Джефри Триз. Холмы Варны

 ---------------------------------------------------------------
     Перевод с английского И. Гуровой
     Рисунки Б.Дехтерева
     издательство "ДЕТСКАЯ ЛИТЕРАТУРА" МОСКВА 1966
     И (Англ.) Т 67
     OCR: Борис Толстиков
 ---------------------------------------------------------------

     <i>Наши  читатели знакомы с  повестью английского писателя  Дзкефри  Триза
"Фиалковый венец" -- о Греции V века до нашей эры, в которой рассказывается,
как афинский  юноша  Алексид помог разоблачить заговор против  демократии  и
написал  комедию "Овод".  "Холмы  Варны"  --  продолжение  книги  "Фиалковый
венец",  действие  повести развертывается  спустя  две тысячи  лет,  в эпоху
Возрождения. Юные гуманисты Алан и  Анджела, ученики и помощники знаменитого
писателя  Эразма Роттердамского  и  книгопечатника Альда  Мануция, совершают
полное  опасностей  и  приключений  путешествие из  Венеции на Балканы.  Они
разыскивают рукопись Алексина, считавшуюся утерянной.</i>


     <img src=triz_cover.jpg>


        Глава первая. ССОРА


     --  А ну повтори! --  взревел студент из Нориджа, уже грузный, несмотря
на свою молодость.
     Алан поднял глаза, и они насмешливо блеснули в желтом свете свечи. Трое
студентов грозно стояли у его стола, отрезая ему путь к отступлению. Он знал
их в лицо:  хвастливые забияки из колледжа, который издавна  враждовал с его
собственным. Лучше не вызывать их на ссору, если это окажется возможным.
     --  А  зачем  мне  повторять?  --  спросил  он невозмутимо.  --  Истина
останется истиной, а ложь -- ложью, сколько их ни повторяй.
     Студент  из  Нориджа  подступил к  Алану -- от  выпитого вина его  лицо
побагровело. Он наклонился и  так  ударил  кулаком по  столу, что  оловянные
кружки подпрыгнули.
     -- То,  что ты сказал, -- это  гнуснейшая  дьявольская ересь! -- кричал
он. -- И тебя стоило бы прогнать по улицам Кембриджа бичами.
     -- И  вышвырнуть из  университета,  -- добавил  щуплый юнец с вытянутой
лисьей мордочкой.
     Алан рассмеялся, но, когда он заговорил, в его голосе прозвучала резкая
нота.
     -- За  что же, милостивые государи? За  мои слова  о том, что  Земля не
центр Вселенной, а  лишь одна  из многих планет,  которые  обращаются вокруг
Солнца? Но ведь это уже несколько лет назад сказал Коперник.
     -- А что это еще за Коперник? -- спросил третий из  его врагов с  такой
наглой  усмешкой,  что  Алан невольно сжал кулаки. Но  их было  трое,  да  и
университетское начальство весьма не одобряло драки в городских харчевнях.
     -- Коперник -- самый прославленный астроном Европы...
     -- Самый заклятый лжец и еретик, -- перебил его толстяк. -- Ведь каждый
верный сын церкви знает, что Земля плоская, иначе мы  все с нее попадали бы.
И  солнце ходит вокруг Земли.  А то почему  бы оно  вставало  на  востоке  и
садилось на западе?
     Его тупое самодовольство вывело Алана из себя: он не выносил невежества
и не умел терпеливо  выслушивать  глупости. Уже не думая  о последствиях, он
вскочил, оттолкнув табурет.
     -- Дражайшие друзья мои... -- начал он с мягкой насмешкой.
     -- Мы тебе не друзья, -- прошипел обладатель лисьей физиономии.
     --  Но,  во всяком случае, вы уже не дети. Мы  все здесь взрослые люди,
которым уже исполнилось шестнадцать, если не семнадцать лет.
     -- Ну и что?
     -- И  мы  живем  в тысяча пятьсот девятом году, а не в тысяча четыреста
девятом. И, несмотря на молодость, мы уже были  свидетелями тому, как многие
умные  люди  изменили  свое  представление о Вселенной. Путешествия Колумба,
Васко да Гамы и...
     -- Ты что, хочешь сказать, что мы  дураки? -- брызгая  слюной, закричал
толстяк  и схватился  за шпагу.  -- Ах ты...  ты... святотатец,  йоркширский
мужлан!
     -- Мне  незачем об этом говорить, -- отрезал Алан. -- Достаточно  ваших
собственных слов.
     В  желтом свете блеснули узкие стальные лезвия. Все посетители харчевни
вскочили, а самые  любопытные с  опаской  подошли поближе.  Алан  занес  над
головой тяжелый табурет.
     --  Вспомните,  милостивые  государи,   что  в  университете  запрещено
обнажать шпаги, -- процедил он сквозь зубы.
     -- Трус!
     -- О нет. Первому дураку из колледжа Святого  Петра, который  попробует
напасть  на  меня, я вышибу  мозги  этим  табуретом  --  если найдется,  что
вышибать, в чем я, впрочем, сомневаюсь.
     Едва он умолк, толстяк из Нориджа с пьяным  воплем ринулся вперед. Алан
отскочил и так ударил его по руке, сжимавшей шпагу, что толстяк покатился по
камышу,  устилавшему пол. К тому времени, когда  он с трудом  поднялся, Алан
уже успел подобрать его шпагу и встал в позицию против остальных двух, держа
табурет в левой руке, как щит.
     -- Всемилостивейшие господа! -- кричал трактирщик, кидаясь между ними с
распростертыми руками.
     Но кто-то из студентов колледжа Святого  Петра оттолкнул его, и шпаги с
лязгом  скрестились.  Толстяк выхватил шпагу  у своего щуплого приятеля и  с
мстительным ревом подскочил к Алану.
     Но  нападение   двух   врагов  не  смутило   молодого  йоркширца.   Его
зеленовато-синие  глаза  по-прежнему  насмешливо блестели,  а  волосы  цвета
спелой пшеницы даже не растрепались. Невысокий и  худой, он казался хрупким,
но это впечатление было обманчивым. Его руки обладали крепостью стали, в чем
не  замедлили убедиться  его противники. Опасен  ему был только  студент  из
Нориджа, наделенный бычьей  силой. Правда, ни толстяк,  ни  его  приятель не
владели тонкостями  фехтовального искусства, как его  понимал Алан,  который
еще мальчишкой фехтовал с  Эндрью  -- старым солдатом, закаленным  во многих
боях, -- но тем не менее против  силача  ему пришлось пустить в ход все свое
умение. Алан  принимал  удары  его  шпаги  на  табурет, а  сам тем временем,
применив  излюбленный прием  старика  Эндрью, вышиб  шпагу у  более  слабого
противника.  Она упала  на камыш, и Алан ногой отбросил  ее  к  стене позади
себя, отшвырнул табурет и скрестил шпаги с толстяком.
     Все  описанное заняло не более минуты, но у Алан не было  ни  малейшего
желания  затягивать  бой. Трактирщик  уже  выбежал на  темную  улицу, громко
призывая стражу. Если  стражники явятся сюда, будет плохо, и  еще хуже, если
придут  не они, а университетские надзиратели со своей  охраной. Алана  даже
могут исключить из Кембриджа, и тогда ему придется вернуться в угрюмый серый
дом  тетки, в затерянное  среди северных болот  поместье, где нет  книг, нет
никаких источников знания,  никакой  пищи  для ума -- где он будет похоронен
заживо.
     Если бы  только ему удалось  обезоружить  толстяка без кровопролития!..
Это было бы лучше всего.
     Шпаги  вновь скрестились,  и  лезвия со скрежетом  скользнули  одно  по
другому.  Пламя свечей плясало от ветра,  поднятого мечущимися телами.  "Еще
миг, -- подумал Алан, -- и он в моей власти..."
     Бац! Это  ему в лицо выплеснули  кружку эля. На секунду ослепленный, он
услышал  визгливый  смешок щуплого юнца, и  тут же пальцы,  сжимавшие шпагу,
опоясала жгучая боль и по ним заструилась кровь.
     Задыхаясь  от бешенства,  он  вытер  глаза, в  которых  теперь не  было
улыбки.  Острие  его шпаги впилось в правую руку толстяка  у  самого  плеча.
Толстяк завопил и уронил шпагу.
     А потом все смешалось. В драпу ввязывались все новые люди, не разбирая,
кто  прав,  кто  виноват,  и  стараясь  только  как  можно  лучше   отделать
ненавистных школяров.  Словно  в  тумане  Алан  увидел  занесенные  палки  и
табуреты, опрокидывающиеся свечи, сверкающие ножи  и  трактирщицу с  ведром,
выплескивающую  помои на всю  честную  компанию.  Кто-то  крикнул, что  идут
стражники. Начиналось  настоящее побоище между горожанами и студентами. Алан
решил, что пора исчезнуть.
     Он с трудом  добрался до  дверей.  По-прежнему  падал легкий снежок,  и
холодные   хлопья  обожгли   разгоряченное  лицо   юноши.  В   конце   улицы
подпрыгивали,  приближаясь,  два  фонаря.  Позади  него  в  дверях  харчевни
раздался крик:
     -- Хватайте его! Он убийца!
     Конечно,  он  никого не  убил, но все же  разумнее было  удалиться,  не
вступая в спор. Алан отбросил чужую шпагу в  сугроб  и  бесшумно  кинулся по
улице в сторону, противоположную той, откуда приближались стражники.
     Знают ли  они его? Они назвали его йоркширцем. Из-за  его произношения?
Или им известно, что он Алан Дрейтон, студент колледжа Святой Марии?
     Что  толку гадать! Лучше припуститься во весь дух. Позади  раздался шум
погони.  Он помчался со всех ног, петляя по узким проулкам, ныряя под черные
своды арок, припушенные мягким снежком. Нет, прямо  в колледж бежать нельзя,
надо свернуть, сбить  их со следа. Хорошо еще, что настоящего-то следа он не
оставляет  --  снег уже был истоптан десятками ног. Да, улочки  Кембриджа не
похожи на Пеннинские пустоши, где он не раз гнался за оленем, отыскав его по
темной  цепочке  следов,  протянувшейся  через  незапятнанно  белую  снежную
пелену, покрывшую равнину.
     Он остановился в тени ворот. Теперь глубокую тишину нарушал только звук
его   собственного  тяжелого  дыхания,  белыми  облачками  расходившегося  в
морозной воздухе. Значит, ему удалось уйти от погони. Отлично. А теперь -- к
себе,  в  колледж Святой Марии. Что лучше:  открыто постучать в  ворота  или
тайком пробраться по крыше? Но в  этом случае привратник отметит, что  он не
ночевал в  колледже. Нет, надо воспользоваться  воротами. Иначе он  окажется
повинным в  серьезном  нарушении  правил: студентам запрещалось оставаться в
городе после полуночи.
     Алан  плотнее  закутался  в  свой черный плащ и неторопливо зашагал  по
улице, словно ничто не нарушило спокойной прогулки, которая и завершилась бы
мирно, если бы ему не вздумалось  выпить злополучную  кружку эля в харчевне,
где уже расположились забияки из колледжа Святого Петра.
     Но  его  продолжали преследовать неудачи. Завернув за угол, он увидел у
ворот своего колледжа  толпу с фонарями  и факелами. Тихонько  пробираясь  в
тени домов, он услышал  исполненный достоинства голос декана,  гремевший  за
зарешеченным &bull;оконцем:
     --  Я не желаю  знать,  кто вы  такой, любезный сэр.  Я декан  колледжа
Святой Марии, и эти  ворота не открываются ни по требованию  университетских
надзирателей,  ни по требованию городской стражи.  Никакого  обыска в  своем
колледже я не допущу.  Утром я  расследую вашу жалобу, и, если подтвердится,
что один  из наших  студентов повинен, в подобном деянии, он будет передан в
руки надлежащих властей.
     Алан поспешил  ретироваться. Нет, пожалуй,  все-таки  придется лезть по
крыше.

