нным от ярости лицом: - Ты - гнусный мошенник! Антонио Балдуино рассмеялся. - Верни мне мои деньги... - Украсть у вора - нет позора. - Я обращусь в газеты, в полицию... - Давай, давай... - Ты вор, вор... Антонио одним ударом свалил импрессарио с ног. Посетители "Фонаря", не ожидавшие нового бокса, разразились аплодисментами. - Подумайте, он хотел меня купить, друзья... Он дал мне сто мильрейсов, чтобы я поддался этому рахитику... Я ему, конечно, пообещал, чтоб в другой раз неповадно ему было покупать таких, как я. Я продаюсь только за дружбу... А теперь давайте пропьем его денежки... "Фонарь утопленников" встретил речь негра одобрительным смехом. Антонио Балдуино вышел из бара и отправился к Зэфе, каброше, - она недавно приехала из Мараньяна и привезла от Марии дос Рейс нежный поцелуй ее возлюбленному (посредница не ограничилась передачей одного поцелуя и продолжала и по сей день передавать их Антонио Балдуино). На деньги импрессарио Антонио купил для Зэфы ожерелье из красного бисера. Луиджи теперь уже всерьез заговорил о столице. x x x Боксерская карьера Антонио Балдуино оборвалась в тот день, когда он узнал, что Линдиналва выходит замуж. В газетах, оповещавших о его встрече с перуанцем Мигезом, Антонио Балдуино прочел объявление о свадьбе "Линдиналвы Перейры, дочери предпринимателя командора Перейры, члена торговой корпорации, с молодым адвокатом Густаво Баррейрасом, славным отпрыском одной из самых известных баиянских фамилий, блестящим поэтом и превосходным оратором". Антонио Балдуино вышел на ринг пьяный и был нокаутирован на третьем раунде: он не мог драться и даже не защищался от ударов, которыми осыпал его перуанец. Пошли слухи, что негра подкупили. А сам Антонио Балдуино никому не захотел объяснить причину своего поражения. Даже своему тренеру, Луиджи, который в эту ночь рыдал навзрыд, рвал на себе волосы и проклинал всех и вся на свете. Даже Толстяку, смотревшему на него покорным взглядом человека, живущего в постоянном ожидании несчастья. На ринг Антонио Балдуино больше не вернулся. x x x Холодной ночью, после своего поражения, Антонио Балдуино не пошел в "Фонарь утопленников". Вдвоем с Толстяком они отправились в бар "Баия" и заняли там столик в глубине зала. Антонио Балдуино молча пил, когда какой-то оборванец подошел к ним и стал клянчить на выпивку. Балдуино поднял на него глаза: - Я знаю этого типа. Не помню откуда, но знаю... Оборванец смотрел на него остекленевшим взглядом, облизывая пересохшие губы: - Хоть на глоток не пожалей, друг... В эту минуту Антонио Балдуино увидел на лице оборванца шрам: - Моя работа... Он напряг свою память и вдруг хлопнул себя по лбу: - Послушай, тебя не Озорио зовут? Толстяк тоже его признал: - Ну да, это тот самый солдатик... - Я уже был произведен в сержанты... Бывший солдат придвинул стул и сел за их столик. - Я был сержантом, - повторил он, облизывая губы, - хоть на глоток не пожалейте... Балдуино улыбался, а Толстяк смотрел на солдата с состраданием. - Потом я встретил девушку, слышите, девушку, красивую... Ух, какую красивую... Мы с ней обручились... И должны были пожениться, как только меня произведут в капралы... - Но ты же уже был сержантом? - Все равно... я не помню... Нет, меня должны были произвести в капитаны. Капитан мне обещал, слышите... Капитан... Еще один глоточек? Любезный, принеси-ка еще стаканчик, мой друг платит... Уже была назначена свадьба... И сыграли б мы ее на славу... Моя невеста была такая красивая, такая красивая... Но она мне изменила... - А этот шрам? - А это мне один тип... Ну, я ему тоже выпустил кишки наружу... Она была красавица... красавица... - Это верно... - Вы ее знаете? - А то как же... Ты что, меня не признал? Они пили вместе всю ночь и вышли из бара в обнимку, заливаясь смехом, забыв про Марию дос Рейс и про самих себя - бывшего солдата и бывшего боксера. Правда, очнувшись на секунду от пьяного забытья, Озорио вдруг вроде припомнил: - Но ты, какой ты... - И он оттолкнул от себя Антонио Балдуино. - Но я ведь тоже все потерял... И они, снова в обнимку, пошли, шатаясь, по улице. - Она была такая нежная... В пьяном бреду Антонио Балдуино путал черную Марию дос Рейс с белой Линдиналвой. ГАВАНЬ Баркасы застыли на зеркальной воде. На баркасах с зарифленными парусами спали в темноте лодочники. Обычно они наперебой зазывали совершить прогулку по маленьким гаваням залива, посетить знаменитые прибрежные ярмарки. Но сейчас лодочники спали, и спали их суда с начертанными на бортах красочными названиями: "Крылатый", "Скиталец", "Утренняя звезда", "Отшельник". На рассвете они снова понесутся, подхваченные ветром, распустив паруса, взрезая гладь залива. Они отправятся за грузом: зеленью, фруктами, кирпичом или черепицей. Объедут все прибрежные ярмарки. И возвратятся заваленные ароматными ананасами. Самое быстроходное из всех - судно, на борту которого выведено большими буквами: "Скиталец". Его хозяин, Мануэл, спит на носу баркаса. Мануэл - старый мулат, из тех, что рождаются и умирают на воде. Антонио Балдуино всех здесь знает. Еще мальчишкой любил он прийти сюда и растянуться на песчаном пляже: ноги - в воде, под головой - подушка из песка. В эти ночные часы - вода теплая, ласковая. Иногда он молча удил, расплываясь в улыбке, когда что-нибудь попадалось. Но чаще, почти всегда, он просто смотрел на море, на корабли, на спящий мертвым сном город. Антонио Балдуино хочется уплыть и плавать по незнакомым морям, приставать к незнакомым берегам и любить на незнакомых пляжах незнакомых женщин. Мигез приехал из Перу, и на нем кончилась боксерская карьера Антонио Балдуино. Корабль гудит, огибая мол. Весь в огнях, он выходит в ночное море. Шведский корабль. Еще вчера шведские моряки бродили по городу, сидели в барах, обнимались с мулатками. И вот они уже в ночном море, а назавтра, глядишь, где-то в другом, далеком порту с белыми или желтыми женщинами. Когда-нибудь Антонио Балдуино тоже наймется на корабль и объедет весь мир. Он всегда мечтает об этом. И во сне, и когда, растянувшись на песке, смотрит на баркасы и звезды. x x x Город простирал к небу башни церквей. Из гавани Антонио Балдуино видны были склоны холмов и огромные старые здания. Сверкали звезды, и белые облака бежали по небу, словно стада барашков. Еще эти облака напоминали ему белозубую улыбку Жоаны. Впрочем, Антонио всем каброшам, которых он обхаживал, говорил: - Твои зубки похожи на эти белые облачка... Но теперь, когда его побили, когда он побежден, ни одна из каброшей и глядеть-то на него не захочет. Они все думают, что его купили. Его взгляд заблудился в темных громадах городских зданий. Над ним сияла звезда - прямо над самой головой. Антонио не знал, что это за звезда - такая большая, красивая, - она мерцала, вся искрясь. Никогда раньше он ее не видел. Взошла луна, круглая и огромная, и причудливый ее свет обрушился на город, изменив его до неузнаваемости. И Антонио Балдуино почудилось, что он - моряк и его судно стоит в каком-то чужом порту, одном из тех далеких портов, которые он каждую ночь видит во сне. Каждую ночь Антонио Балдуино видит во сне, как он сходит на берег в чужих далеких портах... Облака бегут по небу. Белые барашки. Город пустынен. Первый раз он так замечтался. Даже Баия вроде не Баия, и он сам не Антонио Балдуино, Балдо, боксер, плясавший на макумбах Жубиабы и побежденный перуанцем Мигезом. Что это за город и кто такой - он сам? Куда ушли все те, кого он знал? Он посмотрел в сторону причала и увидел готовый к отплытию корабль. Ну да, уже время, его ждут на борту. Антонио видит себя в матросской форме и кричит: - Я сейчас поднимусь на борт. Оттуда кто-то отзывается: - А? Но Антонио уже не слышит, он снова не отрывает глаз от города, залитого мертвенно-белым лунным светом. Он вспоминает себя на ринге. Внезапно сверху, с холма, доносятся звуки тамтама. Темная туча набежала на луну. Антонио ощупывает себя: матросская форма исчезла, он в белых штанах и красной полосатой рубашке. Звуки тамтамов все слышнее. В них - жалоба, тоскливый вопль, мольба. И снова Баия становится Баией, ничем другим, только Баией, где все такое знакомое и родное: улицы, холмы, переулки. Он снова вернулся в Баию из далекого порта с островов, затерявшихся в беспредельном пространстве океана. Он вернулся в Баию, где его победил перуанец Мигез. Он больше не смотрел ни на звезды, ни на тучи. И не различал больше на небе белых барашков. Куда уплыли баркасы, скрывшиеся из глаз Антонио Балдуино? Теперь он слушал. Со всех холмов неслись звуки барабанов, звуки, по ту сторону океана звучавшие воинственно, - там они призывали к сражению или созывали на охоту. Здесь они звучали мольбой, в них слышались голоса рабов, просящих о помощи, и перед глазами возникали легионы черных невольников с простертыми к небу руками. Кое-кто из них, кому удалось дожить до седых волос, может и сейчас показать рубцы на спине от ударов плетью. Теперь только на макумбах и кандомбле звучат барабаны. Они звучат как призыв ко всем неграм: и к неграм в Африке, там, где барабаны все еще зовут к сражению или созывают на охоту; и к неграм, все еще стонущим под плетью белых. Звуки барабанов неслись с холма. Тоскующие, тревожные, экстатические, воинственные, безысходные - они обрушились на Антонио Балдуино, забывшегося на песчаном пляже. Они ворвались в него и разбудили в его душе дремавшую в ней ненависть. Антонио Балдуино в отчаянии катался по песку. Тоска, какой он ни разу еще не испытывал, душила его. Все в нем клокотало от ненависти. Ему мерещились вереницы черных рабов, он вспоминал рубцы на спине старика, встреченного им в доме Жубиабы. Он видел мозолистые руки, обрабатывающие землю белых, и видел негритянок, рожающих сыновей-рабов от своего белого господина. Он слышал, как звучат барабаны, призывая к бою уже не рабов, а повстанцев Зумби из Палмареса. Он слышал, как Жубиаба, суровый и мудрый, рассказывает про восставших негров. Он видит самого себя, негра Антонио Балдуино, как он дерется на ринге с белым... Но теперь все кончено для него, он - побежденный. Туча прошла, и вновь луна залила все беспокойно-ярким светом, а звуки барабанов постепенно замирали в лабиринте темных переулков и вымощенных булыжником улиц. Они еще не успели замереть, когда в головокружительном лунном сиянии Антонио увидел перед собой веснушчатое и бледное лицо Линдиналвы. Она улыбалась. И от ее улыбки умолк барабан и растопилась ненависть. Антонио Балдуино провел рукой по глазам, прогоняя призрак, но он снова появился перед ним с другой стороны. Антонио ясно различал огни баркасов и Мануэла, гуляющего по причалу. Но среди огней кружилась в танце Линдиналва. Она торжествовала: ведь он был побежден. Антонио закрыл глаза, и, когда он снова открыл их, он увидел лишь печальный тусклый свет "Фонаря утопленников". ПЕЧАЛЬНАЯ ПЕСНЯ МОРЯ Огонек "Фонаря утопленников" приглашал зайти посидеть. Антонио Балдуино поднялся с ласкового мягкого песка и большими шагами направился в таверну. Крохотная лампочка едва освещала вывеску, на которой была изображена красотка с рыбьим хвостом и тугой грудью. Над сиреной была нарисована красной краской звезда. От нее на сирену исходило сияние, придававшее грубо намалеванной красавице нечто таинственное и трогательное. Сирена тащила из воды утопленника. А внизу было написано: "ФОНАРЬ УТОПЛЕННИКОВ" Из таверны донесся возглас: - Это ты, Балдо? - Я самый, Жоакин! За грязным столиком сидели Толстяк и Жоакин, и Жоакин окликнул Антонио, приложив ладонь козырьком к глазам, чтобы лучше разглядеть вошедшего в колеблющемся свете висячей лампочки. - Входи. Здесь Жубиаба. В маленьком, едва освещенном зале пять или шесть столиков, за ними сидят лодочники, хозяева баркасов, матросы. Толстые стаканы наполнены кашасой. Слепой играет на гитаре, но никто его не слушает. За одним из столиков сидят белокожие, белокурые матросы-немцы с грузового судна, стоящего на погрузке в порту. Они пьют пиво и, захмелев, затягивают песню. Две или три женщины, спустившиеся этой ночью