дим и просим, а младшие дома остались. Отец наш - калека убогий, а мать занедужила сильно... Подайте слепым сиротинкам, нас семеро, мал мала меньше, и все от рожденья слепые... Стараясь разжалобить слушательниц, Толстяк сам едва не плакал, физиономия его морщилась, скорбный взгляд был неподвижен, как у слепого, настоящего слепого, с шестерыми слепыми братишками и сестренками, больной матерью, калекой-отцом, без крошки съестного в нищей лачуге. И он начинал сначала: Подайте слепым сиротинкам, нас семеро: мал мала меньше... Он тыкал пальцем в того, кто стоял ближе всех: Мы, старшие, ходим и просим... В конце он жестом пухлых рук обводил собравшихся мальчишек и взывал: нас семеро, мал мала меньше, и все от рожденья слепые... Мальчишки подхватывали: и все от рожденья слепые... Толстяк раскачивался всем своим жирным телом и протягивал грязную ладонь за подаянием, обычно очень обильным. Одни дамы жалели детей, голодающих в ужасных трущобах, другим хотелось поскорее вырваться из плотного кольца чумазых мальчишек, в чьих глазах им мерещилась угроза. Те, что были посмелее, пытались обратить все в шутку: - Но как же так? Вы просите на семерых, а вас тут больше десятка... Говорите - сироты, а есть калека-отец и больная мать... Все слепые, а вы все видите преотлично... Как же это получается... В ответ парни только теснее сжимали кольцо, и Толстяк снова заводил жалобным голосом: Подайте слепым сиротинкам... Тут уже раскошеливались все, как одна. Кольцо становилось все плотнее, и немытые уродливые физиономии парней неотвратимо приближались к холеным, накрашенным дамским лицам. Парни устрашающе открывали рты, подхватывая последние слова певца. Толстяк, набрав воздуха, тут же начинал все сначала. Дамы поспешно открывали сумки, и монеты сыпались в протянутую ладонь Толстяка. Кольцо размыкалось, и Толстяк рассыпался в благодарностях: - Дай вам бог, сеньора, красивого жениха, вот увидите, он приплывет к вам на корабле... Многие дамы улыбались, но некоторые оставались задумчивыми. А на улицах и в переулках звучал мальчишеский смех, звонкий и счастливый. На полученные деньги покупались сигареты, хватало еще и по стакану вина на всех. x x x В их ватаге был один мальчонка лет десяти, белокурый, с круглой ангельской мордашкой, вьющимися волосами, голубыми глазами, худыми детскими руками. Звали его Филипе, и он сразу же получил прозвище Филипе Красавчик. У него никогда не было ни дома, ни семьи: мать его кочевала по борделям Нижней улицы. Немолодая француженка, она в один прекрасный день влюбилась в студента. Родился Филипе. Студент, закончив курс, уехал на Амазонку, мать спилась, а сын затерялся на улицах города. Он попал в их ватагу, и в первый же день из-за него произошла страшная драка. Они все, завернувшись для тепла в старые газеты, спали вповалку в парадном одного из небоскребов, и парень, по прозвищу "Беззубый", стал приставать к Филипе Красавчику. Беззубый был здоровенный шестнадцатилетний мулат. Он мастерски, с присвистом плевался щербатым ртом и мог доплюнуть куда угодно. Других талантов за ним не водилось. И вот он-то полез к Филипе с объятиями и стал потихоньку стягивать с него штаны. Филипе забился у него в руках и закричал. Все вскочили. Антонио Балдуино, протирая глаза, спросил: - Что за переполох? - Вот он полез ко мне, верно, думал, что я из этих... А я не такой, нет... - Филипе чуть не плакал. - Ты чего пристал к мальчишке? - А это уж не твоя забота. Что хочу, то и делаю. Мальчишка аппетитный, что твоя конфетка. - Послушай, Беззубый, оставь мальчишку в покое, не то будешь иметь дело со мной. - Ах, ты хочешь слопать его один... Но это не по-товарищески... Антонио Балдуино оглядел ватагу, увидел на лицах неуверенность. - Вы же знаете, что я никого не собираюсь лопать. Меня интересуют женщины. Если бы мальчишка был из таких, тогда другое дело. Но тогда он бы не остался с нами - здесь нам это ни к чему. Мальчишка не такой - и пусть только кто-нибудь до него дотронется... - Ну и дотронусь, что тогда? - Попробуй... Антонио встал. Беззубый - тоже. Он надеялся победить Антонио Балдуино и стать главарем ватаги. Они молча смотрели друг на друга. - Начнем, - сказал Беззубый. Антонио Балдуино обрушил на него удар кулака. Беззубый пошатнулся, но удержался на ногах. Они бросились друг на друга, ватага следила за поединком. Антонио сбил Беззубого с ног, но тот, изловчившись, вскочил. Новый удар Антонио свалил Беззубого, и, снова поднявшись, мулат пошел на Антонио с ножом - лезвие блеснуло в темноте. - Ах, подлая твоя душа! Не можешь драться по-человечески! Беззубый шел на него с ножом, но Антонио Балдуино недаром брал уроки капоэйры у Зе Кальмара. Он подставил Беззубому подножку, и тот рухнул навзничь, выронив нож. Антонио Балдуино повторил: - Кто тронет мальчишку, будет иметь дело со мной... В другой раз я тоже возьму нож... Беззубый угомонился, прикорнув поодаль у самых дверей. Теперь Филипе Красавчик стал полноправным членом ватаги. Он был специалистом по старухам. Усмотрев еще издали какую-нибудь старушенцию, Филипе поправлял узел на старом галстуке, с которым он никогда не расставался, выплевывал сигаретный окурок, прятал руки в рваные карманы, в одной из них по привычке был зажат ножик, и с невыразимо печальным лицом приближался к своей жертве. Говорил он проникновенным полушепотом: - Добрый день, сеньора... Вы видите перед собой брошенное дитя... Без отца, без матери... Ни одной родной души... Никто не покормит, не напоит, а я так голоден, так голоден... И он начинал рыдать. У него был особый талант: он мог заплакать в любой момент. Слезы катились из голубых глаз, он тоненько всхлипывал: - Я хочу есть... мамочка... у вас ведь тоже есть дети... ах, моя бедная мамочка... Его круглая беленькая мордашка, залитая слезами, дрожащие губы производили неотразимое впечатление. Не было ни одной старушки, которая не принималась бы над ним причитать: - Ах, бедняжка... Такой маленький... И уже без матери... Подавали ему очень щедро. Не раз его хотели взять на воспитание богатые дамы, но Филипе предпочитал свободу улиц. Он был верен ватаге, и парни относились к нему чрезвычайно уважительно: еще бы, малец приносил больше всех. Даже Беззубый глядел на него с почтением, когда Филипе, обдурив очередную старушку, небрежно ронял: - Пятерку отвалила... Раскаты мальчишеского хохота разносились по улицам, склонам и переулкам Баии Всех Святых и Жреца Черных Богов Жубиабы. x x x Самым странным из всей ватаги был Вириато, по прозвищу "Карлик". Прозвали его так за низкий рост - даже Филипе был выше его, хоть и на три года моложе. Приземистый и плотный, Карлик обладал неслыханной для своего возраста физической силой. Грязен он был неимоверно, и никакое купание не могло смыть с него эту грязь и запах нищеты. Он попрошайничал на улицах еще задолго до того, как образовалась ватага. Его приплюснутая голова внушала ужас. И для пущего устрашения он ковылял скособочившись, что делало его еще более низкорослым и похожим на горбуна. Стоило большого труда вытянуть из него хоть словечко, и когда вся ватага заходилась от хохота, Вириато лишь слабо улыбался. Но он никогда ни на кого не злился, не ворчал, если дела у ватаги шли плохо, ел, что придется, и довольствовался окурками. Антонио Балдуино его любил, слушался его советов и считал его самым стоящим в своей ватаге. Днем Вириато, он же Карлик, промышлял в одиночку. Он усаживался возле одного из домов на улице Чили, поджав под себя ноги, приплюснутая голова его свешивалась набок. Молча он протягивал шапку спешащим мимо прохожим. И казался архитектурной деталью парадного подъезда, возле которого он сидел, словно трагическая статуя, церковная химера. Выручал Карлик немало. Вечером он присоединялся к ватаге и высыпал на ладонь Антонио Балдуино все заработанное им за день. Затем, после подсчета и раздела общей выручки, Вириато получал свою долю, забивался в свой угол, ел, курил, спал. Остальное время он проводил вместе со всеми: бродил по улицам, гонялся за девчонками на пляже, дрался, плясал на карнавалах, но все это без особой охоты - проводил время и только. Единственный из всей их нищенствующей братии Карлик считал попрошайничество своим призванием. x x x Каждый день, к вечеру, Антонио Балдуино, усевшись где-нибудь в закоулке и собрав вокруг себя всю ватагу, подсчитывал выручку. Ребята выворачивали карманы старых штанов, извлекали оттуда мелочь, а иногда и серебро, и отдавали вожаку. - Ну, сколько у тебя, Толстяк? Толстяк пересчитывал монеты: - Пять тысяч восемьсот... - А у тебя, Красавчик? С чувством превосходства Филипе швырял свою добычу: - Шестнадцать мильрейсов... Вириато тоже спешил отдать заработанное: - Двенадцать тысяч сто... Подходили и остальные. Кепка Антонио быстро наполнялась мелочью и серебром. Под конец и Антонио очищал свои карманы, прибавляя к собранному свою выручку. Он подсчитывал деньги с помощью пальцев. Потом вместе с Вириато производил дележку: - Нас девять человек, значит, по шести тысяч шестьсот на каждого. - И он требовал подтверждения: - Как, братва, все верно? Все было верно. Они по одному подходили к Балдуино, и он каждому выдавал, что положено. Иногда вдруг какой-то мелочи не хватало. - Беззубый тебе дал пятьсот рейсов... - Тот раз ты мне недодал три тостана... После дележа вся ватага шла подзаправиться, а потом они допоздна шатались по городским улицам, или в компании мулаток забирались на пустынные пляжи, или отправлялись на далекие окраины и попадали там на бедные празднества, или пили кашасу в тавернах нижнего города. Но однажды чрезвычайное событие нарушило привычную жизнь ватаги. Зе Корочка, отдавая Антонио дневную выручку, как-то загадочно улыбался. - Три мильрейса, - подсчитал Антонио. Зе Корочка продолжал улыбаться: - И еще это... И он бросил в кепку Антонио кольцо с ослепительно сверкающим камнем. Крупный камень, и вокруг него дюжина мелких. Антонио Балдуино посмотрел Зе Корочке в глаза и сказал: - Ты кого это ограбил, Зе? - Клянусь, никого я не грабил... Какая-то девушка подала мне милостыню, а когда она уже была далеко, я увидел на земле кольцо. Я бросился за ней, но разве догонишь... - Брось заливать... Ватага разглядывала кольцо, переходившее из рук в руки, не проявляя особого интереса к тому, что там плетет Зе Корочка в свое оправдание. - Расскажи, как было дело, Зе... - Я не вру, Балдо, клянусь, все так и было... - И ты побежал за ней... - Ну, тут я малость приврал, но все остальное - святая правда. - Ну, пускай будет по-твоему... И что же, братцы, теперь с этим делать? Филипе захохотал: - Отдайте мне. Мне как раз не хватает такого кольца... Все засмеялись, но Антонио Балдуино повторил: - Ну так что же все-таки с ним делать? Вириато, по прозвищу Карлик, пробормотал: - Ломбард. За него отвалят кучу денег. Филипе продолжал веселиться: - Я сошью себе новый костюм... - Обойдешься, лучше подыщи что-нибудь на помойке... - Нет, с ломбардом не выгорит, Вириато. Кто поверит, что это наше кольцо. Вызовут полицию, и нас всех за решетку... - Да, не выйдет... - Отдайте мне, - приставал Филипе. - Отстань... - Пожалуй, верней всего, братцы, выждать малость. Пускай девушка забудет про кольцо, тогда и решим. И Антонио Балдуино повесил кольцо себе на шею рядом с талисманом. x x x Антонио Балдуино подошел к прохожему в летнем пальто. Ватага наблюдала за происходящим из-за угла. - Подайте, Христа ради... - Работать иди, бездельник... Вокруг было пустынно. В переулке - ни души. Человек в летнем пальто прибавил шагу. В петлице пальто красовался красный цветок. Антонио подошел к нему вплотную, ватага окружила их. - Дайте хоть сколько-нибудь... - Я вот тебе сейчас дам по шее, парень... Ватага преградила ему дорогу: - Сеньор, видать, богатый. Может, и на серебро не поскупится... Человек не отвечал, парни подступали к нему все ближе. Антонио дышал