     Когда  Алан  вошел  в  большую   комнату,  которую  он  делил  с  тремя
товарищами, Мэтью и  Годфри уже спали,  но из-под двери комнаты для  занятий
пробивалась полоска света: значит,  Дик опять засиделся над книгами. Алан на
цыпочках  прошел через спальню и,  приоткрыв  вторую  дверь, сунул голову  в
щель.
     -- Никак не можешь оторваться от греков? -- спросил он шепотом.
     -- Дик поднял голову, и его худое бледное лицо осветилось улыбкой.
     -- Просто нет сил закрыть книгу, -- сказал он.  -- В ней все так  ново,
столько замечательных мыслей и идей, которые мне даже не снились...
     -- Не так уж  они новы. Им же больше двух тысяч лет. -- С этими словами
Алан пересек комнату и уселся на край стола.
     -- Но для нас они новые. Ведь  прошло лишь несколько  десятилетий с тех
пор, как  они  стали нам  доступны. --  В  глазах Дика вспыхнул  восторг. --
Насколько  же они  опередили нас!  Какие  сокровища  знаний --  наука,  а не
бабушкины сказки!  Нет, Алан,  греки  -- это  целый  мир,  который  нам  еще
предстоит исследовать. Это... это Америка духа!
     -- Знаю. Я чувствую то же самое. Но, -- тут Алан грустно улыбнулся,  --
мне, пожалуй, уже не придется исследовать этот мир.
     -- Почему? Алан, что случилось? У тебя вся рука в крови!
     --  Небольшой  спор  с  коллегами-учеными.  --  Его  голос  снова  стал
насмешливым. -- Тупые ослы назвали меня лжецом, еретиком и еще кое-чем в том
же роде.
     -- А что ты им сказал?
     -- Только повторил слова великого  поляка Коперника. Сказал о  том, что
прекрасно знали  греки Аристарх Самосский,  например, и  Гераклид Понтийский
[1]  за  много  веков  до  того,  как   был   заложен  первый  камень  этого
высокоученого университета.
     [1] <i>Аристарх  Самосский (ок.  320-250 гг. до н.  э.) -- древнегреческий
философ. Наблюдая  за  движением  планет, он  пришел  к  выводу,  что  Земля
вращается  вокруг Солнца.Однако  его  теория  не  получила  распространения.
Гераклид  Понтийский  (IV век  до  н.  э.)  --  древнегреческий философ.  Он
утверждал, что Земля вращается вокруг своей оси.</i>
     Дик встревожился.
     -- Ты дрался с кем-нибудь?
     --  Немножко. Они пустили в ход подлую штуку,  и  мне пришлось отделать
одного из них сильнее, чем я собирался.
     -- Это скверно, Алан.
     --  Знаю. --  Алан соскочил со стола  и  продолжал  быстро: -- В лучшем
случае  меня выгонят из Кембриджа. А если рана тяжелее,  чем я думал, одному
богу известно, что со мной будет. Поэтому лучше мне уйти  самому, прежде чем
меня принудят.
     -- Ты вернешься домой? Алан горько усмехнулся:
     --  А  есть ли  у  меня дом? Дейлгарт, эта  холодная темница  в далекой
глуши? Тетка мне не обрадуется. Старик  Эндрью умер, и у меня там нет больше
друзей.
     -- Но как же так? А друзья твоего отца?  Ведь Дрейтоны -- такой древний
род!
     -- Который в войне Алой и  Белой  розы оказался на стороне побежденного
[2].  У нас не  осталось друзей с тех пор,  как мои дядья лишились головы, а
мой отец  -- земель за то, что на Босуортском поле они сражались за Ричарда.
Нет!  -- Он принялся расхаживать по каморке. -- Люди  не забывают  того... о
чем следовало бы забыть. Хотя со смерти моего отца прошло десять лет, а я --
последний  в роде  Дрейтонов, Генрих  Тюдор по-прежнему  не жалует нас. Если
дело дойдет до суда, это может сослужить мне плохую службу.
     [2]   <i>Династическая   война  (1455--1485),  которая   велась  в  Англии
Ланкастерами, в чьем гербе была алая роза, и Йорками, имевшими в гербе белую
розу. Она завершилась победой Ланкастеров, и на престол Англии взошел Генрих
VII Тюдор, разбивший в битве при Босуорте короля Ричарда III из дома Йорков.</i>
     -- Так куда же ты пойдешь?
     -- Не знаю, Дик. Во всяком случае, ясно одно: до зари мне надо убраться
из колледжа, да и из Кембриджа тоже. Если  бы я мог  попросить у кого-нибудь
совета!
     -- Алан! -- Дик  взволнованно вскочил с  табурета. -- Ведь в  Кембридже
есть человек, который способен тебе помочь -- даже помочь  уехать из страны,
если понадобится.
     -- Кто же?
     -- Эразм!
     -- Пожалуй... Но не могу же я идти к Эразму ночью!
     -- Почему же? Он всегда работает чуть ли не до  рассвета. А  ты один из
самых любимых  его  учеников,  один из горстки верных  греков,  как  он  нас
называет. -- Дик настойчиво потянул Алана за рукав. --  Иди к нему, не теряя
времени!  Он  самый прославленный  человек  в  Европе, у  него  повсюду есть
друзья. Кое в чем он даже могущественнее королей.
     --  Хорошо.  -- Алан направился к  двери в  спальню.  -- Я захвачу свои
пожитки, ведь я вряд  ли еще вернусь сюда. Утром передай  Мэтью и Годфри мой
прощальный привет.
     --  Счастливого  пути! -- Дик печально пожал ему  руку. -- И что  бы ни
случилось, где бы ты ни оказался, не забывай греческого.
     --   Будь   спокоен.  --  Алан  негромко   засмеялся,  стараясь  скрыть
собственную грусть.
     Пять  минут  спустя темная  фигура  бесшумно прокралась по  заснеженной
крыше и спрыгнула в переулок Святой Марии,
     <img src=triz2_001.png>

        Глава вторая. УДИВИТЕЛЬНОЕ СОКРОВИЩЕ


     -- Боюсь, любезный Дрейтон, ты не создан для ученых занятий.
     Плотнее   закутавшись  в  черную,  подбитую  мехом   мантию,  маленький
голландец протянул руки к пылающему камину. Как и  подобало ученому мужу, он
говорил по-латыни, и Алан обиженно ответил на том же языке:
     -- Но разве не следует защищать истину, высокочтимый Эразм?
     -- Конечно, следует,  юноша, но не мечом,  а  пером. И не  хмуря гневно
брови, а с улыбкой. Рази их глупость смехом! Ты читал мою последнюю книгу?
     -- "Похвалу глупости"? Кто же в Европе не читал ее, учитель?
     -- Мне надо было показать, как церковь под видом истины часто насаждает
ложь и суеверия. Как она внушает,  будто изображения святых способны творить
чудеса,  будто  человек  может  обрести  рай,  каждый день  усердно  бормоча
молитвы,  будто грязное тело свидетельствует о святости духа... Но осмелился
ли я прямо  изобличить эти нелепости? Если бы я выступил против них открыто,
меня, как сегодня  тебя, сочли бы  язычником и еретиком.  Нет,  мне пришлось
искать  обходный путь. Жгучая сатира,  легкая насмешка, ирония. Я  шутил,  и
люди смеялись со мной, тем самым уже наполовину соглашаясь, что я прав.
     -- Да, конечно. Но ведь ты -- прославленный Эразм Роттердамский, и тебе
дано  совершать  подобное. Любую  написанную  тобой  книгу  прочтут во  всех
уголках  Европы. --  Алан замялся и, крутя в руках шапку, уставился  на свои
башмаки: налипший на них снег, растопленный жаром камина, растекался темными
лужицами. Как объяснить этому знаменитому ученому, что простому смертному не
так-то просто  следовать его совету  и что спор в кембриджской харчевне, где
лучшим доводом служит удачный удар шпаги, совсем не похож на споры,  которые
ведутся в тихих стенах университета с помощью писем и памфлетов?
     -- Насилием ничего решить нельзя, -- продолжал голландец. -- Одна война
порождает  другую.  Я  могу   понять  и   извинить  диких  зверей,   которые
набрасываются друг на  друга, ибо они поступают так по неведению. Но неужели
надо убеждать людей, что...
     -- Прости, учитель, что я перебиваю  тебя, но сделанного  не вернешь. Я
ранил его,  защищаясь, -- это  правда, но его друзья  поклянутся,  что ссору
затеял я.  Мне  надо покинуть  Кембридж, и  благоразумнее  всего  было бы на
некоторое время уехать из Англии.
     -- Мне  будет жаль расстаться  с тобой, --  улыбнулся Эразм. -- Слишком
мало тут истинных ценителей греческого  языка.  На нас  даже косятся, считая
наши занятия глупой, а  то в вредной затеей. Но я уже сказал, что, по-моему,
ты не  создан для мирных занятий  наукой. В тебе таится  неразумное влечение
испытывать силу  силой  --  ты, вероятно, предпочтешь  назвать это любовью к
приключениям.
     -- Каюсь, ты прав, -- в свою очередь, улыбнулся Алан. -- Я происхожу из
воинственного рода. Мои родители умерли,  когда  я был еще  мал, и я рос без
всякого присмотра,  а север  -- суровый край. Нет, я люблю греческий язык, и
меня  влечет мудрость, ключом  к которой он служит, но  я не  могу посвятить
книгам всю мою жизнь. Мне нужно и что-то другое.
     --  Быть  может,   тебе  следовало  бы  отправиться  с  испанцами   или
португальцами завоевывать Новый Свет.
     Алан расхохотался:
     -- Нет, учитель. Мне только один раз довелось плыть на корабле, и всего
только  из Гулля в  Лондон, но у меня начинается приступ морской болезни при
одном лишь воспоминании об этом путешествии. Моряком мне не быть.
     -- Гм... --  Эразм задумался и, нагнувшись к камину, принялся растирать
посиневшие пальцы; он даже распахнул  мантию и подставил  животворному теплу
свои тощие ноги.  -- Итак, у тебя нет ни  денег,  ни друзей. Тебе приходится
самому заботиться о себе. И тебе надо уехать из Англии.
     -- Да, учитель.
     -- Я могу, конечно, снабдить тебя письмами, которые  откроют тебе двери
других университетов. Парижского, например, или Падуанского. Но ведь,  чтобы
не умереть с голоду, тебе придется просить милостыню или работать. К тому же
я  остаюсь  при прежнем мнении: несмотря на весь твой  острый ум, господь не
предназначил тебе быть ученым.
     -- Так что же ты мне посоветуешь?
     Голландец долго молчал. Алан ждал,  с трудом сдерживая нетерпение. Ночь
была на  исходе. Пока он беседовал с Эразмом, незаметно приблизился рассвет,
неся с собой опасность. Он уже видел, как  его ведут  к декану колледжа, как
передают в руки университетских властей...
     --  Пожалуй,  --  негромко  сказал  Эразм,  --  я  могу   тебе  кое-что
предложить. Но если  ты согласишься,  я  не  знаю,  куда это  тебя приведет.
Несомненно,  в дальние  страны.  Вероятно, на край гибели.  И  возможно -- в
могилу.
     -- Но что же ты предлагаешь, учитель?
     Эразм выпрямился и нащупал на поясе связку ключей.
     -- Если ты не согласишься, ты обещаешь хранить тайну?
     -- Конечно!
     Эразм  подошел  к  дубовому сундуку,  в котором  держал свои  бумаги  и
наиболее ценные книги.
     -- Разумеется, ты знаешь,  что нам известна лишь малая  часть того, что
написали  греки   и   римляне.  Если  бы  древние  владели   нашим  недавним
изобретением  --  книгопечатанием,  светильники их знания горели бы повсюду!
Но, увы, до нас дошли лишь отдельные списки, которые ценятся на вес золота.
     -- Я знаю, учитель. Я хорошо помню, какое было волнение в прошлом году,
когда  в  монастыре Корвио нашли первые шесть  глав "Анналов" Тацита[1].  Их
потом послали в Рим Джованни Медичи.
     [1] <i>Тацит  Публий Корнелий  (ок. 55-120 гг.) --  древнеримский историк.
Его "Анналы", посвященные истории Рима  при первых императорах, дошли до нас
не полностью.</i>
     Голландец кивнул.
     -- Такие случаи утешают нас и подают надежду, что не все великие  книги
безвозвратно погибли для мира. Быть может, некоторые из них уцелели и где-то
пылятся сейчас в  безвестности и  небрежении.  Как знать, не удастся  ли нам
отыскать еще, например,  какие-нибудь творения Софокла --  ведь до нас дошло
только семь его трагедий, а он написал их больше ста.
     -- Какая это, наверное, высокая радость, -- задумчиво произнес Алан, --
найти бессмертное произведение и вернуть его миру!
     Эразм испытующе посмотрел на него, вертя в руке ключ.
     -- Хотелось бы тебе испытать ее?
     -- Больше всего на свете!
     -- В таком случае, ты можешь попробовать.
     Он отпер сундук и, порывшись в бумагах, достал письмо.
     -- Слушай внимательно, -- сказал он, подходя к свече. -- Это пишет  мне
из  Антверпена мой близкий друг. "Тебя может заинтересовать рассказ, который
я услышал  от одного  старика паломника, недавно вернувшегося из Иерусалима.
По его словам,  года два назад  по  пути  туда  он провел  несколько  дней в
уединенном  монастыре.  Где  именно  находится  этот  монастырь,  он  толком
объяснить не мог, но перед  тем он переплыл  Адриатическое море, и  отсюда я
заключаю,  что  это  где-то в  Далмации или  за ней.  Однажды  он  забрел  в
монастырскую  библиотеку,  которая,  по  его   словам,  больше  походит   на
захламленный чулан, что, впрочем,  не редкость для восточных монастырей, где
монахи особенно ленивы и невежественны. Но там он увидел несколько греческих
книг и запомнил название одной -- "Овод", комедия Алексида..."
     -- А кто такой Алексид? -- взволнованно перебил Алан.
     -- Мы о нем почти ничего не знаем. Он  писал комедии почти в одно время
с Аристофаном, но от них до нас дошли только две-три строчки.
     --  И  целая  комедия  лежит  в  этом  монастыре?  Какое  замечательное
открытие! Но почему же этот паломник...
     --  Не торопись! -- Эразм поднял  руку, умеряя его  нетерпение. --  Наш
паломник не был ученым, не представлял себе ценности рукописи и думал только
о цели своего путешествия.
     -- Так почему же за ней не отправился кто-нибудь другой?
     --   О  ее  существовании  известно  только  старику  паломнику,  моему
антверпенскому  другу и нам  с тобой.  А  сами монахи  либо  не  знают,  что
хранится  в  их заброшенной библиотеке,  либо не имеют представления о  том,
какое это сокровище.  Комедия Алексида!  Князья  не жалели бы тысяч дукатов,
стараясь  перехватить ее  друг  у друга.  Папа пожелал бы  приобрести ее для
Ватиканского хранилища.
     --  И только  мы знаем, что она там. Если,  конечно, она  еще там... --
Алан говорил медленно, но мысли вихрем мчались в его голове.
     Эразм улыбнулся:
     -- Она пролежала там много  сотен лет, так  что ей вряд ли суждено было
исчезнуть за последние два года.
     -- Но как найти  монастырь, если старик сам не знает, где он находится?
Монастырь где-то по ту сторону Адриатического моря! Легче  отыскать иголку в
стоге сена.
     -- Он указал  несколько  примет.  Монастырь стоит  на крутом утесе, а в
долине за  ним лежит небольшое  озеро, которое  называется Варна.  --  Эразм
запер письмо  в  сундук  и вновь сел у камина. --  Ну, что скажешь, любезный
Дрейтон?
     -- Надо отыскать монастырь и вернуть эту книгу миру!
     --  Да, ты  прав. Значит, кто-то  должен отправиться  к  озеру Варна. И
человек этот должен владеть греческим языком, чтобы узнать  то, ради чего он
будет  искать монастырь.  А  кроме того, он  должен быть  молод, силен  и не
страшиться никаких опасностей.
     Алан молча кивнул.
     -- Путь будет долгим. А  озеро, где бы оно ни находилось, расположено в
глухих  краях -- возможно,  там, где  теперь  бесчинствуют  турки.  Если  он
добудет рукопись, ему еще нужно будет  благополучно вернуться  с сокровищем,
из-за которого  многие  люди,  не задумываясь, перережут ему  глотку, словно
из-за золота или драгоценных камней.
     -- И все-таки, высокочтимый Эразм, я хотел бы попробовать.
     Эразм снова улыбнулся.
     --  С  тех  пор  как  я получил  это  письмо, я  все время  высматривал
подходящего  человека.  Быть  может,  сегодня в харчевню тебя  привела  рука
провидения.  --  Шаркая туфлями, он подошел к столу и взял бумагу и перо. --
Ты ведь торопишься уехать?
     -- Рассвет не должен застать меня в Кембридже.
     -- В  этом предприятии  тебе нужна  будет помощь. Я дам тебе  письмо  к
моему другу Альду в Венеции.
     -- Альду Мануцию? Знаменитому книгопечатнику?
     -- Да. Я гостил у него  в  прошлом году. Это прекраснейший  человек. Он
напечатал  мою книгу "Adagia"[2] .  Отправляйся к нему и  можешь быть  с ним
совершенно  откровенным.  На него можно положиться.  -- Эразм говорил, а его
перо,  не переставая,  деловито  скрипело по  бумаге.  -- Тебе  будут  нужны
деньги. Я  дам  тебе  кое-какую  сумму,  а  Альд  добавит  столько,  сколько
понадобится.  Но  тебе  может  не хватить  на дорогу, поэтому я  напишу  еще
доктору  Мезюрье  в Парижский  университет и метру Гизо  в  Гренобль. Только
помни: никому ни слова о нашей тайне, кроме Альда!
     [2]<i><sup> </sup>"Книга пословиц" (лат.).</i>
     -- Я не забуду.
     Эразм посыпал письма песком и встал.
     -- Собственно  говоря, мне все равно,  кто найдет рукопись, лишь бы она
стала  достоянием всего мира. Но ведь есть  такие  любители, которые, попади
она в их руки, скроют ее ото всех в своем хранилище. Вот этого  случиться не
должно!
     Алан положил письма и серебряные монеты в дорожную сумку.
     -- Рукопись я должен привезти тебе?
     -- Нет,  отдай ее Альду. Он будет знать, что с ней делать. Меня заботит
не  старый  пергамент,  а  живое слово,  которое должно быть  размножено  на
печатных станках. А теперь, милый юноша, поторопись, и да хранит тебя бог.
     Дрожа  от холода, он проводил своего ночного гостя по темной лестнице и
отодвинул  засовы.  Еще  раз  вполголоса  поблагодарив  его, Алан  вышел  на
безмолвную улицу.
     Когда занялся серый, унылый рассвет, по замерзшим равнинам Кембриджшира
размеренным шагом шел одинокий путник, направляясь на юг. А

