ла, скорчившись под меховым одеялом. Казалось, такой жизни больше ей не выдержать!.. Но на другой день, когда этот человек пришел попросить прошения, она приняла его бессвязные речи с молчаливым, спокойным достоинством, глядя ему прямо в лицо. Но взор ее больших темных глаз был полон скорбного презрения, и человек этот скорее выполз на четвереньках, нежели вышел из горницы. Улав - она ничего теперь не знала о нем. И все чаще и чаще лежала и плакала далеко за полночь, мучимая беспокойством, и тоской, и каким-то тупым страхом: сколько еще может так продолжаться!.. Обеими руками прижимала она его нож к груди. Клинок был все таким же блестящим. И это было единственным, что вселяло надежду. Было воскресенье где-то в конце лета. Из Берга на богослужение в церковь отправилась одна лишь Ингунн с несколькими челядинцами. Она ехала верхом; когда они возвращались домой, рядом с ней шел старик Грим и вел Блаккена. Они вступили на тун, и старик только было собрался помочь ей спешиться, как вдруг она увидала молодого светловолосого мужчину, который, согнувшись под притолокой, выходил из дома Магнхильд. Казалось, прошло какое-то странно долгое и томительное мгновение, прежде чем она узнала этого человека, - то был Улав. Он шел ей навстречу, и Ингунн почудилось в первый миг, что все стало каким-то на редкость серым и тусклым. Да, все; так бывает, когда лежишь, уткнувшись лицом в траву, на склоне в жаркий, палящий летний день, а потом открываешь глаза и оглядываешься вокруг: солнечный свет и весь мир словно бы выцвели, все краски стали бледнее, чем ожидаешь... Улав всегда представлялся ей куда более рослым, крупным и статным. И много красивее, - она помнила его белоснежную кожу и белокурые волосы, как нечто сверкающее. Он подошел к Ингунн, снял ее с седла и поставил на землю. Они поздоровались за руку и пошли рядышком вниз к дому; никто не вымолвил ни слова. Из дверей теперь вышел Ивар, сын Туре; широко улыбаясь, он поздоровался с Ингунн. - Ну, теперь ты, уж верно, рада гостю, которого я на сей раз привез в усадьбу? Лицо Ингунн вспыхнуло - даже шея у нее густо покраснела, на губах заиграла улыбка, глаза засияли. - Вы приехали вместе? - Она переводила взгляд с дяди на Улава. Тогда улыбнулся и он - хорошо знакомой ей тихой улыбкой, озарившей все его лицо; бледные красивые губы мягко дрогнули, хотя оставались сомкнутыми. Он чуть опустил веки, и взгляд его под длинными шелковисто-белыми ресницами засверкал голубизной и радостью... - Наконец-то ты воротился домой! - радостно сказала она. - Да, я подумал - надо же когда-нибудь заглянуть в родные края, - ответил он, по-прежнему улыбаясь. Она сидела на пороге, сложив на коленях руки, и глядя снизу вверх на Улава, который стоял и беседовал с Иваром. В душе ее все удивительно быстро улеглось. Счастье - это когда тебя осеняет покой, полный покой. Ивар хотел что-то показать Улаву - мужчины стали подниматься вверх по склону. Ингунн сидела и все больше и больше узнавала его - по походке; она не видела ни одного человека, который ступал бы так красиво, держал себя с таким спокойным очарованием. Он был не очень высок, теперь она вспомнила; она сама была чуточку выше его... Но он был на редкость красиво сложен, в меру широкоплеч, узок в поясе, телом крепок и жилист, хотя, вместе с тем, так статен и прям. Руки и ноги у него были хрупки и невелики. Лицо Улава осунулось, а кожа обветрилась и огрубела. И волосы чуть потемнели - они не были уже такими сверкающими белокуро-золотистыми, а скорее пепельными. Но чем дольше она глядела на него, тем больше узнавала. Когда они расставались, на его красоте лежал еще словно бы налет детской нежности. Ныне он был взрослый, на редкость красивый мужчина. Погруженная в свое великое счастье, сидела Ингунн за вечерней трапезой и с радостным удивлением замечала, что и Ивар, и Магнхильд приветливы с Улавом. Улав прибыл на родину неделю назад - в Осло. - Сдается мне, тебе бы следовало сперва заглянуть домой, в свою усадьбу, - сказал Ивар. - Ныне, верно, это не опасно, раз ты дружинник ярла. - Ясное дело, я мог на это отважиться. Но я для себя надумал, что не вернусь в Хествикен до тех пор, пока не получу законное право на свою отчину. Частенько думал я о том, - улыбнулся он, - когда же наконец я налажу все дела на юге и увезу Ингунн к себе домой. Из беседы за трапезой Ингунн поняла, что Улав еще не получил охранной грамоты и права на свое имение в Норвегии. Но ни Ивар, ни он сам вроде бы не считали это дело ныне столь важным. А причиной тому был ярл Алф, сын Эрлинга из Турнберга, могущественнейший ныне муж в стране. Улав встретил его в Дании и поступил к нему на службу. Ярл обещал ему помочь откупиться, и как раз с его дозволения Улав и прибыл на родину, чтобы найти человека, который мог бы от его имени вести переговоры о замирении с родичами Эйнара. Тут-то Улаву и пришло в голову, что стоит, пожалуй, попытать счастья, - и он тотчас же поскакал к Ивару, сыну Туре, в Галтестад. И они быстро поладили. - Да ведь я знал тебя еще малолетком, - сказал Ивар. - И ты мне всегда был по душе. Хотя я, ясное дело, пришел в бешенство, когда ты самовольно взял себе невесту, которую разумнее было... - Уж разумнее и быть не могло. - Улав тоже улыбнулся. Ингунн застенчиво спросила: - Так ты еще не навсегда воротился домой, Улав? - В Норвегии я, верно, останусь... Но здесь, на севере, я долго быть не смогу. В день святого Варфоломея мне должно явиться к ярлу в Валдинсхолм. Ингунн знать не знала, где это такой Валдинсхолм, но звучало это слово так, будто это где-то в дальней стороне... Улав заметно выучился учтивому обхождению с людьми. Из угрюмого и молчаливого захолустного мальчишки он превратился в любезного и красноречивого молодого вельможу. Улав говорил живо и метко, когда вступал в беседу, но он охотно слушал старших и вел речь, лишь когда отвечал на вопросы Ивара и Магнхильд. Редко обращался он к Ингунн и вовсе не пытался поговорить с ней с глазу на глаз. Он рассказывал о лихолетье, наступившем ныне в Дании, - там теперь очень неспокойно, знатные хевдинги весьма недовольны своим королем. Хотя у них куда больше свобод и прав в той стране, нежели здесь, дома, но, может, поэтому у них появилось желание еще шире разинуть рот. Его родной дядя Барним, сын Эйрика, делал все, что его душе угодно, и в великом, и в малом, как казалось Улаву. И он никогда не слыхал, чтобы рыцарь толковал о каких-либо законах, которые, верно, должны же быть и в той стране. - Ну, а наследства после родичей твоей матери тебе не досталось? - спросил Ивар. - Ты, верно, мог бы его потребовать? - Дядя говорит - нет, - чуть насмешливо улыбнувшись, сказал Улав. - И это скорее всего правда. Первым, что растолковал мне дядя, когда я заявился к нему в Хевдинггорд, было то, что бабушка моя, прежде чем выйти вторично замуж за Бьерна, сына Андерса, произвела со своими детьми раздел имущества, оставшегося после господина Эйрика. А матушка моя утратила все права на наследство своих родичей в Дании, когда уехала оттуда и вышла замуж в Норвегии, не испросив их дозволения, - то было второе, что он мне сказал. Третье же было то, что король объявил родного брата моей матушки, Стига, сына Бьерна, вне закона. Ныне Стиг умер, сыны же его обретаются в заморье, а поместье Видбьерг король забрал в свои руки. Теперь герцог Валдемар взял на себя дело сынов Стига, и ежели он сможет воротить им поместье, то и мне, сказывал дядюшка Барним, должно будет предъявить свои права. Может статься, и мне перепадет лакомый кусочек! - Он засмеялся. - Да, дядя сказывал мне это после того, как мы с ним познакомились поближе, - мы все время были с ним добрые друзья, он давал мне вполне пристойное содержание и был очень щедр. Он только не хотел, чтобы я предъявлял какие-либо требования по праву... Улав говорил с улыбкой, но Ингунн видела: в чертах и в выражении его лица проглядывает что-то чужое. Печать одиночества, которая всегда лежала на его лице, проступила еще более заметно, но в нем появилась и некоторая жесткость, чего прежде не было. Она почувствовала душой: его не ожидали ни богатство, ни радости, когда он, нищий и опальный, явился искать убежища у своих могущественных датских родичей. - ...Но вообще-то, должен сказать: Барним, сын Эйрика, обошелся со мной хорошо. И все же я стал счастливейшим из смертных в тот день, когда встретился с господином Алфом... Когда на рукояти меча я дал клятву верности, присягая ему, мне показалось, будто я вернулся домой. - По душе он тебе? - спросил Ивар. - По душе... - Улав просиял. - Если бы ты увидел ярла, ты бы этого не спрашивал. Каждый, на кого он глянет с улыбкой, готов пойти за ним куда угодно, даже если придется плыть через смрадное серное озеро в аду, Золотистые глаза его сверкают, будто яхонты. Ростом он невелик - я, почитай, на голову выше его, а в плечах широк, ровно дверь в клети, с лица смугл, волосом черен и космат. Сказывают, будто род из Турнберга пошел от королевской дочери и от медведя. У господина Алфа силы поболе, чем у десяти молодцов, а разума - чем у дюжины. И немало найдется мужчин, которые были бы рады повиноваться ему, - да, верно, и женщин таких нашлось бы немало... - засмеялся Улав. - Правда ли, будто королева наша, как поговаривают, не прочь выйти за него замуж? - полюбопытствовал Ивар. - Откуда мне знать! - засмеялся Улав. - Но, верно, это так, ежели она и в самом деле разумная женщина, как про нее говорят. Но ежели только королева попадет в эти медвежьи лапы... настанет конец тому, чтоб женщина правила страной и государством... Ивар полагал, что это с дозволения королевы Ингебьерг Алф-ярл плавал в датских водах, бесчинствовал на берегах и держал в страхе немецкие купеческие корабли, которые пытались проскользнуть на север через проливы. Улав сказал, что, должно быть, так оно и есть - ярл хотел вернуть королеве Ингебьерг наследство ее предков в Дании, а купцов немецких он решил проучить за бесчинства, кои они учинили в Бьергвине и в Тунсберге в минувшем году. Но сделал он это, верно, потому, как сам того желал, а не по указу королевы. Ныне же заключено соглашение меж ярлом и датскими государственными мужами. Он должен поддерживать их в усобицах с королем данов, а взамен граф Якоб и другие вельможи зажмут короля в такие тиски, что ему придется убрать лапы от имений королевы Ингебьерг в Дании. После вечерней трапезы они сидели и бражничали. Ивар стал уже поговаривать: пора, мол, и на покой; тут Улав поднялся и снял с пальца большой золотой перстень с зеленым камнем. Он показал его Ивару и фру Магнхильд. - Узнаете вы его? Этим кольцом отец мой велел мне обручиться с ней. Как по-вашему, пристойно ли будет Ингунн взять его от меня ныне и носить самой? Дядя и тетка сказали - да, и Улав надел перстень на палец Ингунн. Потом, достав из переметной сумы позолоченную цепь с крестом и серебряные пластинки для пояса, он их также отдал Ингунн. Затем он выложил дорогие дары для Ивара и Магнхильд да три золотых перстня, которые просил Ивара передать в собственные руки Туре, Халварду и Йону. И фру Магнхильд, и Ивар благосклонно отнеслись к подаркам, похвалили их и стали много милостивее к Улаву; фру Магнхильд велела принести вина, и они все, вчетвером, выпили из рога. Когда фру Магнхильд сказала, что Ингунн пора идти к бабушке и лечь спать, Улав встал: он, мол, хочет пойти к Гриму и к Далле, потолковать с ними. Магнхильд ему не перечила. Небо было затянуто тучами, но сквозь просветы облаков лился холодный медно-желтый свет. По вечерам уже становилось сыро, чувствовалось приближение осени. Улав и Ингунн спускались вниз по склону среди дворовых построек. Они подошли к плетню, огораживавшему пашню; положив руки на изгородь, Улав стал смотреть вокруг. Спелая пшеница светилась белым светом под свинцово-серым небом; внизу, тихий, лежал залив, отражая сгущавшуюся мглу; на другой стороне иссиня-черная, поросшая лесом горная гряда сливалась с берегом. - Какое это все родное, норвежское! - тихо сказал Улав. - Узнаю страну норвегов! Все так, как обычно бывает у нас по осени. В Дании же ветры дуют почти всегда. Полуобернувшись к девушке, Улав обнял ее за плечи и притянул к себе. Глубоко вздохнув от счастья, она тяжело оперлась на него. Наконец-то она почувствовала себя дома, наконец-то она в его объятиях. Улав сжал