ему в лицо. В руке его мелькнул нож. - Гони монету... - Ах вот вы кто, - грабители? Да? - отважился пробормотать прохожий. - Нет, мы еще только учимся, у нас все впереди... Антонио Балдуино засмеялся. Сверкнуло лезвие ножа. Парни сгрудились плотнее. - Нате, разбойники... - Смотри, как бы нам опять не повстречаться... - Я обращусь в полицию... Но парни привыкли к такого рода угрозам и не обращали на них внимания. Антонио схватил десять миль-рейсов, спрятал нож, и ватага открыла прохожему путь, мигом рассыпавшись по соседним улицам и переулкам. Такие налеты они совершали обычно в преддверии карнавала пли празднеств в Бонфине и Рио-Вермельо. x x x Однажды заболел один из ватаги - Розендо. Его жестоко лихорадило, к вечеру начался бред, он ничего не ел. Поначалу Розендо крепился, даже смеялся и говорил: - Ничего, ничего... пройдет... И все тоже смеялись, стараясь его подбодрить. Но уже на вторую ночь ему стало хуже, он или бредил, или тихонько стонал. Мучимый страхом смерти, он твердил: - Я умираю, позовите мать, мою мать... Все смотрели на него, не зная, что делать, и всегда веселые мальчишеские глаза были омрачены испугом и печалью. - А где твоя мать живет? - спросил Балдуино. - А кто ее знает. Когда я сбежал, она жила в Порто-да-Ленья. Но она уже переехала оттуда. Разыщи ее, Балдо... Разыщи, я хочу с ней проститься... - Я разыщу ее, Розендо... Ухаживал за больным Вириато. Он лечил его какими-то диковинными средствами, которые только ему и были известны. Где-то он раздобыл одеяло и устроил Розендо мягкую постель. Он развлекал больного, рассказывая ему разные истории и забавные случаи, забавные преимущественно потому, что рассказывал их Вириато Карлик, который почти всегда молчал и никогда не смеялся... - А как зовут твою мать? - Рикардина... Она живет с одним извозчиком. Она толстая такая негритянка, молодая еще... - И больной вновь заметался, призывая мать: - Я хочу, чтобы она пришла... Пусть придет, а то я так и умру и не увижу ее... - Успокойся, завтра мы с Балдо ее приведем... Филипе рыдал, и на этот раз его слезы были неподдельными. Толстяк молился, припоминая все известные ему молитвы, Антонио Балдуино изо всех сил сжимал амулет, висевший у него на шее. x x x Утром Балдуино укрылся вместе с Розендо в темном углу под лестницей. Он решил поближе к вечеру сходить за Жубиабой. В полдень Вириато привел толстуху негритянку, мать Розендо. Больной бредил и в бреду никого не узнавал. Остановили машину, чтобы отвезти Розендо домой. - А деньги-то у вас есть, дона? - Есть немного, да с божьей помощью не пропадем. Тут Антонио вспомнил о кольце, которое он носил на шее рядом с талисманом. - Вот возьмите... это для Розендо. На лечение. Ватага молча смотрела на них. Негритянка всплеснула руками: - Вы это украли? Вы - воры? И мой сын заодно с вами? - Да нет, это мы нашли на улице... Негритянка спрятала кольцо. Антонио Балдуино предложил: - Если хотите, сеньора, я приведу к вам Жубиабу, он непременно вылечит Розендо... - Ты можешь привести Жубиабу? - Да, он мой друг... - Ах вот как! Приведи, мой дорогой, приведи... В машине Розендо бился, звал мать и кричал, что умирает. Они уехали, и Антонио Балдуино стал расспрашивать Вириато, как ему удалось разыскать мать Розендо. - Это было нелегко: живет-то она уже не с извозчиком, а со столяром... Он в задумчивости глядел на уличное столпотворение. Неожиданно у него вырвалось: - А если вдруг я заболею? У меня ни отца, ни матери, никого... Антонио Балдуино обнял Вириато Карлика за плечи. Толстяк расчувствовался. x x x Жубиаба вылечил Розендо. Ярким солнечным утром вся ватага пришла навестить приятеля. Он уже сидел в кресле, которое для него смастерил отчим. Посмеялись, вспоминая разные проделки, и Розендо объявил, что с попрошайничеством для него покончено, теперь он возьмется за ум и станет работать по столярной части вместе с отчимом. Антонио Балдуино, слушая его, улыбался. Вириато Карлик, как всегда, был серьезен. x x x Император обедал в лучших ресторанах, ездил в самых шикарных машинах, жил в самых роскошных небоскребах. И все это бесплатно. После полудня он закатывался с ватагой в ресторан и отзывал в сторонку официанта. Официанты знали, что ссориться с этими парнями небезопасно. И ватага получала остатки от обедов, завернутые в газету. Иногда еды было так много, что ватага, наевшись, выбрасывала оставшееся на помойку. И эти остатки остатков извлекали из помойки нищие старики. Император всегда поджидал машину, которая была бы его достойна. Дешевые марки он презирал. И только когда подвертывалось нечто шикарное, он позволял себе, прицепившись сзади, проехаться по городу. Если по пути встречалась машина еще более роскошная, Антонио Балдуино немедленно пересаживался и продолжал прогулку по завоеванному им городу. И он, и его гвардия ночевали в подъездах новых небоскребов, и привратники не осмеливались им в этом препятствовать: мальчишки могли пустить в ход и кулаки и ножи. Но порой они предпочитали ночевки на портовых пляжах, где стояли гигантские корабли, где с неба на них смотрели звезды и таинственно плескался зеленый океан. НЕГР Море было его давнишней страстью. Еще там, на холме Капа-Негро, следя за его изменчивой гладью, то синей, то светло- или темно-зеленой, Антонио Балдуино влюбился в него, он был захвачен его беспредельностью и тайной, которая, он знает, живет и в гигантских кораблях, отдыхающих в гавани, и в маленьких лодчонках, вздымаемых приливом. Море вливает в его сердце покой, которого ему не дает город. Но в городе он - хозяин, а море не принадлежит никому. Он приходит к морю ночью почти всегда один и растягивается на чистом песке маленькой рыбачьей гавани. Здесь он спит и видит свои лучшие сны. Иногда он приводит с собой ватагу. Но тогда они отправляются в большую гавань, где стоят океанские пароходы. Они приходят наблюдать за посадкой пассажиров, отплывающих ночным рейсом, смотрят, как медленно поднимаются она по трапу на сказочный белый корабль, держа в руках пальто и пакеты, наблюдают за работой грузчиков. На погрузке трудятся негры: они снуют, как черные муравьи, под тяжестью громадных тюков, согнувшись в три погибели, словно вместо мешков с какао они несут на своих плечах всю непосильность своей злополучной судьбы. И подъемные краны, похожие на гигантские чудовища, насмехаясь над усилиями крошечных человечков, подымают неимоверные тяжести, балансируя ими в воздухе. Они скрипят, и вопят, и скрежещут по рельсам, управляемые людьми в комбинезонах: сидя в кабинах, люди поочередно нажимают кнопки в мозгу чудовищ. Бывают ночи, которые Антонио Балдуино проводит не один, но и не в обществе своих дружков. Он приходит к морю с какой-нибудь негритяночкой, такой же юной, как он, или чуть постарше, чтобы спать с ней уже без снов на прибрежном песке. В эти ночи он не замечает ни тихого качания рыбачьих лодчонок, ни таинственной жизни океанских пароходов и подъемных кранов. Он уводит свою подругу в известные только ему потаенные уголки, где видна лишь зеленая безбрежность моря. Антонио Балдуино хочет, чтобы море было свидетелем их любовных объятий, чтобы оно знало: в свои пятнадцать лет он - мужчина; и Антонио опрокидывает девчонку на песок, мягкий, словно матрац. Но, в одиночку или нет, он всегда глядит на море как на дорогу домой. x x x Когда-нибудь, он в этом уверен, вместе с морем придет к нему что-то, что именно он и сам не знает, но ждет этого неотступно. Чего же недостает черному парню Антонио Балдуино, пятнадцати лет от роду, императору Баии, города негров? Он не знает этого, и никто не знает. Но чего-то недостает, и, чтобы обрести это, нужно или переплыть океан, или ждать, что оно само приплывет к нему на океанском пароходе, или будет привезено в трюме, или даже выброшено на берег вместе с телом потерпевшего кораблекрушение. x x x Однажды ночью работа в порту вдруг остановилась, и все бросились к причалу, о который с шумом разбивались морские волны. Сияла луна, и так сверкали звезды, что в этом свете совсем потерялся огонек таверны, носившей название "Фонарь утопленников". Кто-то заметил на причале старое брошенное пальто и рваную шапку, стали нырять и вытащили утопленника. Это был старый негр, один из немногих, кто дотянул здесь до седых волос. Он утопился. Антонио Балдуино подумал, что старик искал в море дорогу домой, что он тоже приходил сюда, в гавань, каждую ночь. Но один из грузчиков сказал ему: - Это старый Салустиано, бедняга... Работал здесь в доках, попал под увольнение. - Грузчик оглянулся по сторонам и в ярости сплюнул. - Сказали, что он уже не окупает свое жалованье. Стар, мол. Старик голодал, никому до него не было дела. Бедняга... Другой прибавил: - И всегда так... убивают нас непосильной работой, а выдохся - катись на все четыре стороны. Тут тебе только и остается, что броситься в море. Говоривший - худой, изможденный мулат - видно, думал о себе. Первый грузчик, мускулистый негр, подхватил: - Едят наше мясо, а кости обгладывать не желают. Во времена рабства, тогда хоть ели вместе с костями... Раздался гудок, и все вернулись к оставленным тюкам и подъемным кранам. Но сначала кто-то прикрыл лицо утопленника старым пальто. Потом пришли женщины и стали оплакивать покойника. x x x И еще раз бросили работу в порту черные грузчики, но уже по другой причине. Эта ночь была безлунной и беззвездной. Из "Фонаря утопленников" доносились исполняемые слепым гитаристом песни рабов. Какой-то человек, взобравшись на большой ящик, держал речь. Вокруг столпились грузчики, со всех сторон подходили еще и еще, стараясь пробиться поближе к оратору. Антонио Балдуино и его ватага, пришедшие, по обыкновению, в порт на ночевку, услышали только самый конец речи, когда оратор выкрикивал "да здравствует!" и толпа подхватывала: - Да здравствует! Антонио Балдуино и его ватага тоже кричали изо всех сил: - Да здравствует! Он не знал, кто должен здравствовать, но ему самому нравилось жить и здравствовать. И он вместе со всеми смеялся, потому что ему нравилось смеяться. Человек, говоривший речь, судя по акценту, испанец, бросил в толпу какие-то листки - их тут же расхватали. Антонио Балдуино поймал один из них и отдал знакомому грузчику Антонио Каросо. Вдруг кто-то крикнул: - Полиция! Нагрянули полицейские и забрали оратора. А он говорил о нищете, в которой живет рабочий люд, и о том, что нужно бороться за такое общество, где для каждого будет хлеб и работа. За это его арестовали, и все собравшиеся не могли понять, как можно хватать человека за одни лишь слова. И они, протестуя, кричали: - Освободить! Освободить! Антонио Балдуино тоже кричал "освободить!". И выкрикивать это слово ему нравилось больше всего. Все же полиция увезла испанца, но листки пошли по рукам: кто не успел подобрать, когда испанец их разбрасывал, те брали у товарищей. Грузчики резким жестом выбрасывали сомкнутые кулаки, скандируя выкрики протеста против полицейской расправы. Лица, черные, мужественные, и руки, словно разрывающие оковы. Из таверны "Фонарь утопленников" неслись песни, сложенные неграми-рабами. Гудок, призывающий к работе, надрывался впустую. Какой-то краснолицый толстяк в плаще процедил: - Канальи! x x x Кто знает, действительно ли море, выбросив старика утопленника, указало дорогу домой Антонио Балдуино? Или это сделал человек, говоривший о хлебе для всех и арестованный за свои речи полицией? Или руки грузчиков, словно разрывающие оковы? x x x Это были прекрасные годы, вольные годы, когда ватага царила в городе, попрошайничала на улицах, дралась в переулках, ночевала в порту. Ватага была единым целым, и члены ее по-своему уважали друг друга. Правда, свои чувства они проявляли, награждая друг друга тычками и обзывая малоудобными для постороннего слуха словами. Ласково обматерить своего дружка - вот высшее проявление нежности, на которое были способны эти