ность вменил не зельем воевать, а саблей и имени своего не позорить! - Так поразили тебя эти письма, что ты решил отступиться от Радзивиллов? - Не письма! Я бы выкинул их к черту или в огонь бросил, не по мне такие дела! Нет, не письма! Я бы отказался быть послом, но дела бы не оставил. Как бы я поступил?! В драгуны пошел бы или собрал бы новую ватагу и по-старому учинял бы набеги на Хованского. Но у меня сразу родилось подозрение: а что, если они и отчизну хотят напоить той же отравой, что и солдат? Слава богу, что не вспыхнул я гневом, хоть голова у меня пылала, как граната, что опомнился я, что сумел совладать с собою и сказать себе: тяни его за язык и узнай всю правду, не выдай, что на сердце у тебя, притворись отступником хуже самих Радзивиллов и тяни его за язык. - Кого? Меня? - Да! И бог помог мне, простаку, обмануть державного мужа, ты, вельможный князь, приняв меня за последнего негодяя, не утаил ни одной вашей подлости, все открыл, все выболтал, выложил, как на ладони! Волосы у меня встали дыбом, но я слушал и дослушал все до конца! О, предатели! О, исчадия ада! О, продажные души! Как же вас доселе громом не разразило? Как земля вас доселе не поглотила? Так вы с Хмельницким, со шведами, с курфюрстом, с Ракоци, с самим сатаной сговариваетесь, как погубить Речь Посполитую? Мантию хотите себе выкроить из нее? Продать? Разделить? Разодрать, как волки, вашу родину-мать? Вот она, ваша благодарность за все благодеяния, которыми она осыпала вас, за чины, почести, звания, поместья, староства, за богатства, которым завидуют иноземные короли? И вы готовы не поглядеть на ее слезы, на ее муки, на утеснения, которые она терпит? Где же ваша совесть? Что за monstra* родили вас на свет? _______________ * Чудовища (лат.). - Пан кавалер, - холодно прервал его князь Богуслав, - я у тебя в руках, ты можешь убить меня, но об одном прошу тебя: не нагоняй ты на меня скуку! Оба они умолкли. Однако слова Кмицица ясно свидетельствовали, что солдат сумел выведать у дипломата всю голую правду и что князь совершил большую неосторожность, большую ошибку, выдав самые тайные замыслы свои и гетмана. Самолюбие его было уязвлено, и, не желая скрывать дурного своего расположения, он сказал: - Ты вызнал у меня правду, пан Кмициц, но не приписывай этого собственному уму. Я говорил откровенно, думая, что князь воевода лучше знает людей и пришлет человека, достойного доверия. - Князь воевода прислал человека, достойного доверия, - отрезал Кмициц, - но вы это доверие уже потеряли. Отныне одни подлецы будут служить вам! - Ну уж коли не подлым был способ, к которому ты прибегнул, чтобы схватить меня, пусть в первой же битве шпага у меня прирастет к руке! - Это была хитрость! Я обучен в суровой школе. Ты, вельможный князь, хотел узнать Кмицица, так вот он каков! Не поеду я с пустыми руками к нашему милостивому королю. - И ты думаешь, что у меня по воле Яна Казимира волос с головы упадет? - Это дело не мое, а судей! - Внезапно Кмициц придержал коня. - Э! - сказал он. - А письмо князя воеводы? Оно при тебе, вельможный князь? - Будь оно при мне, я бы тебе его не отдал! - ответил князь. - Письма остались в Пильвишках. - Обыскать его! - крикнул Кмициц. Солдаты снова схватили князя под руки, и Сорока стал обшаривать его карманы. Через минуту он нашел письмо. - Вот единственный документ против вас и ваших злодеяний, - сказал пан Анджей, взяв письмо. - Узнает из него король польский, что вы замышляете, узнает и шведский, которому вы хоть и служите теперь, но уже обеспечиваете себе с князем воеводой свободу recedere, коль шведов постигнет неудача. Выйдут наружу все ваши измены, все козни. А ведь у меня и другие письма; к королю шведскому, к Виттенбергу, к Радзе"вскому. Сильны вы и могущественны, но, право, не знаю, не станет ли тесно вам в нашей отчизне, когда оба короля обмыслят, как воздать вам по заслугам за ваши измены. Глаза князя Богуслава зловеще блеснули, однако через минуту он овладел собой. - Ну хорошо же, пан кавалер! - проговорил он. - Враги мы не на жизнь, а на смерть! Мы еще встретимся! Ты можешь задать нам много хлопот и причинить большое зло, но одно только скажу тебе: никто не смел еще совершить в этой стране то, что совершил ты, и горе тебе и твоим близким! - Сабля есть у меня для защиты, а близких есть на что выкупить! - ответил Кмициц. - Ах, так ты взял меня как заложника! - сказал князь. Невзирая на весь свой гнев, он вздохнул с облегчением: в эту минуту он понял, что жизни его не грозит никакая опасность, ибо он очень нужен Кмицицу. Решил воспользоваться этим. Тем временем они снова перешли на рысь, и спустя час отряд увидел двух всадников, которые вели по паре вьючных лошадей. Это были люди Кмицица, высланные им вперед из Пильвишек. - Ну как там? - спросил у них Кмициц. - Кони совсем вымотались, пан полковник, мы вовсе не отдыхали. - Сейчас отдохнем! - Тут на повороте хата видна, может, это корчма. - Вахмистр, поезжай вперед и приготовь поесть. Корчма не корчма, а отдохнуть надо! - Слушаюсь, пан полковник! Сорока погнал вперед коня, а остальные медленно последовали за ним; Кмициц ехал по одну сторону князя, Любенец по другую. Князь совсем притих и даже не вызывал Кмицица на разговор. Казалось, он был утомлен то ли дорогой, то ли своим положением, и голову склонил на грудь, и глаза закрыл. Однако время от времени он искоса поглядывал то на Кмицица, то на Любенца, державших поводья его аргамака, как бы примерялся, которого из них легче свалить, чтобы вырваться на свободу. Тем временем они приблизились к строению, стоявшему у большой дороги, на опушке леса, узкой полосой вдавшегося в поля. Это была не корчма, а кузница и тележная мастерская, где проезжие люди останавливались перековать лошадей и починить телегу. Между кузницей и дорогой простирался небольшой пустырь, не огражденный забором, поросший редкой, вытоптанной травой; поломанные тележные станки и колеса валялись на этом пустыре, но из проезжающих не было никого; только конь Сороки стоял, привязанный к коновязи. Сам Сорока у входа в кузницу разговаривал с кузнецом-татарином и двумя его помощниками. - Не очень-то мы поживимся, - улыбнулся князь, - ничего он тут не достанет. - У нас с собой припасы и горелка, - сказал Кмициц. - Это хорошо! Нам надо будет подкрепиться. Они остановились. Кмициц заткнул за пояс пистолет, соскочил с коня и, отдав его Сороке, снова схватил за повод аргамака, которого Любенец не отпускал с другой стороны. - Можешь спешиться, вельможный князь! - сказал пан Анджей. - А это зачем? Я буду есть и пить в седле! - сказал князь, наклоняясь к нему. - Изволь сойти на землю! - грозно крикнул Кмициц. - А ты - в землю! - страшным голосом крикнул князь, с молниеносной быстротой вырвал у него из-за пояса пистолет и выстрелил ему прямо в лицо. - Господи Иисусе! - крикнул Кмициц. В эту минуту аргамак под князем от удара шпорами взвился на дыбы так, что встал чуть не прямо, а князь змеей извившись в седле, повернулся к Любенцу и, размахнувшись своей могучей рукой, изо всей силы ударил его дулом между глаз. Любенец пронзительно крикнул и свалился с коня. Прежде, чем остальные смогли понять, что случилось, прежде, чем они перевели дух, прежде, чем крик ужаса замер у них на губах, Богуслав разметал их как буря, вынесся с пустыря на дорогу и вихрем помчался к Пильвишкам. - Лови его! Держи! Бей!.. - раздались дикие голоса. Трое солдат, которые не успели спешиться, пустились за князем вдогонку, а Сорока, схватив мушкет, стоявший у стены, стал целиться в беглеца, вернее, в аргамака. Аргамак вытянулся, как серна, и мчался стрелой. Грянул выстрел. Сорока бросился сквозь дым вперед, чтобы получше разглядеть, попал ли он в цель, прикрыл глаза ладонью, минуту поглядел и наконец крикнул: - Не попал! В эту минуту Богуслав исчез за поворотом, а вслед за ним исчезла и погоня. Тогда вахмистр повернулся к кузнецу и его помощникам, которые в немом ужасе смотрели на всю эту картину, и крикнул: - Воды! Помощники бросились тянуть журавль, а Сорока опустился на колени перед лежавшим неподвижно паном Анджеем. Лицо пана Анджея было покрыто пороховой копотью и залеплено кровью, глаза закрыты, левая бровь, и ресница, и левый ус опалены. Вахмистр сперва стал тихонько ощупывать пальцами череп. Он ощупывал долго и осторожно, после чего пробормотал: - Голова цела! Но пан Анджей не подавал признаков жизни, и кровь заливала ему лицо. Тем временем помощники кузнеца принесли ведро воды и тряпки для обмывания. Сорока так же медленно и сосредоточенно стал обмывать Кмицицу лицо. Наконец из-под крови и копоти показалась рана. Пуля глубоко распорола Кмицицу левую щеку и совсем срезала мочку уха. Сорока стал ощупывать, не разбита ли скуловая кость. Через минуту он убедился, что кость цела, и вздохнул с облегчением. А тут и Кмициц от холодной воды и боли стал подавать признаки жизни. Лицо его задрожало, грудь стала вздыматься. - Жив! Ничего с ним не будет! - радостно воскликнул Сорока. И слеза покатилась