Шервуд Андерсон. Уайнсбург, Огайо сборник рассказов, 1919 -------------------------------------------------------------------------- Текст: Шервуд Андерсон. Рассказы. М: ГИХЛ, 1959. Перевод с английского под редакцией Д.М.Горфинкеля. Составление и вступительная статья Б.Л.Канделя. Стр. 19-183. Электронная версия: В.Есаулов, yes22vg@yandex.ru, сентябрь 2003 г. -------------------------------------------------------------------------- СОДЕРЖАНИЕ: 1 Книга о гротескных людях. Перевод М.Колпакчи 2 Руки. Перевод М.Колпакчи 3 Шарики из бумаги. Перевод М. Колпакчи 4 Мать. Перевод Е.Танка 5 Философ. Перевод Е.Танка 6 Никто не знает. Перевод Е.Танка 7 Человек с идеями. Перевод Е.Танка 8 Приключение. Перевод Е.Танка 9 Порядочность. Перевод Е.Танка 10 Мыслитель. Перевод Е.Танка 11 Тенди. Перевод М.Колпакчи 12 Божья сила. Перевод П.Охрименко 13 Учительница. Перевод П.Охрименко 14 Одиночество. Перевод Е.Танка 15 Пробуждение. Перевод Е.Танка 16 Чудак. Перевод Е.Танка 17 Невысказанная ложь. Перевод М.Колпакчи 18 Опьянение. Перевод Е.Танка 19 Смерть. Перевод Е.Танка 20 Прозрение. Перевод Е.Танка 21 Отъезд. Перевод Е.Танка КНИГА О ГРОТЕСКНЫХ ЛЮДЯХ Перевод М.Колпакчи Писателю, старому человеку с седыми усами, не нравилось, как стоит его кровать. Окна в доме были расположены высоко, а ему хотелось, проснувшись утром, смотреть на деревья. Он позвал плотника, чтобы установить кровать на одном уровне с окном. Сколько тут было возни! Плотник, бывший солдат гражданской войны* {между северными и южными штатами 1861-1865 гг.}, вошел в комнату к писателю, и они уселись поговорить, нельзя ли сделать помост, чтобы кровать стояла выше. У писателя лежали на столе сигары, и плотник не отказался закурить. Писатель и плотник побеседовали о том, как лучше всего поднять кровать, а затем коснулись и других вещей. Солдат заговорил о войне. Вернее, писатель навел его на эту тему. Когда-то плотник был взят в плен и сидел в Андерсонвильской тюрьме. Там от истощения умер его брат, и каждый раз, когда плотнику случалось говорить об этом, он начинал плакать. У него, как и у старого писателя, были седые усы, и когда он плакал, его губы вздрагивали и усы прыгали вверх и вниз. Плачущий старик с сигарой во рту был смешон. О способе подъема кровати, предложенном писателем, они уже забыли. Впоследствии плотник все сделал по-своему, и писателю, которому перевалило за шестьдесят, приходилось каждый раз, ложась спать, приставлять к кровати стул. В постели он укладывался на бок и лежал совершенно спокойно. В течение многих лет он привык настороженно прислушиваться к своему сердцу. Он был заядлым курильщиком, и его сердце уже начало давать перебои. В его сознании укоренилось убеждение, что смерть придет к нему неожиданно, и, ложась спать, он всегда думал об этом. Такие мысли ее вызывали в нем тревоги, напротив, в его сознании происходил странный и труднообъяснимый процесс, и ночью в постели он чувствовал больший прилив жизненных сил, чем в любое время дня. Не шевелясь лежал он, и его тело было дряхлым и больше ни на что не годным, но что-то внутри него было неистребимо молодым. Старый писатель напоминал собой женщину, ожидающую ребенка, но внутри у него был не младенец, а юноша. Нет, даже не юноша, а молодая девушка в рыцарской кольчуге. Впрочем, нет смысла гадать, что именно скрывалось внутри старого писателя, когда он лежал на высокой постели, прислушиваясь к трепетанию своего сердца. Важнее узнать, о чем думал писатель, или, вернее, то молодое существо, которое в нем таилось. У старого писателя, как у всех старых людей на свете, за долгую жизнь накопилось множество наблюдений. Когда-то он был очень красив и многие женщины влюблялись в него. Кроме того, разумеется, он встречался со множеством людей и знал их самые глубокие и сокровенные свойства; он знал людей совсем не так, как мы с вами их знаем. По крайней мере, так думал писатель, и эта мысль была ему приятна. Зачем же нам спорить со старым человеком? В постели писатель увидел сон, но это не был настоящий сон. Когда ему захотелось спать, но еще сохранялось сознание, перед его глазами начали возникать разные неясные образы. Писателю казалось, что именно это молодое, трудно определимое существо, которое живет внутри него, и мчит перед его взором длинную процессию призраков. Главный интерес тут - вы с этим согласитесь - заключается именно в этих образах, которые проносились перед глазами писателя. Все они были очень странные. Все мужчины и женщины, которых писатель когда-либо знал, теперь приобретали гротескные черты. Не все эти гротески были отвратительны. Некоторые были забавны, другие - почти прекрасны. Только одна расплывшаяся фигура женщины своими уродливыми очертаниями вызвала у старика щемящее чувство боли. Когда писатель увидел ее, он заскулил, как собачонка. Если бы вы в эту минуту вошли в его комнату, вы решили бы, что старика мучает кошмар или несварение желудка. Целый час тянулась процессия странных и нелепых образов перед глазами старого писателя, а затем, хотя это было ему 'е так легко, он опустился с кровати и принялся писать. Некоторые из призраков так поразили его, что он решил записать свои впечатления. Около часа проработал писатель за столом. В конце концов он написал книгу, которую назвал 'Книга о гротескных людях'. Она никогда не была напечатана, но мне как-то раз удалось просмотреть ее, и она произвела на меня неизгладимое впечатление. Основная мысль этой книги очень своеобразна, и я с тех пор не могу ее забыть. Она помогла мне пенять многих людей и многие явления, которых я раньше понять не мог. В книге эта мысль была выражена туманно, но простыми словами ее можно изложить примерно так. В самом начале, когда мир был еще молод, существовало очень много мыслей, но не было такого понятия, как истина. Все истины человек создал сам, и каждую из них он вывел из множества смутных мыслей. В мире стали появляться сотни и тысячи истин, и все они были прекрасны. Старый писатель перечислил в своей книге сотни истин. Я не буду рассказывать вам обо всех. Здесь были истина целомудрия и истина страсти, истина роскоши и нужды, бережливости и расточительности, легкомыслия и увлечения. Их были сотни и сотни, и все они были прекрасны. И вот, мимо них стали проходить люди, и каждый хватал какую-либо истину, а кто был посильнее, уносил с собой чуть ли не десяток. Эти истины и превращали людей в гротески. Старый писатель разработал целую теорию о том, как это происходило. Он считал, что стоило человеку схватить какую-нибудь истину, объявить ее своей и сообразовать с ней свою жизнь, как сам он превращался в гротеск, а истина, которую он превозносил, превращалась в ложь. Нетрудно понять, что старый человек, который всю жизнь писал и весь был полон слов, мог написать на такую тему сотни страниц. Его мысль росла и разрасталась у него в мозгу до такой степени, что ему самому грозила опасность стать человеком-гротеском. Но этого не случилось, мне кажется, по той же причине, по какой он решил не опубликовывать этой книги. Молодое существо, таившееся в старом писателе, спасло его. А о старом плотнике, который приподнял кровать писателя до уровня окна, я упомянул тут только потому, что он, подобно многим так называемым 'маленьким людям', был одним из наиболее понятных и привлекательных гротесков, изображенных писателем в его книге. РУКИ Перевод М.Колпакчи На ветхой веранде маленького стандартного дома, стоявшего почти на краю оврага, неподалеку от городка Уайнсбург, штата Огайо, взволнованно шагл взад и вперед толстенький, совершенно лысый старик небольшого роста. Вокруг тянулось поле. Оно было засеяно клевером, но вырос не клевер, а густой сорняк - дикая горчица. За этим полем старик видел шоссе, по которому двигалась телега с поденными рабочими, возвращавшимися после сбора земляники на ягодных плантациях. Молодые парни и девушки громко смеялись и кричали. Какой-то юноша в синей рубашке соскочил на землю и пытался увлечь за собой одну из девушек. Она отбивалась и пронзительно взвизгивала. Из-под ног юноши на дороге взметались клубы пыли, заволакивая огненный диск заходящего солнца. На веранду донесся тоненький девичий голос. - Эй ты, Уинг Бидлбом, зачеши свои кудри, они падают тебе на глаза! - приказывал этот голос старику на веранде, чьи нервные маленькие руки суетливо двигались вокруг высокого лба, словно приглаживая массу спутанных локонов. Уинг Бидлбом, вечно запуганный, преследуемый тягостными сомнениями, никогда не считал себя причастным к жизни городка, где он провел вот уже двадцать лет. Среди всех жителей Уайнсбурга только один был ему близок. С Джорджем Уиллардом, сыном владельца гостиницы 'Нью Уиллард-хаус', его связывало что-то похожее на дружбу. Джордж Уиллард, единственный репортер 'Уайнсбургского орла', иногда вечером совершал прогулку по шоссе, чтобы зайти к Уингу Бидлбому. И сейчас, нервно перебирая руками и расхаживая по своей веранде, старик Бидлбом надеялся, что Джордж Уиллард заглянет к нему и они проведут вечер вместе. Когда телега со сборщиками ягод исчезла из виду, Уинг, продираясь сквозь разросшийся сорняк, пересек поле и, поднявшись на нижнюю жердь ограды, стал беспокойно вглядываться в дорогу, ведущую в город. Он постоял так некоторое время, потирая руки и глядя то налево, то направо, но потом, чего-то испугавшись, побежал обратно и вновь зашагал по веранде своего домика. В присутствии Джорджа Уилларда Уинг Бидлбом, представлявший собой уже двадцать лет загадку для местных жителей, как-то освобождался от своей робости. Тогда тихая, как тень, душа маленького человека, замученного опасениями, превозмогала их и выглядывала наружу. Когда рядом с ним был молодой репортер, Уинг отваживался пройти средь бела дня по главной улице городка или, расхаживая по шаткой веранде своего дома, возбужденно ораторствовал. В таких случаях его голос, обычно тихий и дрожащий, становился громким и резким. Сгорбленная фигура выпрямлялась. Встрепенувшись, как рыбка, брошенная рыбаком обратно в пруд, он вечно молчаливый, начинал без умолку говорить, стремясь выразить словами мысли, скопившиеся в его мозгу за долгие годы молчания. Многое Уинг Бидлбом говорил с помощью рук. Тонкие выразительные пальцы, всегда деятельные, всегда стремившиеся скрыться в кармане или за спиной, выходили на сцену и становились как бы шатунами в сложном механизме его речи. Рассказ о Уинге Бидлбоме - это рассказ о его руках. Их неутомимое движение, напоминавшее биение крыльев пойманной птицы, и дало ему кличку, которую придумал для него какой-то безвестный поэт из жителей городка. Руки Бидлбома пугали их обладателя. Он искренне хотел бы скрыть их подальше и с изумлением смотрел на спокойные, невыразительные руки других людей, которые работали рядом с ним в поле или правили санными лошадьми, плетущимися по сельским дорогам. Беседуя с Джорджем Уиллардом, Уинг Бидлбом сжимал кулаки и стучал ими по столу или по стенам своего жилища. Это успокаивало его. Если желание излить свою душу появлялось у него, когда они вдвоем бродили по полям, он выискивал пень или ограду и, барабаня по ним рукой, выражал свои мысли полнее и более непринужденно. Целую книгу можно было бы написать о руках Уинга Бидлбома. Такая книга, при этом проникнутая сердечностью, подметила бы много неожиданно прекрасных свойств души в убогих людях. Справиться с подобной задачей мог бы только поэт. В Уайнсбурге руки Уингз Бидлбома привлекли к себе внимание лишь благодаря своей подвижности. Ими Бидлбом собирал в день сто сорок кварт земляники. После этого руки стали его отличительной чертой, принесли ему славу. Кроме того, они придавали загадочной, причудливой личности Уинга ореол еще большей причудливости. Уайнсбург стал гордиться руками Уинга Бидлбома точно так же, как гордился новым каменным домом банкира Уайта или Тони Типом, гнедым жеребцом Уэсли Мойера, победителем на осенних скачках (дистанция в две и пятнадцать сотых мили) в Кливленде. Что касается Джорджа Уилларда, то он уже много раз хотел расспросить Уинга Бидлбома о его руках. Временами его охватывало почти