробежала глазами строки. - Еще говорится, что полиция допросила почти весь наличный персонал дорожного лагеря, усилила наблюдение на дорогах, в портах, на границе и на железнодорожных станциях, чтобы он не смог сбежать... - Кто знает, может, он в Серропоме? Я уже обыскал свою церковь. - Вы предполагаете?.. - произнесла Малена и, прищурившись, с удивлением посмотрела на падре Сантоса. - Я ничего не предполагаю... Но что, если кому-то придет в голову, что он нашел убежище здесь, в школе?.. - Глупости... - Нет, дочь моя, не такие уж это глупости! И мы должны согласовать свои действия, ибо нас, конечно, вызовут на допрос, не сомневайся... от нас потребуют, чтобы мы показали... - Нам нечего скрывать, - вздохнула Малена; у нее не хватало сил сдвинуться с места. - В последний раз, когда мы его видели, - это было в прошлое воскресенье... мы говорили... О чем же мы говорили?.. - Обо всем, о погоде... - Да, да, о погоде! Я еще тогда говорил о Серро-Вертикаль. Помнишь? О том, что погода изменчива, что небо заволокло тучами... - И после короткой паузы он добавил: - Да... дорожник угощал свиными шкварками, а потом развез нас на своем джипе по домам... сначала меня, затем Пьедрафьеля... Это очень важно. Меня он отвез первым, потом учителя Гирнальду. Значит, я не мог знать - говорили ли они что-либо по поводу заговора. Хотя этого я не допускаю; дорожник - весьма скрытный человек. Единственно, что я могу подтвердить: в моем присутствии он ни о чем другом не говорил - только о погоде... Малена ни одного слова не проронила, что видела его в понедельник - как раз в понедельник! - одетого в штатский костюм и без джипа. Ее поразило хладнокровие этого человека, который ни в тот день, ни накануне ни одним жестом, ни одним звуком не дал понять, какая опасность ему грозит. Только однажды он чуть было не проговорился, когда она - сама не зная почему заметила, что маленькая школа, затерявшаяся в горах, могла бы послужить надежным убежищем для заговорщиков. Однако и тогда он не выдал себя и сделал вид, что беспокоится только о ней, Малене - не причастна ли она к подпольной деятельности. И в понедельник он продолжал сохранять хладнокровие, хотя, разумеется, уже предполагал, что к концу дня нагрянет полиция, будет его разыскивать, чтобы арестовать. Желая во что бы то ни стало увидеть Малену и боясь скомпрометировать ее, он пришел пешком, переодевшись в штатское. Эта предосторожность и позволила ему скрыться. Кто знает, как ему удалось исчезнуть, но "во всяком случае, - сказала себе Малена, - моя любовь спасла его...". - Ты права... - проговорил падре Сантос, думая о чем-то своем, а у Малены упало сердце, ей показалось, что священник прочел ее мысли и эту единственную вертевшуюся в голове краткую фразу: "Моя любовь спасла мою любовь". - Ты права, - повторил священник, - если от нас потребуют сведений, скрывать нам нечего... Да, он был наш друг, как и любой другой... - Как любой другой - нет!.. Он не любой другой - нет!.. Слезы закипали не на глазах, а где-то в глубине сердца, они подступали к горлу, переполняли, пронизывали все ее существо - и в каждой слезинке бушевала буря, в каждой слезинке - сверлящая боль. Но мало-помалу горе, внезапно обрушившееся на нее, теряло свою остроту, таяло перед необъятностью жизни, и боль сменилась тихой, молчаливой скорбью. - Не может быть... не может быть... - ломая руки, повторяла без конца Малена. - Падре!.. Падре!.. - Она приникла к груди священника. - Говори, дочь моя, говори... от меня тебе нечего скрывать... я уже давно заметил твои чувства... - Ради него, падре, ради него!.. Мне все равно, что со мной будет... Но что, что я могу сделать для него?.. ("_Моя любовь спасла мою любовь... Что я могу сейчас сделать для него_?..") - Главное - успокоиться. Прежде всего надобно, дочь моя, взять себя в руки. Успокойся, давай подумаем, что можно сделать, конечно, дело не так просто, если за голову человека назначена такая цена... - Где-то я читала, что прежде... преследуемые по политическим мотивам находили убежище в церквах, так как церковь неприкосновенна, священна... ("_Моя любовь спасла мою любовь... он мог бы укрыться в церкви_...") - Прежде... - У священника дрогнул кадык в ошейнике целлулоидного воротничка. - То было прежде, дочь моя, то было прежде, во времена "варварства", а теперь... теперь уводят и беглеца, и священника, и родных священника, а церковь сносят... Зная это, я и решил сам обыскать церковь, чтобы убедиться, что он не укрылся в церкви и не скомпрометирует меня... - Какой же вы после этого священник?.. - отшатнулась от него Малена. - Такой, как все, из крови и плоти, дитя мое... - В таком случае знайте, что если он будет искать убежища здесь, в шко... - Не говори... я не должен этого слышать! - Священник в ужасе воздел руки. - Хотя лучше... - он жестом призвал ее к спокойствию, - ...что ты это говоришь мне... - И более сдержанным тоном продолжал: - Не давай себе волю - это может вызвать осложнения! Подумай, ведь он где-то скрывается, бедняга... голова, оцененная в пять тысяч долларов... и многое зависит от тебя, не дай бог, если с тобой что-нибудь случится... Подумай, что будет, если он узнает, что тебя арестовали из-за него?.. Он выйдет из своего тайника и сам предаст себя в руки полиции. Подумай об этом... Малена с благодарностью взглянула на священника и снова подумала: "_Моя любовь спасла мою любовь... как я могу потерять его из-за своей неосторожности_?.." - Возможно, - продолжал священник, - что он найдет убежище в одном из посольств... - Вы правы... - Малена наклонилась, пытаясь справиться с новым приступом рыданий; в холодных руках - мокрый платок, ноги свинцовые, все тело оцепенело. - Ну, я пойду, скоро четыре, пора идти наставлять паству, - сказал священник. Малена посмотрела на часы ("_Моя любовь спасла мою любовь... пусть проходит время, им его не поймать, не поймать_..."). - Я еще вернусь сюда, но если без меня появится учитель Гирнальда... - Не хочу, чтобы он приходил!.. - В голосе Малены послышались было резкие нотки, но она тут же сменила тон. - Идите, падресито, скажите ему, что я в постели, что сегодня мы не собираемся, что у меня жар... - Да, да, пойду. Таков мой удел. А ты не беспокойся, дитя мое. Я передам, что ты больна... хотя, поразмыслив, лучше было бы найти другой предлог, тем более если он знает о заговоре... знает, что наш дорожник числится среди замешанных... Что за словечко, боже мой, что за словечко!.. Замешанных!.. А не лучше ли сказать ему правду? Малена подняла голову - трудно, очень трудно поднять будто налитую свинцом голову - и с тоской взглянула на падре; бледный как полотно, белокурые: волосы, вздернутый нос, - он так отличался от местных горцев. - Вот что я предлагаю - это будет правдоподобнее, - продолжал он. - Собери нескольких учениц и, благо погода хорошая, прогуляйтесь-ка к Серро-Вертикаль. - Кто... я? - Она чуть не отпрянула, прижав руку к груди. - Да. И Пьедрафьелю скажем правду: пошла погулять. - Я бы хотела закрыться у себя, никого не видеть... никого... И к Серро-Вертикаль лучше пошла бы одна. - Нет, дитя мое!.. Сейчас нельзя замыкаться в себе, будет хуже, и хуже всего, если ты пойдешь в горы одна. Вообрази, что вдруг там тебя встретит патруль, один из тех, что посланы на розыски. А запираться у себя - об этом даже и не думай... - Разве я не могу заболеть?.. - Сейчас - нет... Это может вызвать подозрения... О, господи! - Священник поднял руки (обычно они были прижаты к сутане) и соединил ладони. - Женщины всегда любят все страшно усложнять... - Видеть людей... говорить с ними... это превыше моих сил... - Ты должна это сделать ради себя и ради него... В газете - я забыл об этом сказать - сообщается о директрисе одной столичной школы: у нее хранились бомбы, и, когда нагрянула полиция, она сбросила их в колодец... А если ты станешь таиться от людей, представляешь, к чему это может привести?.. Ты ведь понимаешь, что в таких случаях достаточно малейшего подозрения... - Оставите мне газету? - Для этого я и принес ее, но только спрячь ненадежнее, чтобы в случае чего уничтожить. Священник направился к двери, а она едва могла собраться с силами и встать со стула, как будто, начиная с этого момента, каждый ее шаг мог оказаться решающим - или по пути к любимому, если он спасется, или по пути к гибели, если попадет в лапы полиции... - И поэтому тебе надо строжайше придерживаться определенной линии поведения, - наказывал священник, пока Малена поворачивала ключ в двери. - Ты всегда умела владеть своими чувствами, умела избегать ложных шагов, докажи сейчас, на что ты способна. По ночам, наедине сама с собой, можешь дать волю своим самым сокровенным чувствам. В этих четырех стенах, воздвигнутых тобой во славу просвещения, ночью никто не заглянет тебе в душу - но днем... будь начеку!.. Слышишь? Днем ты должна быть директрисой, твердо держащей в своих руках кормило корабля. Потерпел крушение тот, кого ты любишь больше всего на свете, но ты ведь не покинешь корабль в минуту опасности, не бросишь его на произвол судьбы в морских волнах, а напротив, поплывешь вперед - со своим кораблем, со своей школой, со своей любовью, и прибудешь в тихую гавань... Он мог бы говорить еще долго, но пора было идти наставлять паству, на сей раз не время было демонстрировать свое красноречие, и единственная слушательница - бедная девушка - не сумела бы оценить его сейчас, да и место не совсем подходящее. Исчез священник - воцарилась воскресная тишина; печальными выглядели пустые плетеные стулья, вынесенные, как всегда, на веранду, - традиционной встречи нынче не будет. Малена автоматически, точно по воле невидимой пружины, двинулась в свою комнату, спрятала газету в письменный стол, закрыла ящик на ключ, заперла дверь директорской и вышла в столовую. А вдруг алые камелии - это только мираж, только сон? Вдруг все это ей пригрезилось?.. Сердце готово вырваться из груди. Глаза полны слез. Задыхаясь, она целовала, жадно целовала свои любимые цветы - тем более любимые теперь... ведь это послание человека, приговоренного к смерти, - быть может, его последний привет... если его схватят живым - расстрел, убьют, обязательно убьют, лишь попадется... Да, но кто принес их сюда?.. Какая неосторожность с его стороны!.. Голова оценена... пять тысяч долларов тому, кто доставит его живым или мертвым... и эти алые камелии могут стать причиной его гибели... Как найти его, как спасти?.. Позвонить служанке? Нельзя терять ни минуты. Только подумала об этом, и вот она уже в помещении для прислуги - спрашивает, каким образом оказались в школе эти цветы. - Их принес какой-то мальчик-индеец... - ответила служанка. - Не сказал, кто его послал? - настаивала она. - Нет... - Какой он из себя, этот мальчик? - прерывающимся голосом, полным отчаяния, спросила Малена. Растерявшаяся служанка мямлила: - Какой из себя?.. Да обыкновенный мальчишка - босой, длинноволосый, без шляпы... - Но, милая моя, как это можно что-то принимать, не спрашивая, откуда это, кто прислал?.. Нужно ведь поблагодарить за цветы, а кого?.. - Голос ее оборвался. - Я всегда спрашиваю, сеньорита, но на этот раз заскочил какой-то мальчишка, он даже не дал мне рта раскрыть. "Вот"... только и успел сказать и убежал... - А ты не знаешь его? Не рассмотрела его лица? Может быть, ты его встречала раньше? - Нет... - Когда что-нибудь приносят - прошу вас всех, обязательно спрашивайте, от кого. Не забывайте... - Ах, сеньорита!.. Сеньорита!.. - прозвучал за ее спиной голос служанки, голос был веселый - как у человека, который неожиданно выиграл в лотерее: - Знаете, кто принес? Один из мальчишек, что учатся лепить у Пополуки... - Это точно? - Почти уверена. Надежда вспыхивает ярче и быстрее любого пламени. Не теряя времени идти к Пополуке! Если букет алых камелий принес один из его учеников, нетрудно будет узнать, где находится Мондрагон. Она прошла в свою комнату, попудрилась, слегка подкрасила губы, поправила