улыбчивые черные парни. Они были едины, это верно. Когда дрался один, вступали в драку все. Все, что они добывали, делилось по-братски. Они были самолюбивы и дорожили честью своей шайки. В один прекрасный день они разгромили конкурирующую с ними ватагу мальчишек-попрошаек. Когда эта ватага только еще появилась на улицах города, предводительствуемая двенадцатилетним парнишкой-негром, Антонио Балдуино попытался сговориться с ними по-хорошему. В Террейро, где те обосновались, он послал для переговоров Филипе Красавчика, который был мастер улещать. Но Красавчика там и слушать не стали. Его всячески поносили, издевались над ним, свистели ему вслед, и он вернулся, почти плача от ярости. - Может быть, они разозлились, что ты им уж очень расписывал, как им выгодно с нами объединиться? - допрашивал Красавчика Антонио Балдуино. - Да я даже не успел ничего толком сказать... Они сразу меня таким матом покрыли... Ну, я одному все-таки здорово рожу раскровенил... Антонио Балдуино задумался: - Придется послать туда Толстяка... Но Беззубый запротестовал: - Еще одного? С какой стати? Нужно нам всем туда отправиться и всыпать им как следует. Чтоб неповадно было... А то они у нас кусок изо рта вынимают, и мы же еще с ними хотим замириться. И Красавчика нечего было туда посылать - только стыда не обобрались. Пошли-ка все туда... Ватага поддержала Беззубого: - Беззубый верно говорит... Надо их проучить. Но Антонио Балдуино уперся: - Это не дело. Надо послать Толстяка... Может, ребята оголодали... Если они будут промышлять в пределах Байша-дос-Сапатейрос, пусть себе промышляют на здоровье... Беззубый засмеялся: - Ты, никак, празднуешь труса, Балдо? Рука Антонио потянулась к ножу, но он сдержался. - Уж тебе-то, Беззубый, не след забывать, как ты и Сиси помирали с голоду в Палье... Ватага могла бы покончить с вами запросто, однако мы этого не сделали... Беззубый опустил голову, тихонько насвистывая. Он больше не думал о ребятах с Террейро, и ему уже было все равно, как решит Антонио Балдуино: покончить с ними или оставить их в покое. Он вспоминал те голодные дни, когда безработный отец пропивал в кабаках деньги, которые мать зарабатывала стиркой белья. И как отец жестоко избил его за то, что он попытался защитить мать, у которой отец силой хотел отнять деньги. И как рыдала мать, а отец осыпал ее грязными ругательствами. А потом бегство. Голодные дни на улицах города. Встреча с Антонио Балдуино и его ватагой. И теперешняя жизнь... Как-то там его мать? Нашел ли отец работу? Когда он работал, он не пил и не бил мать. Был добрый и приносил гостинцы. Но работа перепадала не часто, и тогда отец топил горе в бутылке кашасы. Беззубый вспоминал все это, и в горле у него вставал комок, и он страшной ненавистью ненавидел весь мир и всех людей. x x x Сопровождаемый ироническими усмешками Красавчика Толстяк отправился на переговоры с ребятами из Террейро. - У меня не вышло, посмотрим, чего ты добьешься... Вириато Карлик пробормотал: - Ты поговори с ними напрямки, Толстяк. Так, мол, и так. Мы не хотим воевать с вами, но вы на наши улицы не суйтесь. Ватага осталась ждать посланца на улице Тезоуро. Перекрестившись, Толстяк дальше пошел один. Не возвращался он долго. Вириато Карлик забеспокоился: - Мне это не нравится... Красавчик смеялся: - Он зашел в церковь помолиться. Сиси предположил, что переговоры затянулись, но никому и в голову не приходило, что с Толстяком могло что-нибудь случиться. Однако случилось. Толстяк вернулся весь избитый, размазывая кулаками слезы: - Они окружили меня и так отколошматили... И выбросили мой талисман... - И ты не мог вырваться? - Вырвешься, как же... Их полсотни, а я один... - И Толстяк рассказал все по порядку: - Я когда пришел, они все еще над Красавчиком потешались - как он от них драпал... А потом за меня принялись, стали меня поносить по-всякому, обзывать боровом: глядите-ка, какой боров к нам пожаловал! - Ну, это еще что, - отозвался Филипе. - Меня-то они таким матом крыли... - Сперва-то я терпел... Хотел с ними договориться... Но они мне и опомниться не дали... Схватили меня, хоть я им кричал, что мы хотим с ними жить в мире... вздули меня как миленького... Чуть не двадцать человек их на меня навалилось... - Ну что ж, им охота подраться - будем драться, и сегодня же... Все поднялись, как один, и со смехом, сжимая в руках ножи, перекидываясь шуточками, отправились в Террейро. После драки конкуренты исчезли. Поодиночке, то один, то другой, еще попадались на улицах города, но с шайкой было покончено. Победители вернулись довольные, только Толстяк никак не мог примириться с утратой талисмана, подаренного ему падре Силвио. Толстяк был крепко верующий. x x x И потому, когда однажды они с Антонио Балдуино встретили Линдиналву, Толстяк, задрожав, перекрестился, словно увидел ангела. Он сразу все понял, и хотя с Антонио об этой встрече у них и слова сказано не было, с этого дня негр стал ему еще ближе. А вышло это так: на улице Чили, где они занимались промыслом, показалась какая-то парочка. Ребята двинулись ей навстречу: Толстяк впереди, остальные - за ним. Парочка явно смахивала на влюбленных, а влюбленные обычно не скупятся. Толстяк, прижимая руки к груди, уже затянул: Подайте слепым сиротинкам... Они уже преградили было парочке путь, как вдруг Антонио Балдуино узнал Линдиналву. С ней был молодой человек, на пальце у него красовалось кольцо с красным камнем*. Из кондитерской доносились звуки блюза. Линдиналва тоже узнала Антонио Балдуино: ужас и отвращение исказили ее лицо, и она прижалась к своему спутнику, словно ища у него защиты. Толстяк продолжал петь, никто ничего не заметил. Антонио крикнул: (* По окончании университета дипломированные адвокаты, инженеры, врачи получали кольцо с эмблемой, свидетельствующей о высшем образовании.) - Кончай! Пошли отсюда! И, повернувшись, побежал. Все остолбенели, не понимая, что происходит. Линдиналва закрыла глаза. Молодой человек был удивлен: - Что случилось, дорогая? Она решила солгать: - Какие они страшные, эти мальчишки... Молодой человек засмеялся с чувством превосходства: - Ты просто трусиха, дорогая... Он бросил мальчишкам монету. Но они уже убежали следом за Антонио Балдуино и, догнав его, не могли понять, почему он стоит, закрывая лицо руками. Вириато Карлик тронул его за рукав: - Что с тобой, Балдо? - Ничего. Встретил знакомых. Беззубый сбегал и подобрал брошенную молодым человеком монету. Только Толстяк все понял и тихонько крестился, а потом, чтобы развлечь Антонио Балдуино, принялся рассказывать историю про Педро Малазарте. Толстяк знал уйму всяких историй и был мастер рассказывать. Но даже самые веселые истории из уст Толстяка выходили печальными, и он не мог обойтись без того, чтобы не вставить в любую историю что-нибудь про ангелов и нечистую силу. Но рассказчик он был отменный: выдумывал и врал отчаянно и сам верил, что все это - святая правда. x x x Так ватага прожила два года. Два вольных года они провели, шатаясь по улицам, болея футболом и боксом, пробираясь без билетов в кинотеатр "Олимпия", слушая истории Толстяка и не замечая, что все они уже выросли и что песенка про слепых сиротинок уже больше не может служить верой и правдой молодым здоровенным неграм, которые днем промышляют в городе, а ночи проводят с мулатками в порту. Их доходы стали катастрофически уменьшаться, и вскоре они были задержаны полицией за бродяжничество. Какой-то мулат в соломенной шляпе и с папкой бумаг под мышкой, оказавшийся полицейским шпиком, вызвал полицейских, и всех их забрали. Сначала их продержали в полицейском участке, где до них никому не было дела. Затем их привели в какой-то мрачный коридор, куда сквозь оконные решетки едва проникало солнце. Откуда-то доносилось пение - пели арестанты. Явились полицейские с резиновыми дубинками и стали избивать ребят, которые даже не могли толком понять - за что их бьют: ведь им никто не сказал ни слова. Отделали их на совесть. Красавчику всю физиономию разукрасили. Мулат, что их задержал, смотрел, как их бьют, улыбался и дымил сигаретой. Пение арестантов доносилось то снизу, то сверху - неизвестно откуда. Они пели о том, что там, за стенами тюрьмы, - свобода и солнце. А дубинка гуляла по мальчишечьим спинам. Беззубый орал и матерился, Антонио Балдуино лягал тюремщиков ногами, Вириато Карлик от злости искусал себе все губы. Толстяк - тот был верен себе: он громким голосом молился: - Отче наш, иже еси на небесах... А дубинка свистела вовсю. Пока не избили всех до крови, бить не перестали. Печально звучала арестантская песня. x x x Они просидели в тюрьме восемь дней, потом их зарегистрировали и ясным солнечным утром выпустили на свободу. И они снова вернулись к жизни бездомных бродяг. x x x Но ненадолго. Ватага распадалась. Первым ушел Беззубый, он подался в шайку карманников. Иногда ребята его встречали: он приоделся, ходил в костюме и старых, но приличных ботинках, с повязанным на шее платком, как всегда, что-то насвистывая. Потом исчез Сиси, куда - никто не знал. Жезуино пошел работать на завод, женился, народил кучу ребятишек. Зе Каскинья нанялся на судно матросом. А Филипе Красавчик погиб под колесами автомобиля. В то утро было ясно и солнечно, и Красавчик был хорош необыкновенно: хорошел он с каждым днем. Шрам на лице от полицейской дубинки не только не портил его, но, напротив, делал похожим на юного героя. В тот день Филипе, щеголявший в новом галстуке, праздновал свое тринадцатилетие. Все хохотали и дурачились. Вдруг ребята заметили, что на мостовой что-то блестит. - Никак опять брильянт валяется, - пошутил Балдуино. Красавчик взволновался: - О! Сейчас я его подберу и буду носить на пальце: как раз мне подарок на день рождения... - И он выбежал на середину мостовой. Вириато едва успел крикнуть: - Машина! - Филипе обернулся, улыбаясь, и эта улыбка была последней... Через секунду он превратился в кровавое месиво. Но на губах умершего застыла улыбка: он как бы благодарил Вириато за предупреждение. Лицо его не пострадало и было таким же прекрасным, сияющим лицом юного принца. Тело перевезли в морг. В морге ватага увидела раскрашенную старуху, которая повторяла сквозь рыдания: - Mon cheri... Mon cheri...1 - И целовала мертвое прекрасное лицо. Но Филипе уже ничего не чувствовал и не знал, что его мать пришла к нему. Не знал он и того, что на его похороны собралась вся ватага. Пришли и Беззубый и Жезуино, и Сиси появился неизвестно откуда. Не было только Зе Каскиньи: он плавал где-то далеко. Мать Филипе и ее товарки с Нижней улицы принесли цветы. А мальчишки одели останки Красавчика в кашемировый костюм, купленный у торговца в рассрочку. x x x Из всей ватаги только Вириато Карлик, горбившийся все сильнее и словно с каждым днем уменьшавшийся в росте, продолжал промышлять попрошайничеством. Остальные пристроились кто куда: кто перебивался случайными заработками, кто пошел рабочим на завод, кто на уборку улиц, кто грузчиком в порт. Толстяк подался в разносчики газет - голос у него был больно подходящий - зазывный. Антонио Балдуино вернулся к себе на холм Капа-Негро и теперь бродяжничал на пару с Зе Кальмаром: обучал приемам капоэйры, зарабатывал игрой на гитаре во время праздников, ходил на макумбы Жубиабы. Но каждую ночь он спускался в гавань и долго смотрел на море, отыскивая дорогу домой. "ФОНАРЬ УТОПЛЕННИКОВ" Когда сеу Антонио купил "Фонарь утопленников" у вдовы моряка, основавшего это заведение, оно уже было известно под этим названием и над его дверью красовалась грубо намалеванная вывеска, на которой была изображена русалка, спасающая утопленника. Бывший владелец таверны, моряк, приплыл сюда однажды на грузовом судне и бросил якорь здесь, в этом темном старом зале особняка, уцелевшего от колониальных времен. Он завел любовницу-мулатку: она готовила сладкий рис для посетителей таверны