непреодолимое любопытство. Он чувствовал, что должна быть причина и для их удивительной подвижности и для их стремления оставаться незамеченными. Только растущее уважение к Уингу Бидлбому удерживало Уилларда и не давало ему забросать старика вопросами, то и дело готовыми сорваться с языка. Однажды он совсем уж собрался заговорить на эту тему. Был летний вечер, они долго гуляли по полям и теперь присели на травянистый пригорок. В течение всей предшествовавшей прогулки Уинг Бидлбом сыпал словами, как одержимый. Остановившись у ограды и долбя, как гигантский дятел, по верхней перекладине, он кричал на Джорджа Уилларда, осуждая его за то, что тот слишком поддается влиянию окружающих. - Вы губите себя! - восклицал он. - Вам иной раз хочется побыть одному и отдаться мечтам, а вы боитесь мечтать и хотите поступать, как все обитатели этого города. Вы слушаете болтовню этих людей и стараетесь подражать им. Сидя на травянистом пригорке, Уинг Бидлбом снова принялся убеждать своего собеседника. Голос, старика звучал мягко, как у человека, погруженного в воспоминания, потом из его груди вырвался вздох облегчения, и он начал длинный, бессвязный монолог, говоря, как человек, находящийся в бреду. Уйдя в свои грезы, Уинг Бидлбом рисовал перед своим другом великолепную картину. На этой картине люди вновь жили в идиллическом золотом веке. По широкой зеленеющей долине двигались стройные юноши; одни шли пешком, другие скакали на конях. Все они собирались гурьбой у ног старика, который сидел под деревом в маленьком саду я вел с ними беседу. Уинг Бидлбом был во власти вдохновения. На этот раз он забыл о своих руках, Медленно, украдкой поднялись они и легли на плечи Джорджу Уилларду. Что-то новое, властное зазвучало в голосе говорившего. - Вы должны забыть все, чему вас учили, - говорил старик. - Вы должны научиться мечтать. Отныне и навсегда вы должны стать глухи к реву голосов вокруг вас. Прервав свою речь, Уинг Бидлбом долго и серьезно смотрел на Джорджа Уилларда. Его глаза горели. Он снова поднял руки, чтобы приласкать юношу, но вдруг выражение ужаса промелькнуло на ладе старика. Судорожным движением Уинг Бидлбом вскочил на ноги и глубоко засунул руки в карманы брюк. На его глаза навернулись слезы. - Мне надо домой. Я больше не могу говорить с вами, - возбужденно пробормотал он. Не оглядываясь, старик торопливо спустился с холма и пересек луг, оставив Джорджа Уилларда в недоумении и испуге. Весь дрожа, юноша поднялся и пошел по направлению к городу. 'Я не стану спрашивать о его руках, - подумал он, взволнованный выражением ужаса в глазах старика. - Тут что-то неладно, но я не желаю знать, в чем дело. Его руки как-то связаны с тем, что он боится и меня и всех на свете'. И Джордж Уиллард был прав. Попробуем бросить беглый взгляд на историю этих рук. Может быть, наша беседа о них вдохновит поэта, который по-своему поведает об удивительном свойстве рук выражать движения души. В молодости Уинг Бидлбом был школьным учителем в одном из городов Пенсильвании. В тот период он был известен не под именем Уинга Бидлбома, а откликался на менее благозвучное имя Адольфа Майерса. Как школьный учитель он пользовался большой любовью своих учеников. Адольф Майерс был наставником молодого поколения по призванию. Он добивался послушания не суровостью, а мягкостью. Такие воспитатели встречаются редко. Это избранные натуры, но многие их не понимают и считают безвольными. Чувство, с которым такие педагоги, как Адольф Майерс, относятся к своим питомцам, очень похоже на чувство любви утонченной женщины к мужчине. Но это сказано очень упрощенно и не точно. Здесь опять требуется поэт. Со своими учениками Адольф Майерс проводил целые вечера, гуляя по окрестностям, или до самых сумерек засиживался в мечтательной беседе на школьном крыльце. При этом рука учителя протягивалась, то к одному, то к другому из мальчиков, гладя их спутанные волосы или касаясь плеча. Голос наставника становился мягче и певучее, в нем тоже слышалась ласка. Мягкость и нежность голоса, ласка рук, касавшихся плеч и волос детей, - все это способствовало тому, чтобы вселять мечты в молодые умы. Ласкающее прикосновение пальцев учителя было его способом выражения. Он принадлежал к людям, у которых творческая энергия не накапливается, а непрерывно излучается. В его присутствии сомнение и недоверчивость покидали его учеников, и они тоже начинали мечтать. И вдруг - трагедия. Случилось так, что один слабоумный мальчик влюбился в молодого школьного учителя. По ночам в постели он предавался отвратительным, грязным фантазиям, а наутро выдавал свой бред за действительность. Слова, срывавшиеся с его отвислых губ, складывались в дикие, гнусные обвинения. Городок был в ужасе. Скрытые, смутные сомнения относительно Адольфа Майерса, уже возникавшие у некоторых родителей, мигом перешли в уверенность. Трагедия разразилась незамедлительно. Дрожащих подростков ночью вытаскивали из постелей и подвергали допросу. - Да, он клал мне руки на плечи, - говорил один. - Он часто гладил мои волосы, - говорил другой. Один из родителей, трактирщик Генри Вредфорд, явился в школу. Вызвав Адольфа Майерса во двор, он стал его избивать. Он бил перепуганного учителя тяжелыми кулаками прямо по лицу и при этом приходил все в большую и большую ярость. Школьники с криками отчаяния метались по двору, как потревоженные муравьи. - Я покажу тебе, как обнимать моего мальчика, скотина! - орал трактирщик. Он уже устал избивать учителя и гонял его по двору, пиная ногами. В ту же ночь Адольфа Майерса выгнали на города. К домику, в котором он жил один, подошла группа мужчин, человек десять, с фонарями. Они скомандовали, чтобы он оделся и вышел к ним. Шел дождь. У одного из пришедших была в руках веревка. Они хотели повесить учителя, но что-то в его маленькой, жалкой белой фигурке тронуло их сердца, и они дали ему ускользнуть. Однако, когда он скрылся во тьме, они раскаялись в своей слабости и бросились за ним, ругаясь и швыряя в него палки и комья грязи. Но белая фигурка, издавая вопли, бежала все быстрее, пока не скрылась во мраке. Двадцать лет прожил Адольф Майерс в Уайнсбурге в полном одиночестве. Ему было всего лишь сорок лет, а по виду каждый дал бы ему шестьдесят пять. Фамилию 'Бидлбом' он прочитал на ящике, лежавшем на товарной станции где-то в восточной части штата Огайо. В Уайнсбурге жила его тетка, старуха с черными зубами, занимавшаяся разведением кур. У нее он прожил до ее смерти. После потрясений, испытанных им в Пенсильвании, он целый год болел, а поправившись, стал наниматься на поденные работы в поле, всегда старательно избегая общения с людьми, всегда пряча свои руки. Хотя он и не понимал, что, собственно, произошло, но чувствовал, что чем-то виноваты его руки. Родители мальчиков в его воображении неоднократно говорили о его руках. 'Не давай волю рукам!' - в бешенстве орал трактирщик на школьном дворе. Уинг Бидлбом продолжал шагать взад и вперед по веранде своего дома на краю оврага, пока солнце окончательно не скрылось и дорога за полем не потерялась в серых тенях. Тогда он вошел в дом, нарезал несколько ломтиков хлеба и намазал их медом. Когда прогрохотал скорый поезд, увозивший вагоны собранных за день ягод, и тишина летней ночи снова вступила в свои права, он опять начал ходить по веранде. В темноте он не видел своих рук, и они успокоились. Он все еще жаждал видеть около себя Джорджа Уилларда, связующее звено, через которое он выражал свою любовь к людям, - эта тоска стала неотъемлемой частью его одиночества и его мечтаний. Уинг Бидлбом зажег лампу, сполоснул посуду, оставшуюся после его скромной трапезы, и, разложив свою складную кровать у двери, ведущей на веранду, начал раздеваться. На чисто вымытом полу у стола оказалось несколько упавших крошек белого хлеба. Поставив лампу на низкую табуретку, старик начал подбирать эти крошки, кладя их одну за другой прямо в рот. Руки его действовали с непостижимой быстротой. В ярком кругу света под столом коленопреклоненная фигура казалась фигурой священнослужителя, совершающего какое-то таинство. Нервные, выразительные пальцы, быстро мелькавшие над освещенным, полом, напоминали пальцы отшельника, торопливо перебирающего четки. ШАРИКИ ИЗ БУМАГИ Перевод М.Колпакчи Это был седобородый старик с большим носом и огромными руками. Задолго до нашего знакомства с ним он уже был доктором и разъезжал на своей белой кляче по улицам Уайнсбурга от одного пациента к другому. Потом он женился на богатой девушке, которой после смерти отца досталась большая ферма с плодородной землей. Девушка была высокая, темноволосая и молчаливая, многие считали ее красавицей. Все в Уайнобурге недоумевали, почему она вышла замуж за доктора. Не прошло и года после ее замужества, как она умерла. Руки доктора Рифи были непомерно велики. Когда они были сжаты, суставы пальцев казалась некрашеными деревянными шариками величиной с грецкий орех, насаженными на стальные стержни. Доктор курил ореховую трубку. После смерти жены он целыми днями сидел в своем пустом кабинете у сплошь затянутого паутиной окна, которого никогда не открывал. Как-то в душный августовский день ему захотелось распахнуть это окно, но оказалось, что раму крепко заело, а потом доктор и не вспомнил о своем намерении. Уайнсбург забыл старого доктора Рифи, а между тем в нем таились замечательные способности. Один в своем затхлом кабинете в доме Хефнера, над мануфактурным магазином 'Париж', он неустанно трудился, строя то, что затем сам разрушал. Он возводил маленькие пирамиды из истин, а потом сносил их, чтобы из этих же истин возвести новые пирамиды. Доктор Рифи был высокого роста. Он уже десять лет носил один и тот же костюм, с обтрепавшимися рукавами, протертый на коленях локтях. В часы приема он надевал полотняный халат с большими карманами, куда постоянно засовывал обрывки разных бумаг. Через несколько недель эти бумажки превращались в небольшие твердые катышки, и, когда их становилось много, доктор вытряхивал их на пол. За десять лет доктор Рифи подружился только с одним человеком, тоже стариком, владельцем плодового питомника, по имени Джон Спениард. Иногда на доктора находило веселое настроение, он запускал руку в карман и, вынув пригоршню бумажных катышков, бросал ими в своего приятеля. - Вот тебе, болтливый, сентиментальный старикашка! - восклицал он, сотрясаясь от смеха. Повесть о докторе Рифи и о том, как он сватался к высокой темноволосой девушке, которая стала его женой и, умирая, оставила ему свое состояние, не лишена интереса. В этой повести есть своя прелесть, как в маленьких кривобоких яблочках, попадающихся на фруктовых деревьях Уайнсбурга. Бродишь, бывало, по фруктовому саду, когда земля от заморозков уже затвердела. Яблоки с деревьев давно собраны. Их уложили в бочки и отправили в большие города. Там их будут есть в квартирах, где много книг, журналов, мебели и людей. На деревьях осталось лишь несколько уродливых яблок, которыми пренебрегли сборщики. Эти яблочки напоминают шишковатые суставы пальцев доктора Рифи. Но откусишь кусочек, и оказывается - они превосходны. В небольшом округлости на бочке яблока сосредоточена вся его сладость. Перебегаешь по мерзлой земле от дерева к дереву, собирая мелкие, корявые яблочки и наполняя ими карманы. Мало кто знает сладость этих неказистых яблок! Знакомство доктора Рифи с девушкой началось летом. В то время ему было сорок пять лет, и он уже привык наполнять карманы бумажными обрывками, которые превращалась там в твердые шарики, а затем выбрасывались. Эта привычка образовалась у доктора, когда он трясся по сельским дорогам в шарабанчике, запряженном его белой клячей. На этих бумажках доктор записывал свои мысли, иногда - только начало или конец мысли. В уме доктора они рождались одна за другой. Из множества мыслей он создавал истину, разраставшуюся в его мозгу до гигантских размеров. Она омрачала мир. Она становилась грозной, потом увядала, и на ее месте снова зарождался рой маленьких мыслей. Высокая смуглая девушка пришла на прием к доктору Рифи, потому что почувствовала себя беременной