        Глава третья. ДОМ В ВЕНЕЦИИ


     Ла-Манш обошелся с  Аланом милостиво.  Юноша благополучно  добрался  до
Кале,  не встретив никаких препятствий  ни со  стороны  морской  стихии,  ни
(поскольку Кале все еще владели англичане) со стороны королевских чиновников
на  обоих  берегах  пролива.  Сойдя  с  корабля, он  вскоре уже  очутился на
французской земле  и зашагал по  грязным дорогам Пикардии по  направлению  к
столице.
     Париж  встретил  его  первыми  признаками  пробуждения весны: на  голых
ветках  набухали  серо-зеленые  почки.  Продолжая  свой  путь  на  юг  через
Бургундию,  Алан  уже не  мучился  страхами и сомнениями. Солнце все сильнее
припекало его  плечи под ветхим  плащом, вливая  бодрость  в  его душу.  Еще
несколько дней,  и каждое утро  слева,  на  востоке, его уже  приветствовали
Альпы,  словно плывшие  в лазури небес над бело-розовой пеной распускающихся
яблоневых садов.
     Стараясь  сберечь каждый грош,  он ночевал  на самых  убогих  постоялых
дворах.  Но  одинокий студент не привлекал ничьего внимания: сотни  школяров
бродили в  те  дни  по дорогам Европы, перебираясь из  Рима во Флоренцию, из
Цюриха в Саламанку, из Оксфорда  в Тулузу. Его познаний во французском языке
кое-как хватало  для  того,  чтобы объясниться с хозяином  постоялого двора,
зато он  мог свободно  беседовать  по-латыни с любым деревенским священником
или образованным попутчиком.
     Обогнув подножие Савойских Альп, на которых все еще белели пятна снега,
он добрался до Гренобля, где имя Эразма распахнуло перед ним все двери. Мэтр
Гизо  принял его по-королевски, одолжил ему мула и попросил знакомых купцов,
направлявшихся  в Милан, взять его  с собой.  И  вот  перед Аланом открылась
широкая  равнина Северной  Италии,  где уже  пылали  все яркие  краски южной
весны. В Милане он попрощался  с  купцами, поручил их заботам своего  мула и
отправился дальше, снова пешком и один, через Верону и Падую в Венецию.
     И наконец, когда  апрель  был уже на  исходе, Алан, расспросив дорогу к
церкви Святого Августина, увидел над спокойным каналом дом Альда.
     Дверь была украшена длинной  латинской надписью, по правде сказать,  не
слишком гостеприимной: "Кто  бы ты  ни  был,  если ты  желаешь  поговорить с
Альдом, будь краток; а затем дай ему  вернуться  к его трудам -- если только
не хочешь одолжить  ему свое плечо, как некогда Геркулес утомленному Атласу.
Знай, что всякому, вступившему в этот дом, найдется дело".
     Алан нащупал в сумке письмо Эразма и, собравшись с духом, открыл дверь.
Он  вошел  и  растерянно остановился, пока  его  глаза после  яркого  солнца
привыкали  к  полумраку прихожей. Этот дом  напоминал прохладный улей  -- он
кишел  людьми, и  каждый  прилежно трудился. Откуда-то доносился глухой стук
печатных  станков. Кто-то  звучным  голосом  диктовал  греческие стихи.  Две
девушки, золотисто-рыжие,  как  того требовала  венецианская мода, пробежали
мимо него вверх по  лестнице, смеясь  и роняя апельсины из полной  корзинки.
Оранжевые плоды, подскакивая,  катились  по  белому  мрамору ступенек. Через
вестибюль прошел невысокий толстяк -- он, пошатываясь, нес на голове большую
кипу бумаги.  Весь дом,  радуя  душу любителя  наук, благоухал  типографской
краской.
     -- Ты кого-нибудь  ищешь?  --  раздался  за его  спиной ласковый голос,
негромкий и музыкальный.
     Повернувшись, он встретил дружеский взгляд пожилого  человека в черном,
бритого,  длинноносого,   улыбающегося,   с  длинными  волосами,   аккуратно
ниспадающими на воротник.
     -- Прошу прощения, синьор, я хотел бы видеть мессера Альда Мануция.
     Тот улыбнулся:
     -- Ты его видишь.
     --  Ax!..  --  Алан  поспешно поклонился. -- У меня  к  тебе  письмо от
достопочтенного Эразма. -- При этом имени лицо итальянца озарилось радостью.
-- И... и нельзя ли нам поговорить наедине?
     -- Конечно, мой юный друг. Прошу сюда!
     Вслед за ним Алан поднялся по лестнице в  комнату, уставленную книгами.
Он  сразу узнал  небольшие аккуратные  томики, которыми  славилось заведение
Альда,  -- насколько удобнее были они,  чем тяжелые  дорогие фолианты других
книгопечатников!  Комнату   украшали  мраморный  бюст   Вергилия  и  изящная
статуэтка   какой-то  греческой   нимфы.  На  подоконнике   стояла   ваза  с
пронизанными  солнцем  синими   гиацинтами.  Стол   был  завален   письмами,
рукописями, гранками и всякими деловыми бумагами.
     Альд  прочел  письмо,  а потом вопросительно посмотрел на  юношу.  Алан
рассказал ему все, что знал.
     -- Алексид! -- Лицо итальянца вновь озарилось радостью, спокойные глаза
заблестели.  --  Найти  комедию  Алексида -- да, это было  бы  действительно
чудом. -- Он  виновато  усмехнулся.  -- Тебе,  наверное, странно, юноша, что
простое упоминание о  какой-то книге так меня взволновало? Не знаю, поверишь
ли  ты, но я готов  проливать настоящие слезы при мысли о всех тех греческих
книгах, которые утрачены для современного человека.
     -- Я понимаю, синьор, -- ведь в мире так мало книг.
     -- Вот-вот. -- Альд  жестом остановил его. --  Подумай, мой юный  друг,
сосчитай; забудь на минуту про творения греков и римлян, забудь про обширные
труды отцов церкви -- это, конечно, весьма святые книги, но, увы, невероятно
скучные! Что еще мы  создали? Что еще можно  читать?  Прекрасные стихи наших
Данте  и  Петрарки,  остроумные новеллы Боккаччо, хроники Фруассара, стихи и
проза ваших англичан --  Чосера и Мелори,  несколько  старинных  французских
героических поэм... Что еще мог бы ты назвать?
     -- Ничего,  синьор. Для того  чтобы пересчитать великие книги,  которые
создала Европа после заката Греции и Рима, хватит и десяти пальцев.
     --  И  вот  теперь,  после  того как греческая литература  пребывала  в
забвении более тысячи лет, мы вдруг открыли сокровище под самым нашим носом:
поэзия, трагедии,  комедии, исторические, философские,  научные сочинения...
Сокровища, сказал я?  Да-да, но сокровища,  погребенные в старых подвалах  и
склепах,  служащие   пищей  для  плесени  и  мышей!  Страшно  подумать,  как
обращаются с книгами в некоторых монастырях  -- монахи даже  режут пергамент
на  мелкие кусочки, чтобы  писать на них  молитвы,  а  потом  продавать  эти
амулеты  паломникам за  несколько медных монет.  При одной мысли об  этом  я
прихожу в бешенство!
     --  Не  понимаю...  --  Алан  запнулся.  --  Когда я  начал  учиться  в
Кембридже,  и  познакомился с Эразмом, и узнал то  новое, что  принесли  нам
последние  годы...  у  меня  в  мозгу словно вспыхнул яркий  свет, я  словно
проснулся после долгого сна. И теперь  я не понимаю, как могут люди,  к тому
же образованные люди, оставаться равнодушными ко всему этому.
     --  Равнодушными? -- повторил  Альд.  -- Да  многие из них боятся этого
нового знания.
     -- Боятся?
     -- Разве ты забыл слова нашего друга Эразма? -- И итальянец негромко, с
чувством  произнес:  --  "Мир наконец-то  начал  обретать  рассудок,  словно
пробуждаясь  после  долгого сна.  И  все же  находятся  люди, которые упрямо
противятся этому, руками и ногами цепляясь за свое древнее невежество".
     -- Но почему?
     --  Он  и  это  объяснил,  -- усмехнулся итальянец.  -- "Они  страшатся
возрождения  хороших книг,  ибо, если мир станет  мудрее, им уже  не удастся
скрыть, что они ничего не знают".
     --   Таких  людей  мне  доводилось  встречать   в  Кембридже.   --   И,
рассмеявшись, Алан рассказал Альду о своем последнем вечере в университете.
     -- Превосходно! --  одобрительно  воскликнул Альд.  --  Истинный рыцарь
знания и человек действия, ты больше всякого другого подходишь для подобного
предприятия.  Ну,  а теперь поговорим  о  деле.  Ты  сказал,  что  это место
называется Варна?
     -- Так, во всяком случае, называется озеро. Ты слышал о нем?
     -- Нет. Но я наведу справки. На это потребуется время, однако в Венеции
можно узнать все, что  угодно, -- нужно лишь терпение. Город полон  купцов и
путешественников, побывавших  во всех уголках  земли. Предоставь  это мне, а
сам погости у нас, отдохни после дороги и наберись сил для дальнего пути.
     Он  открыл дверь,  кликнул служанку  и сам  проводил Алана  в небольшую
комнату на  втором  этаже.  Переступив порог,  Алан в изумлении остановился.
Такая  роскошь  и комфорт были  еще  неизвестны  в Англии  -- ковер на полу,
мягкая  удобная  кровать,  которую  служанка   уже  застилала   белоснежными
хрустящими простынями, гобелены на стенах, изображающие сцены из  странствий
Одиссея, туалетный  столик и  еще  много  всякой  мебели.  Однако позже  ему
пришлось  убедиться,  что дом  Альда  по  сравнению с  жилищами  итальянских
богачей был обставлен скромно и просто.
     -- У меня на родине нет ничего подобного! -- сказал он с восхищением.
     Альд пожал плечами.
     -- Но ведь Англию не  назовешь цивилизованной  страной. Хотя,  конечно,
придет и ее время, -- добавил он любезно.
     Умывшись  и приведя  в  порядок костюм, Алан  спустился вслед  за своим
хозяином в столовую.  Украшенный  изящными  греческими  вазами большой зал с
длинным  столом посередине  и массивным  буфетом у стены  был полон  народа.
Почти  все присутствующие были молоды и все без исключения веселы. С  Аланом
любезно поздоровались жена Альда, его сыновья Мануцио и Антонио, его зятья и
компаньоны Азолани и их  многочисленные  жены,  сыновья и  дочери,  а  также
помощник  Альда,  красивый критянин Марк Мусур,  Серафин, корректор, и  (как
ему, во всяком случае, показалось) еще добрый десяток каких-то людей.
     "Мне ни за  что не  запомнить сразу все эти имена и лица, -- в отчаянии
подумал  он,  -- а  тем  более --  кто  кем  кому  приходится.  Нужно  будет
разбираться постепенно".
     --  Ты  говоришь  по-гречески?  --  вежливо  осведомился   Антонио.  --
Прекрасно. Мы обычно говорим  между собой по-гречески, ведь  многие из наших
друзей родом с Кипра.
     Алана усадили на почетное место рядом с хозяйкой.
     --  Вы...  вы слишком добры  ко мне,  -- смущенно  пробормотал  он.  --
Безвестный чужестранец...
     -- Чужестранец? -- откликнулся Альд с другого конца стола. -- А  что бы
сказал на это Эразм? "Почему до сих пор сохраняются такие глупые  слова, как
"англичанин" и "француз", разделяющие нас?"
     -- А  в другом  месте,  -- раздался звонкий  голос откуда-то с середины
стола, -- он говорит: "Весь мир -- это одно общее отечество".
     Эти  слова были  встречены гулом одобрения. Алан от удивления вытаращил
глаза. Голос  принадлежал девушке, и девушка эта была моложе его. Что же это
за страна, где девушки бегло говорят по-гречески и цитируют по-латыни ученые
трактаты?