и кормила обедами портовых грузчиков. Никто не знал, почему таверна получила такое название - "Фонарь утопленников". Знали только, что хозяин ее трижды терпел кораблекрушение и побывал во всех портах. Перед смертью моряк женился на своей мулатке, - таверна процветала, и ее владелец не хотел, чтобы она попала в чужие руки. Однако вдова продала таверну сеу Антонио, тот давно уже на нее зарился, - заведение приносило хороший доход. Вот только название таверны было не по душе новому хозяину. Ничем он не мог оправдать его нелепость и странность. И едва купчая была оформлена, как старая вывеска исчезла, замененная новой. На новой плыла по волнам аляповатая каравелла - на таких португальцы пересекали океан в эпоху великих открытий, а под ней было начертано: Кафе "Васко да Гама". Но тут случилось непредвиденное: завсегдатаи, с удивлением глазевшие на новую вывеску, в таверну зайти не решались. Новое название и чистота, наведенная в зале, отпугивали их: они не узнавали свою привычно грязную гавань отдохновения, где за бутылкой кашасы в нескончаемых разговорах проходили их портовые ночи. Сеу Антонио был человеком суеверным. На другой же день он разыскал среди домашнего хлама старую вывеску и водворил ее на место. А новую, с изображением португальской каравеллы, припрятал для будущего кафе, которое он когда-нибудь купит в центре города. Вместе со старой вывеской "Фонарь утопленников" в таверну была возвращена и мулатка, вдова моряка. Она снова стала готовить сладкий рис для посетителей и кормить обедами портовых грузчиков. И спала она на своей прежней постели - только теперь уже не с молчаливым моряком, а с разговорчивым португальцем. Сеу Антонио собирался обзавестись кафе в центре города и дать ему название "Васко да Гама", украсив вывеской с португальской каравеллой. Тогда мулатка осталась бы хозяйничать в "Фонаре утопленников", готовя сладкий рис для посетителей, обеды для грузчиков и деля свое прежнее ложе с новым сожителем. "Фонарь утопленников" снова был полон. Там снова спорили и шумели, вспоминая о своих плаваниях, матросы. Владельцы рыбачьих шхун говорили об окрестных ярмарках, - туда они поведут свои суда, груженные фруктами. Звездными ночами здесь играли на гитаре, пели самбы, рассказывали страшные истории. И женщины с Ладейра-до-Табоан стекались к "Фонарю утопленников". Антонио Балдуино, Зе Кальмар и Толстяк вечно торчали в таверне. Случалось, что там появлялся и Жубиаба. x x x Если в искусстве капоэйры Антонио Балдуино оставался пусть лучшим, но все же учеником Зе Кальмара, то в игре на гитаре он вскоре превзошел своего наставника и заслуженно делил с ним славу. Сколько раз, в своих странствиях по городским улицам, он вдруг принимался выстукивать на соломенной шляпе родившуюся в его голове мелодию и тут же придумывал к ней слова. А потом пел своим дружкам с холма новую самбу: Я негр - нищий, но веселый, и веселюсь я день деньской, ног не жалею на террейро*, и пляшут все друзья со мной. Особенным успехом пользовался куплет: Какого мне просить святого, чтоб он помог мне ворожбой? Зачем, коварная мулатка, навек загублен я тобой?.. (* Террейро - здесь: место проведения ритуальных церемоний (макумбы, кандомбле), сопровождаемых ритуальными плясками.) Однажды вечером на холме появился богато одетый господин и спросил, нельзя ли ему поговорить с Антонио Балдуино. Ему показали Антонио - тот как раз стоял неподалеку, окруженный толпою слушателей. Бороздя землю тростью, господин подошел к нему: - Это ты - Антонио Балдуино? Балдуино подумал, что это мог быть кто-нибудь из полиции. - Что вам от меня надо? - Это ты сочиняешь самбы? - Господин слегка коснулся его тростью. - Сочиняю помаленьку... - Может, споешь, а я послушаю? - А вы мне сперва скажите, зачем вам это нужно? - Может быть, я их у тебя куплю. Получить деньги было бы не худо: Антонио присмотрел себе на ярмарке новые ботинки. Он сбегал за гитарой и тут же спел все, что насочинял. Две самбы понравились господину. - Продай-ка мне вот эти две... - А зачем они вам? - Они мне понравились... - Ну, покупайте. - Я заплачу тебе двадцать мильрейсов за обе... - Что ж, цена хорошая. Захотите еще купить, приходите... Потом господин попросил Антонио насвистеть ему мелодии и записал их какими-то значками на густо линованной бумаге. И слова записал. - Я еще приду, за новыми... И он стал спускаться по склону, волоча за собой трость. Обитатели холма смотрели ему вслед. Антонио Балдуино растянулся у дверей лавки и положил два банкнота, по десять мильрейсов каждый, себе на голый живот. Он думал о новых ботинках и о том, что денег хватит и на отрез ситца для Жоаны. А господин с тростью, купивший самбы, сидя вечером в шикарном кафе в центре города, хвастался перед друзьями: - Я сочинил две сногсшибательные самбы... И он спел их, отбивая ритм косточками пальцев по столу. Эти самбы потом были записаны на пластинку, исполнялись по радио, на концертах. Газеты писали: "Наибольшим успехом на этом карнавале пользовались самбы поэта Анисио Перейры - они буквально свели всех с ума". Антонио Балдуино не читал газет, не слушал радио, не играл на рояле. И он продавал свои самбы поэту Анисио Перейре. x x x Волосы у Жоаны рассыпались по плечам: она их тщательно расчесывала и душила чем-то одуряющим - от этого запаха у Антонио Балдуино кружилась голова. Он прижимался носом к ее затылку, раздвигал пряди волос и замирал, вдыхая их аромат. Она смеялась: - А ну-ка убери хобот с моей шеи... И он тоже смеялся: - Ух ты, как приятно воняет... И опрокидывал девчонку на постель. Ее голос доходил до него издалека: - Ах ты, мой песик... x x x В тот день, когда он заявился к ней в новых ботинках с отрезом ситца под мышкой, он услыхал, как Жоана напевает одну из тех двух самб, которые он продал господину с тростью. Антонио Балдуино прервал ее: - А знаешь что, Жоана? - Что? - Я ведь продал эту самбу. - Как это продал? - Она понятия не имела, что самбы продаются. - Один господинчик разыскал меня на холме и купил две мои самбы за двадцать мильрейсов. Неплохо, да? - На кой они ему сдались, твои самбы? - А я почем знаю... Может, у него не все дома. Жоана задумалась. Но Антонио развернул подарок: - На эти деньги смотри, что я тебе купил... - Ух ты, какая красота! - А теперь погляди на мои новые ботинки - шикарные, да? Жоана посмотрела и бросилась Антонио на шею. Антонио громко смеялся, довольный жизнью и выгодно обделанным дельцем. Он уткнулся в затылок Жоане, а она снова запела его самбу. Жоана была единственной, кто пел эту самбу, зная ее истинного создателя. - Сегодня мы пойдем на макумбу к Жубиабе, - предупредил Жоану Антонио. - Сегодня ведь твои именины, моя радость. И они пошли на макумбу, а потом лежали на песчаном пляже и безудержно любили друг друга. И в теле Жоаны Антонио как всегда искал тело Линдиналвы. x x x Нередко они захаживали в "Фонарь утопленников", хотя Жоана не очень-то любила бывать там. - В этой таверне всегда полно всякого сброда... Подумают, что я тоже из таких... Жоана работала официанткой и жила в квартале Кинтас. Ей больше нравилось заниматься любовью на пляже, и в таверну она ходила, только чтобы угодить Антонио. Там они садились вдвоем за отдельный столик и пили пиво, отвечая улыбками на приветствия знакомых. Продемонстрировав всем свою возлюбленную, Антонио уводил ее, выразительно ей подмигивая, - это означало, что теперь-то они наконец доберутся до пляжа. Дни Антонио Балдуино обычно проводил в компании Толстяка, Жоакина, Зе Кальмара. Они пили кашасу, обменивались разными историями, смеялись так, как умеют смеяться только негры. Однажды вечером, когда они праздновали день рождения Толстяка, вдруг появился Вириато Карлик. Он очень изменился за те годы, что они не виделись. Но выше ростом не стал, и сил у него не прибавилось. Одежду ему заменяли какие-то лохмотья, и он тяжело опирался на сучковатую палку. - Я пришел выпить за твое здоровье, Толстяк... Толстяк велел принести кашасы. Антонио Балдуино смотрел на Карлика: - Как идут дела, Вириато? - Да так, ничего... - Ты, видать, болен? - Да нет. Просто такому больше подают. - И он улыбнулся своей бледной улыбкой. - А чего ты никогда не приходишь? - Сюда? Времени нету, да и не хочется... - Мне говорили, что ты сильно болел. - Я и теперь болею - лихорадка ко мне привязалась. "Скорая" меня подобрала. Попал к черту в лапы. Лучше уж на улице помереть... Вириато взял протянутую Жоакином сигарету. - Валялся я там, и никому до меня не было никакого дела. Знаете, как в больницах? Толстяк сам в больнице не лежал, но слушал о ней с ужасом. - Ночью как начнет меня трепать лихорадка. Ну, думаю, смерть моя пришла... И как вспомню, что никого... Никого-то у меня нет, кто бы посидел у моей постели... - Голос его прервался. - Но теперь-то ты здоров, - нарушил молчание Балдуино. - Здоров? Да нет. Лихорадка вернется. И я помру прямо на улице, как собака. Своей черной ручищей Толстяк через стол коснулся Вириато. - Зачем тебе умирать, друг? Жоакин натужно рассмеялся: - Гнилое дерево два века живет... Но Вириато продолжал: - Антонио, ты ведь помнишь Розендо? У него была мать, и когда он заболел, мы ее нашли, и она выходила его. Я же ее и разыскал тогда... А Филипе Красавчик, он погиб, но все-таки и у него нашлась мать, - хоть на кладбище его проводила. И цветы принесла, и товарок своих привела на похороны... - Ух, одна была бедрастая! - не смог удержаться Жоакин. - У всех кто-нибудь да отыщется: отец, либо мать, либо кто другой. Только у меня никого. Он швырнул в угол окурок, попросил еще стаканчик. - Разве наша жизнь чего-нибудь стоит? Помнишь, как всех нас схватили и поволокли, как паршивых щенков, в полицию? Избили чуть не до полусмерти, а за что? Ни черта наша жизнь не стоит, и никому мы не нужны... Толстяка била дрожь. Антонио Балдуино не отрываясь смотрел на свой стакан с кашасой. Вириато Карлик встал: - Надоел я вам... Но я все один и все думаю, думаю... - Ты уже уходишь? - спросил Жоакин. - Пойду у кино постою, может, что промыслю. Он направился к двери, тяжело опираясь на палку, скособоченный, одетый в грязные лохмотья. - Он уже привык ходить так скрючившись, - заметил Жоакин. - И всегда он такую тоску нагонит. - Толстяк не слишком вникал в рассуждения Вириато, но жалел Карлика: у Толстяка было доброе сердце. - Он в жизни больше нас понимает. - В ушах Антонио все еще звучали слова Вириато. За соседним столом мулат с густой шевелюрой растолковывал негру: - Моисей приказал морю расступиться и прошел среди моря по суше вместе со своим народом. - Уж если разговаривать, так только про веселое, - сказал Жоакин. - И зачем это ему понадобилось испортить мне день рождения, - огорчался Толстяк. - Ну чем он его испортил? - Наговорил тут... Теперь какое уж веселье... - Ничего. Давайте-ка продолжим праздник у Зе Кальмара. И девчонок прихватим, - предложил Антонио Балдуино. Толстяк расплатился за всех. За соседним столом мулат рассказывал про царя Соломона: - У него было шестьсот мулаток... - Во бугай был, - расхохотался Антонио. Праздник продолжался, кашасы было вволю, и хорошенькие каброши не заставляли себя долго просить, но веселья так и не получилось: все вспоминался Вириато Карлик, - подумать только, ему даже некому было рассказать про свою болезнь! x x x Жоана не раз устраивала Антонио сцены ревности из-за мулаток, с которыми он путался. Не успевала какая-нибудь из них попасться ему на глаза, - глядишь, он уже с нею переспал. В расцвете своей восемнадцатилетней возмужалости и свободы он пользовался неслыханным успехом у городских девчонок: работниц, прачек, лоточниц, продающих акараже и абара*. Антонио с ними заговаривал, и все разговоры кончались тем, что он увлекал девчонку на пляж, где они извивались на песке, не чувствуя, как песок набивается в их жесткие курчавые волосы. (* Абара - блюдо из вареной фасоли, приправленной