по разбойничьему лицу вахмистра. Тем временем на повороте дороги показался Белоус - один из тех троих солдат, которые погнались за князем. - Ну что? - спросил Сорока. Солдат махнул рукой. - Ничего! - А те скоро воротятся? - Те не воротятся. Дрожащими руками вахмистр положил голову Кмицица на порог кузницы и вскочил. - Как так? - Пан вахмистр, он колдун! Первым догнал его Завратынский, у него конь был получше, да и колдун позволил ему догнать себя. На наших глазах вырвал он у него саблю и проткнул его острием. Мы ахнуть не успели. Витковский был поближе и подскакал, чтобы помочь. А колдун рубнул его на глаза у меня... И тот упал, как молнией сраженный! И не охнул даже! А я уж не стал ждать своего череду... Пан вахмистр, он еще может воротиться! - Нечего нам тут делать! - крикнул Сорока. - К коням! И в ту же минуту солдаты стали вязать для Кмицица носилки между лошадьми. Двое солдат, по приказу Сороки, опасавшегося возвращения страшного рыцаря, стояли с мушкетами на дороге. Но князь Богуслав, уверенный, что Кмициц мертв, спокойно возвращался в Пильвишки. Уже в сумерки его встретил целый отряд рейтар, посланный Петерсоном, которого обеспокоило его долгое отсутствие. Увидев князя, офицер подскакал к нему. - Вельможный князь, мы не знали... - Пустое! - прервал его Богуслав. - Я выезжал коня с тем кавалером, у которого купил его. - И через минуту прибавил: - И которому дорого заплатил. ЧАСТЬ ВТОРАЯ ГЛАВА I Верный Сорока вез своего полковника через дремучие леса, сам не зная, куда ехать, что делать, в какую сторону направить свой путь. Кмициц был не только ранен, но и оглушен выстрелом. Время от времени Сорока смачивал тряпицу в ведре, висевшем у седла, и обтирал раненому лицо; иногда он останавливался у лесного ручья или озерца, чтобы зачерпнуть свежей воды; но ни вода, ни привалы, ни бег коня не могли привести пана Анджея в чувство, он лежал как мертвый, так что солдаты, которые ехали с ним, люди менее сведущие, чем Сорока, забеспокоились, жив ли полковник. - Жив, - отвечал им Сорока, - через три дня будет сидеть на коне, как мы с вами. Через час Кмициц открыл глаза, и с губ его слетело одно только слово: - Пить! Сорока поднес к его губам кружку с чистой водой; но от невыносимой боли пан Анджей так и не разжал губ - и не смог попить. Он не впал уже в забытье, ни о чем, однако, не спрашивал, будто ничего не помнил; широко раскрытыми мутными глазами глядел он на лесную чащу, на клочки голубого неба над головою, смотревшие сквозь просветы между листвой, и на своих товарищей, глядел, словно пробудившись ото сна или протрезвясь от хмеля; без слов позволял он Сороке перевязывать голову, не стонал, когда тот снимал повязки; видно, холодная вода, которой вахмистр обмывал рану, была ему приятна, потому что глаза его порой улыбались. А Сорока утешал его: - Завтра, пан полковник, горячка пройдет. Даст бог, живы будем. К вечеру горячка и впрямь стала проходить, а на закате и взор прояснился. - Что это тут за шум? - спросил внезапно пан Анджей. - Где? Никакого тут шума нет, - ответил Сорока. Шумело, видно, только в голове у пана Анджея, потому что вечер был тих и ясен. Косые лучи заходящего солнца пронизывали густую заросль, озаряя лесной сумрак и золотя красные стволы сосен. Не веял ветер, лишь кое-где с орешин, берез и грабов падали на землю листья, да пугливый зверь с легким шорохом бежал от всадников в лесную чащу. Вечер был холодный; но у пана Анджея, видно, снова началась горячка, он несколько раз повторил: - Вельможный князь, враги мы не на жизнь, а на смерть! Уже совсем стемнело, и Сорока стал подумывать о ночлеге; но всадники вступили в сырой бор, под копытами захлюпала грязь, и отряд продолжал путь, чтобы выбраться на место повыше и посуше. Ехали час, другой, и все не могли миновать болото. Тем временем снова посветлело, взошла полная луна. Вдруг Сорока, ехавший впереди, соскочил с седла и стал внимательно разглядывать лесную почву. - Кони тут прошли, следы видать на болоте, - сказал он. - Да кто же мог тут проезжать, когда и дороги никакой нет? - заметил один из солдат, поддерживавших Кмицица. - А следы есть, да сколько! Вон там, между соснами, ясно видать. - Верно, скотина ходила. - Не может быть. Сейчас не время скотину в лесу пасти, да и копыта ясно видать, тут какие-то люди проезжали. Хорошо бы найти хоть смолокурню. - Так поедем по следам. - Поехали! Сорока снова вскочил в седло, и всадники тронули лошадей. В торфянистом грунте все время были явственно видны следы копыт; при лунном свете можно было даже различить, что они как будто совсем свежие. Между тем лошади уходили в болото выше колен. Солдаты стали уже опасаться, пройдут ли они, не откроется ли впереди еще более глубокая топь; но через каких-нибудь полчаса они услышали запах дыма и смолы. - Где-то тут смолокурня! - сказал Сорока. - А вон! Искры видать! - показал один из всадников. И в самом деле в отдалении струился красный пламенистый дым, а вокруг него плясали искры от тлевшего под землею костра. Подъехав поближе, солдаты увидели хату, колодец и большой сарай, сколоченный из сосновых бревен. Утомленные от дороги кони заржали, в ответ из сарая раздалось ржание целого табунка, и в ту же минуту перед всадниками выросла фигура в вывороченном наизнанку тулупе. - Много ли лошадей пригнали? - крикнул человек в тулупе. - Эй, парень! Чья смолокурня? - обратился к нему Сорока. - Кто вы такие? Откуда взялись? - с испугом и удивлением в голосе спросил смолокур. - Не бойся! - ответил ему Сорока. - Мы не разбойники! - Езжайте своей дорогой, нечего вам тут делать! - Заткни глотку да веди нас в хату, покуда честью просим. Ты что, хам, не видишь, что мы раненого везем! - Кто вы такие? - Смотри, как бы я тебе из ружья не ответил. Получше тебя, парень! Веди в хату, не то сварим тебя в твоей же смоле. - Одному мне от вас не отбиться, ну да нас поболе будет. Не сносить вам головы! - И нас поболе будет, веди! - Ну и ступайте себе, мне что за дело! - Дай нам поесть, что найдется, да горелки. Пана везем, он заплатит. - Коль живым отсюда уедет. Ведя такой разговор, они вошли в хату, где в очаге пылал огонь, а из горшков, стоявших на поду, пахло тушеным мясом. Хата была довольно просторная. Сорока сразу заметил, что у стен стоит шесть топчанов, заваленных бараньими шкурами. - Да тут какая-то ватага живет, - пробормотал он, обращаясь к товарищам. - Насыпьте пороху на полки ружей да смотрите в оба! Этого хама стерегите, чтоб не убежал. Нынешнюю ночь пусть хозяева на улице поспят, мы хаты не уступим. - Паны нынче не приедут, - сказал смолокур. - Оно и лучше, не придется ссориться из-за жилья, а завтра мы уедем, - ответил ему Сорока. - А покуда положи-ка нам мяса в миску, мы голодны, да лошадям овса не пожалей. - А откуда же тут, на смолокурне, овсу взяться, вельможный пан солдат? - Слыхали мы, лошади у тебя в сарае стоят, стало быть, и овес должен быть, не смолой же ты кормишь их. - Не мои это лошади. - Твои ли, не твои ли - едят то же, что наши. Живо, парень, живо, коли тебе шкура дорога! Смолокур ничего не ответил. А солдаты тем временем уложили спящего пана Анджея на топчан, после чего сели за ужин и стали уписывать тушеное мясо и бигос, большой чугун которого стоял на очаге. Нашлась и пш"нная каша, а рядом в кладовой Сорока обнаружил большую сулею горелки. Однако он и сам только прихлебнул, и солдатам не дал пить, - решил ночью быть начеку. Эта пустая хата с топчанами на шестерых мужиков и сараем, в котором ржал табун лошадей, показалась ему странной и подозрительной. Он просто подумал, что это разбойничий притон, тем более что в той же кладовой, откуда он вынес сулею, увидел много оружия, развешанного на стенах, бочку пороха и всякую рухлядь, награбленную, видно, в шляхетских усадьбах. Если бы вернулись домой хозяева хаты, трудно было бы ждать от них не то что гостеприимства, но просто пощады; поэтому Сорока, заняв хату с оружием в руках, намерен был удержаться в ней силой или вступить с хозяевами в переговоры. Он должен был это сделать и ради Кмицица, для которого путешествие могло оказаться гибельным, и ради общей их безопасности. Одно только чувство было чуждо ему, стреляному, видавшему виды солдату, - это чувство страха. Но теперь он трепетал при одной мысли о князе Богуславе. Много лет служил он Кмицицу и слепо верил не только в отвагу своего молодого господина, но и в его счастье; не однажды видел он его подвиги, отчаянно дерзкие, граничившие с безрассудством, которые неизменно кончались удачей, и сходили рыцарю с рук. С Кмицицем совершил он все "наезды" на Хованского, принимал участие во всех набегах, наскоках и похищениях и утвердился в мысли, что его господин все может, что ему все нипочем и вырвется он из любой пучины и ввергнет в нее, кого ему вздумается. Кмициц был для него воплощением величайшей силы и удачи, а теперь вот напал, знать, молодец на молодца, нет, напал, знать, пан Кмициц на молодца похрабрей и поудачливей. Как же так? Увез он князя