ыбельные песни, которые напевала бабушка в далекие времена детства, убаюкивая ее. И Эстер, сидя у кроватки ребенка, тихонько повторяла их одна за другой, перемежая слезами и все больше веря в то, что они обладают волшебной силой. Она пела ребенку, глядевшему на нее своими суровыми темными глазенками, глазами Орасио, но она пела и для себя - ведь она тоже была испуганным ребенком. Она напевала вполголоса, убаюкивая себя мелодией, и слезы текли по ее лицу. Она забывала о темноте на веранде, об ужасных тенях там снаружи, о зловещем крике сов на деревьях, о грусти, о тайне леса. Она пела далекие песни, простые мелодии, оберегающие от бед и напастей. Как будто над ней еще простиралась тень-хранительница бабушки, такой ласковой и понимающей. Но вдруг крик лягушки, пожираемой в трясине змеей, проносился над чащей, над плантациями, проникал внутрь дома; он был громче крика совы и шума листвы, громче свистящего ветра; он замирал в зале, освещенной керосиновой лампой, заставляя Эстер содрогаться. Замолкала песня. Эстер закрывала глаза и видела - видела во всех мельчайших подробностях - медленно подползавшую змею, скользкую, отвратительную, извивающуюся по земле в сухой листве и неожиданно бросающуюся на невинную лягушку. И крик отчаяния, прощания с жизнью сотрясал спокойные воды речушки, наполняя ночь страхом, злобой и страданием. В эти ночи змеи чудились Эстер в каждом углу дома. Она видела их ползущими по черепичной крыше, вылезающими из всех щелей пола, из всех трещин в дверях. Она с закрытыми глазами видела, как ползет, осторожно приближаясь к лягушкам, змея, пока не наступает момент рокового прыжка. Она всегда с дрожью думала, что на крыше может притаиться змея, ловкая и бесшумная, осторожно подползти ночью к кровати из жакаранды и обвиться вокруг шеи. Или проникнуть в колыбель ребенка и обвиться вокруг него. Сколько ночей проводила она без сна; ей неожиданно начинало казаться, что по стене спускается змея... Дикий страх и ужас охватывали ее: она вскакивала, сбрасывала одеяло и кидалась к кроватке сына. Убедившись, что он спокойно спит и ничто ему не угрожает, она с широко открытыми от страха глазами начинала поиски по всей комнате со свечой в руке. Орасио иногда просыпался и ворчал, лежа в кровати. Она же больше не могла заснуть. Ждала и ждала с ужасом, что змея вот-вот приползет, появится неожиданно, бросится к кровати, и она уже не сможет ничего поделать. Она дошла до того, что стала чувствовать удушье в горле, ей казалось, что змея обвила его. Она уже видела сына мертвым, в голубом гробу, похожего на ангелочка, со следами укусов змеи на лице. (Жакаранда - дерево, дающее ценную древесину.) Как-то раз она неожиданно увидела в темноте кусок веревки и вскрикнула; крик этот, подобно крику лягушки, пронесся над плантациями, над трясиной и замер в чаще леса. Эстер вспоминает и о другой ночи. Орасио уехал в Табокас, она осталась с ребенком и прислугой. Все уже спали, когда стук в дверь разбудил их. Фелисия пошла посмотреть, кто стучит, и, вдруг громко вскрикнула и стала звать Эстер. Та прибежала и увидела рабочих; они держали Амаро, которого укусила змея. Эстер смотрела с порога, боясь подойти ближе. Люди просили лекарств; один из них хриплым голосом сказал: - Это сурукуку-апага-фого, самая ядовитая змея из всех. Ногу Амаро перетянули веревкой повыше укуса. Фелисия принесла из кухни раскаленные угли. Эстер видела, как ими прижигали рану. Горелое мясо шипело. Амаро стонал, странный запах распространился по дому. Один из работников начал седлать лошадь, чтобы съездить в Феррадас за сывороткой. Но действие яда оказалось очень быстрым. Амаро умер на глазах у Эстер, негритянок и работников. Лицо у него позеленело, глаза широко раскрылись. Эстер не в состоянии была уйти от умирающего; она слышала, как из этих навсегда умолкших уст перед смертью вырвались вопли страдания, похожие на крик лягушек, пожираемых в трясине. Когда глубокой ночью прибыл из Табокаса Орасио и распорядился, чтобы труп отнесли в одну из хижин работников, с Эстер началась истерика; она, рыдая, стала умолять мужа уехать отсюда, перебраться в город. Иначе змеи приползут сюда, их будет множество, и они всю ее искусают, задушат ребенка, а потом и ее. Она уже чувствовала на шее холод мягкого липкого, тела змеи, ее охватила нервная дрожь, и она зарыдала еще сильнее. Орасио посмеялся над ее страхом. И когда он отправился проститься с телом Амаро, она побоялась остаться дома одна и пошла вместе с ним. Вокруг покойника собралось много людей; они пили кашасу и рассказывали разные истории, связанные со змеями. Эстер услышала рассказ о Жозе да Тараранга, который много пил. Однажды ночью он возвращался домой, сильно шатаясь, потому что напился кашасы. В правой руке у него был зажженный фонарь, а в левой - бутылка. На повороте сурукуку прыгнула на фонарь, от толчка Жозе потерял равновесие и упал. Почувствовав первый укус змеи, он открыл бутылку и выпил содержимое до дна. На другой день люди, проходившие по дороге на плантации, нашли Жозе да Тараранга. Он мирно спал, сурукуку тоже спала, обвившись вокруг его груди. Змею убили, у Жозе да Тараранга оказалось семнадцать укусов, но благодаря кашасе с ним ничего не случилось: алкоголь растворил яд. Жозе проходил две недели распухший, как лошадь, а потом все прошло. Рассказывали также о людях, заговоренных от змеиных укусов. Когда они наталкивались на дорогах на змей, те им ничего не делали. Рядом с фазендой проживал некий Агостиньо, который был заговорен; змеи не причиняли ему никакого вреда, хотя ради забавы он и подставлял руку, чтобы они его кусали. Жоана, жена погонщика, которая пила не меньше мужчин, рассказала, что на одной фазенде, в сертане, где она жила до того, как приехать сюда, на юг, как-то произошла печальная история. Змея проникла в каза-гранде, когда хозяева были в отъезде. Они обычно возвращались на фазенду в конце года; на этот раз они приехали счастливые - у них родился ребенок. Но приползла змея и спряталась в колыбели их первенца (они поженились лишь немногим более года назад). Ребенок плакал, прося материнской груди, и наивно принялся сосать хвост змеи. На утро его нашли с хвостом спавшей жарарака во рту, однако он уже не сосал, потому что был мертв. Мать выбежала в поле, распущенные белокурые волосы ее развевались по ветру, босые ноги - таких ног Жоана никогда не видела - ступали по колючкам. Говорят, разум ее помутился настолько, что она так уже и не пришла в себя, стала идиоткой; она подурнела, потеряла всю свою прежнюю красоту - и лица и тела. Раньше она походила на одну из этих иностранных куколок, а после случившегося стала хуже простой тряпичной куклы. Каза-гранде была закрыта навсегда, хозяева никогда больше туда не возвращались, на верандах выросла трава, она забралась и на кухню. И проходя близко от дома, люди слышали теперь шипение змей, свивших себе там гнезда. Жоана кончила свой рассказ, выпила еще глоток кашасы, сплюнула, поискала глазами Эстер. Но ее уже не было: она убежала домой к сыну, как будто тоже потеряла рассудок. Сейчас, сидя на веранде, где беззаботно играет солнце, Эстер вспоминает те ужасные ночи. Лусия писала ей из Парижа письма, приходившие месяца через три. В них она говорила об иной жизни, об иных людях, об иной цивилизации и праздниках. Здесь же были только ночи, окруженные лесом, бурями и змеями. Ночи, чтобы оплакивать свою несчастную судьбу. Сумерки, сжимавшие сердце, отнимавшие всякую надежду. Надежду на что? Все ведь в ее жизни было уже окончательно решено... Она плакала и в другие ночи. Плакала, когда, видела Орасио выезжающим во главе своих жагунсо в какую-нибудь экспедицию. Она знала, что в эту ночь где-то прогремят выстрелы, знала, что люди умрут за свой клочок земли, что фазенда Орасио, которая была и ее фазендой, увеличится еще на какой-то участок леса. Лусия писала ей из Парижа о балах в посольстве, о театрах и концертах. Здесь же в их доме рояль тщетно ожидал настройщика, который, вероятно, так никогда и не появится. О эти ночи, когда Орасио выезжал во главе своих людей в вооруженные экспедиции! Иногда после его отъезда Эстер ловила себя на том, что думала о смерти Орасио... Если бы он умер... Тогда фазенды будут принадлежать ей одной. Она передаст их отцу, чтобы он управлял ими, и тут же уедет... Она отправится в Европу, отыщет Лусию... Однако эта мечта недолго тешила ее. Для Эстер Орасио был бессмертен, он был господин, хозяин, полковник... Она знала наверняка, что умрет раньше него... Он распоряжался землей, деньгами, людьми. У него было железное здоровье; он никогда не болел; пули, казалось, тоже знали его и в страхе отскакивали... Поэтому она не убаюкивала себя этой мечтой, такой дурной и вместе с тем такой прекрасной... У нее не было никакого выхода, не было надежды. Значит, такова ее судьба. Между тем какая девушка в Ильеусе не завидовала ей? Ведь она - дона Эстер, жена самого богатого человека в Табокасе, политического деятеля, хозяина бескрайних земель, засаженных какао, и огромных пространств девственного леса... Орасио подходит к гамаку. Эстер едва успевает вытереть слезы. Он принес ей первый плод с новой плантации. Полковник улыбается. - Плантация начинает плодоносить... Он останавливается, не понимая, почему она плачет. Сначала даже рассердился. - Какого чорта ты ревешь? Разве при твоей жизни плакать надо? Разве ты не имеешь все, что бы ты не пожелала? Чего тебе не хватает? Эстер сдерживает рыдание: - Это пустяки... Так просто... глупость... Она берет плод - знает, что это обрадует мужа. Орасио уже весело и счастливо улыбается, взор его скользит по ее телу. Эстер и какао - вот все, что он любит. Он присаживается рядом с ней в гамак и спрашивает: - Что же ты плачешь, дурочка? - Я уже больше не плачу... Орасио задумывается, потом, устремив взор в сторону плантаций и держа в мозолистой руке плод какао, говорит: - Когда мальчик вырастет, - он всегда называл сына мальчиком, - здесь всюду должны быть плантации. Все должно быть обработано... - И после минутной паузы продолжает: - Моему сыну не придется прозябать в дебрях, как нам. Я пущу его по политической части: он станет депутатом и губернатором. Ради этого я и делаю деньги. Он улыбается Эстер, проводит рукой по ее телу. Потом замечает: - Вытри глазки, закажи хороший обед, сегодня у нас в гостях доктор Виржилио - это новый адвокат в Табокасе, он пользуется покровительством доктора Сеабры. Приоденься. Надо показать этому молодцу, что мы не какие-нибудь дикари... И он смеется своим коротким, сухим смехом. Затем, оставив Эстер с плодом какао в руках, уходит отдать распоряжения работникам. Эстер задумывается о предстоящем обеде с каким-то адвокатом, похожим, по всей вероятности, на доктора Руи, который обычно напивается и к десерту начинает плевать по сторонам и рассказывать сальные анекдоты... А Лусия пишет из Парижа о праздниках и театрах, о нарядах и банкетах... 