ебном даре для Ингунн, раз он теперь заберет ее к себе в Хествикен. Но при нынешних обстоятельствах лучше, пожалуй, завершить эту брачную сделку теперь же и сыграть свадьбу Улава во Фреттастейне, - тогда и нам и его родичам не придется пускаться в дальний путь, когда зима стучится в дверь и неведомо, как обернется дело с убийством. Почему Улав и препоручил мне сказать вам: он предлагает залог - я, в свой черед, тоже готов прозакладывать до шестнадцати марок серебра за него, - в том, что за приданое, которое принесет ему Ингунн, он даст ей во владение треть своего имущества. Это окромя постельного белья, носильного платья и драгоценных уборов, приличествующих высокому положению ее родичей. Улав представит поручительство и в том, что возместит им все свадебные расходы наличными, ежели они того пожелают, либо продаст по сходной цене надел Ингунн в Хиндеклейве, а ей возместит убыток земельными угодьями на юге. Арнвид еще долго распространялся о тех условиях, которые Улав предлагал родичам будущей жены, а условия те были отменные. Улав сулил также церковные службы за упокой души Стейнфинна и Ингебьерг; он обещал, что все сыны Стейнфинна найдут в нем преданного родича, к тому же покладистого, который станет слушаться советов старших в той мере, в какой подобает человеку столь юных лет. Под конец Арнвид просил родичей Стейнфинна принять посулы Улава по доброй воле и с искренним сердечным расположением. Братья Стейнфинна слушали Арнвида с таким видом, будто дело это привело их в немалое замешательство. Все время, пока друг его говорил, Улав стоял против него по другую сторону стола. Он стоял выпрямившись, повернув спокойное бледное лицо к дядьям Ингунн. Время от времени он кивал в знак того, что согласен со словами Арнвида. Под конец речь повел Колбейн, сын Туре: - Сказать по правде, Улав, нам ведомо, что некогда меж твоим отцом и нашим братом шел разговор о твоем супружестве с одной из его дочерей. Не сомневайся, мы чтим твое желание уладить дело по доброй воле и к нашему обоюдному удовольствию. Да только станут ли ныне родичи покойного Аудуна столь сильно желать твоей женитьбы на нашей племяннице, чтобы согласиться на твое предложение. Но всего важнее другое: мы ныне вынуждены выбирать себе в зятья среди мужей, имеющих власть и могущественных родичей, а у тебя этого нет. Нам должно ныне искать более опоры, нежели богатства, - ты это уразумеешь, поелику своим брачным предложением выказал, что рассудителен не по годам. А коль скоро Стейнфинн в тот раз пообещал твоему отцу помочь тебе обзавестись женой с достатком, то и мы охотно пособим в этом деле. Дочерям же Стейнфинна уготовлена другая участь, но ты не должен из-за того печалиться; с божьей помощью мы, верно, устроим тебе женитьбу, которая будет столь же хороша по всем статьям. И добудем тебе невесту, более подобающую в твои лета. В столь юные годы, Улав, негоже брать в жены сверстницу; либо ты должен взять женщину старше себя и более разумную, либо обручиться с девицей помоложе и повременить со свадьбой, покуда не повзрослеешь сам. Лицо Улава все больше наливалось кровью от этих речей. Но не успел он вымолвить слово, как Арнвид поспешно сказал: - Здесь в округе все полагали Улава и Ингунн женихом и невестой; я сам был свидетелем тому, как Стейнфинн с Аудуном ударили по рукам. - Да нет же, нет, - перебил его Колбейн, - слыхал я о том; они шутку шутили - потом уж, правда, Стейнфинн с Аудуном толковали: не худо, мол, им когда-нибудь и вправду заключить эту сделку. И так оно могло быть, не приключись с нашим братом столько бед. Но коль скоро обручение не состоялось... - Перстень, которым я обручился с Ингунн, у Стейнфинна в ларце с драгоценностями, я видел! - запальчиво воскликнул Улав. - Знай же, Улав! Стейнфинн ничего не утаил из добра твоего! Но родичам твоим, когда они явятся принять его с рук на руки, придется засвидетельствовать, что там все цело до последней пуговицы! Улав несколько раз вздохнул - коротко и быстро. Колбейн продолжал: - Сам посуди, Улав; люди в здравом уме не обручают своих детей так вот, во хмелю... - А Стейнфинн это сделал - уж не знаю, был ли он в здравом уме... - ...не определив загодя, как распределяется имущество при вступлении в брак, и все прочее. Уж коли на то пошло, ежели бы Стейнфинн твердо сговорился с Аудуном, сыном Инголфа, он бы прямо сказал "нет", когда я по весне толковал с ним о том, что не худо бы отдать Ингунн в жены сыну одного моего друга... - Что же он ответил? - затаив дыхание, спросил Улав. - Он не сказал ни "да", ни "нет", но обещал выслушать этого человека; мы снова толковали об этом, когда держали совет. И сошлись на том, что выгода нам будет немалая, коли выдать Ингунн замуж в этот род. Но я от своих слов не отказываюсь, Улав; мы, родичи, охотно поможем тебе выгодно жениться... - Я вас о том не просил; мне обещана Ингунн... Арнвид перебил его: - Одним из последних слов Стейнфинна, Ивар, в утро перед смертью было - коли б он сам мог выдать замуж Ингунн, он охотнее всего взял бы в зятья Улава... - Может статься, - ответил Колбейн; поднявшись, он вышел из-за стола. - Но ныне дела обстоят так, Арнвид; он этого сделать не мог. Ты-то уже в летах и достаточно разумен, чтобы понять: мы не можем оттолкнуть от себя тех мужей, которые в силах стать нам опорой в наших тяготах, лишь потому, что Улав вбил себе в голову, будто шутка, сыгранная с ним однажды, когда он был еще несмышленым, и вправду дело. Ты-то сам, Арнвид, не шибко спешил лечь в брачную постель, - отчего же ты так торопишься запихнуть туда друга? Погоди, в один прекрасный день Улав еще поблагодарит нас за то, что мы не дозволили ему настоять на своем... Это ему не детская забава... С такими словами он и Ивар направились к кровати в боковуше, где обычно спал Стейнфинн, легли и затворили за собой дверцу. Арнвид подошел к Улаву; юноша все еще стоял как вкопанный, глядя в пол; лицо его судорожно подергивалось. Арнвид стал уговаривать Улава лечь спать. - Счастье, что ты совладал с собой и дело не дошло до перебранки между тобой и Колбейном, - сказал Арнвид, когда они раздевались в темноте за столбами. Улав словно бы хмыкнул. Арнвид продолжал: - Иначе вовсе не на что было бы надеяться... Колбейн мог заставить тебя немедля покинуть усадьбу. Ты и виду не подавай, будто принимаешь близко к сердцу, станет ли твоей женой Ингунн или другая женщина, так оно будет лучше. Улав молчал. Он всегда спал с краю, но, когда они собирались лечь в постель, Арнвид попросил юношу: - Дозволь мне нынче лечь у стойки кровати, друже, - пиво вечером было дрянное; что-то меня мутит. - И мне от него тоже не по себе, - усмехнувшись, сказал Улав. Но он все же лег у стены. Арнвид засыпал, как вдруг заметил, что Улав приподнялся и собирается встать. - Ты куда это? - спросил Арнвид друга и схватил его за руку. - Да пить охота, - пробормотал Улав. Арнвид услышал, как он ощупью пробирается в угол, где стояла кадка; зачерпнув воды, он стал пить. - Иди ложись, - попросил Арнвид. Немного погодя Улав и вправду, шлепая босыми ногами, подошел к кровати и лег. - Лучше тебе не говорить Ингунн, какой нам дали ответ, покуда мы не посоветуемся, что делать дальше, - настойчиво прошептал Арнвид. Улав долго лежал молча, прежде чем ответить. - Да-а! - Он тяжко вздохнул. - Будь по-твоему. Арнвид немного успокоился после этих слов. Но не позволял сну одолеть себя до тех пор, пока не услышал, что юноша крепко заснул. 8 Когда Улав в день святой Екатерины вышел под вечер на сумеречный тун, снег так и валил хлопьями. То был первый снегопад в этом году. Улав пробежал к конюшне, оставляя на снегу черные следы. Он постоял немного, вглядываясь в белую снежную круговерть. Когда на его длинные ресницы падали снежинки, он моргал; казалось, их легкое прикосновение ласкает кожу. Темный лес, тянувшийся внизу по склону к северу и к востоку от усадьбы и навевавший жуть осенними ночами, теперь словно бы подступил ближе к домам и светился, будто белая дружественная стена, сквозь буран и сгущавшуюся вечернюю мглу. Улав стоял и радовался снегу... В конюшне кто-то громко разговаривал; внезапно дверь за спиной Улава распахнулась, и оттуда, словно вышвырнутый пинком, вылетел какой-то человек. Он обрушился на Улава с такой силой, что оба покатились вниз по склону. Человек поднялся на ноги и закричал кому-то стоявшему в дверях конюшни, большому и черному при слабом свете фонаря. - А вот еще один, кому ты можешь явить свою доблесть, Арнвид! - С этими словами он пустился бежать и исчез в снежном буране и во мгле. Улав, стряхнув с себя снег, нырнул под притолоку. - Что это с Гудмунном?.. - И тут за спиной Арнвида, в темноте, он разглядел плачущую девушку. - А ну, убирайся отсюда, мерзкая шлюха! - в ярости бросил ей Арнвид. Девушка, согнувшись, шмыгнула мимо мужчин и выскочила из конюшни. Улав притворил за ней дверь. - Что тут стряслось? - спросил он. - О... ты, верно, скажешь - ничего особенного, - запальчиво сказал Арнвид. Он повесил на крюк маленький фонарь из бычьего пузыря, стоявший у его ног. Улав увидел: друг страшно взволнован и весь дрожит. - Ничего, окромя того, что нынче всякий сукин сын, который служит в здешней усадьбе, небось думает: ему-де дозволено глумиться надо мной, потому что... потому что... Я сказал ему: не дело водить баб в конюшни, а Гудмунн мне ответил: мол, лучше б я стерег девичьи стабуры в усадьбе да своих сродственниц. Улав отвернулся. В темной глубине конюшни слышалось, как, похрустывая, жуют сено и топчутся в стойлах лошади. Та, что стояла ближе всех к Улаву, вытянув шею, зафыркала на него: свет фонаря слабо заиграл в больших темных глазах животного. - Слышь, что говорю? - снова вскипел Арнвид. Повернувшись к лошади, Улав не отвечал. Измученный вконец, он чувствовал, как побагровело его лицо от стыда. - Что скажешь на это? - резко спросил Арнвид. - А каких слов ты ждешь от меня?.. - тихо ответил Улав. - Ведь теперь дела мои таковы... ну, после ответа Колбейна... Тебя, верно, не удивит, что я послушался твоего совета. - Моего совета?.. - Совета, что ты дал мне в тот день, когда мы говорили там наверху, в лесу. Ты сказал: когда двое несовершеннолетних обручены своими отцами, никто не имеет права их разлучить; и ежели они согласны с желанием родителей, ничего более не требуется. Они могут жить вместе как венчанные супруги... - Этого я никогда не говорил... - Не помню, что ты говорил слово в слово. Однако же я так понял твои речи. - Мои речи! - взволнованно прошептал Арнвид. - Не думаю, Улав... я считал, я... думал... ты ведь знаешь... - Нет. Что же ты тогда хотел сказать? - без обиняков спросил Улав; он повернулся уже лицом к Арнвиду. Снедаемый стыдом, Улав ожесточился и вызывающе-упрямо глядел другу прямо в глаза - лицо его горело румянцем. Но Арнвид, сын Финна, не выдержал взгляда юноши, опустил глаза и тоже залился румянцем. Он не мог выразить словами то, о чем думал в тот раз. Ему было трудно пережить все сызнова. Замешательство и стыд лишили его дара речи. Казалось, он впервые уразумел, как ужасно все это... Ведь он сохранил задушевную дружбу с человеком, обесчестившим дочь его родича... Казалось, прежде он не понимал, сколь оскорбительно и мерзко было это, ибо Улав представлялся ему человеком чести... Он, Арнвид, просто не мог назвать даже бесчестный поступок бесчестным, когда дело касалось Улава. И даже теперь он не мог поверить - неужто Улав лжет ему?! Тот всегда казался ему самым правдивым человеком на свете. Арнвид ухватился за эту спасительную мысль - словам Улава должно верить. И он, Арнвид, пожалуй, был несправедлив к другу, когда подозревал его нынешним летом... Да, верно, так оно и есть. Ничего недозволенного не было меж этими двумя, даже если Ингунн и Улав проводили летние ночи вместе... - Я всегда верил тебе, Улав, - сказал он. - Считал, что ты бережешь свою честь... - Чему ж тогда дивиться, неужто б я стал сидеть сложа руки и терпеливо глядеть, как сыны Туре втаптывают в грязь мою честь и предательски отнимают у меня мои права? - запальчиво сказал Улав, по-прежнему глядя другу прямо в лицо. - И я не желаю возвращаться в родные края, где всякий осмелится глумиться надо мной за глаза только потому, что я позволил этим молодцам обвести себя вокруг пальца. Ты ведь знаешь, они сговорились надуть меня с женитьбой, Колбейн и его