прическу и, возвратившись в директорскую, позвала учительницу Кантала. - Скажите, сеньорита, вы сегодня не собираете девочек из хора? - Некоторые должны прийти... думаю, что они уже здесь, сеньорита директриса, - предупредительно ответила та. - Как жаль, что я не знала раньше... Может быть, сеньорита директриса хочет послушать наш хор?.. А я, как нарочно, вызвала самых отстающих и недисциплинированных, чтобы отдельно позаниматься с ними. Малена невольно заставила учительницу Кантала, всегда такую робкую, поволноваться несколько минут - молчание директрисы та расценивала как порицание. Поэтому учительница очень обрадовалась, когда услышала: - Хорошо, соберите этих учениц. Мы пойдем погуляем немного. Такой дивный вечер... От волнения голос ее все еще дрожал... Почему она так сказала? Ничего дивного не было в этом странном, призрачном вечере - хотелось закрыть глаза и ничего не видеть, не видеть этот мир, ставший внезапно чужим и враждебным. Но слова все выдержат... Сказать можно что угодно... Какой ужас!.. - Не правда ли, вечер дивный? - переспросила она, дрожа с головы до пят и изо всех сил стараясь справиться с этой дрожью. Ана Мария Кантала ответила еле слышно: "Да". Она собиралась попросить у директрисы разрешения "поупражняться" за школьным пианино после уроков. - Зайдите в кладовую, - распорядилась директриса, - возьмите с собой фруктов, после прогулки раздадим девочкам... Пока учительница ходила в кладовую, Малена, вернувшись в маленькую столовую, расположенную рядом со спальней, старалась успокоиться, взять себя в руки. Она понимала, на что шла, хотя уверенности в своих силах у нее не было. "Ах, если бы удалось найти свою исчезнувшую любовь, - думала она, прикрепляя на груди букетик ярко-красных камелий, - жизнь отдала бы, только бы еще раз услышать: "Словно сердце пламенеет!.." В коридоре ее поджидала Ана Мария Кантала - высокая полная девушка с маленькой головкой и огромными глазами. Малышки из школьного хора шумно приветствовали директрису и наперебой спешили подтвердить оценку своей воспитательницы: да, они самые недисциплинированные. Босоногие, бедно одетые, они скучились испуганной стайкой, а учительница Кантала, придерживая рукой сумку с фруктами, пыталась водворить порядок, но, не в меру усердствуя, только сбивала всех с толку. Понимая, что она должна идти, не считаясь со своим настроением, - ах, как ей хотелось остаться одной в темноте своей комнаты! - директриса повела девочек к Пополуке. Раз камелии посланы оттуда, значит, старый мастер должен знать, где Хуан Пабло. - Если успеем, пойдем на Серро-Вертикаль, - пообещала Малена девочкам, - но сначала мне нужно зайти в мастерскую Пополуки, там мы сделаем остановку, и сеньорита Кантала раздаст вам фрукты. - Большое спасибо!.. Скажите: "Большое спасибо, сеньорита директриса!.." - распорядилась учительница, и по улочкам - каменным позвонкам Серропома - дробно разбилось эхо детских голосов, хором повторявших: "Большое спасибо... большое спасибо... большое спасибо, сеньорита директриса!" - По порядку!.. Парами!.. Что это такое? - суетилась учительница, размахивая сумкой с фруктами перед рожицами шумливых девчушек; заметив подходившего учителя Пьедрафьеля, она добавила: - Нехорошо, если директор мужской школы увидит этот беспорядок! Идите по тротуару, постройтесь парами! Пока девчушки становились в пары на тротуаре - босые, жалкие, крошечные, похожие на фигурки из сырой глины, пестрыми пятнышками горели лишь ленточки в волосах, - Малена говорила с учителем. - Как удачно, что их доставили!.. Какие роскошные!.. - воскликнул Пьедрафьель, приблизившись к Малене. О чем он говорит?.. О цветах?.. Об алых камелиях на ее груди?.. А откуда Пьедрафьель узнал, что ей их прислали? Из безудержного потока слов, сопровождаемого непрерывной жестикуляцией, она сначала ничего не могла понять. - В прошлое воскресенье, когда мы, возвращаясь домой после нашей встречи, расстались на Голгофе с Тату-Индейским попом (так он за глаза называл падре Сантоса), Мондрагон довез меня до школы и, когда мы остались одни, попросил разрешения заказать на мое имя букет красных камелий в столице. А затем я должен был - ipso facto {В силу самого факта (лат.).} - послать их вам. Его просьбу я выполнил. Но поскольку вас я больше не видел и наша сегодняшняя встреча не состоялась... - Разве падре... - Да, да, сеньорита директриса, падре Сантос заходил ко мне и сообщил, что сегодня наше общество не соберется, поскольку вы со своими ученицами отправились на прогулку... - По своему обыкновению приподняв плечи и втянув руки в рукава, он потрогал накрахмаленные манжеты сорочки и продолжал: - Именно так... Мондрагона больше я не видел, и если он у вас появится, не откажите в любезности подтвердить, что вы получили эти цветы и что я пунктуально выполнил его поручение. Он опасался, как бы цветы не завяли... Просил вынуть их из коробки... и передать через какого-нибудь ученика... К десяти лилиям ваших драгоценных пальчиков, от прикосновения которых цветы не только не увяли, но, как вижу, даже будто посвежели, так идут вам эти великолепные камелии. Ах! Женщина... она придает жизни даже цветам... Разумеется, нет необходимости передавать ему все, он увидит, как "сердце пламенеет", и сразу поймет, что его поручение выполнено... Да, да... - Пьедрафьель никак не мог остановиться: - Мондрагон рассказывал мне, что, когда впервые увидел вас в поезде, на вашем костюме красовался букетик камелий и он, еще не будучи знаком с вами, сказал вам эти слова... Не удивляйтесь, не удивляйтесь, что он делился со мной. Вы же знаете, что, когда речь идет о любви, счастливой или несчастной, - обычно делятся с близкими людьми, а этот молодой, очень симпатичный дорожник так сблизился со мной, что я позволю себе сказать: мы стали друзьями еще до того, как познакомились. Славный парень, хороший друг и рассудительный человек. Он немало поездил по свету, и хотя еще очень молод, ему сулят блестящее будущее! - Поговорим об этом в другой раз, учитель... - прервала его Малена, она почувствовала, что на висках у нее выступает холодный пот; казалось, клейкие липкие слова учителя словно обволакивали ее с ног до головы. По-видимому, он еще не знал о сообщении в газетах, о заговоре и о Хуане Пабло; иначе вряд ли он поздоровался бы с ней и, уж конечно, не стал бы так отзываться о Мондрагоне и расписывать всю эту историю с камелиями. - Поговорим в другой раз, учитель... - повторила Малена. - Разумеется, если вы не захотите пройтись с нами... - Теперь ей было безразлично, пойдет он с ними или откажется: незачем идти к Пополуке, не о чем его расспрашивать. - Мы идем на прогулку и, вероятно, доберемся до Серро-Вертикаль. Такой дивный сегодня вечер. - Да, вечерок прелестный... просто драгоценность, сеньорита Табай! Но лучше, пожалуй, будет вам совершить эту прогулку без меня в столь прекрасном сопровождении... "Вечерок прелестный... драгоценность!" - повторила про себя Малена. Едва сдерживая слезы, она наскоро простилась с учителем и стала догонять учениц. Конечно, лучше бы вернуться к себе, закрыться, пока не станет что-либо известно о человеке, который - кто знает? - может быть, сейчас скрывается где-то здесь, в горах, без крошки во рту, без капли воды. Он бежит днем и ночью, спасается от погони, как животное, как дикий зверь... а она прогуливается... прогуливается, да, прогуливается... Зачем же идти к Пополуке - все и так ясно: алые камелии посланы учителем Пьедрафьелем, директором мужской школы... А если Мондрагона поймали, подвергли пыткам... от пытки - к стенке, а от стенки... кто тогда узнает, где его могила, зароют его как собаку, исчезнет без следа... а она прогуливается - в шляпке, в перчатках, с зонтиком, приколов букетик алых камелий на грудь... Она ступала неверными шагами, ноги отказывались ей повиноваться; да и зачем идти, зачем идти, если после слов Пьедрафьеля исчезла всякая надежда найти след Хуана Пабло. Что мог сказать ей Пополука о человеке, который за одну ночь превратился в государственного преступника, которого, будто опасного хищника, власти требовали доставить живым или мертвым?.. Как быстро все изменилось... Вчера все было так спокойно. А сегодня, когда они могли бы, как обычно, сидеть на веранде, не спеша беседовать или спорить на разные темы, ему приходится спасаться от погони!.. Едва они миновали селение, как их обступили горы - высокие и низкие, одни вершины подпирают облака, другие, вздымаясь над облаками, гордо устремляются к самому небу. Владыки высот и далей. - Гора-воин!.. Гора-колдун!.. Гора-лев!.. - доносились до ее слуха пояснения сеньориты Кантала, которая указывала на нагромождения голых скал-циклопов. На несколько минут экскурсия замирала в созерцании гигантской вершины, четкими очертаниями напоминавшей профиль воина-индейца; потом все поворачивались к каменной голове колдуна, которую случайно заметила какая-то девчушка, или к растянувшемуся на земле каменному лохматому льву, который виднелся вдали, в безграничном золотом сиянии заката. - Что за беспорядок!.. - повысила голос учительница. - Не пылите!.. Поднимайте ноги... Не то мы прекратим прогулку и вернемся! Ах, как она была бы рада вернуться! Зачем сейчас идти к Пополуке... - Смотрите!.. Смотрите, дети, вон та гора, - показала Кантала, - похожа на большой глиняный кувшин... будто женщина пьет воду из кувшина!.. Малена, до сих пор не обращавшая внимания на эту игру в сравнения, подняла глаза и вздрогнула. В самом деле, это была фигура женщины - каменная женщина, но она не пила воду, а кричала, взывала в горлышко кувшина, совсем как вчера вечером она сама выкликала имя Хуана Пабло. Хуан Пабло!.. Хуан Пабло!.. Она оглянулась - нет, никто не произнес этого имени, просто оно мимолетно пронеслось в ее мозгу... Живым или мертвым... живым или мертвым... Учительница Кантала оборвала течение ее мыслей: - Вы хотели зайти к Пополуке, сеньорита директриса... - Да, да... - с трудом проговорила Малена, - я зайду на минутку, а дети пусть подождут здесь. Мне нужно поговорить с Пополукой, и потом мы пройдем к Серро-Вертикаль... Пусть дети пока поиграют... раздайте им фрукты... Но о чем говорить с Пополукой? Она постучалась в дверь, слабые и отрывистые удары прозвучали, будто стук птичьего клюва по стволу дерева. Дверь тут же распахнулась. Глазки Пополуки, затерявшиеся в зарослях, как две капельки росы - не лицо, а сплошная борода, - на мгновение сверкнули на посетителей. Гончар поздоровался с директрисой и учительницей Кантала, лукаво подмигнул девочкам, застывшим от испуга при виде бородатого старика, и захлопнул вращавшуюся на деревянных петлях дверь, сделанную из одной широченной доски. XI - Сам бог привел вас сюда! Бог подсказал вам прийти ко мне! Тот самый бог, который подчас говорит нам не бог весть что, а мы его слушаемся бог весть почему!.. - Этим неожиданным потоком фраз, держа в одной руке шляпу, а в другой платок, которым он вытирал вспотевший лоб, встретил Пополука директрису - даже слова не дал ей вымолвить. Наконец, надев шляпу, индеец взял ее под руку и повел в мастерскую; старик так спешил, что Малена едва поспевала за ним. Как только они очутились в каморке Пополуки, он приложил палец к губам и сделал знак, чтобы она подождала, затем он снова заглянул в мастерскую и, убедившись, что там никого нет, зашептал Малене на ухо: - Здесь был... - и, заметив, как побледнела Малена, еще больше понизил голос, так что ей едва удавалось разобрать слова: - Во вторник... во вторник на этой неделе... четыре дня назад... был здесь... Пришел на рассвете, а ушел к вечеру... - Он с облегчением вздохнул и снова оглянулся. Словно какая-то неведомая сила приковала Малену к полу - она не знала, что сказать, что сделать; и когда Пополука вышел, она с трудом подняла безвольно повисшие руки к лицу и дрожащими пальцами прикоснулась к губам, на лбу ее выступил холодный пот... хотела что-то вымолвить, с трудом сдерживая рыдания, готовые