5 Два человека переступили порог, один из них - негр - спросил: - Вы нас звали, полковник? Жука Бадаро хотел было предложить им войти, но брат жестом велел подождать на веранде. И они послушно уселись на деревянную скамью. Жука ходил по зале, покуривая сигарету. Он ждал, чтобы брат заговорил. Синьо Бадаро, глава семьи, отдыхал в высоком австрийском кресле, представлявшем контраст не только с остальной мебелью - деревянными скамьями, плетеными стульями, гамаками по углам, - но и с грубыми выбеленными стенами. Часы в столовой пробили пять. Синьо Бадаро о чем-то размышлял, полузакрыв глаза; длинная черная борода свисала ему на грудь. Он поднял глаза, взглянул на Жуку, нервно расхаживавшего по зале с хлыстом в руке и дымящейся сигаретой во рту, но тут же отвел взор и уставился на единственную висевшую на стене картину, - цветную репродукцию, изображавшую европейский деревенский пейзаж. На мягком лазурном фоне паслись овцы. Пастухи играли на рожках, похожих на флейты, и белокурая красивая крестьянка танцевала среди овец. С картины веяло миром и спокойствием. Синьо Бадаро вспомнил, как он ее купил. Как-то случайно зашел в Баие в магазин сирийца, чтобы прицениться к золотым часам. Увидел картину, а дона Ана давно уже поговаривала о том, что хорошо было бы чем-нибудь оживить стены в зале. Поэтому он и купил картину, но только сейчас рассмотрел ее внимательно. Спокойное лазурное, почти небесного цвета поле, пастухи пасут овец, красивая крестьянка танцует под звуки рожка. Их поле, поле Бадаро, совсем не такое. Здесь - земля какао. Почему же она не такая, как это европейское поле? Жука Бадаро нетерпеливо расхаживал взад и вперед: он ожидал решения старшего брата. Синьо Бадаро чувствовал отвращение, когда проливали человеческую кровь. Однако ему уже много раз приходилось принимать решения, подобные тому, какое Жука ожидал от него сейчас. Не впервые ему приказывать своим жагунсо засесть в засаду и выждать кого-то, кто должен пройти по дороге. Он снова взглянул на картину. Красивая женщина... розовые щечки, голубые глаза, пожалуй, красивее доны Аны... И пастухи, конечно, совсем не такие, как погонщики на его фазенде... Синьо Бадаро любил землю, любил возделывать ее. Он любил разводить животных: крупных флегматичных быков, быстрых, порывистых коней, нежно блеющих овец. Но он чувствовал отвращение, когда приходилось убивать людей. Поэтому-то Синьо и оттягивал решение, он выносил его лишь тогда, когда видел, что другого выхода нет. Он был главой семьи, он сколачивал состояние Бадаро, ему нужно быть выше того, что Жука называл "его слабостями". Никогда раньше он не обращал внимания на эту картину. Голубая лазурь - просто прелесть... Эта репродукция куда лучше, чем любая картинка в календаре, а там бывают красивые листки... Жука Бадаро остановился против брата. - Я уже сказал тебе, Синьо: другого выхода нет... Этот тип упрямее осла... Не желает продавать плантацию да и все тут, говорит - дело не в деньгах, он в них не нуждается... И ты хорошо знаешь, что Фирмо всегда славился своим упрямством... В самом деле, другого выхода нет. Синьо Бадаро с грустью оторвал взор от олеографии. - Мне жаль его... Этот человек никогда не делал нам зла... Я бы не пошел на это, если бы можно было найти другой способ расширить нашу фазенду в сторону Секейро-Гранде... иначе эта земля попадет в руки Орасио... Он даже повысил голос, произнося ненавистное ему имя. Жука воспользовался этим. - Если этого не сделаем мы, это сделает Орасио. А кому будет принадлежать плантация Фирмо, у того будет и ключ к лесам Секейро-Гранде... Синьо Бадаро снова весь ушел в созерцание картины. Жука продолжал: - Тебе ведь известно, Синьо, что никто лучше меня не знает, какая земля больше подходит для какао. Ты провел молодые годы в других местах, а я здесь родился и с детских лет научился понимать, какая земля хороша под какао. Могу сказать тебе не хвалясь, что достаточно мне ступить на землю и я уже знаю, годится она для какао или нет. Это у меня прямо в подошвах ног. И вот что я тебе скажу: нет лучшей земли для какао, чем земли Секейро-Гранде. Ты знаешь, я провел немало времени в этой лесной чаще, изучая землю. И если мы немедленно не завладеем плантацией Фирмо, Орасио доберется до леса раньше нас. У него тоже есть нюх... Синьо Бадаро погладил свою черную окладистую бороду: - Смешно, Жука, ты - мой брат; твоя мать - та же старая Филомена, царствие ей небесное, что родила и меня. Твой отец, покойный Марселино, был и моим отцом. А мы такие разные, как только вообще могут отличаться два человека в мире. Ты любишь все решать сразу, при помощи выстрелов и убийств. А я бы хотел, чтобы ты мне сказал: Как, по-твоему, хорошо ли убивать людей? Неужели ты ничего не чувствуешь здесь, внутри? Вот тут! - и Синьо Бадаро показал на сердце. Жука закурил сигарету, ударил хлыстом по грязному сапогу и снова зашагал взад и вперед. Потом сказал: - Если бы я тебя не знал, Синьо, так, как я тебя знаю, и если бы я не уважал тебя, как старшего брата, я мог бы подумать, что ты трусишь. - Но ты не ответил на мой вопрос. - Нравится ли мне видеть, как умирают люди? А я и сам не знаю. Когда я на кого-нибудь зол, то способен искромсать его на части. Ты ведь это знаешь... - А когда злости нет? - Когда кто-нибудь становится мне поперек дороги, я должен убрать его, чтобы самому пройти. Ты мой старший брат и ты решаешь семейные дела. Отец все оставил на тебя: плантации, и девчонок, и меня самого. Ты создаешь богатство Бадаро. Но я должен сказать тебе прямо, Синьо: будь я на твоем месте, у нас уже было бы вдвое больше земли. Синьо Бадаро поднялся. Высокий - почти два метра ростом, - на грудь свисает черная как смоль борода. Глаза его загорелись, голос загремел на всю залу: - А когда ты видел, Жука, чтобы Синьо чего-нибудь не сделал, если это было необходимо? Да, я не отличаюсь кровожадностью, как ты. Но назови мне случай, чтобы я не велел кого-нибудь уничтожить, если это действительно было необходимо? Жука не ответил. Он относился к брату с почтением, и тот был, пожалуй, единственным человеком в мире, которого он побаивался. Синьо продолжал, понизив голос: - Все дело в том, что я, в отличие от тебя, не убийца. Я иду на такие дела только в случае крайней необходимости. Мне приходилось отдавать приказания уничтожать людей, но, бог тому свидетель, я это делал только тогда, когда не было другого выхода. Знаю, что, когда придет день держать ответ там наверху, - он указал на небо, - это не будет иметь никакого значения. Но это важно для меня самого. Жука подождал, пока брат не успокоился. - И все это из-за Фирмо, из-за этого упрямого идиота... Ты можешь называть меня как тебе угодно, мне на это наплевать. Я скажу только одно: нет лучше земли для какао, чем земли Секейро-Гранде, и если ты хочешь заполучить их для Бадаро, то в самом деле другого выхода нет... Фирмо плантацию не продаст. Синьо махнул рукой. Жука понял, позвал людей, дожидавшихся на веранде. Но, прежде чем те вошли, он сказал: - Если ты не хочешь, я могу сам им все объяснить. Синьо снова сел в свое высокое кресло и полузакрыл глаза. - Когда я что-нибудь решаю, то беру на себя и всю ответственность. Я сам с ними поговорю. Он посмотрел на картину, такую спокойную, всю дышащую миром. Если бы эта земля, изображенная на цветной гравюре, подходила для возделывания какао, ему, Синьо Бадаро, пришлось бы посадить своих наемников в засаду за дерево, и они перебили бы пастухов, играющих на рожках, убили бы и эту румяную девушку, которая так весело танцует... Люди ждали его распоряжения, он сделал усилие, чтобы забыть пленившую его картину и девушку, которая перестала бы танцевать, если бы по его приказанию грянул выстрел. Он отдал распоряжения своим обычным размеренным голосом, звучавшим спокойно и твердо. 6 Вечерний ветер поднял красную глинистую пыль на дороге, по которой шли два человека, оба с ружьями на ремне. Вириато, светловолосый мулат, прибывший из сертана, предложил пари: - Ставлю пять мильрейсов, что он появится с моей стороны. Дело в том, что неподалеку от плантации Фирмо дорога раздваивалась. Поэтому-то Синьо Бадаро и послал двоих - по одному на каждую дорогу. Негру Дамиану, - на которого полковник особо полагался, ибо тот отличался точным прицелом и был ему предан как охотничья собака, - он велел стать у тропинки, рассчитывая, что Фирмо скорее всего пойдет по ней, чтобы сэкономить время в пути. Вириато будет ожидать его на большой дороге, позади развесистой гойябейры, где уже был подстрелен не один человек. Мулат предложил пари, но негр Дамиан не принял его, хотя Фирмо почти наверняка должен был поехать по тропинке. Вириато удивился: (Гойябейра - фруктовое дерево, приносящее плоды гойяба.) - Я тебя, братец, не узнаю, что у тебя денег нет, что ли? Но Дамиан отказался от пари не потому, что у него не было пяти мильрейсов - его двухдневного заработка. Много раз, сидя вот так по вечерам в засадах, он спорил и на большие суммы. Но сегодня что-то мешало ему согласиться. Ночь опустилась над пустынной дорогой, по которой шли двое людей. Пока они встретили лишь одного человека верхом на осле; он долго всматривался в них, потом сразу дал шпоры и умчался что было мочи. Кто здесь в округе не знал негра Дамиана, наемника, пользующегося особым доверием Синьо Бадаро? Слава о нем разнеслась по всему краю, она уже давно вышла за пределы Палестины, Феррадаса и Табокаса. Из баров Ильеуса, где обсуждались его подвиги, слава о негре-убийце докатилась на небольших пароходах до столицы штата; одна из газет Баии даже опубликовала его имя крупным шрифтом. И, так как это была оппозиционная газета, она отозвалась о нем очень резко, наделив его разными оскорбительными эпитетами. Дамиан прекрасно помнит этот день: Синьо Бадаро позвал его к себе. Был час завтрака. За столом сидело много народу, и по тому, что было откупорено много бутылок вина, можно было сразу догадаться, что там присутствовал судья. Был и доктор Женаро, адвокат Бадаро, это он и привез газету. Доктор Женаро был не таким блестящим адвокатом, как Руи: он не умел произносить столь красивых речей, но зато отлично знал все запутанные статьи закона и умел их обойти. Поэтому Синьо Бадаро предпочитал его любому из адвокатов Ильеуса. Синьо Бадаро улыбнулся Дамиану и представил его присутствующим: - Вот это чудовище, полюбуйтесь... Так как Синьо Бадаро при этом засмеялся, то и Дамиан расплылся в невинной улыбке; его красивые белые зубы ярко блестели на фоне широкого черного лица. Пьяный судья весело расхохотался, но доктор Женаро еле улыбнулся, было такое впечатление, что он это сделал просто из вежливости. Синьо Бадаро продолжал, обращаясь теперь к Дамиану: - Ты знаешь, негр, что тобой занялись столичные газеты? Они говорят, что во всем нашем крае нет лучшего убийцы, чем Дамиан, наемник Синьо Бадаро. Он сказал это гордо, и Дамиан тоже самодовольно ответил: - Да, это верно, сеньор. Я не знаю человека, который стреляет лучше меня,- и он снова самодовольно засмеялся. Доктор Женаро, пытаясь скрыть недовольство, налил себе вина. Судья смеялся вместе с Синьо Бадаро. Плантатор прочел Дамиану газетное сообщение, но тот понял его только наполовину - в нем было слишком много трудных для него слов. Однако он был удовлетворен, так как Синьо Бадаро крикнул: - Дона Ана! Дона Ана! Дочь пришла из кухни, где она руководила приготовлением завтрака; это была смуглая, крепкая девушка, настоящий дикий лесной цветок. - Что, папа? Судья посматривал на нее с вожделением. Синьо Бадаро распорядился: - Возьми из шкатулки пятьдесят мильрейсов и дай Дамиану. О нем уже пишут в газетах... Потом он отпустил негра, и беседа в столовой продолжалась. Дамиан отправился в Палестину, чтобы истратить там полученные деньги с проститутками. Всю ночь он им хвастался, что одна из газет Баии назвала его самым метким стрелком во всем этом крае. Вот почему человек пришпорил осла, узнав Дамиана. Он знал, что выстрел негра - это верная смерть, знал, что наемник Синьо Бадаро - бандит, пользующийся безнаказанностью, потому что полиция для него не существовала. Судья был ставленником Бадаро, и они даже засадили для него плантацию. Бадаро заправляли местной политической жизнью. И правосудие было в их руках. Когда человек пришпорил осла, Вириато весело рассмеялся. Но негр Дамиан остался серьезен, и мулат повторил: - Я тебя, братец, не узнаю... Дамиан тоже не узнавал себя. Много раз он уже бывал в засадах, поджидал людей, чтобы убить их. А сегодня он чувствовал себя так, будто делал это в первый раз. Они подошли к тому месту, где дорога раздваивалась. Вириато настаивал: - Так что же, не хочешь держать пари, негр? - Я уже сказал, нет. Они разделились. Вириато удалился насвистывая. Настала ночь, в небе поднималась луна. Хорошая ночь для засады! Дорога теперь была видна как днем. Негр Дамиан направился к тропинке, он знал там хорошее место для засады. Развесистая жакейра на краю дороги как будто нарочно была посажена для того, чтобы прятаться за нее и стрелять в проходящего человека. "Никогда я еще ни в кого не стрелял из-за этого дерева", - подумал Дамиан. Он шел грустный: с веранды он слышал разговор братьев Бадаро. Этот разговор и взволновал его. Сердце невинного негра сжалось. Никогда еще негр Дамиан не чувствовал себя так скверно. Он не понимал, в чем дело; ведь у него ничего не болело, он был здоров, и все же он чувствовал себя так, словно заболел. Если бы раньше кто-нибудь сказал ему, что страшно