родичи, - помнишь, как я получил назад перстень? Арнвид кивнул. При разделе наследства Колбейн вернул Улаву те сундуки с движимым имуществом, которые Стейнфинн хранил для приемного сына. Среди прочего добра там был и перстень с печаткой, нанизанный на ленту вместе с другими кольцами. И Улаву теперь было невозможно доказать, что когда он в последний раз видел перстень, тот лежал среди собственных драгоценностей Стейнфинна. - Сдается мне, здесь попрана и честь моего отца, - взволнованно продолжал Улав. - Неужто я дозволю чужим людям презреть его последнюю волю и обеты, кои были даны ему перед смертью!.. А Стейнфинн... Ты ведь слыхал, что он сказал; но он, видно, понимал, бедняга: в одиночку ему не переломить своих спесивых братцев. Неужто столь мало почитают память отца Ингунн и моего отца, лежащих в могилах, что не желают выполнить их заветы и поженить их родных детей, как они велели... Арнвид долго думал. - И все же, Улав, - негромко молвил он, - ты более не должен ходить к ней в светелку, чтобы об этом знала вся усадьба, хоть стабур и стоит на отшибе. Видит бог, не следовало мне так долго молчать, но тяжко было вымолвить хотя бы слово об этом. Да и ты ничуть не боялся выказывать мне свое презрение. Улав не ответил - Арнвиду стало больно, когда он взглянул на него. И он сказал: - Думается мне, Улав, раз уж так получилось у вас с Ингунн, бразды правления в здешней усадьбе следует взять в свои руки тебе. Улав поднял на него неуверенный, вопрошающий взгляд. - Объяви домочадцам: ты, мол, не желаешь подчиняться новым опекунам несовершеннолетней невесты, а держишься брачной сделки, которую заключили Стейнфинн с твоим отцом, и забирай свою жену. Ложись в хозяйскую постель с Ингунн и объяви, что ныне ты, ближайший родич Халварда и Йона, почитаешь себя вправе управлять их имуществом, покуда вы с Ингунн остаетесь здесь, на севере. Улав стоял, кусая губы; щеки его горели. Поначалу совет Арнвида несказанно прельстил его. То был прямой путь избавиться от тайных ночных свиданий, унижавших его достоинство и изнурявших его плоть. Взять Ингунн за руку и дерзко отвести ее в кровать, где спали Стейнфинн с Ингебьерг, и на почетное место, где они сидели! То-то поднялся бы шум да толки среди всех этих людишек в усадьбе, которые ухмылялись за его спиной и судили его втихомолку, хотя ни разу не осмелились сказать ему хоть словечко в глаза. Но, вдумавшись в то, что ему предстоит, он утратил мужество. А всему виной их ухмылки, их мерзкие словечки. Люди в здешней округе были мастаки на это, они расхаживали с невинными рожами - не придерешься и не знаешь, как дать им сдачи, когда они обронят, словно невзначай, какое-нибудь тихое, но такое едкое словцо, которое жалит всего больнее. Сколько раз они искусно прятали в своих речах злобу, и до него не сразу доходило, над чем они смеются, когда вдруг один из них внезапно замолкал, прикидываясь равнодушным, или горячился... Чем бы Улав ни занимался здесь, в горах, он, сам того не ведая, стремился вести себя так, чтобы не было повода для смеха. И до сих пор это ему кое-как удавалось, - он и сам знал, что слуги в усадьбе все же любили и по-своему почитали его, как бывает, когда человек немногословен, но знают - он не дурак. И вскоре обычно такой уже слывет более разумным, чем кажется на первый взгляд. Пока еще ни один не осмелился сказать то, что все знали про них с Ингунн, - может, только за его спиной. И сердце его сжалось при мысли о том, какие пойдут шутки, насмешки, когда он сам раскроет свою тайну, да еще захочет хозяйничать в здешней усадьбе, где до самого нынешнего года ходил в латниках. Ведь Улав стал постепенно по-иному смотреть на себя самого и на свое место в усадьбе Стейнфинна - он не почитал больше Фреттастейн домом, где рос, как родное дитя. Язвительные словечки запали в его душу; да и родичи Ингунн, как он заметил, его вовсе ни во что не ставили. Укоры совести и чувство стыда за все сделанное тайком заставили его ныне думать о себе как о человеке, занимающем значительно более низкое положение, чем прежде. К тому же он так молод - все другие мужчины в усадьбе намного старше его. Он все еще не привык к тому, чтобы их с Ингунн считали совершеннолетними. И робел, думая, как ему придется признаться в сожительстве с ней - в то время как ни один взрослый мужчина не благословил его на это и не предложил ему чести быть мужем и хозяином. А без подобного обряда, казалось ему, он не может почувствовать, что по праву занимает место Стейнфинна. - Не дело это, Арнвид. Неужто, по-твоему: хоть один челядинец или служанка в усадьбе станут меня слушаться, если я начну распоряжаться? Ну, хотя бы Грим, или же Юзеп, или Гудмунн? И неужто Далла по своей воле отдаст Ингунн ключи? - Ингунн, пожалуй, придется довольствоваться тем, что она наденет бабью головную повязку. - Арнвид коротко хохотнул. - До тех пор, пока ты не вручишь ей ключи от Хествикена. - Нет, Арнвид. Они боятся Колбейна, все до одного. Не дело ты мне советуешь. - Тогда есть лишь одно средство - и, да простит меня господь, его мне следовало бы присоветовать тебе давным-давно. Езжай в Хамар и предайся в руки епископа. - В руки Турфинна? Не думаю, что мне можно ждать от него великих милостей, - медленно сказал Улав. - Ты можешь ждать признания своих прав, - отвечал Арнвид. - В этой тяжбе рассудить вас может только святая церковь. Вы с Ингунн вправе сочетаться брачными узами лишь друг с другом... - А не надумает ли святой отец потребовать, чтобы мы с Ингунн стали монахом и монахиней и ушли в монастырь во искупление наших грехов?.. - Он, верно, потребует от тебя церковную пеню, раз ты взял ее в жены без оглашения с амвона и без свадебного пиршества. Но коли ты выставишь свидетелей тому, что ваша помолвка имеет законную силу - а это, надеюсь, мы сделаем, - епископ потребует, чтобы сыны Туре приняли твои предложения о почетном замирении... - А велика ли будет польза, ежели владыка Турфинн потребует этого? - перебил его Улав. - В прежние времена Хамарскому епископу приходилось покоряться сынам Стейнфинна... - Да, в имущественных тяжбах и тому подобном. Но, сколь ни безбожны Ивар и Колбейн, верно, уж и они не осмелятся отрицать, что, опричь ученых отцов церкви, никто не имеет права судить - является ли супружество законным или нет. - Разве? Ну уж нет, лучше я заберу Ингунн и поеду на юг, в мою отчину... - Не бывать этому, пока руки мои в силах держать оружие! Черт побери, Улав! Хоть я и пребывал в замешательстве столь долгое время, неужто ты думаешь, я стану сидеть сложа руки и мирно спать, покуда ты умыкаешь Ингунн из-под моей опеки... - Увидев, что Улав готов вскипеть, он сказал, словно отрезал: - Утихомирься! Я знаю, ты меня не боишься. Да и я тебя не боюсь. Но я полагал - мы с тобою друзья. Уж если тебе самому кажется, что ты не был до конца справедлив ко мне, как истинный друг, послушайся ныне моего совета - выйди с честью из этого дела... Я сам поеду с тобой к епископу, - промолвил Арнвид, заметив, что друг еще колеблется. - Будь по-твоему. Хоть и нет у меня на то охоты, - вздохнув, сказал Улав. - Неужто тебе больше по душе, - продолжал горячиться Арнвид, - что молва, как ныне, идет уже по усадьбе, да и по всей округе - о тебе, обо мне и об Ингунн? Разве ты не видишь, как женщины судачат и шушукаются за ее спиной; куда бы она ни пошла, они украдкой глазеют ей вслед; верно, хотят посмотреть, легка ли она еще на ногу... - Она говорит, тут бояться нечего, - сердито пробормотал Улав. Лицо его снова залил густой румянец. - Пожалуй, Ингунн лучше отправиться с нами, - подумав, сказал он. - А не то самому епископу Турфинну будет нелегко вырвать ее из лап Колбейна. - Да, я возьму с собой Ингунн и Туру. Неужто ты думаешь, что после всего этого я позволю Ингунн попасть в лапы Колбейну... - Будь по-твоему, - ответил Улав, мрачно глядя перед собой. Они покинули горы через два дня и поздно вечером прибыли в город. На другое утро девушки долго спали, а Улав сказал, что, до того как все соберутся к поздней обедне в церкви Христа Спасителя, он хочет сходить к оружейнику, забрать секиру. Когда он вернулся на постоялый двор, все уже ушли. Улав поспешил за ними вдогонку по улице; стоял холодный погожий день, снег скрипел у него под ногами. В ясном морозном воздухе так красиво благовестили колокола, а небо нежно золотилось на юге над белоснежными цепями гор и темно-синею водой. Улав увидел своих спутников у ворот кладбища и взбежал вверх по склону за ними. Ингунн повернулась к нему и зарделась как маков цвет. Улав заметил, что под капюшоном лицо ее, точно у молодой супруги, обрамлено белой полотняной повязкой. Он тоже покраснел, а сердце его заколотилось - дело стало теперь нешуточное; казалось, раньше он этого не разумел. Столь молод летами и беден друзьями и родичами, он все же дерзнул упорно стоять на том, что она жена его. Ему вдруг стало ужасно стыдно идти рядом с нею, надевшей женскую головную повязку. Стройные как свечи, ни на кого не глядя, шествовали они рука об руку в гору по кладбищу. После обеда Улав с Арнвидом отправились в епископскую усадьбу. В дороге у Улава было нехорошо на душе, не стало ему лучше и когда пришлось сидеть одному в каменной приемной палате епископа, меж тем как причетник повел Арнвида наверх, в епископскую опочивальню, к преосвященному Турфинну. Время тянулось медленно. Улав никогда прежде не бывал в каменных хоромах, а тут было чему подивиться. Потолок был тоже каменный, сводчатый, свет проникал лишь из небольшого застекленного оконца в щипцовой стене. Но все же было не бог весть как темно, покой побелен, а высоко-высоко, там, где обычно вешают ковры, стены расписаны яркими цветами и птицами. Очага не было, но лишь только Улав вошел в палату, следом за ним явились двое мужчин. Они внесли большую жаровню с пылающими угольями и поставили ее посреди покоя. Когда Улаву стало невмоготу мерзнуть на скамье, он подошел к жаровне и стал греть руки. Ему почти все время пришлось сидеть одному, и потому, верно, эта каменная палата ему не приглянулась; она чем-то походила на церковь и внушала робость. Один раз в приемную палату вошли трое мужчин в дорожном платье; встав вокруг треногой жаровни, они принялись болтать, делая вид, будто не замечают юношу, сидящего на скамье. Речь шла о деле, по которому они пришли, - о праве на ловлю рыбы. Двое стариков были крестьяне откуда-то из горной округи Фагаберг, а молодой - священник, пасынок одного из крестьян. Они заставили Улава почувствовать себя вовсе юным и неискушенным - да, нелегко ему будет вынудить здесь кого-либо считаться с собой. Немного погодя пришел служка епископа и увел их с собой. Улаву хотелось бы выйти во внутренний двор епископской усадьбы, - а там было что посмотреть. Но он рассудил: пожалуй, этого делать не подобает, он должен сидеть там, где ему велели. Наконец в приемную палату быстрыми шагами вошел Арнвид, схватил свой меч, опоясался им и сказал, что епископу надобно выехать верхом в одну усадьбу в Ванге, и он пригласил Арнвида его сопровождать. Нет, побеседовать толком о деле Улава ему еще не пришлось - все утро у епископа толпились люди. Нет, епископ почти ничего не сказал, но пригласил их обоих - и Арнвида, и Улава - погостить у него в усадьбе, и сейчас Улаву придется пойти на постоялый двор и привести сюда своего коня с их пожитками. - Ну, а девушки? Не могут же они оставаться одни на постоялом дворе. - Нет, - ответил Арнвид. - Они будут жить в усадьбе, внизу в городе, у двух набожных старых женщин-мирянок, передавших свое имущество монастырю, где они ныне на пожизненном содержании. И туда, верно прибудет на днях фру Магнхильд из Берга, сестра Стейнфинна; епископ пожелал послать ей завтра поутру грамоту с гонцом - он говорит, тебе не должно встречаться с Ингунн до тех пор, покуда эта распря не кончится примирением. Но ведь вы можете видеться в церкви и беседовать там. - И Арнвид поспешно удалился. Улав ринулся на постоялый двор, но туда уже пришла одна из этих мирянок, и Ингунн с Турой собрались идти с нею. Ему не удалось поговорить с Ингунн, и когда она протянула ему на прощание руку, вид у нее был печальный. Но Улав успел сказать Туре, так что и сестра ее слышала: епископ, мол, принял их хорошо и выказал большую благожелательность, пригласив всех четверых быть его гостями. Когда же Улав вернулся в епископскую усадьбу, его встретил молодой священник, который сказал: они будут contubernales [соседями по опочивальне (лат.)]