     Следующие  несколько дней, пока Альд осторожно наводил справки о Варне,
Алан отдыхал и с интересом осматривал Венецию.
     Едва увидев первые  города Северной Италии, он  с удивлением обнаружил,
что  они  были куда более благоустроенны, чем даже французская и  английская
столицы:  не  только княжеские  дворцы,  но и  дома простых  купцов поражали
великолепием. Люди на улицах, если, конечно, не  считать нищих, были нарядно
одеты,  и  он  не  уставал  дивиться их чистоплотности и изяществу  манер. В
других странах по  городским улицам можно было проехать только верхом, а тут
по отличным мостовым катили удобные кареты. ^
     В Венецию  же он просто влюбился:  ее бесчисленные каналы, гондолы, лес
корабельных мачт,  вздымающийся рядом  с  башнями  и  сверкающими  куполами,
приводили его в восторг.
     Ему нравилась широкая площадь перед церковью Сан-Джакометто на Риальто,
где степенные купцы торговали  товарами со  всех концов света. Ему нравились
разбегавшиеся от  нее во все  стороны узкие торговые улочки. И ему нравилось
кормить голубей на площади Святого Марка.
     Но  иногда он предпочитал никуда не ходить и помогал читать  гранки или
отвечать  на бесчисленные  письма,  которые каждый  день  получал Альд.  Дом
служил  одновременно и жилищем и книгопечатней. Краска изготовлялась там же.
Но белую  плотную  бумагу привозили  с  фабрик  Фабриано.  Несколько  комнат
занимала  переплетная  мастерская.  Шрифт отливали по  образцам,  написанным
критянином  Мусуром, у  которого  был изумительный почерк.  Мусур  отличался
глубокой  ученостью, и  когда много лет спустя  папа Лев Х  возвел его в сан
епископа, Алан, узнав об этом, нисколько не удивился.
     -- Отец основал свою  книгопечатню почти двадцать лет  назад, -- как-то
рассказал ему Антонио. -- В  те дни греческие книги почти не  печатались  --
только Гомер, Эзоп, Феокрит и Исократ. Он мечтает до своей смерти напечатать
всех писателей древности и успел уже сделать очень многое.
     --  Мне  нравятся ваши книги! --  горячо воскликнул  Алан. -- Они самые
дешевые и  удобные из всех, какие мне только приходилось видеть. А  ведь они
так прекрасно напечатаны и переплетены!
     -- Отец говорит, что он на всю жизнь запомнил, какое отвращение внушали
ему  в  школе безобразные фолианты,  и  он  не  хочет, чтобы  дети и  впредь
страдали так же, как некогда он.
     Тут к ним подошел Альд, который уже некоторое время прислушивался  к их
разговору, и,  бережно  открыв новый  томик Плутарха,  показал  на титульной
странице  знак   своей  книгопечатни  с  девизом:  "Festina  lente"  ("Спеши
медленно").
     -- Это мой герб, -- засмеялся он, --  и я  горжусь им не меньше  любого
рыцаря. Дельфин означает  скорость, а якорь  -- терпеливое упорство.  Я льщу
себя надеждой,  что  теперь этот  знак известен в Европе повсюду, где только
люди ценят книги.
     -- И пусть скоро  настанет  день, когда мы  увидим его  еще  под  одним
заголовком! -- воскликнул Алан. -- "Овод", комедия Алексида.
     -- Тс-с... -- сказал Альд. -- Будь осторожен даже в этом доме.
     ... Им по-прежнему ничего не удавалось узнать про Варну, и Алан начинал
уже  тревожиться. В Венеции ему жилось прекрасно, но тем  не менее он жаждал
как  можно скорее  снова пуститься  в  путь.  Альд говорил об Алексиде  так,
словно он не умер две тысячи лет назад, словно в монастырской тюрьме томился
и ждал спасения живой поэт. Комедия и ее автор были для него  неразделимы, и
молодой англичанин заразился его энтузиазмом.
     -- Терпение, -- говорил итальянец, ласково кладя  руку на плечо  юноши.
-- Терпение  и упорство.  Сейчас время якоря, а потом настанет час дельфина.
Как  только  мы  получим необходимые сведения,  обещаю,  что снаряжу тебя  в
дорогу немедленно.
     --  Мне  иногда кажется,  что никакой  Варны  вообще не существует,  --
печально вздохнул Алан,
     -- Мы скоро все  узнаем.  Через  три дня начнется карнавал.  Из Феррары
приедет один мой старый друг. Он изъездил Восточную Европу вдоль и поперек и
уж наверное сумеет нам помочь.
     -- Ах, если бы!
     -- Он  будет ужинать у нас в  первый вечер карнавала.  А до тех  пор --
терпение.
     Карнавал начался, и  Алан решил,  что  никогда в жизни  не видел ничего
подобного.   А  ведь  ему  случалось  видеть  турниры,  пышные  празднества,
торжественные процессии, моралите[1],  которые разыгрывались на площадях под
открытым  небом.  Но  ничто   не   могло  сравниться  cо  зрелищем  великого
итальянского города, предавшегося безудержному веселью. Надев маску  и плащ,
как и все остальные, Алан отправился с Антонио посмотреть карнавал.
     [1] <i>Нравоучительные, часто аллегорические пьесы, пользовавшиеся большим
успехом в Европе в XV веке.</i>
     На  огромной  площади   Святого  Марка  колыхалась  густая  толпа.  Шли
музыканты  в  сопровождении позолоченных  крылатых  мальчиков,  изображавших
купидонов; на высоких колесницах вперемежку проезжали библейские патриархи и
герои  античных  легенд:  за  Ноем следовал Нептун,  за  Авраамом  -- Ахилл.
Впервые в жизни Алан увидел верблюда. Покрытый богатой  попоной, он надменно
шагал  по  усыпанной  розами  площади.  Друзья   с   трудом  протолкались  к
набережной, чтобы посмотреть лодочные гонки.
     -- Вот такого в Англии никогда не увидишь! -- воскликнул Алан.
     -- Почему? Разве у вас не бывает водных праздников и процессий?
     -- Да нет, бывают, хотя я их не видел... Но я говорю о другом, Антонио.
-- И  он указал на несколько лодок, выстраивающихся  к  следующим гонкам. Их
команды состояли только из девушек.
     --  О, наши  девушки  пользуются  почти  такой же свободой, как и  наши
юноши!  --  рассмеялся  Антонио.  --  Видишь   ли,  они  получают  такое  же
образование и умеют поставить на своем.
     -- Не знаю, что бы на это сказали у нас, -- нахмурившись, заметил Алан.
-- Вряд ли найдется англичанин, который захочет взять в жены дюжего гребца.
     -- Ну, посмотрим, такие ли уж  они дюжие гребцы. Гонки начались. Отсюда
нам будет хорошо видно, кто победит.
     Легкие лодки  уже неслись по спокойной  воде, нефритово-зеленой в лучах
догорающей  зари. Золотисто-рыжие  головы  наклонялись в  такт,  а унизанные
браслетами белоснежные  руки гнали лодку вперед со скоростью, какой могли бы
позавидовать гребцы-мужчины. Когда первая лодка пронеслась мимо меты, далеко
обогнав  ближайшую  соперницу, толпа  на  набережной  разразилась  смехом  и
приветственными криками.
     -- Да ведь я  знаю одну из этих девушек! -- воскликнул Алан. -- Вон, на
третьей скамье в победившей лодке.
     -- Ну конечно --  это же моя двоюродная сестра  Анджела д'Азола. Или ты
забыл, как она цитировала  Эразма за  обедом  в день твоего  приезда?  Давай
протолкаемся к пристани и поздравим ее. Она ни за что  не узнает тебя в этой
маске.
     Антонио  начал энергично прокладывать себе путь  через толпу,  но  Алан
замешкался  и  отстал  от  своего  друга.  Он  попробовал  догнать  его,  но
безуспешно. Начинало  темнеть, повсюду  уже пылали  факелы  и свечи, и  Алан
понял, что вряд ли сумеет отыскать Антонио в этом волнующемся  людском море.
Он решил, что погуляет еще часок, полюбуется  праздником, а потом отправится
домой ужинать.
     Однако  ему  недолго было суждено оставаться в одиночестве. Не успел он
пройти и  несколько  шагов, как кто-то дернул  его  за плащ.  Он обернулся и
увидел перед собой две маски.
     -- Ну, Алан, и заставил же ты нас побегать!  -- весело  сказал один  из
незнакомцев по-итальянски. (Алан уже немножко научился понимать этот язык.)
     --  Мы  собираемся немного  прокатиться и  посмотреть  иллюминацию,  --
перебил  второй.  --  Я  тебя сразу  узнал, и мы погнались за  тобой,  чтобы
спросить, не хочешь ли ты присоединиться к нам.
     -- Вы очень любезны... -- Алан умолк, несколько смущенный. -- Простите,
но я не узнал вас под этими масками...
     -- Ну что  ж, поломай-ка голову, пока не настанет  время их снимать, --
засмеялся  первый.  --  Идем  же,  вон наша  лодка.  Алан  все еще  медлил в
нерешительности.
     -- Но я боюсь опоздать к ужину...
     -- Ты и не опоздаешь. Мы ведь тоже не хотим опаздывать к тому же самому
ужину.
     --  Мне очень  неприятно,  --  сказал Алан, когда они повернулись и все
вместе пошли  к  гондоле,  --  но в  доме  мессера  Мануция  живет так много
народу... а ведь сейчас к тому же я мог бы узнать вас только по голосу.
     -- Пустяки,  -- успокоили они  его.  -- Что же это был  бы за карнавал,
если бы все друг друга узнавали?
     Гондола покачивалась на  волнах  у зеленых от водорослей ступеней. Даже
оба  гребца по случаю  карнавала  были в масках.  Алан сел на скамью, и  они
поплыли.
     Уже совсем стемнело,  но почти все окна города были  озарены золотистым
светом.  Факелы, отражаясь  в  колышущейся  воде,  казалось,  рассыпали нити
рубиновых ожерелий. Музыка  лилась  из  домов, музыка  доносилась  с улиц  и
площадей,  музыка  гремела  на барках.  Со  всех  сторон  раздавались пение,
веселые  крики,  хохот,  кокетливый  смех девушек.  Алан повернулся  к своим
спутникам.
     -- Я вам очень благодарен. По-моему, красивее этого я ничего в жизни не
видел.
     -- Будем надеяться, что  ты  не пожалеешь  об  этой поездке, -- любезно
ответил один из них.
     -- Но... они же свернули в Большой канал!
     Гондола   действительно   повернула   и   теперь  быстро  удалялась  от
иллюминированных зданий.
     -- Куда мы едем? -- с тревогой спросил Алан.
     -- Скоро увидишь, -- ответил тот, который сидел напротив.  В его голосе
прозвучала нота, не понравившаяся Алану.
     -- Я не верю, что  вы из дома мессера Мануция! -- гневно крикнул он. --
Дайте-ка посмотреть на ваши лица!
     И он решительно протянул руку, чтобы сорвать маску со своего соседа. Но
незнакомец увернулся, а его товарищ обхватил Алана за пояс. Несколько секунд
гондола раскачивалась, грозя перевернуться.
     -- Сиди смирно, и с тобой не случится ничего дурного!
     Алан почувствовал,  что  к  его  боку прижалось  нечто  твердое, сильно
смахивавшее на острие кинжала.
     Он решил, что благоразумнее будет пока сидеть смирно.