с Ладейра-до-Табоан в "Фонарь утопленников", сидят с немцами. Женщины громко смеются, но вид у них растерянный: они не понимают, о чем поют немцы. А те обнимают женщин, тискают их. Под их столом груда пустых пивных бутылок. Проходя мимо, Антонио Балдуино сплевывает. Один из матросов хватается за тяжелый стакан, Антонио замахивается... В углу стонет гитара слепого, ее никто не слушает. Но Антонио вспоминает, что здесь Жубиаба, и проходит мимо немца к столику, где сидят Толстяк и Жоакин. - А где Жубиаба? - А он у сеу Антонио, лечит его сожительницу. Сеу Антонио, старый португалец, жил с рябой мулаткой. Бледный мальчишка бегом обслуживал посетителей. Он поздоровался с Антонио Балдуино: - Добрый вечер, сеу Балдо. - Принеси-ка вина... Толстяк прислушивается к пению немцев. - Хорошо поют... - А ты что, понимаешь, о чем они поют? - Нет, но за сердце щиплет. - За сердце? - Жоакин недоумевает. Но Антонио Балдуино понимает, о чем говорит Толстяк, и ему уже не хочется драться с немцами. Лучше петь вместе с ними и смеяться вместе с их женщинами. Он выстукивает ритм песни на столе и насвистывает ее мелодию. Матросы все больше пьянеют, и один из них уже не поет. Он роняет голову на стол. Слепой играет на гитаре в углу зала. Никто его не слушает, разве только бледный мальчик-официант. Бегом разнося стаканы с кашасой, он бросает на гитариста восхищенные взгляды. И улыбается. Откуда-то издалека, из темноты океана доносится поющий голос. Ночь звездная, но все равно невозможно разглядеть, кто поет и откуда слышна песня: то ли поет кто-то из лодочников, то ли она доносится из старого форта. Печальная мелодия словно выходит из моря. Сильный, протяжный голос. Антонио Балдуино смотрит вдаль. Кругом все черно. Светятся только звезды да трубка Мануэле. Матросы больше не поют, женщины не смеются, гитара слепого перестала жаловаться, и больше не улыбается бледный мальчик-официант. Жубиаба возвращается в зал и садится за столик, сеу Антонио занимает свое место за стойкой. Ветер, ласково обвевающий захмелевших посетителей, приносит с собой тоску протяжного голоса. Откуда доносится эта песня? Море так безбрежно и полно тайн, и кто знает, откуда слышится этот старый, грустный вальс... Ясно только, что поет негр. Только негры могут петь так... Но это поет не Мануэл. Мануэл молчит. Он, верно, думает о том, как завтра его баркас будет грузить сапоти* в Итапарике? Нет. Мануэл слушает песню. Он смотрит в ту сторону, откуда, как ему кажется, доносится мелодия, наполненная тайнами моря. Толстяк глядит на всех отсутствующими глазами. Этот вальс бередит ему душу. Да и все повернулись к морю, смотрят: откуда льется этот тоскующий голос. (* Сапоти - бразильский фрукт.) О боже, укрой боль мою тьмой... Быть может, это в старой крепости поет какой-нибудь старый солдат? Или деревенский парень везет в своей лодке апельсины на ярмарку и поет? Или лодочник в Порто-да-Ленья? Или на рыболовном судне поет негр-матрос, оставивший любимую в далеком порту? О боже, укрой боль мою тьмой... Любимой моей нет больше со мной... Откуда льется эта печальная песня, несущаяся над лодками, баркасами, молом, гаванью, "Фонарем утопленников", над всем заливом и замирающая на городских холмах? Толстяк видит: Антонио Балдуино весь захвачен этой песней. Не иначе вспоминает Линдиналву и уверен, что где-то негр поет только для него, для Антонио Балдуино, который совсем один на свете... Но негр поет для всех, а не для одного Антонио Балдуино. Он поет и для Толстяка, и для Мануэла, и для немецких матросов, для всех негров-лодочников, крестьян и рыбаков, и для белых матросов на шведском корабле, и для всего океана. Сверкают, переливаясь, городские огни. Уже еле слышно долетают с холмов отзвуки макумб и кандомбле. Но блеск звезд ярче, и кажется, что звезды гораздо ближе, чем фонари на городских улицах. Антонио Балдуино видит, как попыхивает своей трубкой Мануэл. Голос негра словно проходит сквозь Мануэла, потом, внезапно удаляясь, бежит назад, в море. И его печаль обволакивает все вокруг. От боли умру я, тоскуя. тоскуя... Все молчат. Немецкие матросы слушают вместе со всеми. Жубиаба сидит, положив руки на стол. Толстяк растроган, а Антонио Балдуино видит перед собой Линдиналву - белокурую, бледную, веснушчатую, он видит ее в воде, на звездном небе, в облаках, в стакане с кашасой, в глазах чахоточного мальчишки-официанта. Желтая луна снова повисает прямо над "Фонарем утопленников". С ветром долетает до "Фонаря" глухо звучащий голос. Толстяк грустит, Мануэл попыхивает трубкой. Голос на миг врывается в таверну и снова уносится в море. Свой взор на меня, господь, обрати, любовью святой меня защити... Печальная мелодия замирает вдали. Слепой провожает ее невидящим взглядом. Жубиаба что-то бормочет, но его никто не слышит. Жоакин просит: - Дай закурить... И курит, сильно затягиваясь. Матросы пьют пиво. Женщины не отрывают глаз от моря. Жубиаба вытягивает под столом худые ноги и смотрит в темноту. Лунный свет серебрит море и небо. И снова возвращается старый вальс. И голос негра - все ближе и ближе: Любимой моей нет больше со мной... Голос все приближается. Трубка Мануэла вспыхивает подобно звезде. Какой-то баркас виден далеко в море. Он плывет медленно, словно прислушиваясь к печальной мелодии, доносимой до него ветром. Антонио Балдуино хотел было сказать: "В добрый путь, друзья..." - но промолчал, заслушавшись. Голос снова удаляется, увлекаемый ветром, и возвращается, еле слышный: ...нет больше со мной... Луна заглядывает в таверну. Немецкие матросы слушают песню негра, и им кажется, что он поет на их родном языке. Женщины повторяют про себя слова песни и больше не смеются. Жоакин не выдерживает: - Завел одно и то же... Толстяк пугается: - Что ты говоришь? Антонио Балдуино обращается к Жубиабе: - Отец Жубиаба, мне сегодня такой чудной сон приснился там на пляже... - И что же тебе приснилось? За столиком таверны Жубиаба выглядит совсем хилым и маленьким. Толстяк старается угадать, сколько ему может быть лет. Сто или больше? Рядом с Жубиабой Антонио Балдуино - великан. Он вспоминает то, что видел не во сне, а наяву - в доме Жубиабы: - Я видел того старика негра, у которого вся спина в рубцах... Печальный вальс заполняет всю таверну: От боли умру я, тоскуя, тоскуя... Антонио Балдуино продолжает: - ... от боли, да, отец, от боли... - стонал этот негр, избитый плетью. Я видел его сегодня во сне... Он был такой страшный. Мне захотелось избить этих белых матросов... Толстяк по привычке пугается: - Зачем? - А зачем они били этого негра, зачем? Жубиаба поднимается со своего стула. Его морщинистое лицо гневно. Все смотрят на него: - Это было давно, Балдо... - Что было давно? - То, про что я сейчас расскажу... Эта история не про отцов ваших, а про дедов... На плантации одного богатого белого сеньора в Корта-Мао... Печальная мелодия старого вальса, льющаяся неизвестно откуда, заглушает его слова: О боже, укрой боль мою тьмой... Жубиаба продолжает свой рассказ: - На плантации у него работало негров тьма-тьмущая. Их всех привезли сюда на корабле, и здешнего языка они не знали. Давно это было... В Корта-Мао... - Ну и что было дальше? - Этот сеньор - звали его Леал - не держал надсмотрщиков. Зато у него была пара горилл - самец и самка - на длиннющей цепи. Самца сеньор называл Катито, а самку - Катита. Вот самец-то и был надсмотрщиком... Приучен был ходить всегда с плетью... Что случилось с печальной мелодией? Она больше не наполняет собой сердца негров, оставив их наедине с тем, что рассказывает Жубиаба. Куда исчез голос? Только гитара слепого опять жалуется в углу. Бледный мальчик-официант обходит посетителей с тарелкой, собирая плату для гитариста - своего отца. Какой-то матрос упрямится: - Не стану я ничего давать. Он и играть-то не умеет... Но все смотрят на него такими глазами, что он поспешно кидает монету в протянутую мальчиком тарелку: - Я пошутил, дорогой... Жубиаба продолжает: - Катита охотилась за курами, лазала по домам. А самец с плетью садился на пень и наблюдал за работой негров. Стоило негру хоть на миг бросить работу, самец вытягивал его плетью. Часто он пускал в ход плеть без всякого повода. Однажды он так забил одного негра до смерти... Висячая лампа в баре раскачивается от ветра. Слепой наигрывает на гитаре плясовые ритмы. - Сеньору Леалу нравилось еще спускать Катито на негритянок, а тот их душил в своих объятиях... Однажды сеньор надумал спарить Катито с молодой негритянкой - ее привезли на плантацию вместе с мужем, молодым и сильным негром. Хозяин привел с собой гостей... Толстяк весь дрожит. Издалека снова слышится печальная мелодия... Гитара умолкла, слепой подсчитывает серебряные монеты. - Но едва Катито прыгнул на негритянку, муж ее, негр, прыгнул на самца... Жубиаба смотрит в ночную даль. На небе желтеет луна. - Сеньор Леал выстрелил в негра, но тот успел дважды всадить нож в обезьяну... Жену свою он не спас... Гости веселились, но одна из приглашенных - белая барышня - той же ночью сошла с ума... Печальный старый вальс снова звучит где-то совсем близко. - В ту же ночь брат убитого негра зарезал сеньора Леала. Брата этого я знал. Он мне и рассказал всю историю... Толстяк во все глаза глядит на Жубиабу. Трубка Мануэла вспыхивает подобно звезде. В темном море чей-то голос поет: Любимой моей нет больше со мной... Голос поет: высокий, звучный, тоскующий... Жубиаба повторяет: - Я знал брата этого негра... Антонио Балдуино держит нож у сердца. ОЖУ АНУН ФО ТИ ИКА ЛИ ОКУ Жубиаба говорил: - Ожу анун фо ти ика ли оку... Да, Антонио Балдуино знал теперь, что глаз милосердия выколот и что остался только злой глаз. В ту таинственную, полную музыки ночь в порту он хотел было рассмеяться - громким и беспечным смехом, который был для него словно клич свободы... И не смог. Он потерял себя, пал духом. Он больше не царил в этом городе, он перестал быть боксером Балдо. Теперь город давил его, как веревка на шее самоубийцы. Все поверили, что он был подкуплен. И море, бьющееся о берег, уходящие в океан ночные, в огнях, корабли и баркасы с мигающим фонарем и звуками гитары - все звучало для него неодолимым призывом. Там лежала дорога домой. По ней ушли Вириато Карлик, старый Салустиано и еще другие тоже. На груди у Антонио Балдуино было вытатуировано сердце, огромная буква "Л" и корабль. Захватив Толстяка, он ушел на баркасе в море. Ушел искать на прибрежных ярмарках, в маленьких городках, на суше и на воде свой потерянный смех, свою дорогу домой. БЕГСТВО БАРКАС "Скиталец" взрезает темную воду, колыша отражение звезд. Он целиком выкрашен в красный цвет, а его желтый фонарь соперничает с луной, только что вылезшей из-за тучи. С другого баркаса, пересекающего бухту, окликают: - Эй, кто там, на баркасе? - Счастливого плаванья, счастливого плаванья! Просторна морская дорога. Плещет за бортом вода. На свет фонаря выскакивает из воды какая-то рыба. Мануэл стоит у руля. Толстяк ходит по палубе. Антонио Балдуино лежа любуется ночным морем. Из трюма пахнет спелыми ананасами. Проносится легкий ветерок, и новая яркая звезда загорается на небе. В голове негра Антонио Балдуино вертится новая самба: он сочиняет ее, отбивая ритм ладонями по коленям. Потом он принимается насвистывать - еще немного, и он снова обретет свой потерянный смех... Самба готова: в ней поется о женщине, о бродягах, о вольном, как ветер, негре, о звездах и о просторной морской дороге. Самба спрашивает: Куда держу я путь, Мария? И отвечает: По звездам глаз твоих на небе, по волнам смеха на воде ищу я путь к тебе, Мария... Так поет самба. Она поет еще о том, что негр Антонио Балдуино любит бродяжничать и любит Марию. На его языке бродяга - значит свободный. А Мария - значит самая красивая из мулаток. Куда мы держим путь? Для рулевого Мануэла, бывалого моряка, все здесь знакомо. - Вот здесь, - поясняет он, - в море впадает река... Баркас входит в реку Парагуасу. По берегам старые крепости, полуразвалившиеся здания сахарных заводов - призраки давно растраченных