сидеть в засаде в ожидании человека, которого ты должен убить, он бы просто не поверил. В его невинном сердце не было злобы. Дети на фазенде обожали негра Дамиана: он сажал самых маленьких на плечи, лазил для них за плодами на высокие жакейры, пробирался за связками золотистых бананов в заросли, где обитали змеи, ребят постарше катал на смирных лошадях, водил всех купаться на речку, учил плавать. Дети его обожали, для них не было никого лучше негра Дамиана. Убийство было его профессией. Дамиан не знал даже, как он собственно начал. Полковник приказывает - он убивает. Дамиан не знал, скольких он уже отправил на тот свет: он не умеет считать дальше пяти, и то только по пальцам. Да это его и не интересует. Он ни к кому не питает ненависти, никому никогда не сделал зла. По крайней мере, так он думал до сегодняшнего дня. Почему же все-таки сейчас у него так тяжело на сердце, словно он болен? Он добродушен при всей своей грубости; если на фазенде заболевает работник, тотчас же появляется Дамиан - он развлекает больного, учит составлять снадобья из трав, зовет к нему знахаря Жеремиаса. Иногда коммивояжеры, останавливавшиеся в каза-гранде, заставляли его рассказывать о совершенных им убийствах. И Дамиан рассказывает своим спокойным голосом; он не считает, что совершил какое-то зло. Для него приказ Синьо Бадаро не подлежит обсуждению: если тот приказывает убить, значит надо убить. Так же, как если полковник велит оседлать своего черного мула, надо немедля выполнить приказание. И к тому же тебе не угрожает тюрьма: наемников Бадаро никогда не арестовывали. Синьо умеет обеспечить безопасность своих людей; работать для него - одно удовольствие. Это не то что полковник Клементино: посылал в засаду, а потом выдавал своих людей полиции. Дамиан презирал этого полковника. Такой человек - не хозяин для храброго жагунсо. Негр служил у него очень давно, когда еще был молодым парнем. У Клементино он и научился стрелять, по его приказанию и убил первого человека. Но в один прекрасный день негру пришлось бежать с фазенды, потому что за ним явилась полиция, а полковник даже не счел нужным предупредить его об этом... Негр укрылся на землях Бадаро и теперь стал верным наемником Синьо. Если в его сердце и есть какое-нибудь плохое чувство, то это глубокое презрение к полковнику Клементино. Иной раз, когда в хижинах работников упоминают его имя, негр Дамиан сплевывает и говорит: - Это не мужчина. Он трусливее бабы... Ему надо носить юбку... Говорит, а потом смеется, обнажая свои белые зубы, прищуривая свои большие глаза, смеется всем лицом. Счастливый и задорный смех, невинный, как смех ребенка. Этот смех разносится по фазенде, и никто не отличит его от смеха детей, с которыми Дамиан играет во дворе каза-гранде. Негр Дамиан приблизился к жакейре. Снял ружье, приставил его к дереву, вытащил из кармана своих холщовых брюк жгут листового табака, нарезал его ножом и стал скручивать папиросу. Луна теперь была огромная и круглая; такой Дамиан никогда ее не видел. Он чувствовал, как у него внутри что-то сжимается, будто его рука, огромная черная рука, давит ему на сердце. В ушах все еще звучали слова Синьо Бадаро: "Хорошо ли убивать людей? Неужели ты ничего не чувствуешь здесь, внутри?" Дамиан никогда не думал, что можно вообще что-то ощущать. Но сегодня он что-то чувствует; слова полковника давят ему на грудь, как бремя, от которого невозможно освободиться даже такому сильному человеку, как Дамиан. Он всегда ненавидел физическую боль, но легко переносил ее. Однажды, разрубая на плантации плоды какао, он глубоко рассек себе ножом левую руку, почти до кости; он ненавидел боль и продолжал насвистывать, пока дона Ана заливала ему рану йодом. В другой раз его ранили ножом. Такую боль он понимал, это было нечто осязаемое. Но то, что он чувствует сейчас, ни на что не похоже. Никогда раньше с ним этого не было. Его огромную, как у быка, голову заполнили какие-то мысли. Ему крепко запали слова Синьо Бадаро, они вызывали видения и чувства, старые, уже позабытые; видения, и новое, ранее не известное ему чувство. Негр скрутил папиросу. Свет от спички блеснул в чаще леса. Он закурил. Ему никогда в голову не приходило, что полковника могли мучить угрызения совести. Оказывается, есть такое выражение - "угрызения совести". А что это значит? Однажды какой-то коммивояжер спросил Дамиана, не мучает ли его совесть. Дамиан попросил его объяснить, что это такое. Коммивояжер пояснил, и Дамиан с самым невинным видом заявил: - Но почему она должна меня мучить? Коммивояжер уехал пораженный и до сих пор рассказывает об этом знакомым в столичных кафе, когда речь заходит о человечестве, о жизни, о людях и о прочей философии. А как-то на рождестве Синьо Бадаро привез монаха отслужить мессу на фазенде. На веранде соорудили красивый алтарь; при одном воспоминании о нем Дамиан улыбается - это его единственная улыбка в эту ночь засады. Дамиан старательно помогал в подготовке к празднеству доне Ане, покойной Лидии - супруге Синьо и Олге - жене Жуки. Монах прибыл к вечеру. Был устроен обед с бесчисленным количеством блюд, с курами, индейками, свининой и бараниной, дичью и даже нежной рыбой, за которой посылали в Агуа-Бранка. Был также этот холодный камень, который называется льдом, и дона Ана, тогда уже почти взрослая девушка, дала Дамиану кусочек этого камня, и он обжег ему рот. Дона Ана смеялась до упаду при виде испуганного лица негра. На другой день отслужили мессу; помолвленных обвенчали, детей окрестили; посаженными родителями, как обычно, были члены семьи Бадаро. В заключение монах прочел проповедь,- это была красивая речь, такой даже доктор Руи не произносил в суде Ильеуса. Правда, говорил он не совсем понятным языком, потому что был иностранец, но, возможно, именно поэтому он заставлял трепетать сердца людей, когда упоминал об аде и об огне, сжигающем осужденных навеки грешников. Даже Дамиан испугался. Он никогда до этого не думал об аде, да и потом тоже. Он только сегодня вспомнил монаха, его голос, с ненавистью осуждавший тех, кто убивал своих ближних. Монах много говорил об угрызениях совести, - об аде жизни. Дамиан уже знал, что такое угрызения совести, но и тогда эти слова не произвели на него большого впечатления. Однако на него сильно подействовало описание ада, вечного огня, в котором горят грешники. На запястье у Дамиана сохранился след от раскаленного уголька, который как-то упал на него, когда он помогал негритянкам на кухне. Тогда Дамиану было нестерпимо больно. А что если все тело горит в огне, в непрерывном, вечном огне? А монах сказал, что достаточно убить одного человека, чтобы наверняка попасть в ад. Дамиан даже и не знает, скольких он убил, знает только, что больше пяти, так как до пяти он считать умеет, а потом потерял счет, и он и не думал, что так уж необходимо уметь считать. Однако сегодня, сидя в засаде с папиросой, он безуспешно пытался вспомнить всех их. Первым был тот погонщик, что оскорбил полковника Клементино. Эго случилось неожиданно: Дамиан ехал вместе с полковником, оба были верхом; им повстречалось стадо ослов, которое гнали в Банко-да-Витория. Погонщик, увидев Клементино, хлестнул его по лицу длинным бичом, которым понукал животных. Клементино побелел и крикнул Дамиану: - Прикончи его!.. Негр выстрелил из револьвера, который всегда носил за поясом. Выстрелил, погонщик упал, ослы прошли через его труп. Клементино направился на фазенду, на лице у него остался красный след от бича. Дамиан не успел и поразмыслить толком о случившемся, потому что через несколько дней появилась полиция и ему пришлось бежать. Потом он начал убивать для Синьо Бадаро. Зекинья Фонтес, полковник Эдуарде, те двое наемников Орасио, которых он убил во время стычки в Табокасе, - вот пять; но уже о следующем - Силвио да Тока - негр Дамиан не мог сказать, какой он был по счету. И о человеке, который хотел выстрелить в Жуку Бадаро в публичном доме в Феррадасе, но не сделал этого только потому, что его опередил Дамиан, моментально разрядивший в него свой револьвер. Не знал он, сколько еще последовало за этими людьми. Каким по счету будет Фирмо? "Попрошу дону Ану, чтобы она научила меня считать и на другой руке". Есть же ведь работники, которые умеют вести счет на пальцах рук и на пальцах ног, но это ученые люди, а не такие ослы, как негр Дамиан. Все же надо уметь считать, по крайней мере, на обеих руках. Сколько людей он уже убил? Луна поднялась над жакейрой и осветила тропинку, по которой поедет Фирмо. Да, он наверняка проедет здесь, а не по большой дороге, где засел Вириато. Эта тропа сокращает путь почти на лигу. Фирмо, вероятно, будет спешить, чтобы поскорее попасть домой, снять башмаки и улечься в постель со своей женой доной Терезой. Дамиан знал ее, он несколько раз останавливался у их дома во время поездок, чтобы попросить кружку воды. И дона Тереза однажды даже поднесла ему стопку кашасы и перекинулась парой слов. Она красива, кожа у нее белее бумаги, на которой пишут. Ее нельзя сравнить с доной Аной! Та темная, загорелая, а дона Тереза будто и не бывала на солнце: оно не опалило ее щек, ее белого тела. Она приехала из города, отец ее итальянец, и у нее красивый голос; когда говорит, кажется, будто поет. Фирмо наверняка будет торопиться домой, чтобы поскорее улечься с женой, насладиться ее белым телом. Женщины в этих дебрях были редким явлением. Если не считать проституток - по четыре-пять в каждом поселке, и то преждевременно состарившихся из-за болезней, - мужчины редко имели здесь женщин. Конечно, это относилось к работникам, а Фирмо не был работником. У него был небольшой участок земли, он процветал и, если бы дали ему волю, в конце концов он сделался бы полковником и имел бы много земли. Фирмо обзавелся небольшой плантацией, затем поехал в Ильеус подобрать невесту. Женился он на дочери итальянца-пекаря. Она - женщина белая и красивая, и даже поговаривали, что Жука Бадаро - он ведь большой бабник - заглядывался на нее. Дамиан не знал в точности, так ли это. Но даже если это и так, то можно с уверенностью сказать, что она ничего такого не хотела, потому что Жука вскоре отстал и всякие сплетни прекратились. Да, Фирмо непременно поедет по тропинке. Он не будет удлинять себе дорогу, когда его ожидает белая молодая жена. Впрочем, если говорить правду негр Дамиан предпочел бы, чтобы Фирмо поехал по большой дороге... С ним впервые происходит такое. В смятении, охватившем его, он чувствует какое-то непонятное унижение. (Лига - мера длины в Бразилии, равнявшаяся в старину, 6600 метрам, а в настоящее время - 6000 метрам.) Или у него нет опыта в таких делах? Он вел себя, как Антонио Витор, этот батрак, приехавший из Эстансии, который, убив человека при стычке с людьми Орасио в Табокасе, трясся потом целую ночь и дошел до того, что разревелся, точно баба. Впоследствии Антонио Витор привык к такой работе, и теперь он - телохранитель Жуки Бадаро, всегда сопровождает его в поездках. Но в эту ночь негр Дамиан был похож на Антонио Витора: он выглядел новичком, которому впервые приходится просиживать всю ночь в засаде в ожидании человека. Если бы об этом узнали, над ним бы посмеялись, как смеялись над Антонио Витором в ту ночь, когда произошла схватка в Табокасе. Дамиан закрыл глаза, чтобы попытаться забыть все это. Он докурил папиросу и теперь размышлял, стоит ли скрутить новую. У него мало табаку, а ждать, может быть, придется долго. Кто знает, в котором часу появится Фирмо? Дамиан колеблется, он почти доволен, что ни о чем другом, кроме табака, он не думает сейчас. Хороший табак... Отличный табак из сертана... а тот, что в Ильеусе, никуда не годится, просто дрянь - сухой, не крепкий... Но что теперь делает Тереза? Она - белая; Дамиан думает о черном табаке, причем же тут белое лицо доны Терезы? Кто просил ее напоминать о себе? Негр Дамиан приходит в ярость. Женщины всегда во все вмешиваются, всегда появляются там, где их никто не просит. И к чему понадобилось Синьо Бадаро сегодня рассказывать обо всем этом брату? Хоть бы, по крайней мере, отослал его и Вириато подальше. Они ведь слышали с веранды весь разговор. "Как, по-твоему, хорошо ли убивать людей? Неужели ты ничего