в ладонях ее лицо, откинул назад волосы и поцеловал впадинки на висках. - Прежде здесь, у корней волос, были кудряшки, - шепнул он. - Я так сильно расчесываю волосы, - тихо сказала она, - что счесала завитки... Когда они сняли с меня головную повязку, я стала заплетать косы как можно туже... - Да, теперь вспоминаю - ты ходила в повязке всю ту зиму в Хамаре! - Тебе досадно, что я поддалась им и... сняла повязку? Покачав головой, Улав чуть улыбнулся. - Я почти забыл о том; когда я думал о тебе, ты мне виделась всегда такой, какой была во Фреттастейне. - Скажи, очень я переменилась с той поры? Как по-твоему? - боязливым шепотом спросила Ингунн. - Очень уж я подурнела? - Ничуть! - Он крепко сжал ее в объятиях. С минуту они постояли, тесно прижавшись друг к другу. Потом он отпустил ее. - Пора идти в дом. Скоро стемнеет... - По-прежнему стоя на месте, он гладил ее косы, наматывал их на запястья и, чуть отстранившись от Ингунн, раскачивал ее взад и вперед. - И какая же ты раскрасавица, Ингунн! - пылко сказал он. Потом он снова отпустил ее, засмеявшись странным, коротким смешком. И вдруг спросил: - Ты уже более года не видала Арнвида? Ингунн ответила, что так оно и есть. - Я бы охотно повидался с ним на сей раз. Он ведь единственный друг, который был у меня в юности, кроме тебя. Позднее, когда входишь в лета и сближаешься с людьми, дружба уже совсем не та. Ему был двадцать один год, а ей двадцать, но ни одному из них и в голову не приходило, что они слишком юны для таких речей. На диво много событий произошло с ними обоими с тех пор, как они перестали быть детьми. Сразу же после этих слов Улав повернулся и начал подниматься вверх по склону; Ингунн шла за ним следом по узкой тропе меж хлевами. Грим и Далла сидели на каменном порожке у дверей одного из них. Старики не помнили себя от счастья, когда Улав остановился подле них. Спустя некоторое время он вытащил из кошеля, висевшего на поясе, немного денег и дал им - радости их не было конца. Ингунн стояла, прислонившись к стене хлева, но никто с ней не заговаривал. Когда же она поняла, что Улав, как видно, хочет посидеть здесь часок со старыми слугами, она пожелала всем спокойной ночи и пошла назад, в бабушкин дом... Улав пробыл в Берге пять дней, на шестое утро сказал, что вечером должен поехать верхом в Хамар, потому как там обещали ему, ежели он прибудет в город рано поутру, перевезти его на лодке в Эйдсволл. Он очень подружился с Иваром и Магнхильд, а все в усадьбе говорили: Улав, мол, сильно возмужал за те годы, что провел в заморье. Но им с Ингунн не доводилось часто беседовать друг с другом. В тот день, когда ему надобно было уезжать, она попросила его подняться с ней в верхнюю горницу стабура, где хранились собственные вещи ее и Осы. Отомкнув свой сундук, она вытащила оттуда большой полотняный сверток и протянула его Улаву, отвернув в сторону лицо. - Это твоя свадебная рубаха, Улав. Я хочу отдать тебе ее нынче. Когда она все-таки под конец взглянула на него, он стоял, держа в руках рубашку; он покраснел, и лицо его стало на удивление мягким и растроганным. - Благослови тебя господь, Ингунн; благослови боже руки твои за каждый стежок, что ты здесь сделала... - Улав, не уезжай! - Ты ведь знаешь, я должен, - тихо сказал он. - О нет, Улав! Не думала я, когда ты наконец вернулся домой, что ты снова тотчас же уедешь от меня. Останься, Улав... хоть на три денечка... хоть на денек! - Нет! - Улав вздохнул. - Неужто ты не понимаешь, Ингунн, я ведь еще опальный; было безрассудной дерзостью приезжать сюда, но я думал: мне надобно видеть тебя и потолковать с твоими родичами. Ныне у меня ничего нет в Норвегии, что я мог бы по праву назвать своим. Ярл, мой господин, обещал... Будь это иначе, не назначь он мне встречу в урочный час... Уклониться я не могу. А теперь пора ехать, чтобы поспеть к нему в срок... - Возьми меня с собой! - почти неслышно шепнула она. - Пойми, не могу я это сделать. Куда я тебя порезу? В Валдинсхолм, где ты будешь среди дружинников ярла?.. - Он засмеялся. - Мне так тяжко жилось здесь, в Берге, - снова прошептала она. - Не разумею этого. Они так добры - фру Магнхильд и фру Оса... Пока я был там, на юге... я все боялся, как бы Колбейн не стал домогаться, чтобы ты жила у него. Боялся за тебя, желанная моя... А здесь тебе живется как нельзя лучше... - Я не выдержу здесь дольше... Коли не можешь меня увезти, раздобудь мне пристанище в другом месте. - Не могу я найти тебе пристанища до тех пор, покуда снова не обрету права владения своим имуществом, - нетерпеливо молвил Улав. - И неужто, по-твоему, Ивару и Магнхильд понравится, коли я увезу тебя... Ведь Ивар - мой ходатай перед Колбейном. Не будь же столь неразумна, Ингунн. И Осе-хозяйке никак без тебя не обойтись... Они немного помолчали. Ингунн подошла к оконцу. - Всякий раз, когда я стояла здесь, выглядывая из оконца, я думала, что эти места, может статься, похожи на Хествикен. Улав подошел и ласково положил руку ей на затылок. - О нет, - рассеянно сказал он, - в Хествикене фьорд много шире - скоро увидишь. Там уже настоящее море. И усадьба, помнится мне, стоит выше на горе. Он отошел, взял рубаху и свернул ее. - Немало ты потрудилась, Ингунн, ишь сколько стежков пришлось сделать. - О, у меня было на это целых четыре года, - жестко сказала она. - Выйдем отсюда, - вспыхнул Улав. - Выйдем и потолкуем. Они спустились вниз по склону, через пашни, к валу у самой воды. На сухой каменистой земле росли можжевельник и какой-то мелкий кустарник, а кое-где между ними были прогалинки, поросшие низкой, выжженной солнцем травой. - Иди сюда, садись! - Сам он лег на живот рядом с ней. Он лежал, глядя так, словно мысли унесли его далеко отсюда. Ей вдруг показалось, будто они стали ближе друг другу, - ведь он погрузился в раздумье и затих, лишь только остался с нею наедине. Она так привыкла к этому со времен их детства. Она сидела, с нежностью глядя на мелкие веснушки, усеявшие его переносье. И они ей так хорошо знакомы, думала она. Огромные тучи мчались по небу, отбрасывая тени на землю, отчего леса казались темно-синими, а между тенями так ярко светились пятнышки зеленых лугов и пашен! Фьорд же был свинцово-серый, испещренный блестящими темными полосками течений и кое-где отражавший осенний лес. Порой выглядывало солнце, и яркий золотистый свет сильно резал им глаза, но лишь только солнце заволакивалось тучей, становилось прохладно, а земля казалась влажной. Наконец девушка спросила: - О чем ты думаешь, Улав? Он вздохнул, будто очнувшись ото сна... Потом взял ее руку и прижался лицом к ладони. - Не будь ты столь неразумна, - сказал он, словно продолжая их беседу в стабуре. Он чуть помедлил. - Из Хевдинггорда я уехал, не поблагодарив за гостеприимство... Ингунн испуганно вскрикнула. - Да, - молвил Улав. - То было худо... и непристойно, ведь дядя был столь добр ко мне... - Вы стали недругами? - Не совсем. Так случилось оттого, что один его поступок пришелся мне не по нраву. Он велел наказать одного из своих латников - нельзя сказать, чтобы кара была более сурова, нежели человек того заслуживал. Но дядя часто бывал жесток, когда в нем закипал гнев... А ты ведь знаешь, мне всегда претило, когда людей или скотину мучили зря... - И вы поссорились? - Да нет. Тот его оруженосец был предателем... Они сидели и бражничали в жилом доме - дядя и несколько его родичей и друзей... да то ведь были и мои родичи... Они приехали к нам пировать на пасху... пасхальным вечером. Они беседовали о своем короле, добра ему не желал никто... и тут они стали громко говорить о том, что готовится против короля Эрика. Видишь ли, много страшных козней строили они там... А были мы все хмельные и невоздержанны на язык. Этот самый Оке обносил гостей пивом за столом, и вот он после того поскакал к королевским воеводам в Хольбекгорде и продал им те тайны, что услыхал, а дядя прознал про это. И тогда дядя повелел отвести Оке в девичью рощу и привязать к самому могучему дубу, а потом взял руку предателя, которой тот клялся Барниму в верности, и пригвоздил ее к стволу ножом... Думаю, Оке заслужил наказание. Но когда время стало близиться к ночи, я подумал: хватит с него; он уже довольно простоял там. Тогда я отправился в рощу, отвязал его от дерева и одолжил ему коня. Я сказал Оке, что, когда ему представится случай удрать из Зеландии, пусть отошлет коня в один дом в Калунборге, где меня знали. Но я подумал: дядя, верно, страсть как осерчает за то, что я так удружил ему, а попытаться говорить с ним было бесполезно. Я слышал, корабли ярла стояли на севере у мыса; тогда я собрал все, что мог захватить с собой из своего имущества, и ускакал в ту же ночь на север. И так все оно и было до тех пор, пока я в нынешнем году не приехал с ярлом в Британию... Да, не очень-то учтиво я отблагодарил дядюшку... И я каждый день молю бога, чтоб у Барнима не было еще больших хлопот оттого, что я отпустил Оке. Знаешь, я взял с него клятву, но такому молодцу поклясться - раз плюнуть... Кабы дядя велел его вздернуть, я бы сказал, что он поступил справедливо. Но когда Оке стоял там, в роще, с рукой, пригвожденной к дубу... Видишь ли, то было сразу после пасхи; мы каждый день до этого ходили в церковь, а в страстную пятницу я вставал на колени подле распятия и целовал его... И вот мне вдруг показалось, будто парень, пригвожденный к дубу в роще, похож на распятого на кресте... Ингунн кивнула: - То было доброе дело. - Бог его знает. Кабы я сам верил в это! Так что, понимаешь, если бы я воротился обратно в Данию вместе с ярлом, я бы мог послать весточку дяде... А может, представился бы случай поехать к нему и попросить прощения. Ведь я выказал ему черную неблагодарность... Он лежал, и тоскующий взгляд его скользил по темно-синим лесным далям. - Ты говоришь, тебе здесь плохо жилось, Ингунн. Да и мне иной раз приходилось не сладко: я не жалуюсь на своих знатных родичей, но они ведь богаты и горделивы, а я приехал к ним - бедный чужак, к тому же опальный. Они меня почитали мальчишкой, да еще незаконно втершимся в их род, раз не они выдали замуж мою матушку. Я не говорю, что они могли бы выказать мне большее дружелюбие... Что ж тут скажешь, раз так вышло! Будь же умницей! - снова попросил он Ингунн. Чуть подвинувшись, он тяжело уронил голову ей на колени. - Да я бы сей же миг остался здесь либо взял тебя с собой... кабы мог... По-твоему, лучше бы я вовсе не приезжал, раз не могу остаться?.. Покачав головой, Ингунн стала гладить его по волосам, ласково разлохмачивая их. - Дивно, однако же, - тихо сказала она, - что дядя не пожелал сделать для тебя больше, коли своих детей в живых у него нет... - Сделал бы, пожелай я остаться в Дании. Но я все время твердил; не хочу. И он, верно, заметил, что я все время рвался домой. Немного погодя Ингунн спросила: - А эти друзья твои... ну, в городе, который ты назвал... что они за люди? - Да так... - нехотя ответил Улав. - Они из питейного дома. Я часто бывал в этом городе по дядиным делам, торговал быков и выполнял прочие посылы... Ингунн все гладила и гладила его по волосам. - Уж один-то разочек мне можно тебя поцеловать? - Встав на колени, он обнял ее и поцеловал в губы. - Можешь целовать меня сколько вздумается, - прошептала она, тесно прижавшись к нему. Когда он стал осыпать крепкими, жаркими поцелуями ее лицо и шею, из глаз ее заструились слезы. - Сколько захочешь... Можешь целовать меня хоть каждый день! - Боюсь, что тогда бы я не знал меры. - Он громко расхохотался. - Ингунн, голубка моя! - Он склонился над ней так, что она затылком коснулась земли. - Но теперь уже недолго ждать... - прошептал он. - Пожалуй, нам пора наверх, в усадьбу, - сказал он, отпустив ее. - Давно обедать пора. Что еще фру Магнхильд скажет - взяли да и ушли из дому! - А мне все едино! - строптиво пробормотала Ингунн. - О да, и мне тоже! - Улав засмеялся и, взяв ее за руку, поднял с земли. Своей шапкой он почистил ее и свое платье. - Все же придется идти! Он не выпускал ее руки, пока они не вступили на тропку, которая была хорошо видна из усадьбы. 