. Улав понял, что это означало: ему придется спать в горнице священника. А священник был длинный, тощий, с большой костлявой лошадиной головой, и звали его Асбьерн Толстомясый. Он позвал служку, дабы тот позаботился о коне Улава, и сам показал юноше горницу на чердаке, где тот должен был спать. Потом он сказал, что ему надобно спуститься вниз к мосткам; туда нынче утром пристал корабль с товарами из Гудбрандсдалена. Может статься, Улав желает поразвлечься - пойти с ним и взглянуть на корабль. Улав охотно согласился. Он знал: в Хествикене был богатый рыбный промысел и множество ботов - и вместе с тем уж так чудно сложилась его судьба, что ни один человек на свете не знал меньше толку в кораблях и ладьях, нежели он. Он глядел во все глаза и слушал во все уши, когда поднялся на борт грузовой шхуны; а потом, набравшись храбрости, стал расспрашивать о том да о сем. Взявшись за дело вместе со всеми, он помог разгрузить шхуну - это было куда веселей, чем слоняться без дела. Большая часть груза состояла из бочек с соленой сельдью и форелью, но были там также и бочки с дубленой кожей, уйма звериных шкур, масло и сало. Когда священник пересчитывал товары, Улав помогал ему, делая зарубки на бревне; этому он обучился еще во Фреттастейне, потому как часто помогал Гриму, который по старости считал худо. Целый день Улав ни на шаг не отставал от Асбьерна - священника, - сопровождал его на молитву со всем церковным хором в урочное время и на вечернюю трапезу, которую Улаву велено было вкушать вместе с домочадцами епископа. А когда вечером юноша поднялся на чердак с Асбьерном и другим молодым священником, на душе у него стало много легче. Он не чувствовал себя больше чужаком в усадьбе, да здесь можно было увидеть и немало нового. Арнвид же еще не вернулся. Но среди ночи Улав проснулся и стал вспоминать, что ему доводилось слышать об епископе Турфинне. Все же он боялся этого человека. "Лучше погибнуть десяти мужчинам, нежели хоть одной юной девице стать жертвой насилия", - говаривал тот. А год назад в здешних селениях немало судачили об одном деле. Сыну богача приглянулась в Алвхейме дочь бедного крестьянина, но ему не удавалось соблазнить ее ни посулами, ни богатыми подарками; вот он и пришел однажды вечером по весне в поле, где девушка пахала, и хотел было взять ее силой. Отец ее меж тем чинил изгородь в лесу, на склоне холма. Он был стар и немощен, но, услыхав крики дочери, схватил колун и взбежал вверх по склону и ничтоже сумняшеся раскроил череп насильнику. Тот так и остался лежать в могиле неотомщенным: пеню за его убийство не выплатили, и родичам пришлось с этим примириться. Но как того требовал обычай, они пожелали, чтобы убийца покинул приход. Поначалу они искушали его, подкупом заставляя переселиться в другое место; когда же он отказался это сделать, родичи убитого стали стращать его и грозили сжить со свету. Тогда епископ Турфинн взял бедного крестьянина и его детей под свою защиту. А еще было одно дело с человеком из Тунстада, которого нашли убитым на его вырубке в лесу. Вдова его и дети затеяли судебную тяжбу против другого издольщика, обвиняя его в убийстве; человек этот должен был бежать, чтобы спасти свою жизнь. А его жене и несовершеннолетним детям пришлось без конца терпеть нужду и притеснения со стороны родичей убитого. Но тут двоюродный брат убитого повинился: он-де убил своего родича - у них была распря из-за наследства. Сказывали, будто епископ Турфинн вынудил убийцу покаяться пред народом в том, что он сказал епископу на исповеди. А вынудил он его словами: мол, ни один священнослужитель не вправе отпустить ему грех, пока тот не выкажет чистосердечное раскаяние и не спасет невинных, которые ныне должны страдать за его подлое злодеяние. Арнвид говорил, будто к бедным и обездоленным епископ был особливо ласков и добросердечен, призывая их обратиться к нему душой, как к любящему отцу. Но никогда не склонял он головы, когда ему приходилось иметь дело со своенравными и жестокосердыми людьми, будь то знать или простой люд, священнослужители или миряне. Никогда не желал он простить грех кому бы то ни было, но всякого грешника, выказавшего раскаяние и желание исправиться, принимал с распростертыми объятиями, направлял на путь истинный, утешал и брал под защиту. Улав полагал это прекрасным, как и многое из того, что ему доводилось слышать о преосвященном Турфинне. Видно, бесстрашный был этот монах из Треннелага и знал, чего хочет. Но тогда Улаву и в голову не приходило, что настанет час, когда и ему придется отдать себя на суд епископа. Ну, а то, что Арнвид сказывал, будто для епископа все люди равны... видать, тут он хватил через край. Улав-то привык считать: человек человеку рознь; одно дело бедняк крестьянин, ни за что сгубивший соседа, а другое - Стейнфинн, отомстивший Маттиасу. Однако же ныне Улаву вряд ли пришлось бы по вкусу, ежели бы кто-либо счел, будто он просит у епископа защиты своих прав от посягательств на них рода Стейнфинна, потому как... потому как он словно бы худородный рядом с ними. К тому ж еще епископ Турфинн слыл человеком столь строгой, непорочной жизни... Всем другим Улав мог сколь угодно твердить: то, что было между ним и Ингунн летом, - в какой-то мере супружество. Но сам-то он так не думал... На другое утро он снова сидел в малой приемной палате и ждал. Палату называли малой, потому что рядом находилась большая палата, или трапезная. Двери между ними не было; на все покои в каменном доме имелась лишь одна дверь, да и та вела во внутренний двор. Улав сидел уже довольно долго, как вдруг вошел моложавый человек невысокого роста в серовато-белой монашеской рясе, чуть иной, нежели одеяние братьев-проповедников. Монах закрыл за собой дверь во двор и быстро подошел к Улаву - юноша тут же поспешно вскочил и преклонил колено; он вдруг понял, что это, должно быть, и есть Турфинн. Когда епископ протянул ему руку, Улав смиренно поцеловал большой камень его перстня. - Добро пожаловать к нам, Улав, сын Аудуна! Жаль, мне пришлось отлучиться из дому вчера, когда ты приехал, но я надеюсь, домочадцы мои радушно приняли наших гостей? Улав разглядел: епископ был уже не молод - венчик его редких волос отливал серебром; лицо было узкое, морщинистое, а кожа почти такая же серовато-белая, как и ряса. Однако же он был строен, и все движения его на редкость легки - ростом он едва сравнялся с Улавом. Невозможно было отгадать, сколько ему лет: когда епископ улыбался, он выглядел вовсе не старым; его большие желтовато-серые глаза светились, но на бледных узких губах лежал лишь слабый отблеск улыбки. Улав пробормотал слова благодарности и стоял, смущенно потупившись. Ревностный служитель церкви, епископ оказался совсем иным, нежели он ожидал. Улав смутно припомнил, как ему довелось видеть прежнего епископа - человека, который заполнял всю горницу своим громким голосом и дородным телом. Но он полагал, что и этот епископ - тщедушный, с серебристыми седыми волосами - также заполнял всю каменную палату, но только по-иному. Когда преосвященный Турфинн сел и пригласил Улава сесть рядом, тот робко опустился на скамью на почтительном расстоянии от епископа. - Было бы не худо, когда бы ты просидел здесь спокойно часть зимы, - сказал епископ Турфинн. - Ты, как я слышал, из Викена, и все твои сородичи живут далеко, кроме семейства из Твейта, что в Сулейаре. Потребуется время, дабы получить от них ответ, какое свидетельство дадут они в этом деле. Не знаешь ли ты, они отказались опекунствовать над тобой по праву? - Отец мой желал этого, владыко... Видимо, он так распорядился. - Да, да! Но он, верно, говорил об этом со своими родичами? Не знаешь, получал ли Стейнфинн что-нибудь на твое содержание вместо них? Улав молчал. Его дело оказалось не столь простым - с недавних пор он это понял. Никаких денег на его содержание Стейнфинн, сколь Улаву известно, не получал. - Я ничего об этом не знаю - я не сведущ в законах; никто меня ничему подобному не обучал, - упавшим голосом сказал Улав. - Да и немудрено! Но мы должны разузнать об опекунстве, Улав, и прежде всего - приложил ли ты руку к этому походу с убийством и поджогом, а также сопровождал ли ты Стейнфинна как будущий зять или же как человек, живущий у него на хлебах. Колбейн и его родичи раздобыли себе ныне охранную грамоту, однако же ты в ней не поименован. Об этом деле я переговорю с окружным наместником, дабы обезопасить тебя здесь, в городе. Но надо еще разобраться: что означают слова Стейнфинна, сказанные им перед смертью. Желал ли он, как свидетельствует Арнвид, выдать за тебя свою дочь? Был ли Стейнфинн в то время опекуном твоим или же над тобой, как и ныне, опекунствовали твои родичи? - Думаю, - покраснев, сказал Улав, - что я и сам стал уже совершеннолетним. И раз Ингунн была обручена со мной по закону, я и взял ее к себе как жену. Епископ покачал головой. - Неужто ты думаешь, что вы, двое малых детей, обрели какие-либо законные права оттого, что легли в брачную постель самовольно, без благословения родичей и без оглашения с амвона? Вы сами взяли на себя обязательство, поскольку полагали: вы связали себя законными узами, - и теперь приговорены, когда не желаете приять на себя смертный грех, жить вместе, покуда смерть вас не разлучит, либо жить врозь, ежели нам не удастся примирить опекунов Ингунн с твоими. Но, женясь самочинно, ты не стал совершеннолетним, и опекуны твои не вправе требовать тебе какого-либо приданого, прежде чем ты не упадешь в ноги сынам Туре и не уплатишь им пеню. И вряд ли они пожелают дать тебе за Ингунн, дочерью Стейнфинна, весьма богатое приданое, какое мог бы потребовать человек твоего положения за женой в иных обстоятельствах. Подобная забава может тебе дорого обойтись, Улав: придется заплатить пеню церкви за то, что ты сыграл свадьбу втайне, ибо церковь запрещает поступать так всем своим детям; ведь брачные сделки должны заключаться явно, благопристойно и разумно. Иначе слишком много молодых людей свершали бы то, что свершил ты; ныне ты и эта женщина связаны друг с другом вашей клятвой пред богом, но ни один человек не связан клятвой предоставить тебе какие-либо льготы или же оказать поддержку. Ибо ни один человек не был свидетелем того, как ты связал себя с Ингунн, и не давал клятву ни тебе, ни за тебя. - Владыко! - сказал Улав. - Я думал, вы защитите наши права - коли сами рассудили, что мы связаны клятвой верности, которую дали друг другу... - Кабы ты обратился к суду церкви, чтобы решить, законна ли ваша помолвка, как только понял, что дядья девицы желают затеять распрю, - ты бы избрал верный путь. Ты бы мог потребовать от моего официала, господина Аринбьерна Сколпа, запретить Колбейну под угрозой отлучения от церкви обручать Ингунн с другим человеком до тех пор, пока не выяснится, имеешь ли ты право на эту женщину. - А стал ли бы Колбейн считаться с этим?.. - Гм! Это-то ты, стало быть, все же знаешь. Законам ты не обучался, но беззакония видел... - Епископ положил руки на колени под епитрахиль. - Не забывай, у Колбейна с Иваром теперь такое на совести с этим старым делом, что, может статься, они поостерегутся бросаться вперед очертя голову, дабы навлечь на себя еще и изгнание... - Я думаю, сговор этот законный, - снова взялся за свое Улав, - раз ее отец и мой ударили по рукам, пообещав девушку мне в жены. - Нет, - епископ покачал головой. - Как я тебе уже сказал, ты принял ныне грехи и обязанности, но не обрел никаких прав. Обратись ты к господину Аринбьерну с этой судебной тяжбой, пока девушка была еще невинна, ты бы выиграл куда больше, нежели ныне. Тут одно из двух: либо сынам Туре пришлось бы отдать тебе и жену, и все ее имущество, либо вы с ней расстались бы и были вольны заключить каждый новую брачную сделку. Ну, а ныне дела таковы, сын мой: мы должны молить бога помочь тебе, дабы ты, когда войдешь в зрелый возраст, не раскаялся в один прекрасный день, что по слепоте своей и во тьме кромешной связал себя по рукам и ногам еще прежде, чем вышел из младенчества. - Вовек не настанет такого дня, - горячо сказал Улав, - когда бы я раскаялся в том, что не дозволил Колбейну, сыну Боргхильд, обманом отнять у меня принадлежащее мне по праву!.. Епископ испытующе