и испугалась. К беременности привела ее цепь необычных обстоятельств. Смерть родителей и получение в наследство многих акров плодородной земли повергли к ее ногам целую вереницу поклонников. В течение двух лет она почти каждый вечер проводила в их обществе. За исключением двух претендентов, все остальные были очень похожи друг на друга. Они говорили ей о своей страсти, и при этом в глазах и в голосе каждого появлялось нетерпеливое и жадное выражение. Те двое, которые не были похожи на остальных, сильно отличались и друг от друга. Один из них, сын уайнсбургского ювелира, был стройный молодой человек с белыми руками. Он без конца разглагольствовал о целомудрии. Когда он бывал наедине с ней, он не говорил ни о чем другом. Второй юноша с темными волосами и большими ушами, не заводил никаких разговоров, но всякий раз увлекал ее в темный уголок и там осыпал поцелуями. Некоторое время высокая смуглая девушка думала, что выйдет замуж за сына ювелира. Целыми часами сидела она молча и слушала его речи, но затем почувствовала страх. Ей показалось, что за его толками о чистоте скрывается еще большая развращенность, чем у других. Временами ей чудилось, что, разговаривая с нею, он держит в объятиях ее обнаженное тело. Ей казалось, что он медленно поворачивает ее своими холеными руками, не отрывая от нее глаз. Как-то ей привиделось во сне, что он впился в ее тело зубами и что с этих зубов стекает ее кровь. Такой сон повторился трижды, а потом она сошлась с тем из своих поклонников, который ни о чем с ней не говорил, но в порыве страсти действительно укусил ее в плечо, и так сильно, что след его зубов долго виднелся на коже. Познакомившись с доктором Рифи, высокая смуглая девушка решила, что больше не хочет с ним расставаться. Она как-то утром пришла на прием и не успела еще рассказать о том, что с ней произошло, как доктор, казалось, уже все понял и все знал. В кабинете находилась пациентка, жена владельца книжной лавки. Подобно всем провинциальным врачам в старину, доктор Рифи удалял зубы. У этой женщины болел зуб, она прижимала к щеке носовой платок и стонала. Муж ее стоял рядом с ней, и когда доктор вырвал больной зуб, они вскрикнули оба, и по белому платью женщины потекла кровь. Но высокая смуглая девушка не испугалась. Когда муж с женой ушли, доктор улыбнулся. - Я поеду за город и возьму вас с собой покататься, - сказал он. Несколько недель высокая смуглая девушка и доктор встречались почти каждый день. Беременность, которая привела ее к нему, была прервана болезнью. Смуглая девушка оказалась из числа тех, кто находит прелесть в корявых яблоках. Она уже не могла отдавать предпочтение безукоризненным круглым фруктам, какие едят в квартирах больших городов. Осенью того же года она вышла замуж за доктора Рифи, а весной следующего года умерла. В течение зимы доктор читал ей все обрывки мыслей, которые царапал на клочках бумаги. Читая ей свои записи, доктор смеялся и засовывал бумажки обратно в карман, где они потом превращались в твердые шарики. МАТЬ Перевод Е.Танка Элизабет Уиллард, мать Джорджа Уиллэрда, была женщина высокого роста, худая, со следами оспы на лице. Было ей всего лет сорок пять, но какой-то скрытый недуг погасил огонь в ее теле. Равнодушно бродила она по запущенной старой гостинице, поглядывая на выцветшие обои и истрепанные ковры, выполняла, когда могла, работу простой горничной, прибирая постели, на которых спали жирные коммивояжеры. Муж ее, Том Уиллард, стройный, изящный широкоплечий мужчина с быстрой военной походкой и черными усиками, человек, приученный круто поворачиваться 'налево кругом', старался не вспоминать о жене. Присутствие этой высокой, похожей на привидение фигуры, медленно передвигающейся по коридорам, он воспринимал как упрек себе. Если он думал о ней, то начинал злиться и ругаться. Гостиница не приносила дохода и вечно была на краю банкротства; он был бы рад с ней разделаться. Об этом старом доме и о женщине, которая жила здесь вместе с ним, он думал как о чем-то неудавшемся и обреченном. Гостиница, где некогда он поселился полный надежд, стала теперь лишь тенью настоящей гостиницы. И когда он проходил, щеголеватый и деловитый, по улицам Уайнсбурга, то останавливался иной раз и быстро оборачивался, словно опасаясь, что дух гостиницы и этой женщины преследует его даже на улице. - К чертям такую жизнь, будь она проклята! - безнадежно бормотал он. У Тома Уилларда была страсть к политике, и он уже много лет был вожаком демократов в этом городке, преданном республиканцам. Придет день, говорил он себе, и политическое течение повернет в мою сторону, а тогда годы тщетных усилий будут щедро отмечены наградами. Он мечтал быть избранным в Конгресс и даже стать губернатором. Однажды, когда какой-то более молодой демократ, выступая на политической конференции, начал хвастать своей преданностью делу, Том Уиллард весь побледнел от злости. - Эй вы, замолчите! - выкрикнул он, свирепо вращая глазами. - Что знаете вы о преданности? Вы просто мальчишка! Посмотрели бы, что проделал я! Я был демократом здесь, в Уайнсбурге, когда быть демократом считалось преступлением. В старое время за нами попросту охотились с ружьями. Элизабет и ее единственного сына связывало глубокое, хоть и не находившее выражения чувство взаимной нежности; оно возникло из девичьей мечты, давно угасшей. В присутствии сына мать была застенчива и молчалива. Но случалось, когда он носился по городу, поглощенный своими обязанностями репортера, она заходила в его комнату и, прикрыв дверь, опускалась на колени возле маленького, стоявшего у окна письменного стола, который был переделан из кухонного. В этой комнате, возле стола, она выполняла обряд, который был не то молитвой, не то требованием, адресованным небу. В юношеском облике сына она жаждала увидеть воскрешенным нечто полузабытое, утраченную часть ее самой. Этому и посвящалась ее молитва. - Даже после смерти я как-нибудь уберегу тебя от крушения! - восклицала она с такой глубокой решимостью, что все ее тело сотрясалось. Глаза сверкали, кулаки сжимались. - Если я умру и увижу, что он становится ничтожной, тусклой личностью вроде меня, я вернусь, - заявляла она, - Я прошу у бога дать мне это право. Я требую. Я заплачу за него. Пусть бог карает меня. Я приму любой удар, если только ему, моему мальчику, будет дано что-то выразить за нас обоих. Женщина умолкала в нерешительности, обводя глазами комнату сына. - И не дай ему стать франтом и богачом, - добавляла она, колеблясь. С внешней стороны общение между Джорджем и его матерью было чистой формальностью без всякого значения. Когда она хворала и сидела у окна в своей комнате, он иногда заходил вечером навестить ее. Они сидели у окна, из которого видна была крыша небольшого стандартного дома, а за ней - Мейн-стрит*{Главная улица - англ.}, до черного хода в пекарню Эбнера Гроффа. Сидя так, им случалось наблюдать сцены захолустной жизни. Из задней двери своей лавки появлялся Эбнер Грофф с палкой или пустой бутылкой из-под молока в руке. Уже давно шла вражда между пекарем и серой кошкой, принадлежавшей аптекарю Силвестру Уэсту. Юноша и его мать видели, как кошка прокрадывалась в дверь пекарни, а потом выскакивала оттуда, преследуемая пекарем, который ругался и размахивал руками. Глаза у пекаря были маленькие, красные, а его черные волосы и борода - пропитаны мучной пылью. Иногда он приходил в такую ярость, что и после исчезновения кошки бросал ей вдогонку палки, осколки стекла и даже орудия своего ремесла. Дошло до того, что он как-то раз разбил заднее окно в скобяной лавке Синнинга. А в переулке серая кошка пряталась за бочонками с грязной бумагой и битыми бутылками, над которыми вились черные полчища мух. Однажды, когда Элизабет Уиллард сидела одна и наблюдала бесплодную ярость пекаря, она вдруг опустила голову на свои длинные белые руки и разрыдалась. С тех пор она никогда больше не смотрела на то, что делается в переулке, и старалась забыть о состязании между бородатым мужчиной и кошкой. Оно казалось ей как бы символическим изображением ее собственной жизни, ужасным по своей убедительности. Вечерами, когда сын сиживал в комнате у матери, они молчали, и от этого оба чувствовали себя неловко. Надвигалась темнота, и к станции подходил вечерний поезд. Внизу на тротуаре раздавались грузные шаги. На станции после ухода вечернего поезда воцарялась тяжелая тишина. Случалось, Скиннер Лисон, транспортный агент, прокатит по вокзальному перрону свою тележку. На Мейн-стрит прозвучат мужской голос, смех. Хлопнет дверь транспортной конторы. Джордж Уиллард вставал и, пройдя по комнате, нащупывал дверную ручку. Иногда он натыкался на стул, который сдвигался со скрипом. Больная женщина сидела у окна, неподвижная, безразличная. С подлокотников кресла свисали ее длинные руки, худые и бескровные. - Шел бы погулять с приятелями! Слишком много ты сидишь дома, - говорила она, стараясь облегчить ему уход. -Да, я сам думал немного пройтись, - отвечал Джордж Уиллард, испытывая неловкость и смущение. В один июльский вечер, когда в гостинице 'Нью Уиллард-хаус' было мало постояльцев и коридоры, освещенные только прикрученными керосиновыми лампами, были погружены в полумрак, с Элизабет Уиллард случилось нечто необычное. Уже несколько дней она лежала в постели, а сын ни разу не зашел ее проведать. Она была в тревоге. Слабая искорка жизни, тлевшая в ее теле, разрослась в пламя; Элизабет вылезла из постели, оделась и поспешила по коридору в комнату сына, дрожа от преувеличенных опасений. Пробираясь вдоль коридора, она опиралась рукой об оклеенную обоями стену и дышала с трудом. Воздух со свистом вырывался у нее сквозь зубы. И, торопясь, она в то же время думала, до чего же, в сущности, она смешна. 'У него, у молодого человека, свои интересы, - говорила она себе. - Быть может, он начал теперь гулять по вечерам с девушками'. Элизабет Уиллард страшилась, как бы ее не заметили жильцы гостиницы, когда-то принадлежавшей ее отцу и до сих пор еще записанной на ее имя в реестрах округа. Гостиница день ото дня теряла клиентуру из-за своей убогости, и Элизабет думалось, что, пожалуй, и она сама стала такой же убогой. Ее комната находилась в темном закоулке дома, и когда она чувствовала себя получше, то охотно трудилась в номерах, предпочитая делать это, когда не было дома постояльцев, которые в это время обходили торговцев Уайнсбурга в поисках заказов. У дверей в комнату сына мать опустилась на колени и прислушалась, не донесется ли изнутри какой-нибудь звук. И когда услыхала, что юноша расхаживает и тихонько разговаривает, на губах ее показалась улыбка. У Джорджа была привычка разговаривать с самим собой, и матери это всегда доставляло особое удовольствие. Ей казалось, что эта его привычка укрепляет тайную связь между ними. Тысячу раз она шепотам уверяла себя в этом. 'Он бродит ощупью, старается найти себя,- думала она. - Нет, он не глупый увалень, не пустозвон и не франт. В нем есть что-то потаенное, стремящееся прорасти. То самое, что я позволила убить в себе'. Больная женщина в темном коридоре у двери поднялась с колен и направилась к себе комнату. Она опасалась, что дверь вдруг откроется и сын увидит ее. Отойдя на безопасное расстояние, и готовясь свернуть в другой коридор, она остановилась и, упершись рукам' в стену решила выждать, пока пройдет нахлынувший на нее приступ слабости и дрожи. Сознание, что юноша находится у себя в комнате, делало ее счастливой. В постели' в долгие часы одиночества, маленькие страхи, посещавшие ее, превратились в гигантов. Теперь все они исчезли. - Когда доберусь до своей комнаты, я засну, - радостно прошептала она. Но не пришлось Элизабет Уиллард вернуться в свою постель и уснуть. Пока она стояла, дрожа, в темноте, дверь в комнату сына открылась, и оттуда вышел отец юноши - Том Уиллард. Он стоял в полосе света, струившегося из двери, и говорил, держась за дверную ручку. И то, что он говорил, возмутило женщину. Думая о будущем сына, Том Уиллард был полон честолюбивых надежд. Себя он всегда считал человеком очень дельным, хотя никакие его начинания не увенчивались успехом. Тем не менее, едва он оказывался вне поля зрения 'Нью Уиллард-хауса' и не опасался встречи с женой, как начинал хвастать и разыгрывать из себя чуть ли не первое лицо в городе. Он желал, чтобы его сын преуспевал. Это он устроил юноше должность в газете 'Уайнсбургский орел'. И сейчас, с ноткой серьезности в голосе, Том поучал сына, внушая ему, как он должен себя вести. - Я тебе вот что скажу, Джордж, пора тебе наконец пробудиться, - резко произнес он.