        Глава четвертая. ТЕНЬ ЯСТРЕБА


     Вскоре   гондола   свернула  в  узкий  боковой  канал.  Прямо  из  чуть
колышущейся  воды,  словно   крутые  утесы,  поднимались   высокие  дома   с
освещенными квадратами окон на верхних этажах. Мрак, царивший внизу, кое-где
разрывали багровые факелы, озарявшие крутые ступени. Лодка причалила к одной
из таких лестниц. Человек с кинжалом сказал:
     -- Если пойдешь с нами по-хорошему, можешь ничего не опасаться.
     -- Куда вы меня привезли?
     -- К тому, кто послал за тобой;
     -- Послал за мной?
     --  Да,  --  рассмеялся  неизвестный. --  Но ты  ведь  мог  не  принять
приглашения или вмешался бы мессер Мануций, вот нам  и пришлось прибегнуть к
такому способу.
     -- Что это за шутки? -- спросил Алан, упрямо не двигаясь с места.
     --  Шутки тут ни при чем. Если ты  будешь разумен, то  сможешь  неплохо
заработать. Ну, а теперь пошли. И не пробуй бежать от  нас по этой лестнице,
она ведет не на улицу, а в тот самый дворец, куда мы идем.
     Алану  оставалось  только  подчиниться.  Он   вылез  из  лодки  и  стал
подниматься по  лестнице  в сопровождении  своих  похитителей. Они  вошли  в
дверь, которую  охранял  вооруженный  привратник в  пышной  ливрее. Затем по
внутренней мраморной лестнице с бронзовыми перилами они поднялись  на второй
этаж  и  прошли  несколько  галерей,  увешанных великолепными  гобеленами  и
украшенных статуями. Алан успел заметить, что фрески на  потолке  изображают
сцены из "Илиады".
     В  конце последней  галереи они  остановились  перед  высокими  резными
дверями.  Человек с  кинжалом почтительно  постучал,  и изнутри  еле  слышно
донесся ответ. Он  распахнул  правую  створку двери  и с  поклоном пропустил
Алана вперед.
     <img src=triz2_002.png>
     Они очутились  в  огромной  библиотеке,  где  полки  уходили  под самый
потолок  и  к  верхним  можно  было  добраться  только  по  узкой галерейке,
опоясывавшей комнату на половине  ее высоты. Однако сейчас эта галерея  была
погружена в полумрак. В комнате были зажжены только две массивные серебряные
лампы,  стоявшие на  столе  в дальнем ее конце.  Там  сидел невысокий щуплый
человек, который в  этом огромном зале казался еще более щуплым и маленьким.
Алана подвели почти к самому столу, заваленному старыми пергаментами.
     -- Не снять  ли  нам маски? -- изысканно вежливым тоном спросил человек
за столом. -- Ведь по сравнению  со  мной  ты  находишься в  более  выгодном
положении, мессер Дрейтон.
     Провожатые Алана сняли  маски, и  он последовал их  примеру. Человек за
столом  устремил  на  его  лицо  пытливый  взгляд.  Алан,  в  свою  очередь,
внимательно  его   рассматривал.  Перед  ним  сидел  сгорбленный   старик  с
прекрасным лбом  мыслителя, почти лысый, если не считать серебристого  пушка
над  ушами.  В  холодных  беспощадных  глазах чувствовалась  та  же  твердая
решимость, что и в квадратной  нижней челюсти, очертаний  которой не смягчил
даже  клинышек  бороды.  На нем  был  строгий, но  очень  дорогой костюм  из
коричневого  бархата,  а  на  груди,   на   золотой   цепи,  висел  усеянный
драгоценными камнями  медальон. Он  то и дело  касался его  длинными  белыми
пальцами, которые  на  фоне  темного бархата казались холодными серебристыми
рыбками.  Они были  унизаны перстнями --  на некоторых  сверкало даже по три
драгоценных камня.
     Первым прервал молчание Алан.
     -- Это ты находишься в более  выгодном положении по сравнению со  мной,
синьор,  --  сказал он резко. -- Ведь  тебе известно мое имя, а мне твое  --
нет.  И я не знаю,  почему меня насильно привели сюда, хотя  тебе, вероятно,
известно и это.
     -- О да... Чезаре, предложи нашему  юному гостю стул. Бернардо, ты  нам
пока не нужен.
     -- Как угодно  его  светлости.  -- И, поклонившись, тот,  кого  назвали
Бернардо, ушел.
     Алан  повернулся, чтобы  взять стул у второго своего  похитителя, и тут
впервые увидел его лицо. Оно показалось ему страшным, хотя Чезаре был  молод
и очень  красив нежной,  почти девичьей красотой. Но в нем  не чувствовалось
девичьей кротости, а глаза его были жестокими, как глаза кошки.
     -- Что касается моего имени, --  сказал человек  за столом все  тем  же
вкрадчивым тоном,  --  то мы  пока не будем  его называть,  но я  могу  тебя
заверить,  что  это  славное  имя.  Кроме  того,  я  очень  богат.  Конечно,
упоминание об  этом скорее  пристало бы  простолюдину, но оно  оправдывается
обстоятельствами. Я хотел бы предложить тебе выгодную сделку, и лучше, чтобы
ты с самого начала знал, что я могу и готов щедро заплатить тебе.
     Алан слегка поклонился.
     -- Я не сомневаюсь, что вижу перед собой знатного вельможу, хотя мне  и
не дозволено узнать твое имя.
     Он   уже  догадался,  что  его  собеседник  был  герцогом  --  об  этом
свидетельствовали и золоченый герб на спинке кресла, и  то, что слуга назвал
его "светлостью". Но  раз он скрыл свое имя, Алан не собирался оказывать ему
почтение, на которое давал право этот титул.
     -- Однако, -- продолжал он, -- я  всего лишь бедный английский студент,
и у меня нет ничего ценного.
     -- Ты ошибаешься, юноша. У тебя  есть рукопись греческого  комедиографа
Алексида.
     Алан в непритворном изумлении широко раскрыл глаза.
     -- Ах, если бы это было так! -- сказал он совершенно искренне.
     -- Во всяком случае, ты знаешь, где она находится.
     -- Ах, если бы это было так! -- повторил  Алан,  который начал о многом
догадываться. -- Это шутка, синьор? Такая библиотека свидетельствует о твоей
большой  учености, и  ты  лучше меня должен  знать,  что  до  наших  дней не
сохранилось ни одной  комедии  Алексида.  Почему ты вообразил,  что  я  могу
хранить подобное сокровище? Да ведь если бы такая рукопись существовала, она
стоила бы...
     -- Она существует, --  перебил  его герцог, -- и  стоит... почти  любую
цену, которую ты назначишь.
     -- Если это не  шутка, синьор, то твои люди просто ошиблись и привели к
тебе не того человека. Я только что приехал из Англии, меня зовут...
     -- Мне все  это известно. -- Герцог взмахнул  белой  рукой и наклонился
вперед. Над его лысой головой на высокой спинке кресла распростерлись резные
крылья  золоченого  ястреба. Алан вспомнил, что  этот  же герб  он видел  на
ливрее привратника. -- Тебя зовут Алан Дрейтон, и  ты  живешь  у Мануция. Ты
собираешься достать для него рукопись Алексида. Может быть, мы кончим играть
в прятки, мой милый?
     Алан поперхнулся.
     -- Хорошо, предположим, это правда. Так что же тебе нужно?
     --  Рукопись. Ты привезешь ее  мне, а  не Мануцию. -- Перехватив взгляд
Алана,  он тонко улыбнулся. --  Если тебе нужны  деньги,  то  здравый  смысл
подскажет тебе, что я могу заплатить куда больше, чем этот книгопечатник. Но
если, как  мне кажется, ты действуешь из более достойных побуждений и ценишь
сокровища знания, то  погляди на эту библиотеку. Согласись, что это -- более
достойное хранилище для Алексида, чем дом Мануция.
     -- Да, это прекрасный  зал, --  осторожно ответил  Алан, оглядываясь по
сторонам.
     --  Позволь,  я  покажу тебе  мою  библиотеку.  -- Герцог с неожиданной
легкостью  поднялся на ноги, зажег две  свечи  от  лампы  на столе и, высоко
подняв подсвечник, повел Алана за собой.
     --  Здесь хранятся две тысячи  книг, но  среди них не найдется ни одной
печатной  страницы. Я не могу  слышать о печатном станке! Мерзкое новомодное
изобретение, имеющее только одну цель -- метать бисер учености перед  свиным
стадом простолюдинов.
     Алан  с трудом сдержал  свое  возмущение. Библиотека,  безусловно, была
великолепна, и этот ночной  осмотр невольно увлек его,  хотя он ни на минуту
не  забывал  об опасном положении,  в которое  попал, и о  зловещем  Чезаре,
неслышно следовавшем за ними по пятам.
     -- Я  собирал книги всю свою жизнь, -- продолжал герцог,  -- и потратил
на них  более двадцати  тысяч дукатов. Так что суди сам, какую цену  я готов
заплатить.
     Алан  поднял свечу  повыше, и  она  озарила  редкую рукопись  сочинений
Платона, которую герцог тут же с гордостью протянул ему.
     -- Эта библиотека -- подлинная сокровищница, -- сказал  юноша искренне.
-- Каким образом тебе удалось найти все это?
     Герцог самодовольно улыбнулся.
     -- Видишь ли, есть люди,  которые сделали  это своим ремеслом.  Богатые
купцы,  особенно флорентийские, которые  рассылают своих приказчиков по всей
Европе  и  даже  в Малую Азию,  всегда поручают  им  высматривать интересные
рукописи. Беда в том, что они, естественно, продают свои  находки  тому, кто
предложит больше. А с владетельным князем или его святейшеством папой даже я
не всегда могу соперничать. Поэтому я предпочитаю пользоваться услугами моих
собственных доверенных лиц  -- во  главе  их стоит Чезаре, с которым ты  уже
знаком. Я сообщаю  Чезаре, что именно мне нужно, и он никогда  не обманывает
моих ожиданий.
     Тут  герцог  усмехнулся,  и  от  этой  усмешки  Алан похолодел. Чезаре,
услышав, что его хвалят,  подошел поближе, но  его красивое лицо по-прежнему
оставалось хмурым и настороженным.
     -- Погляди-ка  на  этого Гомера,  -- продолжал герцог, протягивая Алану
другую книгу в прекрасном  переплете из позолоченной кожи. -- Это,  пожалуй,
самая большая драгоценность в моем собрании. А, Чезаре?
     --  Она обошлась в две человеческие жизни, -- ответил  молодой человек.
-- Ну и что?
     -- Действительно, ну и что?  -- повторил его господин. -- То,  что  нам
нужно, мы берем. Это наш девиз. Не так ли, Чезаре?
     -- И очень хороший девиз. Мессеру Дрейтону будет полезно его запомнить.
     Перелистывая страницы  Гомера, Алан лихорадочно обдумывал  положение. С
Альдом его связывает дружба, но не деловые обязательства. Если он согласится
служить герцогу, его поступок  могут назвать не слишком  красивым, но отнюдь
не бесчестным.  Ведь в  конце-то концов это ему предстоит  совершить опасное
путешествие  в Варну.  А герцог заплатит щедро,  и он будет обеспечен на всю
жизнь...
     Но и рассуждая так, Алан отлично понимал, что никогда не предаст Альда,
не  обманет доверия Эразма, открывшего ему свою тайну. К тому же им рукопись
была нужна для того, чтобы напечатать  ее и  подарить комедию Алексида всему
миру,  герцог  же  собирался,  как  скупец,  скрыть  ее  ото  всех  в  своей
библиотеке, чтобы  потом  хвастать, что  ни у кого больше нет второго такого
сокровища.
     Какой же смысл спасать Алексида из его темницы в Варне только для того,
чтобы вновь заключить его в венецианскую тюрьму, пусть и более роскошную?
     Ну, а пока что делать? Герцог, несмотря на всю свою любовь к книгам, не
производил впечатления человека чести.  Алан  решил, что  он дорожит  своими
рукописями  не  потому,  что  они хранят  сокровища  знаний,  а  просто  как
собранием  редкостей. Ну, а красивый,  как  Аполлон, Чезаре, его доверенный,
был, судя по всему, опасен, как ядовитая змея.
     --  Час уже  поздний, синьор, --  сказал он  наконец, -- и поскольку ты
убедился, что  я  не могу быть  тебе полезен, надеюсь,  мне  разрешено будет
удалиться?
     Герцог резко повернулся к нему.
     -- Продолжаем играть в прятки? -- спросил он невозмутимо. -- Разве я не
сумел убедить тебя,  что ты  не прогадаешь, если  согласишься  выполнить мое
поручение?
     -- Это прекрасная библиотека, но... я уже связан словом с другими.
     --  Быть  может,  я выразил  свою мысль  недостаточно ясно.  --  Герцог
говорил размеренно и  зловеще.  -- Хотя ты и отрицаешь это, я знаю, что тебе
известно,  где находится рукопись  Алексида. Она будет принадлежать мне. Мне
-- и никому  другому! Я не уступлю ее даже Джованни Медичи!  Ты продашь  мне
свои сведения  прежде, чем  покинешь этот дом. А  то, что нам не продают, мы
берем.
     -- Но каким образом вы можете "взять" сведения? -- Почему-то, попадая в
опасное положение, Алан всегда начинал говорить насмешливо.
     -- Это уж дело Чезаре. Не правда ли, Чезаре?
     Молодой человек оскалил зубы.
     --  Твоя  светлость  может  на  меня положиться.  Мы с Бернардо  сумеем
развязать ему язык. Завтра утром тебе будет известно все, что он знает.
     Алан переводил  взгляд с одного на  другого, оценивая положение. У него
не было оружия,  не было ничего, кроме книги и подсвечника. Руки его заняты,
и ему не удастся выхватить кинжал у кого-нибудь из них. Да и поможет ли это?
Предположим, он  даже  сумеет справиться с  ними  обоими.  Они,  несомненно,
успеют поднять тревогу, и из дворца ему все равно не выбраться.
     Может  быть, попробовать что-нибудь  другое? Как-нибудь  осторожно,  не
вызывая подозрений, избавиться от книги и подсвечника, освободить обе  руки,
а потом внезапно броситься на герцога, выхватить из драгоценных ножен на его
поясе  кинжал и  прижать  острие к груди  старика прежде, чем  Чезаре успеет
вмешаться? Быть может, такой заложник обеспечит ему свободный выход? И, ведя
герцога под руку,  прижимая кинжал к его боку, он покинет  дворец и окажется
на свободе?
     Но это слишком рискованно. Да и  герцог,  вероятно, носит под  бархатом
кольчугу. А что делать тогда?
     "Какой  же я дурак!" -- внезапно подумал Алан. Он вдруг сообразил,  что
именно те предметы, от которых он так  хотел избавиться, и могут открыть ему
путь к свободе.
     --  Назад, Чезаре! --  сказал он.  -- Или твой господин никогда тебе не
простит!