поглядел на него, а Улав продолжал: - О владыко!.. Да Колбейн все равно захотел бы порушить эту сделку, не мытьем, так катаньем! Это я точно знаю! - И он рассказал про перстень, которым их обручили. - А уверен ты, - спросил господин Турфинн, - что не сам Стейнфинн положил перстень обратно в твой ларец перед смертью? Он мог подумать: так будет надежнее, так ты вернее получишь назад свое добро, которое он держал для тебя на сохранении. - Нет, перстень положил туда не Стейнфинн, я видел перстень в день его смерти; тогда он лежал в ларце, где Стейнфинн прятал самые драгоценные украшения - свои и детей. - А что, сам Стейнфинн достал этот ларец, он показывал его тебе? - Нет, это сделал Арнвид. - Гм! Тогда похоже на то, будто Колбейн... - Помолчав немного, епископ повернулся к Улаву. - При том, как ныне обстоят дела меж вами - юношей и девушкой, лучший выход был бы... я не говорю, что это выход безупречный, но все же лучший... пусть бы твои и ее родичи дали согласие на заключение этого брака по законам страны - и вы бы получили право владеть друг другом и всем тем имуществом, которое принесете один другому. А коли вы разлучитесь, жизнь станет для вас весьма тяжкой, и, поддавшись соблазну, вы навлечете на себя грех куда более страшный, нежели ваше первое грехопадение. Но ты, верно, и сам понимаешь: ежели нам даже удастся привести свидетелей законности твоей помолвки, сыны Туре смогут выставить тебе такие условия примирения, что после этой женитьбы ты станешь много беднее, чем до нее. - Мне все едино, - строптиво сказал Улав. - Слово, которое дали моему отцу, не должно быть нарушено из-за того, что он умер. Ингунн я увезу домой, даже если придется взять ее в одной рубахе... - Ну, а эта юная Ингунн, - тихо спросил епископ, - ты уверен, что у нее те же помыслы, как и у тебя, и она охотнее желает держаться старого брачного уговора, нежели быть отданной другому мужу? - Ингунн думает как и я: мы не должны противиться воле наших отцов из-за того, что их нет в живых, а чужие люди желают умалить их право самим распоряжаться судьбою своих детей. Епископ Турфинн еле удерживался от улыбки. - Стало быть, вы, двое малых детей, тайком забрались в брачную постель из послушания отцам? - Владыко! - снова залившись краской, негромко молвил Улав. - Ингунн и я - сверстники и с малых лет воспитаны как брат и сестра. С тех пор, как мне пошел седьмой год, я живу вдали от всех моих родичей. А когда и она потеряла мать с отцом, то прилепилась ко мне. Тут-то мы и уговорились не дозволить ее родичам разлучить нас. Епископ медленно кивнул; Улав горячо продолжал: - Владыко... мне казалось, будет величайшим оскорблением памяти моего отца и глумлением надо мной, ежели я уеду без невесты из Фреттастейна, где нас добрый десяток лет почитали обрученными. К тому же я думал и о том, что в родные края, где у меня нет знакомцев, лучше приехать с женой, с которой я в дружбе сызмальства. - Сколько тебе было годов, когда ты потерял родителей, Улав? - спросил епископ. - Семь лет было мне, когда умер отец. Матушки я, наверное, лишился в час своего рождения. - Да, моя-то матушка еще жива. - Господин Турфинн немного помолчал. - Ты благоразумен, не желая терять подругу детства. Он поднялся, и Улав тотчас вскочил на ноги. Епископ сказал: - Ведомо ли тебе, Улав, что ты, как и всякий христианин, не лишен ни матери, ни друзей. У тебя, подобно всем нам, есть могущественнейший брат, Христос, а царица небесная, его матерь, тебе матушка; и жена, породившая тебя на свет, сейчас, верно, у божьей матери, в ее чертогах... Я всегда полагал, что владычица наша Пресвятая Мария более всего молит сына своего за детей, которые вырастают без матери здесь, в юдоли земной, нежели за всех нас грешных. И ни один человек не должен забывать, кто суть наши самые близкие и самые могущественные родичи. И тебе было бы легче, ежели бы ты помнил об этом. Ты бы не впадал столь легко в соблазн и не забывал, сколь великой родственной силой ты владеешь в лице бога-миротворца, раз у тебя нет кровных братьев и родичей, кои могут толкнуть тебя к лихим делам и научить спесивости либо подстрекать к мести и раздорам. Ты еще молод годами, Улав, а люди уже втянули тебя в убийство, да и сам ты запутался в сетях распрей и тяжб. Да пребудет с тобою господь, дабы ты жил в мире, когда станешь сам себе господин. Преклонив колено, Улав поцеловал на прощание руку епископа. Тот, взглянув на его склоненное лицо, слегка улыбнулся: - А ты с норовом, как погляжу! Да охранит тебя господь и милосердная матерь божья от жестокосердия! Подняв руку, он благословил Улава. Уже подойдя к двери, преосвященный Турфинн, обернувшись, снова улыбнулся: - Да, забыл поблагодарить тебя за помощь. Мой Асбьерн, по прозванию Толстомясый, сказывал, что ты изо всех сил старался принести пользу в усадьбе. Спасибо тебе за это! Лишь вечером, уже засыпая Улав вдруг почувствовал, как в его душе словно пронеслась буря: ведь про себя и Ингунн он сказал епископу неполную правду. Но он тотчас отогнал эту мысль - теперь у него не было охоты думать о нынешнем лете и об осени, о вечерах в ее светелке и обо всем прочем. Улав прижился в епископской усадьбе, и с каждым днем ему все больше нравилось пребывать здесь среди одних мужчин; все они были старше его, и у всех была своя урочная работа; они справляли ее всяк в свое время. Куда бы ни пошел Асбьерн Толстомясый, Улав следовал за ним по пятам. В чердачной горнице, где ночевали Улав с Арнвидом, они жили вчетвером; кроме Асбьерна, который был значительно старше, там обитал еще один молодой священник - лет около тридцати, он учился вместе с Арнвидом в церковной школе. Арнвид ходил в церковь и пел в хоре с церковным причтом; он раздобыл книгу, по которой учился еще школяром, и, отдыхая после дневной трапезы, с удовольствием углублялся в нее. Сидя на краю кровати, он читал первые главы "De arte grammatica" ["О грамматическом искусстве" (лат.)]. Улав лежал и слушал: чудно, сколь много всяких названий было у этих старых римлян для обозначения только одного понятия - взять хотя бы море! В конце книжки было несколько страниц, предназначенных для упражнения в навыках письма. Арнвид забавлялся, списывая с книги старинные буквы и изречения. Но работать на чердаке было холодно, к тому же он уже был не столь искусен в письме, как в детстве. И однажды он написал под конец: "Est mala scriptura quia penna non fuit dura" [сочинение плоховато - перо виновато (лат.)]. Но когда Арнвид, отложив книгу, вышел, Асбьерн-священник взял ее и вывел на полях: "Penna non valet dixit ille qui scribere nescit" [перо негоже, - говорит тот, кто писать не может (лат.)]. Улав улыбнулся, узнав, что означают эти слова. Асбьерн Толстомясый отправлял богослужение рано утром, и Улав чаще всего ходил с ним во храм, но в будни священник появлялся там нечасто. Асбьерна, по большей части, освобождали от пения в хоре, и он читал молитвы по книге там, где ему приходилось бывать по должности. У него было немало дел с доходами и расходами епархии; он принимал товары в счет десятины и кортомные деньги, беседовал с прихожанами. Он научил Улава разбираться в товарах и знать им цену, а также как их лучше складывать и хранить; он разъяснял Улаву правила купли и продажи, закон десятины и наставлял его в пользовании аспидной доской для счета. Мьесен еще не сковался льдом в здешних краях, так что люди плыли на веслах и на парусах в торговый город. Асбьерн-священник много раз брал с собой Улава в ближние поездки. Он откупил у юноши две пряжки, и теперь у Улава впервые в жизни завелись в кошеле деньги. Из-за множества дел ему не часто доводилось видеть Ингунн. Он держал слово, данное епископу, и не искал с нею встреч, кроме как в церкви; но туда она приходила редко, да и то на одну из самых поздних служб, а Улав охотнее ходил на ранние. Арнвид частенько наведывался в усадьбу, где жили дочери Стейнфинна. От него-то Улав и услышал, будто фру Магнхильд не очень жаловала племянницу; она говорила, что Ингунн дозволила себя обольстить, а Ингунн, распалившись, якобы отвечала тетке гневливо. Преосвященный же Турфинн весьма ласково беседовал с Ингунн и Турой - он послал за ними однажды. Но в тот день, когда девицы гостили в епископской усадьбе, Улава не было дома - они с Асбьерном ездили по делам на остров Хельгеей. Улаву и Ингунн не удавалось даже поговорить как следует в те разы, когда они встречались в церкви, а потом он провожал ее чуть-чуть по склону к усадьбе, стоявшей у самой церкви Воздвиженья. Но он и сам рассудил: так-то оно лучше. Порой случалось ему вспоминать о том, каково это - держать ее в объятиях, какая она нежная и мягкая, теплая да ласковая. Но он отгонял от себя подобные мысли - теперь не время для них. Впереди их ожидали долгие годы, когда они станут жить вместе как добрые, любящие супруги. Он был уверен, что епископ Турфинн поможет ему отстоять свои права. К тому же Улав вовсе не желал думать о жизни, которую вел последние месяцы. Теперь, когда он оглядывался назад, жизнь эта представлялась ему на редкость диковинной и даже неправдоподобной. Ночи в светелке с Ингунн в кромешной тьме. Все его чувства тогда, кроме зрения, были обострены до крайности, да и было так темно, что он вполне мог быть слепым. Весь день он потом ходил сонный и вялый, чувствуя лишь напряженный страх перед смутной угрозой, нависшей над ним; и в голове у него была какая-то пустота, шум да круженье. Где-то в самой глубине души он ощущал вечное беспокойство - даже не отдавая себе отчета, отчего как раз сейчас мучает его совесть, он знал: что-то неладно, и это что-то вскорости напомнит о себе. Даже наедине с Ингунн он не мог до конца забыться. И тогда он становился несколько нетерпим к ней - ведь ее, казалось, никогда не терзали ни страх, ни сомнения; и он уставал от Ингунн; она вечно требовала, чтоб он был весел, игрив и без конца ласкал ее. И теперь он ничуть не печалился из-за того, что вынужден некоторое время вести жизнь, в которой нет места женщинам и тайной любви. Самого епископа Улав видел не часто. Насколько дозволял ему служебный долг, преосвященный Турфинн жил согласно уставу монашеского ордена, в который вступил в дни юности. Его опочивальня находилась над трапезной, там он работал, читал в урочный час свои молитвы и чаще всего трапезничал. Из этого покоя вела лестница вниз, в часовню, где епископ отправлял службы по утрам, а с крытой галерейки перед горницами верхнего жилья в каменном доме крытый же переход вел в один из приделов церкви Христа Спасителя. Однако же в епископской усадьбе было немало людей, которым не очень-то нравилось, что над ними владычит тощий монах. Прежний епископ Гильберт жил точно вельможа, но это не мешало ему быть праведным священнослужителем и ревностным духовным пастырем. Асбьерн говаривал, что хотя новый епископ ему по душе, прежний был несравненно лучше: епископ Гильберт был человек веселый, великий знаток саг, смелый наездник и доблестный охотник. Улав же думал, что ему не доводилось видеть человека, который бы красивее и свободнее сидел на коне, нежели преосвященный Турфинн. И дом его велся по всем статьям, как у богатых вельмож, хотя сам епископ жил по-монашески; всякого гостя привечали и потчевали в усадьбе сверх меры радушно и богато, каждый служитель получал доброе пиво по будням и хмельную брагу по святым праздникам. На трапезу же в епископской приемной палате подавали вино, и когда преосвященный Турфинн изволил откушивать с гостями, коих он особо желал почтить, он приказывал ставить к своему прибору большую серебряную чару. И пока шла трапеза, монах-виночерпий должен был стоять подле его почетного места и наполнять чару, лишь только епископ подавал ему знак. Сколь вежественным казался Улаву епископ, когда тот брал в руки чару, пригублял ее, кланяясь с чарующей учтивостью тому, за чье здоровье пил, и приказывая всякий раз поднести чару гостю, коего желал почтить! В тот вечер, когда в усадьбе был Туре Бринг из Вика, Улав удостоился чести пить с преосвященным Турфинном: после вечерней трапезы епископ приказал позвать Улава с того места, где он сидел, много ниже епископского; юноше велено было выйти вперед и встать перед епископским креслом. Преосвященный Турфинн поднес чару к губам, а после протянул ее Улаву; блестящая серебряная чара показалась юноше ледяной, а