- Уил Хендерсон уже три раза говорил со мной о тебе. Ты часами расхаживаешь и не слышишь, когда к тебе обращаются; часто ведешь себя как застенчивая девчонка. Что с тобой? Тут Том Уиллард добродушно засмеялся. Ладно, думаю, у тебя это пройдет, - добавил он. - Я так и сказал Уилу, Ты не дурак и не баба. Ты - сын Тома Уилларда, и ты наконец проснешься. Я не беспокоюсь. То, что ты мне рассказал, проясняет дело. Если, занимаясь газетной работой, ты надумал стать писателем, что ж, это неплохо. Только, мне кажется, для этого ты тоже должен проснуться. Не так ли? Том Уиллард быстро прошел по коридору и спустился по лестнице в контору. Женщине, стоявшей в темноте, было слышно, как. он смеялся и болтал с каким-то постояльцем, который пытался скоротать скучный вечер, подремывая в кресле у дверей конторы. Она вновь направилась к комнате сына. Слабость Элизабет прошла как по волшебству, она бодро шагала по коридору. Тысячи мыслей проносились в ее голове. Уловив скрип стула и шуршание пера по бумаге, она опять повернулась и пошла обратно в свою спальню. Твердое решение созрело в уме потерпевшей жизненное крушение жены содержателя гостиницы в Уайнсбурге. Это решение было результатом долгих лет неторопливого и, пожалуй, бесплодного размышления. - Теперь, - сказала она себе, - я начну действовать. Моему мальчику что-то угрожает, и я отведу от него опасность. То, что разговор между Томом Уиллардом и его сыном протекал спокойно и естественно, словно между ними существовало взаимопонимание, сводило ее с ума. Хотя она уже много лет не любила мужа, до сих пор нелюбовь эта всегда носила безличный характер. Том Уиллард был только частью чего-то большого, что она. Ненавидела. Теперь же, из-за немногих слой, сказанных у дверей, он сам стал для нее воплощением всего, что было ей ненавистно' Во мраке своей комнаты она стиснула кулаки и горящими глазами огляделась по сторонам. Потом, подойдя к холщовому мешку, висевшему на стене, вынула оттуда длинные ножницы, держа их словно кинжал. - Я заколю его, - произнесла она вслух. - Он захотел быть голосом зла, и я его убью, А когда он будет мертв, что-то надломится во мне, и я тоже умру. Это будет освобождением для всех нас. В девические годы, до замужества с Томом Уиллардом, Элизабет создала себе в Уайнсбурге сомнительную репутацию. У нее была, как говорится, 'тяга к театру'. Она носила кричащие платья и показывалась в них на улицах в обществе постояльцев из гостиницы отца, которых заставляла рассказывать о жизни в больших городах, откуда они приехали. Однажды она поразила весь город, надев мужской костюм и проехав на велосипеде по Мейн-стрит. Высокая смуглая девушка в те дни еще плохо разбиралась в своих чувствах. В ней жило сильнейшее беспокойство, и оно проявлялось двояко. Во-первых, было тревожное стремление к перемене, к какому-то большому, важному сдвигу в жизни. Именно это чувство влекло ее на сцену. Она мечтала о том, чтобы присоединиться к какой-нибудь труппе и странствовать по свету, постоянно видеть новые лица и отдавать нечто свое всем людям. Иногда по ночам эта мысль доводила ее до безумия, но когда она пыталась говорить о себе с актерами театральных трупп, приезжавших в Уайнсбург и останавливавшихся в гостинице ее отца, это ни к чему не вело. Они, видно, не понимали ее, и даже тогда, когда ей удавалось заставить их почувствовать хотя бы частицу владевшей ею страсти, они только смеялись. - Наша жизнь совсем не такая,- говорили они, - она так же бледна и скучна, как и здешняя жизнь. И ничего она вам не даст. Совсем иначе получалось с коммивояжерами, когда она прогуливалась с ними, а позже - с Томом Уилдардом. Они как будто всегда понимали и сочувствовали ей. В боковых улицах городка, в темноте под деревьями, они брали ее за руку, и она думала, что нечто не высказанное ею находит себе исход и сливается с чем-то не высказанным ими. Но ее беспокойство проявлялось и на иной лад. Когда оно пришло, она почувствовала себя на время облегченной и счастливой. Она не осуждала мужчин, которые гуляют с ней, как позже не осуждала и Тома Уилларда. Всегда бывало одно и то же: начиналось с поцелуев и кончалось - после странных и бурных ощущений - умиротворением, а затем слезами раскаяния. Всхлипывая, она прикрывала ладонью лицо мужчины и при этом думала всегда об одном и том же. И если даже он был широкоплечим и бородатым, все равно он вдруг становился для нее маленьким мальчиком. И она удивлялась, отчего и он не плачет вместе с ней. В своей комнате, запрятанной в углу старого дома, Элизабет Уиллард зажгла лампу и поставила ее на туалетный столик возле двери. Ей пришла в голову новая мысль. Она направилась к шкафу, вынула оттуда небольшую коробку, и поставила ее на стол. В коробке лежали принадлежности для грима; их оставила в числе других вещей какая-то театральная труппа, которую судьба забросила в Уайнсбург. Элизабет Уиллард решила стать прекрасной. Волосы у нее были все еще черные, а их густая масса была заплетена в пышные косы, уложенные вокруг головы. В ее воображении начала обрисовываться сцена, которая должна была разыграться внизу, в конторе. Не призрачная, изможденная фигура предстанет перед Томом Уиллардом, а нечто неожиданное и поразительное. Высокая женщина со смуглыми щеками, с волосами, спадающими всей тяжестью на плечи, сойдет по лестнице в контору на глазах у потрясенных жильцов. Она будет безмолвна и свершит свое дело быстро и грозно. Как тигрица, детенышу которой грозит опасность, появится она из тени, бесшумно скользнет вперед, держа в руке зловещие длинные ножницы... С заглушенным рыданием Элизабет Уиллард погасила настольную лампу и теперь стояла в темноте, слабая и дрожащая. Исчезла сила, поддерживавшая каким-то чудом ее тело, женщина покачнулась, ухватилась за спинку кресла, в котором провела столько долгих дней, глядя поверх оцинкованных крыш на главную улицу Уайнсбурга. В коридоре раздались шаги, и на пороге показался Джордж Уиллард. Сев на стул рядом с матерью, он заговорил: - Я собираюсь уехать, - сказал он. - Не знаю, куда я направлюсь, чем буду заниматься, но только я уеду. Женщина в кресле ждала, содрогаясь. Ее охватил внезапный порыв. - Думаю, что тебе следует пробудиться, - сказала она, - Ты, верно, и сам так считаешь? Поедешь в большой город и будешь там зашибать деньги? По-твоему, тебе надо стать дельцом - проворным, шикарным и ловким? Она ждала, содрогаясь. Сын покачал головой. - Кажется, я не сумею объяснить это тебе так, чтобы ты поняла, а как бы я этого хотел! - серьезно промолвил он. - Отцу я даже не могу заикнуться об этом. Да и не пытаюсь, это бесполезно. Не знаю, чем я там займусь Просто мне хочется уехать, посмотреть на людей, поразмыслить. Тишина окутала комнату, где сидели рядом юноша и женщина. Опять, как и в другие вечера, они почувствовали смущение. Спустя некоторое время юноша снова попытался заговорить: Пожалуй, это будет через год или два, не раньше; но я уже думаю об этом, - сказал он, вставая и направляясь к двери. - Отец говорил со мной так, что я наверняка должен буду уехать. - Он нащупал дверную ручку. Молчание в комнате стало для женщины невыносимым. Ей хотелось закричать от радости, порожденной словами сына, но выражать свою радость стало для нее недоступным. - Пошел бы ты погулять с друзьями. Слишком много ты сидишь дома, - сказала она. - Да, я сам думал немного пройтись, - ответил сын, неловко выходя из комнаты и закрывая за собой дверь. ФИЛОСОФ Перевод Е.Танка Доктор Персивал был крупный мужчина, желто-рыжие усы скрывали опущенные уголки его рта. Он постоянно носил грязную белую жилетку, из карманчиков которой торчало несколько длинных и тонких темных сигар. Зубы у него были черные, неровные, и что-то странное творилось с его глазами: веко на левом глазу дергалось; оно то стремительно опускалось, то опять подскакивало, как если бы это веко было оконной шторой и кто-то, заключенный внутри докторской головы, шалил со шнурком. Доктор Персивал питал расположение к одному юноше, Джорджу Уилларду. Началось это, когда Джордж уже год сотрудничал в газете 'Уайнсбургский орел', и знакомство было всецело делом доктора. Как-то под вечер Уил Хендерсон, владелец и редактор 'Орла', направился в салун Тома Уилли. Он прошел переулком и, пробравшись в салун через заднюю дверь, занялся напитком, который представлял собой смесь тернового джина с содовой водой. Уил Хендерсон был сластолюбив и уже достиг сорокапятилетнего возраста. Он воображал, что джин возвращает ему молодость. Как большинство чувственных людей, он любил поговорить о женщинах и теперь на целый час застрял в салуне, чтобы посплетничать с Томом Уилли. Содержатель салуна был широкоплечий, коренастый человек с удивительно странными руками. Яркие родимые пятна, какие иногда багровеют на лицах мужчин и женщин окрашивали пальцы и тыльные части рук Тома Уилли. Разговаривая с Уилом Хендерсоном у стойки бара, он все время потирал руки. И по мере того как он все больше и больше возбуждался, его пальцы становились все краснее. Казалось, будто его руки недавно погружались в кровь, которая успела высохнуть и потускнеть. Пока Уил Хендерсон стоял в баре, разглядывая эти красные руки и болтая о женщинах, его помощник Джордж Уиллард сидел в редакции 'Уайнсбургского орла' и слушал доктора Персивала. Доктор Персивал появился сейчас же после ухода Уила Хендерсона. Можно было подумать, что доктор следил из окна своего кабинета и видел, как редактор шел по переулку. Войдя с крыльца и выбрав себе кресло, он закурил одну из своих длинных сигар и, закинув ногу за ногу, начал разговор. Он, видимо, старался убедить юношу в преимуществах некоей линии поведения, которую сам доктор не мог ясно определить. - Если вы не слепой, вы видите, что у меня очень мало больных, хоть я и называю себя врачом, - начал он. - На то есть причины. Это не случайно и вовсе не означает, что я знаю медицину хуже, чем кто-либо другой в этом городе. Но я не желаю иметь пациентов. Причину, видите ли, не так легко обнаружить. Она в моем характере, в котором, если вдуматься, много странных черт. Не знаю, почему мне хочется говорить об этом с вами. Ведь я мог бы и помолчать, чтобы иметь больше веса в ваших глазах. Мне хочется, чтобы вы мною восхищались, - это так. А почему - не знаю сам. Оттого я и болтаю. Забавно, не правда ли? Иногда доктор принимался рассказывать длинные истории о себе. Юноше эти истории казались правдивыми и полными значения. Он и в самом деле начал восхищаться этим тучным, неряшливым человеком и под конец дня, когда Хендерсон уходил, с живым интересом ожидал прихода доктора. Доктор Персивал жил в Уайнсбурге уже около пяти лет. Он приехал из Чикаго пьяный и начал с того, что подрался с носильщиком Элбертом Лонгуортом. Драка вышла из-за какого-то сундука и окончилась тем, что доктор был арестован. Когда его выпустили, он снял комнату над мастерской сапожника, в нижнем конце Мейн-стрит, и повесил табличку, оповещавшую, что он врач. Хотя к нему обращалось очень мало больных, да и те - бедняки, неспособные платить, у него, как видно, были средства к жизни. Спал он в своей приемной, невыразимо грязной, а обедал в закусочной Биффа Картера, в маленьком стандартном доме напротив станции. Летом там было полно мух, и белый передник Биффа Картера казался грязнее, чем пол закусочной. Но доктору Персивалу было все равно. Он входил в закусочную и клал на стойку свои двадцать центов. - Подавайте что хотите, - говорил он, посмеиваясь. - Можете использовать продукты, которых вам иначе не сбыть.