одного, безоружного, был тот в его руках, а ведь вот ушел, мало того - самого пана Кмицица сокрушил, солдат его погромил и так его напугал, что они бежали в страхе, опасаясь, как бы он не бросился за ними в погоню. Диву давался Сорока, просто голову терял, раздумывая об этом, - всего он мог ждать, но только не того, что найдется удалец, который одолеет его господина. - Неужто кончилось наше счастье? - ворчал он про себя, озираясь кругом в изумлении. И хоть прежде он, бывало, с закрытыми глазами шел за Кмицицем в стан Хованского, на его квартиру, окруженную восьмидесятитысячным войском, теперь при одном воспоминании о длинноволосом князе с девичьими глазами и розовым лицом на него нападал суеверный страх. Он сам не знал, что делать. Его пугала мысль, что не нынче-завтра придется выехать на большую дорогу, где их может встретить если не сам страшный князь, то посланная им погоня. Потому-то и свернул он с дороги в дремучий лес, а теперь хотел переждать в этой лесной хате, пока погоня не потеряет след и не выбьется из сил. Но и это убежище, уже по другим причинам, казалось ему небезопасным; надо было решать, что делать: приказав солдатам стать на страже у дверей и окон хаты, Сорока обратился к смолокуру. - Возьми, парень, фонарь и пойдем со мною. - Разве что лучиной придется посветить тебе, вельможный пан, нет у меня фонаря. - Что ж, посвети лучиной; спалишь сарай и лошадей - не моя беда! На такое dictum* в кладовой тотчас нашелся фонарь. Сорока приказал парню идти вперед, а сам последовал за ним, сжимая в руке пистолет. _______________ * Слово (лат.). - Кто живет в этой хате? - спросил он по дороге. - Паны живут. - Как звать их? - Этого мне говорить не велено. - Вижу я, парень, не миновать тебе пули! - Вельможный пан, ну а совру я, скажу другое какое имя, - возразил ему смолокур, - какой тебе от этого толк, все едино придется на веру принять. - И то правда! А много ли их? - Старик, два паныча да два челядинца. - Что же они, шляхтичи? - Само собой. - И живут тут? - Когда тут, а когда бог их знает где. - А лошади откуда? - Они и пригоняют, а откуда - бог их знает! - Скажи ты мне по совести, не промышляют ли твои хозяева на большой дороге? - Да откуда же мне знать, милостивый пан? Вижу, берут лошадей, а у кого - не моя забота. - А что они с ними делают? - Иной раз возьмут табунок, голов десять, двенадцать, сколько есть, и угонят, а куда - я тоже не знаю. Ведя такой разговор между собою, они дошли до сарая, откуда доносилось фырканье лошадей, и вошли внутрь. - Свети! - велел парню Сорока. Тот поднял вверх фонарь и стал светить. Сорока глазом знатока оглядывал по очереди лошадей, стоявших в ряд у стены, и головой качал, и языком прищелкивал, и ворчал про себя: - Как бы покойный пан Зенд обрадовался!.. Вот польские, московские, а вон немецкий мерин, и та кобыла тоже немецкая!.. Хороши! А чем кормишь их? - Чтоб не соврать, милостивый пан, я две полянки еще весною овсом засеял. - Так твои хозяева еще с весны пригоняют сюда лошадей? - Нет, они ко мне челядинца прислали с наказом. - Стало быть, ты ихний? - Был ихний, покуда они на войну не ушли. - На какую войну? - Разве я знаю, милостивый пан? Ушли дал"ко, еще прошлый год, а нынче летом воротились. - Чей же ты теперь? - Да ведь леса королевские. - А кто посадил тебя тут смолу курить? - Королевский лесничий, родич хозяев, он тоже с ними лошадей пригонял, да уехал как-то и больше не воротился. - А гости к твоим хозяевам не наезжали? - Сюда никто не попадет, кругом болота и проход только один. Это просто чудо, что вы нашли его, ведь не найдешь - и засосет пучина. Сорока хотел было сказать, что хорошо знает и лес и проход, но, поразмыслив, решил умолчать об этом и только спросил: - А велик ли лес? Парень не понял вопроса. - Как? - Дал"ко ль тянется? - Э, да кто его когда прошел: тут один лес кончается, другой начинается, бог его знает, где его нет. Я там не бывал. - Ладно! - сказал Сорока. Он велел парню возвращаться и сам направился в хату. По дороге раздумывал, как же поступить, и колебался. С одной стороны, брала его охота, воспользовавшись отсутствием хозяев, забрать лошадей и бежать со всем табунком. Ценная эта была бы добыча, и лошади очень понравились старому солдату; однако через минуту он победил искушение. Взять легко, а что потом будешь делать? Кругом болота, проход один - как ты его найдешь? Один раз счастливый случай помог, а в другой раз, смотришь, и не поможет. Идти по следам нельзя, - у хозяев, наверно, достало ума, чтобы нарочно наоставлять предательских обманных следов, которые приведут прямо в болотную пучину. Сорока хорошо знал повадки людей, которые промышляют угоном лошадей или берут их в добычу. Думал он, думал, да как хлопнет себя по лбу. - Экий я дурак! - проворчал он. - Взять парня на аркан, и пусть ведет на большую дорогу. - При последних словах он внезапно вздрогнул. - На большую дорогу? А там князь, погоня... "Табунок голов на пятнадцать, считай, потеряли! - сказал про себя старый забияка с таким сожалением, как будто он сам выкормил этих лошадей. - Одно можно сказать, - кончилось наше счастье. По доброй ли воле хозяев, против ли их воли, придется сидеть в хате, покуда пан Кмициц не выздоровеет, а что потом будет - это уж его забота". Раздумывая так, вернулся он в хату. Бдительные стражи, хоть и видели, стоя у двери, как мерцает вдали во мраке тот самый фонарь, с которым ушли Сорока и смолокур, спросили, однако, кто идет, и только тогда впустили их в хату. Сорока приказал солдатам смениться в полночь, а сам бросился на топчан рядом с Кмицицем. В хате стало тихо, только сверчки завели свою привычную песенку, мышки скреблись в рухляди, сваленной в кладовой по соседству, да больной то и дело просыпался и, видно, бредил в жару. - Государь, прости!.. - долетали до слуха Сороки отрывистые слова. - Они изменники!.. Я открою все их тайны... Речь Посполитая - красное сукно... Ладно, князь, ты у меня в руках! Держи его!.. Государь, туда, там измена!.. Сорока приподнимался на топчане и слушал; но больной, крикнув раз, другой, засыпал, а потом снова пробуждался и звал: - Оленька! Оленька! Не гневайся! Только к полуночи он совсем успокоился и крепко уснул. Сорока тоже задремал, но вскоре его разбудил тихий стук в дверь. Чуткий солдат тотчас открыл глаза, вскочил и вышел из хаты. - Что там? - Пан вахмистр, смолокур бежал! - Ах, черт побери! Он тотчас приведет сюда разбойников. Кто его стерег? - Белоус. - Я пошел с ним наших лошадей напоить, - стал оправдываться Белоус, - велел ему ведро тянуть, а сам держал лошадей... - Что ж, он в колодец прыгнул? - Нет, пан вахмистр, он между бревнами кинулся, - их пропасть навалено у колодца, - да в ямы, что остались после корчевки. Бросил я лошадей, думаю, хоть и разбегутся они, мы тут других найдем, а сам кинулся за ним, да застрял в первой же яме. Ночь, темно, он, дьявол, место знает, вот и убежал... Чтоб его чума взяла! - Наведет он нам сюда этих чертей, наведет, чтоб его громом убило! - Вахмистр оборвал речь, а через минуту сказал: - Не придется нам ложиться, надо хату до утра стеречь: вот-вот набежит ватага. И, желая подать другим пример, уселся с мушкетом в руке на пороге хаты; солдаты, устроившись подле него, то беседовали вполголоса, то тихонько мурлыкали песенку, то прислушивались, не раздастся ли в лесном шуме топот копыт и фырканье приближающихся лошадей. Ночь была светлая, лунная, и лес шумел. Жизнь кипела в его недрах. Это была пора течки у оленей, и в чаще раздавался грозный рык рогачей. Отголоски его, короткие, хриплые, полные ярости и гнева, слышались кругом, во всех частях леса, и в глубине его, и поближе, порою совсем рядом, в какой-нибудь сотне шагов от хаты. - Они, как придут, тоже станут реветь, чтобы обмануть нас, - сказал Белоус. - Э, нынче ночью они не придут. Покуда парень до них дойдет, ободняет! - возразил другой солдат. - Днем, пан вахмистр, надо бы хату обшарить да стены подрыть, - коли тут разбойники живут, у них и клады должны быть. - Нет клада дороже, чем вон там, на конюшне, - показал Сорока рукой на сарай. - А не взять ли? - Э, дураки! Ведь отсюда выхода нет, кругом одна трясина. - А ведь сюда же мы добрались. - Бог привел. Живая душа не пройдет сюда и не выйдет, коль дороги не знает. - День встанет, найдем дорогу. - Не найдем. Они тут нарочно напетляли, следы-то обманные. Не надо было парня упускать. - До большой дороги тут день пути, - сказал Белоус, - вон в ту сторону идти надо! - Он показал на восточную часть леса. - Будем ехать, покуда не выедем, - вот и вся недолга! - Ты думаешь, выедешь на большую дорогу, так уже пан? Да лучше тут пуля от разбойника, чем там петля. - Это как же так, отец? - спросил Белоус. - Да ведь нас там уже, наверно, ищут. - Кто, отец? - Князь. Сорока умолк, а с ним умолкли в страхе и остальные. - Ох! - вздохнул наконец Белоус. - Тут худо, и там худо: куда ни кинь, везде клин! - Загнали нас, как волков в тенета: тут разбойники, а там князь! - сказал другой