перцем на пальмовом масле.) После этого он больше с ней не встречался. Все эти девчонки проходили по его жизни, словно проходящие но небу тучки, - кстати, они-то частенько и служили ему приманкой для уловления очередной каброши. - Ах, что за глазки, - ну точь-в-точь как эта черная тучка... - И сейчас пойдет дождь... - А мы найдем где спрятаться... Я знаю одно такое местечко - никакой дождь не страшен. И все же он возвращался к Жоане вдыхать дурманящий запах ее затылка. А она изводила его ревностью и лезла в драку, когда узнавала, что он опять валялся на пляже с девчонкой, - она готова была на все - лишь бы удержать Антонио, и, как говорят, прибегала даже к колдовству. Так, она привязала к старым штанам своего возлюбленного перья черной курицы и кулек с маниокой, поджаренной на пальмовом масле; в маниоке было спрятано пять медных монет. И в полнолуние, пока он спал, спрятала у дверей его дома. На вечеринке у Арлиндо Жоана закатила Антонио бешеную сцену только из-за того, что он несколько раз подряд танцевал с мулаткой Делфиной. Она бросилась на соперницу с туфлей в руке, - а предмет раздора помирал со смеху, глядя на дерущихся женщин. Дома Жоана спросила его: - Ну что ты в ней нашел, в этой заразе? - А ты ревнуешь? - Я? Да у нее кожа, как на старом чемодане, - вся потрескалась. Не понимаю, чем только она тебя прельстила. - Тебе и не понять. У всякой свои секреты... И Антонио Балдуино смеялся и опрокидывал Жоану на постель, жадно втягивая ноздрями аромат ее волос. Он вспоминал, как они познакомились. На празднике в Рио-Вермельо Антонио играл на гитаре. Там он еще издали заприметил Жоану и, как говорится, положил на нее глаз. Девчонка сразу в него влюбилась. На другой день, в воскресенье, они пошли на утренний сеанс в "Олимпию". И тут она ему принялась плести какую-то длинную историю и все только затем, чтобы уверить его в своей невинности. Антонио ей поверил, но это его только разочаровало. И на следующее свидание он пошел просто от нечего делать. Они гуляли по Кампо-Гранде, и он молчал, потому что невинные барышни его не интересовали. Но когда Жоане уже нужно было спешить на работу, она вдруг созналась, что обманула его: - Ты такой добрый, ты не будешь меня презирать... Я тебе хочу сказать правду: я не девушка... - Вот как! - Меня совратил мой дядя, он жил у нас в доме. Три года тому назад. Я была одна, мать ушла на работу... - А твой отец? - Я его никогда не видела... А дядя воспользовался случаем, что дома никого, набросился на меня и взял силой... - Вот негодяй! - В глубине души Антонио не слишком осуждал дядю. - Больше у меня за все эти три года никого не было... Теперь я хочу быть твоей... На сей раз Антонио разгадал, что история с дядей была тоже сплошным враньем, но он не стал уличать Жоану. Работа была забыта, и поскольку другого прибежища у них не было, он повел ее на портовый пляж, где стояли корабли и били о берег волны. А потом они сняли эту комнатушку в Кинтас, где Жоана каждый божий день рассказывала ему о себе очередные небылицы или упрекала его в изменах. Антонио больше не верил ее россказням, и все это уже начинало ему надоедать. x x x В один из непогожих бурных вечеров Антонио сидел в "Фонаре утопленников", беседуя с Жоакином. Завидев только что вошедшего, непривычно мрачного Толстяка, Жоакин закричал: - А вот и Толстяк! - Вы знаете, что случилось? - Знаем - грузчики выудили очередного утопленника... Утопленники в порту были не редкость, и все уже к этому привыкли. Но Толстяк закричал: - Но это Вириато! - Кто? - Вириато, Карлик. Они выскочили из таверны и бегом бросились к пристани. Возле утопленника толпился народ. Должно быть, тело пробыло в воде не меньше трех дней - так оно распухло и почернело. Широко открытые глаза, казалось, пристально смотрели на собравшихся. Нос был уже наполовину отъеден рыбами, а внутри трупа хозяйничали рачки, производившие странный шум. Тело подняли и понесли в таверну. Там сдвинули два стола и на них положили мертвеца. Слышно было, как в мертвом теле возятся рачки: звук этот напоминал позвякиванье колокольчиков. Сеу Антонио взял с прилавка свечу, но не решался вложить ее в распухшую руку утопленника. Жоакин сказал: - Чтобы вырасти, ему нужно было утонуть... Толстяк шептал заупокойную. - Бедняга! Никого-то у него не было... Посетители подходили посмотреть на мертвеца. Женщины, едва взглянув, отшатывались в ужасе. Сеу Антонио так и стоял со свечой: никто не отваживался дотронуться до трупа. Тогда Антонио Балдуино взял свечу и подошел к телу товарища. С трудом раздвинув его разбухшие пальцы, он вложил в них свечу и обвел взглядом столпившихся людей. - Он был один, как перст. Он все хотел отыскать дорогу домой, вот и бросился в море. Никто не понял слов Антонио. Кто-то поинтересовался, где жил Вириато. В таверну вошел Жубиаба. - Доброго вечера всем. Что тут у вас приключилось? - Он все искал глаз милосердия, но так его и не нашел. И тогда он себя убил. У него не было ни отца, ни матери, не было никого, кто хоть раз бы о нем позаботился. Он умер, потому что так и не увидел глаз милосердия... Жубиаба заговорил на языке наго, и как всегда непонятное это бормотание заставило всех содрогнуться. Толстяк подробно, со слезами в голосе рассказывал историю Вириато Карлика одному из посетителей. Однажды, если верить его рассказу, Карлику явилась женщина в лиловых одеждах в окружении трех ангелов... Это была его покойная мать, и она звала его к себе на небеса. - Вот он и бросился в воду. Антонио Балдуино смотрел на погибшего, и вдруг ему почудилось, что все, кто был в таверне, исчезли и он остался один на один с мертвым телом. Ужас охватил его. Нечеловеческий ужас. Он весь похолодел, зубы у него стучали. Перед его глазами проходили все: сошедшая с ума старая Луиза, зарезанный Леополдо, Розендо, звавший мать в бреду, Филипе Красавчик под колесами автомобиля, безработный Салустиано, утопившийся здесь же в порту, и вот теперь Вириато Карлик, его тело, в котором звенят, словно погремушки, прожорливые рачки. И он подумал, что все они так несчастны - живые и мертвые. И те, что только еще должны родиться. И он не знал, почему они так несчастны. Штормовой ветер, налетев, погрузил во тьму "Фонарь утопленников". МАКУМБА Заклинания Жубиабы отогнали Эшу:* теперь он не посмеет нарушить праздничное веселье. Ему пришлось уйти далеко отсюда, - может, в Пернамбуко, а может, и в Африку. (* Эшу - негритянское языческое божество, олицетворяющее враждебные человеку силы.) Ночь опустилась на крыши домов, торжественная священная ночь сошла на город Всех Святых. Из дома Жубиабы доносились звуки барабана, агого, погремушек, кабасы* - таинственные звуки макумбы, растворявшиеся в мерцании звезд, в безмолвии ночного города. У входа негритянки продавали акараже и абара. (* Агого, кабаса - африканские музыкальные инструменты.) Изгнанный с холма Эшу отправился строить свои козни в другие места: на хлопковые плантации Вирджинии или на кандомбле на холме Фавелы. В углу, в глубине большой комнаты с обмазанными глиной стенами, играли музыканты. Музыка заполняла все помещение, ритмически настойчиво отдаваясь в головах собравшихся. Музыка будоражащая, тоскливая, музыка древняя, как сама создавшая ее раса, рождалась в барабанах, агого, кабасах, погремушках. Присутствующие теснились вдоль стен и не сводили глаз с ога*, которые сидели в центре комнаты. Вокруг них крушились иаво**. (* Ога - член языческой секты: он помогает старшему жрецу или старшей жрице в ритуальной церемонии. ** Иаво - жрицы, которые во время ритуальной церемонии впадают в транс, после чего "перевоплощаются" в различные женские божества.) Антонио Балдуино был ога, и Жоакин тоже, а Толстяк пока стоял в толпе возле какого-то белого, худого и с лысиной, - он внимательно следил за всем происходящим и в такт музыке похлопывал себя по коленям. Рядом с ним молодой негр в голубой рубахе, завороженный музыкой и пением гимнов, слушал, закрыв глаза, забывая о зрелище. Остальная публика - негры, мулаты жались поближе к толстым негритянкам в пестрых юбках, кофтах с большим вырезом и ожерельями на шее. Жрицы медленно кружились, сотрясаясь всем телом. Внезапно старая негритянка, притиснутая к стене рядом с лысым человеком и охваченная нервной дрожью, вызванной музыкой и пением, впала в транс, почувствовав приближение оришалы*. Ее увели в соседнюю с комнатой спальню. Но поскольку она не была жрицей, ее просто оставили там, чтобы дать ей прийти в себя, а оришала тем временем остановил свой выбор на молоденькой негритянке, и ее тоже увели в отведенную для жриц комнату. (* Оришала - верховное божество среди второстепенных божеств афро-бразильского языческого культа.) Оришалой был Шанго - бог молнии и грома; на сей раз его выбор пал на иаво, и негритяночка вышла из спальни в священном одеянии - вся в белом, только четки белые, но с красными, словно капли крови, крапинками, в руке она держала небольшой жезл. Старшая жрица запела, приветствуя оришалу: - Эдуро демин лонан е йе! И все присутствовавшие подхватили хором: - А умбо ко ва жо! Старшая жрица продолжала песнопение на языке наго: Пусть в пляске вырастут крылья у нас... Иаво кружились вокруг ога, и все благоговейно склонялись перед оришалой, протягивая к нему руки, согнутые в локте под углом, с ладонями, обращенными в сторону оришалы. - Оке! И все кричали: - Оке! Оке! Негры, негритянки, мулаты, лысый мужчина, Толстяк, студент, все участники макумбы воодушевляли оришалу: - Оке! Оке! Оришала смешался с пляшущими иаво и тоже закружился в танце. На его белом одеянии выделялись, словно капли крови, красные крапинки на четках. Увидев среди ога Жубиабу, Шанго приветствовал самого старого макумбейро. Затем он, продолжая танцевать, снова сделал круг и почтил своим приветствием белого лысого мужчину, находившегося здесь по приглашению Жубиабы. Оришала трижды склонялся перед ними, потом обнимал и, держа за плечи, прикладывался лицом то к одной, то к другой щеке приветствуемого. Старшая жрица пела: - Ийа ри де жве о... Она пела: Мать в драгоценном уборе. На шеях детей ожерелья. И новые ожерелья она на детей надевает... А ога и все присутствовавшие хором подражали треску четок, которые трещали все разом: - Омиро вонрон вонрон вонрон омиро! Под этот припев Жоана, во время танца впавшая в транс и уведенная в спальню, вышла оттуда богиней Омолу - богиней черной оспы. В ее пестром одеянии преобладал яркий красный цвет, из-под юбки выглядывало нечто вроде панталон. Выше пояса она была обнажена, только грудь прикрывал кусок белой материи. Твердые остроконечные груди Жоаны едва не прорывали ткань, которая лишь подчеркивала безупречную красоту девичьего торса. И все же сейчас негритяночка Жоана была для всех присутствующих богиней. Даже Антонио не видел в ней свою возлюбленную, с которой столько ночей он провел без сна на песке портового пляжа. Та, что выступает здесь перед всеми полуобнаженной, - богиня Омолу, страшная богиня черной оспы. Вновь зазвучал монотонный голос старшей жрицы, возглашая появление оришалы: - Эдуро демин лонан е йе! Звуки барабана, агого, кабасы, погремушек. Музыка однообразная, без конца повторяющая одно и то же и вместе с тем возбуждающая до безумия. И хор всех присутствующих: - А умбо ко ва жо! Приветствия святому: - Оке! Оке! Омолу, танцевавшая в окружении иаво, увидела Антонио Балдуино и подошла к нему с приветствием. Удостоились ее приветствия и все те, кого вместили стены капища. И Толстяк, и негр-студент, вызывавший у всех живую симпатию, и лысый мужчина, и Роке, и многие другие. Все уже были возбуждены и рвались танцевать. Омолу подходила к женщинам и вводила их в круг танцующих. Антонио Балдуино раскачивался всем туловищем, словно сидел на веслах. Все простирали руки к оришале. Таинство экстаза овладевало всеми - оно исходило отовсюду: от оришалы, от