богатств - отбрасывают чудовищно-бесформенные тени... - Похоже на заколдованную ослицу, - замечает Толстяк. В шуме воды за бортом слышится теперь нежность моря, принимающего в себя воды реки. А в шуме прибрежных зарослей можно различить голос несчастной девушки, за сожительство со священником превращенной в безголовую ослицу: так и бродит она в этих дремучих зарослях, скрывающих бесчисленные могилы черных рабов. Баркас мягко скользит по речной податливой глади. Мануэл, стоя у руля, курит трубку. Зорко следит за каменистыми отмелями. Для него на этом пути нет ничего таинственного. Антонио Балдуино поет Толстяку свою новую самбу, которую тот уже знает наизусть. Толстяку она нравится больше всех прежних - еще бы, ведь в ней говорится о женщине, о бродягах, о звездах. Он просит: - Ты не продавай свои самбы, Балдо. Негр смеется. Баркас стремительно скользит по реке. - Никто за ним не угонится, - говорит Мануэл, гладя руль ласково, словно женщину. Поднявшийся ветер надувает паруса и приносит прохладу. Из трюма доносится аромат спелых ананасов. x x x Давным-давно плавает Мануэл на своем баркасе. Еще мальчонкой Антонио Балдуино познакомился с ним и его "Скитальцем". А задолго до их знакомства Мануэл уже плавал на "Скитальце" по всем портам бухты, развозя но ярмаркам фрукты или доставляя кирпич и черепицу для новостроек. На вид Мануэлу можно дать лет тридцать, и никто никогда не дал бы ему пятидесяти - а ему уже стукнуло пятьдесят. Весь темно-бронзовый - поди разбери, кто он такой: белый, негр или мулат. Кожу Мануэла покрывает морской загар; Мануэл - настоящий моряк, неразговорчивый, как истые моряки, и уважаемый во всех портах бухты и во всех портовых кабаках. Толстяк спрашивает Мануэла: - Вам, верно, не раз приходилось спасать утопающих? Мануэл вынимает изо рта трубку, садится, вытянув ноги. - Однажды в шторм у входа в бухту перевернулся баркас. А до того на нем ветром фонарь задуло. На море такое творилось - прямо светопреставление... Толстяк тут же вставляет, что, слава богу, на сей раз шторма можно не опасаться: ночь ясная и тихая. - Я в ту ночь тоже был в море, однако уцелел. Фонарь мой, правда, тоже погас, и болтался я в кромешной тьме - ни зги было не видно. Антонио Балдуино улыбается. По душе ему жизнь морского волка. Но Мануэл-то знает все это не по рассказам. - С того баркаса, должно быть, уже виден был город, но они так и не смогли войти в бухту. Море страшно разбушевалось, знать, повздорило с рекой... Мануэл мрачнеет: - Хуже нет, когда море повздорит с рекой... Уж так бушует... - Ну, а баркас? Мануэл вроде уже забыл про баркас. - Да, на баркасе этом семья одна возвращалась домой, в Баию. Они хотели поскорей вернуться и не стали ждать парохода, который отплывал только на следующий день... В газетах так писали. Он еще раз затягивается: - Вот и поспешили - прямо на дно морское. Потом тела их выловили, а двоих так и не нашли. "Скиталец" шел быстро, накренившись на один борт, следуя течению реки, а она извивалась, то разливаясь широким бассейном, то сужаясь в еле проходимый канал. - Никак я не могу забыть, как вода плюхала о перевернутый баркас: глю-глю... глю-глю... И Мануэл показал, как делала вода. - Глю-глю, словно она что-то заглатывала... - А разве там не было девушки-невесты, которая звала своего жениха? И ангел-хранитель ее спас? - прервал Мануэла Толстяк. - Они уже все были мертвые, пока мы добрались до баркаса. - Утопли вместе с ангелом-хранителем, - засмеялся Балдуино. - У тонущих нет ангела-хранителя... Богиня Вод берет себе всех, кто только ей приглянется... Толстяк все выдумал: и про девушку-невесту, и про ангела, но тут же стал уверять, что сам читал про это в газетах. - Да тебя, парень, в то время еще на свете-то не было... - Значит, это не про тот раз писали... Вы, верно, не знаете... Но тут внимание Толстяка привлекает какая-то совсем новая звезда - такая огромная и яркая. И он кричит с восторгом первооткрывателя: - Смотрите, новая звезда, и какая красивая... Это моя, моя... - Толстяк в страхе, как бы кто-нибудь не присвоил себе его находку. Все смотрят на звезду. Мануэл смеется: - Это вовсе и не звезда. Это плывет "Крылатый". Он стоял в Итапарике, когда мы шли мимо, брал пассажиров. А теперь он хочет нас обогнать. - Последние слова Мануэла относятся уже к "Скитальцу", и, говоря их, Мануэл нежно поглаживает руль. Он смотрит на Толстяка и Балдуино: - "Крылатый" идет полным ходом, Гума рулевой что надо, но с нами им не тягаться, вот увидите... Толстяк горюет: была звезда и нет звезды. Антонио Балдуино удивляется: - А как вы, дядюшка Мануэл, угадали, что это "Крылатый?" - А по свету фонаря... Но ведь у всех баркасных фонарей свет одинаковый, и Антонио Балдуино, хоть и не мог спутать, как Толстяк, фонарь со звездой, поскольку свет фонаря все время движется, но все же откуда Мануэлу известно, что это именно "Крылатый"? А может, это один из портовых катеров? Антонио ждет. Толстяк высматривает на небе еще какую-нибудь новую звезду взамен утраченной. Но все звезды уже знакомые, и у всех есть хозяева. Баркас приближается. Мануэл замедляет ход. И точно - "Крылатый". Гума кричит: - Ну, что, Мануэл, потягаемся? - А ты куда спешишь-то? - В Марагожипе... - Мне-то самому надо в Кашоэйру, да вот ребята тоже торопятся в Марагожипе... Ну что ж, потягаемся... - Потягаемся... Антонио Балдуино тут же бьется об заклад, что Мануэл обгонит. Гума берется за руль: - Ну, давай... Поначалу баркасы идут бок о бок, но неожиданно "Крылатый" вырывается вперед. Балдуино сокрушается: - Ох, Мануэл, погорят мои десять тысяч... Но Мануэл спокоен: - Далеко не убежит... - И вдруг зовет: - Мария Клара! Из каюты появляется разбуженная Мануэлем женщина. Он представляет ее своим пассажирам: - Моя хозяйка... Пассажиры от удивления лишаются языка. Женщина тоже молчит. Будь она даже уродливой, она все равно показалась бы им красавицей, стоя вот так, твердо и смело, на кренящейся палубе, в облепившем ее на ветру платье, с развевающимися волосами. Запах моря смешивается с ароматом ананасов. "Ее затылок, ее губы, - думает Антонио Балдуино, - должны пахнуть морем, соленой морской водой". И внезапно его охватывает желание. А Толстяк думает, что перед ним ангел-хранитель, и уже готов на нее молиться. Но она не ангел, она жена Мануэла, и Мануэл говорит ей: - Гума нас обгоняет... Давай-ка помоги нам, спой... Песня помогает ветру и морю. Есть тайны, известные только старым морякам, они познаются в долгой, нераздельной с морем жизни. - Я спою самбу - парень этот все ее пел. Все так и впиваются в нее глазами. Никто не понимает даже, красивая она или уродливая, но все влюблены в нее в эту минуту. Она - сама музыка, и море покоряется ей, подкупленное ее голосом. Она стоит на палубе, и волосы ее развеваются на ветру. Она поет: Куда держу я путь, Мария... "Скиталец" убыстряет свой бег. Вода бурлит за кормой. Вот уже снова виден "Крылатый" - светящаяся в темноте точка. По звездам глаз твоих на небе... Вот уже белеет парус "Крылатого". "Скиталец" догоняет его. По волнам смеха на воде... Куда несутся они, словно обезумевшие? А что, если они разобьются о подводные камни и заснут вечным сном на морском дне? Мануэл крепко держит руль. Антонио Балдуино дрожит от голоса женщины. А Толстяк смотрит на нее, как на ангела, и губы его шепчут молитву. Ищу я путь к тебе, Мария... "Крылатый" отстает. Гума бросает с борта своего баркаса на палубу "Скитальца" пакет с выигрышем. Пятнадцать мильрейсов. Мануэл прячет пять мильрейсов в карман и кричит: - Добрый путь, Гума! Добрый путь! - Добрый путь, - отзывается уже издалека голос Гумы. Антонио Балдуино получает свою долю - десять мильрейсов и протягивает их Мануэлу обратно: - Купи своей жене новое платье, Мануэл. Ведь это она их выиграла... Но как он долог, этот путь... Антонио Балдуино вспоминает того белого с лысиной, что приходил на макумбу к Жубиабе. Где-то он теперь, этот непохожий на других человек, которого Антонио Балдуино принял за Педро Малазарте, отважного искателя приключений? Нужно, чтобы он и это путешествие на баркасе описал, когда будет сочинять АВС о негре Антонио Балдуино, смельчаке и задире, влюбленном в свободу и море. x x x Мануэл оставил за рулем Антонио Балдуино: река в этом месте была широкой и безопасной. А сам ушел с женой подальше на корму. Они укрылись за каютой, но до Антонио Балдуино доносились оттуда любовные вздохи и стоны, звуки поцелуев. Неожиданная волна окатила любовников, и они залились веселым смехом. Вода освежила их, и теперь они предавались любви с удвоенной страстью. Стоя у руля, Антонио Балдуино рисует себе страшную картину: баркас налетает на каменистую отмель и все погибают. Крики ужаса и звуки поцелуев замирают в пучине... Толстяк, за одну ночь потерявший и звезду и ангела, шепчет: - Он не должен был это делать... СЛАДКИЙ ЗАПАХ ТАБАКА Сладкий запах табака! Сладкий запах табака! Он лез Толстяку в широкие ноздри и доводил его до головокружения. Баркас простоял в порту всего два дня, пока в близлежащих городках - Кашоэйре и Сан-Фелисе была ярмарка. А потом он отправился дальше - в другие небольшие порты: Марагожипе, Санто-Амаро, Назаре-дас-Фарильяс, Итапарику, увозя Мануэла и его жену, которая пела всю ночь и от которой пахло морем. Баркас распустил паруса и отплыл поутру. Это было печальное утро, ведь расставаться всегда невесело. Антонио Балдуино и Толстяк остались в старом городке Кашоэйре и в поисках работы исходили его вдоль и поперек. Городок весь был пропитан сладковатым табачным ароматом, идущим из Сан-Фелиса, расположенного на другом берегу реки Парагуасу. В Сан-Фелисе - огромные табачные фабрики, они занимают целые кварталы и приносят неслыханные доходы своим белым владельцам. Запах табака опьянял, в голове все путалось, а Толстяк, возбуждаясь, выдумывал всякие небылицы или вспоминал выдуманные раньше. На табачных фабриках для них не было работы. Там работали одни женщины - бледные, худые, со слезящимися глазами, они вручную изготовляли дорогие сигары для министерских банкетов. Мужчины здесь не годились: их руки были слишком грубыми и неловкими для этой работы, работы изнурительной и отупляющей. В тот дождливый день, когда баркас приплыл в Кашоэйру, они на лодке поехали в Сан-Фелис. Толстяк принялся рассказывать очередную историю: Толстяк несомненно был рожден поэтом, и, умей он читать и писать, он мог бы с легкостью зарабатывать себе на жизнь сочинением куплетов АВС и разных историй. Но Толстяк ни одного дня не ходил в школу, и потому он просто рассказывал своим низким и звучным голосом обо всем, что он где-нибудь услышал, или пересказывал старые легенды, запомнившиеся ему с детства, или сочинял разные истории, что выходило у него особенно хорошо, когда он был в подпитии. И если бы не его мания вечно приплетать ко всему ангелов, то и вовсе бы ему цены не было. Но Толстяк отличался непомерной набожностью. Лодка маневрировала между обнажившимися отмелями. Река обмелела, и жители, закатав штаны и сняв рубахи, ловили рыбу прямо посреди реки. Толстяк продолжал рассказывать: - И тогда Педро Малазарте, хитрая бестия, и говорит хозяину горшка: "Видишь, какое стадо свиней... здесь их больше полтыщи, да что там полтыщи, больше тыщи, нет, больше двух, трех тыщ, - да их здесь столько - я уж и со счета сбился..." А хозяин горшка видит только, что из песка торчат свинячьи хвостики и нет им конца-краю. Ветер их шевелит, и похоже, что и вправду живые свинки ушли в песок, а оттуда выставили свои хвостики и помахивают ими. Тут Педро Малазарте еще больше его раззадоривает: "Все эти свиньи, говорит, заколдованные, вместо дерьма из них деньги сыплются... Каждый раз не меньше пяти мильрейсов. А подрастут - уже по десять мильрейсов, и так до тыщи потом накладывают, когда уж на возрасте сделаются. И все это я тебе отдам в обмен на горшок". - И тот ему поверил? - прервал рассказчика лодочник. - Да у него, дурака, глаза разгорелись от жадности. И отдал он горшок с фейжоадой* Педро Малазарте, а в обмен