- Мне это безразлично. Я, видите ли, избранная натура. Может ли меня интересовать, что я ем? Истории, которые доктор Персивал рассказывал Джорджу, были все без начала и конца. Порой юноша думал, что они, наверное, выдуманные, сплошная ложь. А потом снова убеждал себя, что в них заключена чистейшая правда. - Я был репортером, как и вы, - начал доктор Персивал. - Это случилось в одном городе в Айове - или, может, это было в Иллинойсе? Не помню, да оно и неважно. А что если я желаю скрыть свое настоящее имя и поэтому уклоняюсь от излишней точности? Вам не приходило в голову, как это странно, что у меня хватает денег, хотя я ничего не делаю? Прежде чем приехать сюда, я мог украсть большую сумму и быть замешанным в каком-нибудь убийстве. Что, есть тут пища для размышлений? Будь вы действительно бойким репортером, вы бы присмотрелись ко мне! Вот жил в Чикаго доктор Кронин, которого убили. Вы не слыхали? Какие-то люди убили его и положили в сундук. Ранним утром повезли они сундук через город. Сундук стоит в фургоне, а они, как ни в чем не бывало, сидят себе на переднем сиденье. Так и проехали по тихим улицам, где все еще спали. Солнце только-только вставало над озером. Правда, смешно подумать, что они спокойно ехали, курили трубки и болтали так же беззаботно, как вот я сейчас? А что, если я был одним из этих людей? Не правда ли, странный получается переплет? И доктор Персивал возобновил свой рассказ: - Ну, так или иначе, я был репортером одной из газет, как я вы здесь; бегал по городу, собирал материал для мелких заметок. Мать моя нуждалась. Она брала на дом стирку. Ее мечтой было видеть меня пресвитерианским священником, и я учился, чтобы стать им. Отец мой много лет был душевнобольным. Он содержался в больнице в Дейтоне, штата Огайо. Вот я и проговорился! Все это происходило в Огайо, да, именно здесь в Огайо. Вот вам и след, если вы когда-нибудь захотите меня проверить. Я собирался рассказать вам о своем брате. К этому я и веду. Брат мой был железнодорожным маляром и работал на Большой Четвертой. Как вы знаете, дорога эта проходит здесь, в Огайо. Вместе с другими малярами он жил в товарном вагоне, и они ездили из города в город, красили все дорожные сооружения - стрелки, переходы, мосты и вокзалы. На Большой Четвертой станции выкрашены в мерзкий оранжевый цвет. Как я ненавидел эту краску! Брат всегда был покрыт ею. В дни получек он напивался, приходил домой в одежде, выпачканной краской, и приносил деньги. Но он не отдавал их матери, а выкладывал стопкой на кухонный стол. Так и расхаживал он по дому в костюме, покрытом отвратительной оранжевой краской. Как сейчас вижу эту картину. Мать, маленькая, с покрасневшими грустными глазами, приходила из сарайчика, стоявшего за домом. Там она проводила целые дни над корытом, стирая грязное белье. Войдет, бывало, и станет возле стола, вытирая глаза фартуком, пропитанным мыльной водой. - Не трогай! Не смей трогать эти деньги! - рычал брат, а потом сам брал пять или десять долларов и отправлялся бродить по кабакам. Истратив то, что было при нем, он возвращался, чтобы взять еще. Он никогда не давал матери ни гроша и оставался дома, пока не истратит понемногу всю получку. Тогда он возвращался на работу, к своей малярной бригаде. После его ухода в дом начинали приносить покупки: бакалею и тому подобное. Иногда приносили платье для матери или пару башмаков для меня. Правда, странно? Мать любила брата гораздо больше, чем меня, хотя он ни разу не сказал ласкового слова ей или мне и только бушевал, требуя, чтобы мы не смели прикасаться к деньгам, которые иной раз лежали на столе по три дня. В общем, мы жили неплохо. Я готовился стать священником и молился. Я, как дурак, по всякому поводу читал молитвы. Вам бы послушать меня в ту пору! Когда умер отец, я молился всю ночь напролет, так же как и в те дни, когда брат бывал в городе и пьянствовал или бродил, покупая для нас подарки. По вечерам, после ужина, я стоял на коленях перед столом, где лежали его деньги, и молился часами. Когда никто не видел, я крал доллар-другой и прятал в карман. Теперь это меня смешит, но тогда приводило ужас. Потом то, что я сделал, подолгу мучило меня. Работа в газете давала мне шесть долларов в неделю, и я всегда приносил их прямо домой, чтобы отдать матери. Те немногие доллары, которые я воровал из получки брата, я тратил на себя - ну, знаете, на мелкие расходы: леденцы, папиросы и тому подобное. Когда отец умер в дейтонской психиатрической больнице, я отправился туда. Занял немного денег у моего начальника и поехал ночным поездом. Шел дождь. В больнице меня приняли, словно я был король. Служащие узнали, что я газетный репортер, и это их напугало. Пока отец болел, там, видите ли, была допущена небрежность, невнимательность. И они решили, что я могу описать это в газете и поднять шум. А у меня и мысли такой не было. И вот вхожу я в палату, где лежал покойный отец, и благословляю мертвое тело. Удивляюсь, откуда мне пришло в голову такое намерение. Воображаю, как посмеялся бы мой брат маляр! Я стал над трупом и простер руки. Заведующий больницей и несколько его помощников вошли и остановились вокруг с растерянным видом. В общем, было очень занятно. Я простер руки и сказал: 'Да приидет мир на этот труп!' Так и сказал. Прервав свой рассказ, доктор Персивал вскочил и принялся расхаживать взад и вперед по конторе 'Уэйнсбургского орла', где сидел, слушая его, Джордж Уиллард. Доктор был неуклюж и в этой небольшой комнате беспрестанно натыкался на мебель. - Как глупо, что я разболтался! - продолжал он. - Не для этого я прихожу сюда и навязываю вам, свое общество. - У меня другое на уме. Вы - репортер, точно такой, каким и я был в свое время, и вы привлекли мое внимание. Быть может, вы кончите тем, что станете таким же дураком, как я. Я хотел вас предостеречь, и буду предостерегать и дальше. Вот для чего я провожу время с вами. Доктор Персивал принялся рассуждать об отношении Джорджа Уилларда к людям. И юноше казалось, что доктор задался одной-единственной целью: изобразить всех такими, чтобы они внушали ему, Джорджу, отвращение. - Я хочу напитать вас ненавистью и презрением, для того чтобы вы стали высшим существом, - заявил он.- Посмотрите на моего брата, разве он не молодец? Поймите, он презирал всех и каждого. Вы не представляете себе, с каким презрением смотрел он на мать и на меня. И разве он не стоял выше нас? Вы сами понимаете, что это правда. И хотя вы его не видели, я дал вам это почувствовать. Я показал вам самую суть. Он умер. Однажды, будучи пьяным, он лег на рельсы, и вагон, в котором он жил с другими малярами, переехал его. x x x В один августовский день с доктором Персивалом случилось нечто необычное. Вот уже месяц Джордж Уиллард каждое утро на часок приходил к нему. Эти посещения были вызваны желанием доктора читать юноше страницы из книги, над которой он работал. Как говорил доктор Персивал, он и поселился в Уайнсбурге для того, чтобы писать свою книгу. В это августовское утро, перед появлением юноши в приемной доктора, на Мейн-стрит произошел несчастный случай: понесла пара лошадей, испугавшихся поезда. При этом погибла маленькая девочка, дочь одного фермера, которую выбросило из шарабана. На Мейн-стрит все взволновались и поспешно вызвали врачей. Все три наиболее видных практикующих медика, какие жили в городе, явились очень скоро, но нашли ребенка уже мертвым. Кто-то из толпы сбегали к доктору Персивалу, но тот наотрез отказался спуститься на улицу к мертвому ребенку. Беспричинная жестокость его отказа прошла незамеченной. Человек, поднявшийся по лестнице, чтобы его позвать, поспешил вниз, не расслышав отказа. Но доктор Персивал всего этого не знал, и Джордж Уиллард, придя в кабинет, застал его дрожащим от страха. - Мой поступок возмутит жителей города, - взволнованно заявил доктор. - Разве я не знаю человеческой природы? Разве я не знаю, что будет? Сперва начнут перешептываться о моем отказе, потом люди соберутся в кучки и станут говорить обо мне. Они придут сюда, мы начнем ссориться, и заговорят о виселице. А потом они придут снова с веревкой в руках... Доктор Персивал содрогался от ужаса. - У меня предчувствие, - с ударением произнес он. - Быть может, то, о чем я говорю, и не случится сейчас. Быть может, они отложат до вечера, но я буду повешен. Люди разъярятся. И меня повесят на фонарном столбе на Мейн-стрит. Подойдя к дверям своей тесной и грязной приемкой, доктор Персивал робко выглянул на лестницу. Когда он вернулся, страх в его глазах постепенно уступил место сомнению. Перейдя на цыпочках комнату, он потрепал Джорджа Уилларда по плечу. - Если не теперь, то когда-нибудь... - прошептал он, качая головой. - В конце концов я буду распят, бессмысленно распят. И доктор Персивал начал уговаривать Джорджа Уилларда. - Вы должны исполнить одну мою просьбу, - настаивал он. - Если со мной что-нибудь случится, быть может вы сумеете написать эту книгу, которую, возможно, я никогда не напишу. Ее идея очень проста - настолько проста, что изгладится из вашей памяти, если вы будете невнимательны. Вот она: каждый в этом мире - Христос, и всех распинают. Это и есть то, что я хочу выразить. Так не забудьте! И что бы ни случилось, не смейте забывать! НИКТО НЕ ЗНАЕТ Перевод Е.Танка Осторожно оглядываясь, Джордж Уиллард покинул свой письменный стол в редакции газеты 'Уайнсбургский орел' и торопливо вышел черным ходом. Вечер стоял теплый и облачный, и хотя еще не пробило восемь, в переулке позади редакции 'Орла' была непроглядная темень. Где-то в темноте привязанные к столбу лошади постукивали копытами по ссохшейся от зноя земле. Из-под ног Джорджа Уилларда выскочила кошка и пропала во мгле. Молодой человек нервничал. Весь день он бродил, какой-то пришибленный, и сейчас, в переулке, вздрагивал, словно от испуга. Джордж шел по темному переулку внимательно и осторожно. Задние двери уайнсбургских лавок были открыты, и он видел людей, сидевших при свете ламп. В галантерейной лавке Байербома у прилавка стояла миссис Уилли, жена содержателя салуна, с корзинкой на руке. Ее обслуживал приказчик Сид Грин. Перегнувшись через прилавок, он о чем-то серьезно беседовал с ней. Джордж пригнулся, а затем проскочил световую дорожку перед дверью. Дальше он пустился бежать в полном мраке. Позади салуна Эда Гриффитса спал на земле Джерри Берд, известный в городе пьяница. Бежавший споткнулся о его раскинутые ноги и отрывисто рассмеялся. Джордж Уиллард спешил навстречу приключению. Весь день он собирался с духом и готовился к этому приключению, и вот сейчас он действовал. С шести часов сидел он в редакции 'Уайнсбургского орла', пытаясь все обдумать. Нельзя сказать, чтобы он принял решение. Просто он вскочил со стула, прошмыгнул мимо Уила Хендерсона, который читал гранки в наборной, и пустился бегом по переулку. Джордж миновал одну за другой несколько улиц, избегая прохожих. Дважды он переходил с одной стороны на другую, вблизи уличного фонаря надвигал шляпу на глаза. Он не смел думать. Страх царил у него в голове, но это был какой-то новый, непривычный страх. Джордж боялся испортить все дело, боялся, что оробеет и повернет вспять. Джордж Уиллард застал Луизу Транион на кухне отцовского дома. При свете керосиновой лампы она мыла посуду. Он видел ее за раздвижной дверью в маленькой, вроде сарайчика, кухне позади дома. Джордж остановился у решетчатого забора, пытаясь унять дрожь, охватившую все его тело. Только узкая картофельная грядка отделяла его от приключения. Прошло минут пять, прежде чем он ощутил в себе достаточную уверенность, чтобы окликнуть девушку. - Луиза! А, Луиза! - позвал он. Слова застряли у него в горле. Голос превратился в хриплый шепот. Луиза Транион спустилась с крыльца и перешагнула через картофельную грядку, держа в руке кухонное полотенце. - С чего вы взяли, что я пойду гулять с вами? - угрюмо сказала она.- Откуда такая уверенность? Джордж Уиллард не отвечал. Молча стояли они в темноте, по обе стороны забора. - Пройдите дальше, - сказала Луиза. - Папа сейчас дома. Я приду. Ждите возле сарая Уильямса. Молодой репортер получил от Луизы Транион письмо. Оно пришло этим утром в редакцию 'Уайнсбургского орла'. Письмо было кратким: 'Я - ваша, если вы хотите', - стояло в нем. Джорджу не понравилось, что, стоя в темноте у забора, она притворялась, будто ничего ему не обещала. 