солдат. - Чтоб его гром убил! - воскликнул Белоус. - По мне, уж лучше иметь дело с разбойником, нежели с колдуном! Знается этот князь с дьяволом, знается! Завратынский с медведем схватывался, а он вырвал у него саблю, как у мальчишки. Чары на него напустил, как пить дать. А как кинулся потом на Витковского, так на моих глазах вырос с сосну. Не будь этого, я бы живым его не выпустил. - Все равно дурень ты, что не напал на него. - А что было делать, пан вахмистр? Подумал я: конь под ним самый лучший, стало быть, захочет он - так ускачет, а напрет на меня - так я не отобьюсь, потому с колдуном человеку не совладать. Он с глаз твоих сгинет иль взовьется столбом пыли. - Это правда, - заметил Сорока. - Я как стрелял в него, так его будто туманом накрыло, ну я и промахнулся! Верхом всяк может промахнуться, потому конь под тобой не стоит, но чтоб пешему дать промах, такого со мной вот уж десять лет не бывало. - Да что толковать! - сказал Белоус. - Давайте лучше сочтем: Любенец, Витковский, Завратынский, наш полковник - и всех он один безоружный свалил, а ведь каждый из них не раз выходил против четверых. Без помощи дьявола ему бы такого не сделать. - Предадим себя господу, а то ведь дьявол и сюда дорогу князю покажет, коли тот знается с ним. - Да у князя и без того руки долги, вон он пан какой... - Тише! - сказал вдруг Сорока. - Что-то в листьях шелестит. Солдаты умолкли и насторожились. Неподалеку и впрямь послышался тяжелый топот, под копытами явственно зашуршала опавшая листва. - Коней слыхать, - шепнул Сорока. Но топот стал удаляться, и вскоре раздался грозный и хриплый рев оленя. - Это олени! Рогач ланей зовет или другого пугает. - Рев в лесу стоит, будто черт свадьбу играет. Солдаты снова примолкли и задремали, один только вахмистр поднимал порою голову и минуту прислушивался, после чего опять ронял голову на грудь. Так прошел час, другой, наконец ближние сосны из черных стали серыми, верхушки их все больше светлели, будто кто обливал их расплавленным серебром. Умолк рев оленей, и невозмутимая тишина воцарилась в лесной чаще. Сменяя зарю, медленно разливался белесый свет и гасил ее алые и золотые отблески; наконец белый день встал и озарил усталые лица солдат, спавшие подле хаты мертвым сном. Внезапно распахнулась дверь, и на пороге показался Кмициц. - Эй, Сорока! - крикнул он. Солдаты повскакали. - Господи, да ты, пан полковник, на ногах? - воскликнул Сорока. - А вы спите, как сурки: головы можно вам срубить и кинуть за плетень, покуда кто-нибудь проснется. - Да мы, пан полковник, до утра не спали, белый день уж встал, как уснули. Кмициц огляделся по сторонам. - Где это мы? - В лесу, пан полковник. - Вижу. А что это за хата? - Да мы и сами не знаем. - Пойдем! - сказал пан Анджей Сороке. И снова вошел в хату. Сорока последовал за ним. - Послушай, - обратился к нему Кмициц, опускаясь на топчан, - так это князь в меня стрелял? - Да. - А что с ним сталось? - Ушел. - На минуту воцарилось молчание. - Это плохо! - сказал Кмициц. - Из рук вон плохо! Лучше было уложить его, чем пустить живым! - Мы так и хотели, да.. - Что "да"? Сорока коротко рассказал обо всем происшедшем. Кмициц слушал со странным спокойствием, только глаза у него горели. - Стало быть, его взяла, - промолвил он наконец. - Но мы еще встретимся. Ты почему с дороги свернул? - Погони боялся. - Правильно сделал, они, наверно, гнались за нами. Уж очень нас мало теперь против Богуслава с его силой, чертовски мало! К тому же он отправился в Пруссию, а там мы не можем гнаться за ним, придется подождать! Сорока вздохнул с облегчением. Видно, Кмициц не так уж боялся князя Богуслава, коль скоро толковал о погоне. Эта уверенность сразу передалась и старому солдату, который привык не своей головой думать и не своим сердцем чуять, а полковника. Пан Анджей тем временем погрузился в глубокую задумчивость; очнувшись внезапно, он стал шарить около себя. - Где мои письма? - спросил он. - Какие письма? - Которые были при мне... Я их в пояс спрятал. Где пояс? - лихорадочно спрашивал пан Анджей. - Пояс я сам отстегнул и снял, чтобы твоей милости дышать было полегче, вот он лежит. - Дай сюда! Сорока подал кожаный пояс на белой замшевой подкладке с карманами, стянутыми шнурком. Кмициц раздернул шнурок и поспешно достал бумаги. - Это грамоты шведским комендантам, - сказал он с беспокойством в голосе, - а где же письма? - Какие письма? - повторил Сорока свой вопрос. - Черт бы тебя побрал! Письма гетмана шведскому королю, пану Любомирскому, все письма, которые были при мне! - Коли в поясе их нет, стало быть, нет нигде. Верно, в пути потеряли. - По коням, искать! - страшным голосом крикнул Кмициц. Не успел изумленный Сорока выйти из хаты, как пан Анджей в изнеможении повалился на постель и, схватившись руками за голову, застонал: - О, мои письма! Мои письма! Солдаты тем временем уехали на поиски; только одному из них Сорока велел стеречь хату. Оставшись один, Кмициц предался мыслям о своем положении, которое было совсем незавидным. Богуслав ускользнул из его рук. Угроза страшной и неотвратимой мести могущественных Радзивиллов нависла над ним. И не только над ним, но и над теми, кого он любил, короче - над Оленькой. Кмициц знал, что князь Януш не задумается нанести ему удар в самое больное место, что он выместит ему на Оленьке. Она ведь была в Кейданах, во власти страшного магната, сердце которого не знало жалости. Чем больше размышлял пан Анджей, тем яснее видел, что положение его просто ужасно. После похищения Богуслава Радзивиллы почтут его изменником; для сторонников Яна Казимира, людей Сапеги и конфедератов, поднявших восстание в Подляшье, он тоже изменник, презренный раб Радзивиллов. Среди многочисленных станов, повстанческих отрядов и иноземных войск, занимавших в то время Речь Посполитую, не было ни одного стана, ни одного отряда, ни одного иноземного войска, где его не почитали бы заклятым, злейшим своим врагом. Назначил же Хованский награду за его голову, а теперь назначат Радзивиллы, шведы и, как знать, не назначили ли уже и сторонники несчастного Яна Казимира. "Заварил кашу - теперь расхлебывай!" - думал Кмициц. Он похитил князя Богуслава, чтобы бросить его к ногам конфедератов, дать им неоспоримое доказательство того, что он порывает с Радзивиллами, и войти в доверие к ним, завоевать право бороться за короля и отчизну. С другой стороны, Богуслав в его руках был залогом безопасности Оленьки. Но теперь, когда князь разгромил его и ушел, не только осталась беззащитной Оленька, но и у него не стало доказательства, что он и вправду бросил служить Радзивиллам. И хоть дорога к конфедератам для него открыта, и встреться ему отряд Володы"вского и его друзей полковников, они, быть может, даруют ему жизнь, но примут ли они его, поверят ли ему, не подумают ли, что он лазутчик или явился к ним, чтобы посеять смуту и переманить людей к Радзивиллам? Тут он вспомнил, что на нем кровь конфедератов, вспомнил, что он первый разбил в Кейданах восставших венгров и драгун, что он рассеивал восставшие хоругви или вынуждал их покориться, что он расстреливал мятежных офицеров и истреблял солдат, что он обнес шанцами и укрепил Кейданы и тем самым обеспечил Радзивиллу победу в Жмуди... "Как же мне к ним идти? - подумал он про себя. - Ведь им чума была б милей, чем такой гость, как я! С Богуславом на аркане у седла можно было бы, но с одними словами и пустыми руками..." Будь у него хоть письма, он снискал бы доверие конфедератов и, уж во всяком случае, имел бы в руках князя Януша, ибо эти письма даже у шведов могли подорвать доверие к гетману. Стало быть, ценою этих писем он мог бы спасти Оленьку... Но сшутил же черт такую шутку, что и письма пропали. Кмициц за голову схватился, когда ясно представил себе свое положение. "Изменник я в глазах Радзивиллов, изменник в глазах Оленьки, изменник в глазах конфедератов, изменник в глазах короля! Погубил я славу, честь, себя, Оленьку!" Рана на лице его горела; но душу сжигал стократ сильный жар. Ибо в довершение всего уязвлено было и рыцарское его самолюбие. Ведь он позорно был побит Богуславом. Безделицей было поражение, которое нанес ему в Любиче Володы"вский. Там его победил вооруженный рыцарь, которого он вызвал на поединок, а тут безоружный пленник, которого он держал в руках. С каждой минутой убеждался он, что пришла для него страшная година, година позора. И чем пристальней он вникал во все обстоятельства, тем яснее видел весь ужас своего положения, открывал все новые темные стороны, что сулили стыд и бесчестье, погибель для него самого и для Оленьки, урон для отчизны. В конце концов страх его обнял. "Ужели это я все сотворил?" - вопрошал он себя в изумлении. И волосы у него зашевелились. - Мыслимо ли это! Наверно, меня все еще трясет febris!