получил стадо свиней. Педро Малазарте наказал ему: до утра свиней не откапывать. Утром они сами выйдут и начнут гадить деньгами. Хозяин горшка остался ждать, пока свиньи сами из песка выйдут. Прошел вечер, прошла ночь, и снова настало утро, и так вот по сей день сидит он и ждет... Не верите, можете сами пойти посмотреть... (* Фейжоада - блюдо из фасоли и вяленого мяса.) Лодочник хохотал, Антонио Балдуино ждал продолжения истории с горшком. Он любил слушать про Педро Малазарте, ловкача и пройдоху, который любого мог надуть и жил-поживал в свое удовольствие. Антонио Балдуино видел его, как живого, как он странствует по свету, и в любой стране он как у себя дома, и даже в царство небесное проникает он, чтоб отнести деньги богатой вдовы ее покойному мужу, а то он, бедняга, хоть и попал в рай, но там ведь без денег тоже несладко. И Антонио Балдуино верит, что тот лысый человек, которого он видел на макумбе у Жубиабы, был не кто иной, как сам Педро Малазарте. Разве не объехал он весь свет и не повидал все на свете? - Я вот думаю, что тот лысый тип, что приходил на макумбу к Жубиабе, был Педро Малазарте... - Какой тип? - Толстяк не мог вспомнить. - А в тот день, когда Ошала выбрал Марию... - Ах, тот... Помню... Да нет, тот белый ездит курьером, и еще он сочиняет АВС. Я знаю его историю... У него отец был коннозаводчик, и однажды тот белый удрал с фазенды на лучшем гнедом скакуне и объехал на нем весь мир. Встречал он в своих странствиях отважных мужчин и коварных женщин и о всех сочинял куплеты... - Он про меня тоже напишет... - Про тебя? - Да, про меня, негра Антонио Балдуино, про самого храброго из всех, кого он встречал... про самого храброго в драке и неутомимого в любви... Так он про меня напишет, он мне сам сказал... Толстяк восхищенно воззрился на друга. А тот горделиво стоял, упершись в бока руками. Лодка пришвартовалась у грязного причала. x x x Одуряющий сладкий дух шел от табачных фабрик. Удильщики собирали свой скудный улов. Высокий протяжный гудок возвестил о конце рабочего дня на фабрике. Антонио Балдуино стоял на углу, смеялся своим звонким смехом, слушая россказни Толстяка, и поджидал табачниц. Сейчас он захороводит какую-нибудь мулаточку, чтобы позабавиться с ней на пляже - не все же ей сидеть за своими сигарами. Но вот они появились: такие бледные и усталые, отравленные этим сладким табачным запахом, въевшимся в их руки, платья, тела. Они идут, подавленные, молча, огромной толпой, и все - словно больные. Многие курят дешевые сигары - после того как целый день делали сигары самых дорогих сортов. Сильно затягиваются. Какой-то белый парень разговаривает с мулаточкой, еще не успевшей побледнеть и исхудать, как ее товарки. Она смеется, а он шепчет ей: - Я тебя поставлю на выгодную работу... Антонио Балдуино говорит Толстяку: - Вот эта одна еще годится, так к ней уже мастер подъезжает... Женщины проходят мимо, опьяневшие от табачного запаха, и разбредаются по узким, уже сумеречным улочкам и неосвещенным переулкам города. Разговоров почти не слышно, а если говорят, то шепотом, приученные штрафами за разговоры на фабрике. Вот идет беременная, с огромным животом, останавливается и целует встречающего ее мужа. Он несет домой скудный улов. Теперь они идут рядом, он поддерживает жену под руку, и она жалуется ему, что нарвалась на штраф, а за что? За то, что на минуту бросила работу - такие были боли, думала, что схватки начались. - А сколько дней потеряю из-за ребенка, - вдруг говорит женщина... - Сколько дней... Голос ее жалобно дрожит. Ее муж идет, опустив голову и сжав кулаки. Антонио Балдуино слушает все это и, не выдержав, яростно сплевывает. Толстяк шепчет молитву. А мимо все идут и идут женщины с табачной фабрики. А вокруг рекламные плакаты и на них: "Лучшие в мире сигары... Украшение банкетов, званых обедов, деловых завтраков..." Идут женщины - их руками делаются эти сигары... Женщины так печальны: невозможно поверить, что они возвращаются домой, к мужьям, детям. Толстяк вздыхает: - Господи, точно хоронят кого... Хорошенькая мулаточка уходит с мастером-немцем. А беременная горько плачет, припав к мужнину плечу. x x x В ресторане отеля, оборудованном весьма пышно для такого небольшого городка, как Кашоэйра, юные немцы пьют виски и едят специально для них приготовленные блюда. Из Баии сюда приезжают женщины, чтобы спать с этими белокурыми и красивыми парнями. Белокурые, красивые парни - сыновья и наследники нынешних хозяев и сами будущие хозяева табачных фабрик. Они пьют и разглагольствуют о Гитлере и о великой Германии, которая, несомненно, победит в ближайшей мировой войне. А когда виски ударяет им в головы, они начинают петь свои воинственные песни. Девочка-нищенка прерывает их пир словами: - Подайте, Христа ради, мать у меня помирает... x x x Белокурые немцы, сидевшие за ужином в ресторане, не видели луну, которая вышла из-за холмов и повисла над рекой. На берегу реки собрались работницы с мужьями и детьми. Мужчины играли на гитаре, а женщины показывали луне своих отпрысков: Взгляни на детей, крестная мать, нам помоги их воспитать... Дождь все моросил. Лодочник, переправлявший Антонио Балдуино и Толстяка через Парагуасу, подошел к ним: - Ну что, ребята, надо бы подзаправиться... - Да сейчас идем... - Может, пойдем ко мне... У нас, правда, кроме рыбы, ничего нет, но зато от всей души... Он повернулся к Толстяку: - Ты уж расскажи что-нибудь, чтобы и моя старуха послушала. Она должна с фабрики вернуться. У нас семеро: пять дочек и два сына. Улыбаясь, лодочник ждал, согласятся ли друзья. Втроем они сворачивают в переулок, затем оказываются на грязной улице, при виде которой Антонио Балдуино сразу же вспоминает свой родной холм. Перед тускло освещенными хибарами дети лепят из черной глины человечков и животных. - Сюда, - говорит лодочник. Черные от копоти стены. Изображение Иисуса Христа из Бонфина. Гитара. В кроватке, сколоченной из ящиков, спит младенец. Ему месяца три, не больше. Отец целует его, и малыш просыпается и тянет к нему ручонки, улыбаясь беззубым ртом. Другой еще только начал ходить и цепляется за материны юбки. Живот у него уже вздутый, как и у тех детей, что лепят на улице человечков из глины. Лодочник знакомит Антонио Балдуино и Толстяка со своей женой: - Вот тебе два друга. Этот, - он показывает на Толстяка, - такие истории рассказывает - заслушаешься... Женщина продолжает молча жевать табак. У нее толстые губы и желтое нездоровое лицо. Она берет у мужа рыбу и уходит в кухню. Оттуда доносится ее голос, зовущий детей. Антонио Балдуино снимает со стены гитару. Толстяк спрашивает лодочника: - Здесь, видать, жизнь нелегкая... - Работа тяжелая... да и работают только женщины, а мужчины рыбу ловят да подрабатывают перевозом. - Ну, а женщинам-то хорошо платят? - Какое там хорошо... А еще штрафы, да то ребенок родился, то приболела - за все высчитают. А потом чуть состарилась - вон... Жизнь здесь короткая... - Да... невесело все это... - Невесело? - Лодочник горько смеется. - А ведь подумать, что есть люди - нарочно себя голодом морят, ради красоты... А здесь, если уж с одной фабрики уволят, на другую - не возьмут. Сговорились хозяева между собой. И рыбу-то не каждый день едим. В дверях молча остановился молодой негр и кивает головой в знак согласия с лодочником. Толстяк чувствует себя неловко, что завел такой тягостный разговор: - Бог поможет... - Как бы не так - разве еще какую болячку подцепишь... Хозяйка моя молится вот, - он кивнул в сторону висящего на стене Христа, - а я уж разуверился... Такую нужду терпим - мочи нет. Бывало, что даже меньшой, вот ей, - лодочник показал на девочку лет пяти, - тогда мальчишки еще не народились, - и ей в рот положить нечего... Бог забыл бедняков... Его жена выходит из кухни и сплевывает черной слюной: - Не кощунствуй... Бог тебя накажет... Парень у дверей не выдерживает: - А я в душе тоже в него не верю... Молюсь, а не верю... А как в него верить-то? Разложит ведь немец-мастер Мариинью, как пить дать. Он уж наобещал ей, что даст работу повыгодней... Толстяк молится про себя. Он просит бога, чтобы тот не позволил немцу обмануть Мариинью и чтобы всегда было что поесть в доме лодочника. Антонио Балдуино понимает по виду Толстяка, что тот молится, и понимает, что все это зря. - Я скажу вам, что думаю, а вы не пугайтесь. Правильней бы всего расправиться с этими белыми - и все тут... Рыба уже на столе. Молодой негр исчезает, а пройдет несколько месяцев, и он получит тридцать лет тюрьмы за убийство мастера-немца, который оставил Мариинью с ребенком и без работы. На всех еды мало, и голодные малыши просят еще. В тусклом свете тени сидящих за столом кажутся чудовищно-огромными. x x x Толстяк рассказал историю про горшок с фейжоадой, и дети уснули. Одна из девочек спала, зажав в черной ручонке глиняную куколку, и в ее снах помятая черная кукла превратилась в роскошную фарфоровую куклу с белокурыми волосами; кукла говорила "мама", и, когда ее укладывали спать, глаза у нее закрывались. После ужина мужчины снова пошли к реке. Там они снова играли на гитаре и пели, а луна смотрела на них во все глаза. Женщины в латаных-перелатаных платьях прохаживались по набережной. Река текла и исчезала под мостом. Толстяк запевает "Песню о Вилэле", Антонио Балдуино аккомпанирует ему на гитаре. Все, раскрыв рот, слушают про то, как сражался жагунсо Вилэла с капитаном невольничьего корабля... Песня героическая, капитан был не робкого десятка, а Вилэла - храбрец из храбрецов: Был капитан - отважный малый: не сдался в плен врагам своим, а наш Вилэла был храбрее и после смерти стал святым... - Здорово, - восхищается кто-то из слушателей. - Что-то я не слыхала о святых разбойниках, - грубо обрывает его восторги одна из женщин, низкорослая и тощая. - А вот есть такие, и их бы при жизни не худо в святые зачислить. - Защитник Вилэлы, говоря, постукивает в такт песне по парапету. - Разве жагунсо грабят бедняков? Они сами такие же бедняки, как и все мы... Я бы тоже хотел быть жагунсо... - А будь ты проклят со своими бандитами. Ты что, не видел, что они сделали с полковником Анастасио?.. Уши ему отрезали, нос отрезали, и даже... Но слова женщины не вызывают у слушателей сострадания к полковнику. А защитник Вилэлы говорит: - А ты вспомни-ка, как твой полковник надругался над дочками Симана Безрукого? Четыре дочки были у Симана, так тот хоть бы одну не тронул, нет, всех четырех слопал... Безрукий, бедняга, в уме тронулся... А полковнику что?.. Были бы у Симана еще дочки, он и их бы не пожалел... Так что по заслугам с ним расправились... - Давай-ка другую, - просит он Толстяка. Но теперь черед Антонио Балдуино, и он поет самбы и разные песенки, от которых слушающие их женщины делаются еще печальнее. Церковный колокол отбивает девять часов. - Пошли к Фабрисио, потанцуем, - приглашает крепыш негр. Антонио Балдуино, Толстяк и кое-кто еще уходят вместе с негром. Остальные разбредаются кто куда: по домам, в кино или просто пройтись под луной по набережной, откуда видны река и мост... x x x Фабрисио встретил гостей, держа в руке большой стакан с кашасой: - Ну, кому охота горло промочить? Промочить горло захотели все, и стакан пошел по кругу, - хозяином он был предусмотрительно наполнен до краев. Лодочник показал Фабрисио на своих новых знакомых: - Вот привел к тебе хороших парней. - Входите, входите, будьте как дома. - Хозяин поочередно обнялся с Толстяком и Балдуино. Все вошли в большую комнату. Танцы уже были в разгаре: пары кружились под аккордеон, который ходуном ходил в руках мулата с усиками. Но даже здесь, в отдаленном от фабрик предместье, царил сладкий табачный дух: он забивал собой запах разгоряченных танцами тел. Пары кружились все неистовей, аккордеонист подбавлял жару, то вставая, то садясь вместе с летающим в его руках аккордеоном, и, все больше возбуждаясь, он притопывал и пританцовывал, задевая тех, кто оказывался возле него. Когда наконец аккордеонист кончил танец, лодочник объявил: - Друзья, я привел