музыки, от песнопений и в особенности от Жубиабы, столетнего тщедушного старца. Все пели хором: - Эоло бири о бажа гва ко а пеинда... - что означало "собака, идущая по следу, вытягивает хвост". И на макумбе в доме Жубиабы появился Ошосси, бог охоты. К белому и зеленому цветам в его одежде было добавлено немного красного, на поясе с одной стороны - лук с натянутой тетивой, с другой - колчан со стрелами. На голове шлем из проволоки, обтянутой зеленой материей, с прикрепленным к нему султаном - пучком толстой проволоки. Султан - это было нечто новое: до сих пор Ошосси, бог охоты, великий охотник, не носил султана из толстой проволоки. Босые ноги пляшущих женщин отбивали ритм на земляном полу. Они извивались всем телом, как того требовал обрядовый танец, и от их движений исходила та же чувственная напряженность, что и от их разгоряченных тел и от завораживающей музыки. Пот катился со всех ручьями, все отдались бешеному ритму пляски. Толстяк изнемогал от напряжения, все сливалось у него перед глазами: иаво, ога, загадочные боги из далеких лесов. Белый мужчина плясал, не жалея подметок, и, задыхаясь, говорил студенту: - Сейчас упаду... Оришала снова приветствовал Жубиабу. Согнутые под углом в локте руки приветствовали Ошосси, бога охоты. Возбуждение уже прижимало губы к губам, дрожащие руки искали ответного пожатия, соприкасались тела в неистовых содроганиях священной пляски. И тогда среди охваченной экстазом танцующей толпы внезапно появился Ошала*, самый главный из богов, выступающий в двойном обличье - юноши Ошодиана и старца Ошолуфана. Он появился и поверг на землю Марию дос Рейс, пятнадцатилетнюю негритяночку, свеженькую и пухленькую. На сей раз Ошала предстал перед всеми старцем Ошолуфаном: сгорбленным, опирающимся на украшенный металлическими бляхами посох. Одетый во все белое, он принимал приветствия всех присутствующих, согнувшихся перед ним в низком поклоне: (* Ошала - высшее божество афро-бразильского языческого культа.) - Оке! Оке! И тогда старшая жрица запела: - Э инун ожа ла о жо, инун ли а о ло. Что означало: - Люди, готовьтесь! Праздник начинается. И все подхватили хором: - Эро ожа е пара мои, е инун ожа ли а о ло. - Приготовьтесь, люди, мы начинаем праздник. Да, праздник мог начаться, ведь теперь с ними был Ошала, самый главный из богов. Ошолуфан - воплощение Ошала в обличье старца - приветствовал только одного Жубиабу. После чего он закружился в пляске вместе с иаво и плясал, все убыстряя темп, до тех пор, пока Мария дос Рейс не рухнула на земляной пол, содрогаясь в конвульсиях, повторявших движения танца, с выступившей на губах пеной. В переполненном помещении все, словно обезумев, плясали под все нарастающий гром барабанов, агого, погремушек и кабас. И боги тоже плясали под звуки древней африканской музыки, плясали все четверо вместе с иаво вокруг ога. Ошосси - бог охоты, Шанго - бог молнии и грома, Омолу - богиня черной оспы и Ошала - самый главный из богов, и он наконец рухнул на пол и тоже забился в конвульсиях. x x x На католическом алтаре в углу капища Ошосси представал в обличье святого Георгия; Шанго - святого Иеронима; Омолу - святого Роха и Ошала - в обличье Христа Спасителя из Бонфина, самого чудотворного из всех святых негритянского города Баия Всех Святых и Жреца Черных Богов Жубиабы. В доме Жубиабы празднества были всегда отменными, потому как он-то уж понимал, что такое кандомбле или макумба. Собравшихся в зале угощали жареной кукурузой, а в соседнем помещении был приготовлен шиншин* из козлятины и баранины с рисом. В ночь макумбы возле дома Жубиабы собирались негры со всего города и толковали про разные разности. Толковали всю ночь напролет, пока не обсудят все, что где за это время приключилось. Но этой ночью всех смущало присутствие белого гостя, прибывшего издалека на макумбу Жубиабы. Гость здорово навалился на шиншин и облизывал губы, насладившись пловом с креветками. Антонио Балдуино потом узнал, что этот тип сочиняет АВС и много странствовал по свету. Поначалу Антонио даже принял его за моряка. Толстяк уверял, что сочинитель АВС ездит курьером. Белого гостя привел поэт, покупавший у Антонио его самбы. Его приятель во что бы то ни стало хотел увидеть макумбу, и поэт познакомил его с Антонио, уверяя, что никто, кроме Балдуино, не может добыть для него позволения Жубиабы присутствовать на макумбе. Но льстивые заверения поэта не слишком подействовали на Антонио, и он не спешил хлопотать перед Жубиабой за приятеля. Приводить на макумбу белых, да еще незнакомых, было рискованно. Белый мог оказаться из полиции, и тогда накрыли бы всех разом. Однажды уже так было, и тогда Жубиабе пришлось просидеть всю ночь под замком, а из капища полицейские унесли статую Эшу. Спасибо Зе Кальмару: только такой ловкач, как он, отважился выкрасть Эшу обратно, и откуда - из кабинета самого начальника полиции, куда он ухитрился проникнуть под носом у охраны. Когда Зе Кальмар принес спасенного Эшу, спрятав его под пиджаком, как раз был праздник. И всю ночь продолжалась макумба, чтобы умилостивить разгневанного Эшу, - ведь в его власти было испортить всем не только этот, но и все последующие праздники. (* Шиншин - жаркое с протертыми овощами, приправленное луком и чесноком.) Вот потому-то Антонио Балдуино не хотел приводить белого. И только когда студент-негр, оказавшийся в большой дружбе с приятелем поэта, поручился за своего друга, как за себя самого, Антонио обратился к Жубиабе за позволением. Но сперва он еще порасспросил студента - что за человек этот его белый приятель. И когда узнал, что тот исколесил едва ли не весь свет и все на свете перевидал, очень обрадовался. Как знать, не напишет ли этот сочинитель когда-нибудь АВС и о нем, знаменитом негре Антонио Балдуино? Макумба закончилась, и белый, попрощавшись, ушел. Перед уходом он благодарил Жубиабу и говорил, что за всю свою жизнь не видывал зрелища великолепнее макумбы. Студент ушел вместе с ним, и все оставшиеся вздохнули как-то свободнее. Теперь можно было обсудить свои дела, всласть поболтать о разных происшествиях, потешить слушателей тут же выдуманными историями. Розадо заговорил с Антонио Балдуино: - Я тебе показывал свою новую татуировку? - Нет. Розадо был матрос, время от времени появлявшийся в Баие. Однажды он привез известие о Зе Каскинье, - тот плавал на дальних рейсах. Розадо умел говорить на языке гринго, а вся спина у него была покрыта татуировкой, изображающей вазу с цветами, кортик и плеть в окружении многочисленных женских имен. Антонио Балдуино с нескрываемой завистью разглядывал спину Розадо: - Красота-а! - У нас на судне есть один матрос - американец, так у него на спине вся карта географическая наколота. Вот это действительно красота, парень... Антонио Балдуино вспомнил о белом госте. Вот кто оценил бы татуировку Розадо! Но тот уже поспешил уйти: видно, ему самому было неловко оттого, что все его стеснялись. Антонио Балдуино тоже подумывал насчет татуировки. Но все никак не мог выбрать, что бы ему такое изобразить. Лучше бы всего море и еще портрет Зумби из Палмареса. В порту он видел одного негра, у того крупными буквами во всю спину было вытатуировано имя Зумби. Дамиан, старик негр, улыбнулся: - Хочешь, я тебе покажу разрисованную спину? Жубиаба жестом показал, чтобы старик не делал этого, но тот уже стянул рубаху и обнажил спину. Голова у старика была совсем белая, а на спине виднелись рубцы от ударов плетью. Во времена рабства он ходил в колодках, и плеть частенько гуляла по его спине. Вдруг Антонио Балдуино разглядел пониже рубцов от плети след от ожога. - А это у вас что, дядюшка? Но как только Дамиан понял, что Антонио спрашивает его про ожог, он ужасно засмущался и быстро накинул рубаху. Не отвечая, старик стоял и смотрел на город, сверкающий внизу огнями. Мария дос Рейс улыбнулась Антонио: у стариков, которые когда-то были рабами, могут быть свои тайны. Жоана между тем ушла с праздника одна, мучимая подозрениями и ревностью. Мария дос Рейс тоже отправилась домой, и потому Антонио Балдуино спускался с холма в обществе Толстяка и Жоакина. В руках он держал гитару: предполагалось, что они еще куда-нибудь закатятся. Но Толстяк отказался: ему было далеко добираться до дому, где он жил со своей бабкой, бородатой восьмидесятилетней старухой, давно утратившей всякое ощущение реальной жизни и живущей в полной отрешенности от всего, что происходило вокруг. Все время она проводила, бормоча какие-то истории, путая их с другими, смешивая людей и события и не доводя ни одну из них до конца. На самом деле эта старуха вовсе не приходилась Толстяку бабкой. Толстяк выдумал это, стыдясь признаться, что он заботится об одинокой старухе, подобранной им на улице. Заботился он о ней и вправду как о родной бабке, приносил ей еду, часами беседовал с ней, возвращаясь домой как можно раньше, чтобы старуха не чувствовала себя брошенной. Порой кто-нибудь из приятелей, встретив Толстяка, замечал у того в руках кусок материи - не иначе подарок какой-нибудь каброше-франтихе. - Да нет, это для моей бабки... Она, бедняга, укладывается прямо на грязную землю, одежды на нее не напасешься. Больно уж старая она у меня. - А она тебе, Толстяк, бабкой-то приходится по отцу или по матери? Толстяк сроду не знал ни матери, ни отца. Но у него была бабка, и многие из его друзей ему завидовали. x x x Простившись с Толстяком, Антонио с Жоакином спускались по Ладейра-да-Монтанья, насвистывая самбу. Улица была пустынна и тиха. Только в одном тускло освещенном окошке женщина развешивала пеленки новорожденного, а в глубине комнаты мужской голос уговаривал: - Сыночек... сыночек... Жоакин кивнул головой в сторону окна: - Этот завтра заснет на работе. Нянчит по ночам ребятенка... Антонио Балдуино не отозвался. Жоакин продолжал: - Ничего не меняется. Да и зачем? - Ты про что? - Не меняется... Антонио, думавший про свое, спросил: - А ты заметил, какой славный парень наш Толстяк? - Славный? - Жоакин не находил в Толстяке ничего особенного. - Да, он добрый. Он хороший человек. Он держит открытым глаз милосердия. Теперь промолчал Жоакин. А потом вдруг расхохотался. - Чего ты ржешь? - Да так. И я теперь уразумел, что наш Толстяк - отличный парень. Какое-то время они спускались молча. Антонио Балдуино вспоминал макумбу, лысого белого человека, который объехал весь мир. Он так торопился уйти, уходил чуть ли не бегом. Антонио Балдуино представил себе, что этот человек - Педро Малазарте. Ведь он так поспешно ушел, почти убежал, потому что заметил, что негры его стесняются. Потом Антонио вспомнил про Зумби из Палмареса. Если бы нашелся тогда еще один такой Зумби, старика негра не посмели бы избивать плетью. Он, Антонио, будет бороться. И нечего стыдиться белых. Человек тогда человек, когда он со всеми вместе. И может так случиться, что этот белый в один прекрасный день напишет куплеты о нем, Антонио Балдуино, героические куплеты, в которых будут воспеваться приключения негра - свободного, веселого, дерзкого и храброго, как семеро храбрецов. Подумав об этом, Антонио Балдуино развеселился и со смехом сказал Жоакину: - Знаешь что, Жоакин? Не я буду, коль эта негритяночка моей не станет... - Какая негритяночка? - живо заинтересовался Жоакин. - Мария дос Рейс... Она тоже давно уж на меня поглядывает... - Какая же это Мария? - Да та, которую выбрал Ошала. Она в первый раз на макумбе. - Смотри, Балдо, осторожней. У нее ведь есть жених-солдат. Не зарывайся. - Подумаешь... А ежели мне самому охота... Буду я еще об ее солдате беспокоиться. С негритяночкой мы поладим, это точно... А солдат - пусть наперед не зевает... Жоакин и без того был уверен, что Антонио Балдуино захороводит мулаточку, наплевав на солдата, но его тревожила возможность стычки с военным, и он еще раз предостерег: - Оставь-ка ее лучше в покое, Балдо... Он забыл, что жизнь