* - воскликнул он. - Матерь божия, мыслимо ли это! _______________ * Лихорадка (лат.). "Слепой и глупый своевольник! - сказала ему совесть. - Ну что было тебе стать на сторону короля, что было тебе внять просьбам Оленьки!" И порыв сожаления как буря поднялся в его душе. Эх, если бы мог он сказать себе: шведы против отчизны, я на них, Радзивилл против короля, я - на него! Вот когда радостно и светло было бы у него на душе! Вот когда набрал бы он ватагу забияк с бору да с сосенки, и рыскал бы с ними, как цыган на ярмарке, и учинял бы набеги на шведов, и топтал бы их с чистым сердцем, с чистой совестью, а потом в сиянии славы предстал бы перед Оленькой и сказал ей: - Не отщепенец я уже, но defensor patriae, люби же меня, как я тебя люблю! А что теперь? Но гордая его душа, привыкшая все себе прощать, не хотела вдруг признать свою вину: нет, это Радзивиллы его совратили, Радзивиллы довели до погибели, покрыли позором, связали по рукам и ногам, лишили чести и любви. Скрежеща зубами, он простер руки туда, где гетман Януш терзал Жмудь, как волк свою жертву, и крикнул сдавленным от ярости голосом: - Мести! Мести! - И вдруг в отчаянии упал посреди хаты на колени и воскликнул: - Клянусь тебе, Иисусе, теснить и крушить изменников, зорить по праву огнем и мечем, покуда дышит грудь моя и бьется сердце! Помоги мне, царь назарейский, аминь! Но внутренний голос сказал ему в эту минуту: "Отчизне служи, мстить будешь потом!" Глаза пана Анджея горели, губы запеклись, он весь дрожал, как в лихорадке, размахивал руками и, громко говоря сам с собою, ходил, вернее, метался по хате, задевая ногами за топчаны, пока наконец не упал на колени. - Просвети же и наставь меня, Иисусе, дабы не обезумел я! Внезапно до слуха его долетел звук выстрела, который лесное эхо, отбрасывая от сосны к сосне, принесло, будто гром, к самой хате. Кмициц вскочил и, схватив саблю, выбежал на крыльцо. - Что там? - спросил он у солдата, стоявшего на пороге. - Стреляют, пан полковник! - Где Сорока? - Поехал искать письма. - В какой стороне стреляют? Солдат показал на густые заросли в восточной части леса. - Там! В эту минуту послышался топот; но лошадей еще не было видно. - Берегись! - крикнул Кмициц. Но из зарослей показался Сорока, он мчался во весь опор, а за ним несся другой солдат. Оба они подскакали к хате, спешились и с седел, как с насыпи окопа, направили мушкеты на заросли. - Что там? - спросил Кмициц. - Идут! - ответил Сорока. ГЛАВА II Наступила тишина, но вскоре в соседних кустах что-то затрещало, будто шло стадо вепрей; по мере приближения треск понемногу смолкал. Наконец снова наступила тишина. - Сколько их там? - спросил Кмициц. - Человек шесть, а может, и все восемь, не мог я толком сосчитать, - ответил Сорока. - Наше счастье! Против нас им не устоять! - Не устоять, пан полковник, надо бы только живьем которого взять да попытать огнем, чтоб дорогу показал. - Будет еще время. Берегись! Не успел Кмициц сказать: "Берегись!" - как струйка белого дыма расцвела в зарослях и словно птицы зашумели неподалеку в траве, в каких-нибудь трех десятках шагов от хаты. - Подковными гвоздями из дробовика стреляют! - сказал Кмициц. - Коли нет у них мушкетов, ничего они нам не сделают, из дробовика сюда не достать. Держа одной рукой опертый о седло мушкет, Сорока сложил у губ другую руку и крикнул: - А ну покажись который из кустов, мигом уложу! На минуту наступила тишина, затем из зарослей раздался грозный голос: - Вы кто такие? - Да уж получше тех, кто промышляют на большой дороге. - По какому праву вы заняли наш дом? - Ты, разбойник, о праве спрашиваешь! Заплечных дел мастер научит вас праву, а покуда проваливай! - Мы вас, как барсуков, отсюда выкурим! - Поди-ка сунься! Смотри, как бы сам в дыму не задохся! Голос в зарослях умолк, разбойники, видно, стали держать совет, а Сорока тем временем шепнул Кмицицу: - Надо будет одного заманить и связать, будет у нас и заложник и проводник. - Коль придет сюда который, - возразил ему Кмициц, - так не раньше, чем мы слово дадим. - С разбойниками и слова можно не держать. - А лучше его не давать! - оборвал его Кмициц. Со стороны зарослей долетел новый вопрос: - Чего вам надобно? Тут заговорил сам Кмициц: - Мы как приехали, так бы и уехали, кабы ты, дурень, обошелся учтиво, не начинал с пальбы. - Не усидеть тебе тут, вечером нас сто сабель придет! - К вечеру две сотни драгун придет, а болото тебе не защита, есть у нас такие, что проедут, как и мы проехали. - Так вы солдаты? - Да уж не разбойники. - А из какой хоругви? - А ты что, гетман? Тебе отчет мы давать не станем. - Говорю вам, волки вас тут съедят. - А вас воронье сгложет. - Отвечайте, чего вам надобно, черт бы вас побрал! Зачем влезли в нашу хату? - А ты поди сам сюда! Нечего глотку драть из кустов. Поближе! Поближе! - Даешь слово? - Слово рыцарям дают, не разбойникам. Хочешь - верь, не хочешь - не верь! - Двоим можно? - Можно! Через минуту из зарослей в какой-нибудь сотне шагов вышли два высоких плечистых человека. Один из них сутулился и, видно, был уже преклонный старик, другой держался прямо, только на ходу вытягивал с любопытством шею; на обоих были крытые серым сукном полушубки, какие носила шляхта поплоше, высокие яловичные сапоги и надвинутые на глаза меховые шапки. - Что за дьявольщина! - пробормотал Кмициц, пристально всматриваясь в обоих. - Чудеса, да и только, пан полковник! - воскликнул Сорока. - Ведь это наши люди? Старик и парень были уже в нескольких шагах, но узнать пришельцев не могли, так как их заслоняли лошади. Внезапно Кмициц шагнул вперед. Но и тут они не признали пана Анджея, потому что лицо его было закрыто повязкой; они только приостановились и смерили его любопытными и беспокойными глазами. - Где же твой другой сын, пан Кемлич? - спросил Кмициц. - Уж не сложил ли свою голову? - Кто это? А? Что? Кто это говорит? - странным, словно бы испуганным голосом произнес старик. И застыл, раскрыв глаза и разинув рот; но у сына глаза были моложе и зорче, он внезапно сорвал шапку с голову. - Господи помилуй! Отец, да это пан полковник! - крикнул он. - О, господи! О, Иисусе сладчайший! - завопил старик. - Так это пан Кмициц! И оба они стали навытяжку, как положено приветствовать начальника, а на лицах их изобразились испуг и изумление. - Ах, такие-сякие! - улыбнулся Кмициц. - Из дробовика салютовали! Тут старик бросился назад с криком: - Эй сюда, все сюда! Из зарослей показалось еще несколько человек, среди них второй сын старика и смолокур; не зная, что случилось, все они бежали сломя голову с оружием наготове; но старик снова закричал: - На колени, шельмы, на колени! Это пан Кмициц! Какой это дурак вздумал стрелять? Ну-ка признавайся! - Да ты сам, отец, и стрелял! - сказал молодой Кемлич. - Брешешь! Брешешь, как пес! Пан полковник, ну кто мог знать, что это ты сам у нас в доме! Господи боже мой, да я все еще глазам своим не верю! - Я сам, собственной персоной! - промолвил Кмициц, протягивая ему руку. - О, господи! - воскликнул старик. - Такой гость в лесу! Глазам своим не верю! Чем мы тут тебя, пан полковник, потчевать будем? Да кабы мы знали, кабы ведали! - Тут он обратился к сыновьям: - Ну-ка, болваны, беги который-нибудь в погреб да принеси меду! - Дай, отец, ключ! - сказал один из сыновей. Старик стал искать за поясом ключ, подозрительно поглядывая на сына. - Ключ? Как бы не так! Знаю я тебя, цыгана, ты сам больше выпьешь, чем сюда принесешь. Сам схожу! Ишь чего захотел: дай ему ключ! Ступайте да отвалите бревна, а уж отворю и принесу я сам! - Да у тебя, пан Кемлич, я вижу, погребок укрыт под бревнами? - сказал Кмициц. - Да разве тут что-нибудь убережешь с этими разбойниками! - показал старик на сыновей. - Они бы отца сожрали. Вы еще здесь?! Ступайте отвалите бревна. Так-то вы слушаетесь того, кто вас породил? Сыновья метнулись опрометью за хату, к кучам нарубленных бревен. - Ты, как я вижу, по-прежнему воюешь с сыновьями? - спросил Кмициц. - Разве с ними в мире проживешь? Драться умеют, добычу брать умеют, но как дело дойдет до дележа с отцом - из глотки приходится вырывать свою часть! Вот она, утеха моя! А парни как туры! Пожалуй, пан полковник, в хату, а то здесь холод пробирает. Господи боже мой, такой гость, такой гость! Ведь мы под твоим начальством больше захватили добычи, чем тут за целый год! А теперь вот горе! Одна бедность! Худые времена, и чем дальше, тем все хуже, да и старость не радость! Пожалуй в хату, в убогую нашу хижинку! Господи, да разве мог я ждать такого гостя! Старый Кемлич говорил странно торопливым и жалобным голосом и все бросал по сторонам быстрые, беспокойные взгляды. Это был костистый, высоченного роста старик, с вечно недовольным, кислым лицом. Глаза у него, как и у обоих сыновей, были косые, брови кустистые и такие же усы, из под которых торчала уродливо выпяченная нижняя губа, которая, как у всех беззубых людей, при разговоре поднималась к самому носу. Старому, сморщенному лицу странно не соответствовала крепкая фигура, выказывавшая необыкновенную силу и живость. Движения его были стремительны, точно весь он был на пружинах; он непрестанно вертел головой, стараясь охватить глазом все, что его окружало: и