вырваться наружу... но решила держать себя так, как подобает сеньорите директрисе, и строго потребовала у старика объяснений, почему он ее не известил. - Точно, я как раз и собирался это сделать... Это сразу пришло мне в голову. - Старик вспомнил, что не снял шляпу, и рывком сдернул ее. - Хотел бежать к вашей милости, сказать, предупредить, но он не позволил... - Не позволил?.. Странно!.. - выдавила из себя Малена. - "Не высовывайся на улицу, пока я здесь!" - вот что он сказал... "Я к вечеру уйду. Тогда можешь делать что тебе вздумается, но ни в коем случае не говори никому, что видел меня... ни слова... только сеньорите Табай, и то, когда она будет совсем одна... ей скажи обо всем". - Ему был кто-то нужен. Должно быть, он чувствовал себя таким одиноким... - Кто-то был ему нужен... - повторил Пополука, - но он не хотел, чтобы я уходил... должно быть, не доверял мне... - Потряс Пополука головой, и смешались седеющие лохмы с бородой грязновато-серого цвета. - А почему не доверял? - Почему?.. И об этом я вам сейчас скажу... - Он снова заглянул в мастерскую, опасаясь, не подслушивают ли их. Шаги его не были слышны - ни когда он уходил, ни когда возвращался. Он вернулся в каморку, расчесывая бороду. Брызгами сока молочая блеснули в улыбке зубы. - Знаете, ваша милость, почему?.. Потому что беглец опасается даже тени своей шляпы, особенно если объявлен его розыск... - Он знал об этом? - Он мне все рассказал. Узнал вовремя, по счастливой случайности, и от самого начальника патруля, которому приказано было перехватить его в Серропоме. Тут уж все ясно... - Это было ночью в понедельник? - Точно, в понедельник. - Что же он делал, блуждая по Серропому? - Блуждал... Старик снова выскользнул в мастерскую, еще раз хотел проверить, не спрятался ли там кто, не подслушивает ли, о чем они тут толкуют, и, возвратившись, проговорил: - Точно. Блуждать-то он блуждал, но самое чудное не в том, что он узнал все эти новости от начальника патруля, - это пустяки, а вот послушайте, что я расскажу вам... Но разрешите устроить вас поудобней. Вы бы присели... - Право, не знаю. Мне трудно сидеть спокойно, я так взвинчена... - Он говорил, что был в лагере, да, да, в том самом лагере дорожников, в Энтресерросе. Решил было уже лечь, даже форму снял, как вдруг ему захотелось прогуляться. "Уже поздно, да и устал, - убеждал он себя, - лучше растянуться на постели, поспать". Уговаривал сам себя, уговаривал, а его все тянет и тянет, просто сил нет оставаться на месте. "Но, Хуан Пабло, - сказал он себе, - давай рассуждать серьезно: сегодня понедельник, начало недели, можно же подождать хотя бы до завтра". Однако он так и не смог совладать с собой. Оделся в штатское, не хотелось натягивать форму, положил брюки под матрас (пусть разгладятся к утру) и вышел. Словно магнит, словно неведомая сила тащила его из лагеря. Если бы не ушел, схватили бы запросто. Не прошло и минуты, как в палатку нагрянул патруль с приказом схватить его живым или мертвым. Кому не известно, что означает такой приказ: там же, в лагере, его бы и прикончили, а потом заявили бы, что он, дескать, оказал сопротивление... Малена слабеющей рукой оперлась на спинку стула, чтобы не упасть; свои чувства попыталась скрыть тривиальной фразой: - Судьба его спасла!.. - Судьба и любовь!.. - добавил Пополука, его живые глазки сверкнули в зарослях, сплошь покрывавших лицо вплоть до кустистых бровей. - Видно, любимая кликала его в кувшин... У Малены в лице ни кровинки. Неужели не только она, а какая-то другая звала его?.. "Старик знает все", - подумала она и смутилась. Собственно говоря, почему? Разве цивилизованные люди не используют телефон, чтобы вызвать желаемое лицо?.. Разве современное радио отдаленно не напоминает древний глиняный кувшин: слова разносятся без проводов и доходят до приемника - сердца?.. Но кто та, другая, что звала его в понедельник - кто спас его?.. Ведь она сама в субботу просила его быть на встрече... Другая?.. Однако в понедельник он был с ней, с Маленой, до одиннадцати ночи, пока она - глупая! - не велела ему уходить. Она не подозревала, что на улице его подстерегает смерть, и проливала слезы из-за всякой чепухи, из-за того, что дала ему прочесть свой дневник... - Где он скрывался в ту ночь в Серропоме?.. - спросила она, и губы ее чуть вздрагивали - так хотелось спросить, не было ли у Хуана Пабло какого-нибудь другого убежища в Серропоме. - Как где? Бродил по улицам. Да и зачем ему было скрываться? Он ведь ничего не знал и случайно прошел мимо патруля. Нет, этот человек в ту ночь испытывал судьбу... Сначала он бродил по улицам, а затем... Знаками он показал ей, чтобы она подождала. Вышел посмотреть в мастерскую, подошел к двери - с улицы доносился шум веселой возни детей - и вернулся с каким-то более хмурым видом, будто по пути прихватил с собой сумерек. - ...Он спрятался за ивой, возле церкви Голгофы, позади той огромной, раскидистой ивы, ветви которой свешиваются через кладбищенскую стену. Там он и услышал то, что спасло ему жизнь. Он, видите ли, задремал, прикорнул на каменной скамье, поджидая первый попутный грузовик, чтобы вернуться в лагерь, и вдруг услышал, что идет патруль... Сначала глухое эхо их шагов, потом более отчетливо - шаги и голоса, зевки и плевки, - все это звонко отдавалось в холодной полуночной тишине. Шаг за шагом отбивают по земле подошвы. Отряд остановился, а начальник оказался как раз против скамьи, где он сидел. Начальник почесал затылок и говорит солдатам: "Этого Мондрагона велено схватить живым или мертвым... Уйти он от нас не уйдет, но работенки, похоже, задаст!.." Еще бы не задал!.. Раз не схватили, так еще задаст!.. Трижды этот человек испытывал свою судьбу, и трижды судьба спасала его. Первый раз - когда чуть было не поймали его в палатке, второй - когда прошел мимо патруля и его, одетого в штатское, не узнали; и в третий - когда он сам услышал из уст начальника патруля, что велено его схватить живым или мертвым. Это судьба... По-моему, теперь им его уже не поймать... - Он не говорил, куда собирался идти? - спросила Малена. - Нет. Ушел, как стемнело, совсем стемнело... Видел я, как уходил, но он не сказал ни слова. И больше ничего я о нем не слышал... - Почему он не остался здесь?.. - Опасно. - Еще опасней, если его встретят, узнают и... - Она вовремя остановилась. - Теперь, конечно, всем известно, что он в штатском. - Трудно его узнать, сеньорита... Он оделся, как все... как мы, крестьяне, в самодельных сандалиях - каите, в пальмовом сомбреро... В сумку, которую я ему дал, он положил тортильи, соль, текомате с водой... вот только сигареты забыл... - Как отблагодарить тебя, Пополука? - А вы-то при чем? - Да, верно, ты прав! - смешалась она и поспешила спросить: - А где костюм, в котором он пришел к тебе? - В очаге... - Спрятан? - Как нельзя лучше, только зола осталась... Одежду, обувь - все сжег... а остальное - бумажник, авторучка, ключи, платок - взял с собой... Да вот я сказал "авторучка" и вспомнил: ведь он поручил мне передать вам записочку... - Пополука!.. Слово замерло на ее губах - Пополука исчез. Конечно, он пошел искать письмо - она уже представила себе длинное прощальное письмо, - но, по-видимому, старик выходил лишь за тем, чтобы еще раз проверить, не подслушивает ли кто. Вернувшись, он развязал платок, в котором было несколько монет, и вытащил малюсенький, тщательно сложенный листок бумаги. Взволнованная Малена нетерпеливо схватила короткое посланьице. Не взяла, а вырвала его из рук Пополуки, быстро развернула и прочла: "A bientot, cherie! Jean Paul" {"До скорого, дорогая! Жан-Поль" (фр.).}. - Он сказал... как прочтете - уничтожить... - Да, да... конечно... - Малена крепко сжала в кулаке записку, сжала так, что ногти впились в ладонь, и тут же выпрямилась, словно воспрянув духом. - Хорошо, Пополука... Я уже чувствую... думаю... дышу... живу... здесь, где он был во вторник! - Был весь день, пока не стемнело... - Тебе ничего не удалось узнать? - Ничего. Патрули бродят повсюду. - А сюда солдаты заходили? - Попросили воды. Смотрели, как работают ученики... Меня не подозревают... С улицы доносились радостные крики девочек - они прыгали, бегали наперегонки, гонялись друг за другом, дергали за косички, возились, барахтались в песке, не слушая уговоров и наставлений учительницы. Малена вновь перечитала: "A bientot, cherie! Jean Paul". И поднеся бумажку к губам - будто сжигая ее поцелуями, - повторила: - A bientot... a bientot... a bientot, cheri... Заметив, что старик с дружеским сочувствием следит за ней поблескивавшими из косматых зарослей глазками, она решительно повернулась к нему. Сейчас она расскажет ему все. - Пополука... - Мне не надо ничего говорить, - предупредил ее индеец. - Я видел вас однажды с сеньором Мондрагоном на Серро-Вертикаль... - Да... Мы гуляли... смотрели на океан. ...А сейчас я хочу, чтобы ты ушел... мне надо остаться одной... сейчас я хочу, чтобы ты ушел... мне надо остаться одной... Улицы Серропома плыли под его ногами... плыли под его ногами... Немые реки белых камней... улицы... площадь... площадь, которую столько раз он пересекал, а нынче снова... и снова эта улица, а вот другая - и все они плывут и плывут под его ногами - которые налились свинцовой тяжестью от ее прощальных слов... - Сейчас я хочу, чтобы ты ушел... на будущей неделе я приеду к тебе в лагерь, и мы поговорим... Сейчас мне надо остаться одной... Он нахлобучил шляпу. Ощущение того, что улицы плывут под его ногами, уже исчезло. Его шаги отдавались гулким эхом, нарушая безмолвие селения, отрезанного от мира крутыми обрывами. Не было больше улиц, не было площадей на этом окруженном безднами каменном острове среди вздымавшихся вершин. Разве только появятся у него крылья... появятся крылья... вместо ног, которые ступают в этот миг по словам "сейчас я хочу, чтобы ты ушел... чтобы ты ушел..." - появятся крылья, и он унесется в молчание безбрежности. Он пересекал молчание - иное молчание, в котором таилась опасность, а он и не подозревал о ней, даже когда столкнулся с патрулем, что искал его живым или мертвым. Он пересекал молчание своего исчезновения - безграничное, неизмеримое молчание, следовавшее за ним по пятам... А что, если бы солдаты, горевшие желанием пропустить стаканчик агуардьенте, не поспорили бы в дверях таверны, а их начальник - падкий на выпивку не меньше, чем на нашивки, - не залез бы с головой в кувшин с пивом? Обратили бы они тогда внимание на Мондрагона?.. Заметили бы, как он прошел совсем рядом?.. Хотя, впрочем, к чему им было тратить время на какого-то прохожего в штатском, да и руки были заняты - каждый спешил захватить побольше стопок с желанным напитком. А кроме всего прочего, ведь их послали за каким-то дорожником, офицером дорожной службы, а тот носит белую форму... При виде их Мондрагону тоже захотелось пропустить глоточек. Он подумал, не разбудить ли падре Сантоса и не попросить ли у него рюмочку. "Постучу-ка я в окошко его спальни, - сказал он себе, направляясь к Голгофе. - Падре, конечно, откроет, предположив, что его зовут на исповедь или что учителю Гирнальде взбрело в голову поболтать..." С тех пор как Хуан Пабло встретил в этом селении Малену, он старался не думать о том единственном, что могло разлучить их навсегда, - о провале. Правда, он встретил ее тогда, когда уже не имел права отказаться от своего опасного дела, - и, стараясь отогнать мрачные мысли, он отдавался этой новой, увлекшей его страсти, забываясь и забывая, что каждый час приближает его к решающей минуте. Мондрагон прибавил шагу, приближаясь к Голгофе; ему и в голову не приходило, что заговор уже раскрыт и что в этот самый момент - по этим самым улицам - рыщет патруль, с которым он только что встретился, и разыскивает его, живого или мертвого. Ему уже предъявлено обвинение: это он передал взрывчатку для изготовления бомб, это он должен был вести грузовик, чтобы преградить путь автомобилю президента