Антонио Балдуино должна быть воспета после его смерти в куплетах АВС, а все герои подобных куплетов всегда любят юных девушек, с которыми они встречаются под покровом ночи, и ради них готовы драться даже с солдатами. x x x Они шли по нижнему городу. Город спал. Ни одной живой души - даже подраться не с кем. "Фонарь утопленников" был на замке. Улицы словно вымерли: хоть бы каброша какая-нибудь попалась - позабавиться на пляже... Все закрыто - негде горло промочить. Приятели уже притомились, Жоакин зевал во весь рот. Они свернули в переулок и наконец увидели парочку - похоже было, что эти двое тоже только что повстречались. Жоакин толкнул Антонио в бок: - Этому повезло... - Не робей: была ваша - будет наша... - Да они уж сговорились, Балдо... - Не беда - сейчас мы его обставим... Одним прыжком Антонио Балдуино приблизился к мулатке и дал ей с размаху такого тумака, что та упала. - Ах ты, сука... Я надрываюсь, вкалываю, а она тут с кобелем снюхалась... Тварь бесстыжая, ну погоди, ты у меня еще получишь... И он повернулся к мулату. Но прежде чем Антонио заговорил с ним, тот сказал: - Так она твоя сожительница? Я ведь не знал... - Сожительница? Она моя жена, нас с ней священник венчал, слышишь, священник... Говоря это, Антонио все ближе подступал к парню. - Да я же не знал... Ты не злись... Она мне ничего не сказала... И парень поспешил исчезнуть в первом же проулке. Антонио хохотал до упаду. Жоакин, не принимавший в этой сцене никакого участия, - двое на одного было бы не по правилам, - подошел к приятелю: - А он и вправду поверил... Теперь они вдвоем заливались веселым смехом, пробуждая спящий город. Вдруг они услышали еще чей-то смех. Это смеялась мулатка, поднимаясь с земли. Беззубая, неказистая, она вряд ли стоила затраченных ради нее усилий. Но никакой другой не предвиделось, и потому пришлось вести на пляж беззубую. Первый с ней пошел Антонио Балдуино, потом Жоакин. - Зубов у нее нет, но вообще-то она не хуже других. - Жоакин был доволен. - Да нет, зря я спугнул мулатика, - отозвался Балдуино. Он растянулся на песке, взял гитару и принялся что-то наигрывать. Женщина, оправив на себе платье, подошла к ним и, прислушавшись к мелодии, стала напевать ее, сначала тихонько, а потом в полный голос. Голос у нее оказался красивый, редкий по звучанию, низкий, как у мужчины. Он заполнил собой всю гавань, разбудил лодочников и матросов на судах, и над морем занялся новый день. x x x Едва рассвело, в жалком домишке на Ладейра-да-Монтанья, где в окне сушились пеленки, женщина разбудила мужа. Завод, где он работал, был далеко, и вставать ему приходилось рано. Он ворчал, показывая на ребенка: - Из-за этого пискуна я всю ночь глаз не сомкнул... Спать хочу до смерти. Плеснул водой в лицо, взглянул на занявшееся утро, выпил жидкий кофе. - Хлеба нет, все деньги ушли на молоко для малыша, - сказала жена. Муж покорно промолчал, поцеловал ребенка, потрепал по плечу жену, закурил на дорожку: - Пришли мне в обед что-нибудь поесть... Спускаясь в голубой дымке раннего утра по Ладейра-да-Монтанья, мужчина столкнулся с Антонио Балдуино и Жоакином - за ними плелась беззубая. Балдуино закричал: - Жезуино, ты ли это? Да, это был Жезуино, который когда-то был такой же нищий мальчишка, как и они все. Его трудно было узнать - так он исхудал. Жоакин засмеялся: - Экий ты скелет, дружище... - У меня сынок родился, Балдо. Я хочу, чтоб ты был крестным отцом. Я тебя познакомлю с моей хозяйкой... И он пошел дальше, на завод, который находился в Итажипе. Он должен был добираться туда пешком, чтобы сберечь деньги на молоко для ребенка. А его жена тем временем развешивала в окне пеленки, такая же худая и бледная, как и ее муж. Для нее уже не осталось ни хлеба, ни кофе. БОРЕЦ Дом Жубиабы был небольшой, но красивый. Стоял он в самом центре холма Капа-Негро, перед домом - большая площадка: террейро. Большую часть дома занимал зал; в зале - стол с двумя скамейками по бокам - для трапез Жубиабы и его посетителей, и возле самой двери, ведущей в спальню, - кресло-качалка. На скамьях у стола неторопливо вели разговор посетители - негры и негритянки. Было еще двое испанцев и один араб. По стенам развешаны бесчисленные портреты в рамках из белых и розовых ракушек - родственники и друзья Жубиабы. В нише братски объединены языческая статуя и изображение Христа Спасителя. Христос был изображен спасающим судно от кораблекрушения. Однако языческая статуя была намного выразительнее: прекрасная телом негритянка одной рукой поддерживала свои крепкие выточенные груди, щедрым жестом даря всем свою красоту. Это была Янсан - богиня вод, белые окрестили ее Святой Барбарой. Жубиаба вышел из соседней комнаты в льняной рубахе, вышитой на груди. Все его одеяние состояло из этой длинной, до пят, рубахи. Один из сидящих за столом негров поднялся ему навстречу и помог сесть. Негры подходили и прикладывались к руке макумбейро. Испанцы и араб - тоже. Один из испанцев с распухшей подвязанной щекой, приблизившись к Жубиабе, стал жаловаться: - Отец Жубиаба! Что мне делать с этим проклятущим зубом, черт бы его побрал! Ни работать, ни жить он мне не дает, дьявол его забери! Я уж уйму денег переплатил зубному врачу - и ничего! Ума не приложу, что мне с ним делать! Он снял повязку: опухоль была чудовищной. Жубиаба назначил лечение: - Прикладывай настой из мальвы и при этом читай молитву: Святой Никодим, ты мне зуб исцели! Никодим, ты мне зуб исцели! ты мне зуб исцели! зуб исцели! исцели! И добавил: - Молитву надо читать на пляже. Напиши ее на песке и каждый раз зачеркивай по одному слову, понятно? А потом иди домой и прикладывай настой из мальвы. Но без молитвы он не поможет... Испанец оставил пять мпльрейсов и отправился лечиться указанным средством. Потом подошла очередь негра, решившего прибегнуть к колдовству. Он излагал свою просьбу шепотом, шепча Жубиабе прямо в ухо. Макумбейро поднялся со своего места и, поддерживаемый негром, прошел в соседнюю комнату. Через несколько минут они вернулись, а на следующий день к дверям дома, где жил Энрике Падейро, было подложено колдовское снадобье неслыханной силы: мука, перемешанная с пальмовым маслом, четыре мильрейса серебряными монетами по десять тостанов, две старые медные монеты по двадцать рейсов и полудохлый птенец урубу. После чего Энрике Падейро заболел какой-то непонятной болезнью и в скором времени умер. Одна из негритянок также просила пособить ей колдовством, но она не таилась, говорила вслух и не уходила с Жубиабой в другую комнату. - Эта бесстыжая Марта отбила у меня мужа. Я хочу, чтобы он вернулся домой. - Негритянка вся кипела. - У меня дети, а у нее нет детей. - Ты добудь от нее несколько волосков и принеси мне, тогда я тебе помогу. Все пришедшие за помощью по очереди обращались к Жубиабе. Некоторые молились, держа в руках ветки кресса. А наутро на улицах города появлялись разные подозрительные предметы: прохожие со страхом старались их обойти подальше. К Жубиабе наведывались и клиенты побогаче: и образованные с кольцом, и настоящие богачи, приезжавшие в шикарных машинах. x x x Когда Антонио Балдуино вошел в зал, где Жубиаба принимал посетителей, тот беседовал с каким-то солдатом. Солдат пытался говорить тихо, но волнение заставляло его то и дело повышать голос. - Я вроде ей больше не по душе... Она и не слышит, что я говорю. Верно, она в кого-нибудь другого влюбилась... а я ее так люблю, отец, я хочу, чтоб она была со мной, я прямо с ума по ней схожу... В голосе солдата слышались слезы. Жубиаба что-то у него спросил, и солдат ответил: - Мария дос Рейс. Антонио Балдуино вздрогнул, потом усмехнулся. И стал прислушиваться к разговору. Но Жубиаба уже прощался с солдатом, говоря ему: - Ты принеси мне волосок из ее подмышки и свои старые брюки. Увидишь, я так сделаю, что никуда она от тебя не денется. Будет ходить за тобой, как собачонка. Солдат вышел с опущенной головой, ни на кого не глядя, изо всех сил стараясь не привлекать к себе внимания. Антонио Балдуино подошел к Жубиабе и сел возле него на земляном полу. - Что, он тоже по ней сохнет? - А ты что, ее знаешь, Балдо? - Эта та, которую Ошала выбрал на празднике. - Солдат ее любит, он просил меня ему помочь, так что берегись, Балдо... - Да не боюсь я его.... - Он ее любит. - Ну и пусть любит... Антонио сидел и ковырял пол щепкой. Ему еще не было восемнадцати, но на вид он казался двадцатипятилетним. Он был крепок и строен, словно молодое дерево, свободен, как зверь на воле, и никто во всем городе не смеялся звонче его. x x x Он дал отставку Жоане, ни разу больше не видал беззубую мулатку с мужским голосом, которая пела его самбы, и не встречался с каброшами на пляже. Сопровождаемый Толстяком, он кружил возле дома Марии дос Рейс. Он сочинил для нее самбу, и в ней были такие слова: Тоскую о тебе, Мария, я ночью и при свете дня... Я был бродягою в Баие - теперь терзаешь ты меня... Эту самбу он не согласился продать. Он сам спел ее на празднике, где Мария тоже была, и, когда он пел, она смотрела на него не отрываясь. Солдат мучился ревнивыми подозрениями: ему так и не удалось выпросить у невесты волосок из-под мышки для Жубиабы. Мария отделывалась улыбками: ей было жаль солдата. Она знала, что он ее любит и ради нее готов на все. Она вспоминала о письме, написанном им ее крестной, доне Бранке Коста, в котором он просил руки Марии. Мария хранила это письмо дома на дне чемодана. Письмо гласило: "Высокачтимая сеньора дона Бранка. Премите мои сирдечные приветы. Севодня я как никада даселе перенесся в тот рай куда вликут меня мои мечты и рукавадимый ими я должен чистасирдечно презнаца Вашей Миласти што я люблю чистой и светой любовью Вашу Марию каторую почетаю безмерно. Любовь каторая никагда не погаснит скокобы не прашло времени. Вы Вашей добротой можите удвоить навек и сделать залогом нашево счастя. Рукавадимый сим заветным желаньем я пользуюсь счастливым случаем просить руки Вашей благародной и очароватилъной Марии. Владеть этим даром Вашево благасклоново серца - для меня самое великое на свете счасте и я ни пажалею сил моих штобы Заказать Вашей Миласти а также всему Вашему высокачтимому семейству што я дастоен этово счастя. Смея надеяца што Ваша Миласть ни откажит в моей прозбе я пребываю в ажидании благоприятново ответа. Премите увирения в савершеннейшем почтении Глубокауважаимая Сеньора. Озорио, солдат 19 полка". Крестная и слышать не хотела про солдата, но Мария настояла на помолвке, пригрозив, что иначе уйдет из дома. Свадьба была назначена на август, - сразу как только жених получит капральские нашивки, уже обещанные ему капитаном. Но тут на макумбе в доме Жубиабы Мария дос Рейс познакомилась с негром Антонио Балдуино, бродягой и сочинителем самб. Он не посылал ей писем и не говорил, что хочет на ней жениться. На вечеринке у Рибейриньо, когда все направились в комнату, где было приготовлено угощение, Антонио сунул Марин карточку, где говорилось: Чтобы ответить "да", Чтобы ответить "нет", нужно загнуть этот уголок нужно загнуть этот уголок МОЯ ДУША ЖАЖДЕТ "ДА" и будет счастлива, если сеньорита примет уверения в моей любви. Если вы не хотите лишить надежды, то верните карточку как она есть. Мария спрятала карточку на груди и убежала в комнату жены Рибейриньо, где мужчины оставили свои шляпы, а Антонио Балдуино - гитару. Кандида вошла вслед за ней и увидела карточку: - От кого это? - Угадай... - Ну откуда я знаю... Погоди, сейчас скажу... - Она задумалась. - Нет, не знаю. - От Антонио Балдуино... - Ха! От этого проходимца... Он же грязный тип... Ни одной юбки не пропускает... Берегись, Мария... - Чего мне бояться? - А как же Озорно? Тут только Мария вспомнила про своего жениха. Пожалела его и вместо того, чтобы загнуть уголок, означавший "да", она возвратила Антонио Балдуино карточку в прежнем виде. Но для него это было все равно, как если