вино на дне ее - почти изумрудным. Крепкое, кислое, оно обожгло Улаву нутро, но было все же вкусное и свежее - напиток истинных мужей. А потом вино разгорячило его удивительным праздничным теплом. Он покачал головой, когда епископ Турфинн, улыбнувшись, спросил: - Может, ты больше любишь мед, Улав? Потом он осведомился, какова показалась ему нынче служба в церкви - утром было праздничное богослужение и крестный ход, - а после предложил Улаву еще выпить. - Ты, верно, рад? Думается, мы можем быть довольны свидетельством Туре из Вика. Епископ не смог ничего толком узнать у фру Магнхильд - она не пожелала сказать о том, что все же произошло на тинге в тот раз. Да, она, разумеется, знала: брат ее подумывал о женитьбе Улава, сына Аудуна, на одной из своих дочерей - по крайней мере некоторое время, - однако же никогда не считала дело решенным. Но Туре из Вика сказал, что уверен в этом: Стейнфинн и Аудун твердо договорились в тот вечер поженить своих детей. Они ударили по рукам, и сам Туре, по обычаю, разнял их руки; он назвал также трех или четырех свидетелей этого рукобитья, и, насколько ему известно, они еще живы. Каков был уговор о порядке распределения имущества в этой брачной сделке, Туре не ведал, но слышал, как отцы детей толковали об этом день-другой спустя; он вспомнил еще, что Аудун, сын Инголфа, и думать не желал о совместном владении имуществом Улавом и Ингунн - на равных началах, - ежели Стейнфинн не приумножит столь же изрядно приданое дочери. - Сын мой будет много богаче, вот так-то, Стейнфинн, - молвил Аудун. Во второй половине адвента Арнвид поехал ненадолго домой, в свою усадьбу в Эльфардале, и Улав отправился с ним. Улав не бывал там с малолетства. Ныне он расхаживал по усадьбе как друг и ровня хозяина, оглядывался окрест понимающим взглядом и судил о тех или иных вещах, будто человек, у которого и у самого немало хлопот с собственным имением. В усадьбе Арнвида всем заправляла его мать; она приняла Улава с распростертыми объятиями, так как он порушил замыслы Колбейна о замужестве Ингунн, а хозяйка Эльфардала горячо ненавидела Колбейна и тех детей, что шурин ее прижил с полюбовницей, Хиллебьерг, - хозяйка была женщина горделивая и красивая, невзирая на свои преклонные годы, но между ней и сыном чувствовалась какая-то холодность. Трое детей Арнвида были белокурые, пригожие собою мальчуганы. - Они похожи на свою матушку, - сказал Арнвид. А Улав с радостью думал, что когда приедет домой в Хествикен, он сам станет хозяином. Перед рождеством друзья уехали в город; Арнвид хотел провести там праздник. 9 Вечером в канун рождества Улава позвали наверх к епископу. В опочивальне епископа, на аналое в глубокой оконной нише горела свеча, - маленькая, каменной кладки горница-келья казалась при слабом свете теплой и уютной. Здесь не было никакой домашней утвари, кроме сундука с книгами да скамьи вдоль стены; епископ спал на этой скамье и трапезничал там же. Он не признавал ни кровати, ни стола. Но в его покое стоял низкий стул, на котором мог сидеть писец, держа на коленях доску, когда епископ диктовал ему грамоты. В прошлые разы, когда Улав бывал у епископа, он по приглашению святого отца сидел на стуле, и ему нравилось присаживаться у колен епископа; тогда разговаривать с ним было так же просто, как с родным отцом. Но нынче вечером преосвященный Турфинн лишь подошел к нему и остановился, спрятав руки под епитрахиль. - Сыны Туре приедут сюда на тринадцатый день; я призвал их, и они обещали явиться. Ныне мы, бог даст, положим конец этой тяжбе. Улав молча поклонился, внимательно глядя на епископа. Сжав губы, преосвященный Турфинн несколько раз кивнул головой. - По правде говоря, сын мой, они, сдается, не очень-то жаждут примирения. Они говорили моим людям, что я, мол, получил с тебя пеню, долю за поход с убийством и дозволил посещать богослужения. Они желали бы, чтоб я отпустил и им грехи пред рождеством, но и об этом мы также потолкуем при встрече. Да, вот так-то! Но ты, верно, понимаешь - они гневаются, ибо я принял тебя не как разбойника с большой дороги и совратителя... - Он гневно хохотнул. Улав ждал, глядя на епископа. - Ты порушил закон, от этого не уйти; но ты молод и живешь вдали от родичей, кои могли бы тебя защитить, а эти убийцы и разбойники, жаждущие урезать права двух сирот... Ты, верно, не утратишь присутствия духа, - сказал епископ, легонько ударив Улава по плечу, - ежели будешь вынужден склонить голову пред дядьями Ингунн. Ты ведь знаешь, сын мой, что погрешил против них. Но несправедливость от них тебе терпеть не придется, ежели я смогу помешать им. - Как прикажете, владыко, - явно удрученно сказал Улав. Епископ взглянул на него и еле заметно улыбнулся. - Тебе, видно, это не по нраву - то, что придется согнуть хребет, - нет, нет. Коли ты собираешься нынче в церковь, можешь пройти туда через верхнюю галерею. Кивнув, епископ Турфинн протянул руку для поцелуя - в знак того, что беседа на сей раз окончена. Братья святого креста как раз отправляли вечернее богослужение. Постелив на пол меховой плащ, чтобы было мягче, и закрыв шапкой глаза, дабы собраться с мыслями, Улав встал на колени в углу. Весь он был натянут как струна, но все-таки хорошо, что дело вот-вот разрешится. Его томило желание положить конец неведению об их участи. Это было все равно что брести в темноте по дороге, каждую минуту спотыкаться и увязать обеими ногами в илистом болоте. Этого он боялся, а не Колбейна и других. Придет конец всему двусмысленному и полулживому - всем этим бесчинствам, и тяжба с родичами Ингунн будет завершена. Скоро ему минет семнадцать лет. Улаву по душе было ощущать себя вожаком в каком-либо деле. И он чувствовал, будто все кости его окрепли за недели, проведенные в епископской усадьбе, после всех этих праздных лет во Фреттастейне, прожитых в играх с детьми, среди ленивых челядинцев и сплетниц служанок. Чувство уважения к себе росло в нем с каждым днем, который он проводил здесь - без женщин, без пустой болтовни, с одними лишь взрослыми мужчинами. От них он немалому научился, и им всецело предался со страстным желанием юности знаться с людьми, равными себе, а также с теми, кто тебя выше. Душу Улава согревала мысль, что его помощь приносила большую пользу Асбьерну и что епископ Турфинн взыскал его своей отеческой милостью. Помолившись, Улав сел в углу, дабы прослушать псалом. Он сидел и думал о том, что Асбьерн Толстомясый поведал ему намедни об искусстве счета - о том, как сущность божья открывается в сущности чисел благодаря заключенным в них закону и порядку. Арифметика, думал он, до чего красиво звучит это слово... а то, что священник изложил о взаимодействии чисел, - как они умножаются и делятся одно на другое по каким-то своим таинственным и нерушимым законам! Это все равно что заглянуть в царствие небесное: на золотых цепях ряда чисел была подвешена вся вселенная - и ангелы, и духи воспаряли ввысь и низвергались ниц, будто на качелях. И сердце Улава взмывало и падало в страстной тоске по тому, чтоб и его жизнь покоилась в руце божьей подобно золотой цепи - и чтоб ему не обмануться в счетах с жизнью. Наверняка так оно и будет, когда бремя, что тяготит его, сгинет, словно неверная зарубка на палочке для счета. Полуночная служба в сочельник - ангельская служба; Улаву казалось - красивее ничего на свете нет. Весь огромный простор церкви скрывался во мраке, но на хорах вокруг алтаря точно стена живых огней горело великое множество свечей, больших и малых. Мягко и тускло поблескивал шитый золотом шелк, светилось белое полотно; все священники были облачены этой ночью в праздничные ризы из шелковой ткани, затканной золотом. Певчие же были одеты в белые полотняные стихари; стоя вокруг больших книг, со свечами в руках, они пели псалмы. Среди них был и Арнвид, сын Финна, и множество других досточтимых мужей из окрестных приходов, которые обучались в дни юности в церковной школе. Вся церковь была напитана запахом ладана, оставшимся от вечернего крестного хода, и серые благоухающие тучи по-прежнему курились над алтарем. Когда же весь хор мальчиков и мужчин запел великую "Gloria" ["Слава" (лат.)], казалось, будто ангелы в ночном мраке под сводами подхватили эти звуки и запели вместе с хором. Лицо епископа Турфинна, сидевшего в своем кресле в златом облачении, с митрой на голове и посохом в руках, белело, будто алебастр. Тут зазвонили разом во все колокола, и те, кто до того стоял или сидел, преклонили колена, и, затаив дыхание, ожидали чуда, что нынешней ночью совпало с пришествием Христа в мир людей. Улав ждал, исполненный страстной тоски; его молитва слилась воедино с жаждой справедливости и духовного очищения. Он заметил, как на женской стороне мелькнула Ингунн, но не вышел за нею следом после богослужения, когда увидел, что она уходит. Пока хор пел "Lauda" ["Хвала" (лат.)], он отыскал себе местечко на подножии одной из колонн и, закутавшись в свой подбитый мехом плащ, коченея от холода и время от времени подремывая, просидел там до тех пор, пока священники не сошли с хоров. На церковном холме по другую сторону кладбища еще светился красным светом догорающий огромный костер из факелов, которые прихожане побросали в одну кучу, когда пришли в церковь. Улав подошел к костру погреться. Проведя немало часов в церкви, он замерз и беспрестанно зевал. Снег растаял уже далеко вокруг, обнажив землю, но черно-багровые уголья все еще пылали нестерпимым жаром. Вокруг костра толпилось множество людей. Улав увидел Ингунн, стоявшую к нему спиной; она была одна. Он подошел к ней и поздоровался. Девушка повернула к нему голову, и отсвет костра окрасил пурпуром белую полотняную повязку, которая выглядывала из-под шлыка ее плаща. Она по-прежнему казалась ему немного чужой в этом женском одеянии - он никак не мог взять в толк, зачем ей понадобилось расхаживать по городу в таком старообразном и важном виде. Впрочем, ведь и сам он взвалил себе на плечи тяжкое не по годам бремя, дабы утвердить свои права, добиться справедливости и быть поверстанным в совершеннолетние. Они поздоровались за руку, поздравили друг друга со светлым праздником. Потом немного потолковали о погоде; было не очень холодно, но пасмурно, кое-где мелькали звезды, правда, редкие, ведь небо чуть заволокло туманной дымкой оттого, что по эту сторону озеро еще не стало. К ним подошла Тура, и Улав, поздоровавшись, поцеловал ее. Теперь он не осмеливался поцеловать Ингунн, когда они встречались, - она была ему слишком близка и вместе с тем страшно далека, так что он не мог уже приветствовать ее, как подобало сводному брату. Завидев каких-то знакомцев, Тура тут же отошла к ним. Ингунн почти все время молчала и глядела в сторону. Улав подумал: пожалуй, ему лучше уйти, - верно, нехорошо, что они стоят тут вдвоем. Тогда она протянула руку и как-то робко дотронулась до его плаща. - Может, проводишь меня и мы потолкуем? - Пожалуй... Ты пойдешь на южный конец? Улица кишела людьми; закутанные в тяжелые шубы, они казались кулями, темневшими на белом снегу. Люди двигались в глубь темной улицы, спеша передохнуть немного в своих домах перед заутреней. Снежные сугробы нависали на крышах домов, изгородях и деревьях, стены же и ветви были голые и казались беспокойными черными пятнышками в этой снежной ночи. Рождественская тьма сгустилась над маленьким городом, и люди, конные и пешие, все спешили, словно испуганные тени, торопясь войти туда, где открывалась дверь и слабые отблески света падали на снежные сугробы туна и улицы. Из дымовых отдушин на крышах вился дымок, да и пахло дымом - женщины всюду повесили над очагом котелки, в которых варилась еда для рождественской трапезы. Из настежь открытых порталов церкви Воздвиженья снопы света падали на снег - сюда притащилось несколько старцев из богадельни: снова должно было начаться богослужение. Увязая в снегу, Улав с Ингунн пошли по узкому проулку за церковью. Здесь им не встретилось ни души; под деревьями было вовсе жутко, а идти - трудно: снег был почти не утоптан. - Не чаяли мы, когда проходили здесь летом, что нам придется столь тяжко, - вздохнув, сказала Ингунн. - Да, откуда нам было знать... - А ты не зайдешь в дом? - спросила она, когда они стояли на туне. - У нас все собирались в церковь Воздвиженья... - Зайду, конечно! Они вошли в горницу. Темно здесь было - хоть глаз выколи, но Ингунн разгребла угли в очаге и подложила дров. Плащ она сняла, и, когда, встав на колени, раздувала огонь, ее белая головная повязка спустилась на плечи и на спину. - Здесь спим мы с Турой, - сказала она, не оборачиваясь. - Я обещала сварить мясо к их приходу... - Она подвесила котелок на крюк. Улав понял, что они в приусадебной поварне - повсюду была расставлена кухонная утварь. Ингунн - тоненькая, высокая и юная, в темном платье и в белой головной повязке - торопливо сновала взад и вперед при свете огня. Она словно играла в какую-то выдуманную, неправдоподобную игру. Сидя на краю кровати, Улав наблюдал за нею; он не знал, о чем говорить; к тому же ему так хотелось спать. - Не пособишь мне? - спросила Ингунн, нарезая мясо и сало в деревянной посудине, стоявшей на широком плоском камне у очага. Это был кусок лопатки, который ей никак не удавалось разделать ножом. Улав отыскал маленький топорик, надрубил кость и переломил ее пополам. Пока они этим занимались, Ингунн, стоя на коленях у очага с висевшими над ним котелками, шепнула ему: - Что это ты все молчишь, Улав? Тебе невесело? В ответ он только покачал головой, и тогда она шепнула еще тише: - Мы так давно не оставались вдвоем. Я думала, ты этого хотел?.. - Сама знаешь... Слыхала, твои дядья явятся сюда на тринадцатый день? - спросил он. Тут ему пришло в голову, что она может принять его слова за ответ на свой вопрос: весело ему или нет. - Тебе нечего бояться, - твердо сказал он. - Мы не должны их бояться. Ингунн поднялась на ноги и стояла, не сводя с него глаз; потом, приоткрыв рот, глубоко вздохнула и сделала движение, словно хотела броситься к нему. Улав выставил вперед перепачканные салом и рассолом руки. - Иди ко мне... можешь вытереть руки о покрывало. - Она чуть подвинула котелок. - Мы можем ненадолго прилечь, покуда мясо не сварится. Улав стянул сапоги и расстегнул застежки плаща. Потом он лег на кровать рядом с ней и прикрыл плащом их обоих. Она тут же тесно прильнула к нему, прижавшись пылающим лицом к его щеке - ее дыхание щекотало ему шею. - Улав... ты ведь не позволишь им увезти меня с собой и разлучить нас? - Нет. Да и прав у них таких нет. Но ты ведь знаешь, что Колбейн потребует немалого, чтобы замириться со мной. - Так это оттого, - прошептала она и еще теснее прижалась к нему, - ты ныне стал меня меньше любить? - Я люблю тебя по-прежнему, - пробормотал он хриплым голосом, пытаясь на ощупь просунуть руку ей под голову, но мешала повязка. - Может, мне снять ее? - с готовностью прошептала Ингунн. - Не надо, после будет хлопотно снова повязывать. - Вот уже скоро месяц... как мы с тобой почти не видимся, - жалобно прошептала она. - Ингунн... я ведь желаю тебе только добра, - взмолился он, спохватившись в тот же миг, что эти слова он уже однажды сказал ей, только не мог вспомнить, когда именно. "Она вовсе рехнулась, - подумал он, чувствуя себя глубоко несчастным, - только и достает у нее ума, чтоб соблазнять меня..." - Но ведь... я так истосковалась по тебе, Улав. Эти старушки добры ко мне, ничего не скажешь, да мне все равно охота быть с тобой... - Верно. Но... Нынче святая ночь... Нам ведь скоро опять надобно идти в церковь к заутрене... - Лицо его в темноте залилось краской стыда. - Об этом и думать-то грешно!.. Он быстро поднялся в темноте, поцеловал ее веки и почувствовал, как трепещут и шевелятся под его губами глазные яблоки; на глаза ее навернулись слезы и омочили его рот. - Не печалься, - умоляюще прошептал он. Затем отодвинулся подальше, на самый край кровати, и, повернувшись лицом к очагу, стал смотреть на огонь. Терзаясь душой и телом, он лежал и прислушивался: не шевельнется ли она, не заплачет ли. Но она лежала тихо, как мышь. Под конец он услыхал, что она заснула. Тогда он поднялся, натянул сапоги и взял свой плащ, закутав ее в меховое одеяло. Ему было холодно и на тощий желудок хотелось спать; он ослаб от длительного поста. Котелок с мясом кипел, и от него так вкусно пахло, что у Улава засосало под ложечкой. На дворе стало еще холоднее - снег скрипел у него под ногами и, несмотря на темноту, он почувствовал, что морозная дымка в воздухе сгустилась. Люди мало-помалу начали подниматься вверх по склону в церковь; Улав слегка дрожал от холода под своим подбитым мехом плащом. Он очень устал, и, по правде говоря, ему не хотелось идти сейчас к заутрене - он охотнее побыл бы дома и поспал. И это он, который так радовался рождественской ночи с тремя службами, из которых одна была прекраснее другой! В дни, предшествовавшие встрече с родичами Ингунн, Улав по большей части сидел в епископской усадьбе и не выходил никуда дальше церкви. День за днем там отправляли великолепные богослужения, а в усадьбу беспрестанно наезжали на праздники гости - и у духовенства, и у мирян всяких дел было по горло, так что Улав почти все время был предоставлен самому себе. С епископом ему довелось беседовать всего лишь один раз, когда Улав поблагодарил его за новогодний подарок: преосвященный пожаловал ему долгополый коричневый кафтан, отороченный превосходным мехом черной выдры. То было первое в жизни Улава собственное платье, такое роскошное и подобающее взрослому молодому человеку, каковым ему ныне должно было слыть. Его чувству собственного достоинства немало способствовало то, что он был теперь пышно разодет - Арнвид дал ему в долг денег, и Улав купил себе красивый зимний плащ на куньем меху, а к нему - штаны, сапоги и прочее. От Асбьерна Толстомясого Улав узнал: епископ уже получил ответ от людей, которым дал поручение узнать у кровных родичей Улава, что они думали о его деле. Однако же епископа не очень удовлетворил их ответ. Достоверно было лишь одно: Стейнфинн никогда не брал опеку над Улавом, которая возлагала бы на него ответственность. И никто из родичей мальчика не справлялся о нем и не требовал вернуть его из Фреттастейна. - У нашего досточтимого святого отца немало хлопот и расходов по твоей вине, Улав, - сказал, чуть улыбнувшись, Асбьерн. - Ныне он пригласил сюда твоих родичей из Твейта, а тот родич, что живет в Хествикене и разбит параличом, вовсе плох. Но мужи из Твейта как будто дали согласие на твою женитьбу еще до того, как она сможет быть узаконена. И они якобы сказали своему приходскому священнику, который беседовал с ними от имени преосвященного Турфинна: ежели сыны Туре захотят, они предложат тебе руку твоей желанной - это их доподлинные слова, а не мои, - и предложат вместе с таким приданым, которым ты останешься премного доволен. Но они никогда не дадут согласия на то, чтобы ты заплатил ее родичам пеню за незаконное сожительство более высокую, нежели предписанная законом. А ты знаешь: Колбейн с Иваром не станут замиряться на таких условиях, это обернулось бы для сынов Туре позором до конца их дней... - Думается, это обернулось бы позором для меня и... и для нее, - гневно сказал Улав. - Так можно было бы сделать, будь она потаскуха какая. - Да, епископ затронул в разговоре и эту сторону дела, сказав, что единственный выход для тебя такой: ты уезжаешь из страны и пребываешь четыре зимы в заморье, покуда не станешь совершеннолетним и не сможешь сам договориться о примирении. Владыка думает, что ты мог бы направиться в Данию и просить пристанища у родичей твоей матушки. Знаешь ли ты, в той стране твои родичи с материнской стороны - одни из самых могущественных мужей? Брат твоей матери, господин Барним, сын Эйрика из Хевдинггорда, должно быть, богатейший рыцарь во всей Зеландии. Улав покачал головой: - Отца моей матушки звали Бьерном, сыном Андерса из Витаберга, а ее единственного брата - Стигом. И жили они, помнится, на Ютландии... - Бабушка твоя, фру Маргрете, дважды выходила замуж; Бьерн был ее вторым мужем, а первого звали Эйрик, сын Эйрика, и он владел усадьбой Хевдинггорд в Зеландии. Не велика беда, коли тебе, Улав, придется прожить несколько лет в заморье. Поглядишь на свычаи и обычаи другого народа - особливо ежели можешь погостить у богатых и могущественных родичей. Разве не так, Улав? Слова священника обратили мысли Улава совсем в иную сторону. С тех пор как он приехал в епископскую усадьбу, он достаточно хорошо понял, что знал лишь весьма малую и тесную часть божьего мира. Мужи церкви рассылали грамоты и гонцов на север и на юг, на запад и на восток; менее чем за шесть недель они умудрились разузнать о людях, до которых Улаву никак было не добраться - все равно как если бы они жили в Исландии или в граде Риме. Епископ знал теперь о материнской родне Улава более, чем было известно ему самому. В церкви хранились подсвечники и книги из Галлии, шелковые ковры из Сицилии, что послал сюда папа римский, тканье из Арраса, мощи святых мучеников и праведников из Британии и Азии. Асбьерн Толстомясый рассказывал о больших школах в Париже и в Болонье, где человек может обучиться искусствам и премудростям всего мира, в Салерно же обучают греческому языку, а также премудрости, как оградить себя от стального клинка и от яда. Сам Асбьерн был крестьянским сыном из Опланна и далее, чем до церкви в Эйабу, да еще чуток к северу, ему ездить не доводилось. Но он частенько поговаривал о том, чтобы поехать в заморье, - и, конечно, когда-нибудь так оно и будет, ибо Асбьерн был человек дельный, на все руки мастер. С Арнвидом, сыном Финна, Улав чаще всего беседовал, когда они ложились вечером спать, и поутру, когда вставали. Он чуть отдалился от старшего друга с тех пор, как они приехали в епископскую усадьбу. Арнвид занимался многими делами, в коих Улав ничего не смыслил. Да и кроме того, каждая встреча с Арнвидом напоминала юноше о столь многих событиях - и тягостных, и позорных. Улав испытывал раскаяние и стыд, когда вспоминал все то, чему Арнвид был свидетелем, отчасти добровольным, а отчасти и вынужденным. Хотя, когда Улаву доводилось думать об этом, он никак не мог взять в толк: как могло случиться, что человек много старше его, богатый и могущественный бонд, стал молчаливым свидетелем его деяний. Сам Улав, видно, так или иначе принудил его - и когда другу пришлось пойти на то дело с перстнем, и позднее, когда Арнвид промолчал о ночных свиданиях Улава с его юной родственницей. Этот последний проступок Арнвида особливо сурово осудили бы и сыны Туре, и все другие люди: тем самым на честь Арнвида легло бы позорное пятно, - а он этого не заслужил. И Улав знал, что Арнвид все принимал чересчур близко к сердцу. Потому-то ему бывало ныне очень не по себе в обществе Арнвида... С Асбьерном же, священником, Улав чувствовал себя уверенно и спокойно. Читал ли тот свои молитвы или разглядывал дубленые кожи, он всегда бывал одинаков: усердный труженик и надежный человек. Его длинное и костлявое лошадиное лицо было всегда одинаково неподвижно, а сам он - сух и старателен: и когда отправлял богослужения, и когда следил, как взвешивают товары. Или шел поглядеть, не прогнили ли полы в хлеву одной из усадеб издольщиков в епископском поместье. Улав ходил вместе с Асбьерном, представляя свою будущую жизнь: как он переберется в Хествикен и будет разъезжать в собственных ботах, хозяйничать на причалах, в кладовых и в хлевах; сам того не сознавая, он мечтал во всем подражать своему новому другу. Воспоминания о часах, проведенных наедине с Ингунн в рождественскую ночь, вновь разбередили его тоску по ней. В мыслях его она вставала по-девичьи стройная, юная, в женском наряде; опустившись на колени, она раздувала угли. Или сновала взад и вперед в мерцающих отсветах огня меж скамей, ларей и очагом. Вот так же будет он лежать в собственной кровати в Хествикене в темные зимние утра и смотреть, как она разжигает огонь в его очаге. Он вспоминал ее жаркую, беспредельную близость, когда они лежали и отдыхали рядом в темноте, - в Хествикене они будут спать вместе в господской кровати, как хозяин и хозяйка усадьбы. Тогда он сможет обнимать ее всласть, а по вечерам они будут лежать и толковать обо всем, что случилось за день, он станет советоваться с ней, как ему быть дальше. И ему не придется более опасаться того, чего он до сих пор страшился как ужасной беды... Тогда же, народив детей, они лишь приумножат свое собственное счастье и уважение в глазах людских. И он больше не будет последним хилым ростком вымирающего рода, а станет стволом нового родословного древа. Теперь же слова Асбьерна