в момент покушения. Наконец он подошел к Голгофе. Деревья, у которых ветвей было больше, чем листьев, образовали над площадкой перед церковной папертью навес. Сбоку, в глубине, высился дом священника. Мондрагон прибавил шагу и совсем было решился постучать в окно падре Сантоса и попросить глоточек вина, но в последнюю минуту передумал и стал бродить взад и вперед, будто влюбленный, под окнами священника, то поднимая руку к стеклу, то опуская ее. В конце концов он сел на длинную каменную скамью перед церковью, в тени ивы. Эта ива, выросшая на кладбище среди мертвых, перебрасывала через ограду пенную бахрому своих ветвей - для живых. Вначале он сел на край скамьи, ночной холод заставил его подвинуться, не вставая с отполированного богомольцами сиденья, ближе к дереву - искать приют под его кровом. Он засунул руки в карманы и вытянул ноги. Настроение было неважное. Он совершенно не представлял себе, что предпринять после всего происшедшего между ним и Маленой. Да и как понять все это? Высвободившись из его объятий и отстранившись от его поцелуев, от его сердечного тепла, она ушла в библиотеку, сняла с полки какие-то книги в цветных переплетах, потом поставила их на прежнее место и принесла какую-то тетрадь, которую дала ему прочесть. Пока не взял тетрадь в руки, он и не предполагал, что это ее дневник. Он начал читать. Вдруг Малена потребовала, чтобы он ушел. Залилась слезами, стала тяжело вздыхать, будто внезапно раскаялась, что раскрыла перед ним свою душу. Он берет шляпу и выходит, не осмелившись что-либо сказать... Что же произошло?.. Почему она дала ему прочесть свой дневник?.. В знак доверия?.. Тогда ему в знак ответного доверия не следовало читать тетрадь, не надо было раскрывать ее. Но она сама раскрыла... Что ж, как только он убедился, что речь идет об ее интимной жизни, нужно было закрыть тетрадь и по-джентльменски вернуть ей... Вернуть нераскрытую тетрадь, нежно-нежно поцеловать ее волосы и сказать: "Мои губы на ночи твоих волос запечатывают твое прошлое, которого я не хочу знать..." Бедняжка так огорчилась... И она была права! Ответить недоверием на ее откровения... Она стояла, как обвиняемая, не двигаясь с места, а он подвергал ее пытке - перелистывал страницы дневника. Он испугался - подумал: Малена прибегла к этому хитрому маневру, чтобы дать ему понять, что она обручена и не может ответить взаимностью или что она связана какой-то клятвой, что между ними непреодолимой преградой лег какой-то данный ею обет... Во всяком случае, надо было что-то сказать, объяснить ей, а не уходить так, чуть ли не спасаясь бегством, на ходу повторяя ее последние прощальные слова: "А сейчас я хочу, чтобы ты ушел... на будущей неделе я приеду к тебе в лагерь, и мы поговорим... мне надо остаться одной..." Он закурил сигарету, и вместе с дымом постепенно стал таять образ Малены - высокой и несокрушимой, подобной изваянию на ростре древнего корабля; и перед ним возникло бледное лицо учительницы с пристальным, проницательным взглядом, с полными губами, застывшими в грустной улыбке. Он пересчитал оставшиеся сигареты, посмотрел на часы. Если хочешь курить на рассвете, нужно строго придерживаться определенной нормы. Первый грузовик в лагерь пойдет не раньше половины пятого. С последней затяжкой он поджал под себя затекшие ноги, поднял воротник пиджака и съежился, пытаясь согреться собственным дыханием. Сверху его прикрывала листва ивы - зеленый москитник, сквозь который можно было видеть мириады золотых москитов, рассыпавшихся по небу. Было так тихо, что в безмолвии ночи слышался далекий беспрерывный звон мерцающих звезд. Он вспоминал жесты Малены, ее слова, пусть даже самые незначительные, - только ради удовольствия восстановить в памяти ее движения, звук ее голоса, такого ласкового, когда она предложила прийти к нему в палатку; ее, возлюбленную, он представлял обнаженной в своих объятиях, в минуты, когда не существует слов, когда слова заменяют поцелуи. Его разжигала ее детская неловкость, краска застенчивости на ее щеках... Он закрывал глаза и тут же открывал их - боялся, что рассеется этот мираж, исчезнет волшебство ночи, пробуждающегося неба и спящей Малены, которая сейчас была так близка, можно даже потрогать ее темные волосы и словно светящееся тело, теплое и воздушное. Он закрывал и открывал глаза, чтобы представить себя вместе с Маленой в бесконечном хороводе звезд, в небесной гармонии. Он открывал и закрывал глаза - и сквозь смеженные ресницы, увлажненные подступившими слезами, - как через окропленные ночной росой ветви ивы, - уголек сигареты расплывался, двоился, множился, точь-в-точь светлячки в листве. Почему-то вдруг ему вспомнилось это таинственное "и", оборвавшее последнюю фразу в дневнике Малены... но не оборвавшее ее интрижки с офицериком, с которым она познакомилась на балу в военном казино?.. Зрачки его замерли меж неподвижных век, как будто внезапно откристаллизовался поток жизни, перестал дуть ветер на крылья ветряков глаз. Слово за словом он восстанавливал в памяти последнюю фразу: "Все закончилось тем, что он оказался моложе меня, и..." И, и, и... Что может значить это загадочное, многозначительное "и", эта недомолвка, это многоточие?... Быть может, между ними произошло то, что она не осмелилась доверить бумаге?.. А может, между ними еще существуют какие-то отношения, теплится любовь?.. И, и, и... Что же это было такое, о чем она не решилась написать? Может быть, у нее не хватило мужества оборвать прежние отношения и вот как протяжный отзвук мощного аккорда в ее дневнике осталось многоточие... И, и, и... Он бился, как рыба на крючке, пытаясь освободиться от этого "и", застрявшего в горле и тащившего его, вытаскивавшего из состояния сонливости и скованности, вызванного, видимо, тем, что давно не менял он позы. Не мог он избавиться от этого навязчивого "и", в его мозгу непрестанно звучало "и-и-и..." - назойливо зудело... и что бы он ни делал: сжимал кулаки в карманах, встряхивал головой, сбрасывая с себя капли ночного тумана и дремоту, - непрестанно звучало, назойливо зудело "и-и-и...". Не мог он избавиться от обуревавших его сомнений, как от какой-то надоедливой мысленной икоты... "и" и многоточие, которое засасывало его, точно зыбучие пески... и-и-и... Перед ним снова простерлась пустыня, снова начиналось одиночество... и-и-и... тенями исчезли его мечты о счастье, а воспаленное воображение рисовало сцены банального флирта юного офицерика и сельской учительницы, которая не захотела понапрасну терять время в столице и, желая соблазнить тщеславного молокососа, любителя легких побед, разыгрывала роль кокетки и недотроги, успешно соперничая с молодыми девушками. В мыслях он воссоздавал все то, что она из-за стыда, ради приличия или из благоразумия - неизвестно почему - не осмелилась запечатлеть в своем дневнике, все, что скрывалось за одной только буквой - основой всего, поскольку эта буква означает узы, союз, связь, единение. Нет, оставлять этого нельзя. Быть может, следует вернуться и потребовать, чтобы она все ему объяснила - что это такое, что кроется под этой буквой "и" и следующим за ней повисшим в воздухе многоточием... И... и... и... икота сомнения изводила его... и... и... издергала его.., и... и... слышалось ему как пение цикады, тысяч цикад, миллионов цикад... криии... и... и... криииии... и... Он рванулся, будто от удара бича. От икоты до икоты - это и... и... и... измучило, разрывало душу, клочок за клочком, в тело словно впивались, глубоко рассекая кожу, тончайшие хлыстики сухого треска цикад... криии... и... и... криии... и... и... и... Что же делать?.. Тяжело дыша, он быстро обвел взглядом вокруг себя, ищущим взглядом. Что он только не передумал, но так и не мог найти ответ на вопрос, что же заставило Малену внезапно подняться, пройти в библиотеку и принести ему свой дневник. Он пристально всмотрелся в темноту и вдруг понял, как бы увидел разгадку всего этого - предельно ясно. Объяснение, конечно, надо искать в этом "и"... Она дала ему прочесть свой дневник, чтобы он узнал о ее романе с этим офицериком и... и... (ох, эта икота, икота сомнения, подхваченная эхом цикад!) чтобы он, Хуан Пабло, оставил ее в покое либо воспользовался ее уступчивостью... На губах мелькнула горькая усмешка. Нет, нет, это невозможно!.. В карманах брюк горячие руки сжались в кулаки. Да, да, чтобы он ее оставил в покое или воспользовался ею после того молокососа и... после - кто знает... - скольких еще! Именно этим, конечно, объяснялась ее тоска - тоска отдающейся женщины, ее едва сдерживаемые рыдания, ее слезы и склонившееся к нему тело. А он, дурак, романтик, не понял всего этого, не подошел к ней, не взял ее на руки, не овладел ею. А может быть, еще не поздно? Может быть, вернуться? Нет, женская страсть длится не дольше, чем вспышка молнии!.. Надо набраться терпения и подождать ее приезда в лагерь. Теперь, зная, что означает это "и", он наверстает упущенное... Ведь убедившись в том, что он не сообразил, зачем ему был вручен дневник, она сама неожиданно предложила приехать в лагерь, прийти в его палатку. Он вглядывался в темно-синюю ночь - упругую, теплую, - которая так походила на обнаженную женщину и сверкала россыпью драгоценных камней, - таинственная, непостижимая, недосягаемая, хотя и доступная взору. Потом, после посещения Маленой лагеря, все изменится. Но как дождаться этого блаженного часа?.. Он готов был сорваться со своего каменного ложа, бежать к школе, стучать в двери и окна, пока не проснется Малена, не выйдет и не скажет, было ли это "и-и-и" лишь гудением колоколов, которые звучали во сне, приманивая ветер к колокольням церквей... и-и-и... манннннят... иии... маннннннят... манят к себе ночь, звездную россыпь и тела влюбленных... иии... манннят... иии... маннят... Да, да, надо бежать, скорей бежать, бежать к школе и узнать у Малены, не приманивала ли она, не манила ли, не манниит... иии... манниит... и... манниит... как гудение ветра в колоколах, как звук поцелуя железа с притянувшим его магнитом, что манит... и... манннит... иии... маннит... Но он не мог сдвинуться с места, не мог подняться, его будто связали, опутали тяжелыми взмахами крыльев летучие мыши, что кружили вокруг; казалось, ему не разорвать невидимых уз, которые вгрызлись в кожу навеки, как татуировка, и теперь не вырваться от этих слепых рукокрылых, из этой сети дьявольских крыльев, из пут, похожих на татуировку... Он напрягся, пытаясь высвободиться из незримой смирительной рубахи. Надо бежать, спешить к Малене, услышать из ее уст слова о манящем колоколе, о спящем металле, который изогнулся подковой для усиления магнетизма. Так хотелось остаться с ней вдвоем в сверкающей бриллиантами ночи. В туманной дымке - пока летучие мыши продолжали плести свои невидимые путы, легкие, как дуновение, и прочные, как татуировочный узор, - всплывают в памяти беседы и споры с клиентами в парикмахерской, давно, в юности - ножницы звякают в такт словам, у ножниц ведь тоже есть своя мелодия, - вспоминаются бесконечные дискуссии о любви и земном магнетизме, об идеальных линиях и осях любовной индукции... Гудение сонных колоколов внезапно сменилось свистом падающего града, и молчание ночи рассыпалось осколками. Ливень глаз - затуманенных роговиц и прозрачных зрачков - окатил его. Снова и снова налетает шквал - над соседним кладбищем сыплются мириады замерзших слезинок. Голые, водянистые, оледеневшие глаза. Наконец он с трудом сбросил оцепенение. Удалось вырвать руки из пут, избавиться от власти летучих мышей, околдовавших его. Он встал, даже сделал несколько шагов, защищая лицо от ливня человеческих глаз, глаз без век, без ресниц, вне орбит, вырванных из снов и видений... (Кто идет?.. Я!.. Эхо подхватило стон, доносившийся из могил... "Я!.. Я!.. Я!.." Я от всех мертвых?.. И отзвук: "Всех мертвых!.." Снова он спросил... и снова эхо повторило: "...