3 После того, как Улав уехал, Ингунн ходила сама не своя, не в силах преодолеть жгучее разочарование. Казалось, будто он приезжал вовсе не к ней! Она и сама знала, что несправедлива к нему. Улав вел себя осмотрительно, сделав вид, будто она ему еще не жена. Здесь, в усадьбе, им бы никогда не узаконить свои права. А Улав добился того, что теперь и Ивар, и Магнхильд признали их помолвку, и Ингунн жила в Берге как его законная невеста. Фру Магнхильд сделала ей подарки для сундука с приданым. До этого он был удручающе пуст. Уже в первые два месяца после отъезда Улава Ингунн получила почти не ношенный плащ зеленого бархата, отороченный бобровым мехом, скатерть и полотенце с голубым узором, две полотняные рубахи и одну шелковую, все, что требуется для колыбели, две узорчатые подушки для скамей, чугунный котел, рог для вина, оправленный в серебро, и большой серебряный кувшин. Магнхильд же уговорила Осу, дочь Магнуса, подарить внучке то великолепное покрывало, которое хранилось у нее в подклети, а также ковры, перины, простыни, невыделанные кожи и прочее приданое. - А что, разве Ингунн замуж выходит? - дивилась бабушка всякий раз, когда дочь выпрашивала у нее что-либо из ее добра. Осе каждый раз объясняли все заново, но она снова забывала. Ивар обещал подарить Ингунн лошадь с седлом, деньги на шесть дойных коров - вести скот из Опланна в Викен было бы трудновато. И он просил ее приехать к нему на юг, в Галтестад, выбрать себе платья из тех, что остались после его покойной жены. - Мне больше хочется отдать их тебе, нежели Туре: она стала такая важная с тех пор, как вышла за этого Хокона Пукуна и стала "королевой-матерью" его сынам. Ивар так далеко зашел в своем рвении, что даже начал разузнавать, куда подевался сундук Улава, где хранилось его платье. Оказалось, сундук продали в Хамаре, когда юношу объявили вне закона. Сундук был светлого липового дерева, на редкость тонкой работы, с искуснейшей резьбой на передней стенке. Ивар откупил его у нового владельца и отослал Ингунн в Берг. Секира Эттарфюльгья все время хранилась у доминиканцев в Хамаре. Когда же окружной наместник забирал движимое имущество Улава, брат Вегард припрятал ее. Он сказал, что грех этот невелик, ибо секира, более ста лет переходившая по наследству в роду Улава, не должна попасть в чужие руки, покуда он жив. Когда же Улав вернулся в Хамар, брат Вегард был в Рендале и толковал тамошним крестьянам "Отче наш" и ангельское благовещение. Он составил о том четыре великолепных проповеди и разъезжал с ними летом по всей епархии. Но Улав разыскал настоятеля и открыто, при народе покаялся в монастырской церкви в убийстве. После того настоятель вернул ему секиру. Но когда Улав снова отправился на юг, он оставил ее на сохранение у монахов. Колбейн разъярился сверх всякой меры, когда Ивар обратился к нему от имени Улава, желая вести переговоры о замирении. Никогда в жизни не примет он пеню за убийство Эйнара!.. Пусть Улав, сын Аудуна, останется с неискупленным грехом на совести, а что до Ингунн, пусть ее сидит в девках, лишенная наследства и обесчещенная бесприданница. Раз уж она, неблагодарная, не пожелала взять в мужья челядинца или мелкого крестьянина, какого могли бы раздобыть опозоренной женщине ее родичи. Ивар только смеялся, слушая сводного брата. Колбейн, должно быть, ума решился, раз не понимает, в какое время живет. Ежели король пожелает даровать Улаву охранную грамоту, то Колбейн пускай себе отказывается на здоровье от пени. Серебро пускай валяется на церковном холме на радость сорокам и бродягам, которые его подберут. А Улав будет себе преспокойно сидеть в Хествикене. Что же до его помолвки с Ингунн, то неразумно твердить - дескать, эта давнишняя брачная сделка вовсе не была решенной. Ну, а ежели Улав и опередил их в тот раз, когда они намеревались отдать его невесту Хокону, сыну Гаута, то после все сладилось как нельзя лучше. Ему, Ивару, по душе, что родич их уже в ранней юности доказал: он не позволит водить себя за нос, лишив законных прав. Хокон же, сын Гаута, вел ныне тяжбу с родичами жены о наследстве, которое потребовал от имени Туры. Но Ивару и в голову не приходило хвалить этого свойственника за таковую доблесть. Из-за этой распри он и дал Хокону прозвище - Пукун. Потому-то Хокон с Турой держались нынешней осенью подальше от родичей, меж тем как Ивар и Магнхильд старались изо всех сил устроить замужество Ингунн. Хафтур, сын Колбейна, встретился с Иваром в Берге, дабы повести переговоры о деле Улава. Хафтур был суров и холоден, но по-своему справедлив и намного умнее своего отца. Он вполне разумел, что коль скоро у Улава, сына Аудуна, объявились могущественные друзья, которые сумеют отстоять его права, толку не будет, ежели Колбейн станет чинить Улаву препятствия в их замирении. Единственное, на что они могут рассчитывать, - это как можно большая пеня. Все это немало радовало Ингунн. Она принимала каждый подарок как залог того, что скоро ей вернут Улава, и тогда уж он увезет ее к себе домой. Она так тосковала по нему... И все же, когда он был с ней в последний раз, он так мало с ней говорил. Она понимала: это подсказывал ему разум; ему надобно было более думать о том, как завоевать дружбу ее родичей и сохранить имущество их обоих. Она верила - стоит ему лишь взять ее в жены, и он станет любить ее, как в прежние дни. Хотя он уже не был столь ослеплен любовью и горяч, как тогда. Став взрослым, он переменился; лишь глядя на него, она по-настоящему поняла, сколько лет прошло с тех пор, когда они детьми жили во Фреттастейне. Когда следующей весной, после троицы, Хафтур, сын Колбейна явился получить вторую долю пени за убийство Эйнара, он привез в Берг и вести об Улаве. Первую долю Улав велел выплатить в Хамаре на четвертой неделе великого поста. Немецкий купец из Осло привез туда серебро, а Ивар встретился с ним; Хафтур же принял пеню, чтобы передать ее отцу. Следующую долю надо было выплатить теперь, после троицы. А последнюю Улав сам намеревался вручить душеприказчикам Эйнара на летнем тинге, который собирался в Хамаре из года в год, после того, как кончался тинг в Эйдсиве. А потом уже Улав должен был получить Ингунн из рук ее родичей. Но на сей раз никто не явился от Улава; зато Хафтур передал удивительные вести про ярла, господина, у которого служил Улав. Королева Ингебьерг, дочь Эйрика, скончалась в Бьергвине ранней весною, и господин Алф тут, верно, испугался, что ныне настал конец его власти в Норвегии. Молодой герцог Хокон с малолетства всем сердцем ненавидел советников своей матери. Теперь же он повелел передать ярлу, чтобы тот отослал в Осло наемников, которых взял на службу в Британии прошлым летом. Нанимал их господин Алф от имени норвежского короля, но содержал у себя в Берге, нанося тем самым немалый урон жителям окрестных селений и ввергая их в распри. Господин Алф послушался на свой лад: он приплыл в Осло с целым флотом кораблей и высадился на берег в городе со своими людьми - а было их более двух сотен. Сам он поселился со своей свитой в королевской усадьбе у господина Халкеля Крекеданса, военачальника герцога. Однажды вечером кто-то из этих фипортунгов, как прозывали британских наймитов, ворвался в усадьбу, неподалеку от города, ограбил ее и избил до полусмерти хозяина. Господин Халкель потребовал, чтоб ему выдали злодея; когда же британцы отказались выдать виновного, он повелел схватить целую ватагу, выбрать из нее пятерых наугад и повесить. После того британцы пошли войной на королевскую усадьбу, и дело дошло до открытой схватки между людьми ярла и горожанами. Город был разграблен, а та его часть, что лежит ниже по склону близ королевской усадьбы и причалов, меж церковью Святого Клементия и рекой, вовсе сожжена. Дело кончилось тем, что ярл отплыл из Фолдена со всей своей дружиной, увозя плененного им рыцаря Халкеля, - ярл хотел свалить всю вину на этого военачальника. Герцог получил весть о приключившейся беде, когда находился к югу от города и возвращался с похорон матери. Он тотчас же поспешил созвать рать и захватил с собой своего брата-короля. Вскоре они перевалили через горы в Боргесюсселе; Сарнсборг и Исегран были взяты приступом, а три сотни или около того дружинников ярла, сказывают, пали или же были убиты крестьянами той округи. Хевдинга из замка Алфа в Исегране и многих из его дружины герцог повелел казнить. В народе шла молва, будто то была месть за Халкеля Крекеданса, герцогского военачальника, коего лишили жизни в здешнем замке по велению ярла. Сам же Алф-ярл с остатками рати вроде бы спасся бегством в Свею, а король Эйрик объявил его вне закона вместе с людьми, что состояли в его дружине. Когда Хафтур спокойно и сухо поведал эти новости, обитатели Берга надолго притихли. Имя Улава он вовсе не поминал, но под конец Ивар робко спросил Хафтура, не слыхал ли тот что-нибудь о нем, - не было ли его среди павших дружинников ярла? Чуть помедлив, Хафтур ответил: нет, Улава там не было. Случилось так, что люди, от коих Хафтур это впервые услыхал - двое белых монахов из Тунсберга, - как раз были хорошо осведомлены про Улава, сына Аудуна. В то время, когда случился пожар в Осло, он обретался в женском монастыре в Мариаскуге. Прежде чем двинуться к Осло, ярл отпустил Улава, и тот поехал на юг, в Эльвесюссель, чтобы продать кое-какие из угодий, которыми он владел в тех краях, монахам в Драгсмарке. Когда его там спросили, чем кончилось могущество ярла, Улав якобы ответил: всем, чем он ныне владеет и обрел вновь, он обязан господину Алфу. И потому не желает без его согласия расстаться с первым своим господином, коему поклялся в верности. После этого он уехал в Свею, дабы отыскать ярла. - Везет же Улаву с покровителями, которых он себе выбирает, - сухо сказал Хафтур. - Все они кончают опалой: сперва епископ, а после ярл... Но это у Улава в роду: слыхал я, будто у них в Хествикене во времена его предков свили себе гнездо баглеры. - Да ведь "логовом баглеров" и "гнездом риббунгов" звались в народе в стародавние времена и Хув, и Галтестад, и другие из наших отчин, Хафтур, - попытался было обратить все в шутку Ивар, но слова его звучали не очень-то твердо. Хафтур пожал плечами. - Да... Улав, может статься, сам по себе и неплох, да только ему, видно, суждено стоять на стороне тех, кто проигрывает битву. Моим другом ему не бывать; друзей же его, кому он по душе, я понять могу. Но ежели Ингунн собирается дожидаться Улава, придется ей набраться терпения. Ивар возразил, что на сей раз, может статься, дело Улава быстро уладится. Но Хафтур в ответ лишь пожал плечами. Ивар-то и сказал Ингунн: мало надежд на то, что Улав увезет ее летом к себе домой. Ему и в голову не приходило подробно говорить с молодой женщиной о бунте Алфа-ярла. Ведь Ивар почитал ее не шибко умной, да и легкомысленной. Потому-то Ингунн сначала не поняла, что дела Улава были ныне столь же плохи, как и до того, когда он нашел покровителя в лице Алфа, сына Эрлинга. Но только теперь все толки об ее замужестве разом смолкли. Ивар и фру Магнхильд немного растерялись. Они взялись уладить брачную сделку племянницы с превеликим рвением и приняли Улава столь радушно, что им трудно было отречься от него, когда он нежданно-негаданно попал в новую беду. Вот они и порешили выбрать из двух зол меньшее - вообще молчать об этой свадьбе. Колбейн, сын Туре, жил дома в своей усадьбе и по большей части лежал в постели - с ним случился удар. Потому-то Ингунн и не довелось узнать о том, что он говорил об этом деле. Молчал и Хафтур. Он получил половину пени за убийство Эйнара в звонкой британской монете, и теперь ему казалось невыгодным пытаться порушить замирение. Кроме того, ему было немного жаль двоюродную сестру и он думал, что хорошо бы Улаву в конце концов взять ее в жены и увезти подальше в другие края. Родичам от нее ни чести, ни пользы. Когда старая фру Оса умрет, Ингунн будет только в тягость сестре и братьям. А он, Хафтур, был ныне приемным отцом Халварда и Йона, сыновей Стейнфинна, и добрым другом мальчиков. Хокон же, сын Гаута, затеял тяжбу и с юными своими шуринами. И вот Ингунн снова была предоставлена самой себе, сидела молчком у бабушки в углу. Первую осень она все же еще занималась кое-какими делами: пряла, ткала и шила свое приданое. Но мало-помалу она утратила вкус, к этой работе. Никто теперь не вспоминал о ее будущем. Она потеряла надежду, что Улав вскорости вернется, а после ей уже казалось, будто она никогда в это не верила. Их свидание в те дни, когда он был здесь в последний раз, оставило в ее сердце безотчетное