        Глава пятая. ПУТЬ ОТКРЫТ


     От неожиданности молодой итальянец попятился, но тут же выхватил кинжал
из ножен. Бледные руки герцога тревожно взметнулись:
     -- Моя рукопись!.,
     --  Вот именно. --  Алан  поднял свечу,  так что  язычок  пламени почти
лизнул рукописные страницы Гомера. -- Одно движение -- и эта книга вспыхнет!
     Герцог испустил вздох, похожий на стон.
     --  Не  вздумай  ослушаться  его,  Чезаре! --  пробормотал  он  хриплым
голосом, в котором не осталось и  следа прежней вкрадчивой любезности. -- Ты
ведь знаешь, сколько стоит мой Гомер.
     -- На что надеется этот молокосос? -- презрительно  спросил  Чезаре. --
Дворец полон наших людей, мне стоит только кликнуть, и...
     --  Вы можете изрубить меня на куски, -- весело перебил его Алан, -- но
книгу  это  не спасет.  Если не ошибаюсь,  твой господин сказал, что  это --
жемчужина его  собрания, и  он  вряд ли будет  тебе  благодарен за  подобную
услугу.
     -- Да-да, -- поспешно вмешался герцог, -- ни в коем случае не торопись,
Чезаре, и не наделай глупостей. Нам следует обсудить все это спокойно.
     -- Обсуждать будет легче, если ты прикажешь  Чезаре  бросить кинжал  на
пол, вон туда, и если сам снизойдешь последовать его примеру.
     -- Я никому не позволю обезоружить меня! -- вспыхнул Чезаре.
     -- Не спорь, -- с беспокойством сказал герцог, и их кинжалы упали рядом
на ковер.
     Алан  перешел  к  столу  и поставил  на  него  подсвечник,  чтобы  дать
отдохнуть затекшей руке.
     -- А теперь слушайте, -- заговорил он  как мог тверже и увереннее, -- и
я скажу вам, что мы сделаем.
     --  Скажешь нам?  --  Герцог  поднял брови.  --  Ты добился  некоторого
преимущества, юноша, но оно только  уравняло нас. Ты, конечно, можешь  сжечь
моего  Гомера, но  зато я могу сжечь тебя самого... Иди выбрать для тебя еще
какую-нибудь смерть.
     -- Но при этом ты лишишься своего Гомера, а моя смерть не подарит  тебе
Алексида.
     Герцог кивнул.
     -- Верно, -- пробормотал он, словно говоря сам с собой.
     --  Таким  образом, все преимущества  на моей стороне. -- Алан спокойно
глядел на герцога,  но сердце  его  бешено колотилось. Он  отчаянно старался
ничем  не  выдать своего страха и  неуверенности. Эти двое были словно  львы
перед  укротителем. Стоит им догадаться, что он боится их, и они бросятся на
него. -- Ты, синьор, понимаешь это, но твой наемник как будто еще не понял.
     -- Я с  большим удовольствием перережу тебе горло,  петушок, -- ласково
сказал Чезаре, -- и этого дня недолго ждать.
     -- Вот  видишь,  -- заметил Алан, -- тебе следует позаботиться, синьор,
чтобы он не наделал глупостей.
     --  Да-да,  --  пробормотал герцог, --  помолчи,  Чезаре.  Разве ты  не
понимаешь, что с ним погибнет и тайна? Надо найти другой способ...
     -- Теперь  я  пойду  домой.  Пусть  Чезаре  проводит  меня  до дверей и
последит, чтобы меня пропустили  свободно. Книгу и свечу я возьму с собой...
для безопасности.
     Герцог задумался.
     -- Ну что же, -- сказал он, --  у меня нет выбора. Чезаре, ты проводишь
нашего юного  друга из дворца и присмотришь,  чтобы никто не коснулся его  и
пальцем. -- Он  повернулся  к Алану. --  А ты  дашь мне слово, что на  улице
вернешь Чезаре книгу в обмен на свободу.
     -- Конечно, нет, --  рассмеялся Алан. -- Я молод, но не настолько глуп.
Я вряд ли благополучно доберусь до дому, если верну  тебе этого заложника на
пороге  дворца. Нет,  твой Гомер  останется у меня, пока я  не окажусь перед
дверями мессера Мануция.
     -- Ни за что! -- Взгляд  герцога стал ледяным. -- Эта книга не  покинет
пределов дворца.
     -- Она вернется  в него в  целости и сохранности, -- пообещал Алан.  --
Пусть Чезаре  пойдет со  мной, и я даю  тебе слово, что  отдам ему Гомера на
пороге дома мессера Мануция. Но только прикажи  ему вести себя  благоразумно
--  объясни ему,  что, если книга погибнет, ты,  как  его господин, накажешь
его.
     -- Я не дурак, -- огрызнулся Чезаре.
     -- Придется подчиниться, -- устало  сказал герцог. Алан с трудом  скрыл
свою радость.
     -- Отлично. Что  поделаешь, один из нас  должен положиться  на обещание
другого. Ну,  а после событий этого вечера я  предпочту, чтобы тебе пришлось
довериться  моему слову, а не  наоборот. Ты  готов, Чезаре? Нет, оставь свой
кинжал здесь, он тебе не понадобится. Доброй ночи, синьор.
     Вслед за  хмурым молодым итальянцем Алан  вышел  из библиотеки.  Чезаре
провел его назад по длинным галереям, вниз по широкой  лестнице в квадратный
зал, выходивший на  улицу.  При их  появлении несколько  вооруженных  людей,
сидевших  там,  вскочили  на  ноги и почтительно поклонились.  Чезаре  молча
прошел мимо, и Алан, внимательно вглядывавшийся в  их лица, решил, что он не
подал им никакого  незаметного знака. Если их и удивило, что гость  идет  по
ярко освещенным апартаментам с зажженной свечой  в руке, они ничем не выдали
своего изумления. На всякий случай Алан отстал от Чезаре еще шага на два.
     На  крыльце он на секунду остановился  и, бросив свечу, быстро выдернул
из  кольца  пылающий  факел.  Чезаре  оглянулся,  чтобы выяснить, почему  он
задержался.
     -- Может подняться ветер, -- любезно объяснил Алан. -- Если бы он задул
мою свечу... мне  было бы труднее добраться до  дому. Возможно,  ты тоже  об
этом подумал...
     Чезаре еще больше нахмурился, но ничего не ответил и пошел вперед. Алан
не  имел  ни  малейшего  представления, где именно они находятся, однако  он
решил, что итальянец ведет его правильно --  ведь Чезаре не  имело  никакого
смысла обманывать  его до  тех пор, пока у него в руках  оставались  книга и
факел.
     И все  же  Алану  было не  по себе, пока они  шли  по узким  улочкам  и
набережным, по длинным мостам  и  коротким узеньким  мостикам.  Наконец  они
пересекли широкую площадь и  пошли под колоннадой, погруженной  в угрожающий
полумрак. Город еще веселился, но улицы  уже опустели -- люди расходились по
домам, чтобы продолжить празднество в дружеском кругу. Порой навстречу  этой
странной  паре попадались кучки  громко  распевающих гуляк,  но чаще  вокруг
никого не было видно.
     Не  было видно... Но Алана  не оставляло странное ощущение, что  позади
них,  прячась в тень, крадутся какие-то люди, что из-за углов впереди на них
устремлены настороженные взгляды. Он шел, словно  одинокий путник по зимнему
лесу, где за каждым деревом ему чудятся волки.
     И, не выдержав, он крикнул шедшему впереди Чезаре:
     --  Я не слеп! Если  твой герцог задумал  предательство, он не захватит
меня врасплох! -- И он многозначительно взмахнул факелом.
     -- Не  беспокойся, -- бросил  через плечо Чезаре. --  Неужели ты думал,
что он не примет мер предосторожности? Они тут, чтобы охранять его Гомера, а
не нападать на тебя.
     Тем не менее Алан от  души  обрадовался,  когда  увидел  темную громаду
церкви Святого Августина, а мгновение спустя -- и звеневший музыкой и смехом
дом  Альда  с гостеприимно  распахнутыми  дверями.  И  тут он  с  удивлением
сообразил, что все это  опасное  приключение заняло  меньше  двух часов.  Он
думал, что  его хватились, что  Антонио с  друзьями  в  тревоге бросился  на
розыски, а на самом деле он только чуть-чуть опоздал к ужину.
     -- Ну-ка, остановись, -- сказал он Чезаре и, пройдя мимо него к дверям,
осторожно  положил  Гомера на каменную ступеньку и,  вставив факел  в пустое
кольцо на стене, добавил самым любезным тоном: -- Я думаю, факел  пригодится
тебе для обратной дороги. Спокойной ночи!
     -- На этом наше знакомство еще не кончилось, -- заметил Чезаре.
     -- Боюсь, ты сочтешь меня грубым, если я скажу, что от души хочу, чтобы
мы больше не встречались, однако это так.
     Алан  быстро взбежал по ступенькам. На углу  к  этому времени скопилось
много черных  теней, а он вдруг  вспомнил, что итальянцы умеют метко бросать
ножи.
     Когда  ужин  кончился,  Алан  шепнул  Альду,  что им  нужно  поговорить
наедине. В своей комнате книгопечатник с тревогой выслушал рассказ юноши.
     -- Ты  говоришь, что на гербе был изображен золоченый ястреб или сокол?
Да, это, несомненно, был герцог Молфетта. Он живет в Венеции  как изгнанник,
потому что его бывшие подданные предпочли учредить республику. Его  прозвали
Ястребом,  и  у него  на  службе состоит гнусный  негодяй, по  имени  Чезаре
Морелли.
     --  Не могу его понять, -- заметил Алан. --  Какое противоречие! Он так
любит книги... И все же готов похищать, убивать!
     -- К сожалению, в  Италии такие люди не редкость, -- со вздохом ответил
Альд. -- Они страстно влюблены  в  красоту, и  особенно в красоту  античного
искусства и литературы. Они  любят ее  так  же  искренне, как ты  или я. Но,
кроме  того, они  --  люди нашего века, а в Италии  это  век предательств  и
заговоров, отравлений и  убийств из-за угла.  Они упиваются высокой и  ясной
философией  Платона...  а потом  идут  и убивают  не  моргнув  глазом.  Даже
созерцая какой-нибудь шедевр Праксителя, они обдумывают очередную резню.
     -- Но как он узнал про Алексида?
     -- У таких людей есть шпионы.
     -- Но как же так? В этом доме?
     --  Даже  в этом  доме, --  с  грустью сказал Альд, --  возможно,  есть
недостойные люди, обманывающие мое доверие. И прежде случалось многое...  --
Он  улыбнулся. --  Как  видишь,  и  у безобидного  книгопечатника есть  свои
тревоги,  Алан.  Мне  пришлось  пережить  немало  невзгод.  Мои  подмастерья
устраивали  против меня заговоры,  соперники-книгопечатники заключали  союз,
чтобы разорить  меня, бесчестные книготорговцы ставили мою  марку на скверно
отпечатанных   книгах.  Таких   мошенников  прозвали  пиратами,   и   вполне
заслуженно. -- Он пожал плечами.  -- И все-таки  я многого добился с помощью
терпения и упорства, и дальше буду трудиться все так же без отдыха.
     -- Наверное,  они долго выслеживали меня, -- задумчиво проговорил Алан.
-- Ведь  они заговорили со  мной как  хорошие  знакомые,  и я решил, что это
кто-то из моих новых друзей...
     --  И они  по-прежнему  будут  за  тобой следить.  Теперь нам  придется
удвоить осторожность. Не то Молфетта опять тебя схватит.
     -- Разве в Венеции нет закона? -- возмущенно спросил Алан.
     -- Есть-то есть, но наши  правители благоволят  к герцогу, иначе ему не
разрешили  бы поселиться здесь. Однако и  он может позволить себе далеко  не
все. Например, он не посмеет напасть на  мой дом.  Но если  бы  мы  принесли
жалобу на  него за то,  что случилось  сегодня,  толку не  было бы никакого.
Сбиры  отлично знают, чем  занимается Чезаре Морелли и  его люди, но  они не
вмешиваются.
     -- Понимаю.
     -- Ты сегодня отличился. Правда, тебе повезло,  но ты выказал и немалое
мужество.  Ответь-ка мне на  один  вопрос.  --  И  Альд,  наклонив голову, с
лукавой  улыбкой взглянул на Алана.  --  Если бы  они на тебя напали,  ты  и
вправду поднес бы факел к Гомеру?
     Алан посмотрел ему прямо в глаза и рассмеялся:
     -- Мне кажется, ты уже успел узнать меня. Конечно, нет! Ведь я все-таки
ученик Эразма.  У меня не  поднялась  бы рука, чтобы  подпалить даже  уголок
страницы. Это было бы равносильно убийству!
     Альд одобрительно кивнул.
     -- Я так  и  думал... Странно, что  герцог  не догадался  об  этом. Ну,
Морелли, конечно, тебя не мог понять.
     -- Ты прав. У герцога, пожалуй, не было другого выхода,  но я еще тогда
подумал, что он отпускает меня как-то подозрительно легко.
     -- Неужели ты и сейчас не понял, Алан, почему он так поступил?
     -- Нет. А почему?
     -- Мертвый ты был ему не нужен. Да и как  пленник тоже -- а вдруг пытки
Чезаре не  заставили  бы  тебя говорить?  Но  живой,  на свободе  ты  можешь
послужить  ему  гончей  и  привести  его  свору  к  рукописи,  если  удастся
установить  за  тобой  тайную  слежку. А  в  последнюю  минуту  он  надеется
выхватить Алексида  из твоих рук, словно охотник, который отгоняет гончих от
затравленного оленя.
     --  Весьма остроумно  задумано, -- угрюмо  буркнул Алан, -- но  мы  еще
посмотрим, что из этого выйдет.
     Альд встал.
     --  Уже поздно,  мой друг. Тебе  надо отдохнуть после этого неприятного
приключения, а меня ждут внизу друзья. Приходи ко мне завтра утром. Нар надо
обсудить дальнейшие планы.
     -- Дальнейшие планы чего, синьор?
     -- Твоей... или чьей-нибудь еще поездки в Варну.
     -- Чьей-нибудь еще? -- повторил Алан, думая, что ослышался.
     --  Но  ведь,  Алан, теперь, когда  герцогу все  известно, лучше будет,
чтобы ты остался здесь в безопасности, а я постараюсь подыскать надежного...
     -- Нет! --  Измученный волнением  и усталостью  Алан почти кричал. -- Я
начал это дело, и я доведу его до конца! Я не боюсь ни Молфетты, ни Морелли.
В Варну поеду я, и никто другой!
     -- Тш-ш-ш... Не кричи об этом на весь дом.
     -- Прости, синьор.
     -- Я понимаю твои чувства. Ты поедешь,  и  очень скоро,  как только  мы
закончим  необходимые  приготовления. Мой  феррарский друг  сообщил  мне все
нужные сведения. Дорога в Варну открыта перед тобой, дружок!