'Однако, и нахальство же у нее! Честное слово, это нахальство', - ворчал он, идя по улице мимо незастроенных участков, на которых рос маис. Маис, вышиной по плечо, был посеян вплотную до самого тротуара. Когда Луиза Транион вышла на крыльцо, на ней было все то же бумажное, в клетку, платье, в котором она мыла посуду. Шляпы на голове не было. Юноша видел, что она, держась за дверную ручку, разговаривает с кем-то внутри дома, конечно со старым Джейком Транионом, своим отцом. Старый Джейк был почти глухой, и ей приходилось кричать. Потом дверь закрылась, и переулок погрузился в темноту и молчание. Джордж Уиллард дрожал еще сильнее, чем раньше. И вот, Джордж и Луиза стоят в тени уильямсовского сарая, не решаясь заговорить. Ее нельзя было назвать миловидной, и нос у нее был сбоку запачкан чем-то черным. Джордж решил, что она, вероятно, почесала нос после того, как брала в руки кастрюлю. Молодой человек нервно засмеялся. - Как тепло,- сказал он. Ему хотелось коснуться ее рукой. 'Не очень-то я храбр!' - подумал он. Даже потрогать складки ее запачканного бумажного платья казалось ему утонченным наслаждением. Она принялась болтать что попало. - Вы считаете себя по положению выше меня. Не говорите, что это не так, я все равно знаю! - говорила она, а сама все придвигалась к нему. Поток слов вырвался у Джорджа Уилларда. Он припомнил огонек, таившийся в глазах девушки, который он не раз замечал, когда они встречались на улице, подумал о записке, которую она написала. Его сомнения рассеялись. То, о чем шептались на ее счет в городе, внушало ему уверенность. Он сразу превратился в смелого и напористого самца. В его сердце не нашлось никакого нежного чувства к ней. - Пойдем же, все будет в порядке. Никто не узнает. Как может кто-нибудь узнать? - убеждал он девушку. Они зашагали по узкому кирпичному тротуару, сквозь трещины которого проросли высокие сорняки. Недоставало многих кирпичей, и тротуар был шершавый, неровный. Джордж взял руку Луизы, тоже шершавую, и нашел ее восхитительно маленькой. - Я не могу уходить далеко, - сказала она, и голос ее звучал спокойно и невозмутимо. Они перешли по мосту через речушку и миновали еще один свободный участок, на котором рос маис. Здесь улица кончалась. По тропинке вдоль обочины дороги им пришлось идти гуськом. Сбоку от дороги тянулся ягодник Уила Овертона, и тут же были сложены доски. - Уил собирается строить здесь сарай для фруктовых ящиков, - сказал Джордж, и они сели на доски. x x x Когда Джордж Уиллард вернулся на Мейн-стрит, был уже одиннадцатый час и начал накрапывать дождь. Трижды прошел Джордж Мейн-стрит из конца в конец. Аптека Силвестра Уэста была еще открыта, и молодой человек зашел купить сигару. Он был доволен, когда помощник аптекаря Шорти Крендал вышел вместе с ним за дверь. Минут пять простояли они, беседуя под тентом аптеки. Джордж Уиллард был доволен, ему очень хотелось поболтать с каким-нибудь мужчиной. Потом, тихонько насвистывая, он повернул за угол, направляясь к гостинице 'Нью Уиллард-хаус'. На тротуаре возле мануфактурной лавки Уинни - там, где высокий дощатый забор, покрытый цирковыми афишами, - он перестал насвистывать и остановился в полном молчании, настороженный, будто услыхал голос, зовущий его по имени. Потом еще раз засмеялся нервным смехом, - У нее нет никаких доказательств, что это я. Никто не знает! - упрямо пробормотал он и пошел своей дорогой. ЧЕЛОВЕК С ИДЕЯМИ Перевод Е.Танка Он жил вместе с матерью, седой, молчаливой, необычайно бледной женщиной. Дом, где они жили, стоял в рощице, за которой главная улица Уайнсбурга пересекала речонку Уайн-крик. Звали его Джо Уэллинг. Отец его занимал видное положение как адвокат и член законодательного собрания в столице штата Колумбусе. Сам Джо отличался малым ростом и по характеру не походил ни на кого из жителей городка. Он напоминал крохотный вулкан, долгие дни пребывающий в покое, а затем вдруг извергающий огонь. Нет, даже не так, - скорее он напоминал человека, подверженного припадкам и внушающего страх своим ближним, знающим, что припадок может наступить внезапно и погрузить Джо в то страшное физическое состояние, когда выкатываются глаза и дергаются руки и ноги. Да, Джо Уэллинг был таков, с той лишь разницей, что припадки, находившие на него, были умственного, а не физического свойства. Его осаждали мысли, и, рождая в муках какую-нибудь идею, он становился неукротим. Слова неудержимо срывались с его уст. Странная улыбка кривила губы. Золотые зубы сверкали. Накинувшись на любого рядом стоящего человека, он начинал говорить, и тому уже некуда было деваться. Охваченный пылом, Джо дышал ему в лицо, заглядывал в глаза, трясущимся указательным пальцем тыкал его в грудь, требовал, принуждал ко вниманию, В те дни компания 'Стандард-Ойл'*{Одна из крупнейших в США нефтяных компаний} не доставляла потребителю керосин в больших цистернах и на грузовиках, как теперь, а отпускала его бакалейным торговцам, скобяным лавкам и т. п. Джо был агентом 'Стандард-Ойл' в Уайнсбурге и еще нескольких городках вдоль железной дороги, проходившей через Уайнсбург. Он получал по счетам, принимал заказы и нес разные другие обязанности. На эту должность устроил его отец, член законодательного собрания. Молчаливый, подчеркнуто вежливый, поглощенный своим делом, Джо Уэллинг ходил по лавкам Уайнсбурга. Люди наблюдали за ним с усмешкой в глазах, но в то же время и с тревогой. Готовые к бегству, они выжидали, не начнет ли он ораторствовать. И хотя приступы, находившие на Джо, были, в сущности, безобидны, нельзя было отделаться от них одним смехом. Они ошеломляли. Оседлав свою идею, Джо налетал с ней на окружающих. Личность его гигантски вырастала. Она подавляла человека, с которым Джо говорил, опрокидывала его, сметала все вокруг в пределах слышимости. Четверо мужчин стояли в аптеке Силвестра Уэста, беседуя о скачках. Тони Тип, жеребец Уэсли Мойера, должен был вскоре скакать в Тиффине, штата Огайо, и прошел слух, что лошади предстоит выдержать самое тяжелое состязание за всю ее карьеру. Рассказывали, что сам Поп Джирс, великий наездник, выступит в Тиффине. Сомнение в успехе Тони Типа тяжело нависло над Уайнсбургом. Резко толкнув раздвижную дверь, в магазин вошел Джо Уэллинг. Весь во власти какой-то мысли, отражавшейся странным блеском в глазах, набросился он на Эда Томаса, того самого, который лично знал Попа Джирса и чье мнение о шансах Тони Типа стоило принять во внимание. - Вода поднялась в Уайн-крике! - завопил Джо Уэллинг с видом Фидиппида, несущего известие о победе греков под Марафоном; палец его выбивал дробь на широкой груди Эда Томаса. - У моста Транион вода поднялась на одиннадцать с половиной дюймов, - продолжал он, и слова его вылетали сквозь зубы быстро и с легким присвистом. На лицах четырех слушателей проступило выражение беспомощной досады. - Я сам проверил, можете на меня положиться. Зашел в скобяную лавку Синнинга и взял там складной фут. Потом вернулся и измерил. Я с трудом поверил своим глазам. Вы понимаете, ведь дождя не было десять дней. Сперва не знал, что и думать! В голове у меня все перепуталось. Думал о подземных каналах и ключах, Мысль моя уходила глубоко под землю. Сижу я на мосту и почесываю затылок. На небе ни единого облачка. Пойдите на улицу и сами увидите. Не было, говорю, ни одного облака, нет и сейчас. А впрочем, одно облачко было. Я ничего не желаю скрывать. Да, на западе у горизонта было облачко с ладонь, не больше. Я вовсе не думаю, что оно могло иметь значение. Там оно и стоит, видите? Вы понимаете, как я был озадачен? Потом мне пришла в голову одна мысль. Я даже рассмеялся. Вы тоже будете смеяться. Очень просто, дожди прошли над округом Медина. Интересно, да? Не будь у нас ни поездов, ни почты, ни телеграфа, мы бы все равно знали, что в округе Медина прошел дождь. Уайн-крик течет ведь оттуда. Это всем известно. Наш старый добрый ручеек принес нам эту новость. Занятно! Я рассмеялся. И подумал, что следует вам рассказать, - ведь интересно, а? Тут Джо Уэллинг повернулся и вышел за дверь. Вынув из кармана записную книжку, он остановился и начал водить пальцем сверху вниз по страницам. Он снова был поглощен своими обязанностями агента компании 'Стандард-Ойл'. - У бакалейщика Хэрна кончается мазут. Надо его повидать, - бормотал он, торопливо идя по улице и вежливо раскланиваясь направо и налево со встречными. Когда Джордж Уиллард начал работать в газете 'Уайнсбургский орел', Джо буквально не давал ему прохода. Он завидовал юноше. Ему казалось что сама природа предназначила ему, Джо Уэллингу, быть газетным репортером. - Вот именно то, что я должен был бы делать, в этом нет никакого сомнения, - заявил он, остановив Джорджа Уилларда на тротуаре перед сенной лавкой Догерти; глаза у Джо заблестели, а указательный палец начал дрожать, - Разумеется, я больше заработаю в 'Стандард-Ойл', и я просто так вам говорю, - прибавил он. - Я против вас ничего не имею. Но ваше место следовало бы занять мне. Я мог бы выполнять эту работу между делом. Тут и там я выкапывал бы такие вещи, каких вам никогда не заметить! Увлекшись, Джо Уэллинг прижал юного репортера к стене лавки. Казалось, он весь ушел в свои мысли, он вращал глазами и тонкой нервной рукой ерошил волосы. Наконец на лице Джо расцвела улыбка, и сверкнули золотые зубы. - Выньте-ка вашу записную книжку, - скомандовал он. - Вы ведь носите в кармане маленький блокнот? Я так и знал. Так вот, запишите. Я подумал об этом на днях. Возьмем, к примеру, гниение. Что такое гниение? Это же огонь! Оно сжигает дерево и многое другое. Вы никогда не думали об этом? Ну, конечно! Вот этот деревянный тротуар, и вот эта сенная лавка, и деревья вдоль улицы - все это в огне. Все это горит. Гниение, видите ли, происходит всегда. Оно не прекращается. Вода и краска его не остановят. Если даже вещь из железа - ну так что? Она же ржавеет, понимаете? Это тоже огонь. Весь мир горит. Начинайте с этого ваши статьи в газете. Напечатайте крупным шрифтом: 'Мир в огне'. Читатели не пройдут мимо такой статьи. Они скажут, что вы молодец. Мне-то что! Я вам не завидую. Я взял эту идею просто с потолка. Да, у меня, вы должны это признать, газета наделала бы шуму. Круто повернувшись, Джо Уэллинг быстро зашагал прочь. Но сейчас же остановился и оглянулся. - Я от вас не отстану, - сказал он. - Я сделаю из вас настоящего газетчика. Мне следовало бы самому издавать газету - это дело по мне. Я бы натворил чудес! Когда исполнился год работы Джорджа Уилларда в редакции 'Уайнсбургского орла', в жизни Джо Уэллинга произошли четыре события. Умерла его мать, он поселился в гостинице 'Нью Уиллард-хаус', впутался в любовную историю и организовал в Уайнсбурге клуб для игры в бейсбол. Джо учредил бейсбольный клуб потому, что ему хотелось стать капитаном команды, и в этой роли он постепенно завоевал уважение сограждан. - Он - настоящее чудо, - объявили они, когда команда Джо разгромила команду округа Медина. - У него все работают как один человек. Вы только присмотритесь! На бейсбольной площадке Джо Уэллинг становился у первой базы, дрожа всем телом от возбуждения. Невольно все игроки внимательно наблюдали за ним. Подавальщик противников приходил в замешательство. - Давай! Давай! Давай! Давай! - кричал Джо в экстазе. - Следить за мной! Следить за мной! Смотрите на мои пальцы! Смотрите на руки! Следите за моими ногами! Следите за моими глазами! Эй, дружно! Следить за мной! Вся игра здесь! Помогайте! Следить за мной! Следить за мной, следить за мной! На Джо Уэллинга как только его бегуны были на старте, находило какое-то вдохновение. Еще не успев сообразить, что с ними происходит, игроки уже следовали за своим капитаном, осторожно перебегали, наступали и отступали, словно связанные невидимыми нитями. Игроки вражеской команды тоже следили за Джо. Они чувствовали себя околдованными. Минуту они