Всех мертвых... всех погребенных!..") Град усиливался, град человеческих глаз, невидящих зрачков, падавших в пространство. Он обливался ледяным потом, его обволакивали крылья холода, крылья сна. Отовсюду плыли глаза женщин и мужчин, стариков, молодых, детей, идиотов, святых и ученых - они сталкивались и, не ударяясь, отлетали друг от друга, проносились над ним и рядом с ним, плыли под ногами... Всюду глаза - парами, глаза... зеленоватые... карие... голубые... ясные... множество бессонных, вечно бодрствующих глаз... Глаза погребенных... В полном замешательстве он поднял голову... А гудение ветра в колоколах? А полет летучих мышей?.. Ему удалось поймать один глаз. Он прижал его ко лбу, да так крепко, что расплющил... и содрогнулся. Под пальцами оказался не глаз человеческий, а листик ивы... Он сидел все на том же месте. А кто же вставал, кто кричал у ворот кладбища? Он ощупал себя, ощупал каменную скамью - куда девались эти глаза, что случилось с ковром градин-глаз, покрывшим было землю? Все потухло; глаза снова стали листками ивы, прикидывавшимися сотнями, тысячами человеческих глаз, свисавших с плачущих ветвей. Ива росла на кладбище, и корни ее проникли в высохшие черепа погребенных, в пустые глазницы костлявых лиц, ведь это были уже не глаза, а листья... В небе засияла утренняя звезда, она была знамением вечности мира в час, когда ночь уже кончилась, но день еще не наступил, час неуловимой вечности. Ему представилось, что Малена здесь, рядом, что и она тоже смотрит на этот далекий огонек, горящий в прозрачном воздухе, на бархатном куполе неба, и его охватила такая нежность к женщине, рожденной его мечтой, что он поднялся, - погасла и ревность, и сомнения, - и стало удивительно ясно, что любовь превыше всего, что нет места иным чувствам там, где уста тянутся к устам, взгляд устремляется ко взгляду, слова летят к словам... Он отогнал от себя воспоминания и в тени ивы слился с темнотой... Патруль, встреченный Мондрагоном около таверны, когда он возвращался от Малены, снова появился на улице. Пока начальник разжигал самокрутку, солдаты остановились возле церковной паперти. Мондрагон увидел, как офицер, борясь с ветром, зажег спичку, но ветер ее погасил. Опять чиркнула спичка. На этот раз трепещущий огонек был заключен в темницу ладоней, и казалось, что начальник пьет огонь. И вот тут-то сидевший под ивой услышал, что патрулю приказано разыскать некоего Мондрагона - живым или мертвым. Улизнул этот Мондрагон буквально между пальцев - они рассчитывали взять его в палатке, а он, оказывается, успел сбежать. Они обыскали весь лагерь, а теперь прочесывают селение - вдруг да удастся его перехватить!.. Ночь была темная, но "она ему все равно не _помогеть_, - заметил, дымя самокруткой, начальник патруля, - этот Мондрагон одет в белую форму дорожника... Как где увидите белую форму - это, стало быть, он, сразу цельтесь в него, точно в мишень, ежели, конечно, он сам не сдастся живым, потому как приказано взять его живым и выжать из него имена заговорщиков...". Солдаты в легких куртках - чамаррах, шлепая грубыми сандалиями - каите, прошли мимо церкви; нескончаемой показалась эта процессия тому, кто укрылся под ветвями ивы; он уже едва стоял на ногах, вот-вот закружится голова, подогнутся колени, - и он упадет. Его внезапно охватил страх - от неожиданности, когда он услышал, что его разыскивают - живого или мертвого - поскольку он, по словам начальника патруля, "подкинул" взрывчатку для террористического акта и "вызвался сам" вести грузовик, когда преступники собирались "прикончить" господина президента. Остановившись перед домом священника, солдаты толковали о том, как "прочесать" кладбище, но начальник вдруг велел идти дальше. Когда они наконец ушли, Хуан Пабло решил бежать через кладбище, хотя этот путь был нелегким: можно сорваться со скал, выдававшихся как гигантские голые черепа, - зато это был более короткий путь к мастерской Пополуки, где, конечно, он найдет убежище. К старику он добрался, когда ранняя заря уже мазнула лазурью по небу. - Все это - хоть и кажется, что уже давно было, - случилось во вторник, - проговорил Пополука, - в прошлый вторник, пять дней назад... - Он теребил бороду толстыми пальцами, похожими на языки ягнят, теснящихся возле пустого вымени. Он замолчал, размышляя, продолжать ли ему свой рассказ. Затем снова заговорил: - Трудно сказать, где он сейчас... Поверьте, если что-нибудь узнаю, сейчас же приду к вам. А теперь, если позволите, хочу дать вам совет, хотя не мне давать советы вашей милости: никому не говорите об этом и никуда не ходите... Малена вышла от Пополуки разбитая и одинокая - корабль, застигнутый бурей. Спускалась ночь. Где-то вверху загорались огни Серропома. Где-то там - ученицы, учительница Кантала. Сухо, как пересыпающиеся песчинки, скрипят цикады. Кажется, все здесь замерло, остановилось. И только она движется. Только она... XII Учитель Гирнальда отнюдь не был масоном; он просто слыл либералом, из тех, кто, преспокойненько получая от государства жалованье, временами любил пофрондерствовать: "Попа, дурака и дрозда по закону убить не беда". Однако Танкредо, пономарь церкви Голгофы, видел в нем антихриста. Поэтому, заметив, что учитель поднимается на паперть и собирается войти в храм, церковнослужитель несколько раз осенил себя крестным знамением. Переступив порог, проникнув в святая святых, учитель стал допытываться, чем занят падре Сантос. Все еще кривляется перед алтарем? - Так верую в нашего бога-отца, что меня даже зовут Танн-н-кредо {От слов: tan - таков (исп.), credo - символ веры (лат.).}, но вот чтобы дьявол забрался в церковь, доселе не видывал, и повезло же мне столкнуться с ним! - вместо ответа забормотал под нос пономарь и, лавируя меж скамей, исчез в ризнице. Он предпочел там дожидаться падре, который заканчивал мессу, чтобы предупредить его словами древней испанской поговорки: "Будьте начеку, мавры на берегу!" Не теряя времени, Танкредо запирал стенные шкафы, шкафчики и комоды и торопливо приговаривал: "Святый боже! Святый крепкий! Святый бессмертный! Избавь нас, господи, от этого либерала!" Если бы знать, как это говорится по-латыни. Падре вот знает, и не только латынь знает. В последней молитве, заключающей мессу, призывая архангела Михаила оградить от лукавого, что блуждает по земле, священник заменил лукавого на "лукавых либералов", потому что дух, сколь злонамеренным он бы ни был, все же оставался духом, а эти либералы - живые люди, из крови и плоти, они живут среди нас и богохульствуют... И вдруг произошло что-то непонятное. Вместо директора мужской школы учителя Константине Пьедрафьеля в ризнице появились какие-то солдаты, казавшиеся лилипутами рядом со своими громадными карабинами, которые они держали дулами вниз, как на похоронах. Услышав звон оружия, падре Сантос поспешил закончить мессу и, войдя в ризницу, увидел, что над Танкредо, прижатым к стене, нависла смертельная опасность: он наотрез отказался отдать ключи, которые висели у него на поясе. - Отдай им, Танкредо... - лаконично распорядился священник, положив в стенной шкаф серебряную чашу. Затем он снял с себя облачение и, оставшись в сутане, сдернул с крюка черную четырехугольную шапочку. - Я к вашим услугам, - обратился он к офицеру, командовавшему солдатами, и тот прогнусавил: - Обыск... - У вас, конечно, есть приказ... письменный... - осмелился спросить священник. - Устный... - прогнусавил тот; нос у него был будто источен каким-то червем. - Кредо, отдай им ключи и проводи господ. - Незачем, - опять прогнусавил начальник, - незачем нас провожать, пусть сам отопрет двери, на которые мы укажем, вот и все. - Иди, сын мой... - сказал священник. Танкредо, всхлипывая, успел шепнуть падре: - Известите людей... ударьте в колокола! Но священник сложил руки и ответил словами Христа: - Regnum meum non est de hoc mundo... {Царствие мое не от мира сего... (лат.)} Не правда ли, учитель? - краешком глаза он заметил Пьедрафьеля, заглянувшего в ризницу. - Падре!.. Падре!.. - прервал его учитель. - Мне очень нужно с вами поговорить... Где бы?.. По очень срочному и деликатному делу... - Исповедальня - место достойное... - проронил священник сквозь зубы и пошел вперед, сопровождаемый Пьедрафьелем, который от страха даже встал на цыпочки. - Скорее преклоните колени... - предупредил падре, но Пьедрафьель еще колебался. - Они идут!.. Услышав, что солдаты приближаются, Пьедрафьель так поспешно упал на колени, что, потеряв равновесие, ошалело ввалился в исповедальню - силы его совсем оставили - и прижался к священнику, опасаясь, что кто-нибудь его узнает. Он все-таки директор мужской школы, и если откроется, что он пришел на исповедь, то лекарство может оказаться опаснее самой болезни. Однако солдаты, их начальник и пономарь свернули к винтовой лестнице, ведущей на колокольню, и начали цепочкой подниматься по ступенькам. Пьедрафьель с облегчением вздохнул. У него еще есть время, чтобы рассказать падре всю историю с алыми камелиями. - С какими алыми камелиями? - переспросил его заинтригованный священник. - А в газете. Не читали? - Нет, не читал... - По поручению одного непременного партнера в нашей компании, - вы понимаете меня?.. - священник утвердительно кивнул, - я передал учительнице Табай букет алых камелий, присланных на мое имя из столицы, а сегодня утром я узнал из сообщений в газете, что пароль бунтовщиков: "алые камелии"... Падре, вы должны помочь мне, вы должны сейчас же пойти в женскую школу и забрать букет, который эта глупышка, должно быть, хранит как зеницу ока! - А где газета? - У меня в кармане... - Оставьте ее мне. Если я поспею вовремя, то букет этих цветов, название которых я даже не решаюсь произнести вслух, исчезнет. - Да благословит вас господь! - воскликнул Пьедрафьель. - Значит, мы поменялись ролями... - иронически заметил падре Сантос, поднимаясь и отряхивая полы сутаны, как он делал всякий раз после исповеди - ему казалось, что таким образом очищается от поведанных ему грехов, которые им воспринимались, как блохи и вши, переползающие на него, впрочем, порой это так и было. - Говорят, будут обыскивать все селение, дом за домом... - твердил Пьедрафьель, следуя за священником, направлявшимся к своему дому. - Вы сами убедились в этом, учитель; они начали с божьего дома - какое святотатство! - и, несомненно, придут ко мне, в дом служителя церкви... - И в школу! - оборвал его Пьедрафьель. - И в женскую школу! Опасаюсь, падре, что если вы не пойдете тотчас же, то можете опоздать... Из-за этих проклятых цветов они смогут нащупать нить, и нас заподозрят... - Вы всуе употребляете словечко, кое непристойно произносить. - А газета?.. Вы идете без газеты... Захватите с собой, она вчерашняя, - и из кармана Гирнальды в сутану священника перекочевал бумажный ком, донельзя смятый и замусоленный. - Покажите ее учительнице Табай, и пусть она уничтожит цветы, пока не нагрянули солдаты. - Ну, этим пока некогда, - заметил падре Сантос, - они, должно быть, еще обозревают с колокольни селение. - Что вы! По поселку рыщет целый батальон, караулы здесь, караулы там... Сегодня утром на рынке не было мяса! Даже на суп нечего было купить. Они на рассвете нагрянули к младшему Рольдану, который только что зарезал быка, и потребовали у него контрибуцию; несчастному пришлось отдать мясо. И хлеба сегодня тоже не было; в обеих пекарнях мало выпекли. Ни хлеба, ни мяса - не представляю, чем будет питаться бедный люд... - Портулак... - Нет его здесь, на голых скалах. А еще не разрешили пройти на рынок торговцам овощами и фруктами - перекрыты дороги. Объявлено военное положение!.. Ну, падре, идите, не теряйте... не будем терять времени... Если не другие, так эти же самые могут перехватить цветы - слышите, они уже спускаются с колокольни... "Вся эта неделька в Серропоме, - как говорил потом учитель Гирнальда, - была ни на что не похожа: понедельник не похож на понедельник, вторник - на вторник, лишь со среды стало что-то проясняться, но только в пятницу, в