разочарование. Улав словно стал для нее наполовину чужим. Ей не удавалось связать его облик с прежней мечтой о жизни с ним в его усадьбе, где они заправляли хозяйством и где у них было полным-полно малолетних детей. И все же они были теми же, как тогда, когда любили друг друга во Фреттастейне... Потом она хваталась за воспоминание о единственном часе, когда в тот последний день они сидели вдвоем внизу, на валу, - лицом к лицу, губы к губам. В мечтах она домысливала их беседу и его единственную жаркую и страстную ласку - когда он, осыпая жгучими поцелуями, прижал ее затылком к земле. Она воображала, будто он уступил своему страстному желанию и ее мольбам и взял ее с собой. Тут на Ингунн нахлынули воспоминания о том, что рассказывала матушка в ночь перед смертью - о своем свадебном путешествии через горы. Ныне дочь Ингебьерг сказывала ее историю на свой лад... На другое лето, уже второе после приезда Улава, ей довелось сопровождать фру Магнхильд высоко в горы, в Гудбрандсдален, на свадьбу в Рингабу. Они провели там несколько недель у родичей в Эльдридстаде, а те повезли их на горный сетер, дабы фру Магнхильд полюбовалась, сколь богаты они рогатым скотом. Впервые в жизни поднялась Ингунн так высоко в горы, что оказалась над вершинами леса. Она видела прямо перед собой голые плоскогорья, лишь кое-где поросшие ивняком, низкими березками да серовато-золотистым мхом. А позади громоздились скалы одна за другой до самой огляди на севере, где в расселинах одетых снегом гор прятались тучи. На этой богатой свадьбе ей пришлось наряжаться в светлые, яркие платья, надевать серебряный пояс, распускать волосы. Но она по большей части была застенчива и растерянна. Однако же свадьба эта не прошла для нее бесследно. Когда она вновь сидела дома в Берге, у бабушки в горнице, пред ее внутренним взором вставали новые для нее картины. Она видела себя рядом с Улавом, разубранную и ослепительно прекрасную - вроде бы при каком-то заморском королевском дворе, и это было как бы наградою за все те годы, которые она просидела в своем углу. В мечтах она ехала по горам с человеком, объявленным вне закона, с изгоем, - они переправлялись верхом через горные речки, шумевшие яростнее и веселее, чем те, что текли внизу, на горных склонах. Их шум казался скорее пением, нежели грохотом; дно же речек светилось от покрывавших его белых камней. Все звуки под небесным сводом, и свет, и воздух были в горах совсем иными, нежели в долинах. Она ехала с Улавом вперед, навстречу далеким синим вершинам, по глубоким долинам и нагорьям: они останавливались на отдых в таких же каменных хижинах, какие она видела на сетере в Эльдридстаде... И при мысли об этих горах в душе ее вспыхивало какое-то дикое буйство. Она, столь молчаливо и смиренно исходившая тоской и лишь тихо оплакивавшая под меховым одеялом свою горькую участь по ночам, когда ей казалось, что ее притесняли уж слишком жестоко, вдруг почувствовала, как в ней пробуждается прежняя неукротимость... И ее мечты становились все более пестрыми, сказочными - она вставляла в них события, о которых слышала в песнях и в преданиях, привносила в них то, чего сама никогда не видела: каменные крепости под свинцовыми крышами, воинов в стальных кольчугах и корабли под шелковыми парусами, с золотистыми вымпелами. Мечты ее стали богаче и красочней, чем те картины жизни в крестьянской усадьбе с Улавом и их детьми, которые она рисовала себе прежде. Но были они еще более призрачны и беспорядочны - такие, какими бывают лишь истинные сны или мечты... Арнвид, сын Финна, наезжал в Берг несколько раз за последние годы, и она говорила с ним об Улаве. Но и Арнвид знал о друге лишь то, что Улав, должно быть, жив и обретается в Свее. Однако же зимой после того, как она побывала в горах - а был тогда новый, 1289 год после рождества Христова, - Арнвид явился в Берг веселый, точно под хмельком. Почти ежегодно ездил он на торговый сход в Серне и нынче осенью повстречал там Улава; они пробыли вместе четыре дня. Улав сказал, что ярл сам разрешил его от данной ему клятвы. Он велел Улаву подумать о собственном благополучии и вручил ему заветный знак для господина Туре, сына Хокона из Тунсберга, женатого на его, ярла, сестре. А ныне Улав нанялся на службу к свейскому вельможе, чтоб добыть немного денег, прежде чем вернуться домой. Но после Нового года он намеревался вернуться в Норвегию - может, он был уже в Хествикене. Ингунн обрадовалась; и, пока Арнвид оставался в Берге, она чувствовала, как в ней снова пробуждается мужество. Но потом, казалось, надежды ее вновь поблекли и испарились; она не смела всей душой предаться ожиданию, - неужто в самом деле что-то произойдет? И все же ее мысли и мечты были более светлы нынешней зимой, когда она, расхаживая по усадьбе, видела, как близится весна, и, может, как говорил Арнвид, вернется Улав. Летом женщины в Берге всегда уходили из усадьбы, когда надобно было коптить мясо или рыбу. В березовой роще к северу от усадьбы высился голый скалистый склон. Они разжигали огонь в трещине камня, опрокидывали сверху ящик с выбитым дном и развешивали то, что должно было коптить, под крышкой. А потом одной из женщин приходилось сидеть там целый день и следить за огнем. В один из дней перед праздником святого Халварда Осе, дочери Магнуса, понадобилось прокоптить немного рыбы, и Далла с Ингунн поднялись на гору, к коптильне. Старуха разожгла огонь и принялась обжигать и коптить рыбу, как и полагалось, но потом пошла домой, присмотреть за коровой, а Ингунн осталась одна. Земля здесь, в роще, была почти голой, бурой и какой-то блеклой, но яркое солнце сильно прогревало камни, перистые облака высоко плыли по блестящему, как шелк, голубому небу. Но залив, отблески которого она могла разглядеть внизу, меж обнаженно-белых березовых стволов, был еще покрыт ломким ноздреватым льдом, а на другой стороне, в лесу, бросался в глаза ослепительно белый снег, спускавшийся почти до самого берега. Здесь, на солнечной стороне, повсюду журчала и булькала вода, но весна все еще не обрела своего полного рокочущего голоса тающих снегов. Ингунн наслаждалась, сидя на солнце и следя за тем, как коптится рыба. Она провела здесь уже немало часов и как раз думала, не подняться ли ей наверх, не наломать ли побольше можжевельника... Вдруг она услыхала, что кто-то едет по конской тропе, идущей в гору, над скалой, где она сидела. Она глянула вверх - то был человек на жалкой косматой гнедой лошаденке... В тот же миг она нечаянно толкнула ведро с водой, и оно опрокинулось. Ингунн рассердилась, что придется пойти за водой. Деревянный ушат унесла с собой Далла. Ведро было из талькового камня, с деревянной палочкой, продернутой в два ушка по краям; за эту палочку ведро поднимали. Она взяла ведро; тогда человек, ехавший по конской тропе, закричал сверху - спрыгнув с лошади, он сбежал вниз по склону, топча увядший вереск. - Нет, нет, моя милая... Я принесу тебе водицы! Обхватив руками ее стан, чтоб остановить свой стремительный бег, он, расхохотавшись, поспешно прижал Ингунн к себе, взял у нее из рук ведро и бросился бежать вниз по склону к ручью. Она невольно засмеялась, глядя ему вслед, - когда он смеялся, виден был ряд белоснежных зубов. Он был смугл и кудряв, с непокрытой головой - шлык он откинул назад. Ростом он был очень высок, статен и проворен, но чуть развязен, а голос у него был веселый-превеселый... Незнакомец вернулся с водой, и она увидала, что он очень молод. Его смуглое лицо было узко и худощаво, но не уродливо, а глаза - большие, то ли золотистые, то ли светло-карие веселые и ясные. Рот был великоват, нос - тонкий, крючковатый и дерзкий, а ряд сильно изогнутых блестящих зубов крепко выдавался вперед. Человек этот был нарядно одет в зеленый, точно мох, кафтан до коленей и широкий коричневый плащ; на поясе у него висел маленький короткий меч. - Вот так-то, - сказал он с улыбкой. - Ежели тебе понадобится еще помощь, стоит только попросить!.. Ингунн тоже улыбнулась и сказала: ей, мол, больше ничего не надо, хватит и того, что он помог ей, - ведро-то тяжелое. - Слишком тяжелое для такой пригожей и юной девицы. Ты из Берга? - Да, - ответила Ингунн. - Мне как раз туда - я с посылом и грамотой от моего господина к твоей хозяйке. Но покуда я останусь здесь и пособлю тебе - тогда я появлюсь в усадьбе так поздно, что фру Магнхильд придется оставить меня на ночлег. Может, мне дозволят лечь с тобой? - Ясное дело, дозволят. - Ингунн решила, что парнишка зубоскалит; она видела, он был очень юн - и смеялась ему в ответ. - Но сейчас я останусь тут и поболтаю с тобой немного, - сказал он. - Докучная у тебя работа, и боязно, должно быть, сидеть здесь, в безлюдном лесу, одной, да еще такой молодой и пригожей, как ты! - Было б куда хуже сидеть здесь, будь я стара и уродлива. И вовсе в этом лесу не безлюдно. Я просидела здесь не более четырех часов, и ты проехал этой дорогой. - Да, уж верно, я ниспослан сюда свыше, чтобы помочь тебе скоротать время... Погоди, я пособлю тебе; для этой работы я гожусь куда больше, чем ты!.. Ингунн двигалась неловко - дым ел глаза и горло. Юноша смочил ветки можжевельника в воде и положил их на уголья; когда же дым потянуло к нему, отскочил в сторону. - Как зовут тебя, красавица? - А зачем тебе знать? - Тогда я скажу мое имя. Тебе оно еще пригодится - ведь я буду спать с тобой нынче ночью, верно? Ингунн только покачала головой и засмеялась. - Но ты не из здешних мест, правда? - спросила она; он так чудно коверкал язык. - Нет, я исландец. А зовут меня Тейт. Так скажешь мне свое имя? - О, у меня не такое чудное имя, как у тебя. Меня зовут всего лишь Ингунн. - О, ничего, оно подходит тебе. Это одно из самых красивых имен, какие я только знаю. Ежели я встречу более красивое, я выпишу его позолоченными буквами и подарю тебе, Ингунн, цветик мой! Он помог ей снять уже готовую, прокоптившуюся рыбу и повесить над огнем новую. Лежа на земле, он выискал себе форель, очистил ее и принялся уплетать за обе щеки. - Ты взял самую жирную и лучшую, - смеясь, сказала Ингунн. - А что, разве фру Магнхильд, твоя хозяйка, столь скаредна, что пожалеет нам, бедным людям, рыбий хвост? - засмеялся Тейт ей в ответ. Ингунн догадалась: он принимает ее за служанку. Она была одета в коричневое домотканое платье, перехваченное простым кожаным ремешком, а волосы ее, как обычно, были заплетены в две косы безо всяких украшений и только перевиты синей шерстяной тесьмой. Тейт, видать, собирался надолго расположиться с ней рядом. Он следил за дымом, окунал в воду и подкладывал в огонь можжевельник, а между делом вытягивался во весь рост и болтал без умолку. Она узнала, что он был писцом у ленсмана при окружном наместнике в здешних краях. Сын священника, которого звали отец Халл, сын Сигурда, Тейт учился в церковной школе в Холаре. Но у него не было охоты стать священником. Ему мечталось поглядеть белый свет и попытать счастья. - Ну, и как, нашел его? - спросила Ингунн. - Я отвечу тебе на этот вопрос завтра утром, - он хитро улыбнулся. Ей понравился этот веселый паренек. И когда потом он попросил у нее поцелуя, она подумала: "А что в том худого?" - и не ответила ни да ни нет, а так и сидела молча с улыбкой. Тейт же обнял ее и поцеловал прямо в губы. Но потом не захотел ее отпустить, стал бесстыдно приставать к ней, лезть за пазуху. Ингунн стало страшно - она пыталась защищаться и просила его перестать. - Не очень-то пристойно ты ведешь себя, Тейт, - сказала она. - Я здесь сижу, занимаюсь своим делом... Не могу же я убежать отсюда, это ты понимаешь? - Об этом я и не подумал! - Он тотчас отпустил ее, устыдившись. - Пойду взгляну, куда девалась моя клячонка, - тут же сказал он. - Увидимся в Берге! - крикнул он ей вниз с конской тропы. Когда Ингунн и Далла спустились вечером вниз по склону в усадьбу, на туне не было ни души, но едва они подошли к двери жилого дома фру Магнхильд, оттуда послышались смех и громкие речи. У фру Магнхильд гостили две молодые девицы, Дагни и Маргрет, близнецы, дети одной из приемных дочерей хозяйки, а в тот вечер пришло немало юношей и девиц, родичей близнецов и друзей их родичей. Ингунн пошла в бабушкин дом. Она села у кровати, и, держа на коленях миску, стала кормить старуху кашей и поить ее молоком, время от времени отправляя ложку себе в рот... Потом она