наблюдали за ним, потом, словно желая сбросить с себя волшебные чары, принимались нелепо гонять мяч, а игроки Уайнсбурга, поощряемые неистовыми выкриками своего лидера, стремительно и победоносно возвращались на свои позиции. Любовное приключение Джо Уэллинга взволновало весь Уайнсбург. С самого начала все перешептывались и качали головами. Некоторые пытались смеяться, но смех получался принужденный и неестественный. Джо влюбился в Сару Кинг, тощую унылую женщину, которая жила с отцом и братом в кирпичном доме, стоявшем напротив, ворот уайнсбургского кладбища. Оба Кинга - отец Эдвард и сын Том - были непопулярны в Уайнсбурге. Их считали заносчивыми и опасными людьми. Они приехали откуда-то с юга и теперь занимались изготовлением сидра. О Томе Кинге рассказывали, будто он до переезда в Уайнсбург убил человека. Ему было двадцать семь лет, и он разъезжал по городу на сером пони. Том носил длинные светлые усы, а в руке неизменно держал тяжелую трость. Однажды он убил этой тростью собаку. Пес, принадлежавший Уину Поуси, торговцу обувью, стоял на тротуаре и вилял хвостом. Том Кинг уложил его одним ударом. Тома тогда арестовали, и он уплатил десять долларов штрафа. Старый Эдвард Кинг был небольшого роста; встречая на улице людей, он смеялся странным, невеселым смехом. Смеясь, он всегда почесывал правой рукой левый локоть. Из-за этой привычки левый рукав его пиджака был протерт почти насквозь. Когда он шел по улице, нервно оглядываясь по сторонам и посмеиваясь, то казался более опасным, нежели его молчаливый, свирепого вида сын. Когда Сара Кинг начала прогуливаться по вечерам с Джо Уэллингом, люди встревожились. Она была высокая и бледная, с темными кругами под глазами. Вместе они представляли собой довольно нелепую пару. Они гуляли под деревьями, и Джо говорил. Его страстные и настойчивые уверения в любви, звучавшие в темноте у кладбищенской стены или в глубокой тени деревьев на холме, который поднимался от Водопроводного пруда к Ярмарочной площади, повторялись потом людьми во всех лавках. Стоя у бара в 'Нью Уиллард-хаус', мужчины смеялись и рассуждали о том, как Джо ухаживает. Но вслед за смехом наступало молчание. Ведь под руководством Джо бейсбольная команда Уайнсбурга выигрывала матчи один за другим, и в городе начали его уважать. Предчувствуя трагедию, жители выжидали, нервно посмеиваясь. Однажды, в субботу под вечер, в комнате Джо Уэллинга в 'Нью Уиллард-хаус' состоялась встреча его с обоими Кингами, в ожидании которой волновался весь город. Свидетелем встречи оказался Джордж Уиллард. И вот как она происходила. Направляясь после ужина к себе, молодой репортер в полумраке комнаты Джо заметил Тома Кинга и его отца. Сын сидел возле двери, держа свою увесистую трость. Старый Эдвард Кинг нервно расхаживал, почесывая левый локоть. В коридорах было пусто и тихо. Джордж Уиллард прошел к себе и сел за письменный стол. Он пытался писать, но рука его так дрожала, что он не мог держать перо. Он тоже начал нервно расхаживать взад и вперед по комнате. Как и все остальные жители Уайнсбурга, он растерялся и не знал, что предпринять. Было уже половина восьмого и быстро темнело, когда Джо Уэллинг прошел по станционной платформе, направляясь к 'Нью Уиллард-хаус'. В руках он держал пучок разных трав. Несмотря на страх, сотрясавший его тело, Джордж Уиллард не мог не улыбнуться при виде маленького юркого человечка с травами, чуть не бежавшего по платформе. Дрожа от страха и любопытства, юный репортер притаился в коридоре недалеко от дверей комнаты, где Джо Уэллинг говорил с обоими Кингами. Послышалось ругательство, нервный смешок старого Эдварда Кинга, потом наступило молчание. И вот зазвучал голос Джо Уэллинга, звонкий и ясный. Джордж Уиллард рассмеялся. Он все понял. Джо Уэллинг, привыкший ошеломлять людей, и теперь сбил с толку обоих посетителей волной своего красноречия, Джордж Уиллард расхаживал по коридору, охваченный изумлением. А там, в комнате, Джо Уэллинг действовал, не обращая никакого внимания на ворчливые угрозы Тома Кинга. Увлеченный новой идеей, он запер дверь и, засветив лампу, разложил на полу свой травы. - Я тут кое-что нашел, - торжественно провозгласил он. - Я собирался все рассказать Джорджу Уилларду, чтобы он мог написать заметку для своей газеты. Очень рад, что вы заглянули ко мне. Жаль, что нет Сары. Я хотел прийти к вам домой и поделиться с вами кое-какими мыслями. Очень интересные мысли! Но Сара не пускала меня. Она сказала, что мы поссоримся, а ведь это же вздор! Бегая по комнате перед двумя растерявшимися людьми, Джо Уэллинг пустился в объяснения. - Только поймите меня как следует, - кричал он. - Это нечто очень важное. - Голос его стал пронзительным от возбуждения. - Вы только выслушайте меня, и вы тотчас заинтересуетесь, я знаю наперед. Предположите на минуту, что вся пшеница, весь маис, овес, горох, картофель - все каким-то чудом исчезло. Ну, а мы с вами находимся здесь, в этом округе. Вокруг нас построен высокий забор. Вообразим себе такое положение. Никто не может перелезть через забор, а все плоды земли уничтожены, не осталось ничего, кроме этих диких растений, этих трав. Что же нам - конец? Я вас спрашиваю: неужто нам погибнуть? Снова Том Кинг что-то проворчал, и на миг в комнате стало тихо. А затем Джо опять принялся излагать свою идею. - Первое время нам пришлось бы трудновато. Признаю это. Я вынужден это признать. От этого никуда не уйдешь. Пришлось бы туго. Не мало толстых животов потеряли бы свой жир. Но беда нас бы не одолела. Ничего подобного! Том Кинг добродушно рассмеялся, и по всему дому разнесся дрожащий, нервный смешок Эдварда Кинга. Джо Уэллинг торопливо продолжал: - Понимаете, мы стали бы выводить новые овощи и фрукты и вскоре наверстали бы все потерянное. Заметьте, я не говорю, что новые сорта были бы точно такие же. О, нет! Возможно, они были бы лучше, а возможно - и хуже старых. Правда, интересно? Тут есть над чем пораскинуть мозгами, а? В комнате затихло, а потом Эдвард Кинг опять рассмеялся своим неприятным смехом. - Как жаль, что здесь нет Сары! - воскликнул Джо Уэллинг. - Давайте пойдем к вам. Мне очень хочется рассказать и ей. В комнате заскрипели стулья. И тогда Джордж Уиллард отступил в свою комнату. Высунувшись из окна, он увидел, как Джо Уэллинг идет по улице с обоими Кингами. Тому приходилось делать огромные шаги, чтобы не отстать от маленького человечка. Шагая рядом с Джо, он наклонялся в его сторону и слушал, удивленный и увлеченный. А Джо Уэллинг снова говорил с воодушевлением: - Взять, например молочай! - восклицал он. - Чего только нельзя сделать из молочая, правда? Даже не верится. Мне хочется, чтобы вы тоже об этом подумали, Подумайте оба! Можно вывести новое царство овощей. Ведь это же интересно? Это же идея! Посмотрим, что скажет Сара; увидите, она подхватит эту мысль. Она всегда интересуется моими идеями. Сообразительней Сары нет человека. Ведь правда? Да вы же сами знаете! ПРИКЛЮЧЕНИЕ Перевод Е.Танка Элис Хайндмен, женщина, которой исполнилось двадцать семь лет, когда Джордж Уиллард был еще всего-навсего мальчишкой, провела весь свой век в Уайнсбурге. Она работала продавщицей в мануфактурной лавке Уинни и жила с матерью, вторично вышедшей замуж. Отчим Элис, обойщик карет, любил вылить. Странная у него была жизнь. О ней стоит как-нибудь рассказать особо. В двадцать семь лет Элис при высоком росте выглядела хрупкой. Голова молодой женщины была несколько велика для ее тела. Плечи у нее были слегка сутулые, волосы каштановые, глаза карие. Она казалась очень спокойной, но под тихой внешностью бродили какие-то скрытые силы, В шестнадцать лет, еще до поступления на работу в магазин, у Элис был роман с одним молодым человеком. Этот молодой человек, Нед Карри, был старше Элис. Как и Джордж Уиллард, он сотрудничал в газете 'Уайнсбургский орел' и долгое время приходил к Элис почти каждый вечер. Они прогуливались под деревьями по улицам городка и рассуждали о том, как устроят свою жизнь. В то время Элис была очень хорошенькой девушкой, и Нед Кэрри обнимал и целовал ее. Тогда им овладевало волнение, и он говорил о вещах, о которых говорить вовсе не собирался. Элис, которой владело стремление внести нечто прекрасное в свою серенькую жизнь, тоже приходила в волнение. Она тоже начинала говорить. Внешнюю оболочку ее жизни, ее природную робость и сдержанность - все унесла буря, и она предалась любовным переживаниям. Поздней осенью, в том году, когда ей исполнилось шестнадцать, Нед Карри уехал в Кливленд, где он надеялся получить должность в газете и выйти в люди. Элис хотела ехать вместе с ним. Дрожащий голосом она высказала ему свою мысль. - Я бы работала, и ты тоже мог бы работать, - говорила она. - Я не хочу вводить тебя в лишние расходы и мешать тебе продвигаться. Можешь не жениться на мне сейчас. Мы проживем и без того и будем вместе. Если даже мы поселимся в одной квартире, никто ничего не скажет. В большом городе нас не знают, и люди не обратят на нас внимания, Нед Карри был смущен и глубоко тронут решимостью и преданностью своей милой. Он намеревался сделать девушку своей любовницей, но теперь передумал. Им овладело желание помогать ей, заботиться о ней. - Ты сама не знаешь, что говоришь, - резко ответил он. - Будь уверена, что я не допущу ничего подобного. Как только получу хорошую службу, я вернусь А пока ты должна оставаться здесь. Это единственное, что мы можем сделать. Вечером, перед тем как уехать из Уайнсбурга и начать новую жизнь в большом городе, Нед Карри пришел за Элис. Они гуляли по улицам, а затем взяли наемный экипаж и поехали кататься за город. Взошла луна, и оба от волнения не могли говорить. Охваченный, печалью, молодой человек забыл о том, как он решил вести себя с девушкой. Она вышли из экипажа в том месте, где большой луг сбегал к берегу Уайн-крик, и там при тусклом свете луны стали любовниками. Когда в полночь они возвращались в город, оба были счастливы. Будущее, казалось им, не могло таить в себе ничего такого, что способно было бы стереть очарование и красоту свершившегося. - Теперь нам нужно крепко держаться друг за друга, что бы ни случилось, - сказал Нед Карри, покидая девушку у дверей ее отца. ва. Молодому журналисту не удалось получить службу в Кливленде, и он отправился на Запад, в Чикаго. Некоторое время он страдал от одиночества и писал Элис почти ежедневно. Потом его захватила жизнь большого города, появились друзья, новые интересы. В Чикаго он снимал комнату со столом в доме, где было несколько женщин. Одна из них привлекла его внимание, и он забыл про Элис в Уайнсбурге. Не прошло и года, как он перестал писать письма. Лишь изредка, когда он чувствовал себя одиноким или, войдя в один из городских парков, вдруг замечал луну, льющую свет на траву, как тогда на лугу у ручья, он думал об Элис. А в Уайнсбурге девочка, познавшая любовь, выросла и превратилась в женщину. Когда ей было двадцать два года, внезапно скончался ее отец, державший шорную мастерскую. Он был старым солдатом, и через несколько месяцев его вдове назначили пенсию. Первые полученные ею деньги она употребила на покупку ткацкого станка и стала ковровщицей, Элис же получила место в лавке Уинни. В течение многих лет она отказывалась верить, что Нед Карри так и не вернется к ней. Элис радовалась, что занята, потому что работа в лавке делала ожидание не таким долгим и скучным. Она начала откладывать деньги, надеясь скопить две-три сотни долларов, чтобы последовать за своим любовником в большой город и попытаться снова завоевать его привязанность. Элис не осуждала Неда Карри за то, что случилось тогда в поле при лунном свете, но чувствовала, что никогда не сможет выйти замуж за другого. Ей казалась чудовищной мысль отдать другому то, что могло, как она все еще считала, принадлежать только Неду. Когда молодые люди пытались привлечь ее внимание, она отказывалась встречаться с ними. 