полдень, отменили военное положение, и для войск, и для конной полиции было отменено казарменное положение, прекратилось грозное мелькание вооруженных людей на улицах и в округе". Возвратившись от Пополуки несколько обнадеженной, Малена всю ночь просидела в директорской, так и не сомкнув глаз. Рассветало. Глаза у нее были красные-красные: столько она плакала, столько всматривалась широко раскрытыми глазами в ночную темь. Да и как зажмурить глаза, погасить два единственных огонька, освещающих ее мглу? Лучше видеть вещи такими, как они есть, чем затеряться во мраке. Услышав чьи-то шаги - в такой ранний час и в понедельник, - она надела темные очки, села за письменный стол и обвела взглядом директорскую - все ли в порядке? Мог появиться какой-нибудь представитель из министерства или инспектор. На письменном столе в вазочке, рядом с чернильницей и тетрадью, стоял букет ярко-красных камелий. Когда Малена увидела, что ранним визитером был падре Сантос, глаза ее под траурными стеклами наполнились слезами. Не говоря ни слова, священник протянул ей газету. Во всю первую страницу крупным шрифтом было напечатано: "АЛЫЕ КАМЕЛИИ"  Малена не знала, что взять - газету или цветы. Газету. Конечно же, газету. Бумага изгибалась пламенем в ее судорожно сжатых пальцах. Буквы прыгали перед глазами, строки сливались в сплошные черные полоски. Падре Сантос взял цветы. Алые камелии! Пароль заговорщиков. - Этого букета... - произнес священник торжественно, словно заклинание, - здесь не было, никто его не посылал, никто его не получал, никто его не видел! Этот букет не существует и никогда не существовал! Начался торопливый торг. Но разве она не была женщиной? И разве именно так, торгуясь, не обольстил женщину Люцифер? Если не букет, то хотя бы один цветок... если не один цветок, то хотя бы лепесток... она не просит большего... только лепесток... лепесток, хотя бы по л-лепестка... - Опасно, дочь моя, очень опасно... Зачем тебе это? - Чтобы проглотить!.. - внезапно вырвалось у Малены, и совсем по-сатанински, желая отомстить священнику за то, что он хотел отобрать у нее цветы, она бросила: - Чтобы причаститься... - Причащу я тебя, доченька... причащу... - кротко ответил падре. У него промелькнула мысль: "Что еще могу сделать для этой несчастной души, если уж я поступился своей верой, приняв исповедь лукавого либерала?.. Хотя, впрочем, он не исповедовался!.." Малена, зажав в губах лепесток, ярко-красный, как капелька крови, наклонила голову, чтобы скрыть слезы. Священник, спрятав букет в карман сутаны, поспешно вышел. Малена открыла глаза - увидела пустую цветочную вазу и большущие черные буквы на газетной полосе "АЛЫЕ КАМЕЛИИ"... Пересчитала буквы, даже кавычки... всего тринадцать. Тринадцать знаков... Не подумали об этом заговорщики... А быть может, подумали и именно поэтому избрали... Роковое число!.. Тринадцать знаков... Шли минуты; она поправила волосы, протерла очки и вышла из директорской. Надо позвонить. Ей казалось, будто в набат она била, а это всего лишь школьный звонок. Появление отряда солдат, который был больше того, что обыскивал церковь, сорвало перемену. Прозвенел колокольчик, и в коридор ворвался радостный гомон девочек, с шумом и гамом выбежали они из классов - и тут же воцарилось молчание. Вовремя успел падре Сантос унести камелии! Солдаты пришли из мужской школы. Обыск. Классы, директорская, квартира директрисы, внутренние дворики, служебные помещения, кухня, дровяной склад, каждый закоулок, каждый заваленный старым хламом угол - все обшарили. Самый молодой из офицеров, высокий, костлявый, в тщательно начищенных сапогах - отряд этот прислали из столицы, - перед уходом бросил через плечо: - Все эти "учителки" разыгрывают из себя святош, черт знает кого! - Заткнись, не то получишь пулю! - пригрозил ему другой офицер, хватаясь за кобуру. - Какая тварь тебя укусила?.. Не о тебе же говорят... лучше присматривай за поселком, за людьми, за тем, что творится кругом, вот хотя бы за этим кобелем, что бежит там, видишь! И нечего влезать в разговоры настоящих мужчин. - Тс-с-с... слышишь, заткнись, или тебе не жить на свете! - набросился на него другой офицер, видимо готовый перейти от слов к делу. - А ну-ка, ну-ка! Могу доставить тебе удовольствие, только поспеши, а то весь пыл иссякнет. Должно быть, ты просто индеец... А я все равно буду утверждать, что среди этих "учителок" никогда не бывает смазливых, - ни груди, ни ножек, ничего... - Замолчи же!.. - взмолился другой офицер, злость у него уже прошла. - Как подумаю об этом, так волосы встают дыбом, - подцепил вот... шагу не могу сделать! - Это в тебе хворь говорит. - Да, новая... Только появилась, и вот - извольте... - он передернулся от боли и процедил сквозь зубы: - Не пройдет - пущу себе пулю в лоб. - Не будь идиотом, от этого вылечиваются! - вмешался молодой и, опасаясь, как бы его товарищ и в самом деле не застрелился, потребовал у него пистолет. - А ежели и не вылечат, то терпи, стисни зубы. В нашем мужском деле без риска не обойдешься... - Откуда ты все это знаешь? - Болею в тридцать третий раз... тридцать третий... только первая не излечивается... зато все остальные уже не страшны. Как ни жаль было офицеру разлучаться с пистолетом, но в конце концов он передал его сержанту, который взамен оружия вручил ему пузатую флягу со спиртом. - Глоточек успокоит боль, мой лейтенант. - Спасибо, сержант... - И прежде чем приложиться к фляге, заорал: - Да будут прокляты все шлюхи и та шлюха, что их породила! Пропустив первый глоток, он, не отрываясь, высосал всю флягу; тяжело вздохнул, попытался сделать несколько шагов, перегнувшись в поясе и широко расставив ноги. Повозки. Люди верхом на лошадях. Прохожие. Деревья. Ветер. Сеньорита директриса возвратилась в свою "траншею", как она называла письменный стол, и, вместо того чтобы писать, нервно забарабанила карандашом по бумаге - в такт часам, на-тик... на-так... в такт биению пульса, в такт течению времени... на-тик-так, а на бумаге возникали точки и черточки, словно отражение бесконечного ливня, звучавшего в ее ушах. Время от времени она спрашивала себя, не унес ли падре Сантос те самые алые камелии, которые она забыла в поезде много-много лет назад. Она покачала головой, но в мыслях не исчезало: а вдруг действительно... Камелии, забытые в поезде, были последней вспышкой ее первой любви, они обожгли неизвестного спутника, который годы спустя воскресил их, но воскрешенные цветы - это уже бушующее пламя, огонь страсти... это пароль заговорщиков... Малена посмотрела на часы - они показывали половину двенадцатого, - стряхнула с себя оцепенение и поднялась. Опять пора позвонить в колокольчик. Девочки выходили из классов, внимательный взгляд директрисы провожал каждую ученицу - они уйдут домой, а она снова останется одна - наедине с собой в опустевшей школе. Она вернулась в свою комнату. Послышались шаги прислуги. Она отвела глаза и взглянула на руки. Перед тем как уйти в столовую, где ее уже ожидала тарелка дымящегося супа, она подошла к постели, слегка взбила подушку, аккуратно положила ее на кровать. Подушка была ее подругой, и Малена лелеяла ее, потому что эта подушка слышала течение ее мыслей и непрекращающийся ливень в долгие бессонные ночи. Звуки маримбы и разрывы хлопушек на похоронах мальчика-козопаса, который сорвался со скалы близ Серро-Брильосо, собрали на кладбище в Серропоме много народа. У этого пастуха брат учился в мужской школе, и поэтому на печальную церемонию прибыли важные персоны, такие, как падре Сантос, директор и директриса, учителя обеих школ. Уже сотворена молитва по усопшему, уже произнесены последние благословения. Все ждали, когда кончат копать могилку - священник стоял между Маленой и Пьедрафьелем. - Здесь мы можем переговорить... Есть новости?.. - Насколько мне известно, нет... - ответил Пьедрафьель. - Значит, не поймали. По-моему, обошлось... Малена болезненно воспринимала эту безличную форму, к которой частенько прибегал священник. "По-моему, обошлось..." - хоть ей и было приятно услышать, что полиции не удалось перехватить Мондрагона. - Падре говорит так, будто держал пари, что он не уйдет... - заметила Малена. - Дитя мое, ради бога! - Падре молитвенно сложил руки. - Ты скверно обо мне думаешь... - К счастью, вовремя успели с букетом! - вмешался Пьедрафьель, и руки его, по обыкновению, глубоко ушли в рукава, а пальцы нащупали манжеты сорочки. - Самое печальное то, что офицер все-таки покончил самоубийством... - Это который? - спросила Малена. - Один из тех, кого прислали в Серропом. Как только вернулся в полк, пустил пулю в рот. - Бедняга, его могут заподозрить в соучастии, - пробормотал падре. - Если бы его заподозрили, давно бы расстреляли, - сказал Пьедрафьель, - хотя, впрочем, не все ли равно... - Нет, сеньор учитель, тот, кто идет на расстрел, получает причастие капеллана! - Какое утешение... переодетый стервятник причащает! Раздавшийся вблизи оглушительный взрыв двух ракет-хлопушек, взлетевших ввысь и возвестивших о том, что тело мальчика опускают в могилу, прервал спор между священником и учителем. Падре Сантос ограничился красноречивым жестом, означавшим, что сутана все же лучше, чем ослиные уши или рога черта на голове. Осталось лишь утоптать землю на свежей могиле, укрепить крест в груде камней и - что значительно тяжелее - уйти отсюда, оторвать от маленького холмика мать, которая будто пустила корни рядом с останками своего малыша. Ничто не пускает так быстро и так глубоко корни, как горе. Пришлось оттаскивать ее силой. Мать сопротивлялась, она не могла расстаться с одиноким крестом, на перекладине которого было написано имя: "Венансито"... Пономарь подошел поздороваться с Маленой у самых дверей дома священника. Пьедрафьель простился с ними в воротах кладбища, и лишь Малена и Танкредо сопровождали священника до его дома, и тут его поджидали. Лицо Танкредо с широкими и толстыми губами улыбалось; ботинки у него больше ступней, штаны длиннее ног, голова шире туловища, а волосы - настоящая копна. Что-то пережевывая, пономарь протянул: - Тут Кайэтано Дуэнде искал... - Кого, меня? - Да, сеньорита... - Не сказал зачем? - Нет, не сказал. - А вы не знали, что я на похоронах? - Сказал ему, но он только головой помотал и был таков... С дерева сорвалась стайка голубых кларинов и взмыла к церковной колокольне. Малена спросила: - А эта ива, чья она? Танкредо посмотрел на сеньориту Табай с некоторым недоверием, не понимая, что она - смеется над ним или просто рехнулась. Как это понимать, чье дерево?! - Чья? Ничья, сеньорита, своя собственная... Как вы принадлежите себе, так и дерево... - Я неточно выразилась... Хотела узнать, принадлежит ли эта ива кладбищу или церкви. - Выросла она на кладбище, а ветви перебросила к церкви... - Как она прекрасна... - Прекрасен только господь бог! - Что же это падре не возвращается?.. - У вас к нему дело? - Просил подождать... - Пойду и напомню ему, а то он подчас забывает... и... - остальное Танкредо пробормотал уже себе под нос, - ...