гитариста - играет он, как бог, а его приятель, вот этот толстячок, знает уйму забавных историй... Антонио Балдуино шепнул Толстяку: - Здесь, пожалуй, можно раздобыть девчонку... Хозяин позвал Антонио Балдуино пропустить с ним еще стаканчик, а когда они вернулись, Антонио взял гитару и спел с Толстяком все самые лучшие свои самбы. Аккордеонист был обижен, что какие-то пришлые завладели вниманием собравшихся, но молчал. Когда все самбы были перепеты, Антонио предложил аккордеонисту: - Пойдем выпьем, дружище, ты здорово играешь... - Да уж как умею... Вот ты поешь, это да... Он показал Антонио Балдуино на двух мулаток: - Вон с той можно сговориться... Это - моя девчонка, а та ее подружка, хочешь, можешь с ней пойти... Аккордеонист взял аккордеон, и все снова завертелись в танце. Ноги что есть силы шлепали об пол, тела жарко касались друг друга, все были пьяны: кто от кашасы, кто от музыки. Танцующие в такт музыке хлопали в ладоши, тела сплетались, расплетались, кружились в одиночку, затем вновь сходились грудь с грудью, живот к животу, бедра к бедрам... - Ах ты, моя радость... Ритм все учащался, аккордеонист танцевал вместе со всеми, комната кружилась, потолок вдруг оказывался полом, потом стеной, потом возвращался на место, а потом вдруг все исчезало и все словно висели вниз головой. Коптилки прогорели, и на стенах комнаты танцевали тени, исполинские, устрашающие. Пол уже уходил у танцоров из-под ног, а тела, касаясь друг друга, вспыхивали желанием. Взлетали юбки, неистово раскачивались бедра, и ягодицы двигались так, словно существовали независимо от тела. В танце кружилось все: мужчины, женщины, тени, свет коптилок. Все растворилось в этом кружении - комната, люди, и в почти полной темноте безраздельно царили ритм, сладкий запах табака и горячие прикосновения. Но желание исчезло, исчезло все, осталась только чистая радость танца. x x x Антонио Балдуино написал на песке: Режина. Женщина рядом с ним, очнувшись от послелюбовного изнеможения, улыбнулась и поцеловала негра. Но волна, накатив, смыла имя женщины, которое негр начертил острием ножа. Антонио Балдуино разразился звонким неудержимым смехом. Женщине стало обидно, и она заплакала. РУКА Табачная плантация шла вверх по холму и казалась бесконечной. Начало ее лежало на равнине, а потом она взбиралась на холм и оттуда спускалась вниз - зеленая, нескончаемая; по ней рядами тянулись низкорослые растения с крупными широкими листьями. Ветер трепал листья, и, если бы не защитные мешочки, он развеял бы семена табака по всей плантации. На поле заканчивали работу две женщины: одна - старая, морщинистая, другая - молодая, здоровая баба, покуривавшая между делом пятидесятирейсовую сигару. Согнувшись в три погибели, они устало-заученными движениями обрывали табачные листья, потом выпрямились, обеспокоенные: на поле остались они одни. Мужчины уже уходили - впереди маячили их горбатые силуэты. Они несли на спинах горы табачных листьев, которые будут развешаны перед их жилищами под навесом, предохраняющим листья от слишком яркого солнца и ливней. Высушенные листья уступали место только что собранным, и занавес из табачных листьев был неотъемлемой частью рабочих бараков. Четыре барака образовывали замкнутый четырехугольник с внутренним двором: там сборщики табака собирались после работы поболтать и послушать гитару. Старуха пошла в свой барак, где ее муж уже с нетерпением ждал ужина. Молодая остановилась поболтать на террейро - так именовали свой двор барачные жители. Толстяк посмотрел вслед старухе сборщице и затосковал о своей бабке, оставленной им в Баие: - Совсем одна осталась, спаси ее боже... - проговорил он. - Кто ее, бедную, накормит? - Да брось ты, не останется она голодная... - Да я не про эту говорю. - Толстяк засмущался. - Я говорю... Молодая батрачка уперлась руками в бока, приготовившись слушать очередную историю. - Про кого ты толкуешь-то? - Да я про свою старуху... Старая она уже совсем. Ест только, что ей в рот положишь... Женщина захохотала, а мужчины пошли отпускать малопристойные шутки. - Это ты так мулатку свою ублажаешь? Все в ротик ей кладешь? А что, она - милашка? - Да, ей-богу, это я о своей бабке, ей-богу... Ни одного зуба у нее нет, и ходит она еле-еле... Двор постепенно заполнялся. Антонио Балдуино разлегся посреди террейро голым животом кверху. - Ну и умаялся я, братцы... Толстяк призвал Антонио в свидетели. - Скажи им, ведь правда у меня есть бабка? И она сама не может есть... Все снова захохотали. А молодая батрачка продолжала подшучивать: - У тебя что, парень, жена такая старая, что ты ее бабкой зовешь? Смех не прекращался, и Толстяк не знал, куда ему деваться. - Клянусь вам, клянусь, - только и мог повторять он, целуя сложенные крестом пальцы. - Давай ее сюда, Толстяк. Я на ней женюсь и сам буду ее кормить... - Да клянусь вам, что это моя бабка... - Ну так что же... Бывает, что старуха лучше молодухи... Антонио Балдуино вскочил. - Клянусь, братцы, - сказал он, - все вы грязные животные. У Толстяка вправду есть бабка. У него еще есть ангел-хранитель. И у него есть еще кое-что, о чем у вас и понятия-то нет... Толстяк - добрый, вы даже не знаете, какой он добрый... Толстяк совсем смутился. Все замолчали, а женщины смотрели на Толстяка с каким-то испугом. - Толстяк - добрый, а вы все - злые. Толстяк... Антонио смолк и устремил взгляд на бескрайние табачные поля. Рикардо пробормотал: - Подумаешь, я тоже кормил свою бабку... Но женщина, прежде чем уйти к себе в барак, подошла к Толстяку и попросила: - Помолись за меня... И уговори Антонио собрать деньги, чтоб тем, кого здесь на работу не берут, добраться до какаовых плантаций. - Она посмотрела на табачные листья. - Огребут нынче хозяева деньжищ - страшно подумать... Рикардо подхватывает: - Работы нынче по горло. Табак уродился, а сеу Зекинья не хочет больше никого нанимать. Не знаю, как это он вас двоих еще взял... - В Кашоэйре народ с голоду помирает... Вот и идут сюда... - Гнуть спину за десять тостанов в день... Где-то неподалеку заревел осел. Антонио Балдуино окликнул мужа старухи сборщицы, тот вышел во двор, дожевывая ужин: - Слышишь, твой отец тебя требует... - А может, это тебя зовет твой дедушка? Все засмеялись. Антонио Балдуино понизил голос: - Не обижайся. Я о другом: ведь правда, синья Тотонья - аппетитная штучка? - А ты попробуй - тогда узнаешь... У ее мужа четверо покойников на совести. Он шутить не любит, бьет без промаха. - На все пойдешь, коль два месяца без бабы... Старик засмеялся. Рикардо вскинулся на него: - Тебе, женатому, хорошо смеяться... Хоть и старая и рожа, а все-таки баба... А я здесь уже год торчу, хоть кобылу себе в постель тащи... - Да я вовсе не над этим смеюсь... Я когда сюда попал, на табачные плантации, здесь уж так повелось. Хватил я лиха, пока не заполучил Селесту, - она жила здесь и была совсем еще девчонка. Теперь-то она рожа, а в то время поискал бы еще такую красотку... До нее бы уж давно кто-нибудь из батраков добрался - сам знаешь, здесь на женщин все, как птица урубу на падаль, кидаются. Но все отца ее боялись: тот пригрозил, что убьет любого, кто сунется к его дочке. Но я тогда уж два года женского запаха не чуял и внушал себе, что никто со мной ничего не сделает: каждый умрет, как ему на роду написано. И однажды дождливой ночью позвал я Селесту погулять. Отец ее дома был, ружье свое чистил. Он даже о чем-то со мной говорил и смеялся... А я прямо весь трясся от страха... Но, когда Селеста ко мне вышла, я уж ничего не смог с собой поделать... И тут же в кустах, неподалеку от ее дома, повалил ее, и все... Все слушали старика, опустив глаза. Антонио Балдуино чертил что-то на земле ножом. Рикардо в нетерпении потирал руки... Старик продолжал: - Два года я жил без женщины... Все платье на Селесте было разорвано... В страхе я побежал, сам не зная куда, - все ждал, что старик меня убьет. - А потом... - Ну куда здесь убежишь? Наутро набрался я храбрости и пошел к Селестиному отцу. Он сидел дома и опять ружье чистил. Увидел меня и сразу ружье ко мне дулом... Ну, думаю, сейчас он меня прикончит, - а сам, дай мне волю, опять бы на Селесту накинулся... Собрался я с духом, и открыл я ему все, как было. И сказал, что хочу жениться на его дочке, а человек, мол, я верный и работящий. Старик лицо руками закрыл и молчит, а я к смерти готовлюсь. Однако смотрю, вроде убивать он меня не собирается. Помолчал и говорит: "Этого надо было ждать. Мужчине нужна женщина, а здесь женщин наперечет. Забирай ее к себе, но женись, как обещал". Я прямо ушам своим не поверил, а старый Жоан добавил: "Прощаю тебя, потому как повинился ты мне во всем. Как мужчина поступил, не испугался". Потом он позвал Селесту и велел ей идти со мной. А сам снова принялся чистить ружье. Но когда мы уходили, клянусь вам, старик плакал... Все молчали. Ветер шевелил табачные листья. Рикардо тяжело вздохнул и сказал: - Вот и обходись, как знаешь, когда здесь всего две бабы, да и те замужние... - А дочка синьи Лауры? - Захоти она, я бы на ней женился, - выпалил Рикардо. Антонио Балдуино с размаху воткнул нож в землю. Высокий негр сказал: - Когда-нибудь я до нее доберусь, хоть силком, хоть по доброй воле... - Но ведь ей еще и двенадцати нет, - ужаснулся Толстяк. x x x На горизонте, в тумане, горы. Уходит вдаль железная дорога, по ней отправляются поезда, увозя мужчин и женщин, на ходу выкрикивающих слова прощания. По этой дороге везут на ярмарки мешки с фруктами, нагруженных ослов, быков на продажу. Одни тащат на потных спинах громадные мешки, другие погоняют ослов, ведут быков. Переправляются целые стада, и пастухи тоскливо тянут: - Эййййййй... Руки опускаются к земле, большие натруженные руки - они рвут и рвут остро пахнущие табачные листья. Руки опускаются и подымаются заученно-размеренным, однообразным движением, словно руки молящихся. Спины разламываются от боли, пронзительной и непреходящей, она не дает спать по ночам. Зекинья ходит, следя за работой, отдает распоряжения, покрикивает на нерадивых. Горы табачных листьев все растут, и к вечеру натруженные, все в мозолях руки зарабатывают десять тостанов, которых, однако, сборщики никогда не видят: ведь все они уже задолжали хозяину больше, чем заработали. Мозолистыми, изуродованными работой руками они машут проходящим мимо поездам. x x x Антонио Балдуино и Толстяк жили в одном бараке с неграми Рикардо и Филомено. Филомено большей частью молчал и слушал, а если говорил, то все про выстрелы и убитых. У Рикардо над его топчаном был наклеен на стенку портрет киноактрисы: раздетая догола, она кокетливо прикрывалась веером. Рикардо ревниво оберегал портрет, подаренный ему несколько лет назад хозяйским сыном. Коптилку он поставил так, что в ее желтом свете актриса выглядела как живая и нагота ее рождала вожделение. Над постелью Толстяка висело изображение святого, купленное им в Бонфине за пятьдесят рейсов. Антонио Балдуино над своим топчаном повесил талисман, подаренный ему Жубиабой, и ножи, которые он обычно носил за поясом. Только у Филомено ничего на стенке не висело. После ужина все собирались на террейро, и поскольку у них не было ни кино, ни театра, ни кабаре, они играли на гитаре и пели песни. Огрубевшие пальцы перебирали струны, и возникающие мелодии наполняли то радостью, то печалью сердца батраков с табачных плантаций. Звучали скорбные напевы и веселые самбы, а Рикардо был непревзойденный мастак по части куплетов. Его пальцы так и бегали по гитарным струнам: грубые, мозолистые батрацкие руки на глазах у всех становились руками артиста - быстрыми и ловкими, и они завораживали слушателей любовными и героическими историями. Руки, днем добывавшие насущный хлеб, вечером дарили мужчинам радость на этой земле, лишенной женщин. И ночь отступала, одна песня сменяла другую, и в них было все, что ищут люди в кино, театрах, кабаре... Быстрые пальцы летали по струнам, и музыка лилась над табачными плантациями, освещенными яркой луной. x x x Глубокой ночью, когда гитара умолкала