не чувствуешь здесь, внутри?" Негр Дамиан чувствует. Раньше он никогда ничего не ощущал. Скажи это не сам Синьо Бадаро, а хотя бы даже Жука, Дамиан, возможно, и не обратил бы внимания. Но Синьо Бадаро был для Дамиана чем-то вроде бога. Он почитал его больше колдуна Жеремиаса, заговорившего негра от пуль и от укусов змеи. И слова Синьо крепко запали в голову Дамиана, они давят, словно тяжелая ноша, ему на сердце. Сейчас они вызвали перед ним белое лицо доны Терезы, поджидающей мужа, повторяющей слова Синьо Бадаро и монаха. Дона Тереза, как и монах, была почти иностранкой. Только голос монаха был проникнут гневом, он предсказывал всякие ужасы, а голос доны Терезы был нежен, как музыка. Дамиан уже не думал больше о табаке. Он думал о доне Терезе, поджидающей Фирмо на супружеском ложе, о белом теле, которое ожидает мужа. У нее доброе лицо. Однажды она поднесла кашасы негру Дамиану... И перекинулась с ним несколькими словами... о том, как сильно припекало солнце в тот день. Да, она хорошая женщина, такая простая. Ведь она могла бы и не разговаривать с негром Дамианом, негром-убийцей. У нее своя плантация какао, она могла бы держаться так же гордо, как и другие. Но она поднесла ему кашасы и поговорила с ним о палящем солнце. Она не побоялась его, как многие... Как многие женщины, которые, едва завидев приближающегося негра Дамиана, прятались в дом, а к нему посылали своих мужей. Дамиан всегда смеялся над их страхом; он даже гордился этим - значит, слава о нем разнеслась по свету. Но сегодня Дамиан впервые подумал, что убегают не от храброго негра, убегают от негра-убийцы... Негр-убийца... Он повторил эти слова тихо-тихо, медленно, и они прозвучали трагически. Монах сказал, что никто не имеет права убивать своего ближнего, что это смертный грех, за который расплачиваются адом. Дамиан не обратил тогда внимания на эти слова. А сегодня Синьо Бадаро сказал то же самое. Негр-убийца... А дона Тереза - добрая, на редкость красивая, белая, такой другой не сыщешь на ближайших фазендах... Она, видно, любит своего мужа, коли отвергла ухаживания Жуки Бадаро, богача, на которого женщины так и зарятся... А его, негра Дамиана, убийцу, женщины боятся... Теперь он припомнил много подробностей: женщины исчезали со двора при его появлении; другие женщины со страхом смотрели на него через щели оконных жалюзи; проститутка в Феррадасе ни за что не захотела спать с ним, хотя он и показал ей бумажку в десять мильрейсов. Она не сказала почему, придумала, будто больна, но на ее лице Домиан увидел страх. Тогда он не придал этому значения, улыбнулся своей широкой улыбкой и пошел к другой женщине. Но сейчас воспоминание об этом больно отзывается у него в душе, и без того потрясенной в этот день. Только дона Ана относилась к нему хорошо, она не боялась негра. Но дона Ана - храбрая женщина, она из семьи Бадаро. И совсем его не боялись только дети: они еще ничего не понимают, не знают, что он убийца, который поджидает в засаде людей, чтобы метким выстрелом отправлять их на тот свет. Он любил детей и лучше управлялся с ними, чем со взрослыми. Ему нравилось играть с господскими детьми в их невинные игры, и он с охотой исполнял любые прихоти детей работников. Он хорошо ладил с ребятами... И вот внезапно ему в голову пришла ужасная мысль: а что если дона Тереза беременна, что если у нее во чреве ребенок? У него не будет отца, отец его падет от выстрела негра Дамиана... Дамиан сделал страшное усилие... Голова у него была тяжелой, как после большой попойки... Нет, дона Тереза не беременна, он ее хорошо разглядел в тот день, когда они обменялись парой слов на пороге дома Фирмо. У нее не было заметно живота. Нет, нет, она не была беременна. Да, но ведь это было полгода назад, кто знает, что с нею сейчас? Возможно, она собирается стать матерью... И ребенок родится без отца, а когда подрастет, узнает, что отец его пал на дороге в лунную ночь, сраженный пулей негра Дамиана. И он воспылает ненавистью к негру, он будет не похож на остальных ребят, которые приходят играть с Дамианом, карабкаются ему на спину - они еще не могут забираться даже на самого смирного осла... Ее ребенок не будет есть плодов жакейры, сорванных негром Дамианом, не будет есть золотых бананов, которые негр приносит из зарослей. Он будет с ненавистью смотреть на негра, потому что Дамиан в его глазах всегда останется убийцей отца... Негр Дамиан чувствует какую-то странную, непонятную тоску. Луна освещает его, но с дороги негра не видно, жакейра скрывает его; ружье приставлено к стволу. Другие отмечали зарубкой на ложе ружья каждого убитого человека. Он же никогда этого не делал: не хотел портить оружие. Он любил свое ружье, и оно всегда висело над дощатым топчаном без матраца, на котором спал негр. Иногда ночью Синьо Бадаро нужно было срочно куда-нибудь ехать, и он вызывал негра, чтобы тот его сопровождал. Дамиану достаточно было только снять ружье и дойти до каза-гранде. Ослы уже бывали всегда оседланы. Когда Синьо выезжал верхом, то и Дамиан ехал на осле позади хозяина, на луке седла висело ружье - на дороге мог спрятаться человек Орасио. Случалось, что Синьо Бадаро подзывал негра к себе, и тогда они ехали рядом, разговаривали о плантациях, об урожаях, о какао и о многих других вещах, связанных с фазендой. То были счастливые для негра Дамиана дни. Счастливыми они были еще и потому, что, когда путники приезжали к цели поездки - в Рио-до-Брасо, Табокас, Феррадас или Палестину, полковник давал ему бумажку в пять мильрейсов, и он отправлялся к женщине и проводил с ней остаток ночи. Он и там ставил ружье в ногах кровати, потому что Синьо мог пожелать вернуться в любой момент, и мальчишка из поселка бегал тогда по притонам в поисках негра. В таких случаях он вскакивал с постели - однажды ночью ему пришлось оторваться от женщины, - схватал ружье и отправлялся снова в путь. Он с нежностью относился к своему оружию, держал его в чистоте, любо смотреть! Сегодня, однако, негру не хотелось даже взглянуть на ружье, его глаза искали другое. Луна взошла высоко в небе. Почему на луну можно смотреть, но ни одни глаза не могут смотреть на солнце? Раньше никогда Дамиан об этом не думал. Но сейчас голова его занята этим вопросом. И хорошо - так он, по крайней мере, не видит перед собой, ни дону Терезу, ни ребенка, который должен у нее родиться, не слышит голоса Синьо Бадаро, спрашивающего Жуку: "Как, по-твоему, хорошо ли убивать людей? Неужели ты ничего не чувствуешь здесь, внутри?" Почему никто не может смотреть на солнце, когда оно в зените? А Дамиан никогда не смотрел на убитых им людей. Да, по правде сказать, у него не было на это и времени: сразу же после того, как работа сделана, нужно было уходить. С ним никогда не было такого, чтобы кто-нибудь из его жертв остался в живых, как это случилось с покойным Висенте Гарангау, который пользовался громкой славой, но погиб от руки человека, в которого стрелял. Висенте не посмотрел, мертв ли человек, поэтому сам был умерщвлен ужасным способом: его искромсали на мелкие куски... Дамиан никогда не смотрел на тех, кого убивал. Что с ними происходило? Ему пришлось на своем веку видеть немало мертвецов, но только не тех, кого он убивал сам. Что будет с Фирмо сегодня ночью? Упадет ли он лицом вниз и осел, убегая, понесет его, или свалится сразу на землю и кровь хлынет у него из груди? Когда на другой день найдут тело с простреленной грудью, его отнесут домой. Дона Тереза в это время уже будет метаться в тревоге из-за того, что Фирмо задержался. А что с ней будет, когда она увидит, что мужа принесли уже остывшего, убитого негром Дамианом? Слезы потекут по ее белоснежному лицу. Может быть, это отразится даже на ее беременности. Может быть, в результате нервного потрясения произойдут преждевременные роды. А может, она даже умрет: ведь она такая слабенькая, такая худенькая, беленькая... Так, вместо того чтобы убить одного, негр убьет двоих... Он убьет женщину, а храбрый негр этого не делает... А ребенок? С ребенком, - Дамиан сосчитал по пальцам, - будет трое... Теперь он уже не сомневался, что дона Тереза беременна. Он был в этом уверен. Ему предстояло убить в эту ночь троих... мужчину, женщину и ребенка. А дети такие славные, они так хорошо относятся к негру Дамиану, так любят его. Этим выстрелом ему предстоит убить одного из них... И дону Терезу; белое тело ее будет лежать в гробу, похороны, наверное, состоятся на кладбище в Феррадасе - оно всего ближе. Сколько человек понадобится, чтобы нести три гроба. Будут собирать людей в округе, возможно, обратятся и на фазенду Бадаро. Тогда пойдет и Дамиан; он понесет голубой гробик ребенка, которого оденут как ангелочка... Когда на фазенде умирал кто-нибудь из детей, Дамиан ходил за лесными цветами, убирал ими гробик и нес его на плече к кладбищу. Но ребенка Фирмо он не сможет отнести на кладбище... Потому что он - его убийца... Негр Дамиан снова сделал над собою усилие. Голова не слушается его. Отчего бы это могло быть? Ведь на самом деле он не убил ребенка, не убил дону Терезу, не убил еще и Фирмо. И вот тут-то в голове негра Дамиана и зародилась впервые мысль: а что если не убить Фирмо? Эта мысль пока еще не оформилась. Дамиан еще не был уверен, что не следует убивать. Она возникла мимолетно в его мозгу и тут же исчезла, но все-таки она встревожила его. Как можно не выполнить приказ Синьо Бадаро? Он человек справедливый, Синьо Бадаро. К тому же хозяин любит его, негра Дамиана. По дороге он беседует с негром, обращается с ним почти как с другом. И дона Ана тоже. Они дают ему деньги. Его жалованье - два с половиной мильрейса в день, но на деле он получает гораздо больше: за каждого убитого человека ему дают хорошее вознаграждение. И к тому же он мало работает: уже давно не ходил на плантации, оставался все время в каза-гранде, выполняя мелкие поручения, сопровождал полковника в его поездках, играя с детьми в ожидания приказа убить человека. Его профессия - убийство. Теперь Дамиан прекрасно отдает себе в этом отчет. Ему всегда казалось, что он - работник фазенды Бадаро. Теперь ему ясно, что он попросту наемный убийца, что его профессия - убийство, что если бы не было людей, которых надо уничтожать, ему вообще нечего было бы делать. Он сопровождал Синьо, но только затем, чтобы охранять его жизнь, чтобы убивать любого, кто захотел бы подстрелить полковника. Дамиан - убийца... Так Синьо Бадаро назвал в сегодняшнем разговоре Жуку. Но это относится и к нему, Дамиану. Вот хотя бы сейчас. Что он делает? Разве он ждет человека не для того, чтобы подстрелить его? Что-то внутри причиняет ему ужасные страдания. Он ощущает боль, будто его ранили кинжалом. Над молчаливым лесом сияет луна. Дамиан вспоминает, что он может скрутить папиросу - так у него будет чем скоротать время. Когда он наконец закурил, к нему вновь вернулась мысль: а что если он не убьет Фирмо? Теперь это была уже вполне определенная мысль. Дамиан поймал себя на том, что думает об этом. Нет, это невозможно! Дамиан прекрасно знал, что смерть Фирмо нужна была Синьо Бадаро, чтобы легче было завладеть его плантацией и продвинуться к лесам Секейро-Гранде. А когда у Бадаро окажутся эти леса, они станут владельцами крупнейшей фазенды в мире; будут иметь больше какао, чем все остальные плантаторы, вместе взятые, станут богаче даже полковника Мисаэла. Нет, не убить Фирмо этой ночью - значило бы не оправдать доверия Синьо. Если хозяин послал его - значит доверяет ему. Значит, нужно стрелять. Дамиан старался вбить себе в голову эту мысль. Он уже стольких уничтожил на своем веку, почему же сегодня ему так тяжело? Больше всего ему мешает Тереза, белая дона Тереза, которая ждет ребенка. Она наверняка умрет, и ребенок тоже. Вот она - дона Тереза; раньше это была полная луна, теперь это белое лицо жены Фирмо. Нет, Дамиан ведь не пил... ни капли. Другие пропускают стопку перед тем как идти убивать. Ему в этом никогда не было необходимости. Он шел всегда спокойный, уверенный в меткости своего глаза. Никогда ему не приходилось, как другим убийцам, опрокидывать стопку, чтобы, не колеблясь, подстрелить человека. Но сегодня он чувствовал себя так, будто здорово выпил и голова его закружилась