тем более, что ждет его какая-то ненормальная, еще спрашивает, чьи деревья... Боговы, чьи же еще они могут быть!.. Да и этот сеньор священник тоже, пожалуй, тронулся: всякий, кто много читает, в конце концов приходит к тому, что почти ничего не знает... Малена подошла к иве и прислушалась к шепоту ее ветвей, вздрагивающих, как ее собственное тело; она смотрела на иву, приоткрыв губы, и что-то молча говорила ей - дыханием, взглядом, биением пульса. Да, она обращалась к ней, благодарила ее за помощь любимому в ту ночь, когда рядом проходил патруль и когда Хуан Пабло услышал вынесенный ему приговор. Любимый был здесь, под этими ветвями; в ту ночь она выгнала его из дому, а эта ива, выросшая среди мертвых, дала ему, живому, приют... Но если бы она не выгнала его, не сказала: "сейчас я хочу, чтобы ты ушел", его бы схватили... Стараясь скрыть волнение - только она и Пополука знали об иве, - Малена вместе с падре Сантосом направилась к школе. - Я получил свежие газеты, но не хотел тебя тревожить, - на ходу сказал ей священник. Малена от неожиданности оступилась и, стараясь скрыть волнение, произнесла: - Его схватили? - Нет, дитя мое, нет, не произноси таких слов. В газетах сообщается, что усилена охрана на границах и что всех участников заговора вчера вечером приговорили к смерти. Завтра казнь. - Его арестуют и убьют, объявят, что он убит при попытке к бегству, - и никто ничего не узнает... - Выбрось это из головы; это скомпрометировало бы правительство!.. - Скомпрометировало правительство? - Пойми, дитя, правительство, как все правительства, пришедшее к власти с помощью насилия, считает, что авторитет и террор - это одно и то же и ничто так не терроризирует, как смерть, но здесь - особый случай. Меня пугает другое... - Падре вытащил платок и вытер пот с лица... - Прикончат кого-нибудь на дороге и заявят, что это был он... - Прошло уже двадцать семь дней, - вздохнула Малена, - двадцать семь суток, считая с сегодняшним днем! Удивительно, как я до сих пор не сошла с ума... - Господь всемогущ, уповай на его милосердие! - А вы святой человек, падре! - Не кощунствуй!.. Свят только господь бог!.. Оставить тебе газету? - Раз там нет ничего о Хуане Пабло, не надо. Занесите их директору Гирнальде, он жаждет новостей... - Наш сообщник!.. - рассмеялся священник. - Ну и ну!.. Либерал с претензиями, он прямо-таки извелся из-за этих цветов. Не поверишь, похудел настолько, что одежда на нем болтается. Всякий раз, как он меня видит, умирает со страху, что я принес плохие вести. Незаметно спустился вечер. Пахнуло дождем - где-то очень далеко, на побережье, хлынул ливень, - но шум ливня, казалось, отдавался в ее ушах. Простившись со священником, Малена с удивлением заметила, что в школе тихо. Она и забыла, что сегодня суббота и занятий нет. - К вам пришли, сеньорита директриса, - сказала ей уборщица. По субботам в школе производилась основательная уборка: длинными щетками, похожими на пальмы, снимали со стен паутину, внутренние дворики мыли с такой же тщательностью, как посуду. Заботливо убирали веранду, где по воскресеньям собирались друзья сеньориты директрисы. Поломойки усердствовали изо всех сил, чтобы все блестело, как церковный дискос; ведь сюда приходит падре, смущенно думали поломойки и старались замолить грехи, в которых еще не успели исповедаться. Малена остановилась, недовольная: она принимала только в служебные часы, а ведь сегодня суббота. - Кто меня спрашивает? - раздраженно спросила она. - Какой-то мужчина... - Мужчина? - Да, мужчина. Он уже давно ждет... - Ваш покорный слуга... - раздался за ее спиной хриплый голос, да, знакомый голос, но она слышала его очень давно. Кайэтано Дуэнде! Он подошел, поздоровался. - Ничего, что я без предупреждения? - Ничего, Кайэтано. Я очень благодарна вам за то, что навестили. Столько времени прошло с нашей встречи! Проходите. - Я хотел добраться до Серропома на рассвете, но не получилось. Сон меня одолел, не смог пойти по утренней заре, добрел по вечерней. Слава богу, очень рад, что вижу вас в добром здравии! - Входите, присаживайтесь! Сам Кайэтано Дуэнде! Проходите. Здесь у нас директорская. Присаживайтесь, пожалуйста, вон там можете положить вашу шляпу. - Нет, барышня, шляпа всегда при мне. Ну, как поживаете? Мне кажется, что только вчера я привез вас на двуколке в Серропом... Вы были такая нежненькая, как роза без шипов, верно?.. И школы тогда не было, помните?.. Поштукатурил комнатенку Соникарио Барильяс - вот вам и школа... А вы тогда жили у Чанты Веги, царствие ей небесное. Не довелось ей умереть здесь, уехала на чужбину - там и окончила свои деньки. Оставила сынка, да вы его знавали, Понсио Суаснавар, он, правда, скорее был сыном некоего Пансоса, к слову сказать, было у нее еще трое сыновей, - чтобы уж подвести счет грехам... Был тогда и тот Кайэтано Дуэнде, такого-то помните?.. Я сказал "тот", потому как теперь я другой; и тот же самый, и вместе с тем другой, - ведь у всех у нас, дуэнде-домовых, так водится: мы и разные, и в то же время одинаковые; и так всегда, кроме праздника всех святых - этот день считается днем и всех дуэнде. Так уж повелось, что у каждого дуэнде есть свой святой, который его преследует, а у каждого святого есть свой домовой, который его защищает, и ежели в день всех святых собираются все святые, то собираются и все домовые... (У Малены закружилась голова... Чанта Вега, Кайэтано Дуэнде, китаец, остановка у флажка, там, где не было станции, и телеграмма... ах!) Вспоминаете... только сошли с двуколки, как прибыла телеграмма, вы распечатали ее и подумали, что это не вам, а оказалось, вам, но не от того, от кого ожидали. Добро пожаловать прошлое, забытое, которое в один прекрасный день является вдруг новым, как бывает, когда наешься грибов нанакасте!.. Малена все увидела заново. Она уже не сидела за своим письменным столом, а покачивалась на сиденье таратайки, впереди восседал Кайэтано Дуэнде - спина словно гора, шляпа как облако, окутавшее гору, - и плел всякие небылицы... - Помнишь, я сказал тогда, что звезды - это золотые замочные скважины и твои пальцы - ключи к этим скважинам?.. Пока не исполнилось, но скоро исполнится. Выйдешь вместе со мной на плоскогорье и увидишь, что горы колышутся под ветром, словно развернутые знамена... Малена вскочила - лишь сейчас она сделала то, что ей так хотелось сделать еще одиннадцать лет назад, когда этот человек вез ее с остановки, где алел флажок, на высоты Серропома: вскочить, спрыгнуть с таратайки, остаться на месте, не ехать дальше... Опершись о письменный стол, а точнее, вцепившись руками в край стола - ей казалось, что таратайка, раскачиваясь, катится над обрывами и тенями, - Малена предложила ему чашку кофе. Ее безудержно потянуло глотнуть свежего воздуха. Издалека донеслись детские голоса - начиналась спевка хора. Она направилась туда чуть ли не бегом, опасаясь, что Кайэтано Дуэнде последует за ней. - Сеньорита! - позвала она у двери учительницу Кантала. - В директорской сидит... - ей хотелось сказать - домовой, - один сеньор, позаботьтесь, пожалуйста, чтобы его угостили кофе, и передайте, что меня вы- звали по срочному делу. Неужели нельзя уставшему человеку отдохнуть хотя бы в субботу? А тут приходится принимать посетителей с улицы... - С большим удовольствием, сеньорита. - Простите, что прервала вас, но я просто в отчаянии. Этот человек напомнил мне о прошлом, о дне моего приезда сюда. - Иду за кофе... - Можно попросить девушку, чтобы принесла... Малена добрела до своей комнаты, точнее - до своей кровати, бросилась на постель и тут же вскочила, ей представилось, что это не койка, а таратайка, на которой она приехала в Серропом, только на этот раз повозка увозила ее мертвую, бездыханную. Дуэнде - на козлах, со своей несносной улыбкой зеленого кипариса, - да, да, кипариса, - расползающейся по лицу, со своим взглядом зеленого кипариса, - да, да, кипариса, - струящимся из глаз, и с кипарисовой зеленоволосой, подстриженной ножницами рощей на голове... Бездыханная? Мертвая, нет! "Ни за что!" - закричала она и подбежала к зеркалу... Но зеркало ничего ей не сказало. Пустое стекло. Напрасно стремилась проникнуть она сквозь тонкий стеклянный лист, туда, к тому, что кроется за зеркалами жизни... Дыхание... ее дыхание скажет, мертва она или жива... Она вздрогнула, увидев свое отражение, вначале туманное, но постепенно становившееся все более явственным, все четче вырисовывавшееся в дымке ее дыхания... Ах, если бы можно было протянуть руки сквозь зеркало, дотронуться до себя, ощутить себя, почувствовать себя! - Сеньорита директриса! Голос учительницы отвлек Малену от зеркала. Она; едва успела надеть темные очки. Чешуйчатая оправа словно два звена цепи, изъеденной морской солью. Ана Мария Кантала стояла у двери с чашкой кофе в руке. - В директорской, вы сказали мне, сеньорита? Там, никого нет... - Но я оставила его там. Может быть, ушел. - Как же он мог уйти, если дверь закрыта на ключ? В сопровождении учительницы Малена вошла в директорскую - Кайэтано Дуэнде исчез. - А что, если он еще и нечист на руку?.. - Нет, сеньорита, об этом не беспокойтесь. Он очень хороший человек и заслуживает полного доверия. Это возница, что привез меня в Серропом много лет назад... Что со мной? Я старею... - Что вы, сеньорита! - Мне было, Ана Мария, девятнадцать лет, когда я приехала сюда директрисой смешанной школы... это было одиннадцать лет назад... Но, простите, я прервала ваши занятия... продолжайте. Мой посетитель, очевидно, пошел выпить кофе на кухню. - Нет, нет, сеньорита директриса, я должна унести посуду. - Ну что вы, дайте мне чашку, дайте - все будет в порядке. Я найду его, он, очевидно, беседует на кухне с девушками. Тогда он поймет, что я ищу его, чтобы угостить кофе. Нельзя было оставлять его одного, ведь он пришел поговорить со мной. - Ну если так, сеньорита, - учительница передала ей чашку. - Я хотела сама ее унести. Что произошло в школе, сразу трудно было понять. Ах, вот что: исчез попугай. Он терзал всех каждый час и каждый день, а по субботам просто неистовствовал. По всей вероятности, это из-за тишины в школе - ему не хватало гомона детских голосов. Не найдя Кайэтано Дуэнде на кухне, Малена спросила, не видел ли его кто-нибудь из прислуги. - Да он, похоже, проходил, - ответила ей одна из служанок. - А это кто? Гойя? - Нет, сеньора Грехория моет посуду на кухне. А я - Николаса Турсиос. Совсем недавно был тут этот сеньор, в летах. Сказал, что вас уже видел, что вы хорошо выглядите и что он уходит. Говорил он с сеньорой Гойей... Появилась другая служанка, вытирая фартуком мокрые по локоть руки. - Так и сказывал. Вот как говорит Кулача. Сказал, что он вас повидал, что у вас все хорошо, сказал, что уходит. Я даже проводила его. Он попрощался и почему-то дверь припер снаружи. - А я ищу его, чтобы угостить кофе... - Кулача, да помоги же, возьми чашку из рук сеньориты, не стой столбом! - приказала Гойя и пробормотала себе под нос: - Клянусь, что выпьет, насчет питья да еды - цены им нет. Уж на это-то они способны! - Затем она обратилась к Кулаче: - Поставь чашку в таз с грязной посудой и начинай вытирать тарелки. Вытирай и складывай кверху дном, одну на другую. - Чем выливать кофе, лучше выпейте, - заметила Малена, - кстати, к нему еще никто не прикасался. - А хоть бы и прикасался! Правда, Кулача? Для голодного нет на свете черствых крошек. А такие молодые, как она, всегда голодны. Природа-то приказывает, ничего не поделаешь. "Хошь не хошь, а поезжай, раз взобрался сюда", - говорит седло всаднику! - Да благословит вас бог, сеньорита, я лучше выпью, он еще горяченький! - радостно поблагодарила Кулача и, отойдя с кофе в сторону, процедила сквозь зубы: - Ежели старая Гойя не ясновидящая, значит, ведьма. Как она угадала, что мне хочется кофе? По ночам окуривает дом отваром из смоквы или при лунном свете разложит на черной тряпке белые кости и разговаривает с попугаем, будто он человек... а сейчас... пропал этот попугай, летает где-то, и лучше бы не возвращался, что ни говори - вредная птица... - Сеньорита! - воскликнула Гойя, оставшись наедине с директрисой. - А ведь это был Кайэтано Дуэнде... - Знаешь его? - Он-то меня не знает, зато я его знаю... Скажу, прямо... он зарабатывает себе на жизнь тем, что помогает контрабандистам или тем, кого преследует полиция. Мало кто знает так, как он, подземные ходы, что ведут прямо на побережье... Но... что это... Я говорю о Кайэтано Дуэнде, а сама даже с ним не попрощалась... - И мы тоже не попрощались. - Ежели он вернется, не показывайте виду, что я вам что-то о нем рассказала. Чудодейственным образом проводит он их по подземным переходам. Вы, право, удивитесь, когда узнаете, что рассказывают о нем. Конца-краю этим историям нет. Только одному ему ведомо, где века, тысячелетия назад лава прошла под этими горами... Как никто, он знает