'Я его жена и останусь его женой, вернется он или нет', - тайно шептала она, И, несмотря на все свое стремление к самостоятельности, она не в силах была понять все более укореняющуюся в наши дни идею, что женщина принадлежит самой себе и должна преследовать в жизни свои собственные цели. Элис работала в мануфактурной лавке с восьми утра до шести вечера, а три раза в неделю снова приходила вечером в лавку, чтобы дежурить от семи до девяти. Мало-помалу она становилась все более замкнутой и начала предаваться чудачествам, обычным для одиноких людей. Когда по вечерам она возвращалась в свою комнату, то опускалась на колени, чтобы помолиться, но вперемежку с молитвами шептала о том, что ей хотелось бы сказать своему возлюбленному. Она привязалась к вещам и не выносила, чтобы кто-нибудь прикасался к ним в комнате, где мебель была ее собственностью. Страсть откладывать деньги, сперва имевшая цель, сохранилась и после того, как была оставлена мысль о поездке в большой город на поиски Неда Кэрри. Это превратилось в стойкую привычку, и даже когда Элис нужно было купить себе что-нибудь из одежды, она не покупала. Иногда, сидя в дождливые дни в лавке, она вынимала свою банковскую книжку и, оставив ее раскрытой на столе, проводила часы в мечтах о невозможном - о том, как она накопит достаточно денег, чтобы на проценты могли прожить и она и ее муж. 'Нед всегда любил путешествовать, - думала она, -Я дам ему такую возможность. Когда-нибудь, когда мы будем женаты и я начну откладывать и свои и его деньги, мы разбогатеем. Тогда мы сможем объездить вдвоем весь мир!' А в мануфактурной лавке недели сливались в месяцы и месяцы - в годы, пока Элис ждала и мечтала о возвращении своего милого. Ее хозяин, седой старик с фальшивыми зубами и жидкими отвислыми усами, закрывавшими рот, был неразговорчив, а в дождливые дни или зимой, когда ветер бесновался на Мейн-стрит, в лавку подолгу не заходил ни один покупатель, Элис раскладывала и перекладывала товары. Она стояла перед витриной, глядя на опустевшую улицу, и думала о тех вечерах, когда гуляла с Недом Карри, и о том, что он ей говорил. 'Теперь нам нужно крепко держаться друг за друга...'. Эти слова звучали и отдавались эхом в голове Элис - теперь уже взрослой, женщины. Слезы подступали к глазам. Порой, когда хозяин уходил, оставив ее одну, Элис опускала голову на прилавок и плакала; 'Ах, Нед, я жду!' - шептала она снова и снова и всякий раз сильнее становился подкрадывавшийся к ней страх, что Нед никогда уже не приедет. Весной, когда дожди прошли, а длинные и жаркие летние дни еще не наступили, окрестности Уайнсбурга восхитительны. Городок лежит среди открытых полей, на за ними виднеются красивые рощи. А в лесистых местах много укромных, тихих уголков, куда по воскресным дням отправляются посидеть влюбленные. Сквозь деревья они глядят на поля и видят фермеров, работающих возле своих сараев, или людей, едущих по дорогам, В городе звонят колокола, иногда проходит поезд, который издали кажется игрушечным. В первые годы после отъезда Неда Карри Элас не ходила по воскресеньям в лес с другими молодыми людьми, но однажды - это было через два или три года после разлуки - одиночество одолело ее, и она, надев свое лучшее платье, отправилась в путь. Найдя укрытое местечко, откуда видны были и город и широкие просторы полей, Элис присела. На нее вдруг нахлынул страх перед надвигающейся старостью и своим неумением жить. Она больше не могла сидеть спокойно и встала. И пока она так стояла, глядя на окружающую местность, что-то - быть может, мысль о никогда не прекращающемся потоке жизни, воплощенном в смене времен года, - заставило ее ум сосредоточиться на минувших годах. Содрогаясь от ужаса, она поняла, что для нее миновала красота и свежесть юности. Впервые она почувствовала себя обманутой. Она не осуждала Неда Кэрри и не знала, кого и за что винить. Ей стало очень грустно. Упав на колени, она пыталась молиться, но вместо молитв с уст ее срывались слова возмущения. - Никогда не будет для меня радости. Никогда не найти мне счастья! Зачем я сама себя обманываю? - воскликнула она, и странное чувство облегчения пришло вместе с этой первой смелой попыткой взглянуть прямо в лицо страху, который стал неотъемлем от ее жизни. В том году, когда Элис Хайндмен исполнилось двадцать пять, два события нарушили скучное и однообразное течение ее дней. Ее мать вышла за Буша Милтона, обойщика карет, сама же Элис стала прихожанкой методистской церкви. Элис примкнула к церкви оттого что начала страшиться своего одиночества, Второе замужество матери только подчеркнуло ее отчужденность. - Я становлюсь старой и чудаковатой. Если Нед приедет, он не захочет меня. В большом городе, где он живет, люди всегда остаются молодыми. Там столько интересного, что у них и времени нет состариться, - сказала она себе с печальной улыбкой и с этих пор деятельно начала искать знакомств с людьми. Каждый четверг, после закрытия лавки, она отправлялась на молитвенное собрание, происходившее в подвальном помещении церкви, а по воскресным вечерам участвовала в собраниях организации, называвшейся 'Лига Эпуорта'. Когда Уил Харли, мужчина средних лет, служивший в аптекарском магазине и тоже принадлежавший к этой, церкви, вызвался проводить Элис домой, она не возражала. 'Конечно, я не допущу, чтобы у него вошло в привычку встречаться со мной, но если изредка он придет повидать меня, в этом нет никакой беды',- сказала она себе, все еще исполненная решимости соблюдать верность Неду Карри. Сама не понимая, что с ней происходит, Элис пыталась сперва слабо, а потом с крепнущей решимостью, найти новый подход к жизни. Молча шла она рядом с аптекарским приказчиком, но время от времени, в темноте, осторожно проводила рукой по складкам его пальто. Когда он попрощался с ней у дверей дома ее матери, она вошла не сразу, но постояла минутку у дверей. Ей хотелось окликнуть аптекарского приказчика попросить его посидеть с ней в темноте на крыльце перед домом, но она испугалась, что он ее не поймет, 'Не он мне нужен, - говорила она себе. Мне просто не хочется быть всегда одной. Если я не буду прилагать усилий, те совсем отвыкну бывать среди людей'. x x x На двадцать седьмом году жизни, ранней осенью, Элис овладело страстное беспокойство. Она больше не могла выносить общество аптекарского приказчика и прогнала его, когда он пришел как-то вечером, чтобы погулять с ней. Мысль ее теперь не знала покоя, и когда, усталая от долгих часов стояния за прилавком, она возвращалась домой и забиралась в постель, то не могла уснуть. Широко открытыми глазами вглядывалась она в темноту. Как у ребенка, проснувшегося после долгого сна, ее внимание перебегало с предмета на предмет. Но в глубине сознания таилось нечто такое, чего нельзя было обмануть фантазиями, - нечто, требовавшее от жизни определенного ответа. Элис обняла руками подушку и крепко прижала ее к груди. Потом поднялась с кровати и уложила одеяло так, что в темноте оно было похоже на человеческое тело, накрытое простыней. И, став на колени возле кровати, она ласкала его, вновь и вновь повторяя все те же слова, как припев: - Почему в моей жизни ничего не случается? Почему я брошена здесь одна? - бормотала она. И хотя иногда она вспоминала о Неде Кэрри, но уже не зависела от него всецело. Ее томление становилось все более смутным. Она не хотела ласк ни Неда Карри, ни других мужчин. Но она жаждала быть любимой, жаждала какого-нибудь ответа на призыв, все громче и громче звучавший в ее душе. В одну дождливую ночь Элис пережила приключение. Оно испугало ее и наполнило смятением. Она вернулась из лавки в девять часов и нашла дом пустым. Буш Милтон ушел в город, а мать - к соседке. Элис поднялась в свою комнату и разделась в темноте. Минуту постояла она у окна, слушая, как дождь стучит по стеклу, и вдруг странное желание завладело ею. Не дав себе ни минуты подумать, чего она, собственно, хочет, Элис пробежала по окутанному мраком дому, спустилась по лестнице и очутилась под дождем. И пока она стояла на маленьком газоне перед домом, ощущая на теле холод водяных струй, ее охватило сумасшедшее желание промчаться голой по улицам. Ей мерещилось, что дождь окажет какое-то чудесное, животворное воздействие на ее тело. Уже давно не чувствовала она себя такой юной, полной отваги. Ей хотелось прыгать и бегать, кричать, найти другое одинокое человеческое существо и обнять его. По кирпичному тротуару перед домом шел, спотыкаясь, какой-то мужчина. Элис побежала к нему. Она была во власти какого-то дикого, отчаянного порыва. 'Не все ли равно, кто он? Он - один. И я пойду к нему', - подумала она. И вслед за этим, не помедлив даже, чтобы рассудить о возможных последствиях своего безумия, она окликнула прохожего. - Постойте! - крикнула она ему. - Не уходите! Кто бы вы ни были, я прошу вас- подождать! Человек остановился, прислушиваясь. Это был старик, немного глуховатый. Приложив руку рупором ко рту, он закричал: - Что вам? Что вы там говорите? Элис упала на землю и лежала, вся содрогаясь. Она так испугалась своей выходки, что даже когда старик пошел своей дорогой, не решилась встать на ноги, а поползла к дому на четвереньках. Очутившись в своей комнате, она заперлась на задвижку и подтащила к двери туалетный стол. Тело ее тряслось, как в ознобе, а руки до того дрожали, что она с трудом надела ночную сорочку. Улегшись в постель, она зарылась лицом в подушки и горько разрыдалась. 'Что со мной такое? Я сделаю что-нибудь страшное, если не возьму себя в руки',- думала она и, повернувшись лицом к стенке, пыталась заставить себя мужественно признать, что многим людям суждено жить и умирать в одиночестве, даже в Уайнсбурге. ПОРЯДОЧНОСТЬ Перевод Е.Танка Если вы живали в больших городах и гуляла в зоологическом саду в летние дни, возможно, вам случалось увидеть там большую странного вида обезьяну, щурящуюся, в углу своей железной клетки, - животное с уродливой, обвислой и безволосой кожей под глазами, с широким багровым задом. Эта обезьяна поистине чудовищна. Беспредельность ее безобразия такова, что переходит даже в какую-то извращенную красоту. Дети стоят перед клеткой как зачарованные, мужчины с отвращением спешат пройти мимо, а женщины задерживаются на миг, стараясь, должно быть, припомнить, кого из знакомых мужчин слегка напоминает это создание. Будь вы в молодые годы жителем Уайнсбурга в Огайо, зверь в клетке не представлял бы для вас загадки. 'Обезьяна похожа на Уоша Уильямса, - сказали бы вы. - Сидя в своем углу, она удивительно напоминает старика Уоша, когда летним вечером он отдыхает на травке во дворе станции, заперев на ночь свою контору'. Уош Уильямс, телеграфист Уайнсбурга, считался самым уродливым созданием в городе: талия необъятная, шея тонкая, ноги слабые; он нечистоплотен; все на нем грязное, даже белки его глаз как будто запачканы. Но я увлекся. Не всё у Уильямса было грязным. Он заботился о своих руках. Пальцы у него были толстые, но какая-то чуткость и изящество таились в его руке, когда она лежала на столе, рядом с аппаратом в телеграфной конторе. В молодости Уоша Уильямса называли лучшим телеграфистом штата Огайо, и, несмотря на унизительную для него службу в захолустной конторе Уайнсбурга, он все еще гордился своим профессиональным уменьем. Уош Уильямс не общался с обитателями города, в котором жил. 'Мне до них дела нет', - говаривал он, глядя затуманенным взором на мужчин, проходивших по станционной платформе мимо телеграфией конторы По вечерам он шел по Мейн-стрит в салун Эда Гриффитса и, выпив там невероятное количество пива, шатаясь, отправлялся в свою комнату в 'Нью Уиллард-хаус', чтобы улечься слать. Уош Уильямс был мужественным человеком. После одного случая он возненавидел жизнь, и возненавидел ее от всей душа, с увлечением поэта. Больше всего он ненавидел женщин. 'Суки' - так называл он их всех. К мужчинам у него было несколько иное отношение - их он жалел. 'Разве любой мужчина не предоставляет той или иной суке распоряжаться его жизнью?' - вопрошал он. В Уайнсбурге не обращали внимания на Уоша Уильямса и на его ненависть к ближним. Только раз миссис Уайт, жена банкира, подала жалобу телеграфной компании, заявив, что отделение в Уайнсбурге грязное и там отвратительно пахнет. Но ее жалоба ни к чем