бы она сказала "да". x x x Теперь Антонио Балдуино приходил к дверям Марииного дома в те дни, когда там не появлялся солдат. Солдат появлялся по четвергам, субботам и воскресеньям. Весь остаток недели принадлежал Антонио Балдуино, чьи руки уже не раз ощущали сквозь платье теплоту и гибкость ее тела. В один из вторников Мария с подругами отправилась на городскую ярмарку, и на площади им встретился Антонио Балдуино. На нем были красные ботинки и красная рубашка, во рту - дешевая сигара. Остановились поболтать. В одной из палаток Антонио купил для Марии билет с предсказанием судьбы. Выпал сорок первый номер. Хозяин палатки, тучный испанец, объявил: - Этот номер выиграл коробку рисовой пудры. К пудре был приложен листочек с предсказанием судьбы: Немало слез пролить придется тебе из-за любви своей. Любовь печалью обернется - погубит он тебя, злодей... Антонио засмеялся, а Мария встревожилась: - А вдруг нас увидит Озорио? Не успела она договорить, как навстречу им и вправду Озорио, в солдатской форме. Он подошел к Марии: - Я давно уж догадывался. Да все не хотел поверить. Никак я не думал, что ты со мной так поступишь, Мария... Его голос звучал тоскливо, как у псаломщика. Мария дос Рейс закрыла лицо руками. Ее подруги встревоженно уговаривали солдата: - Сеу Озорио, не надо, сеу Озорио... - Чего не надо, давай... - пожал плечами Балдуино. Солдат нацелился кулаком в лицо Антонио, но тот увернулся и ударил Озорно ногой по коленкам. Солдат упал, но сразу вскочил и обнажил саблю. Антонио Балдуино выхватил из-за пояса нож: - Лучше не подходи! - Я тебя, кобеля, не боюсь! Мария дос Рейс кричала: - Балдо, ради бога, Балдо! Подруги повторяли: - Сеу Озорио... сеу Озорио... - Плевать я хотел на твою форму. - И Антонио Балдуино вырвал у солдата саблю. Лицо Озорио было залито кровью - Антонио задел солдата ножом. Обезоружив его, негр ждал, что будет дальше. На крики уже сбегался народ, появились полицейские и солдаты. Озорио бросился на Балдуино и... очутился на земле, отброшенный тяжелым кулаком негра. Какой-то гринго, следивший за поединком, потянул Антонио Балдуино за рукав: - Эй, парень, вали отсюда, видишь, сколько солдат понабежало... Удар был что надо. Мы еще с тобой потолкуем... Негр поднял нож и скрылся в доме Марии дос Рейс. И вовремя: к месту драки со всех сторон спешили солдаты. Увидев, что товарищ их ранен, они заработали кулаками, и началось всеобщее побоище. Мария дос Рейс провела Антонио Балдуино в свою комнату, стараясь не разбудить крестную. И когда на рассвете негр покинул их дом, тело Марии, гибкое и горячее, уже не было девственным. Даже Ошала, самый великий из богов, не мог сравниться в любви с негром Антонио Балдуино. x x x Несколько дней спустя в "Фонаре утопленников" Антонио Балдуино встретил того гринго, который посоветовал ему бежать после драки с солдатом. Антонио пришел в "Фонарь" с Толстяком и вдруг услышал: "Эй, парень!" - и увидел своего знакомого. - А я тебя уже давно разыскиваю. С того самого дня. Весь город обегал. Ты где скрывался? Он принес стулья, угостил парней сигаретами. Они сели. Антонио благодарил своего спасителя: - Не окажись вы там в тот день, сеньор, мне бы от солдат здорово досталось... - Удар был что надо... Отменный удар... Толстяк, не видевший поединка Антонио с солдатом, заинтересовался: - Какой удар? - Да тот, которым твой приятель сбил с ног этого солдата... Клянусь мадонной, великолепный был удар... Он заказал пива на всех. - Ты занимался боксом? - Нет. Только капоэйрой. - Если бы ты захотел, ты мог бы стать чемпионом... - Чемпионом? - Да, клянусь мадонной... Такой удар... Сокрушительный удар. Гринго не отрывал глаз от огромных кулаков негра. Он щупал его плечи и бицепсы, повторяя: - Чемпион... чемпион... В его бормотанье слышалась тоска по лучшим временам. - Стоит только захотеть... Антонио Балдуино хотел. - Но как? - Потом ты смог бы выступать в Рио, а то и в Америке... Гринго влил в себя еще стакан пива. - Я был когда-то тренером, давно. Среди чемпионов мира есть мои ученики. Но ни один из них не выдержал бы такого удара. Красиво ты его уложил... Когда они вышли из "Фонаря утопленников", у Антонио уже был подписан контракт с Луиджи, тренером; Толстяка взяли в секунданты. Все трое были слегка навеселе. Назавтра Антонио Балдуино объявил Марии: - Ну вот, теперь я больше не бродяга... Я буду боксером. Стану чемпионом... Потом поеду в Рио, а потом - в Америку... - Ты уедешь? - Я возьму тебя с собой, моя радость... Даже Ошала, самый великий из богов, не мог с ним сравниться. x x x Прошло несколько месяцев, и газеты объявили о первом матче негра Балдо. Луиджи давал интервью, и одна газета даже поместила портрет Антонио Балдуино, где он одной рукой наносил удар, а другой прикрывался. Мария дос Рейс вырезала портрет и приколола его на стенку. Противником Антонио был Жентил, торжественно именуемый чемпионом военно-морских сил в тяжелом весе. На самом-то деле он был портовым грузчиком. x x x На Соборной площади собрались все любители бокса, завсегдатаи "Фонаря утопленников", возглавляемые его владельцем сеу Антонио, обитатели холма Капа-Негро и все друзья Антонио Балдуино. Первым на помост влез судья, сержант, одетый в штатское. - Драка будет на славу. Просим публику соблюдать порядок и не жалеть аплодисментов. Появился Толстяк с ведром и бутылкой, а на другом конце помоста, с теми же предметами - какой-то бледнолицый тип. Затем на помост взошел Антонио Балдуино в сопровождении Луиджи. Жители холма, завсегдатаи "Фонаря утопленников", рыбаки и портовые грузчики закричали: - Антонио Балдуино! Антонио Балдуино! Судья представил его: - Балдо, негр. Затем на помосте появился противник Антонио. Ему тоже похлопали. - Жентил - абсолютный чемпион, представитель нашего славного флота, - провозгласил судья. Зрители снова захлопали и закричали. Но те, что были с холма или из "Фонаря утопленников", глядели на противника Антонио, мулата, с презрением. - Ну, Балдо его отделает... Антонио Балдуино тоже смотрел на мулата, улыбаясь. Луиджи давал последние наставления: - Бей что есть силы. Меть в челюсть или в глаз. И как можно сильнее. Толстяк в волнении молился всем святым, прося победы для Балдо. Но вдруг он вспомнил, что бокс - занятие греховное, и в страхе прервал себя на полуслове. Прозвучал гонг, и противники двинулись навстречу друг другу. Толпа взревела. x x x Негр Антонио Балдуино был дисквалифицирован за применение в разгар боя приема капоэйры, и матч был прекращен. Однако Антонио успел продемонстрировать все свои мощные боксерские способности. Публика требовала продолжения и освистала судью, который вынужден был прибегнуть к помощи полиции. И снова в газетах появился портрет Антонио Балдуино, а в одной из них даже была напечатана история его жизни, и эту газету раскупали нарасхват. Нашлись дошлые репортеры, дознавшиеся, что самбы, якобы сочиненные поэтом Анисио Перейра, на самом деле принадлежат Антонио Балдуино, и городское общество, особенно его литературные круги, было крайне скандализовано этим открытием. x x x Под натиском общественного мнения был объявлен матч-реванш. Он собрал неслыханное множество болельщиков, и когда судья объявил: "Балдо, негр!" - то бурными аплодисментами разразились не только жители холма, рыбаки и завсегдатаи "Фонаря утопленников" (сеу Антонио побился об заклад на двадцать тысяч, что победит негр). Все зрители долго не смолкавшими криками приветствовали Антонио Балдуино. На пятом раунде мулат Жентил перестал быть чемпионом. Он лежал без движения, распростертый на помосте. С Антонио Балдуино пот лил градом, и Толстяк обтирал его полотенцем. Потом все отправились в "Фонарь утопленников" пропивать выигранные сеу Антонио двадцать тысяч. x x x Неожиданно уехала Мария дос Рейс. Семья ее крестной состояла из сына и мужа, государственного служащего, которого как раз в это время перевели в Мараньян. И Мария уехала с ними. Антонио Балдуино очень тосковал о ней: она единственная никогда не вызывала в его памяти Линдиналву, бледную и веснушчатую. В ту ночь он напился и, видя, как пароход увозит его возлюбленную, едва сам не нанялся в матросы, чтобы уплыть следом за ней. Мария взяла с собой портрет Антонио, где он одной рукой наносил удар, а рот и глаза его сияли улыбкой. x x x Он победил всех своих противников, и теперь его ждал бой с чемпионом Баии, боксером Висенте, который давно уже не выступал на ринге, поскольку ему не с кем было драться. Впрочем, когда Висенте увидел Антонио и убедился, что тот одерживает одну победу за другой, он стал усердно тренироваться: негр представлял серьезную угрозу его чемпионскому титулу. За неделю до их встречи на ринге город запестрел афишами, на которых были изображены двое в боксерской схватке. ВИСЕНТЕ АБСОЛЮТНЫЙ ЧЕМПИОН БАИИ БАЛДО-НЕГР ОСПАРИВАЮТ ТИТУЛ ЧЕМПИОНА НА СОБОРНОЙ ПЛОЩАДИ - В ВОСКРЕСЕНЬЕ Висенте в беседе с газетными репортерами объявил, что он одержит победу на шестом раунде. В ответ на это Антонио Балдуино заверил публику, что на шестом раунде абсолютный чемпион Баии уже убаюкается, лежа на помосте. Взаимные выпады противников еще больше раззадорили публику. Заключались многочисленные пари, и большинство ставило на Балдуино. Висенте и в самом деле остался лежать на помосте, даже не дотянув до шестого раунда, и Балдо, негр, стал абсолютным чемпионом Баии. Он предложил Висенте матч-реванш и снова победил. Луиджи прямо чуть не помешался от радости и беспрестанно повторял, что пора ехать в Рио. Не теряя времени, он стал вести переговоры со столичными импрессарио. А чемпион Антонио Балдуино занимался любовью с мулатками на пляже, пил с друзьями в "Фонаре утопленников", ходил на макумбы к Жубиабе, и его звонкий смех, не умолкая, звучал на городских улицах. x x x Приезд в Баию чемпиона Рио по боксу поверг баиянцев в невероятное возбуждение. Весь город жил предстоящей встречей двух чемпионов. Накануне матча Антонио Балдуино сидел с друзьями в "Фонаре утопленников", там его и разыскал импрессарио столичного чемпиона. - Добрый вечер... - Добрый вечер... Антонио Балдуино предложил гостю пива. - Я хотел бы поговорить с тобой с глазу на глаз. Толстяк с Жоакином пересели за другой стол. - Вот какое дело... Клаудио не может потерпеть поражение... - Не может? - Да, и вот почему. Он мне должен кучу денег... Если он будет побежден, он больше не сможет выступать на ринге. Не так ли? - Ну, так. - А если он победит, он будет драться с другими... А ты получишь отступное. - И сколько? - Я дам сто мильрейсов, если ты дашь себя побить. А потом ты будешь иметь право на реванш. Антонио Балдуино поднял было руку, чтобы двинуть этого наглеца хорошенько, но, подумав, опустил ее на стол. - Вы уже говорили с Луиджи? - А... Луиджи - старый мошенник. Он ничего не должен знать. И он заулыбался. - А потом, когда все разойдутся, вы сможете подраться по настоящему... Ну, по рукам? - Деньги при вас? - Деньги ты получишь после матча. - Нет. Так не пойдет. Деньги на бочку. - А если ты потом не дашь себя побить? - А если я дам себя побить, а вы потом меня надуете? Антонио Балдуино встал из-за стола. Толстяк и Жоакин следили за ними издали. - Не будем ссориться, - забормотал импрессарио. - Сядь. Он посмотрел, как негр опрокидывает очередную порцию кашасы. - Я тебе верю... Возьми деньги - я тебе их передам под столом... Антонио Балдуино взял деньги, поглядел - пятьдесят мильрейсов: - Вы же обещали сто! - Остальные пятьдесят после... - Тогда я отказываюсь... - Но клянусь, у меня больше нет с собой денег... - А мне нужно сейчас. Антонио получил остальные пятьдесят и пересел за столик к Толстяку. Едва импрессарио покинул "Фонарь", Антонио захохотал и хохотал, пока у него не заболел живот. На следующий день после матча, окончившегося позорным поражением чемпиона Рио, его импрессарио ворвался в "Фонарь утопленников" с перекоше