внезапно заронили в нем новые, неведомые ему доселе мысли. Никогда прежде он не думал, что на его долю может выпасть жребий уехать из родной страны и поглядеть на белый свет. Уехать далеко-далеко из знакомых мест - в Валландию, Британию, Данию. Для него все эти страны были почти одно и то же; ведь с тех пор, как он себя помнил, он не ездил никуда, разве что от Фреттастейна до Хамара. Да он ранее и не мечтал о более дальних поездках, нежели из Хествикена на рыболовные промыслы, на ярмарку и обратно. Он был готов принять уготованную ему судьбу и довольствоваться ею и уж никак не думал, что жизнь его может сложиться иначе. Теперь же... Ему словно предложили драгоценный дар - четыре года для того, чтобы поглядеть на белый свет, испытать всякие приключения, увидеть других людей и другие страны. И предложили как раз теперь, когда он только начал понимать, сколь мал и тесен тот укромный уголок мира, те края, которые, как он думал, были единственным, что ему суждено увидеть в жизни. А тут еще оказалось: со стороны матери он был столь знатного рода! И это он узнал как раз теперь, когда сыны Туре желали показать, будто он из худородных, а его родичи с отцовской стороны не то не желали, не то были не в силах защитить его права. А в Дании... Там стоило ему лишь подъехать к самому богатому и самому высокому во всей стране рыцарскому замку и сказать его владельцу: "Я сын твоей сестры Сесилии..." Однажды вечером Улав вынул перстень, принадлежавший матери, и надел его на палец; он прекрасно может носить его сам, покуда не замирится с родичами Ингунн. А маленький золотой крестик на позолоченной цепочке он повесил на шею и спрятал на груди под рубахой - крестик этот матушка, должно быть, тоже привезла с собой из дому. Нужно как следует беречь такие вещи, которые могут послужить опознавательным знаком, ежели он понадобится. Что бы ни случилось с ним, без подмоги он не останется; даже если его недруги и расставят ему силки, а родичи его здесь, дома, не смогут принести большой пользы. Сыны Туре явились в торговый город несколькими днями позднее назначенного срока. То были Колбейн с двумя своими сынами - Хафтуром и Эйнаром, сводный брат Колбейна - Ивар, сын Туре, и молодой племянник Колбейна - Халвард, сын Эрлинга. Мать Халварда, Рагна, приходилась родной сестрой Колбейну и дочерью старому Туре; ее он тоже прижил с полюбовницей, Боргхильд. Халвард не часто бывал во Фреттастейне, так что Улав едва знал его. Но слыхал, будто Халвард изрядно глуп. Улава не было при переговорах родичей Ингунн с епископом; Арнвид сказал: так получилось оттого, что опекуны Улава не явились, а сам он за себя ходатайствовать не мог. Епископ же выступал не от его имени, а от имени церкви, которая одна лишь вправе судить, законен ли брак или нет. Улаву это было не по душе, да он как следует и не понимал, в чем тут разница. Арнвид же и Асбьерн Толстомясый были при этих переговорах. Они сказывали: поначалу Колбейн с Иваром сильно заартачились. Более всего их разгневало то, что преосвященный Турфинн отослал Ингунн из города в усадьбу близ Оттастадской церкви. Колбейн заявил: здесь, в Опланне, не в обычае, чтобы хамарский епископ правил, будто король какой... Мол, сразу видать: человек этот из Нидароса, ибо там попы делают все, что им вздумается, - и в большом, и в малом. Да и слыханное ли дело, чтоб епископ брал под свое покровительство соблазненную девицу, бежавшую от родичей, дабы скрыть свой срам и избежать кары, а также и то, что он прикрывал своим щитом похитителя женщины. Епископ Турфинн отвечал: мол, насколько он знает, Ингунн, дочь Стейнфинна, не бежала от родичей и не была похищена Улавом, сыном Аудуна. Арнвид, сын Финна, привел сюда молодую чету и потребовал: пусть-де епископ дознается правды в этом деле, что подлежит суду церкви; а также пусть он держит покуда у себя Улава и девушку. Ведь сами братья просили Арнвида остаться во Фреттастейне и опекунствовать над имением и детьми; как только Арнвид узнал, что Улав обесчестил старшую дочь Стейнфинна, он призвал юношу к ответу за его злодеяние. Тут-то и обнаружилось, что эти малолетки думали: раз, мол, отцы уговорились меж собой об их супружестве, когда они, Улав с Ингунн, были еще детьми, а ныне и Стейнфинн, и Аудун померли, то, стало быть, они сами, и никто иной, должны озаботиться тем, чтоб уговор отцов вступил в силу, а брачная сделка была бы завершена. Потому-то они и спознались как женатые люди сразу же после смерти Стейнфинна и не думали, что делают худо. Арнвид тогда решил привезти эту чету в Хамар, дабы ученые мужи могли доискаться истины в сем деле. Одно достоверно: после того как Улав и Ингунн отдались друг другу, полагая тем самым завершить уговор о своем браке, никто из них больше не волен взять в супруги кого-нибудь другого. Столь же достоверно и то, что подобная свадьба противоречит законам страны и заповедям церкви. Ингунн поэтому утратила свои права на приданое, наследство и подмогу родичей для своего ребенка или для своих детей, ежели окажется, что она зачала. От Улава же ее опекуны могли потребовать пеню за оскорбление их чести, - и оба они были вынуждены уплатить пеню церкви, ибо не следовали ее заветам об оглашении и нарушили устав бракосочетания. Но тут епископ напомнил сынам Туре, что Улав и Ингунн еще юны, невежественны, несведущи в законах и сызмальства были твердо уверены в том, что им предназначено взять друг друга в супруги. Туре Бринг из Вика да еще двое честных бондов засвидетельствовали пред лицом епископа: Стейнфинн, сын Туре, ударил с Аудуном, сыном Инголфа, по рукам, пообещав свое дитя, Ингунн, в жены сыну Аудуна, примолвив, что в этом они, бонды, готовы поклясться на Библии. И Арнвид свидетельствовал о том, что перед самой кончиной Стейнфинн толковал с Улавом об этом уговоре и сказал: будь, дескать, на то его воля, уговор бы вступил в силу. Потому-то епископ увещевал родичей Ингунн примириться с Улавом на условиях, кои были бы угодны для всех, а именно: Улав и Ингунн падут в ноги сынам Туре и попросят о прощении, Улав же заплатит пеню за свое самоуправство, согласно разумению беспристрастных мужей. Ну, а затем, полагал епископ Турфинн, сынам Туре, добрым христианам и великодушным мужам, более всего подобало бы замириться с Улавом. И дозволить ему владеть женой, пожаловав ей такое приданое, при котором новые родственные узы не стали бы бесчестьем для них самих. А Улав не претерпел бы унижения в своей отчине за то, что женился, не приумножив ни могущества своего, ни имения. Под конец епископ призвал братьев вспомнить, что печься о сиротах - доброе деяние, особо угодное богу; умалить же права малых сих - один из самых тяжких грехов, взывающих об отмщении уже здесь, на грешной земле. И последним желанием почивших было, чтобы детей их отдали друг другу в супруги. Но ежели сыны Туре тщатся доказать, будто Улав и Ингунн никогда не были обручены, согласно закону, и ежели они не смогут сговориться ныне с опекунами Улава о достойном примирении, то совершенно ясно, что им должно призвать юношу к ответу в мирском суде. И тогда епископ передаст Ингунн в их руки, а они смогут наказать ее по своему разумению, как она того заслуживает, и разделить ее долю наследства меж сестрой и братьями. Затем же родичам следует взять ее на хлеба и положить ей содержание, какое они сочтут нужным. Но сам он, епископ Турфинн, велит возвестить по всем епископствам Норвегии, что Улав и Ингунн не смеют взять себе в супруги никого другого до самой смерти, дабы и третий не впал в греховное прелюбодеяние, получив в мужья или в жены мужчину или женщину, уже связанных брачными узами, согласно законам святой церкви. Последние слова епископа перетянули на чаше весов - так считали Арнвид и Асбьерн. Дядья потеряли охоту брать к себе Ингунн, узнав, что она вечно будет у них на хлебах и им не избавиться от нее, выдав замуж. Колбейн долго и величественно толковал о том, что Улав, сын Аудуна, знал, каково мнение его и Ивара об этой помолвке; у них-де были намерения по-иному распорядиться судьбой Ингунн. Но под конец из уважения к епископу он обещал пойти на примирение. Однако же об условиях этого примирения не желал говорить до тех пор, покуда не выяснится, каков был старый уговор меж отцами жениха и невесты. И покуда он, Колбейн, не повидается с Инголфом, сыном Хельге из Твейта, или с кем бы то ни было из родичей Улава, которые ныне имеют полномочия вести переговоры от имени юноши. Епископ намекнул: ныне со всей достоверностью установлено, что тогда, мол, на тинге было совершено sponsalia de future [предварительное обручение (лат.)]. И ежели только сыны Туре дадут свое согласие на то, что уже свершилось, Улав сможет вести переговоры самостоятельно, и тогда они наверняка найдут в нем весьма уступчивого родича. На это Колбейн никак не хотел соглашаться; они, мол, не собираются околпачивать неискушенного юношу, а требуют - пусть им предоставят возможность вести переговоры с родичами Улава, дабы закончить это дело как подобает, с честью и для них, и для их родственницы. На следующий вечер Арнвид и Улав уговорились спуститься вниз, в монастырь. Арнвид обещал братьям-послушникам немного шерстяной пряжи в дар, а Улав хотел переговорить с братом Вегардом и испросить у него дозволения исповедоваться в один из ближайших дней. На дворе стояла тьма кромешная, и потому каждый взял с собой оружие. Улав прихватил секиру Эттарфюльгью - он носил ее всякий раз, когда к тому могла представиться надобность. Вступив на монастырский тун, они узнали, что время уже более позднее, нежели они думали. Один из монахов, который вышел поглядеть, какая на дворе погода, сказал им, что все братья-послушники ушли звонить complet. Но Арнвиду во что бы то ни стало надо было перемолвиться словечком с братом Хельге. Монах ответил: тот в монастырской постоялой избе. И они отправились туда. Первыми, кого они увидели в парлатории, были сыны Колбейна и его племянник Халвард, а с ними еще трое мужчин - их латников; сидя на скамье у стены, они ели и пили. Брат Хельге и еще один послушник, стоя перед их столом, болтали и смеялись вместе с ними - гости были уже изрядно навеселе. Улав остался внизу у дверей, а Арнвид подошел к брату Хельге. В этот миг зазвонил монастырский колокол. - Посиди здесь, - сказал брат Хельге, - да испей нашего пивца, оно особо удалось на сей раз, а я испрошу дозволения у настоятеля прийти к тебе после службы. Подожди здесь, Арнвид! - Со мной Улав, - шепнул Арнвид; ему пришлось повторить эти слова погромче, потому что брат Хельге был туговат на ухо. Когда же он наконец понял, он подошел и, поздоровавшись с Улавом, пригласил и его присесть, отведать пива. Теперь уж и сыны Колбейна увидали, кто был с Арнвидом. Улав ответил послушнику, что охотнее пошел бы с ним в церковь и послушал пение, но тут Хафтур, сын Колбейна, окликнул его: - Лучше иди сюда, Улав, попируй с нами. Мы не видели тебя с тех пор, как ты стал нашим свойственником! Иди к нам и ты, Арнвид, садись и пей! Когда Арнвид сел на поперечную скамью, Улав также отставил секиру и откинул шлык плаща. В тот самый миг, когда он подходил к столу, собираясь сесть, другой сын Колбейна, Эйнар, всплеснул руками и улыбнулся так, как обычно улыбаются малым детям. - Нет, подумать только! Как ты вырос, мальчик! Сдается, стоит глянуть на тебя - и сразу видать, что ты женат! - О, так, как Улав, мы, поди, все были не раз женаты в его годы, - ухмыльнулся Халвард. Улав побагровел, но лишь презрительно усмехнулся. Брат Хельге покачал головой, но и он ухмыльнулся. Потом попросил их не нарушать мир. Хафтур ответил: беспокоиться, мол, нечего, и брат Хельге ушел. Улав, глядя ему вслед, пробормотал, что и он лучше пойдет в церковь... - Да нет же, Улав! - сказал Эйнар. - Это неучтиво с твоей стороны - ты не должен столь рьяно противиться близкому знакомству с родичами своей жены. А теперь давайте-ка пить, - сказал он, взяв чашу, которую послушник поставил на стол, и выпил за здоровье Улава. - Ты и так немало выпил, - пробормотал Улав. Эйнар был уже под хмельком. Громко же он молвил: - О, с вами я знаком давно. А пить за наше родство... по мне, лучше повременить, покуда я не сговорюсь с твоим отцом о примирении. - Хорошо уж то, что отец пришел к согласию с епископом, после того, как тот, можно сказать, взял тебя на воспитание, - елейным