людей и предметы. По мере того как в нем просыпался служака, трепетавший перед бывшим начальником, а быть может, и привязанный к нему, старик все униженней держался с паном Анджеем. Кмициц хорошо знал Кемличей; отец и оба сына служили у него в те времена, когда он на свой страх вел в Белоруссии войну с Хованским. Это были храбрые солдаты, столь же храбрые, сколь и жестокие. Сын Косьма некоторое время был в отряде знаменосцем, однако вскоре отказался от почетного звания, мешавшего ему брать добычу. Среди гуляк и игроков, из которых состояла ватага Кмицица, днем пропивавших и спускавших все, что за ночь ценою крови они захватывали у врага, Кемличи выделялись своей страшной алчностью. Они усердно собирали добычу и прятали ее в лесах. Особенно лакомы они были до лошадей, которых продавали потом в шляхетских усадьбах и местечках. Отец дрался не хуже сыновей-близнецов, но после каждого боя отнимал у них самую лучшую долю добычи и при этом жаловался и скулил, что они его обижают, и стонал, и охал, и грозил им отцовским проклятием. Сыновья на него ворчали; но были они от природы глуповаты и позволяли тиранить себя. Несмотря на постоянные ссоры и споры, в бою они яростно, не щадя жизни, защищали друг друга. Товарищи не любили Кемличей, и все их боялись, в драке они были страшны. Даже офицеры избегали связываться с ними. Один только Кмициц будил в них неописуемый страх, да еще трепетали они перед Раницким, когда лицо его в гневе покрывалось пятнами. Обоих они почитали за высокий род, ибо Кмицицы с давних пор стояли у власти в Оршанском воеводстве, а в жилах Раницкого текла сенаторская кровь. В отряде ходила молва, будто они накопили несметные богатства, однако никто толком не знал, была ли в этом хоть доля правды. Однажды Кмициц услал их с несколькими челядинцами и взятым в добычу табуном лошадей, - и с той поры они пропали. Кмициц полагал, что они сложили головы, а солдаты твердили, что они угнали лошадей, потому что для них это был слишком большой соблазн. Теперь, когда пан Анджей увидел их целых и невредимых, услышал ржание в сарае подле хаты, заметил беспокойство, сквозившее у старика в раболепных изъявлениях радости, он подумал, что солдаты были правы. Войдя с Кемличем в хату, Кмициц сел на топчан и, подбочась, в упор поглядел на старика. - Кемлич, а где же мои кони? - спросил он. - О Иисусе, Иисусе сладчайший! - простонал старик. - Люди Золотаренко забрали их, нас побили, изранили, рассеяли, гнали шестнадцать миль, еле мы живыми ушли от них. Ох, пресвятая владычица! Так мы и не смогли найти уже ни тебя, пан полковник, ни отряда. Загнали нас суда, в эти леса, на нужду и голод, в эту халупу, на эти болота. Ничего, бог милостив, вот и ты, пан полковник, жив и здоров, хоть, вижу, ранен... Не перевязать ли рану-то, не приложить ли трав, чтобы гной вытянуло. А сынки-то мои пошли отвалить бревна, да так и пропали. Что эти шельмы делают там? Готовы выломать дверь, только бы дорваться до меда. Один только голод тут и нужда! Грибами живем, но для твоей милости найдется и выпить и закусить... Отняли у нас тех коней, забрали. Что об них толковать! И мы лишились службы у тебя, пан полковник, на старости лет остался я без куска хлеба, разве только ты, пан полковник, пригреешь и снова примешь на службу. - Все может статься! - ответил Кмициц. В эту минуту вошли оба сына старика: Косьма и Дамиан, близнецы, дюжие увальни с огромными головами, поросшими невероятно густыми и жесткими, как щетина, волосами, которые неровными вихрами торчали из-за ушей и по всей голове свалялись в причудливые космы. Войдя, они остановились у двери, не смея сесть в присутствии Кмицица. - Мы бревна отвалили, - сказал Дамиан. - Ладно, - бросил старый Кемлич, - пойду принесу меду. - Он многозначительно посмотрел на сыновей. - А тех коней забрали люди Золотаренко, - произнес он с ударением. И вышел вон. Кмициц смотрел на стоявших у двери двоих литвинов, словно вырубленных наспех топором из колоды, и вдруг спросил: - Что вы теперь делаете? - Коней угоняем! - хором ответили близнецы. - У кого? - У кого придется. - А больше всего? - У людей Золотаренко. - Это хорошо, у врага можно брать; но коль вы и у своих берете, то не шляхта вы, а разбойники. Что с конями делаете? - Отец продает в Пруссии. - А у шведов не случалось вам угонять? Ведь тут где-то недалеко шведские гарнизоны? На шведов не хаживали? - Хаживали. - Стало быть, на одиночек нападали или на маленькие отряды. А когда они отбивались, вы что тогда? - Лупили их. - Так! Стало быть, лупили! Ну тогда вы на заметке и у Золотаренко и у шведов. А ведь даром вам это, пожалуй, не пройдет, попадись вы только им в руки? Косьма и Дамиан молчали. - Опасный это промысел, не шляхте, а разбойникам пристало им заниматься. Верно, не обошлось дело и без суда за какие-нибудь старые грехи? - Да уж что говорить! - ответили Косьма и Дамиан - Я так и думал. Вы откуда родом? - Здешние мы. - Где отец жил раньше? - В Боровичке. - Он один владел деревенькой? - Вместе с Копыстинским. - А что сталось с Копыстинским? - Зарубили мы его. - И, наверно, бежали от суда. Плохо ваше дело, Кемличи, висеть вам на суку! Палач вам свечку засветит, как пить дать! Но тут дверь скрипнула, и в избу вошел старик с сулеей меда и двумя чарками. Войдя, он с беспокойством посмотрел на сыновей и на Кмицица, а потом сказал: - Ступайте завалите погреб. Близнецы тотчас вышли; старик наполнил одну чарку, другую оставил пустую, ждал, позволит ли ему Кмициц выпить с собой. Но Кмициц не мог пить, он даже говорил с трудом, так болела рана. - Нейдет мед на рану, - сказал, увидев это, старик, - разве только само" залить, чтобы гной скорее выжечь. Позволь, пан полковник, я осмотрю ее и перевяжу, - в этом деле я не хуже цирюльника разбираюсь. Кмициц согласился; Кемлич снял повязку и тщательно осмотрел рану. - Пустое дело, царапина! Пуля кости не задела, а все-таки кругом напухло. - Верно, потому и болит. - Да ведь и двух дней не прошло. Мать честная! Ведь это кто-то в упор стрелял, да как близко. - Почему ты так думаешь? - Порох не успел весь сгореть, и дробинки сидят под кожей, как чернушка. Они теперь так и останутся. А к ране надо только хлеба приложить с паутиной. Страх как близко кто-то стрелял, пан полковник, счастье, что не убил тебя! - На роду еще не было мне написано. Намочи же хлеба с паутиной, пан Кемлич, да приложи поскорее, поговорить мне надо с тобой, а тут челюсти болят. Старик бросил на полковника подозрительный взгляд, в сердце его закралось опасение, как бы разговор снова не зашел о лошадях, якобы захваченных казаками; однако он тотчас засуетился, намочил сперва хлеба в воде и размял его, набрал паутины, которой в хате было полно, и мигом перевязал Кмицицу рану. - Теперь полегчало, - сказал пан Анджей. - Садись же, пан Кемлич. - Слушаюсь, пан полковник, - ответил старик и присел на краешек лавки, беспокойно повернув к Кмицицу седую щетинистую голову. Но Кмициц не стал ни спрашивать, ни разговаривать, он сжал руками голову и глубоко задумался. Затем поднялся с топчана и заходил по хате; порой он останавливался перед Кемличем и смотрел на него рассеянным взглядом, видно, что-то обдумывал, боролся с самим собою. Так прошло около получаса; старик все беспокойней ерзал на лавке. Вдруг Кмициц остановился перед ним. - Пан Кемлич, - спросил он, - где тут недал"ко стоят хоругви, что подняли мятеж против князя виленского воеводы? Старик подозрительно заморгал глазами. - Уж не хочешь ли ты, пан полковник, ехать к ним? - Ты не спрашивай, а на спрос отвечай. - Толковали, будто одна хоругвь станет на постой в Щучине, та, что недавно прошла туда из Жмуди. - Кто толковал? - Да люди из хоругви. - Кто ее вел? - Пан Володы"вский. - Так. Кликни мне Сороку! Старик вышел и через минуту вернулся с вахмистром. - Нашлись письма? - спросил Кмициц. - Нет, пан полковник, - ответил Сорока. Кмициц щелкнул пальцами. - Экая беда! Экая беда! Ступай, Сорока! Повесить вас мало за эти письма. Ступай! Пан Кемлич, нет ли у тебя бумаги? - Пожалуй, найдется, - ответил старик. - Хоть два листа да перья. Старик исчез в дверях кладовой, которая была, видно, складом, где хранились всякие вещи; однако искал он долго. Кмициц тем временем расхаживал по хате. - Есть ли письма, нет ли их, - говорил он сам с собою, - про то гетман не знает и будет опасаться, как бы я не разгласил их. Он у меня в руках, хитрость на хитрость! Припугну его, что пошлю эти письма витебскому воеводе. Да! Будем надеяться, что этого он побоится. Дальнейшие размышления прервал старый Кемлич; выйдя из кладовой, он сказал: - Бумаги три листа, а перьев и чернил нет. - Нет перьев? А птицы-то есть в лесу? Из ружья бы подстрелить. - Ястреб тут у нас подбитый под сараем. - Давай крыло, да поживее! Таким горячим нетерпением звучал голос Кмицица, что Кемлич опрометью бросился вон. Через минуту он вернулся с ястребиным крылом. Кмициц вырвал из крыла маховое перо и стал чинить собственным кинжалом. - Сойдет! - сказал