и везде воцарялась тишина, а батраки спали крепким сном на своих топчанах, погасив коптилки, Рикардо приковывался взглядом к портрету голой актрисы. Он смотрел и смотрел на нее не отрываясь, пока она не оживала. И вот он видит ее, уже одетую, и не здесь, в этом темном бараке, нет, она и Рикардо уже далеко отсюда, в большом городе, - городе, в котором Рикардо никогда не был, с яркими огнями, потоком автомобилей, городе, который больше, чем Кашоэйра и Сан-Фелис, вместе взятые. Может быть, в Баие, а то и в самом Рио-де-Жанейро. По улицам идут женщины, белые и мулатки, и все улыбаются Рикардо. На нем новый кашемировый костюм, на ногах - желтые ботинки, - он видел такие на ярмарке в Санта-Ана. Женщины призывно хохочут, завлекая Рикардо, но с ним она, актриса, он познакомился с ней в театре, и вот теперь она идет с ним под руку, и он чувствует, как ее грудь прижимается к его груди. Они будут ужинать в шикарном ресторане, где на женщинах вечерние туалеты и где подают самые дорогие вина. Он уже много раз целовал актрису, и она наверняка в него влюблена, раз позволяет тискать себе грудь и задирать ей под столом платье. Но тут актриса неожиданно снова возвращается на стенку, прикрываясь веером: Антонио Балдуино заворочался на своем топчане и что-то забормотал спросонья. Рикардо в бешенстве ждет, пока все стихнет снова. Он до подбородка натягивает на себя рваное одеяло. Он возвращается с актрисой в ресторан, чтобы потом на машине отправиться к ней домой, в благоухающую духами постель. Там он медленно раздевает ее, любуясь ее прелестями. Теперь уж ему наплевать, что Антонио Балдуино ворочается и что-то бормочет во сне. Он весь там, с актрисой, его мозолистая рука отбрасывает веер, и белокурая актриса, лишенная последнего прикрытия, отдается Рикардо, батраку с табачной плантации. И пусть проснется хоть весь барак, ему наплевать: у этой женщины округлый живот и твердые груди, и она отдается ему, батраку с табачной плантации... Актриса возвращается на свое место, прикрываясь веером. Уже кое-где зажигаются огоньки коптилок. Рикардо роняет голову на топчан и засыпает. x x x Однажды в воскресенье Рикардо надумал отправиться на реку. Он купил динамитную шашку - глушить рыбу - и звал с собой соседей по бараку. Пошел один Толстяк. По дороге потолковали о том, о сем. На берегу Рикардо снял рубашку, а Толстяк растянулся на траве. Кругом лежали табачные поля. Прошел поезд. Рикардо приготовил шашку и поджег запал. Улыбаясь, он взял шашку в руки, но она взорвалась раньше, чем он успел швырнуть ее в воду. Взрывом ему оторвало обе руки, и вода в реке сделалась красной от крови. Теряя сознание, Рикардо увидел свои кровавые культяпки: то, что с ним случилось, было хуже смерти. БДЕНИЕ Арминда, дочка синьи Лауры, раньше всегда, возвращаясь с работы, бежала вприпрыжку, как и положено двенадцатилетней девчонке. Но теперь она больше не резвится и лицо у нее печальное. Однажды она даже отпросилась у Зекиньи с работы домой. Вот уже больше недели синья Лаура лежит пластом, прикованная к постели непонятной болезнью. Раньше Арминда была веселой и часто ходила купаться на речку, - плавает она как рыба, там батраки не раз подглядывали за ней, возбуждаясь при виде ее еще полудетского тела. Теперь она работает с утра до ночи, - ведь если ее выгонят, ей останется только умереть с голоду. Однако во вторник она на работу не вышла. Тотонья пошла проведать больную и вернулась с известием: - Старуха протянула ноги... На миг работа приостановилась. Кто-то сказал: - Ну она уже старая была... - Перед смертью раздуло ее, ну прямо как тушу, смотреть жутко... - Болезнь такая чудная... - А я так думаю, что это злой дух в нее вселился... Подошел Зекинья, и все снова согнулись над табачными листьями. Тотонья сказала надсмотрщику о смерти Лауры и предупредила: - Пойду побуду с девочкой. Ночью устроим бдение. Филомено шепнул Антонио Балдуино: - Хорошо бы меня отрядили. Остались бы мы с Арминдой вдвоем, тут уж я с божьей помощью с ней бы поладил... Толстяк глотнул для храбрости кашасы - он ужасно боялся покойников. В обед только и разговоров было что о разных болезнях и смертях. Филомено молчал. Он думал, как он останется с Арминдой, теперь после смерти матери девчонке деваться некуда... x x x К дому покойницы со всех сторон стекались огоньки. Казалось, они двигались сами по себе. Людей не было видно, только эти красноватые огоньки мерцали и маячили, как души неприкаянных... У дверей Тотонья встречала пришедших на бдение. Она обнималась со всеми и принимала их соболезнования, как если бы приходилась покойнице близкой родней. Глаза у нее то и дело наполнялись слезами, и она подробно описывала всем страдания покойной: - Бедняжка на крик кричала... И что это за болезнь такая проклятущая... - Не иначе как злой дух в нее вселился... - Потому ее и раздуло так, живот что твоя гора... - Отмучилась, слава богу... Женщина перекрестилась. Филомено спросил: - А где Арминда? - Да вон она сидит, плачет... Осталась, бедная, одна-одинешенька на всем белом свете... Всем предложили выпить кашасы, и все выпили. В комнате у стены были поставлены две скамейки. Мужчины и женщины, босые, с непокрытыми головами, сидели возле покойницы. В другом углу на дырявом стуле сидела Арминда и горестно всхлипывала, закрыв глаза красным платком. Вновь пришедшие подходили к ней и брали ее за руку, но она не шевелилась. Все молчали. Посреди комнаты, на столе, который в обычные дни служил одновременно и обеденным столом и постелью, лежала покойница, чудовищно огромная: казалось, она вот-вот лопнет. Она была покрыта узорчатым ситцем в желтых и зеленых цветах. Было видно только лицо с перекошенным ртом и опухшие разбитые ноги с растопыренными пальцами. Мужчины, проходя мимо, всматривались в лицо покойной, женщины крестились. В головах у покойницы горела свеча, отбрасывая свет на застывшее лицо, искаженное предсмертными муками. Неподвижный взгляд ее глаз, казалось, не отрывался от присутствующих, шептавшихся на скамейках. Бутылка кашасы переходила из рук в руки. Пили прямо из горлышка, большими глотками. Двое вышли во двор покурить. Зекинья, подойдя к плачущей Арминде, погладил ее по голове. Толстяк затянул заупокойную: Упокой, господи, душу ее... Все подхватили: Господу богу помолимся... Бутылка кашасы пошла по кругу. Все пили прямо из горлышка. Свеча освещала лицо покойницы - за это время его разнесло еще больше. Господу богу помолимся... Антонио Балдуино поискал глазами Арминду. Она все так же всхлипывала, сидя на стуле в противоположном углу комнаты. Но раздувшееся лицо покойницы мешало Антонио разглядеть Арминду как следует. Негр Филомено тоже уставился на сироту. Антонио Балдуино видит, что он не отрывает глаз от ее еще детских грудей, сотрясаемых плачем. Это бесит Антонио Балдуино, и он шепчет соседу: - Подлый негр, хоть бы покойницы постыдился... Но он и сам смотрит, как вздрагивают под платьем груди Арминды. Вдруг Филомено поспешно отводит глаза и диким взглядом окидывает собравшихся. На лице его написан ужас. "Чего это он так перепугался", - думает Антонио Балдуино. И, улыбаясь про себя, следит за тем, как свет коптилки падает на вырез Арминдиного платья, высвечивая ложбинку между грудями. Хочет туда забраться... Да, свет коптилки тоже хочет касаться грудей Арминды, как и его руки... Вот уже касается... Антонио Балдуино следит за движением света, глаза у него блестят... Свет забрался девчонке за вырез и теперь гладит ее сотрясаемые плачем груди. Антонио Балдуино бормочет, пряча улыбку: - Добился-таки своего, нахал... Но вдруг он тоже отводит взгляд и содрогается от ужаса: прямо на него с ненавистью устремлены глаза покойницы... Антонио Балдуино смотрит в пол, потом начинает разглядывать свои руки и неотступно чувствует на себе гневный взгляд покойницы. "Какого черта старуха уставилась на меня? Смотрела бы лучше за Филомено, пока он, зараза, не слопал ее девчонку..." - думает Антонио Балдуино, но тут же вспоминает, какими глазами он сам глядел на Арминду, и спешит отвернуться, чтобы не видеть покойницу. Теперь он смотрит на Толстяка, старательно выводящего заупокойную. В открывающийся рот Толстяка старается залететь муха. Антонио Балдуино делает вид, что следит за ней, но краем глаза видит, что покойница все еще смотрит на него, а Филомено снова таращится на Арминдины груди. - Что за черт, старуха пялится как живая... И после смерти дочку бережет... - Ты что там бормочешь, - окликает Антонио сосед. - Да так, ничего... Толстяк продолжает молитву, Антонио Балдуино подхватывает со всеми: Господу богу помолимся... А муха вот-вот влетит Толстяку в рот. Но рот закрывается. Тогда муха усаживается ему на нос и ждет, пока Толстяк запоет снова. Но когда его рот уже готов открыться, муха вдруг покидает свой пост и летит к Арминде. Филомено ерзает на стуле. Платье обтягивает Арминду, и видно, что груди у нее уже большие, округлые, с развитыми сосками. Муха садится Арминде на грудь, вернее, на одну из грудей - на левую. Лифчика Арминда явно не носит... И, должно быть, груди у нее крепкие и упругие... "Что это она все плачет?" - думает Антонио Балдуино. Глаза у Арминды огромные, с длинными ресницами. Рыдания не перестают сотрясать ее тело, и при каждом новом приступе в вырезе платья видны ее прыгающие груди. Муха, испугавшись, улетает и садится на лицо покойницы. Его раздуло до неузнаваемости. Кожа на лице позеленела, глаза вылезли из орбит. И почему она все смотрит на Антонио Балдуино? И вроде что-то говорит ему? Ведь он уже больше не глядит на Арминду, это Филомено не спускает с нее глаз... Чего же старуха к нему-то прицепилась, чего она не оставит его в покое и почему бы ему не глядеть туда, куда он хочет? Господи, какая она распухшая, уродливая. Муха села ей на нос. А что это у нее на лице? Никак, пот выступил? Она просит, чтоб за нее помолились. А он вместо молитвы глазеет на ее дочку. И Антонио Балдуино присоединяется к молящимся: Господу богу помолимся... Его голос звучит так громко, что Филомено, очнувшись, с запозданием повторяет: Господу богу помолимся... Было около часа ночи. Толстяк, окончив молитву, что-то рассказывал. Бутылка снова пошла по кругу. Антонио Балдуино глотнул побольше и попробовал взглянуть на Арминду. Но покойница опять помешала. Она раздулась так, что теперь из-за ее головы Антонио была видна только верхняя половина лица Арминды. А покойница ни на миг не спускала с него ненавидящих глаз. А что, если она догадалась, что Антонио хотел попросить у Арминды воды и выйти с ней во двор, а там схватить ее, повалить - и все тут?.. Но мертвым все известно. Старуха уже обо всем догадалась, вот теперь и не спускает с него глаз. Антонио смотрит на страшное лицо покойницы. Сроду он не видывал такого лица. У Арминды лицо веселое. Оно у нее веселое, даже когда она плачет. Почему такое случается с людьми? У покойницы лицо зеленое, все в каплях пота. Не иначе заразу какую подцепила. Антонио Балдуино закрыл глаза, силясь избавиться от наваждения. Потом стал смотреть в потолок. Но он по-прежнему чувствовал на себе взгляд мертвой старухи. Тогда Антонио принялся, не торопясь, обследовать черные потолочные балки и обследовал их долго, а потом, внезапно оторвавшись от потолка, его глаза приковались к груди Арминды. Он улыбнулся, довольный, - ему удалось обмануть старуху. Но вышло хуже, намного хуже: у покойницы рот еще больше перекосился от ярости, а глаза совсем вылезли из орбит. По черным запекшимся губам ползает муха. Антонио Балдуино присоединяется к молящимся. Он думает, что старуха больше не следит за ним, и уже открывает рот, чтобы попросить у Арминды воды. Но тут же его взгляд сталкивается с ужасным взглядом покойницы. Он снова молится. Пьет кашасу. Который раз он уже прикладывается к бутылке? И которую уж это открывают? На бдениях всегда много выходит кашасы... И когда наконец старуха перестанет на него пялиться? Антонио Балдуино тихонько встает, обходит стол, на котором лежит покойница, и, подойдя к Арминде, трогает