от кашасы. Теперь белое лицо доны Терезы виднеется и на земле. Только что это был лунный, молочно-белый свет, разливавшийся по дороге. Теперь он стал доной Терезой с белым озабоченным лицом, застывшим в трагическом удивлении; она ожидала мужа для любви, судьба прислала ей мертвеца с пулей в груди. Она отрывает свой взор от земли и обращает его на негра Дамиана. Она просит его не убивать Фирмо, ради бога, не убивать... На земле, освещенной лунным светом, негр отчетливо видит лицо доны Терезы. Он весь дрожит, его огромное тело трепещет. Нет, он не может исполнить эту просьбу доны Терезы. Синьо Бадаро приказал - негр Дамиан обязан выполнить распоряжение. Он не может обмануть доверие такого справедливого человека, как Синьо Бадаро. Если бы еще приказал Жука... Но ведь это приказ Синьо, дона Тереза, и тут негр Дамиан ничего не может поделать. Виноват ведь и ваш муж... Какого чорта он не продает плантацию? Неужели он не понимает, что он бессилен против Бадаро? Почему он не продал плантацию, дона Тереза? Не плачьте, дона Тереза, не то негр Дамиан может сам заплакать. А храбрый убийца не может плакать, он опозорит себя. Негр Дамиан клянется, что не хочет убивать Фирмо, что он с радостью выполнил бы ее волю. Но ведь это приказ Синьо Бадаро, а негр Дамиан обязан ему повиноваться... Кто сказал, что дона Тереза добрая? Ложь! Теперь и она своим мелодичным голосом повторяет все те же слова Синьо Бадаро: "Как, по-твоему, хорошо ли убивать людей? Неужели ты ничего не чувствуешь здесь, внутри?" Голос ее мелодичен, но он и страшен. Он звучит в испуганном сердце негра подобно проклятию в лесу. Папироса потухла, он не осмеливается зажечь спичку, чтобы не разбудить лесных призраков. Только теперь он подумал о них, потому что лицо доны Терезы, вырисовывающееся на земле, конечно, колдовство. Дамиан знает, что родственники людей, которых он убил, посылали по его адресу в минуту страдания и ненависти страшные проклятия. Но то были далекие проклятия, Дамиан знал о них лишь понаслышке. Тут другое дело. Дона Тереза здесь, он видит ее грустные глаза, ее белое лицо, слышит ее мелодичный и страшный голос, проклинающий негра Дамиана. Этот голос спрашивает, не чувствует ли он что-нибудь здесь, внутри, в глубине сердца? Да, чувствует, дона Тереза. Если бы негр Дамиан мог, он не убил бы Фирмо. Но выхода нет, не потому, что он хочет этого, совсем нет... А что если сказать, будто он промахнулся? Это новая мысль блеснула в мозгу Дамиана. На секунду он увидел лунный свет там, где раньше было лицо доны Терезы. Он бы опозорил себя, ведь жагунсо должен стрелять метко, тем более не может промахнуться негр Дамиан! У него самый меткий глаз во всей округе. Никогда он не тратил двух пуль, чтобы убить одного человека; он всегда обходился одним выстрелом. Он был бы опозорен, все, даже женщины, даже дети стали бы смеяться над ним. Синьо Бадаро возьмет на его место другого, а он станет простым работником, будет собирать какао, погонять ослов, танцевать на баркасах, перемешивая зерна какао, которые сушатся на солнце. Все будут над ним смеяться... Нет, он не может пойти на это. Он не может не оправдать доверия Синьо Бадаро. Полковнику нужно, чтобы Фирмо умер. В этом виноват сам Фирмо: нельзя быть таким упрямым. Дона Тереза знает все на свете, она сама призрак, потому что лицо ее, снова заменившее лунный свет на дороге, напоминает негру, что Синьо колебался в этот вечер и послал людей только потому, что его принудил Жука. Дамиан пожал плечами... Разве Синьо Бадаро принимает какое-нибудь решение только тогда, когда на этом настаивает Жука?.. Думать так - значит не знать Синьо Бадаро... Конечно же, дона Тереза его не знает... Но она напоминает ему кое-что, и негр Дамиан сам начинает колебаться. А что если Синьо Бадаро тоже не хотел смерти Фирмо? Что если и ему жаль доны Терезы? Жаль ребенка, которого она носит под сердцем? А что если и Синьо Бадаро чувствует что-то там внутри, как и негр Дамиан? Дамиан сжимает голову руками. Нет, это неправда. Это все ложь доны Терезы, ее колдовство. Если Синьо Бадаро не желает смерти Фирмо, зачем он послал его? Синьо Бадаро всегда делает только то, что хочет. Потому что он богат и он глава семьи. Жука боится его, несмотря на всю свою храбрость, которой он так хвастается. Кто не боится Синьо Бадаро? Только негр Дамиан... Но если оставить Фирмо в живых, Дамиан всю жизнь будет бояться Синьо Бадаро, никогда не посмеет взглянуть ему в глаза. Дона Тереза на дороге смеется над негром: "Значит, он убьет Фирмо только из страха перед Синьо Бадаро? И это тот самый негр Дамиан, который выдает себя за самого храброго жагунсо в округе?.." Дона Тереза смеется, ее ясная и насмешливая улыбка выводит негра из себя. Он весь содрогается. Смех слышится с земли, из леса, с дороги, с неба, отовсюду; и все говорят, что он боится, что он малодушен, что он трус; это он-то, негр Дамиан, о котором пишут в газетах!.. "Дона Тереза, перестаньте смеяться, не то я выстрелю в вас. Я никогда не стрелял в женщину, настоящий мужчина не делает этого. Но если вы не перестанете смеяться, я спущу курок. Не насмехайтесь над негром Дамианом, дона Тереза. Негр не боится Синьо Бадаро... Он его уважает, он не хочет обмануть его доверие... Видит бог, это так... Не смейтесь или я выстрелю, всажу пулю в ваше белое лицо..." Что-то сжимает ему грудь. Что это на него взвалили? Это колдовство, проклятие, которое на него накликали. На негре лежит проклятие женщины. Из леса доносится голос, повторяющий слова Синьо Бадаро: "Как, по-твоему, хорошо ли убивать людей? Неужели ты ничего не чувствуешь здесь, внутри?" Весь лес смеется над ним, весь лес выкрикивает эти слова, давит ему на сердце, танцует у него в голове. Впереди дона Тереза... не вся, а только ее лицо. Это колдовство, это проклятие, которое накликали на негра. Дамиан хорошо знает, чего они хотят. Они хотят, чтобы он не убивал Фирмо... Дона Тереза просит, но что он может сделать? Синьо Бадаро человек справедливый... У доны Терезы белое лицо. Она плачет... Но что это? Кто плачет - дона Тереза или негр Дамиан? Плачет... Эта боль сильнее, чем от удара ножа или от раскаленного угля... Его руки в плену: он не может убить. Его сердце в плену: он должен убить... По черному лицу Дамиана текут слезы голубых глаз доны Терезы... Лес содрогается от смеха, содрогается от рыданий, колдовство ночи окружает негра Дамиана. Он садится на землю и плачет тихо, как наказанный ребенок. А топот осла на дороге все ближе. Он уже совсем рядом, вот в лунном свете появляется силуэт Фирмо. Негр Дамиан пытается взять себя в руки, он чувствует, как к горлу подступает комок, руки его, держащие ружье, дрожат. Лес кричит вокруг. Фирмо приближается. 7 - Баккара...- объявил Орасио, постучав по бокалу, и над столом раздался мелодичный, тихий звон. - Эти бокалы стоили мне немалых денег... Я купил их к своей свадьбе. Посылал за ними в Рио. Виржилио пригубил из бокала; капли португальского вина, словно кровь, окрашивали прозрачный хрусталь. Он поднял бокал: - Какой утонченный вкус... Он обращался ко всем, но его взгляд задержался на Эстер, как бы говоря ей: он, Виржилио, прекрасно знает, у кого такой хороший вкус. Адвокат говорил красивым, сочным и мелодичным голосом, тщательно подбирая слова, как если бы выступал на конкурсе ораторского искусства. Он смаковал вино с видом знатока, пил маленькими глотками, чтобы лучше оценить качество вина. Его изысканные манеры, томный взгляд, белокурая шевелюра - все это представляло контраст с залой. Орасио смутно чувствовал это. Даже Манека Дантас отдавал себе в этом отчет. Но для Эстер не существовало залы. Появление молодого адвоката сразу вырвало ее из теперешней обстановки и унесло в прошлое. Она почувствовала себя так, словно она еще в монастырском пансионе, на большом новогоднем празднике, когда они, воспитанницы, танцевали с самыми изысканными и благовоспитанными юношами Баии. Она всему улыбалась, старалась казаться остроумной и изящной. На нее нашла тихая, почти радостная задумчивость. "Это вино во всем виновато", - решила Эстер. Действительно, вино слегка ударило ей в голову. Она подумала и выпила еще, но пьянела она больше от слов Виржилио. - Тут был как-то праздник в доме сенатора Лаго... Бал, которым отмечалось его избрание. Какой это был праздник, дона Эстер! Что-то неописуемое! Общество собралось самое аристократическое. Были там и сестры Пайва. - Эстер была знакома с Пайва, они вместе учились в пансионе. - Мариинья была просто очаровательна в платье из голубой тафты. Прямо мечта... - Она красивая... - отозвалась Эстер, и в голосе ее послышалась некоторая сдержанность, не ускользнувшая от Виржилио. - Однако говорят, что в свое время она была не самой красивой девушкой в пансионе... - заметил адвокат, и Эстер покраснела. Она выпила еще вина. Виржилио продолжал разглагольствовать. Он заговорил о музыке, упомянул название одного вальса, Эстер припомнила мелодию. Вмешался Орасио: - Знаете, Эстер - прекрасная пианистка. В голосе Виржилио прозвучала нежная мольба: - Если так, после обеда, надеюсь, мы будем иметь удовольствие послушать дону Эстер... Дона Эстер не лишит нас этого наслаждения... Эстер начала отказываться: она давно не играла, пальцы ее потеряли гибкость, и к тому же рояль в таком состоянии, что просто ужас... Расстроен, заброшен... Здесь, на краю света... Однако Виржилио не принял ее отказа и обратился к Орасио с просьбой "уговорить дону Эстер, чтобы она перестала скромничать и наполнила дом гармоническими звуками". Орасио стал настаивать. - Не упрямься, сыграй, доставь удовольствие молодому человеку. Я тоже хочу послушать... В конце концов ведь я истратил огромные деньги на этот рояль, самый большой, какой только нашелся в Баие, я задал людям дьявольскую работу, чтобы перевезти его сюда, а чего ради? Выброшенные деньги... Шесть конто... Он повторил, и это прозвучало чересчур откровенно: - Шесть конто на ветер... - и посмотрел на Манеку Дантаса, - этот был способен понять Орасио... Манека решил, что должен поддержать друга: - Шесть конто - это большие деньги... Целую плантацию можно купить... Виржилио почувствовал, что здесь он может вести себя безнаказанно. - Что такое шесть конто, шесть жалких конто, если они употреблены на то, чтобы доставить радость вашей супруге, полковник?.. - и он поднял палец кверху, приблизив его к лицу полковника, палец с тщательно наманикюренным ногтем, с вызывающе поблескивающим рубином адвокатского перстня. - Полковник жалуется, но уверяю вас, что никогда он не тратил шесть конто с таким удовольствием, как покупая этот рояль. Не правда ли? - Ну что ж, это правда: мне было приятно. Она играла на рояле в доме отца... Я не хотел, чтобы она привезла оттуда их малюсенький, плохонький, дешевый рояль, - он сделал своей огромной рукой пренебрежительный жест. - Я купил этот, но она на нем почти не играет. Всего один раз... Эстер слушала молча. В ней нарастала ненависть. Еще более сильная, чем та, которую она испытала в первую брачную ночь, когда Орасио сорвал с нее одежду и набросился на нее. Вино слегка подействовало на Эстер; слова Виржилио пьянили ее; глаза снова стали мечтательными, беспокойными, как в те далекие годы, когда она училась в пансионе. Орасио стал напоминать ей большого грязного борова, вроде тех, что валялись у них на фазенде в грязи около дороги. А Виржилио показался ей странствующим рыцарем, мушкетером, французским графом, каким-то смешением персонажей из романов, которые она читала в пансионе, - все эти герои были благородными, отважными и красивыми... И все же, вопреки всему, несмотря на то, что в ней кипела ненависть - или именно из-за этой ненависти? - сегодняшний обед показался ей восхитительным. Она налила еще бокал вина и, улыбаясь, заявила: - Ну что ж, я сыграю... - она сказала это Виржилио и тут же обратилась к Орасио. - Ты ведь до сих пор никогда меня не просил... - ее голос был мягок и нежен, и бушевавшая в ней ненависть получила удовлетворение, потому что теперь Эстер поняла, что сможет отомстить мужу. Она продолжала говорить, ей хотелось причинить ему боль. - Я даже думала, что тебе не нравится музыка... Теперь, когда я знаю, что ты ее любишь, рояль