он, рассматривая перо на свет. - Легче, однако, головы рубить с плеч, нежели перья чинить! А теперь чернил надо. Он отвернул рукав, с силой уколол себя в руку и омочил перо в крови. - Ступай, пан Кемлич, - сказал он, - оставь меня. Старик вышел из хаты, а пан Анджей тотчас стал писать. "Ясновельможный князь, отныне я тебе не слуга, ибо изменникам и отступникам я больше служить не хочу. А что поклялся я на распятии не оставить тебя, так господь бог простит мне мой грех, а и не простит, так уж лучше на том свете терпеть муку кромешную за свою слепоту, нежели за явную и злоумышленную измену отчизне и своему государю. Ты обманул меня, ясновельможный князь, и слепым мечом был я в твоих руках, всегда готовым пролить братскую кровь. На суд божий зову я тебя, пусть господь рассудит, на чьей стороне была измена, а на чьей чистые помыслы. А коли встретимся мы когда, то хоть и могущественны вы и смертелен может быть ваш укус не только для одного человека, но и для всей Речи Посполитой, а у меня лишь сабля в руке, но я своего не забуду и буду преследовать тебя, ясновельможный князь, для чего сил придадут мне горе мое и моя обида. А ты знаешь, что я из тех, кто может отомстить за обиду и без надворных хоругвей, без крепостей и пушек. Покуда жив я, будет угрожать вам моя месть, и не будете вы знать ни дня, ни часа покоя. Кровь моя, коею пишу я тебе, в том порукой. У меня твои письма, ясновельможный князь, они могут погубить тебя не только в глазах польского короля, но и шведов, ибо явна в них измена Речи Посполитой, как и то, что вы и шведов готовы покинуть, коль они споткнутся. Будь вы и вдвое сильней, я могу вас погубить, ибо подписям и печатям всяк поверит. Говорю тебе, ясновельможный князь: буде волос упадет с головы тех, кого я люблю и кто остался в Кейданах, письма сии и документы я отошлю пану Сапеге, а списки велю отпечатать и распространю повсюду. Выбирай же, ясновельможный князь: либо после войны, когда мир настанет в Речи Посполитой, ты отдашь мне Биллевичей, а я тебе твои письма, либо пан Сапега, буде услышу я злую весть, тотчас покажет их Понтусу. Ты короны жаждешь, ясновельможный князь, но не знаю, будет ли на что возложить ее, не упадет ли голова твоя под польской или шведской секирой. Сдается мне лучше нам обмен учинить, ибо и в последствии не перестану я мстить тебе, но будем мы тогда уже privatim* квитаться. Поручил бы я тебя господу богу, ясновельможный князь, когда бы не то, что бесовские auxilia** ты ставишь превыше божеских. Кмициц. P. S. Конфедератов, ясновельможный князь, ты не отравишь, ибо найдутся такие, что, переходя со службы сатане на службу богу, упредят их, дабы ни в Орле, ни в Заблудове они пива не пили". _______________ * В частном порядке (лат.). ** Здесь: силы, воинство (лат.). Кмициц вскочил с места и заходил по хате. Лицо его горело, собственное письмо распалило рыцаря, как огонь. Было это письмо как бы манифестом, которым он объявлял войну Радзивиллам, и в эту минуту он ощутил в себе небывалую силу и готов был хоть сейчас стать лицом к лицу с могущественным родом, который потрясал всей державой. Он, простой шляхтич, простой рыцарь, он изгнанник, преследуемый законом, ниоткуда не ждавший помощи и так всем досадивший, что его всюду почитали недругом, он, воитель, недавно потерпевший поражение, ощущал сейчас в себе такую силу, что как бы пророческим оком видел уже падение князей Януша и Богуслава и свою победу. Как будет он вести войну, где найдет союзников, каким образом победит - этого он не знал; более того, - не задумывался над этим. Он только глубоко верил, что делает то, что должен делать, что закон и справедливость, а стало быть, и бог на его стороне. Это наполняло его безграничной, беспредельной верой. На душе у него стало много легче. Как бы новые страны открывались перед ним. Вскочить только в седло и мчаться туда, и достигнет он почета, славы и Оленьки. "Волос у нее не упадет с головы, - повторял он себе с лихорадочной радостью, - письма ее уберегут! Будет гетман стеречь ее, как зеницу ока, как стерег бы я сам! Вот как избыл я беду! Червь я ничтожный, но убоятся они моего жала". Вдруг его словно озарило: "А что, если и ей написать? Гонец, который повезет письмо гетману, может тайно вручить письмо и ей. Как же не послать ей весточку о том, что порвал я с Радзивиллами, что иду искать другой службы?" Эта мысль очень ему сразу пришлась по душе. Уколов еще раз себя в руку, он обмакнул перо и начал писать: "Оленька, я уже не слуга Радзивиллам, ибо прозрел наконец..." Но тут он остановился, подумал с минуту времени, а потом сказал себе: "Отныне пусть свидетельствуют за меня не слова, но дела, не стану я писать ей!" И он порвал лист бумаги. Вместо этого на третьем листе написал Володы"вскому следующее короткое послание: "Милостивый пан полковник! Нижеподписавшийся друг остерегает тебя: будьте со всеми полковниками начеку. Были от гетмана письма князю Богуславу и пану Гарасимовичу об том, чтобы вас отравить или велеть мужикам поубивать вас на постое. Гарасимовича нет, он с князем Богуславом в Пруссию уехал, в Тильзит; но такой приказ может быть и у прочих управителей. Берегитесь же их, ничего от них не принимайте и по ночам не спите без стражи. Знаю доподлинно, что гетман в скором времени выйдет с войском в поход на вас, ждет он только легкой конницы, коей полторы тысячи сабель должен прислать генерал де ла Гарди. Смотрите тогда, чтоб не застигнул он вас врасплох и не истребил поодиночке. А лучше всего пошлите верных людей к пану витебскому воеводе, дабы он поскорее приехал самолично и принял над всеми вами начальство. Доброжелатель дает вам совет, верьте ему! А покуда держитесь все вместе и хоругви поближе ставьте на постой, чтоб могли они прийти друг другу на помощь. У гетмана конницы мало, только драгун горсть да еще людей Кмицица, но те ненадежны. Самого Кмицица нет, его гетман услал с другим делом, ибо, сдается, больше ему не доверяет. Да и не такой Кмициц изменник, как молва об нем идет, обманут он только. Поручаю вас господу богу. Бабинич". Пан Анджей не захотел подписаться собственным именем, полагая, что оно может пробудить лишь неприязнь, а главное, недоверие. "Коль разумеют они, - думал он, - что лучше для них уходить от гетмана, а не двигать все силы навстречу ему, тогда, увидев мое имя, заподозрят тотчас, что я с умыслом советую им собрать вместе все хоругви, чтобы гетман мог покончить с ними одним ударом, подумают, что это новая хитрость, а какого-то Бабинича скорее послушаются". Бабиничем пан Анджей назвался по местечку Бабиничи, лежавшему неподалеку от Орши и с прадедовских времен принадлежавшему Кмицицам. Заключив послание робкими словами в свою защиту, он снова утешился при мысли о том, что оказывает первую услугу не только Володы"вскому и его друзьям, но и всем полковникам, которые не пожелали ради Радзивилла предать отчизну. Чувствовал он, что нитка на том не оборвется. Положение, в которое он попал, было и вправду тяжелым, прямо-таки отчаянным, а ведь вот же нашлось какое-то средство, какой-то выход, узкая какая-то тропа, которая может вывести его на дорогу. Теперь, когда он как будто уберег Оленьку от мести князя воеводы, а конфедератов от неожиданного нападения, задался он вопросом, что же ему самому делать. Он порвал с изменниками, сжег свои корабли, хотел теперь служить отчизне, принести на алтарь ее силы, здоровье, жизнь, но как это сделать? Что предпринять? К чему приложить руку? И снова ему подумалось: "Пойти к конфедератам..." Но что, если они не примут его, если объявят изменником и срубят голову с плеч или, что еще горше, прогонят с позором? - Уж лучше пусть голову срубят! - воскликнул пан Анджей, сгорая от стыда и собственного унижения. - Сдается, легче спасать Оленьку, легче спасать конфедератов, нежели свое собственное доброе имя. Вот когда можно было впасть в отчаяние. Но снова закипела юношеская его душа. - Да разве не могу я учинять набеги на шведов, как учинял на Хованского? - сказал он себе. - Соберу ватагу, буду нападать на них, жечь, рубить. Мне это не впервой! Никто не дал им отпора, а я дам, покуда не придет такая минута, что вся Речь Посполитая будет вопрошать, как вопрошала когда-то Литва: кто этот молодец, что сам один смело идет в логово льва? Тогда сниму я шапку и скажу: "Поглядите, вот он я, Кмициц!" И такая жгучая жажда ратных трудов охватила его, что он хотел выбежать из хаты, приказать Кемличам с их челядью и своим людям садиться по коням и трогаться в путь. Но не успел он дойти до двери, как почувствовал, будто кто в грудь его толкнул и отбросил назад от порога. Он остановился посреди хаты и смотрел в изумлении. - Как? Ужели этим не искуплю я своей вины? И он снова стал говорить со своею совестью. "В чем же тут искупление? - вопрошала совесть. - Нет, иное тут что-то надобно!" - "Что же?" - вопрошал Кмициц. "Чем же еще можешь ты искупить вину, если не тяжкою, беззаветною службой, честною и чистою, как слеза? Разве это служба - собрать