ее за плечо: - Пойдем, дашь мне глотнуть водички. Она поднимается со стула и идет с ним во двор, где стоит бочка с водой и кружка. Арминда наклоняется, чтобы зачерпнуть кружкой воды, и в отставшем вырезе платья Антонио Балдуино видит ее груди. Он хватает ее за плечи и рывком поворачивает к себе, перепуганную и дрожащую. Но Антонио не видит ее испуганных глаз, он видит только ее рот, ее груди - совсем близко от своих губ и рук. Он стискивает ее еще крепче и тянется ртом к губам ничего не понимающей Арминды, как вдруг между ними встает покойница! Она пришла сюда, чтобы спасти свою дочку. Мертвым все известно, и старая Лаура знала, зачем Антонио Балдуино позвал Арминду. И она встала между ними, вперив застывший взгляд прямо в глаза негру. Он выпустил Арминду, опрокинул кружку с водой и, закрыв лицо руками, словно слепой, побрел обратно в комнату. Покойница лежала на столе, огромная, как гора. Филомено улыбается: он понял, зачем Антонио Балдуино просил у Арминды напиться. Он сделает то же самое. "Вот скотина, - думает Антонио, - небось надеется, что ему повезет. Как бы не так - покойница не допустит. Она все знает, обо всем догадывается. Но почему-то она не следи за Филомено. А что, если она не вмешается и Филомено добьется-таки своего?" Филомено встает и просит у Арминды напиться, а старухе вроде все равно. Антонио Балдуино в ярости бормочет: - Вставай же, вставай!.. Ты видишь, он ее увел, он увел ее, он ее не пожалеет... Но старухе хоть бы хны. Похоже, что она даже злорадно улыбается. Во дворе слышится какая-то возня, а потом Арминда возвращается в комнату и снова плачет, но уже совсем по-другому. Платье у нее разорвано на груди. Филомено входит, улыбаясь. Антонио Балдуино в ярости ломает руки, потом не выдерживает и громко кричит Толстяку: - Разве ты не говорил, что она еще девчонка, что ей еще нет и двенадцати? Чего ж ты смотришь? И чего смотрит покойница, почему она за нее не заступится? Зекинья оборвал его: - Ты пьян, иди проспись... Кто-то закрыл покойнице глаза. ПОБЕГ У Антонио Балдуино под курткой, за поясом, два ножа. Взмахнув серпом, Зекинья бросился на него. Враги сцепились, рухнули в засохшую дорожную грязь. Падая, Зекинья не удержал серп, тот отлетел далеко в сторону. Поднявшись, надсмотрщик снова бросился к Антонио Балдуино, но в руке у негра сверкнул нож. Зекинья помедлил в нерешительности, напрягся и прыгнул на соперника. Негр отступил на шаг, пальцы его разжались, нож выпал. У Зекиньи загорелись глаза. Проворно, по-кошачьи нагнувшись, он потянулся за ножом. Но Антоиио Балдуино выхватил из-за пояса второй нож и всадил Зекинъе в спину. У Антонио Балдуино всегда два ножа под курткой, за поясом... Смех Антонио Балдуино страшней, чем удар ножа, страшней, чем пролившаяся кровь. Негру повезло - ночь стояла безлунная, и он укрылся в зарослях. Он пробирается сквозь лианы, огибает деревья, которые встают на его пути. Добрых три часа он бежит, будто собака, за которой гонятся злые мальчишки. В лесной тишине стрекочут цикады. Негр бежит сквозь лес куда глаза глядят, очертя голову. Ноги его разбиты в кровь, тело изранено. Он не замечает, что штаны на нем разодраны, не помнит, за что зацепился. А перед ним - все лес и лес. Темно, хоть глаз выколи. Вдруг затрещали сучья. Антонио Балдуино остановился. Что это? Погоня? Негр прислушался, сжимая нож, последнее свое оружие. Спрятался за ствол, слился с ним в темноте. Его рот кривится в улыбке, - первому из преследователей придется уснуть вечным сном. В руке у Антонио Балдуино открытый нож. Неуловимо, как призрак, проскальзывает мимо негра лесная тварь, не успел и разглядеть какая. Посмеялся негр над своим страхом, продолжает путь, руками раздвигая заросли. По лицу его течет кровь. Лес безжалостен к своим насильникам. Лицо Антонио Балдуино разодрано острым шипом, но он не замечает, не чувствует боли. Он помнит одно - на табачной плантации лежит убитый им человек. И в спине у человека нож, нож Антонио Балдуино. Негр не раскаивается. Зекинья сам виноват во всем, сам первый полез в драку. Он вечно придирался к Антонио Балдуино. Стычки было не миновать. И, не окажись в руке у Зекиньи серпа, негр не выхватил бы ножа. Лес поредел. Сквозь листву видны мерцающие звезды. По ясному ночному небу плывут белые облака. Эх, мулатку бы сюда! Антонио Балдуино сказал бы ей, что ее зубы белей облаков... Выйдя на лесную поляну, негр садится на землю, любуется звездным небом. О драке он больше не думает. Сюда бы мулатку Марию... Но тетка увезла ее в Мараньян, уплыла Мария на огромном черном пароходе, осыпанном сверкающими огнями. Будь она здесь, они любили бы друг друга в молчании ночного леса. Антонио Балдуино вглядывается в звезды. Кто знает? Может, и Мария смотрит сейчас на эти же звезды? Звезды есть всюду. Вот только такие же или нет, думает Антонио Балдуино. Мулатка Мария смотрит на эти же звезды, и Линдинадва... При мысли о Линдиналве тяжко становится на душе. К чему вспоминать о ней? Линдиналва веснушчатая, бледная... не придаст она мужества такому негру, как он. Лучше уж думать о Зекинье, лежащем в грязи с ножом в спине. Линдиналва ненавидит негра Антонио Балдуино. Знай она, что он бежал и скрывается в этих зарослях, - сама бы донесла в полицию. Мария - та спрятала бы его, Линдиналва - никогда. Толстые губы Антонио Балдуино раздвигаются в улыбке. Линдиналва не знает, где он, не донесет. Негр сердит на звезды, зачем они заставили его вспомнить о Линдиналве. Карлик Вириато, тот ненавидел звезды. Он говорил об этом... когда? Антонио Балдуино не помнит. Вириато не мог говорить ни о чем, кроме своего одиночества. И однажды он бросился в океан, ушел, как и старик, чье тело вытащили из воды темной ночью, когда грузили шведский корабль. Нашел ли Вириато успокоение? Толстяк говорит - самоубийцы отправляются прямехонько в ад. Но Толстяк, он немного тронутый, болтает невесть что. О Толстяке Антонио Балдуино думает с нежностью. Толстяк тоже не знает, что его дружок убил Зекинью ударом ножа. Вот уже две недели как Толстяк вернулся в Баию - соскучился по бабке, которую без него некому кормить с ложки. Толстяк добрый, он просто не может ударить человека ножом. Никогда Толстяк не умел драться. Антонио Балдуино помнит, как мальчишками они с Толстяком побирались в Баие. Толстяк милостыню умел выпрашивать, как никто. Но в драке от него было мало толку. Филипе Красавчик посмеивался над Толстяком. Хорош был собой Филипе Красавчик! Как все плакали, когда Красавчика задавила машина в день его рождения... Похороны были шикарные, будто у богатого мальчика. Женщины с Нижней улицы несли цветы. Рыдала старая француженка, мать Филипе. Его одели в новый кашемировый костюм, повязали нарядный галстук. Красавчику бы понравилось. Франтом был, любил яркие галстуки... Как-то Антонио Балдуино подрался из-за Красавчика с одним парнем. Негр улыбается. Здорово он тогда отделал Беззубого, хотя Беззубый бросился на него с ножом, а у Антонио Балдуино ножа не было. На Зекинью-то он вышел с двумя ножами, Зекинья всегда был ему противен, он сразу его невзлюбил, с первого взгляда. Все одно: не он, так другой прикончил бы надсмотрщика. У негра Филомено тоже был зуб на Зекинью. Все из-за этой девчонки, из-за Арминды. Зачем Зекинья связался с ней? Они ведь пришли первыми. В ночь бдения Антонио Балдуино не увел ее только потому, что покойница не спускала с него выпученных глаз. Филомено обнимал девчонку, тискал ей грудь. Нечего было Зекинье ввязываться, брать девчонку себе. Ей было двенадцать. Толстяк говорил. Двенадцатилетняя девочка. Дите. Толстяк говорил, что она еще маленькая, и поступать с ней так - свинство. А Зекинье плевать на это. Заслужил он, чтобы его ножом... Эх, да что там греха таить - не надсмотрщик, так негр Филомено, а то и сам Антонио Балдуино сделали бы то же самое. Двенадцатилетняя девочка... Нет, не из жалости к девчонке прикончил Антонио Балдуино надсмотрщика. Он потому убил, что Зекинья взял Арминду себе, а негр сам хотел любить ее на нарах в своем бараке. Ничего, что ей двенадцать, она уже настоящая женщина... А вдруг нет? Вдруг прав Толстяк? С ребенком так поступать свинство. Теперь-то уж Зекинья ее и пальцем не тронет. Валяется падаль в грязи с ножом в спине. А что толку? Негр Филомено, наверное, уже увел ее в свой барак. Таков закон табачных плантаций. Женщин там - раз-два и обчелся. Одинокую девчонку живо кто-нибудь сцапает. Разве что придет ей в недобрый час мысль податься на улицу гулящих женщин. В Кашоэйру, или Сан-Фелис, или в Фейра-де-Санта-Ана. Вот где свинство так свинство. Двенадцатилетняя девчонка будет там нарасхват. А через пару лет станет она страшной старухой с дряблым телом и сальными волосами, пристрастится к кашасе, сгниет от дурной болезни. В пятнадцать лет будет выглядеть старой развалиной. Отравится, может быть. Некоторые в реке топятся, когда ночь потемней. Нет уж. Жила бы лучше с Зекиньей, собирала табак на плантациях. Но Зекинья лежит зарезанный. Антонио Балдуино слышит в зарослях голоса. Подходит к тропе, вслушивается. Неясные какие-то звуки. Кто-то идет по дороге? Но дорога далеко, совсем в другой стороне. Тут - еле протоптанная тропинка. Теперь ясно слышатся голоса людей. Они совсем близко. Узкая полоска зарослей отделяет их от сбежавшего негра. Это - батраки с плантации. Они с винтовками, сели на тропе покурить. Ищут негра Антонио Балдуино, убийцу надсмотрщика. И не ведают они, что беглец тут, рядом, давится от беззвучного смеха. Но, услышав, что они говорят, негр испугался. Он окружен, и у него нет выхода. Или с голоду сдохнет, или его возьмут. Антонио Балдуино крадучись отступает от тропы, скрывается в чаще. По другую сторону зарослей - дорога, там, наверное, тоже люди. Все оцеплено. Его окружили, загнали, словно бешеную собаку. Сдохнуть с голоду или сдаться. Стрекот цикад выводит его из себя. В доме Зекиньи бдят, верно, сейчас над покойником. А Филомено, негр Филомено или здесь с ружьем караулит, или сидит возле Зекиньи и ест глазами Арминду. Прикидывает, как увести ее в свой барак. Зарезать бы этого Филомено. Но Антонио Балдуино в лесу, окружен, загнан, словно бешеная собака. Полумертвый от жажды, от голода. x x x Болят сбитые в кровь ноги. Зекинью надо было отлупить хорошенько и все. Разве он не Балдо-боксер? Сколько силачей одолел в Баие, на Соборной площади... Мог бы нокаутировать и Зекинью. Но у того в руке был серп. В драку с серпом. Не по совести это. А поступил не по совести - так пеняй на себя... Антонио Балдуино нарочно уронил нож, чтобы всадить другой Зекинье в спину. А выиграл на этом негр Филомено. Сидит сейчас в доме убитого, пялится на Арминду. Эх, зарезать бы этого Филомено. Да не может Антонио Балдуино войти в дом Зекиньи. Покойник, верно, лежит на топчане. В спине у него рана... А кинжал Антонио Балдуино негр Филомено небось заткнул себе за пояс. И уведет он Арминду к себе в барак... Негра этого, Филомено, - вот кого надо было убить. А сам он, Антонио Балдуино, сидит в ловушке, загнанный, окруженный со всех сторон. И умирает от жажды. Горло пересохло. Ноги сбиты в кровь, лицо тоже в крови, штаны и рубаха в клочья разодраны - это бы ничего. А вот внутри все пылает от жажды. И в желудке пусто. Но в этих зарослях ничего съестного не сыщешь. На гуаявах плодов нет еще и в помине. Рядом, шипя, проползает змея. Нестерпимо стрекочут цикады. Звезд не видно, их скрывают глухие заросли. Пить хочется, мочи нет. Антонио Балдуино закуривает. К счастью, сигареты и спички у него с собой, в кармане штанов. Поздно уж, наверное... Антонио Балдунно потерял счет времени. Может, полночь сейчас, а может, и за полночь. Закурив, он ненадолго забывает про голод и жажду. Когда Антонио Балдуино начал курить? И не вспомнить. На холме Капа-Негро он уже курил. За это ему здорово влетало от тети Луизы. Была бы она жива - что бы она сейчас сказала? Тетя Луиза любила его, хоть и бивала за всякие там проделки. Тронулась, бедная, таская на голове тяжелые корзины с африканскими сладостями. Тетя Луиза