пещеры... подземные ходы, в незапамятные времена пробитые лавой в горах. - Странно, столько лет живу здесь, ни разу об этом не слыхала, - задумчиво проговорила Малена, и мысли понеслись со скоростью пылающей крови. Пещеры... подземные переходы... ходы, что ведут на побережье... полицейские... патрули... кавалеристы... живым или мертвым... живым или мертвым... Кайэтано Дуэнде... где этот человек?.. Кайэтано Дуэнде... подземные ходы... подземные ходы, что ведут на побережье... живым или мертвым... сказала бы ему... Кайэтано Дуэнде... - В Серропоме все об этом знают, да помалкивают, сеньорита. Это тайна, ежели проболтаешься, язык отсохнет. Вам я рассказала, зная, что вы никому не расскажете, но, простите меня, пусть это останется между нами. Я-то все это вот откуда знаю... Овдовела я, когда еще была молоденькая. Потом вышла замуж за Селестино М_о_нтеса, который был точь-в-точь как мой покойный муж, да, такой это был мужчина, что из-за пропавшего коня, у которого, говорят, был хозяин, прикончил он одного из конной полиции, - тот потребовал с него бумаги о купле-продаже. И если бы не Кайэтано Дуэнде, - пошли ему господь бог долгую жизнь! - если бы не вывел он его подземным ходом, то схватили бы мужа. А уж как его искали! Будто иголку. Сожгли у нас ранчо. Я, спасаясь, скатилась с горы, спряталась в овраге, заросшем кустарником. Чуть было не убилась. Помер только младенчик, на сносях я была. - И его не схватили... - До сих пор удивляюсь, сеньорита, как только вспомню, что ускользнул он у них прямо из рук да и скрылся под землю! Конная полиция вдоль дороги, облавы, засады, пыль, пули, а Селестино Монтес - там, где только покойникам место. - Выходит, родился заново. - Вот и я так думаю, и родился, поди, под другим именем! В другом государстве, и, может, с другой женой. Мужчины все норовят сменить законную жену, представился бы только случай... Да что же случилось с попугаем?.. Кулача! - окликнула она девушку, вытиравшую тарелки. - Поищи-ка Таркино, куда он запропастился? Куда он мог подеваться, не мелочь все-таки, чтобы пропасть без следа! Девушка пошла было к двери, но у порога остановилась: - Вспомнила. Старикан, что бродил тут, унес его. Да вон он идет сюда вместе с попугаем! - Ну и причуды у этого Дуэнде! - вздохнула Гойя, идя навстречу Кайэтано Дуэнде. - Гулять с попугаем, как со своим приятелем, вместо того чтобы пригласить нас на прогулку! - Передайте Кайэтано Дуэнде, - остановила ее Малена, - что я жду его в директорской... - Но без попугая, сеньорита, без Таркино... кто же может выдержать сразу и попугая, и болтуна! Малена быстро прошла в кабинет и с нетерпением стала ждать Кайэтано Дуэнде. Слышались чьи-то шаги. Казалось, что шаги Кайэтано Дуэнде. Но он не приходил. Не приходил. Так-таки не приходил. Однако Малена слышала его шаги. Слышала. Слышала... Слышала, эхом отзывались они в сердце... Она предложит этому человеку любую цену, лишь бы спасти любимого, вывести подземным ходом к побережью. Снова послышались шаги, но они не дошли до двери. Неужели это лишь обман слуха?.. В двери из мрака возник живой реальный образ. Он вошел в комнату, шаги его звучали по полу, вот он уже у письменного стола... Но звуки гасли, как только она хотела просить Кайэтано Дуэнде спасти его... живым или мертвым... качается маятник туда-сюда... живым или мертвым... живым... живым... живым. Отзвуки шагов слышатся среди книг в библиотеке, звенят в электрической лампочке, в графине с кристально чистой водой. И с потолка, будто внезапно расколовшегося, она услышала... нет, это не Кайэтано Дуэнде... это разверзся потолок - и раздались слова: - _Алые камелии_!.. Пароль заговорщиков в устах Кайэтано Дуэнде означал многое. Все смолкло - не стихло только ее сердце, не стих маятник часов, продолжал отстукивать ее карандаш... а Кайэтано Дуэнде, усевшись напротив нее в кресло, подошвами своих башмаков растирал песчинки какого-то подземного хода. XIII Малена суетилась. Во что бы то ни стало надо успеть все сделать в субботу. Этой же ночью она пойдет с Кайэтано Дуэнде, а возвратится завтра, в воскресенье, под вечер. С собой нужно будет захватить чемоданчик или лучше брезентовую сумку - в нее, конечно, войдет больше. Под руку попал чемоданчик. Как назло не закрывается. Если перевязать шпагатом?.. А вот и сумка - оказалась под грудой бумаг. Пожалуй, удобнее все-таки сумка. Малена ходила из директорской в свою комнату и обратно - боялась, не забыла ли чего. Ключи в руках: отпирала там, запирала здесь. Деньги. Собрала все бумаги, что были в письменном столе. Переворошила библиотеку, разыскивая какие-то книги. Решила сменить туфли, накинула на себя пальто, большим платком покрыла голову. Черкнула несколько слов учительнице Кантала. Пошла в кладовую: набрала консервов, бутылок, галет - всего понемногу. Ее опередил Кайэтано Дуэнде. Заглянул на кухню - красноватые пристальные глаза точно угли из-под пепла - и предупредил сеньору Гойю, что отправляется вместе с сеньоритой директрисой. - Вот я и пришел проводить сеньориту на прогулку в горы, - вполголоса сказал он. - С Пополукой совсем плохо. Болеет он. Водянка... Гойя не совсем еще очнулась от сна, веки ее слипались. Она протяжно зевнула. - Водянка?.. Аве Мария! Да ведь от этого помер... - имя покойника она так и не успела произнести - одолевал сон, и, сокрушенно качнув головой, повторила: - Да, да, так и есть, от этого самого помер... И уже не слышала она, как Дуэнде, стараясь не шуметь, чтобы не разбудить уборщиц и спавшего на жердочке попугая, осторожно открыл дверь; не слышала, как из школы вышла Малена; не слышала, как удалялись их торопливые шаги... - В темноте нет расстояний. Хоть это путь и неблизкий, мы скоро придем, - подбадривал Кайэтано Дуэнде свою спутницу, иногда замедляя шаг, чтобы она не отставала. Шагая впереди, Кайэтано Дуэнде говорил: - Великая черная лава создала потайные ходы... А молнии и подземные реки, будто водяные змеи; тоже прокладывают свои пути, каждая на свой манер. Каким же путем мы направимся? Мы не пойдем по путям большой черной лавы, которые выходят на другую сторону гор, к побережью. Мы изберем путь Молнии и путь Водяной змеи и дойдем до Пещеры Жизни, там он нас и ожидает. Малена озирается по сторонам: вдруг за ними следят, вдруг их задержат, вдруг не дойдут они до условленного места, - шагают ноги, шагают ноги, да, да, шагают ее ноги, да, шагают ноги, шагают... освобождены от пут лошади... громко звучат голоса... распахнуты настежь двери... свободны шаги... вольны облака... а ее ноги шагают, шагают без остановки, и не слышит она слов Кайэтано, с которым договорилась, что по улицам Серропома он пойдет впереди, на определенной дистанции, делая вид, что не имеет к ней отношения. "Не потерять бы из виду Кайэтано Дуэнде", - думала Малена. Однако вскоре она сбилась с пути; слабы ее глаза, ничего не видят во мраке. И все же она шла, не видя, а скорее догадываясь, что где-то впереди Кайэтано Дуэнде. К Гроту Искр - прямо на юг. Ноги ее несли по расплывчато-туманному и в то же время ясному, как Млечный Путь, селению; когда выплыли из тьмы очертания церкви Голгофы, Малена подумала о падре Сантосе, не увидит он ее на восьмичасовой мессе в воскресенье утром. Будет беспокоиться. Не хватит ему возгласов "Dominus vobiscum" {"Господь с вами..." (лат.) - обращение священника во время богослужения.}, чтобы, еще и еще раз обращаясь к прихожанам, обвести их взглядом - не пришла ли она. Зайдет в школу. Спросит. Ему скажут, что она у Пополуки. Но вот они уже миновали Голгофу - ветер гудит в колоколах ливнем спящего металла, - миновали дом священника с каменной оградой и широкой каменной скамьей; каскадами падает завеса ивы, под которой Хуан Пабло провел ночь и где узнал из уст начальника патруля, что его разыскивают живым или мертвым. Дойдя до угла, они вошли на кладбище, и вдруг стало оно раскачивать свои кресты и надгробия, словно пытаясь преградить им путь. Впереди, сзади, по сторонам, близко и далеко кружились кресты под небом, в котором мерцали горящие свечи - звезды. И не только кресты, но и уличные фонари, и разбросанные вдоль дороги камни, и белеющие домишки окраины, и последний мост, и темные хижины, и ветви деревьев - все кружилось вихрем над головой Малены, и ей уже казалось, что ее ноги - внезапно вытянувшиеся, точно столбы дыма, - отрывались от ступней с каждым шагом по земле - теплой и насыщенной глухим ропотом прорастающих корней и проползающих червей, по земле, ступенями уходящей вглубь, к царству камня, в котором прорубила путь молния. Несмотря на столь странные ощущения, сознание Малены было ясным. Она догадалась, что неподалеку от сухого каменистого склона, круто обрывающегося в овраг, прикрытый сучьями и сваленными деревьями, находится вход в темный провал. Грот Искр. Неожиданно на кончике пальца Кайэтано Дуэнде вспыхнул огонек, брызнули искры, поднялся дымок. - Не думай, сеньорита, что это горит мой большой палец. Это только так чудится, это не палец, а палочка из сосны окоте, первая из пятидесяти, которые я заготовил в дорогу. Этого нам достаточно на весь путь, и даже останутся. По пять рук в каждом кармане моей куртки. Я зажег первую, потому что мы уже вступили на наш подземный путь. Раньше этого нельзя было делать. Прости, что заставил тебя идти в кромешной тьме, ты даже не знала, куда ногу поставить, но... - Мне думается, это было необходимо, мало ли кто мог заметить свет и пойти за нами... - Не только поэтому... Вступая в потайной ход, нельзя зажигать огонь... Нельзя зажечь даже такую палочку, как смолистое окоте. Ударит гром, и поразит молния. Они продвигались под мрачными сводами, сужавшимися и уходившими вдаль, зигзагообразный путь был словно пробит молнией в скалах, стало заметно холоднее, преследовал неприятный запах серы, сверху угрожающе надвигались какие-то огромные темные пятна. Малена дотронулась до одного из них вверху, над головой, и убедилась в том, что пятна неподвижны; это только мерещилось, что они перемещаются, скользят по своду, - оттого что двигались огни. - Окоте, зажженное под землей, светит ясным лунным светом, - заметил Дуэнде, - желтым светом, поскольку луна дает соснам смолистый сок, который горит золотистым пламенем. Лучшее окоте из тех сосен, что росли под луной и напились терпентина... Пятна продолжали надвигаться, плыли над головами, похожие теперь уже не на тучи, а на огромных зеленых жаб, гигантских медных пауков, металлических рыб в водоеме, обрамленном песчаником. Дивные узоры из минералов и фульгуритов. Малена рассматривала и классифицировала их, чуть ли не называя вслух вещества, входившие в их состав - ей казалось, что так легче сохранить ясность ума и уверенность в себе. Тоска одолевала ее. Может быть, сказывалось пребывание под землей - сейчас они шли анфиладой длинных и узких переходов. Она старалась вспомнить скудные школьные познания, чтобы не утратить ощущения реальности мира, хотя казалось излишним убеждать себя в том, что эти пещеры образовались под влиянием атмосферного воздействия, кропотливой работы подземных рек, вулканических извержений или от удара молнии. Тоска не покидала ее. А может быть, говорили тревога и страх, она боялась опоздать или разминуться с ним в этих темных лабиринтах, где достаточно угаснуть язычку пламени, чтобы все погрузилось в беспросветный мрак, в котором невозможно найти друг друга. Она шла - прикованная к пламени, как к собственной жизни. Не отрывала глаз от смолистого факела, а в душе кипело раздражение против проводника: пятьдесят щепок воспламеняющейся древесины - так мало! Огонь поглощал их как терпентин. Почему же старик не предупредил ее?.. Почему она не захватила электрический фонарик... не подумала об этом... или большой фонарь, что вывешивается перед школой в дни праздников, или, на худой конец, хотя бы масляную лампочку из кухни... Что, если они не дойдут до места встречи... затеряются в темноте... на полпути?.. Но как заговорить об этом, если на