не будет отдыхать. Мгновенно все изменилось для Орасио. Это были непривычные, непритворные слова, и Эстер была не та; она неожиданно стала совсем другой, она думала о нем, о его желаниях. Орасио овладело доброе чувство, разорвавшее оболочку, которой было покрыто его сердце. Он начал думать об Эстер с лаской. Может быть, он был несправедлив к ней... Он не понимал ее, она была из другого круга... Орасио решил пообещать Эстер что-нибудь очень большое, очень хорошее, что доставило бы ей удовольствие. - На праздники мы поедем в Баию... - он обращался к ней, только к ней, будто за столом больше никого не было. Потом беседа снова приняла обычный светский характер... Разговор велся почти исключительно между Эстер и Виржилио. Они говорили о праздниках, обсуждали моды, рассуждали о музыке, литературе. Орасио любовался женой, Манека Дантас поглядывал на нее своими лукавыми глазами. - Мне нравится Жорж Оне... - заявила Эстер. - Я плакала, читая его "Великого промышленника". Виржилио принял несколько грустный вид: - Не потому ли, что нашли в нем кое-что из своей биографии? Орасио и Манека Дантас ничего не поняли, да и сама Эстер не сразу сообразила, на что он намекает. Но когда поняла, закрыла лицо рукой и нервно пробормотала: - О нет, нет! Виржилио вздохнул. Ей показалось, что она зашла слишком далеко. - Это еще не значит... Однако он не хотел ничего знать. Он был взволнован, его глаза блестели. - А Золя? Вы читали Золя? - спросил он. Нет, она не читала: монахини в пансионе им не позволяли. Виржилио сказал, что действительно это не совсем подходящая литература для девушек, но для замужней женщины... У него в Ильеусе есть "Жерминаль". Он его пришлет доне Эстер. Негритянки подавали самые разнообразные сладости. Эстер предложила пить кофе в гостиной и встала. Виржилио быстро поднялся вслед за ней и отодвинул назад ее стул, чтобы она могла пройти. Орасио смотрел на адвоката, и в нем пробуждалось что-то похожее на зависть. Манека Дантас восхищался его манерами. Он считал, что воспитание - это великое дело. Он вспомнил о своих детях; ему захотелось, чтобы они, когда вырастут, были похожи на Виржилио. Эстер вышла в гостиную. Мужчины последовали за ней. Шел дождь, мелкий дождик, через который пробивался свет луны. На небе, несмотря на тучи, были видны яркие звезды. Виржилио направился к веранде. Фелисия вошла с подносом кофе, Эстер стала накладывать сахар в чашки. Виржилио повернулся и сказал, как бы декламируя стихи: - Как прекрасны ночи в селве... - Да, прекрасны... - согласился Манека Дантас, помешивая кофе. Он обернулся к Эстер. - Еще ложечку, кума. Я люблю очень сладкий кофе... - Он снова обратился к адвокату. - Какая прекрасная ночь... и этот дождик придает ей еще больше прелести... - он силился поддерживать разговор в том же духе, что и Виржилио с Эстер. И остался доволен, потому что ему показалось, что он произнес фразу, похожую на те, которыми обменивались они. - А вам, доктор? Побольше сахара или поменьше? - Поменьше, дона Эстер... Довольно... большое спасибо... Вы не находите, сеньора, что прогресс убивает красоту? Эстер передала сахарницу Фелисии. Мгновение она медлила с ответом. Лицо ее было задумчиво и серьезно. - Я считаю, что прогресс несет с собою и много красивого... - Но дело в том, что в больших городах при ярком освещении не видно звезд... А поэт любит звезды, дона Эстер... Звезды неба и звезды земли... - Бывают ночи, когда на небе нет звезд... - теперь голос Эстер был глубоким, он шел от сердца. - Когда бушует буря, здесь страшно... - Это должно быть потрясающе красиво... - Виржилио произнес эту фразу громко, на всю залу. И добавил: - Чертовски красиво... - Возможно... - ответила Эстер. - Но я боюсь этих ночей, - и она посмотрела на него молящим взглядом, как на старого друга. Виржилио видел, что она уже не играет роль, и ему стало жаль ее, очень жаль. И он устремил на нее взгляд, полный нежности и ласки. Прежние его легкомысленные и коварные планы исчезли, их заменило нечто более серьезное и глубокое. Орасио вмешался в разговор: - Знаете, доктор, чего она боится, дурочка? Крика лягушек, когда змеи проглатывают их на берегу реки... Виржилио уже слышал эти крики, и его сердце тоже леденело от ужаса. Он сказал лишь: - Понимаю... Это был счастливый момент, глаза ее были чисты и в них отражалась радость. Теперь они уже оба не играли. Это длилось всего лишь одну секунду, но и этого было достаточно. У нее не осталось даже ненависти к Орасио. Она подошла к роялю. Манека Дантас начал излагать Виржилио свое дело. Это крупный кашише, который пахнет кучей денег. Виржилио силился слушать полковника внимательно. Иногда Орасио, который имел в этом вопросе немалый опыт, вставлял замечания. Виржилио напомнил, что гласит по этому поводу закон. В эту минуту в зале раздались первые аккорды. Адвокат улыбнулся. - Послушаем дону Эстер, а уж потом займемся расширением вашей фазенды... Манека Дантас кивнул соглашаясь. Виржилио направился к роялю. Музыке вальса было тесно в стенах залы, она разносилась по плантации, доходила до лесной чаши. Сидя на диване, Манека Дантас заметил: - Воспитанный малый, а? И такой талант! Говорят, еще и поэт... А как рассуждает!.. С адвокатом у нас теперь дело в шляпе... Светлая голова. Орасио вытянул свои большие руки, потер их одна о другую и усмехнулся. - А Эстер? Что ты скажешь, кум? У кого в Ильеусе и даже в Баие, - он повторил, - даже в Баие, есть такая образованная жена? Знает толк во всех этих штучках - французском, музыке, модах, во всем... У нее есть ум, - он постучал себя по лбу, - а не только красота... Орасио говорил с гордостью, как хозяин о своей собственности. Голос его был преисполнен тщеславия. И он был счастлив, воображая, что Эстер играла только для него, играла потому, что он попросил. - Да, она образованная женщина! - согласился Манека Дантас. Стоя у рояля и нежно глядя на Эстер, Виржилио тихонько подпевал. Когда Эстер кончила играть, он подал ей руку, чтобы помочь подняться. Она встала и очутилась совсем близко от него. Пока все аплодировали ей, Виржилио прошептал так, чтобы услышала только она одна: - Вы сама как птичка в зубах змеи... Манека Дантас восторженно попросил, чтобы она еще что-нибудь сыграла. Подошел и Орасио. Эстер сделала огромное усилие, чтобы сдержать слезы. 8 На опушке леса негр Дамиан в засаде ожидал человека. Он испытывал тяжелые страдания; в свете луны ему мерещились галлюцинации. А неподалеку, с другой стороны леса, в гостиной каза-гранде Виржилио отдавал свои знания закона в распоряжение корыстолюбивых полковников и искал любви в испуганных глазах Эстер. На опушке леса, спускавшегося по склону холма, на фазенде Санта-Ана да Алегрия - владении Бадаро - Антонио Витор тоже ожидал кого-то; он сидел на берегу реки, опустив ноги в воду. Река была небольшая, тихая и светлая, и в ее водах смешивались листья, упавшие с деревьев какао, и листья, упавшие с больших деревьев на противоположной стороне реки, росших здесь с незапамятных времен. Эта река служила границей между лесом и плантациями. И Антонио Витор, ожидая, раздумывал о том, что пройдет немного времени, и топоры и огонь уничтожат лес. Повсюду здесь будут разбиты плантации какао, и река перестанет быть рубежом. Жука Бадаро поговаривал о вырубке леса уже в этом году. Рабочие ждали, когда им прикажут выжигать лес, готовили саженцы для посадки на землях, которые сейчас еще покрыты лесом. Антонио Витор любил селву. Его родной городок Эстансия, такой далекий теперь, тоже стоял среди лесов; его окружали две реки, и деревья врывались даже на его улицы и площади. Антонио Витору с детства больше полюбился лес, где в любое время дня царит полумрак, чем плантации какао, пестревшие яркими и блестящими плодами цвета старого золота. В первое время, окончив работы на плантациях, он всегда приходил к лесу. Здесь он отдыхал. Здесь вспоминал Эстансию, которая вставала перед ним как живая; вспоминал Ивоне, лежащую у моста на берегу реки Пиаутинга. Здесь тосковал по родному городу. Первое время ему было нелегко: он грустил, работа на плантации оказалась тяжелой, гораздо более тяжелой, чем на кукурузном поле, которое он возделывал вместе с братьями до того, как уехал на юг, в эти края. На фазенде приходилось подыматься в четыре часа, готовить сушеное мясо, которое он съедал в полдень с маниоковой мукой; выпивал кружку кофе, и в пять часов, когда солнце едва начинало выходить из-за холма позади каза-гранде, надо было отправляться на работу, собирать какао. Солнце подымалось до вершины горы и немилосердно жгло голые спины Антонио Витора и других работников, особенно тех, которые прибыли вместе с ним и еще не привыкли к здешнему солнцу. Ноги вязли в трясине, клейкий сок зерен какао прилипал к ним; когда шли дожди, было совсем грязно, потому что вода, проходя через расположенные выше плантации, захватывала с собой листья, ветки, насекомых и всякий мусор. В полдень - время узнавали по солнцу - работы прекращались. Наспех проглатывали завтрак, срывали с жакейры спелый плод на десерт. А надсмотрщик, сидя на своем осле, уже гнал людей на работу. И они снова трудились до шести часов вечера, когда солнце уходило с плантации. Наступал печальный вечер. Тело ломило от усталости, не было женщины, с которой можно было отдохнуть, не было Ивоне, чтобы приласкать ее, не было моста, как в Эстансии, не было и рыбной ловли. Говорили, что здесь, на юге, можно заработать большие деньги. Огромные деньги. А вот за всю эту дьявольскую работу платят каких-то два с половиной мильрейса в день, которые к тому же целиком поглощает лавка фазенды, так что к концу месяца остаются жалкие гроши, если только вообще что-то остается. Наступал вечер, а с ним возвращались тоска по родине, всякие мрачные мысли. Антонио Витор приходил к лесу, садился на берегу реки, опустив ноги в воду, закрывал глаза и предавался воспоминаниям. Другие работники расходились по своим глинобитным хижинам, валились на деревянные топчаны и засыпали, разбитые усталостью. Иные затягивали тоскливые мелодии. Стонали гитары, звучали песни других краев, воспоминания о мире, который остался далеко, музыка, щемящая сердце. Антонио Витор со своими воспоминаниями приходил к лесу. Снова, в сотый раз, он обладал Ивоне у моста в Эстансии. И всегда это было как в первый раз. Он снова держал ее в своих объятиях и снова окрашивалось кровью ее вылинявшее платье с красными цветами. Его рука, огрубевшая от работы на плантации, была подобна женскому телу с его нежной кожей; она заставляла его вспоминать Ивоне, которая отдалась ему. Его рука казалась ему теплым, ласковым и нежным телом женщины. Она вырастала здесь, у реки, превращаясь в возбуждении Антонио Витора в отдающуюся девственницу. Так бывало здесь, на берегу реки, в первое время. Затем река все омывала - тело и сердце - в вечернем купании. Не отмывался лишь клейкий сок какао, въевшийся в подошвы ног и становившийся все толще, словно подметки башмаков. Антонио Витор попал в милость к Жуке Бадаро. Он завоевал его расположение прежде всего тем, что, когда вырубали лес, где теперь находится плантация Репартименто, он не струсил, как другие, прибывшие вместе с ним в ту ночь бури. Это он, Антонио Витор, срубил тогда первое дерево. Сейчас саженцы какао на этой плантации превратились в тонкие деревца, на которых скоро начнется первое цветение. Потом в Табокасе во время схватки Антонио Витор ради Спасения Жуки убил человека - это было его первое убийство. Правда, вернувшись на фазенду, он в отчаянии долго плакал; правда, в течение многих ночей перед его глазами стоял этот человек, схватившийся рукой за грудь, с высунувшимся языком. Но это прошло. Жука освободил его от изнурительного труда на плантации для гораздо более легкой работы убийцы. Теперь он сопровождал Жуку Бадаро во время объездов фазенды и в частых прогулках в поселки и в город; Антонио Витор окончательно сменил серп на ружье. Он познакомился с проститутками Табокаса, Феррадаса, Палестины, Ильеуса, заразился дурной болезнью, однажды получил пулю в плечо. Ивоне теперь была для него далекой, расплывчатой тенью, Эстансия - почти забытым воспоминанием. Но у него сохранилась привычка приходить по вечерам