отыскала корзинку, ножик и вышла из горницы. Вечера стояли уже погожие и светлые, и на обращенном к солнцу склоне, спускавшемся к заливу, чуть ниже Невестина поля, как называли самое большое и самое лучшее поле в усадьбе, уже показались ростки лугового тмина и других полевых трав. Она хотела накопать корешков, набрать полную корзинку трав и сварить бабушке целебное питье: старушке пользительно избавиться от мокроты и сукровицы после зимы. Растения были малы и нежны; прежде чем она набрала корзинку доверху, землю плотно окутала серовато-голубая полутьма весеннего вечера. Когда Ингунн поднималась вверх по склону к усадьбе, она увидела высокого и статного молодца, спускавшегося ей навстречу в сумерках. То был Тейт, исландец. - Голубушка моя... Неужто тебе приходится надрываться до позднего вечера? - ласково спросил он. Порывшись в корзинке, он взял пригоршню зелени и понюхал ее. Потом, обхватив рукой запястье Ингунн, стал осторожно поглаживать его. - Они забавляются в горнице. Ты не пойдешь туда, Ингунн? Пойдем, я тогда спою самую красивую песню, какую знаю. Ингунн покачала головой. - Неужто она столь сурова к тебе, твоя хозяйка? У нее сейчас все домочадцы... - Все диву дадутся, коли я приду, - тихо сказала Ингунн. - Давным-давно не бывала я там, где забавляются молодые. Дагни и Маргрет изумятся, коли я пойду к ним и к их друзьям. - Это они тебе завидуют, ведь ты красивее их. Им, верно, не по душе, что прислужница пригожее, чем... - Он крепко обнял ее, и соломенная корзинка, которую она держала в руках, затрещала. - Я приду к тебе попозднее, - шепнул он. Ингунн постояла недолго на порожке, вглядываясь в серо-голубую весеннюю ночь и прислушиваясь к звукам песен и музыки, приглушенно доносившимся из горницы фру Магнхильд. Ей не хотелось идти туда - гости были молоды и веселы. А может, и ничего в том нет худого, коли она нынче ночью впустит к себе Тейта. Ей ведь тоже охота поболтать хоть разок с человеком нездешним. Оставив дверь полуоткрытой, она пошла и прилегла одетая. Время тянулось медленно, и она пыталась скрыть от себя самой разочарование, что он все-таки не пришел. Под конец она, должно быть, заснула - внезапно ее разбудило то, что на кровать к ней плюхнулся мужчина и повел себя непристойно. Но когда она отшвырнула его, он тотчас же присмирел. Он попросил прощения, что так поздно пришел, сказал: в хозяйском доме, мол, было очень весело. Но так как Ингунн лежала тихо и отвечала холодно на все его россказни о том, как они забавлялись, Тейт становился все более и более кротким. Под конец он умоляюще сказал: - Знай же, там я радовался тому, что смогу поболтать с тобой... А теперь ты наверняка гневаешься... Милая моя, что бы мне сказать тебе хорошее? - Нет уж, придумай сам, - ответила Ингунн; на нее напал смех. - Хочешь присвататься, так не спрашивай, как к этому приступить. - Да, а как? Ежели бы я мог тобой завладеть... А ты не хотела б уехать из Берга, Ингунн? - О... О!.. Может статься... - А тебе не охота перебраться в Исландию и поселиться там? - Далеко до Исландии? - спросила Ингунн. Тейт ответил - далеко. Но в той стране житье привольное, не то что в Норвегии, - да уж и всяко лучше, чем в Опланне, зима-то здесь больно холодна. Дома у них снег иную зиму быстро стаивает, овцы - так те всю зиму пасутся на воле, да и лошади тоже... Ингунн показалось это заманчивым; ей тоже омерзела зима... Особливо когда скот голодает в хлеву, ночи стоят холодные и меховое одеяло накрепко примерзает к стене по утрам, а ради каждой капли воды приходится прорубать лед. Тейт стал даже красноречив, когда рассказывал о своей родине. Ингунн думала: должно быть, там красиво!.. Эти высокогорные равнины с вересковыми пустошами, откуда они по осени пригоняли овец, были, верно, похожи на те горы, куда она поднималась, когда ездила на север в долину. Мир велик и широк - для мужей, которые могут разъезжать повсюду. Она подумала об Улаве: где он только не побывал - и в Британии, и в Дании, и в Свее. Тейт же не видел других стран, кроме Исландии да Норвегии. Хорошо бы и Улав рассказывал ей о том, что ему довелось повидать. Но Улав не любил говорить о своем житье-бытье. Это от учености Тейт так красно говорит. Ингунн дивилась: парень он совсем юный и озорной, а до чего искушен в книжной премудрости! Да, никогда прежде не встречала она мирянина, который был бы писцом, - кроме Арнвида; но тот был много старше и умудреннее. Под конец Тейту с Ингунн захотелось спать, много раз беседа их прерывалась. Потом юноша придвинулся к ней, хотел побаловаться и приласкать ее. Ингунн защищалась, сперва чуть сонно и равнодушно, но потом испугалась - Тейт становился все более настойчивым и грубым. Она напомнила ему: в другой, мол, кровати спит фру Оса. Ежели она проснется и заметит, что Ингунн приветила ночного гостя, ей не поздоровится... Тейт стал сетовать и хныкать в шутку, но после снова одумался, пожелал ей спокойной ночи и поблагодарил. Ингунн проводила его до двери, чтобы запереть за ним, - и тут она увидала: было уже далеко за полночь. На другое утро она поднялась поздно, и когда вышла на тун по какому-то делу, был уже полдень. Вдруг она увидала исландца; он стоял без дела у дверей конюшни с разочарованным, вытянувшимся лицом, будто продал масло, а деньги потерял. Ингунн подошла к нему, пожелала доброго утра и поблагодарила за вчерашний вечер. Тейт прикинулся, будто не замечает протянутой ему руки, и мрачно смотрел перед собой. - Неплохо ты позабавлялась, видать... Я, по-твоему, дурак дураком, и меня можно водить за нос как вздумается? - Ты о чем? Что-то не пойму. - Хорошую шутку ты сыграла, соблазнив бедного молодого парня посвататься к тебе, дочери хозяйки Берга. - Я не хозяйская дочь, Тейт, я племянница. А это совсем иное дело. Тейт недоверчиво взглянул на нее. - А я думала, ты шутишь: говорил - посватаешься, а сам дал волю рукам... Вот я и не считала, что ты и вправду сватаешься. Мне и в голову не приходило, будто ты хочешь высмеять меня... за мою глупость. Знай же, я никогда не выезжала из родных краев, мало что знаю и умею, и мне радостно было потолковать с тобой. Ведь ты человек умный, ученый и столько всего на свете повидал. Она улыбнулась ему ласково и просительно. Тейт смотрел себе под ноги. - Неправду молвишь! - Чистую правду. Я думала, ты, может, останешься здесь на несколько дней... а я еще послушаю тебя да поучусь уму-разуму. - Нет, мне надобно вернуться домой. Однако же Гуннар, сын Берга, собирался снова послать меня сюда после праздника, - сказал он чуть смущенно. - Будешь желанным гостем! - Ингунн подала ему руку на прощание и пошла в дом. 4 Ко дню святого Йона Арнвид, сын Финна, приехал в долину проведать тетку. Старой Осе, хозяйке, становилось то лучше, то хуже; она могла угаснуть в любую минуту. А могла прожить еще долго, будь на то божья воля. Об Улаве Арнвид ничего уже давно не слыхал. На другой день после его приезда они с Ингунн прогуливались по туну. Тут появился Тейт, сын Халла; он проскользнул мимо них и прошел в дом Магнхильд. Арнвид остановился и поглядел ему вслед. - А часто он является сюда с посылами, этот писец? Ингунн кивнула в ответ. - Думается, не подобает тебе так долго беседовать с ним, Ингунн. - Почему? Ты знаешь про него что-нибудь худое? - немного погодя спросила она. - Я слышал кое-что о нем в Хамаре, - сказал Арнвид. - И что же? - подавленно спросила Ингунн. - Что о нем говорят? Что-нибудь худое? - Он играет в зернь на деньги, - тихо, словно чуть нехотя, ответил Арнвид. - Первым взял к себе на службу этого вертопраха местер Тургард, певчий, и немало его хвалил. Почерк у исландца, дескать, отменный, пишет он быстро и грамотно. К тому же умеет изукрасить рукопись цветными узорами, так что местер Тургард доверил ему выписать и раскрасить заглавные буквы в "антифоне" и в копии Закона страны. И то была отменная работа. А когда жена переплетчика, которая пособляла мужу, занемогла, Тейт, говорят, вызвался помочь. Оказалось, он столь же искусен в переплетном деле, как и переплетчик самого епископа. Потому-то местер Тургард с неохотою отослал от себя этого молодца. Но есть у Тейта слабость: он просто ума решается, когда к нему в руки попадают игральные кости или шахматная доска с фигурами. А такими играми частенько балуются в торговом городе. Тейту ничего не стоит проиграть и штаны, и башмаки, так что он не раз являлся к своему хозяину в одолженной одежонке. По правде говоря, нет у него разума блюсти собственную выгоду: он брал в долг и у хозяйки, содержавшей питейный дом, и у мелочных торговцев. Как ни жаль было местеру Тургарду расстаться с искусным писцом, все же он счел, что ради блага самого юноши надобно определить его туда, где не будет для него на каждом шагу таких больших соблазнов. Вообще-то парень неплохой, обходительный, это и певчий говорил. Ну, а поелику ленсману в Рейне нужен был грамотей, местер Тургард и определил туда исландца. О том, что за Тейтом водились кое-какие грешки по женской части, Арнвид полагал, говорить Ингунн нет надобности; да и не хотелось ему распускать сплетни об этом юноше, каков бы он ни был. Иное дело - то, что Тейт-исландец взял якобы в долг деньги у старушек сестер местера Тургарда, да и другое в том же роде - об этом, считал Арнвид, сказать должно... За день до праздника святого Йона все домочадцы из Берга пошли к заутрене - была как раз годовщина смерти господина Викинга. А когда они возвращались домой, разразилась страшная гроза. Лил такой дождь, что можно было бы подумать - земля не видывала подобного потопа со времен Ноя. Прихожане укрылись под большими, нависшими над тропой скалами, и все равно вымокли до нитки, когда к вечеру добрались домой. Тура, дочь Стейнфинна, приехала к тетке погостить на праздник и привезла двоих старших детей. На этот раз она была чрезвычайно ласкова с сестрой и под вечер пришла в горницу Осы, чтоб увести Ингунн в застольную - в усадьбе нынче было много гостей. Ингунн сидела съежившись у очага - в одной рубахе; волосы она распустила, желая получше просушить. Поначалу она отговаривалась - не может-де оставить бабушку. Тура сказала в ответ, что с ней, мол, посидит Далла. Тогда Ингунн снова стала отговариваться: у нее и платья-то подобающего нет; единственное ее праздничное - промокло до нитки, когда она возвращалась из церкви. Тура расхаживала по горнице, мурлыча себе под нос. Все еще красивая и молодая, хотя и отяжелевшая, она была в богатом, голубого бархата платье, и шелковой головной повязке; на ее пышной груди поблескивали застежки, позолоченный пояс красиво обвивал полный стан. Она открыла сундук Ингунн. - А ты не можешь надеть вот это?.. - Тура подоила к ней, освещенная огнем очага, держа в руках шелковое платье цвета желто-зеленой листвы, которое Ингунн получила от покойной матери в тот день, когда убили Маттиаса, сына Харалда. Ингунн помрачнела и еще ниже склонила голову. Тура продолжала: - Ты ведь почти не надевала его, сестрица. Помнится, я завидовала, что матушка подарила это платье тебе. Ты надевала его хоть раз с того вечера? - Я была в нем на свадьбе в Эльдридстаде. - Да, я слыхала от людей: ты была очень красива на этой свадьбе. - Тура вздохнула. - Я в то время лежала и досадовала, что не могу быть там, на самой богатой свадьбе, которую играли в долине за последние двадцать лет. Пойдем, сестрица, - умоляюще сказала она. - Ой, мне так хочется играть и плясать нынче вечером. Ведь с тех пор, как я вышла замуж, это первое лето, когда я не ношу ребенка под сердцем. Пойдем, Ингунн, голубушка. Арнвид станет запевать, да и этот исландец, друг твой... Даже не знаю, у кого из них голос красивее! Ингунн поднялась, все еще колеблясь. Улыбаясь, Тура взяла платье, просунула в него голову сестры и помогла ей расправить складки под серебряным поясом. - Волосы еще не высохли, - застенчиво пробормотала Ингунн, зажав их в пучок. - Оставь их тогда распущенными, - улыбнулась Тура. Взяв сестру за руку, она вывела ее из горницы. - Гляньте-ка, тетушка Ингунн, тетушка Ингунн! - закричала маленькая дочка Туры, когда та вошла в освещенную горницу. Ингунн взяла ребенка на руки. Малютка обхватила ручонками ее шею, уткнулась носиком во влажные волосы, окутывавшие молодую женщину, подобно плащу из темно-золотистой пряжи и доходившие ей до колен. - Матушка, - закричала