        Глава шестая. ТАЙНЫЙ ОТЪЕЗД


     Когда Алан  на  следующий  день торопливо  шел  по коридору  к кабинету
Альда,  его  остановила  Анджела  д'Азола.  Можно  было  подумать,  что  она
подстерегала его, прячась за занавеской. Протянув белую руку, она преградила
ему дорогу.
     -- Алан! -- У  нее был  удивительно  низкий для ее  возраста  голос  --
звучное контральто. -- Скажи мне одну вещь...
     -- Какую?
     -- Что именно хранится в Варне?
     Алан похолодел и тревожно оглянулся. К  счастью,  в коридоре  никого не
было видно.
     -- Варна? -- ответил он спокойно. -- В первый раз слышу это название.
     -- Мне ты мог бы не лгать! -- гневно воскликнула она.
     -- Прости, но...
     -- Я знаю, у вас с дядей Альдом есть какая-то тайна.
     -- В таком случае, пусть она и остается тайной, -- невозмутимо  ответил
Алан и, не удержавшись,  добавил: -- В Англии  девушки не суют нос  в важные
дела. Всем известно, что они не умеют хранить секреты.
     Бац! Анджела дала ему оглушительную пощечину. У Алана зазвенело в ушах,
и он от души пожалел, что Анджела в свое время вздумала заняться греблей.
     -- Английский варвар! -- бросила она презрительно.
     -- Это правда.  --  Он насмешливо поклонился, -- Но мне казалось, будто
ты разделяешь мнение Эразма, что "весь мир -- это одно общее отечество".
     Удар  попал в  цель. По  ее глазам  он догадался,  что на этот  раз она
покраснела не от гнева, а от стыда.
     --  Мне  не  следовало  этого говорить...  Я...  я прошу  прощения,  --
пробормотала она и, совсем смутившись, убежала.
     Алан с улыбкой посмотрел ей вслед, а потом подошел к  двери кабинета  и
постучал.
     Феррарский друг Альда даже нарисовал  ему карту. Она отнюдь не походила
на изукрашенные творения искусных картографов: на ней в пустых пространствах
моря не резвились сказочные чудовища, по ее углам не надували щеки херувимы,
изображающие ветра,  города  и страны  не  обозначались  пестрыми  гербовыми
щитами.  Это был  простой набросок,  деловитый и удобный, несмотря на то что
штрихи,  обозначавшие  горы,   не  слишком   ясно  показывали  их  высоту  и
расположение.
     Наклонившись  над  столом,  Алан  внимательно  следил  за  указательным
пальцем  Альда,  скользившим  по  пергаменту.  К  его величайшему огорчению,
палец, опустившись на  Венецию,  решительным движением пересек Адриатическое
море.
     -- Ты поедешь на корабле, -- сказал книгопечатник.
     -- А... э... не лучше ли будет поехать кружным  путем по  суше? -- Алан
указал на дугу, изображавшую северное побережье;
     -- На это потребуется  гораздо больше времени, да  этот путь и  гораздо
более  опасен во  всех отношениях.  На корабле  тебе  легче  будет  покинуть
Венецию так, чтобы Морелли об этом не проведал.
     --  Пожалуй,  --  уныло  согласился  Алан,  чувствуя,  что  у него  уже
начинается приступ морской болезни.
     -- Пусть тебя это особенно не пугает.  Адриатическое море нешироко и со
всех  сторон окружено сушей. К тому же в  это  время  года оно обычно бывает
тихим.
     -- Ну, так куда же я поеду?
     Палец печатника скользнул на юго-восток.
     --  Ты поплывешь вдоль  берегов  Далмации... Видишь,  весь  этот  кусок
принадлежит  Венеции. Но  ты высадишься в Рагузе,  на  которую ее  власть не
распространяется.
     -- .А дальше?
     --   Отправишься  внутрь   страны.   Сперва   по   дороге,   ведущей  в
Константинополь. Затем вот в этом месте, которое Бенедикт пометил крестиком,
ты свернешь  направо. Вон  там находится  озеро Варна, из  которого вытекает
река Ольтул. Бенедикт сказал,  что тебе надо только добраться до Ольтула,  а
потом идти вверх по течению, и ты выйдешь к самому монастырю.
     -- Понимаю.
     Альд свернул карту.
     -- Спрячь ее получше.
     -- Нет,  синьор, запри ее  в  твоем сундуке  или просто  сожги.  Я  все
запомнил.
     --  И уверен, что не забудешь? Очень хорошо. Конечно, будет безопаснее,
если ты сумеешь обойтись без нее.
     Затем они  стали  обсуждать  все  подробности предстоящего путешествия.
Было  решено, что Алан отправится один и из Рагузы пойдет пешком --  так же,
как он добирался из Англии в Венецию. Конечно, это займет больше времени, но
зато он будет  привлекать к себе  меньше внимания. К тому же этот способ был
самым  дешевым. А это имело большое значение, потому что Альд был небогат, и
хотя ради рукописи Алексида он с радостью пожертвовал бы значительной частью
своего состояния, сумма все равно была бы невелика.
     Вопрос о том, как добыть рукопись, если ему все же удастся найти Варну,
они  уже не раз обсуждали раньше. Разрешат ли монахи  сделать  с нее список?
Согласятся ли они ее продать? В этом случае Альд обратился бы к своим ученым
друзьям в основанной им академии, и они,  несомненно, помогли бы ему собрать
необходимые деньги. Альд  должен был дать Алану  подписанный им  вексель,  в
котором юноша затем проставит сумму, назначенную монахами. Было бы, конечно,
лучше, если  бы вексель подписал  какой-нибудь известный банкир, но в  таком
случае его пришлось бы посвятить в тайну.
     Ну, а вдруг монахи Варны не захотят продать, подарить или хотя  бы дать
списать рукопись?
     Альд,  человек щепетильно  честный,  отказался  даже  обсуждать  другие
возможности  получить  рукопись.  Однако Алан заметил, что в  душе итальянца
происходила  нелегкая  борьба. Он  и сам уже  не  раз  задумывался  над этой
проблемой.  Быть может, такое воровство на самом  деле не  будет воровством?
Разве кто-нибудь --  монах  или герцог -- имеет право лишать мир драгоценной
книги?
     Но пока над  этим не стоило ломать  голову.  Он решит,  когда  настанет
время. И какое  бы решение он тогда ни принял, он примет его по собственному
разумению и на собственную ответственность.
     А пока надо было заняться более неотложными делами...
     -- Я смогу помочь тебе добраться до Рагузы, -- сказал книгопечатник. --
Туда часто отправляются торговые  суда. Один  из  капитанов --  мой  хороший
знакомый.  Если не ошибаюсь, сейчас он в Венеции. Ты  можешь поехать  с ним,
ничего не опасаясь, -- Пьетро умеет держать язык за зубами.
     -- Но Морелли  наверняка установил слежку за твоим домом, так  что я не
могу просто взять дорожную сумку и отправиться на корабль.
     -- Ты  прав. -- Альд задумчиво  погладил бритый подбородок. -- Нам надо
как-то сбить их со следа.
     Алан сосредоточенно нахмурился.
     --  Нашел!  Мою сумку можно отправить на корабль  с носильщиком -- ведь
весь  день напролет в дом приносят и из него выносят всякие ящики и свертки.
А я пойду погулять с Антонио, как мы ходим каждый день.
     -- Ну, а потом?
     -- Такие корабли обычно отплывают на рассвете?
     -- Да, кажется.
     Алан на минуту задумался, а потом сказал:
     -- Я знаю,  что  делать,  синьор.  Если ты договоришься  с  капитаном и
сообщишь мне день отплытия, я, пожалуй, сумею сбить Морелли со следа.

     Оказалось,  что капитан Пьетро Монтано намеревается  отплыть из Венеции
утром  во  вторник  (его корабль носил  название "Дельфин", и  Алан счел это
добрым предзнаменованием). И вот вечером в понедельник, попрощавшись  только
с Альдом и его женой, Алан вышел из дома, словно  собираясь погулять. С  ним
пошел Антонио, посвященный в тайну. Они пригласили  на прогулку Анджелу и ее
сестру,  ни о чем их,  однако,  не предупредив.  Юноши не  сомневались,  что
общество девушек рассеет всякие подозрения соглядатаев Морелли.
     Алан,  впрочем,  решил  действовать  наверняка  и  придумал  план,  как
избавиться от возможной слежки. Когда они вышли на  набережную, он высмотрел
пристань, около которой стояла только одна гондола, и начал действовать.
     -- Пойдем, -- сказал он быстро, беря Анджелу за локоть.
     -- Но...
     -- Мы немножко прокатимся, -- вмешался Антонио, и растерявшиеся девушки
не  успели  оглянуться, как уже  сидели в лодке. Антонио отдал  распоряжение
гребцам, и гондола вскоре свернула в боковой канал.
     Алан то и  дело  оглядывался и  через несколько минут убедился, что  за
ними  никто не  следует. Он отдал  новое  приказание, и  гондола  повернула,
подняв легкую рябь. Они скользнули под мостом и очутились в другом канале.
     -- Но все-таки куда мы едем? -- спросила Беатриса д`Азола.
     --  Погоди и  сама увидишь,  -- бесцеремонно посоветовал Антонио  своей
двоюродной сестре.
     Анджела же  все это  время хранила молчание, что было совсем на  нее не
похоже.
     Они расплатились с гребцами и вышли на берег.
     -- Мы только посетим мастерскую мессера Ринальдо, -- сказал Антонио. --
Вы же знаете, что он недавно звал Алана прийти посмотреть его картины.
     --  Солнце вот-вот зайдет, -- язвительно  заметила  Анджела.  --  Самое
подходящее время любоваться  картинами! Впрочем, картины эти писал Ринальдо,
так что, пожалуй, чем темнее, тем лучше.
     Ответить на это было нечего.
     Ринальдо, толстый чернобородый  художник,  пытался  во  всем  подражать
своему  другу Тициану -- большая ошибка с  его  стороны, потому  что таланта
Тициана у него не было. Подобно Тициану, он писал фрески, портреты, сцены из
античных легенд, но что-то в  них было не  так. Как и Тициан,  он  отказался
служить  прихотям одного  богатого мецената и завел  собственную мастерскую,
где  писал картины  для всех,  кто выражал  желание их купить.  К несчастью,
таких желающих находилось немного.
     Тем  не менее  Ринальдо неизменно пребывал в  превосходном расположении
духа -- возможно, потому,  что то и дело пропускал стаканчик-другой дешевого
местного  вина, которое  он очень любил. Своих молодых  гостей он встретил с
распростертыми объятиями.  В мастерской было уже почти темно.  К стенам были
прислонены недописанные холсты,  на полу валялись  этюды и наброски.  Острый
запах  лука, которым  Ринальдо заедал  хлеб  с сыром, совсем заглушил  запах
красок.
     -- Добро пожаловать, добро  пожаловать!  -- загремел он. -- Это большая
честь для меня. Нет-нет, не садитесь на эту скамью, синьорины, я клал на нее
свою  кисть,  и можно прилипнуть. Выпейте винца! Скушайте  луковичку! Ну, не
угодно -- как угодно.
     Прошло несколько минут,  прежде чем Алану и Антонио удалось отвести его
в  сторону  и шепотом  объяснить,  о какой  услуге  они его просят. Художник
пришел в восторг:
     -- Можно ли  Алану переночевать здесь? Поспать до рассвета? Ну конечно.
Мы отыщем ему удобный уголок...
     -- Говори,  пожалуйста, потише, -- умоляюще шепнул Алан.  -- Девушки об
этом ничего не знают.
     --  Ты так  думаешь?  --  Запрокинув  черную  курчавую голову, Ринальдо
разразился  веселым  хохотом,  больше  всего напоминавшим рев  рассерженного
быка. -- Уж поверь мне, от женщин ничего не укроется.
     Он не сомневался, что тайный отъезд Алана из Венеции связан  с какой-то
неблаговидной  проделкой,  и  ничто  не могло  его переубедить. Сам по уши в
долгах,  он  был  уверен, что молодой англичанин  задумал  удрать  от  своих
кредиторов. Басисто  похохатывая,  он  то  и дело тыкал  Алана  указательным
пальцем в бок, что юноше очень не нравилось.
     На улице уже совсем стемнело, и остальным пора было возвращаться домой.
Когда  они  встали, собираясь уходить,  Беатриса  вопросительно поглядела на
Алана.
     -- Так, значит, ты не возвращаешься с нами? Нам, вероятно, следовало бы
проститься?
     Алан смутился и  почувствовал  себя  неотесанным мужланом. Его  утешила
только  мысль, что, когда он благополучно  покинет Венецию, Антонио объяснит
им, в чем дело.
     -- Да, -- пробормотал он, -- всего хорошего.
     Он повернулся к Анджеле, но она уже сбежала по лестнице, не простившись
с ним.

     -- Пора вставать, мой юный шалопай!
     Ночь была такой тихой, что даже Ринальдо приглушил свой громовой голос.
     Алан заворочался на лавке, мигая от желтого света воскового огарка.
     -- Который час? -- спросил он зевнув.
     -- Уже скоро рассветет. За тобой, как ты и говорил, пришел  корабельный
юнга.
     -- А ты уверен, что  это  не самозванец? -- Алан спустил ноги с  лавки,
нащупывая башмаки.
     -- Он передал мне для  тебя вот это.  -- И  Ринальдо протянул Алану его
собственный перстень с фамильным гербом, который  он накануне передал Альду,
чтобы узнать вестника с "Дельфина".
     Надев кольцо на палец, юноша встал.
     -- Не выпьешь ли винца? --  с надеждой предложил художник. -- Ну что ж,
не угодно -- как угодно!
     Выйдя  на улицу, Алан  вздрогнул от  холода.  С Альп  дул пронизывающий
северо-западный ветер. Юнга плотно закутался в плащ и натянул свой шерстяной
колпак  на  самые  уши. Они  почти не  разговаривали,  потому  что  Алан еще
недостаточно  хорошо  выучил  итальянский  язык, чтобы понимать  деревенский
диалект немногословного юнги, совсем не похожий на речь венецианцев.
     <img src=triz2_003.png>
     Заря  еще не занялась, а факелов  у  них не было,  но юнга тем не менее
уверенно шел по темным улицам, громко стуча по мостовой тяжелыми деревянными
башмаками.  Вскоре  они  уже  оказались  на пристани,  возле  которой  стоял
"Дельфин".  На  корабле, готовясь к  отплытию, суетились  матросы.  У сходен
стоял какой-то тощий  человек и тревожно постукивал пальцем  по  украшенному
резьбой борту.
     Алан ни за что не догадался бы,  что перед ним капитан корабля, если бы
юнга, прежде чем удалиться на корму, не ткнул в ту сторону пальцем.
     -- Капитан Монтано? -- вполголоса спросил Алан.
     Тот оглядел его в неверном свете фонаря.
     -- От мессера Мануция? -- спросил он унылым голосом. -- Ладно. Я тебя и
жду.  Твои вещи уже здесь.  Завтракать  будем,  когда отплывем. Я спущусь  к
тебе, как только мы выйдем из гавани,
     Алан считал, что оставаться на палубе до  отплытия  опасно, и  поспешил
спуститься  в  каюту.  "Дельфин" показался  ему  старой  лоханью  (днем  это
впечатление  вполне подтвердилось), и он  мысленно поздравил себя с тем, что
плыть  им  предстоит по тихому  Адриатическому морю,  а  не по бурным  водам
Ла-Манша.
     В  каюте было душно, стоял  тяжелый запах,  и  Алан  с большой радостью
услышал шум на  палубе: значит, они  отчалили  и  теперь медленно выходят на
веслах в открытое море. Надвинув шляпу на глаза, чтобы остаться неузнанным в
случае, если на берегу вдруг окажется соглядатай, он поднялся на палубу.
     Он  на всю  жизнь  запомнил  этот  час перед завтраком,  когда небо  на
востоке  над  морем  побледнело,  а  потом стало золотым, и из  отступающего
сумрака стали постепенно возникать купола и башни Венеции. Опершись  о борт,
Алан  смотрел  на  великолепный  город, теснившийся  среди  лагун на  сотнях
островов,  и следил, как первые лучи  солнца, словно стрелы, падали на крыши
самых высоких зданий. Богатейший порт мира, думал он, не имеющий соперников;
Алан и не подозревал, что расцвет Венеции уже позади, что он сам еще доживет
до  того дня, когда  ее затмят западные  города, стоящие на  новых океанских
путях в Америку и Индию.
     Капитан  Монтано  уныло  следил,  как его  матросы  подымают  латинский
парус[1].  По-прежнему прямо им  в  корму  дул северозападный  ветер,  самый
попутный  из всех  возможных. Но даже и  это как  будто не радовало  хмурого
моряка.
     [1]<i>Треугольные  паруса  особого типа, появившиеся  в  средние  века  на
судах,  плававших по Средиземному морю  между "латинскими странами" (Италия,
Франция и другие).</i>
     Они  уже  вышли  в море,  и город, расположенный  на  низких  островах,
скрылся из виду.
     -- Пожалуй, пойдем позавтракаем, -- сказал капитан мрачно. -- Хоть  мне
от еды никакой радости нет.
     -- Ну так я могу съесть твою долю,  -- раздался веселый голос, и  вслед
за ними по трапу скользнул темно-рыжий юнга.
     Но Алан, вздрогнув, понял, что перед ним не юноша. Несмотря на сапоги и
панталоны, он узнал Анджелу д'Азола.