на опушку леса и сидеть у реки, опустив в воду ноги. И поджидать там Раймунду. Она приходит на реку с бидонами из-под керосина, чтобы набрать воды для вечерней ванны доны Аны Бадаро. Раймунда спускается, напевая, но как только замечает Антонио Витора, сразу перестает петь и недовольно хмурится. Она сердито отвечает на его приветствие, а единственный раз, когда он хотел схватить ее и прижать к себе, она оттолкнула его с такой силой, что он в мгновенье ока очутился в реке - она была сильная и решительная, как мужчина. Но все же он по-прежнему ходил сюда каждый вечер, только уже не пытался больше приставать к ней. Антонио Витор здоровался, получал в ответ приветствие, произнесенное сквозь зубы, и начинал насвистывать песенку, которую Раймунда напевала по дороге к реке. Она наполняла речной водой бидон, он помогал ей поставить его на голову. И Раймунда исчезала среди деревьев какао. Ноги у нее были большие, темные, темнее, чем ее лицо мулатки, они утопали в грязи тропинки. Он бросался в воду. Если в ближайшие дни не предвиделось спать с женщиной в поселке, он обладал в своем воображении Раймундой, которая появлялась обнаженной, в виде его руки, снова уподобившейся женскому телу. Затем он возвращался через плантацию к Жуке Бадаро - получать распоряжения на следующий день. Иногда дона Ана приказывала дать ему стопку кашасы. Антонио Витор слышал шаги Раймунды на кухне, ее голос отвечал на зов доны Аны: - Иду, крестная. Раймунда была крестницей доны Аны, хотя они были одного возраста. Мулатка родилась в тот же день, что и дона Ана. Ее мать Ризолета, красивая негритянка с пышными бедрами и упругим телом, служила кухаркой в каза-гранде. Раймунда родилась светлой, с почти гладкими волосами. Никто не знал, кто был ее отцом. Поговаривали, что это был не кто иной, как старый Марселино Бадаро, отец Синьо и Жуки. Несмотря на эти слухи, дона Филомена все же не прогнала кухарку. Наоборот, именно Ризолете с ее объемистой черной грудью доверили выкормить новорожденную "синьорочку", первую внучку старых Бадаро. Дона Ана и Раймунда вначале росли вместе: в одной руке Ризолеты "синьорочка", в другой - Раймунда, у одной груди одна, у другой - другая. В день крещения доны Аны крестили и мулаточку Раймунду. Негритянка Ризолета избрала крестным отцом Синьо, который был в то время еще молодым человеком, двадцати с небольшим лет, а крестной матерью - дону Ану, которой не было и году. Священник не стал протестовать, потому что уже тогда Бадаро представляли собой силу, перед которой склонялись и закон, и религия. Раймунда росла в каза-гранде, она была молочной сестрой доны Аны. И так как дона Ана появилась на свет, когда дедушка и бабушка были уже почти совсем старыми и прошло ни много ни мало два десятка лет с тех пор, как последняя девочка Бадаро наполняла дом своим детским звонким голоском, то она стала общим баловнем семьи. А на долю Раймунды доставались остатки этих ласк. Дона Филомена, которая была женщиной религиозной и доброй, обычно говорила, что дона Ана отобрала мать у Раймунды и поэтому Бадаро обязаны что-то дать и мулаточке. И это правда, негритянка Ризолета ни на кого больше не хотела смотреть, кроме как на свою "белую дочку", свою "синьорочку", свою дону Ану. Ради этой малютки Ризолета даже осмеливалась поднимать голос против Марселино, если старик пытался наказывать выкормленную ею непослушную внучку. Ризолета приходила в неистовство, когда слышала плач доны Аны. Она прибегала из кухни со сверкающими глазами и встревоженным лицом. Излюбленным развлечением Жуки - в ту пору еще мальчугана - стало заставлять племянницу плакать, чтобы наблюдать взрывы ярости Ризолеты. Негритянка называла Жуку "чортом", относилась к нему непочтительно, иногда даже ругала его, заявляя, что он "хуже негра". У себя на кухне она, утирая глаза, говорила другим негритянкам: - Это не ребенок, чума какая-то... Для доны Аны кухня была лучшим убежищем. Когда она слишком уж напроказит, то скрывается там, у юбок своей "черной мамы", зная, что туда за ней никто не придет, даже дона Филомена, даже сам старый Марселино, даже ее отец Синьо. В таких случаях негритянка готовилась к отпору, чтобы защитить свою "синьорочку". Раймунда выполняла мелкие домашние работы, готовила, но, кроме того, в каза-гранде ее обучили шитью, вышиванию, научили немного читать, писать свою фамилию, а также складывать и вычитать. Бадаро были уверены, что таким путем они оплачивают свой долг. Ризолета умерла с именем доны Аны на устах, глядя на свою "белую дочку", которая не отходила от нее. Старый Марселино же был похоронен два года тому назад, а спустя год умерла и его дочь, вышедшая замуж за торговца и скончавшаяся в Баие, так и не привыкнув к далекому городу. Она ослабела, у нее начался туберкулез. Дона Филомена взяла Раймунду с кухни и сделала ее служанкой. И она покровительствовала мулатке все время, до самой своей смерти. Потом, когда жена Синьо умерла от чахотки, остались двое крестных - Синьо и дона Ана; и вскоре для Раймунды началась обычная жизнь домашней прислуги: она стирала, чинила белье, ходила на реку за водой, готовила сладости. Разве только на праздниках дона Ана дарила ей кусок материи на платье, а Синьо - башмаки и немного денег. Она не получала жалования, да и на что ей были деньги, если в доме Бадаро она имела все необходимое? Когда Синьо давал ей на праздник Сан-Жоана и на рождество по десять мильрейсов, то обычно говорил: - Сохрани это себе на приданое... Ему даже и в голову не приходило, что у Раймунды могут появиться какие-то желания. Между тем с детства сердце Раймунды было полно неосуществимых грез. Сначала она мечтала о куклах и игрушках, какие выписывались для доны Аны из Баии: Раймунде запрещалось их брать. Сколько шлепков заработала она от негритянки Ризолеты за то, что трогала игрушки своей молочной сестры. Потом это было желание вскочить, подобно доне Ане, на хорошо оседланную лошадь и поскакать по полям. И, наконец, она хотела иметь, как и та, красивые вещи - ожерелье, сережки, испанский гребень. Она добыла себе один такой гребень, роясь в мусоре, выброшенном доной Аной, но у него были сломаны зубья, их осталось всего два или три. И вот, сидя в своей комнатушке, освещавшейся по вечерам небольшой лампой, она втыкала гребень в волосы и улыбалась самой себе. Вероятно, это была ее первая улыбка за день, потому что у Раймунды лицо всегда оставалось серьезным и сердитым, замкнутым для всех. Жука, не пропускавший ни одной женщины, будь то проститутка, или замужняя сеньора из города, или мулаточка с плантации, никогда не приставал к Раймунде, - возможно, он находил ее дурнушкой - приплюснутый нос, представлявший контраст с почти белым лицом. Она была злая, сама дона Ана это замечала. И на фазенде говорили, что у Раймунды недоброе сердце. Она, казалось, ко всем относилась одинаково, жила своей молчаливой жизнью, работала за четверых, получала то, что ей давали, бормоча при этом слова благодарности. Так она выросла, стала уже девушкой. У нее начали появляться женихи, потому что все были уверены, что Синьо Бадаро непременно поможет тому, кто женится на его крестнице, молочной сестре доны Аны. Претендовал на нее белобрысый приказчик, служивший в лавке на фазенде и приехавший из Баии, - он знал бухгалтерию и почитывал книги. Приказчик был худ и немощен, носил очки. Раймунда не дала своего согласия, расплакалась, когда Синьо заговорил с ней об этом, и заявила: - Нет, нет! Синьо пожал плечами, давая понять, что ему это, собственно, безразлично. - Не хочешь, ну и делу конец... Я не собираюсь тебя неволить... Жука попробовал было вмешаться: - Но ведь это хорошая партия для тебя... Образованный парень, белый... Другого такого не встретится. Не знаю, что только он нашел в мулатке. Однако Раймунда стала умолять Синьо, и тот сообщил приказчику об ее отказе. Жука Бадаро при случае не преминул спросить приказчика, что тот нашел хорошего в этой вечно нахмуренной мулатке. Не прочь был на ней жениться и Агостиньо, надсмотрщик с одной из плантаций Бадаро. Он пробовал об этом заговорить с Раймундой, но она грубо ему ответила. Дона Ана нашла этому объяснение: - Раймунда никогда нас не покинет. Она ходит всегда хмурая, но она любит нас... И неожиданно она растрогалась, вспомнила Ризолету. В такие дни она всегда дарила мулатке какое-нибудь старое платье или монетку в два мильрейса. Но подобные разговоры о Раймунде были редкими, у Бадаро не всегда было время думать о будущем молочной сестры доны Аны. Антонио Витор уже давно на нее заглядывался. На фазенде женщина - роскошь, а его молодому телу нужна была женщина. Ему недостаточно было любви проституток из поселков, куда он иногда ездил. Ему хотелось, чтобы чье-то тело согревало его в течение долгих холодных месяцев зимы - с мая по сентябрь, когда непрерывно шли дожди. Антонио Витор поджидал ее на опушке леса. Пройдет немного времени и послышится голос Раймунды, а затем на тропинке появится и она сама. Может быть, лицом она и не красавица, но у Антонио Витора не выходило из головы ее крепкое тело, пышные ягодицы, упругие груди, широкие бедра. В сумеречном небе чувствовалось приближение ночи. Река текла спокойно. На воду падали листья. Возможно, ночью будет дождь. В лесу запели цикады. Сколько было разговоров об огромных богатствах, которые можно нажить здесь на юге... Антончо обещал вернуться в один прекрасный день богатым, хорошо одетым, в ботинках со скрипом. Теперь он уже об этом не думал. Теперь он - жагунсо Жуки Бадаро, прославившийся меткостью своих выстрелов. Воспоминания об Эстансии, об Ивоне, отдавшейся ему у моста, улетучились из его памяти. Теперь он уже не мечтает, как в ту ночь на борту парохода. Теперь у него только одно желание - жениться на мулатке Раймунде и зажить с нею вдвоем в глинобитной хижине. Жениться на Раймунде, иметь ее около себя, чтобы отдохнуть с ней после утомительного дня работы, после долгих поездок по тяжелым дорогам, после какого-нибудь убийства. Отдохнуть, прижавшись к ней... Склонить ей на плечо голову и ни о чем не думать. На тропинке послышался голос Раймунды. Антонио Витор поднял голову и привстал, готовый помочь ей наполнить бидон водой. Ночь окутывает лес, спокойно течет река. 9 Люди остановились перед каза-гранде Обезьяньей фазенды. Официальное ее название было гораздо красивее - Фазенда Аурисидия. Так назвал ее Манека Дантас в честь жены, толстой и ленивой матроны, единственным интересом которой в жизни были дети да еще сладости, которые она умела готовить, как никто. Но, к великому огорчению полковника, это название не привилось, и все продолжали именовать фазенду Обезьяньей, по имени первой разбитой там небольшой плантации, вкрапившейся в леса Секейро-Гранде, между обширными владениями Бадаро и Орасио, где носились стада обезьян. Лишь в официальных документах на владение землей удержалось название Аурисидия. И только Манека Дантас говорил: "Там, в Аурисидии...". Все прочие, упоминая о фазенде, называли ее Обезьяньей. Люди остановились, опустили на землю гамак с продетым через него шестом: в нем совершал свое последнее путешествие покойник. Из слабо освещенной залы послышался голос доны Аурисидии, лениво сдвинувшей с места свое жирное тело: - Кто там? - С миром, дона, - ответил ей один из пришедших. Сын Аурисидии сбегал на веранду и вернулся с известием: - Мама, там стоит двое каких-то людей с мертвецом... Покойник такой тощий. Прежде чем подняться, дона Аурисидия, бывшая в свое время учительницей, мягко поправила сына: - Надо говорить не стоит, Руи, а стоят... Она направилась к двери, мальчик ухватился за ее юбку. Младшие дети спали. Люди сидели на веранде, на полу виднелся гамак с покойником. - Пошли вам господи доброй ночи... - сказал один из них, старик с седыми курчавыми волосами. Другой снял дырявую шляпу и поклонился. Дона Аурисидия ответила на поклон и осталась стоять, выжидая. Юноша объяснил: - Мы несем с фазенды Барауна, он там работал... Несем хоронить на кладбище в Феррадас... - Почему же вы не похоронили его в лесу? - Ну, как же можно, у него три дочери в Феррадасе... Мы его туда несем, чтобы передать им. Если вы позволите, мы тут чуточку передохнем. Путь долгий, дядя вот