девочка, - я хочу, чтоб и у меня были такие волосы, когда я стану взрослой девицей! - Еще бы не желать таких волос! Ингунн посадила малютку на пол. Она знала: в этот вечер она очень красива, и сама была ослеплена своей красотой. "Улав", - подумала она, и сердце ее несколько раз глухо екнуло: ей показалось, он непременно должен быть здесь. Проведя рукой по лицу, она откинула волосы, огляделась и встретила странный мрачный взгляд Арнвида, а золотисто-карие глаза Тейта сияли, обращенные к ней, будто две свечи. Однако же того, кого она искала, здесь не было. Она скрестила руки на груди - здесь не было того, кому должно было видеть, что в этот вечер она здесь самая красивая. На миг ей захотелось убежать к бабушке, сорвать с себя все это великолепие и зарыдать... Поздно вечером разговор зашел о плясках - говорили о "Крока-моле" - старинном великолепном плясе с мечами. Арнвид сказал, что когда-то знал этот пляс. Тура молвила: они с сестрой тоже его выучили. Тут вмешался Тейт; вспыхнув, он горячо сказал, что знает всю плясовую песню и охотно будет запевать. Фру Магнхильд улыбнулась: коли молодые желают позабавиться, поглядеть, как играли песни в стародавние времена, то и она может спеть и сплясать. - А ты, Бьярне? - обратилась она к старому господину, другу юности. Несколько пожилых челядинцев также чуть смущенно вызвались сплясать. Видно, им хотелось вспомнить забавы молодости. Арнвид велел Тейту запевать и вести хоровод. Он, разумеется, знает этот пляс лучше всех, а фру Магнхильд и рыцарь Бьярне пойдут за ним следом. Но старики заартачились. Тогда получилось так, что первым в цепочке выступал Тейт, а за ним Ингунн и Арнвид с Турой. Всего в хороводе оказалось семеро мужчин с обнаженными мечами и шесть женщин. Плясали они как нельзя лучше - Тейт запевал отменно. Его высокий звонкий голос был немного резковат, но всякий мог слышать, что он обучен пению. Чудесный звучный голос Арнвида усердно вторил ему, а у господина Бьярне и двух старых челядинцев тоже были еще очень хорошие голоса. Да и всех их раззадорил Тейт - до того хорошо он пел и вел хоровод. Ни одна из женщин не подпевала, но, верно, благодаря этому старинный пляс с мечами обрел величие и силу. Владычило оружие, мерная поступь мужей и их голоса, звучавшие все более пылко. Женщины лишь молча скользили взад и вперед под мечами, которые, играя и звеня, скрещивались над их головами. Ингунн плясала, точно оглашенная, отрешившись от всего вокруг. Высокой и хрупкой, ей приходилось нагибаться ниже, чем другим женщинам; она опустила веки, побледнела и тяжело дышала. Когда она пробегала вперед под скрещенными клинками, распущенные волосы, плащом окутывавшие ее, чуть колыхались, словно ей хотелось подняться, взмахнув тяжелыми крылами... Прядь волос упала на грудь Тейту и зацепилась за его застежку. От этого ей было больно плясать, но она и не думала приостановиться, чтобы высвободить волосы. Они сплясали и спели уже пятнадцать или шестнадцать стихов, когда фру Магнхильд внезапно издала громкий крик... Вся цепочка приостановилась. Пот градом катился по красному распаренному лицу хозяйки, и она держалась за грудь - она закричала, что не в силах более плясать. Арнвид мотнул своей маленькой головой в сторону Тейта, его глаза необузданно сверкали, и он что-то крикнул, снова затягивая песню, а все мужчины стали вторить ему: Лихо мы рубились, Все сыны Аслауг, Острым мечом пробудили бы Спящую Хильд, коли бы знали... Мужчинам захотелось спеть и последние припевы, даже если для этого придется перескочить через десять - двенадцать стихов. Подарил сынам я мать, Ту, что им по сердцу!.. Пляшущие вошли в раж и пели хором столь громко, что, казалось, им в ответ откликалось эхо: Лихо мы рубились... Время песню кончить. Кличут меня Норны Из чертогов Хэрьи. Один шлет за мною, С асами я стану Пить хмельную брагу На почетном месте. Земное счастье тленно: Смерть с улыбкой встречу. Тут пляшущие стали расходиться, с трудом доплелись они до стола и рухнули на скамьи. Мужчины отложили мечи и стерли пот с лица, смеясь от радости. А те, кто помоложе и только смотрели на пляс, закричали, что он удался на славу. Магнхильд держалась за бока, задыхаясь от усталости. - Да, вот это пляс! Не то что ваши прыжки да беганье... Начни-ка ты теперь, Маргрет, спляши под одну из этих славных любовных песен, которые вам так по душе: Жил-был король, господин Эйрик, Поехал он в горы на север... Потому как песни эти столь изысканны и сладки, будто мед; а те старинные плясовые больно грубы для таких сахарных куколок, как вы! Молодые не заставили себя просить дважды - они и так думали, что старики расплясались не в меру; правда, чудно было увидеть хоть разок этот старинный пляс с мечами... да и... Тейт подошел к скамье, где, съежившись у стены, сидела Ингунн, окутанная своими прекрасными волосами. Лицо ее не разрумянилось от пляски, а покрылось росинками пота и стало бледным, восковым. - Притомилась я, не могу больше плясать. Посижу лучше да погляжу... Тейт пошел к другим. Этот неугомонный парень, казалось, знал и уйму старых песен, и все новые. Ингунн остановилась на туне - она покинула застольную, где играли и плясали, чтобы пойти к бабушке и лечь спать. Уже близилась полночь - по всей огляди протянулась бледная, ясная полоса, пронизанная сверкающей белизной, сгущавшейся на севере в свинцовую желтизну. Только над горной грядой по другую сторону фьорда была словно наброшена серо-голубая пелена легких туч, а сквозь нее струился трепетный и влажный свет заходящей луны. Хотя ночь стояла ясная, небо над землей было темнее, чем обычно в это время года, - пашни, луга и лиственные рощи были напоены влагой после непогоды, бушевавшей днем; земля дышала сыростью и прохладой. Над водой неслись редкие клочья буровато-сизого дыма, но все костры были погашены, кроме одного, большого и красного, светившегося далеко-далеко на мысу и отбрасывавшего свое отражение, будто узкий пылающий клинок, в голубовато-стальную воду. Тейт тоже вышел из дому и стал искать Ингунн - она знала, что так оно и будет. Не оглядываясь, она стала спускаться по горному склону к пашне, которая лежала внизу, у фьорда. Когда девушка подошла к воротам изгороди и встала там, чтобы убрать жердь, он догнал ее. Они не сказали друг другу ни слова, когда пошли дальше, - она впереди, юноша позади, по узкой тропинке меж всходов нежной молодой пшеницы. Там, где кончалась пашня, бежал ручей, и тропинка вилась вдоль ручья под густыми зарослями ольшаника и ивняка вниз, к причалам. Лишь только они вошли в тень листвы, Ингунн остановилась. Было темно - хоть глаз выколи; она побоялась идти дальше. - Ух!.. И холодно же нынче ночью, - чуть слышно прошептала она, вздрагивая от холода. Она едва различала мужчину, стоявшего рядом, но чувствовала мягкое, сладостное тепло его тела, которое словно защищало ее от ледяного дыхания и терпкого духа мокрой листвы и влажной земли. Он все время молчал, и молчание это вдруг показалось ей ужасным и угрожающим. В припадке внезапно охватившего ее безудержного страха она подумала: нужно во что бы то ни стало заставить его что-нибудь сказать, тогда опасность минует ее. - Хороша плясовая, которую ты пел в застольной, - прошептала она, - о вербе. Спой еще! Тихим и ясным голосом Тейт спел во мраке: Счастлива ты, верба, Растешь подле моря, Суля красоту и добро! Люди стряхивают с тебя Утреннюю росу. А я тоскую Денно и нощно по Тегн. Подняв руки, Ингунн притянула к себе полную охапку веток, покрытых горько пахнущими листьями, - ее обдало в темноте дождем и росой. - Ты испортишь свое красивое платье, - сказал Тейт. - Промокла?.. Дай-ка я взгляну... Но когда он в темноте дотронулся до ее груди, она быстрее молнии присела и выскользнула у него из рук. Тихо вскрикнув от страха, она бросилась бежать вверх по тропе; подобрав обеими руками платье, она мчалась по полю изо всех сил, словно ее настигала смерть. Тейт был так поражен, что мгновение стоял растерянный. Потом опомнился и бросился следом. Но Ингунн сильно опередила его, и он смог догнать ее лишь у ворот изгороди. Но отсюда их могли уже видеть и слышать с туна гости, которые выходили из дома, отправляясь на покой. Тогда он перевел дух и не стал ее догонять. Когда они встретились на другой день, вид у него был мрачный и обиженный. Ингунн чуть ли не заискивающе поздоровалась с ним и робко пробормотала: - Мы, видно, оба рехнулись нынче ночью - и надо же придумать такое: спуститься вниз к озеру в полночь! - Так, стало быть, вот о чем ты жалеешь? - сухо спросил исландец. - И, кажется, оттуда видны те же костры, что мы видели сверху, из усадьбы. Так что, пожалуй, не стоило спускаться к причалу. - Да, уж верно, нам было бы куда лучше дома вдвоем, - сердито сказал Тейт. Попрощавшись, он ушел. 5 То было после полудня поздней осенью - три месяца спустя после дня летнего солнцестояния. Ингунн прошла в ворота изгороди, где жерди были сняты, потому что скот пригнали домой с ближнего сетера и он свободно пасся на всех приусадебных пашнях. Сейчас коровы щипали траву чуть пониже ячменного поля - невозможно было представить себе зрелище более прекрасное, нежели эти вернувшиеся с горного пастбища животные. Они были такие тучные и гладкие, что лоснились на солнце. Коровы были пестрые и всех мастей, какие только встречаются у домашней скотины, а отава, тут и там усеянная бесчисленными пятнами отливающей серебром ромашки, была так высока и зелена! Она просто дышала плодородием. Небо голубело, а мелкие легкие перистые облака неслись высоко над землей; синий фьорд отражал по-осеннему прекрасные берега и лиственные леса, окружавшие приусадебные пашни багряно-золотым кольцом. За ним стоял хвойный лес, темный и иссиня-зеленый, и казалось, будто вершина каждой ели впитывает свет, пронизывающий пряный прохладный воздух. Радостная лучезарная сила этого дня заставила ее сжаться под бременем страха и печали. Когда он назначил ей свидание, у нее не хватило духу отказать ему. Она до смерти боялась остаться с ним наедине. Но не смела поступить иначе. Ведь он может подойти к ней в усадьбе и заговорить об этом, а вдруг кто-нибудь услышит!.. Жнивье бледным золотом сияло по обе стороны тропинки - в тот день видны были далеко вокруг открытые, голые по-осеннему пашни. Его маленькая гнедая нищенски жалкая кляча паслась внизу в роще у ручья. Ингунн молилась про себя беззвучно - лишь стон выдавал ее горчайшие муки. Вот так же молилась она в ту ночь, когда он стоял у дверей бабушкиного дома, тихо стуча и зовя ее по имени. В кромешной тьме стояла она на коленях у изголовья кровати, обхватив руками резную, в виде лошадиной головы, стойку, и звала на помощь молча, беззвучно, вся сотрясаясь от страха. Ведь с ней уже случилась беда, она ни за что не хочет пасть еще ниже. И тут подумала: он может вынудить ее против воли; ей придется сойти с кровати и впустить его. Когда она поняла: он отошел от двери, - она зарыдала, благодаря его за это. Ведь ее удерживала не собственная крошечная капля воли, а невидимая сила, могучая и суровая, заполнившая тьму между ней и опасностью, таившейся за дверью. Когда, обессиленная, она забралась под меховое одеяло, смиренно благодарная за спасение, она подумала, что примет безропотно любую, самую суровую кару за свой грех, лишь бы ей никогда больше не отдаться во власть Тейта. И когда они встретились на другой день и он пошутил: она, дескать, спит так крепко, что ему пришлось уйти безутешным от ее двери, она ответила: - Я не спала, я все слышала. Она была совершенно спокойна, потому что верила: добрые силы, которые удержали ее нынче ночью, не потерпят, чтобы он снова овладел ею. Когда он спросил, почему же она не открыла, может, испугалась, или кто-то был у нее в горнице, она осмелилась сказать: - Нет, я просто не хотела. И ты больше не приходи сюда, Тейт... Сделай милость, не ходи за мной больше! - Вот так раз! Сделай милость, говоришь!.. А прошлой ночью... - Знаю, - перебила его она, застонав от душевной муки. - Худо это, тяжкий грех!.. - Грех? - спросил он изумленно. - Так ты этого боишься? Она помнила об этом тогда, помнила и теперь, пока шла здесь, по тропке, и ей стало по-своему жаль юношу. Где ему знать, сколь велик грех, что был свершен, когда она отдалась ему. Ведь она порушила клятву, о которой не в силах была даже думать