продавала на площади мунгунсу, мингау. У ее домика на холме собирались негры потолковать о том, о сем. Однажды пришел этот тип из Ильеуса, рассказал о храбрых бунтарях - жагунсо. Увидал бы его человек из Ильеуса - залюбовался бы, стал бы долгими вечерами рассказывать о его подвигах. Хочется Антонио Балдуино, чтобы сложили о нем АВС. Может быть, тот лысый, что появился как-то на макумбе Жубиабы, сочинит АВС про Антонио Балдуино. Лысый всю жизнь только и делал, что писал АВС о самых храбрых. Объехал весь свет на гнедом коне, разыскивая храбрецов. Так говорит Толстяк. А вдруг он, Антонио Балдуино, не достоин еще АВС? Достоин, достоин. Когда-нибудь человек из Ильеуса расскажет взрослым и детям о подвигах Антонио Балдуино, и все удивятся и захотят стать на него похожими. Вот вырвется он из ловушки, пробьется сквозь окружение - значит, заслужил АВС. Сколько их, преследователей? На плантации батраков человек тридцать, но ловят его, верно, не все. Негр Филомено, ясное дело, остался с Арминдой, наплел, наобещал ей с три короба. Знает он этого негра... Молчаливый негр - дрянной негр. Антонио Балдуино хватается за нож. С одним этим ножом он бросился бы на Филомено, пусть у того ружье. И об этом тоже расскажут в его АВС. С одним ножом вышел против жагунсо, вооруженного меткой винтовкой, и уложил его... Негр отбрасывает потухшую сигарету. Горит пересохшее горло. От голода становится тошно. Лицо сводит от боли. Он осторожно ощупывает порез. Кровь унялась, но рана ноет - мочи нет. Рана глубокая, большая, через всю щеку. Ноги и руки изодраны в кровь. Смертельная жажда. Выхода нет. Цикады стрекочут, задавил бы их всех. Лес поредел, Антонио Балдуино вновь видит звезды. Если бы воды... если бы пошел дождь... Но на небе невидно черных дождевых туч. Ветер гонит одни белые облака. Взошла луна, огромная, сияющая, - никогда в жизни не видал Антонио Балдуино такой луны. Перенестись бы сейчас в Баию, на набережную, к той женщине, у которой звучный, такой низкий голос. И пела бы она что-нибудь старинное, про любовь, какой-нибудь вальс. Потом их тела сплелись бы на прибрежном песке... Было бы здорово! Вон та звезда похожа на огонек "Фонаря утопленников". Эх, выпить бы теперь в "Фонаре утопленников", послушать слепца гитариста, поболтать с Толстяком, с Жоакином. Может, и сам Жубиаба пожаловал бы. Антонио Балдуино попросил бы у него благословения. Жубиаба не знает, что Антонио Балдуино в ловушке. Что он зарезал Зекинью. Но старый Жубиаба все бы понял, погладил бы негра по волосам, заговорил бы на языке наго. Нет, Жубиаба не, скажет, что у Антонио Балдуино закрылся глаз милосердия. Что у него остался только злой глаз. Нет. Этого Жубиаба не скажет. У Антонио Балдуино глаз милосердия широко открыт. Да, он убил надсмотрщика, убил... но Зекинья хотел изнасиловать двенадцатилетнюю девочку... ребенка. Вот Толстяка спросите. Арминда маленькая еще, ее мать, пока была жива, за ной смотрела... Хватит. Старцу Жубиабе врать бесполезно. Он - всезнающий. Он - жрец макумбы, он всесилен, как Ошала... Жубиаба все знает... Покойница, мать Арминды, тоже знала... Не к чему душой кривить. Антонио Балдуино убил, потому что хотел Арминду. Ей двенадцать, но она уже женщина. Толстяк в этом не разбирается, знает одни молитвы. А потом Толстяк добрый, у него злого глаза совсем нет. Пусть Жубиаба нашлет порчу на Филомено. Филомено дрянной негр, вот у кого закрылся глаз милосердия. Пусть погубят его злые чары, пусть Жубиаба зашьет в ладанку волосы из женской подмышки и перья стервятника урубу... Почему качает головой старец Жубиаба? На языке наго жрец говорит, что у Антонио Балдуина закрылся глаз милосердия... Он сказал это? Антонио Балдуино хватается за нож, его горло пылает от жажды. А ну повтори... повтори! Скажет такое Жубиаба - он и его прикончит. А потом и себе перережет глотку. На синем небе сияет луна. Это не луна, нет. Это Жубиаба, верховный жрец. Он повторил! Повторил! Антонио Балдуино бросается вперед с ножом в руке... Он чуть не налетел на своих преследователей - сидят на дороге, беседуют. Жубиаба исчез. Негр умирает от жажды. Он повернулся и ринулся назад в чащу, туда, где не видно луны, где нет ни звезд, ни набережной Баии, ни "Фонаря утопленников". Негр падает на землю, протягивает к дороге сжатые кулаки. - Завтра я вам покажу, что такое храбрец... что такое настоящий мужчина... Лицо нестерпимо болит. Адски хочется пить. Но, едва закрыв глаза, Антонио Балдуино погружается в сон без сновидений. x x x Его разбудил птичий щебет. В первое мгновение Антонио Балдуино не понял, почему он здесь, а не на нарах, на табачной плантации. Но жажда, судорогой сводившая горло, и располосованное лицо живо напомнили о вчерашнем. Он убил человека. Он в лесу. Его ищут. Пить... Хоть бы глоток воды... За ночь лицо его чудовищно распухло. Негр осторожно ощупывает рану: - Колючка-то была ядовитая, сволочь... Антонио Балдуино садится на корточки, думает. Может, днем стеречь его не все остались. Он тихонько пробирается сквозь чащу, стараясь не напороться на шипы, стараясь не шуметь. Теперь светло, легче ориентироваться. Дорога от него по правую руку. Но он идет к тропе - там, наверное, врагов поменьше. Если бы не жажда... Голода он уже почти не чувствует. Живот подвело, но терпеть можно. Жажда - вот что страшно, горло будто веревкой стянуто. Надо выходить. Схватят так схватят. Будет драться, пока его не пристрелят. Смешно. Зекинью батраки ненавидели, а его, негра Антонио Балдуино, любили. Но хозяин приказал: не пойдешь ловить негра - убирайся с плантации. Если на тропе люди - быть беде... Он дорого продаст свою жизнь. По крайней мере, один умрет вместе с Антонио Балдуино. - Одного прихвачу на тот свет... Он смеется так громко, словно ему весело. Ему и вправду весело - разом со всем покончит. Славная будет драка, он дорого продаст свою жизнь. Больше всего негр Антонио Балдуино любит драться. Только сейчас он это по-настоящему понял. Ему на роду написано сражаться, убивать, быть убитым. Пуля в спину... Удар кинжалом в грудь... А живые расскажут, что он погиб, как настоящий мужчина, не выпуская ножа. Как знать? Долгими вечерами будут рассказывать негры друзьям и детям про Антонио Балдуино, боксера и нищего, забияку и сочинителя самб. Он убил человека, заступившись за девочку, и погиб, выйдя один против двадцати, дорого продав свою жизнь. Как знать... Впереди блеснула какая-то лужа. Негр бросился на землю и, захлебываясь, пил, пил, пил... Потом промыл порез на лице. x x x Вода! Почему он никогда раньше не замечал, какой у нее поразительный вкус! Она лучше вина, лучше пива, лучше самой кашасы. Пусть его теперь преследуют, пусть ловят, будто бешеную собаку. Плевать! У него есть вода. Он может пить, может промывать рану. Лицо болит, распухло. Негр растягивается на земле у самой воды, отдыхает. Он снова верит в себя, он снова счастлив, он улыбается. Ночью, в темноте, он просто не замечал луж. Их много. Вода в них мутная, застоявшаяся, но замечательно вкусная. Он долго лежит, думает. Вырвется на свободу - куда ему идти? Может, в сертан податься, поступить батраком на какую-нибудь фазенду, пасти быков. На этих фазендах столько убийц приютилось... А не оставят его в покое - бандитом станет, будет жить жизнью, о которой всегда мечтал. Хуже всего, что теперь захотелось есть. Не найдется ли здесь еды - вода же нашлась. Он снова идет по лесу, внимательно осматривая деревья. Пусто. Вдруг он нападет на какую-нибудь живность. Спички у него с собой, разведет огонь... Нет. Нельзя. Заметят враги, оцепившие лес. Посмотреть бы, много ли их осталось. Лицо болит все сильнее. Антонио Балдуино щупает рану. Верно, колючка была ядовитая, сволочь. Жубиаба знает чудодейственные лекарства от таких ран - разные лесные растения, травы, листья. Здесь они тоже есть. Но не узнает их Антонио Балдуино. Жубиаба сразу бы их нашел. Жубиаба все знает... Антонио Балдуино подошел совсем близко к тропе, осторожно выглянул. Вот они, преследователи. Все, как один человек. Сегодня никто не пошел работать. Видать, хозяин всерьез решил покончить с негром Антонио Балдуино. Сегодня у батраков праздник. Сидят, закусывают вяленым мясом, беседуют. Антонио Балдуино медленно возвращается в лес. Нож он снова заткнул за пояс. Бредет, задумавшись, и вдруг начинает смеяться: - Со мной шутки плохи... Хуже всего, что голоден. А потом, придется одному просидеть в лесу всю ночь. Никогда раньше не боялся он одиночества. Но сегодня негру не по себе. Мысли путаются. Антонио Балдуино видит места, по которым прошел в жизни. Видит и Линдиналву. Лучше думать о девчонке Арминде, которая, верно, уже спит с Филомено. Нет, не виноват Филомено. Не он, так другой увел бы девчонку. Мало женщин на табачных плантациях. Мулат Рикардо метался по ночам, нары ходуном ходили. Что-то он теперь делает, калека безрукий? Живет где-нибудь в Кашоэйре, просит Христа ради. А женщина у него есть? Кто знает... Вдруг сжалилась какая-нибудь... Его стоит пожалеть, он добрый мулат, хороший товарищ... А вот будь он сейчас на плантации - тоже бы пошел ловить Антонио Балдуино? У негра темнеет в глазах. Говорят, это от голода. Он снова пускается в отчаянные поиски еды. Когда пришла ночь, он докурил последнюю сигарету. Он почти ничего не видел. Боль в распухшей щеке сводила с ума. x x x Он идет к болоту, шатаясь, как пьяный. Вчера он ел только утром, пообедать не успел, пришлось бежать. Он идет, шатаясь, и призраки идут вместе с ним. Вот этот, тощий - откуда он? Тощий орет: - Где Балдо, победитель белых? Орет, да еще хохочет, издевается... Где же Антонио Балдуино с ним встречался? Вспомнил... В Баие, когда побил немецкого чемпиона. Негр улыбнулся. Тощий орал, а он, Антонио Балдуино, уложил-таки немца на ринге. И теперь тоже - вырвется, станет свободным. С ним шутки плохи. Чего это Толстяк читает отходную? Антонио Балдуино жив! А призраки тянут: - Помолимся... Не понимают они, что ли, как противно их слушать? Он подыхает от голода, рана кровоточит, москиты ее облепили... А тут еще призраки отпевают его. Негр ложится у лужи. Пьет. Оглядывается - призраки. Он протягивает к ним руки, умоляет. Уйдите, дайте умереть спокойно. - Прочь! Прочь! Они не уходят. Вот старая Лаура, мать Арминды. Глаза у нее распухли, она вся распухла, язык вылез наружу. Смеется старая над Антонио Балдуино. - Убирайся в ад! Проваливай! Негр поднимается, хочет уйти от призраков. Но тени не отступают. Даже Толстяк с ними, лучший друг Антонио Балдуино. И старец Жубиаба! Он говорит, что у Антонио Балдуино закрылся глаз милосердия. Ладно! Закрылся. Но пусть его оставят в покое. Ведь он умирает. Хоть бы умереть дали по-человечески. Не может он так, не может... Призраки читают отходную. Негр натыкается на какой-то корень и падает. x x x Антонио Балдуино лежал недолго. А поднялся - в глазах светилась решимость. Дорога от него по правую руку. Он идет твердым шагом. Будто и не голодал, и привидений не видел, и не просидел в лесу двое суток. В руке у Антонио Балдуино нож. - Одного прихвачу на тот свет... Его внезапное появление ошарашило людей на дороге. Он сбивает с ног первого, кто стоит у него на пути. Он идет сквозь толпу, нож сверкает в его руке. Он исчезает во мгле. Слышны случайные выстрелы. В ВАГОНЕ - Черви уж завелись. Старик лечит язву на лице Антонио Балдуино. Лицо распухло, стало бесформенным, красным, как помидор. Старик прикладывает к ране какие-то травы, смешанные с землей. Жубиаба сделал бы то же самое. - Спасибо, дед... Добрый ты человек... - Теперь заживет. Травка эта святая, чудодейственная. Негр, бежавший с плантаций, добрался сюда, еле живой, скитаясь по лесу, что раскинулся по сторонам шоссе. Старик жил в маленькой, удивительно грязной хижине, затерянной в чаще. Перед хижиной - кусты маниоки. Старик приютил негра, накормил, возился с его раной. Рассказал, что Зекинья выжил, но хозяин приказал схватить и высечь Антонио Балдуино, чтобы другим было неповадно. Антонио Балдуино расхохотался. - Со мной, дед, шутки плохи. Я