уже обессилел... - сказал юноша, указывая на старика. - Отчего же он умер? - Лихорадка... - ответил на этот раз старик. - Зловредная лихорадка, что свирепствует в лесу. Он работал на вырубке и подцепил там лихорадку... Всего три дня болел. И никакие лекарства не помогли... Дона Аурисидия отступила назад на несколько шагов и отстранила сына. Она размышляла. Труп худого старика лежал в гамаке на веранде. - Отнесите его к кому-нибудь из работников... Отдохните там... Здесь нельзя. Осталось совсем немного пройти, вы вскоре увидите хижины. Скажите, что я прислала. Здесь нельзя; у меня дети... Она боялась заразы; никто не знал, как и чем лечить эту лихорадку. Лишь много лет спустя стало известно, что это был тиф, эпидемия которого свирепствовала по всей округе. Дона Аурисидия наблюдала за тем, как люди подняли гамак, положили его на плечи и ушли. - Доброй ночи, дона... - Доброй ночи... Она взглянула на то место, где лежал труп. И все ее тучное тело пришло в движение. Она кликнула из дома негритянок, велела принести воды и мыла и тщательно вымыть веранду, хотя был уже поздний вечер. Она увела сына и принялась мыть ему руки с таким усердием, что ребенок едва не расплакался. В эту ночь она так и не заснула, то и дело вставала посмотреть, нет ли у мальчика жара. Да к тому же еще Манеки не было дома: он отправился ужинать к Орасио... Люди с гамаком подошли к хижине работников. Старик с трудом передвигал ноги, спутник его заговорил: - Как, дядя, тяжел покойничек-то? Это старику пришла в голову мысль отнести мертвеца в Феррадас. Они были друзья с покойным. Старик решил передать труп дочерям, чтобы те "похоронили его по-христиански", - пояснил он. Но нужно было пройти пять лиг, и вот они шли при лунном свете уже несколько часов. Сейчас они снова опустили гамак; юноша стал вытирать пот; старик постучал палкой в неплотно прикрытую дверь, сколоченную из неровных досок. Мелькнул свет, и чей-то голос спросил: - Кто там? - С миром... Негр, открывший дверь, все же держал в руке револьвер: в этих краях нужно быть всегда осторожным. Старик рассказал все как было. В заключение он заявил, что их прислала дона Аурисидия. Появившийся позади негра худой человек заметил: - У себя она вот не захотела оставить... Ее дети могут заразиться лихорадкой... А здесь все нипочем, - и он усмехнулся. Старик решил, что отсюда их, видно, тоже погонят и снова начал свои объяснения, но худой человек прервал его: - Ладно, старина. Можешь войти. Нас лихорадка не берет. У работников шкура дубленая... Они вошли. Спавшие там люди проснулись. Их было пятеро, и все помещались в одной-единственной комнате этой глинобитной хижины, с обитой жестью крышей и земляным полом. Здесь была и столовая, и спальня, и кухня; уборной служило поле, плантации, лес. Мертвеца положили на топчан. Все столпились вокруг покойника, старик вытащил из кармана свечу, зажег и поставил у изголовья. Свеча уже наполовину сгорела - ее зажигали перед выносом тела и ее предстояло еще зажечь, когда они придут в дом к дочерям покойного. - А что они там делают в Феррадасе? - спросил негр. - Они проститутки... - объяснил старик. - Все три? - удивился худой. - Да, сеньор, все три. Минуту стояло молчание. Мертвец лежал весь высохший, заросший седой бородой. Старик продолжал: - Одна была замужем... Потом муж помер... - Что, он старый был? - спросил худой, показывая на труп. - Шесть десятков верных... - Не считая того времени, когда он кормился грудью... - пошутил один из работников, до того не вмешивавшийся в разговор. Однако никто не засмеялся. Худой поставил на стол бутылку кашасы. В доме была всего одна кружка, она переходила из рук в руки. После того как выпили, все оживились. Один из находившихся в доме прибыл на фазенду как раз в этот день. Он поинтересовался, что это за лихорадка, от которой умер старик. - Никто толком не знает. Это лесная лихорадка; от нее помирают в два счета. И ни одно лекарство не помогает... Даже настоящий врач ничего не может поделать. И даже Жеремиас, который лечит травами... Негр объяснил вновь прибывшему (он приехал из Сеара), что Жеремиас - это знахарь, живущий в дремучих лесах Секейро-Гранде, где он укрылся в полуразвалившейся хижине. Лишь в самых крайних случаях люди отваживались отправляться туда. Жеремиас питался корнями и дикими плодами. Он заговаривал людей от пуль и укусов змеи. В его хижине змеи свободно ползали, и каждая из них имела свое имя, как если бы она была женщиной. Он давал лекарства против телесных страданий и любовных мук. Но с этой лихорадкой даже он не мог справиться. - Мне говорили там, в Сеара, но я не поверил... Столько историй рассказывают об этих краях, что все кажется чудом!.. Худой поинтересовался, что же там рассказывают. - Хорошее или плохое? - И хорошее, и плохое, но больше плохого. Из хорошего говорят лишь, что здесь много денег, что любой может разбогатеть сразу, не успев еще высадиться с парохода, будто тут деньгами улицы мостят, будто денег здесь, что пыли на дороге... А из плохого - что тут лихорадка, жагунсо, змеи... Много говорят плохого... - И все-таки ты приехал... Пришелец из Сеара не ответил. Заговорил старик, принесший труп: - Если есть деньги, человек не замечает ничего, даже подлости. Человек - это такое животное, которое видит только деньги; стоит почуять деньги, ничего другого уже не видит и не слышит. Оттого столько несчастий в этих краях... Худой кивнул головой в знак согласия. Он тоже оставил отца и мать, невесту и сестру, чтобы отправиться на заработки в эти края. И вот прошли годы, а он все еще собирал какао на плантациях для Манеки Дантаса. Старик продолжал: - Денег много, но мы-то их не видим... Свеча освещала осунувшееся лицо покойника. Казалось, он внимательно слушал, о чем говорили собравшиеся вокруг него люди. Кружка с кашасой еще раз обошла всех. Начался дождь, негр закрыл дверь. Старик долго смотрел на бородатое лицо мертвеца и потом сказал усталым, лишенным всякой надежды голосом: - Вот он умер. Больше десяти лет проработал покойный в Бараунасе у полковника Теодоро. У него ничего не осталось в жизни, даже дочерей... Десять лет прошло, а он так и не выпутался из долгов полковнику... Теперь лихорадка унесла его, а полковник не захотел дать ни гроша, чтобы помочь дочкам похоронить его... - Он еще сказал, что хорошо, если не потребует с дочерей уплаты долгов старика. Девки, мол, зарабатывают много денег... - добавил юноша, когда старик замолчал. Худой с отвращением плюнул. Покойник, казалось, внимательно все слушал. Сеаренец немного встревожился; он прибыл только сегодня, надсмотрщик Манеки Дантаса завербовал его в Ильеусе вместе с другими крестьянами, высадившимися с того же парохода. Они добрались до фазенды уже к вечеру и были распределены по хижинам. Негр сказал, опрокинув кружку кашасы: - Вот погоди, завтра увидишь... Старик, принесший покойника, вздохнул: - Нет хуже участи, чем быть работником на плантации какао... Худой заметил: - Наемники живут, конечно, получше... - он повернулся к сеаренцу. - Если у тебя меткий глаз, можешь считать, что ты устроился в жизни. Здесь деньги водятся только у того, кто умеет убивать... Глаза сеаренца расширились. Он со страхом посмотрел на покойника, наглядно подтверждавшего слова собеседника: - Кто умеет убивать? - спросил он. Негр засмеялся, худой сказал: - Наемник с метким глазом пользуется привилегиями у богача... Он живет в поселке, у него есть женщины, у него всегда водятся деньги в кармане и никогда не бывает, чтобы за ним числились долги. Но тот, кто годится только для плантации... В общем завтра ты сам все увидишь... Теперь худой пугал его этим завтрашним днем: сеаренец поинтересовался, что же с ним будет. Любой из присутствующих мог бы ответить; взялся объяснить все тот же худой. - Завтра рано утром приказчик из лавки позовет тебя и предложит забрать все, что тебе нужно на неделю вперед. У тебя нет инструмента - тебе понадобится приобрести его. Ты покупаешь серп и топор, покупаешь нож, покупаешь мотыгу... И все это тебе обходится в сотню мильрейсов. Потом ты покупаешь муку, мясо, кашасу, кофе на всю неделю. На еду ты истратишь десять мильрейсов. В конце недели тебе начислят заработанные тобой пятнадцать мильрейсов. - Сеаренец подсчитал про себя: шесть дней по два с половиной, пятнадцать, - и мотнул головой, соглашаясь. - У тебя останется пять мильрейсов, но тебе их не дадут, - они пойдут в погашение долга за инструмент... Тебе понадобится год, чтобы выплатить сто мильрейсов, причем ты не увидишь ни гроша. Возможно, к рождеству полковник одолжит тебе десять мильрейсов, чтобы ты истратил их с проститутками в Феррадасе... Худой говорил полунасмешливо, с циничным и в то же время унылым, трагическим видом. Потом попросил кашасы. Пришелец из Сеара как будто онемел, он безмолвно смотрел на покойника. Наконец сказал: - Сто мильрейсов за нож, серп и мотыгу? Старик пояснил: - В Ильеусе нож жакаре стоит двенадцать мильрейсов. В лавке фазенды ты его получишь не меньше, чем за двадцать пять... - Год... - промолвил сеаренец и стал прикидывать, когда пройдут дожди в его родном краю, страдающем засухой. Он рассчитывал заработать здесь на корову и теленка и вернуться сразу же, как только первые дожди оросят раскаленную землю. - Год... - повторил он и взглянул на мертвого, который, казалось, улыбался. - Это ты так думаешь... Еще до того, как ты закончишь выплату, твой долг уже увеличится... Ты приобрел холщовые брюки и рубашку... Истратился на лекарства, которые, помоги нам господи, обходятся очень дорого; ты купил револьвер - единственное стоящее вложение денег в этом краю... И тебе никогда не выплатить долга... Тут все в долгу, - и худой обвел рукой присутствующих - и тех, кто работал на "Обезьяньей фазенде", и тех двоих, что пришли с мертвецом из Бараунаса, - тут ни у кого нет никаких сбережений... В глазах сеаренца отразился испуг. Свеча бросала на мертвого свой желтоватый свет. На дворе все еще моросил дождь. Старик поднялся. - Мальчишкой я еще застал рабство... Мой отец был рабом, мать тоже... Фактически с тех пор ничего не изменилось. Все, что нам обещали, осталось только на словах. А, может быть, стало даже хуже. Сеаренец оставил на родине жену и дочь. Он поехал, рассчитывая вернуться, когда пойдут дожди, привезти заработанные на юге деньги и заново построить жизнь в своем родном краю. Теперь его обуял страх. Мертвый улыбался, свет свечи то озарял, то гасил его улыбку. Худой согласился со стариком: - Да, ничего не изменилось... Старик потушил свечу и спрятал ее в карман. Он и юноша медленно подняли гамак. Худой открыл дверь, а негр спросил: - Дочери его - проститутки?.. - Да, - сказал старик. - ...А где они живут? - На улице Сапо... Второй дом... Потом старик обернулся к сеаренцу: - Никто не возвращается отсюда. С самого первого дня приезда всех приковывает лавка фазенды. Если ты хочешь уйти, то уходи сегодня же, завтра уже будет поздно... Пойдем с нами, ты, кстати, сделаешь доброе дело - поможешь нести покойника... Потом уже будет поздно... Сеаренец все еще колебался. Старик и юноша подняли гамак на плечи. Сеаренец спросил: - А куда же мне идти? Что мне делать? Никто не мог на это ответить, такой вопрос никому не приходил в голову. Даже старик, даже худой, говоривший насмешливо и цинично, не могли ответить. Моросил дождь, и капли стекали по лицу мертвеца. Старик и юноша поблагодарили всех, пожелали доброй ночи. С порога все смотрели на них, негр перекрестился в память покойника, но тут же подумал о трех дочерях, трех распутных девках. Улица Сапо, второй дом... Когда он попадет в Феррадас, он непременно зайдет... Пришелец из Сеара смотрел на людей, исчезающих в ночном мраке. Вдруг он сказал: - Ладно, я тоже пойду... Он лихорадочно собрал свои пожитки, быстренько попрощался и побежал догонять. Худой закрыл дверь. - Куда он пойдет? - И так как никто не отозвался на его вопрос, он ответил сам: - На другую фазенду, где его ждет то же самое, что здесь. И потушил лампу. 10 Он потушил лампу одним дуновением. Перед тем, как закрыть дверь в коридор, Орасио пожелал спокойной ночи доктору Виржилио, которого поместили в комнате напротив. Мягкий голос адвоката ответил: - Спокойно