здесь, на краю бездны, в которой пребывала ныне... Шесть недель - целых шесть недель минуло с того дня и с той ночи, когда она в самой глубине души, подспудно и неосознанно начала надеяться, что может забыться хоть разок. Потом она исповедуется, заплатит пеню и попытается забыть, что у нее было с Тейтом. Тем паче она не слыхала о нем и не видала его с тех пор до нынешнего дня, когда он явился в Берг с каким-то делом к фру Магнхильд и назначил ей, Ингунн, встречу, а она не посмела не пойти. Она увидела его, он сидел на камне в кустах. Она закричала беззвучно: - Помоги мне, не дай ему меня запугать; чтоб я снова уступила ему!.. Он сидел почти на том самом месте, где они стояли в темноте в ночь святого Йона, когда он пел ей песню про вербу. Но она не думала об этом - они были как бы в солнечной, полной воздуха беседке, в сени желтеющих деревьев. Солнце и голубое небо светили им сквозь легкие, почти голые ветви. На глади ручья за кустами плясали мелкие солнечные блики; там на бледных, сломленных стебельках и на сорняках, которые уже побило градом и прихватило морозом, сверкали капли росы. Тропинка рядом с ними желтела палой листвой. Даже камень, на котором он сидел, был так красив, весь увешанный свисающими зелеными подушечками мха! И ее охватило отчаяние: только она одна полна страха и безнадежности в этом прекрасном, сверкающем мире. - Боже, помилуй меня! Я сама не пойму, что со мной. Он вскочил и стоял, глядя на нее. Потом сделал движение, словно собираясь привлечь ее к себе; она, подняв руки, пыталась защищаться, неуклюже и слабо, а ноги у нее подкашивались. Он быстро посадил ее на камень, сам же остался стоять, глядя на нее. - Ты, видать, не очень веселилась эти недели, что меня не было! Никто ничего не пронюхал? - быстро спросил он. Ингунн покачала головой. Сидя на камне, она вся дрожала. - Лучше я сразу поведаю тебе добрые вести, которые привез, - сказал он, чуть склонившись над ней и улыбаясь. - Я был в Хамаре, Ингунн, и толковал о нашем деле с местером Тургардом. Он посулил, что сам будет ходатаем за меня пред твоими родичами, он и Гуннар, сын Берга. Ну как, неплохих я раздобыл сватов? Ей показалось, будто на нее обрушилась каменная лавина и она, Ингунн, выползает из-под нее на четвереньках, окровавленная с головы до ног. А потом снова обвал, который погребает ее. - Что скажешь на это? - Я ни о чем таком не думала, - прошептала она, ломая руки. - Ну, что ты захочешь посвататься ко мне... - Я хотел сделать это не раз еще раньше, летом. Ты мне пришлась по сердцу с первой минуты, как я тебя увидал... Ну, а раз ты не утаила, что и я тебе люб... Да только я в этом еще не до конца уверен... - Поглядев на нее сверху вниз, он лукаво улыбнулся. - Зачем бы ты тогда закрыла мне дверь уже на вторую ночь? Да, я сам потом понял... Верно, было б сверх всякой меры дерзко продолжать эту игру в Берге. А потерять тебя мне неохота... Так что скоро ты перестанешь горевать о грехе, если именно это тебя удручает! - Улыбнувшись, он погладил ее по щеке - Ингунн сжалась, как собака, которая ждет, что ее побьют. - Никогда бы не подумал, что ты примешь это так близко к сердцу... Но теперь ты, верно, утешилась, бедняжка моя? - Тейт, нам не бывать вместе. - Ни Гуннар, ни местер Тургард так вовсе не думают. - Что ты им сказал? - почти беззвучно шепнула она. - Я сказал им обо всем, что было меж нами, - да не более того, чем тебе известно, - засмеялся он. - Ну, я сказал им: мы любы друг другу, и ты не прочь пойти за меня - под конец ты дала мне это понять... Только будь спокойна, я ничего не сказал такого... им и в голову не придет, будто я получил от тебя в залог много более, чем просто слово. - Он игриво засмеялся и, взяв ее за подбородок, хотел заставить приподнять голову и взглянуть на него. - Ты моя, Ингунн? - Я этого никогда не говорила. - Как так? - Лицо Тейта помрачнело. - Может, ты думаешь, я тебе неровня? Гуннар и местер Тургард, верно, так не считают. Не бойся, я не собираюсь оставаться на службе у Гуннара, когда женюсь, - мы уговорились, что я уеду от него сразу же после рождества. Я вовсе не думаю оставаться здесь, в этом краю... Разве ты сама того захочешь, а родичи твои дадут нам землю, где мы сумеем построиться: но, может, они вовсе этого не пожелают. Нет... местер же Тургард, Ингунн, посулил мне дать грамоту к самому архиепископу и к кое-кому из своих друзей в тамошнем капитуле - и в ней он отпишет, что мне нет равного по части письма и узоров на телячьей коже. Я могу прокормить тебя куда лучше своим ремеслом, чем думаете вы, крестьяне, ежели только приеду в такое место, как Нидарос... У меня немало путей приумножить благосостояние - когда я получу имение, которое смогу пустить в дело... А после, коли захотим, поедем ко мне домой, в Исландию... Ты не раз говаривала летом, что тебе хочется поехать туда. Сдается мне, я смогу увезти тебя в Исландию, и там тебе будет не худо... Он посмотрел на ее склоненное бледное, искаженное ужасом лицо и сказал, начиная сердиться: - Подумай хорошенько, Ингунн, ты уж не так молода, тебе два десятка минуло. А сваты, как я слышал, не протоптали дорожку на тун твоих опекунов... - Он глядел в сторону, немного стыдясь своих слов. - Тейт... я не могу! - Она сжала руки на коленях. - У меня есть другой... другой, кому я дала слово... давным-давно... - Едва ли он сказал бы, что ты честно сдержала слово, коли б узнал обо всем, - сухо сказал Тейт. - Не желал бы я такой верности... если бы моя нареченная невеста любезничала с чужим и так вольно с ним шутила, как ты, когда дала мне понять, что тебе по душе игра, в которую мы играли нынче летом. Нет, черт меня побери, коли б я стерпел это... Даже если бы ты блюла то, что не соблюла в первый же раз, когда нам случилось остаться одним в усадьбе!.. Ингунн закрыла лицо, словно от удара. - Тейт... Я не хотела... - Нет... Знаю я это! - Он презрительно ухмыльнулся. - Я и в мыслях не держала... Мне и в голову не могло прийти, что тебе вздумается такое. - Нет, где уж там! - Ты ведь так юн... моложе меня, я думала, это только баловство, раз ты такой еще мальчик... - Ясное дело! - Я ведь противилась... пыталась высвободиться... Тейт усмехнулся. - Да, на это вы, почитай, все горазды, но не такой уж я мальчик, чтобы не знать: ни на что вы так не досадуете и никого не презираете более, нежели молодого, легковерного парня, который поддается на вашу удочку и который отступится... коли вы противитесь. Ингунн глядела на него во все глаза, оцепенев от страха. - Будь ты юна и невинна, никогда б я не обидел тебя, я не таков. Но уж не думаешь ли ты, будто я поверил, что тебе было невдомек, чем кончится этот пляс, в котором ты хороводила меня все лето. Ингунн по-прежнему не сводила с него глаз - краска медленно заливала ее мертвенно-бледное лицо. - Не сомневайся, - холодно сказал Тейт, - кое-что я слыхал про тебя, знаю и про парня, который служил у твоего отца в усадьбе... ну, от которого ты пригуляла, когда тебе было четырнадцать... - Он вовсе не служил у отца! И младенца у меня никогда не было! - Согнувшись и закрыв лицо ладонями, она тихонько заплакала. Тейт недоверчиво улыбнулся - он продолжал стоять, глядя на плачущую девушку. - Не знаю, ждешь ли ты, что он вернется и женится на тебе. Или же у тебя и после были дружки... Как бы там ни было, он, как видно, не торопится, этот твой любезный... Боюсь, Ингунн, ни к чему тебе ждать его... того и гляди по рукам пойдешь! Она сидела как прежде, плача тихо и горестно. Тейт немного смягчился. - Лучше выходи за меня, Ингунн, я-то у тебя под рукой. Я буду тебе... буду тебе добрым мужем... Только бы тебе избавиться от этой... ну, ветрености твоей, что ли... и стать степенной и разумной с нынешнего дня. Я... я люблю тебя, - молвил он неловко и слегка погладил ее по склоненной голове. - Несмотря ни на что... Ингунн оттолкнула его руку. - Да не плачь так, Ингунн, я и не думаю бросать тебя! Она поднялась и стояла, глядя перед собой. Она поняла: тщетно пытаться рассказать ему правду о том, что он слышал про нее. Так вот, стало быть, какие сплетни ходят здесь, в округе, где никто не знал Улава и лишь немногие знали ее не как девушку, которую никто ни во что не ставит, не как девушку, опозорившую весь свой род, изгнанную из круга родичей и лишенную их милости... Она не в силах была заставить себя говорить об этом... Но то, что вышло меж Тейтом и ею... Пожалуй, она должна объяснить ему, как все могло случиться. И она сказала: - Я сама знаю - это кара за мой грех... Знаю, я тяжко согрешила, не пожелав простить Колбейна, брата моего отца. Я радовалась, когда он помер, и думала о нем с ненавистью и жаждой мести; отказалась я поехать и на поминки. Это он более всех повинен в том, что меня разлучили с тем, кому я предназначена с малолетства и кого хотела взять в мужья. Ни одной молитвы не желала я прочитать за упокой души Колбейна, хотя думала, что уж ему-то крайне необходимы молитвы, которые... Когда они читали вечером "De profundis", я вышла из горницы. И отказалась ехать вместе со всеми на север, на его похороны... Боже, смилуйся надо мной! Я сама знала, что это грех - ненавидеть недруга, уже призванного на суд божий. Тут явился ты... а мне так хотелось думать о чем-нибудь другом... Я обрадовалась, и когда ты захотел подняться со мной в клетушку, где хранилось шерстяное тканье... Я ведь думала, ты еще мальчик... А в моем тогдашнем расположении духа мне хотелось шуметь и дурачиться с тобою, только бы не думать о мертвом. И тогда мы принялись перебрасываться клубками шерсти из мешков... Но я никогда не думала, нет, не думала... хоть ты потерял стыд и говорил непристойности... Я думала, это оттого, что ты столь игрив и молод... Тейт стоял, глядя на нее все с той же недоверчивой усмешкой. - Ладно, пусть так. В первый раз я взял тебя против твоей воли. Ну, а потом, ночью? Ингунн, вовсе отчаявшись, опустила голову. Этого она не могла объяснить. Она и сама едва это понимала. Она не могла заснуть тогда всю ночь, раздавленная ужасом и стыдом. И все же она сама не верила, - это и вправду случилось; ныне она стала блудницей и навеки обесчещена. Словно воспоминание о каком-то сне или шальном опьянении, мучило ее воспоминание о собственной дикой и необузданной веселости в полдень на чердаке, в клетушке, где хранилось шерстяное тканье. А то, что Тейт овладел ею... Но все время он словно стоял перед ней, каким виделся ей тогда, после ночи святого Йона, когда она на следующий день злилась на себя за свой нелепый страх перед ним. Ведь он был всего-навсего мальчик - славный, разумный и бойкий, с которым ей было просто весело, чуть дерзкий на язык... пожалуй, но ведь он так молод... И все же тогда ночью она знала, что навеки погибла; теперь она - настоящая шлюха... Под конец Ингунн заснула и проснулась, лишь когда Тейт обнял ее. Она и не подумала запереть дверь - в усадьбе никогда этого не делали, когда спали летом на чердаке. Теперь она уж точно не могла вспомнить, почему не пыталась тогда его прогнать. Верно, думала, что позор ее станет еще ужасней, если она скажет ему, будто знать его не желает; ведь он уже овладел ею... Если она признается ему в том, как он ей ненавистен... А когда он явился к ней и она услыхала его свежий, юношеский голос, ей уже более не казалось, что она так страшно его ненавидит, - ведь он был так ребячлив! И даже сам не подозревал, какую навлек на нее беду. Он-то не знал: она связана с другим и жена ему пред богом, да и всем людям ведомо - Улав ей муж. Только на другое утро, когда она узрела свое несчастье при свете ясного дня, ее осенило: надобно немедля положить этому конец - не допустить себя пасть еще ниже. Сама она чувствовала, что не в силах ничего для этого сделать, ведь собственной волей ей эти узы не порвать... Мучаясь, терзаясь, она звала на помощь... Что бы со мной ни сталось, я не стану сетовать, только бы мне больше не грешить... Тейт стоял, глядя на нее. А когда она не смогла продолжать далее свою речь, он протянул ей руку: - Лучше нам помириться, Ингунн, попробовать прийти к согласию и жить как добрые друзья. - Да, но я не хочу замуж за тебя. Тейт... скажи своим друзьям, пусть не едут сватать меня... - А этого я не хочу. А ежели родичи твои скажут "да"? - Все равно мне должно дать отказ. Тейт немного помолчал. Она видела: в нем