голоском молвил Эйнар. - До чего же радостно смотреть на столь преуспевающих в науках юнцов! Теперь-то ты понимаешь, что иной раз приличествует ждать? Владыка весьма красноречиво проповедовал долготерпение во время адвента. Это из его проповедей ты набрался премудрости? - Ясное дело, - отвечал Улав. - Ты ведь знаешь, для меня подобная премудрость внове, потому-то я и боюсь о ней позабыть. - Так я напомню о том, слышь? - засмеялся Эйнар. Улав снова сделал вид, будто собирается встать из-за стола, но Арнвид усадил его на скамью. - Так-то ты держишь слово, что дал добрым братьям? - упрекнул он Эйнара. - Здесь, в усадьбе, нам должно сохранять мир. - А разве я не в мирном расположении духа? Уж в кругу-то родичей можно малость и пошутить! - А я и не ведал, что нахожусь в кругу родичей, - с досадой пробормотал Арнвид. - Что ты сказал? Арнвид не состоял в родстве с потомками Туре из Хува, прижитыми им с его полюбовницей Боргхильд. Но он совладал с собой, поглядев на латников сынов Колбейна и на прислуживавшего за столом послушника, который, потчуя гостей, с любопытством прислушивался к разговору. - Здесь немало и таких, кто вовсе нам не родичи... - сказал Эйнар. Тут Хафтур, сын Колбейна, попросил брата замолчать: - Все мы, здесь сидящие, знаем Эйнара, и нам ведомо также: стоит ему хлебнуть хмельного, как он начинает дразнить людей и уже сам не свой. Но ты-то, Улав, должен теперь доказать, что ты уже взрослый; ныне, когда ты собираешься уехать отсюда и забавляться игрой в хозяина, негоже тебе дозволять Эйнару дразнить себя. Как в те времена, когда ты был малым ребенком... и плакал со злости. - Плакал со злости... - Улав досадливо фыркнул. - Этого я никогда не делал! И играть в хозяина я и не думал, а просто собираюсь поехать домой и управлять своим имением... - Ты, верно, знаешь толк в этом деле... - тихо сказал Хафтур. Улав почувствовал себя так, будто сморозил глупость; он снова покраснел, как рак. - Хествикен - настоящая усадьба хевдинга. Это самая большая родовая усадьба во всем приходе. - Нет, вы только подумайте! - с невозмутимым видом сказал Хафтур. - Немало предстоит тебе дел, Улав-молодец... Но ты, верно, справишься. Только, знаешь, шурин, твоей Ингунн, думается мне, куда хуже придется. Неужто, по-твоему, она сладит с хозяйством в такой богатой усадьбе? - Как-нибудь обойдется. Моей жене нет надобности самой трудиться, не покладая рук, - кичливо сказал Улав. - Нет, где уж там, - все так же невозмутимо поддакнул Хафтур. - Воображаю, в какой роскоши будет жить Ингунн! - Ну, это ты уж лишку хватил, пусть даже Хествикен - усадьба и немалая. И держится более всего рыболовным промыслом. - Вот оно что! - сказал Хафтур. - Так, стало быть, ты хозяин большого рыболовного промысла там, на юге, в Викене? Улав ответил: - Не знаю, как теперь, я ведь столько лет не бывал дома. Но в старые времена так почиталось; я и подумываю теперь, как бы вновь взяться за дело. Я тут все хаживал с Асбьерном-священником и немало узнал про корабли и торговые сделки. - Сдается, тебе эта наука и вовсе ни к чему, - улыбаясь, сказал Эйнар. - Видали мы, как ты управлялся с большими кораблями в гусином пруду у Ингебьерг. Улав поднялся и вышел из-за стола. Теперь он понял: они все время насмехались над ним - и Хафтур тоже. Эта история с кораблями в гусином пруду у Ингебьерг... то была игра, которой он забавлял Халварда и Йона летом, когда дети во Фреттастейне ходили как неприкаянные и были вовсе заброшены. - Не думаю, чтоб я унизил себя тем, - запальчиво сказал Улав, - что вырезал ножом несколько суденышек для детишек; никому, верно, и в голову не могло прийти, что я сам ими забавлялся... - Тут он спохватился: до чего глупо и ребячливо звучат его слова, и смолк. - Ясное дело, нет, - ответил Эйнар, - а вообще-то, пожалуй, это чересчур детская забава для молодца, который уже совсем вырос и так обнаглел, что соблазнил сестрицу этих детишек. А вот то, что ты забавлялся с ней в стабуре на отшибе и сделал ей ребенка, - это более пристало мужчине... - Полно врать! - в ярости вскричал Улав. - Сразу видать, в тебе рабья кровь течет, коли ты можешь нести такой подлый вздор о своей кровной родственнице... Ни о каком ребенке мне неведомо, но коли бы он и народился, так нечего бояться, что мы станем просить вашего отца вскормить его. Мы знаем, не в его обычае это. - А ну замолчи! - перебил Улава Арнвид. Выскочив из-за стола, он подошел к нему. - И вы заткните свои глотки, - повернулся он к другим. - "Пристало мужчине", - ты говоришь. А вы считаете достойным мужчины то, что сидите здесь и лаетесь, как собаки, после того как Колбейн, ваш отец, пошел на примирение! Ты же, Улав, будь разумнее и не давай раззадоривать себя. Но теперь и сыны Колбейна, и Халвард вышли из-за стола, - они были вне себя от гнева на Улава за его последние слова. Колбейн в юности дал ложную присягу, отказавшись от отцовства, но уже в ту пору ходила грязная сплетня об этом деле, а когда мальчик превратился во взрослого мужчину, многие думали, что он прямо-таки до неприличия похож на Колбейна. - Сам заткни глотку, Арнвид, - сказал Хафтур, он был довольно трезв. - По правде говоря, твое участие в этом деле таково, что тебе же лучше, коли мы не станем о нем судачить. Но Улаву придется стерпеть наши слова: даже если я допущу это примирение вместо кары, которой он заслуживает, ему нечего и ожидать, что мы примем его как желанного гостя в нашем роду. - Нет, желанным гостем в нашем роду тебе никогда не бывать, мой Улав... - сказал, злобно ухмыляясь, Халвард. - Говорите за самих себя, а не за весь род, - прервал его Арнвид. - Не то Колбейн предложит Улаву в жены вместо Ингунн твою сестру Боргхильд, Халвард! - Лжешь ты! - вскричал Халвард. - Может, и лгу, - отвечал Арнвид. - Да только Колбейн мне сказал, что собирался это сделать. - А ну, Арнвид, заткни-ка глотку, - повторил Эйнар, - твоя дружба с Улавом нам известна. Тебе несдобровать, коли мы станем доискиваться, как ты ему пособлял в этом деле. Ты ничего не пожалел для своего полюбовника - даже родственницу свою, почти ребенка, отдал ему в наложницы... Арнвид угрожающе склонился к сыну Колбейна: - Прикуси язык, Эйнар!.. - Нет, пусть дьявол меня заберет, коли я испугаюсь этого дохлого школяра... Сдается мне, неплохую сагу можно сложить о твоей дружбе с этим белолицым юнцом. Слыхали мы не раз сказы о том, какова дружба, коей вас обучают в церковных школах... Арнвид схватил Эйнара и стал выкручивать ему руки до тех пор, пока тот не рухнул на колени, издавая проклятия и стоны от боли и ярости. Тут между ними встал Хафтур. Латники сынов Колбейна по-прежнему пристыли к месту; видать, не больно им хотелось вмешиваться в перебранку господ. Эйнар, сын Колбейна, снова поднялся и, тихо и злобно ругаясь, потирал, вытягивая, руки и ноги, Улав стоял, переводя взгляд с Арнвида на Эйнара. Он, казалось, еще не все понимал, но чувствовал себя так, как будто чья-то рука крепко сжала его сердце. В какую страшную трясину втянул он своего друга! Такого все же он никак не ожидал; сыны Колбейна осыпали Арнвида градом злых насмешек, готовы были с него живого кожу содрать. Улаву было больно глядеть ему в лицо; тем более - он не понимал, что написано на этом лице. В душе Улава ярким пламенем вспыхнул гнев, и это пламя уничтожило в нем все другие чувства... Когда за спиною Эйнара встали братья - родной и двоюродный, он снова обрел дар речи. Он что-то сказал, но Улав не расслышал его слов. Лицо Арнвида словно сжалось, он ударил Эйнара кулаком в подбородок, и тот рухнул навзничь, растянувшись во всю длину; что есть сил грохнулся он о скамью, стоявшую перед столом. Послушник ринулся к ним, помог Эйнару, сыну Колбейна, подняться на ноги и отер с его лица кровь, крича остальным: - Вы хорошо знаете, что навлечете проклятие церкви на свою голову, коли нарушите мир здесь, в нашем доме! Не пристало благородным мужам вести себя так! Совладав с собой, Арнвид сказал Хафтуру: - Брат Сигвалд прав. А теперь мы с Улавом пойдем восвояси, так оно будет вернее. - А зачем нам уходить? - запальчиво спросил Улав. - Ведь не мы затеяли свару. - Распре положит конец тот, кто разумней, - отрезал Арнвид. - Эйнару я отвечу в другом, более подобающем месте. Тебе же, Хафтур, скажу: я не стану уклоняться от кары за то, что приложил руку к этому делу - епископу и Колбейну я уже ответил, чего ты-то лезешь! - Ты говоришь, будто ни о чем не догадывался, - ухмыльнулся Эйнар, - это, должно быть, правда, коли верить тому, что говорят в народе: ты был женат уже целый год, когда уразумел, какую жену подсунула тебе твоя матушка... Улав увидел, как задрожало лицо Арнвида, словно кто-то разбередил перстом разверстую рану; бросившись к дверям, Улав схватил секиру. Охваченный безрассудным гневом за друга, он бросился между Арнвидом и Эйнаром... Увидев, что Эйнар замахнулся, он обеими руками поднял свою Эттарфюльгью и так рубанул по секире недруга, что звон раздался. Секира выпала из рук Эйнара, задела стоявшего позади Халварда и упала на пол. Улав еще раз поднял Эттарфюльгью и ударил Эйнара, сына Колбейна. Эйнар присел, желая избежать удара, но он все же пришелся по спине, пониже лопатки, куда глубоко вонзилась секира. Эйнар упал и остался лежать, скорчившись на полу. Тут-то латники сынов Колбейна, все трое, вскочили со скамьи и стали размахивать оружием. Но они были мертвецки пьяны и, казалось, не очень рвались в драку; однако же шум они подняли изрядный. Халвард сидел на скамье и, обхватив свою раненую ногу, стонал, раскачиваясь взад и вперед. Хафтур обнажил меч и стал наступать на Улава и Арнвида - меч у него был довольно короткий, а противники его держали секиру и боевое копье, так что вначале они пытались лишь не подпускать его к себе. Но вскоре они заметили: это становится опасным... Хафтур почти протрезвился, а он искусно владел мечом, к тому же был полон злобы и решимости отомстить за брата. Он настигал свою жертву проворно, ловко, уверенно двигаясь всем телом, - чувства его были обострены... Улав защищался, не искушенный в ратных делах, но какая-то странная и сладострастная сила таилась в этом поединке, и где-то в глубине души он глухо и смутно ощущал бурную нетерпеливость всякий раз, когда боевое копье Арнвида ограждало его от противника... Так же смутно он ощутил, что дверь отворилась, впуская ночь, стоявшую на дворе, - и все же был несказанно ошеломлен, когда в горницу ворвались настоятель монастыря и целая толпа монахов... Все это продолжалось недолго, но, когда драка кончилась, Улаву показалось, будто он пробудился от долгого сна; он и сам не знал, как все случилось... В парлатории было довольно темно, огонь в очаге догорал. Улав увидел вокруг себя толпу монахов в черном и белом облачении; он провел рукой по лицу, но потом рука его опустилась, и он стоял, опираясь на секиру, исполненный удивления от того, что это случилось. Кто-то зажег свечу от головни и понес ее к скамье, где брат Вегард и кто-то еще из монахов хлопотали возле Эйнара. В нем еще теплилась жизнь, а из груди вырывались звуки, словно он захмелел и его вот-вот станет рвать... Улав слышал, как монахи говорили: Эйнар-де истекает кровью в самом нутре, в груди. А брат Вегард почему-то странно взглянул на Улава. Он услышал, как настоятель, обращаясь к нему, спрашивал, в самом ли деле он, Улав, первым нарушил мир в горнице. - Да, я ударил первый и повалил Эйнара, сына Колбейна. Но свару здесь затеяли задолго до того, как это случилось. А под конец Эйнар стал так срамно поносить нас, что мы взялись за оружие... - То правда, - подтвердил послушник, старый крестьянин, лишь недавно вступивший в монастырь. - Эйнар поносил их столь непристойной бранью, что в прежние времена всякий рассудил бы: этот сквернослов недаром пал от руки Улава. Хафтур, стоявший у очага, повернулся и с холодной усмешкой сказал: - Да, так и будут судить это убийство здесь, в монастыре, да и в усадьбе епископа тоже. Ведь эти двое - душой и телом прихвостни его преосвященства. Но, может статься, уже очень скоро хевдингам страны наскучат все эти беззакония - слыханное ли дело, чтобы всякий поп воображал, будто в его власти брать под защиту первейших насильников и нарушителей закона... - Неправда, Хафтур, - сказал настоятель, - не станем мы, служители господни, брать под защиту насильников супротив закона. Но