        Глава седьмая. ЧЕРНАЯ ГАЛЕРА


     Монтано, вероятно, догадался об  истине  одновременно с ним;  во всяком
случае, он, не проявив особого удивления, сказал коротко:
     -- Идем в мою каюту, пока никто из моих бродяг тебя не разглядел. А там
обсудим все дело.
     --  Обсуждать тут нечего, -- небрежно  сообщила ему  Анджела, когда они
сели за скромный завтрак, состоявший из хлеба и фруктов. -- Я сполна заплачу
тебе за проезд. Эту  одежду я надела,  потому что так удобнее. Тяготы пути я
готова переносить наравне с  мужчинами,  а если бы я явилась  сюда в женском
платье, это могло бы вызвать всякие затруднения.
     -- Да, конечно, -- угрюмо согласился Алан.
     Она бросила на него предостерегающий взгляд.
     -- О  нашем деле мы поговорим потом, --  заметила она многозначительно,
-- а капитану Монтано докучать им незачем.
     Алану  вовсе  не хотелось говорить про Варну в присутствии посторонних,
поэтому он смирился и  промолчал. Капитан, хотя он, несомненно, не знал, что
подумать,  не  стал,  однако, возражать против присутствия Анджелы,  которая
поспешила вытащить кошелек и тут же вручила ему плату за проезд.
     -- Если  это бегство  влюбленных, -- проговорил он, обращаясь скорее  к
низкому потолку, чем к ним, -- то  о таком мне даже  слышать не приходилось.
Дама платит  за  себя, а кавалер  как будто  даже  и не предполагал, что она
явится на корабль. Ну-ну...
     -- По-моему, он вообразил, будто  я  убежала  с тобой из  родительского
дома, -- засмеялась  Анджела, когда они вышли из душной каюты и устроились в
укромном уголке на корме.
     -- Ну, а могу ли я спросить, что ты здесь делаешь?
     -- Еду с тобой в Варну, -- невозмутимо ответила она.
     Алан  вздрогнул и  уставился  на Анджелу,  которая, съежившись,  сидела
рядом с ним; ее рыжие волосы были аккуратно убраны под шерстяной колпак.
     -- А что ты знаешь про Варну? -- спросил он шепотом.
     -- Примерно столько же, сколько и ты. У меня хороший слух.
     -- Но  тебе  нельзя  ехать  со мной! Это  опасно. Чтобы  такая  молодая
девушка... нет, это безумие!
     -- Вот что! -- Голос Анджелы  стал еще более низким, как бывало всегда,
когда  она на чем-нибудь решительно настаивала. -- Я, конечно,  не знаю, как
ведут себя девушки в Англии, но ты иногда говоришь такие вещи, что я начинаю
думать, уж не держите ли вы их под замком, как турки.
     -- Не говори глупостей!
     -- Ну,  во всяком случае, у нас в Италии  другие обычаи. Девочки учатся
тому же, что и  мальчики, и, став взрослыми,  бывают способны подвизаться на
любом поприще, открытом  для мужчин.  И дело не только в том, что мы не хуже
вас знаем греческий или латынь... Кстати, ты когда-нибудь слышал про Олимпию
Морато,  которая  шестнадцати  лет  от  роду  читала  в  Ферраре  лекции  по
философии?
     -- Ну, с помощью одной философии ты до Варны не доберешься, -- возразил
Алан.
     -- Как  я хотела сказать, когда  ты меня  перебил, итальянские  женщины
способны  и  на  многое  другое.  Они  водили  армии,  они управляли  целыми
провинциями, они...
     -- И ничего в этом нет хорошего, -- упрямо стоял на своем  Алан. -- Бог
сотворил женщин совсем для другого: их дело -- присматривать за домом. А так
они  совсем  превратятся в мужчин  --  еще  немного,  и вы  начнете щеголять
бородами!
     -- Свинья!  Невежда! Эти же самые женщины выращивали целую кучу детей и
любили  все  то,  что  любят обычные  женщины:  танцевать, петь,  шить  себе
наряды...
     -- Да, конечно, они несравненны, -- насмешливо согласился он. -- Вы все
тут  до  того изумительны,  что  только диву  даешься,  как  это итальянские
мужчины еще  ухитряются  найти себе какое-нибудь занятие!  Ну, да  дело не в
этом. Со мной ты все равно не поедешь.
     -- А я говорю -- поеду!
     -- А я говорю -- нет!
     -- А почему нет?
     Алану   уже  надоела  эта  перепалка.  Он  далеко  уступал   Анджеле  в
красноречии,  да к  тому же  "Дельфин" стал тяжело  раскачиваться на  серых,
зловещего вида волнах, и ему было не до разговоров.
     -- Ты  мне  будешь  только мешать, -- огрызнулся он. --  Устанешь,  или
голова у тебя разболится,  или еще  что-нибудь придумаешь.  Ты  недостаточно
сильна для такой поездки.
     Он почувствовал, что его собственная голова  словно налилась свинцом, и
испугался, что  не сумеет  продержаться до тех пор,  пока эта отвратительная
девчонка не уйдет куда-нибудь с кормы.
     -- "Недостаточно сильна"! -- вспылила Анджела. -- Ведь ты же, по-моему,
видел, как я гребла на лодочных гонках!
     -- Прошу  прощения, --  буркнул Алан и, плотно  сжав  губы, поспешил  к
противоположному борту.
     В этот день  они больше не спорили. Алан почти все время лежал  пластом
на  палубе,  от души желая,  чтобы "Дельфин" нырнул, наконец, в волны, раз и
навсегда прекратив его мучения. Время от времени Анджела подходила к нему и,
опустившись на  колени, давала ему напиться или пососать  апельсин. А  потом
опять принималась расхаживать  по  палубе в своем мужском наряде  и тихонько
напевать с беззаботностью, которая доводила Алана до исступления.
     На следующее утро волнение улеглось. Море вокруг расстилалось блестящим
синим шелком. Слева были видны голубовато-серые горы Далмации и бесчисленные
прибрежные островки.
     --  Ну, как ты  сегодня --  достаточно силен?  --  лукаво  осведомилась
Анджела за завтраком. -- Надеюсь, я тебе вчера не очень мешала?
     Алану оставалось только промолчать.
     Позже, когда они вышли на  палубу, Алан наконец сдался и  они заключили
мир. Другого  выхода у него все равно не  было. Капитан Монтано собирался из
Рагузы плыть дальше, и Алан знал, что не сможет заставить Анджелу не плавать
на "Дельфине", пока корабль не вернется в Венецию, или отправиться из Рагузы
домой с каким-нибудь  другим надежным  капитаном.  Кроме  того,  он  отлично
понимал, что раз Анджела умудрилась разведать тайну его путешествия, а затем
с помощью сложной цепи подкупов и интриг (каких  именно, она  отказалась ему
сообщить)  сумела  поменяться  местами  с корабельным юнгой, ее  обратно  не
отошлешь.  Значит, она едет с ним, и приходится с этим примириться. А к тому
же  ей  известна  почти  вся его тайна,  и,  пожалуй, будет лучше,  если она
останется под его  надзором, а не  отправится странствовать  в  одиночестве,
храня в своей памяти столь опасные сведения.
     -- Называй меня теперь Анджело, -- сказала она так  невозмутимо, словно
вопрос о ее имени был единственным затруднением.
     Во всяком случае, им повезло, что на корабле не было других пассажиров,
и они ни с  кем не разговаривали, кроме Монтано,  в каюте которого обедали и
ужинали. Если матросы и подозревали, что Анджела -- девушка, они этого никак
не показывали в ее присутствии,  хотя у себя в кубрике, возможно,  и строили
всяческие догадки.
     Пьетро Монтано оказался  куда более интересным человеком, чем  позволял
надеяться его унылый вид. Собственно говоря, у него  в жизни было только две
беды: скверное пищеварение и романтическая любовь к приключениям, которую не
могли удовлетворить однообразные плавания по узкому Адриатическому морю.
     Услышав как-то, что его молодые пассажиры рассуждают о книгах, он гордо
заявил:
     -- У меня тоже есть книга.
     И когда  они  кончили обедать, он  достал единственный том, из которого
состояла  вся  его библиотека,  --  "Путешествия" Америго Веспуччи,  который
несколько лет назад продвинулся  на юго-запад от земель, найденных Колумбом,
и открыл новый тропический материк, названный в его честь.
     -- Вот  что следовало  бы  делать и мне, --  заявил  Монтано, на минуту
оживляясь.  --  Плавать  по океанам,  находить  новые  материки,  давать  им
названия. -- Он величественно взмахнул рукой. -- Именем бога и  Венецианской
республики я вступаю  во  владение всеми этими  странами  и областями  с  их
золотом и серебром, с их богатствами, и на поверхности земли, и в ее недрах!
И  я объявляю,  что  город,  который  я основываю  здесь, будет  именоваться
Сан-Пьетро в честь моего святого, а вся страна будет зваться Монтаной!
     Алан  взглянул  на  Анджелу  и тотчас  отвел глаза:  оба  они  с трудом
удержались от смеха.
     --  А  вместо этого, -- добавил Монтано,  впадая в обычное уныние, -- я
продолжаю командовать  этой  дырявой  лоханкой, из года  в  год  перевозя из
одного паршивого порта в другой хлеб и вино, изюм и лук.
     -- Но что тебя здесь держит? -- спросила Анджела.
     --  Венеция  не снаряжает  экспедиций  в далекие  страны.  И  остальные
итальянские города  тоже. Их это не интересует -- они  не  видят,  где лежит
будущее, и без спора уступают  его испанцам и португальцам.  Ведь  и Америго
Веспуччи, и Христофор Колумб -- оба они были родом из Италии, а должны  были
пойти на службу к чужеземцам. А вот на это я никогда не соглашусь! --  Он  с
комичной  решимостью  задрал  подбородок. -- Я  согласен плавать  только под
венецианским флагом!  И все же  это  тягостный жребий для человека,  который
томится по приключениям, -- добавил он с тоской.
     Приключения... Открытия...
     Алан  и  Анджела говорили  о  них под  мягкое  хлопанье  паруса,  когда
выходили подышать прохладой звездного вечера.
     Старики  без  конца  ворчат,  что  нынешний  мир  совсем  помешался  на
приключениях и  открытиях.  То ли дело пятьдесят лет назад, когда  все  было
таким привычным и  установленным  раз навсегда! Все верили  в одно и то  же:
Земля стояла  неподвижно,  а  небесные светила  услужливо ходили вокруг нее,
чтобы разгонять мрак ночью  и  днем;  это  был  плоский  мир,  аккуратненько
окруженный  океаном, и любая страна была известна всем хотя бы  по названию.
Человек старался жить благочестиво и после смерти отправлялся в рай или в ад
в  зависимости  от  того,  насколько  это   ему  удавалось.  Столетия  текли
однообразно, не  принося почти никаких перемен ни  к лучшему,  ни к худшему.
Стремление   к  знанию  почиталось  греховным,  а  уж  наука  и  вовсе  была
дьявольским соблазном.
     И вот теперь все это полетело вверх тормашками.
     Мореплаватели доказали, что Земля вовсе не плоская, что она несравненно
больше, чем думали прежде, и что в мире не счесть неведомых стран. Астрономы
выступили с пугающими теориями, неопровержимо  доказывая, что Земля вовсе не
стоит неподвижно,  а мчится  в пространстве с ужасающей скоростью. А ученые,
именовавшие себя  гуманистами,  уже  создавали новый образ  Человека  --  не
греховной невежественной твари, робко ползающей  между небесами и землей, но
живого воплощения разума, способного к бесконечному развитию, к бесконечному
накоплению знаний и мощи.
     --  Сколько  нам известно  такого,  о  чем наши прадеды и помыслить  не
могли! -- с торжеством воскликнула Анджела.
     -- А сколько нам еще неизвестно? -- напомнил он ей.
     --  Мы узнаем и  это.  А  не мы, так  кто-нибудь другой. Подумай, Алан,
какое чудо: нас так много, и каждый  трудится на свой лад -- тот  занимается
математикой, тот ведет корабли...
     -- А тот режет трупы, чтобы посмотреть, как мы устроены внутри.
     -- Фу,  не говори гадостей! А впрочем,  ты прав:  даже  и  это  сделать
необходимо.
     -- А причисляешь ли ты к нам Ринальдо, который смешивает свои  краски в
поисках новых оттенков?
     -- Конечно! Мы все в этом  участвуем. И дядя Альд, который воскрешает в
своих печатных книгах мудрость прошлого и делает ее доступной всем... И мы с
тобой, потому что едем в Варну, чтобы спасти Алексида и вернуть его людям.
     -- А жаль, что Пьетро не знает о цели нашего  путешествия, -- задумчиво
сказал Алан. -- Быть может, его немного утешила бы мысль, что  и его лоханка
играет в этом немалую роль.
     -- Он бы не понял. Для него это не приключение. Его влекут поиски новых
земель. А наши поиски вряд ли покажутся ему важными.
     Несколько секунд они молчали, а потом Алан сказал:
     --  Мы живем в хорошее время, правда? Полное волнений и новизны,  когда
каждый день приносит что-то интересное.
     --  Да, я рада, что не  родилась раньше. Ну  конечно, о том, что  будет
после, я судить не могу.
     Следующее утро принесло с собой  волнения,  которые, пожалуй,  могли бы
удовлетворить  даже Монтано  с его  весьма  прямолинейным  представлением  о
приключениях.
     Из-за обрывистых утесов,  скрывавших узкий  залив, выскользнуло длинное
темное судно. Это  была  трехмачтовая боевая галера  с  грозным  тараном  на
остром носу.  Алан насчитал на фоне ее черного корпуса двадцать два  длинных
белых весла.
     -- Быстроходный корабль, -- заметил Алан, оборачиваясь к Анджеле.
     -- Если он не свернет, то мили через две мы встретимся.
     -- Капитан отдал какую-то команду... Смотри, мы поворачиваем вправо.
     --  А жаль, -- сказала Анджела. -- Мне хотелось  рассмотреть эту галеру
поближе.
     -- Ты  еще сможешь  налюбоваться ею досыта,  -- заверил  ее проходивший
мимо Монтако. Тон его был даже мрачнее обычного, и Алан заметил в его глазах
тревогу.
     -- Что ты имеешь в виду? -- спросил он.
     -- Пираты! --  коротко  бросил Монтано и прошел на нос, отдавая спешные
распоряжения