кипит злоба. - Ну, а ежели я сделаю по-твоему? Не стану свататься и не приду более сюда? А родичи твои увидят, когда настанет время, что ты снова взялась за свое? - Все равно не хочу за тебя замуж. - Не думай, будто тебе удастся отыскать меня и поймать на крючок, коли я понадоблюсь тебе зимой. Я был готов поступить с тобой по чести, ты же встретила меня насмешками и поношением. - Не понадобишься ты мне! - Ты это точно знаешь? - Да, скорее во фьорд брошусь, чем пошлю за тобой. - Вот как... Ну, это дело твое, и грех тоже - падет на твою голову. После этого ты, верно, считаешь, что между нами ничего недоговоренного нет? Ингунн молча кивнула. Тейт немного постоял, потом круто повернулся, перескочил ручей и побежал вверх по склону за своей лошадью. Когда он появился на тропинке, Ингунн стояла, застыв на месте. Поравнявшись с ней, он придержал лошаденку. - Ингунн... - умоляюще сказал он. Она смотрела ему прямо в глаза - и, вне себя от бешенства и смятения, он, наклонившись, изо всех сил ударил ее по щеке так, что она пошатнулась. - До чего же ты зла и блудлива, сука проклятая! - Он боролся со слезами. - Да воздается тебе по заслугам! За ту лживую игру, которую ты вела со мной. Он вонзил шпоры в бока лошаденки, и она побежала рысью. Но уже на вершине холма она потрусила, как обычно, не спеша. Ингунн стояла, глядя вслед всаднику; она прижала руку к пылающей щеке - нет, она больше не сердилась на Тейта. С удивительной ясностью и горечью она поняла: Тейт сказал о ней то, что думал. И это приумножило ее страдания. Сама она теперь отчетливо вспомнила: он ей был мил. И жаль его - ведь он так молод... "Пожалуй, надо домой", - подумала она. Но когда она вспомнила об усадьбе там, наверху, у нее подкосились ноги. Куда бы она ни пошла, все будет напоминать ей о нем... И однако же, где-то подспудно, неясная для нее самой, забрезжила мысль: через несколько месяцев ей станет легче. Раз уж не понадобится больше думать об этом... И вдруг в душе ее огненным лучом вспыхнул страх. Хотя едва ли это возможно... Но даже если бы Тейт не сказал ничего, она сама давным-давно опасалась... Хоть она и хворала от горя и беспрестанного ожидания, все же она знала: когда пройдет столько времени, что она сможет до конца увериться - эта беда ее миновала, - ей не будет так тяжко. И ей не будет казаться, как ныне, что вся ее жизнь в грядущем загублена несчастьем и грехом... Старая Оса, хозяйка, сильно исхудала с осени, и Ингунн с любовью, без устали пеклась о ней. Фру Магнхильд не переставала дивиться, что сталось с девушкой. Все эти годы она видела: племянница слоняется по усадьбе без дела и часто словно бы спит на ходу. Не утруждает себя, а уж ежели нельзя вовсе уклониться от дела, то работает как можно медленнее. Теперь же Ингунн словно пробудилась от сна, и тетка увидела, что она умеет работать, коли захочет, и вовсе не столь нерасторопна, когда старается. Порой у фру Магнхильд мелькала мысль: неужто бедняжка боится, что ей станет худо после смерти старушки? Небывалое прилежание Ингунн, казалось, было мольбой о большей благосклонности к ней, когда уже не понадобится ходить за бабушкой. Может статься, они, родичи, были не слишком добры к этому злосчастному хрупкому созданию! Ингунн хваталась за все, чем только могла себя занять. И если она не хлопотала подле старой хворой бабушки, то бралась за любую работу - за все, что только могло отвлечь от мыслей, которые против ее воли непрестанно возвращались к ней. Затаив дыхание, она напряженно ждала: вот-вот окажется... боялась она зря... Мысли, которые годами помогали ей забываться, - о жизни с Улавом в Хествикене, о том, как Улав приедет и увезет ее отсюда, об их детях... стоило ей теперь лишь вспомнить обо всех этих мечтах, и ей казалось, будто она дотрагивается до раскаленного ангельского меча. Она едва могла удержаться от того, чтобы не застонать в голос... Она бралась за все дела, требовавшие обдумывания и сил. Она не желала сдаваться, даже если почувствует себя осенью хворой... Она не будет столь жалкой, как в первое время в Миклебе! С ней всегда бывало так, что стоило ей сильно, испугаться, как у нее тотчас же начиналась страшная тошнота, а голова кружилась. Взять хотя бы тот случай, когда они с Улавом спускались с крутой горы на санях. То было на рождество, в одну из последних зим их детства. Им вдруг вздумалось во что бы то ни стало отправиться в главную церковь прихода к обедне, и они поехали со двора темным зимним утром, хотя никто во Фреттастейне не собирался в церковь в тот день. Сильный южный ветер принес оттепель, шел дождь. Ей так отчетливо помнилось то томное, головокружительное чувство страха, которое, казалось, пронизало все ее тело и в котором она словно бы растворилась, когда поняла: сани скользят с обледенелой гладкой скалы и уже повисают над обрывом, повернувшись боком к лошади; а та бьется в поисках опоры. Из-под ее копыт летели искры и осколки льда, но седоков все равно тянуло вниз... Улав соскочил с саней, пытаясь удержать их, но поскользнулся на опасной наледи и опрокинулся навзничь. Больше она ничего не помнила. Но когда вновь пришла в себя, она стояла на коленях в мокром снегу, повиснув на руке у Улава. Ее так рвало, что она думала - всю ее вывернет наизнанку, а Улав свободной рукой прижимал комки снега и льда к ее затылку, которым она ударилась о скалу... Но теперь она здорова, и это у нее просто со страху... На восьмой день рождества она сидела дома одна с бабкой, все домочадцы были в гостях. Она подбросила дров в очаг - у нее страшно мерзли ноги. Мигающие отсветы огня, казалось, вселяли жизнь в сморщенное, пергаментное лицо старой женщины, спавшей на кровати. При бледном же свете дня Ингунн часто казалось, что лицо это спокойно, как у мертвой. - Бабушка, не умирай! - тихо плакала она. Они с бабкой так долго были вместе; обе угодили в эту мертвую заводь, пока мимо мчалась жизнь других. И под конец Ингунн поняла, что беззаветно полюбила бабушку. Когда она водила за руку спотыкающуюся старуху, одевала ее и кормила, ей казалось, будто это она сама опирается на нее, будто бабушка - ее единственная опора. А теперь, верно, скоро наступит конец... Если бы только и она могла упокоиться рядом со старушкой. Порой Ингунн надеялась, что конец близок, - ей суждено умереть здесь, в темном углу, уткнувшись бабке в колени... И никто ничего не узнает. Но теперь, видно, бабушка скоро умрет. И тогда ей поневоле придется выйти из своего угла и жить среди людей. И ее беспрестанно будет точить страх: в один прекрасный день кто-нибудь заметит, что с ней... И все же она не была уверена; да, не была до конца уверена даже теперь. Только страх заставлял кровь толчками течь в ее жилах. Она чувствовала такие сильные удары в сердце, что готова была впасть в беспамятство. Порой у нее начинали биться жилки на шее, и она чувствовала, как стучит пульс, удары которого, казалось, отдаются в голове, за ушами... А то, что она почувствовала вчера вечером... и ночью... и нынче опять, много-много раз, где-то глубоко в своем лоне, справа... Словно бы внезапный удар или толчок... А может, это всего-навсего кровь сильно стучит в ее жилах... Ведь если там что и было, то где уж этому обрести жизнь: она так изводила себя, туго затягиваясь... Недели шли, и фру Магнхильд не раз увещевала Ингунн - мол, надобно немного поберечься: непривычная работа, видно, не под силу ей. Ингунн почти не отвечала и продолжала ходить за бабкой, но то рвение, которое внезапно нашло на нее и заставляло бегать из дома в дом, принося пользу, вдруг пропало. Она словно ушла в себя. Ей казалось, будто душа ее опустилась куда-то на дно, в кромешный мрак, где вела жестокую борьбу вслепую с мерзким чужим существом, угнездившимся в ее теле. Денно и нощно лежало оно там и шевелилось, желая занять как можно больше места и разорвать ее ноющее от боли тело. Порой ей казалось - больше она не выдержит: у нее так ломило все тело, что темнело в глазах. Даже по ночам она не осмеливалась хоть немного распустить тугие повязки, причинявшие ей такую нестерпимую муку. Но она не имела права сдаваться - она должна была удержать это существо, не дать ему шевельнуться... В ту пору ее непрестанно мучило воспоминание: однажды, когда они с сестрой были еще малы, кошка Туры схватила птичку, которую Улав поймал для нее, Ингунн, потому что им хотелось приручить ее. Кошка тогда только-только окотилась, и Ингунн утащила двух ее котят, сбежала вниз по склону к пруду и опустила их в воду. Она ждала, что они сдохнут тотчас же, лишь только очутятся под водой. Но трудно даже представить себе, сколь живучи были эти крохотные комочки! Они все барахтались и извивались у нее в руках, цепляясь за жизнь, а на воде вскипали маленькие пузыри... Под конец она решила, что все уже кончено... но ничуть не бывало; они опять стали дергаться... Тогда она вытащила котят из воды, побежала домой и снова подложила их к кошке. Но они уже, ясное дело, были бездыханны... Никогда не думала она об этой чужой для нее жизни как о своем дитяти. Она чувствовала: это живое существо растет в ее чреве и шевелится все сильнее, несмотря на страшные усилия усмирить его. Ей казалось лишь, будто что-то безобразно-дикое, ужасное и мучительное вторглось в нее, сосет ее кровь и мозг, вырастая и тучнея. И она должна это скрывать. На кого оно будет похоже, это существо, когда появится на белый свет, и что будет с ней самой, когда кто-нибудь узнает: это она носила его под сердцем... Об этом она не осмеливалась даже думать. Шесть недель спустя после рождества Оса, дочь Магнуса, все же преставилась, и дети ее, Ивар и Магнхильд, устроили в ее честь пышные поминки. Последние семь суток до смерти бабушки Ингунн почти не спала, если не считать того, что время от времени ей удавалось ненадолго прилечь, не раздеваясь; а когда тело вынесли, она просила только дать ей отдохнуть. Она забралась в кровать и то спала, то лежала с открытыми глазами, уставившись прямо пред собой, не в силах думать об ожидавшем ее будущем. Однако же, когда на погребальный пир съехались гости, ей пришлось подняться и выйти на люди. Никто не удивился, что она похожа на собственный призрак в своем темно-синем траурном платье, закутанная в широкое черное покрывало. Лицо ее было изжелта-серым, блестящая кожа обтянула скулы, а глаза стали большими, темными и усталыми. И почти все родичи, и мужчины и женщины, подходили к Ингунн и говорили ей добрые слова, хвалили ее. Фру Магнхильд же сказала о том, сколь преданна она была покойной все эти годы. Среди гостей на поминках были и местер Тургард - певчий, и ленсман Гуннар из Рейна. И вдруг Ингунн вспомнила: "Тейт!" Она почти забыла о нем; теперь же она словно попыталась понять связь между ним и своей бедой. Но даже и сейчас, когда он возник в ее памяти, казалось, будто она лишь вспоминает знакомца, который ей некогда был по душе, но потом меж ними случилась размолвка, и ей досадно было долее думать о нем. Но тут в голове ее мелькнуло: что он мог сказать своим сватам, когда отказался от их услуг?.. А ну как он выдал ее с головой? Тогда она уж точно погибла. Надо попытаться выведать, не знают ли они чего. Но на душе у нее стало так, словно она была изможденной старой бедняцкой клячей, которая живет на горном пастбище, надрывается и тянет непомерно тяжелый воз. Кажется, она вот-вот рухнет, а на нее все наваливают да наваливают... - Писец твой с тобой? - как можно равнодушней спросила она Гуннара из Рейна. - Это ты о Тейте? Нет, он удрал от меня. Что это ты о нем печешься? Он все, бывало, выклянчивал поручения в Берг... Правда, он за тобой бегал? Ингунн попыталась улыбнуться. - Да как тебе сказать... Он говорил, что собирается ко мне посвататься... А в сваты намеревается взять тебя. Я ему отсоветовала, но... Как думаешь, правду он говорил? Ленсман подмигнул ей: - Да, что-то в этом роде он говорил мне, как и тебе. И получил от меня тот же совет, что и от тебя. - Гуннар захохотал так, что затрясся живот. - А ты не знаешь, Гуннар, куда он девался после того, как удрал из Рейна? - спросила она и тоже засмеялась. - А спросим певчего - Тейт собирался к нему. Эй, местер Тургард, не угодно ли вам подойти сюда? Послушайте, любезный господин, не знаете ли вы, что сталось с этим исландцем, моим писцом? Эта девица справляется о нем... Знайт