ватагу бездельников и вихрем носиться с нею по полям и лесам? Разве не потому тебе этого хочется, что пахнет тебе драка, как собаке жареное мясо? Ведь не служба это, а забава, не война, а масленичное гулянье, не защита отчизны, а разбой! Ты ходил так на Хованского и чего же добился? Разбойнички, что рыскают по лесам, тоже готовы нападать на шведские отряды, а откуда тебе взять иных людей? Ты не будешь давать покоя шведам, но и обывателям не дашь покоя, навлечешь на них месть врага, и чего же достигнешь? Не вину искупить хочешь ты, глупец, а уйти от трудов!" Так говорила Кмицицу совесть, и Кмициц видел, что она права, и зло его брало, и обидно было ему, что собственная совесть такую горькую говорит ему правду. - Что же мне делать? - сказал он наконец. - Кто даст мне совет, кто поможет? И вдруг ноги сами под ним подогнулись, он упал у топчана на колени и стал громко молиться богу, от всей души просить его, от всего сердца. - Господи Иисусе Христе, - говорил он, - сжалься надо мною, как сжалился ты на кресте над разбойником. Жажду я очиститься от грехов моих, начать новую жизнь и честно служить отчизне, но не знаю я, глупец, как это сделать. И изменникам этим служил я, господи, не столько по злобе, сколько по глупости; просвети же меня и наставь, ниспошли мне утешение в скорби моей и спаси в милосердии своем, ибо погибаю я... - Голос задрожал у пана Анджея, он стал бить себя в широкую грудь, так что гул пошел по хате, и все повторял: - Буди милостив ко мне, грешному! Буди милостив ко мне, грешному. Буди милостив ко мне, грешному! - Затем сложил молитвенно руки и, воздев их, продолжал: - А ты, пресвятая владычица, еретиками поруганная в отчизне моей, заступись за меня перед сыном своим, спаси меня, не оставь в печали и скорби моей, и буду я служить тебе и отплачу за поношение твое, дабы в смертный час хранила ты несчастную душу мою! Когда молился так Кмициц, слезы, как горошины, покатились у него из глаз; наконец склонил он голову на постель и застыл в молчании, как бы ожидая, что же даст жаркая его молитва. Тишина воцарилась в хате, только сильный шум ближних сосен долетал со двора. Но вот скрипнули щепки под тяжелыми шагами за окном и послышались два голоса. - Как ты думаешь, пан вахмистр, куда мы отсюда поедем? - Да разве я знаю?! - ответил Сорока. - Поедем - и вся недолга! Может статься, дал"ко, к самому королю, что стонет под шведскою пятой! - Ужели это правда, что все его оставили? - Но господь бог его не оставил. Кмициц внезапно встал; просветлен и спокоен был его лик; рыцарь направился к двери и, отворив ее, приказал солдатам: - Коней держать наготове, пора в путь! ГЛАВА III Солдаты тотчас засуетились; они рады были выбраться из лесу в свет далекий, тем более что все еще боялись, как бы их не настигла погоня, посланная Богуславом Радзивиллом. Старый Кемлич направился в хату, рассудив, что понадобится Кмицицу. - Хочешь ехать, пан полковник? - спросил он, входя в хату. - Да. Выведешь меня из лесу. Ты здесь все тропы знаешь? - Знаю, здешний я. А куда хочешь ехать, пан полковник? - К королю. Старик попятился в изумлении. - Царица небесная! - воскликнул он. - К какому королю, пан полковник? - Да уж не к шведскому. Кемлич не то что не опомнился, а вовсе креститься стал. - Ты, пан полковник, верно, не знаешь, что люди толкуют, - король, говорят, в Силезии укрылся, потому что все его оставили. Краков и тот в осаде. - Поедем в Силезию. - Да, но как же пробиться сквозь шведов? - По-шляхетски ли, по-мужицки ли, в седле ли, пешком ли - все едино, лишь бы пробиться! - Да ведь времени на это уйму надобно... - Времени у нас довольно. Но я бы рад поскорее... Кемлич перестал удивляться. Старик был слишком хитер, чтобы не догадаться, что есть какая-то особенная и тайная причина этого предприятия, и тотчас тысячи догадок зароились в его голове. Но солдаты Кмицица, которым пан Анджей приказал хранить молчание, ничего не сказали ни самому Кемличу, ни его сыновьям о похищении князя Богуслава, и старик решил, что скорее всего виленский воевода посылает молодого полковника к королю с каким-то поручением. Он потому утвердился в этой мысли, что знал Кмицица как горячего сторонника гетмана и слышал об его заслугах перед князем: на все Подляшское воеводство прокричали о них конфедератские хоругви, ославив Кмицица извергом и предателем. "Гетман доверенного человека посылает к королю, - подумал старик, - стало быть хочет мириться с ним и отступиться от шведов. Знать, невмоготу ему стало терпеть ихнюю власть. Зачем же иначе было посылать к королю?" Старый Кемлич недолго над этим раздумывал, у него совсем другое было на уме, он помышлял уже о том, какую бы выгоду извлечь из этого дела. Коль послужит он Кмицицу, стало быть, послужит и гетману и королю, а уж они-то не оставят его без щедрой награды. Милость таких владык пригодится и на тот случай, если придется держать ответ за старые грехи. К тому же, наверно, будет война, вся страна заполыхает, а тогда добыча сама пойдет в руки. Все это улыбалось старику, да и привык он повиноваться Кмицицу и по-прежнему боялся его как огня и в то же время питал к нему своего рода привязанность, которую пан Анджей пробуждал в подчиненных. - Ведь тебе, пан полковник, - сказал он пану Анджею, - всю Речь Посполитую из конца в конец придется проехать, чтоб попасть к королю. Шведские гарнизоны - это пустое, города объехать можно, лесами пробираться. Беда, что и в лесах, как всегда в смутную пору, полно разбойничьих шаек, они нападают на путников, а у тебя людей мало. - Поедешь, пан Кемлич, со мной вместе с сыновьями и челядью, вот и будет нас больше. - Прикажешь, пан полковник, и я поеду, да только человек я бедный. Одна нужда тут у нас. Как же мне бросить все добро и крышу над головой? - Коли сделаешь что - награду получишь, да и лучше вам ноги унести отсюда, покуда головы целы. - Святые угодники! Что это ты говоришь, пан полковник? Да как же так? Что мне, ни в чем не повинному, может грозить здесь? Кому я стал на дороге? - Знают вас здесь, разбойников! - ответил ему на это пан Анджей. - Была у вас деревенька с Копыстинским, так вы его зарубили, а потом от суда бежали и у меня служили, а потом угнали табунок, который я в добычу взял... - О, господи! Пресвятая богородица! - воскликнул старик. - Помолчи! А потом на старое логово воротились, стали рыскать кругом, как разбойники, лошадей угонять да добычу брать. Не отпирайся, я тебе не судья, а ты сам лучше знаешь, правду ли я говорю. Угоняете лошадей у Золотаренко - что ж, это хорошо, угоняете лошадей у шведов - и это хорошо. Но коли поймают они вас, так шкуру с вас спустят. Впрочем, это их дело. - Очень хорошо мы делаем, очень хорошо, - сказал старик, - потому только у врагов угоняем. - Неправда, вы и на своих нападаете, мне уже в этом твои сынки признались, а это просто разбой, позор для шляхетского звания. Стыдно вам, бездельники! Не шляхтой вам быть, а мужиками! Покраснел при этих словах старый пройдоха. - Обижаешь ты нас, пан полковник! Помним мы про наше звание и конокрадством, как мужики, не промышляем. Мы лошадей по ночам из чужих конюшен не сводим. Вот с луга угнать табунок или взять в добычу - это дело другое. Это дело дозволенное, и нет в том по военному времени для шляхтича ничего зазорного. А лошадь на конюшне - вещь святая, и сведет ее разве только цыган, жид или мужик, - не шляхтич! Мы этим, пан полковник, не занимаемся. Но война - это война! - Пусть бы и десять войн было, ты можешь брать добычу только в бою, а ежели ты ее ищешь на большой дороге, разбойник ты! - Бог свидетель, ни в чем мы не повинны. - Но каши уже тут наварили. Короче, лучше вам уходить отсюда, потому рано или поздно не миновать вам веревки. Поедете со мной, верною службой искупите свою вину и доброе имя воротите. Беру вас на службу, а там и пожива будет получше, чем тут на лошадях. - Поедем мы с твоей милостью, куда хочешь, и сквозь шведов тебя проведем, и сквозь разбойников, потому утесняют нас тут, сказать по правде, злые люди, - страшное дело. А за что? За что? За нашу бедность, за одну только нашу бедность! Может сжалится бог над нами и спасет от беды! Старый Кемлич невольно потер тут руки, и глаза у него блеснули. "Такое тут поднимется, - подумал он, - весь край будет кипеть, а тогда дурак только не попользуется". Но Кмициц бросил на него быстрый взгляд. - Только не пробуй изменить мне! - грозно сказал он. - Не выдержишь - один бог спасет тебя от кары! - Мы не таковские! - угрюмо возразил Кемлич. - Накажи меня бог, коли мог я такое помыслить. - Верю! - сказал после короткого молчания Кмициц. - Измена, она ведь горше разбоя, ни один разбойник такого не сделает. - Что теперь твоя милость прикажет? - спросил Кемлич. - Первым делом надо поскорее двоих гонцов послать с письмами. Нет ли у тебя расторопных парней? - Куда ехать-то надо? - Один к пану воеводе поедет, но самого князя ему видеть не надобно. Пусть отдаст письмо в первой же княжеской хоругви и воротится, не дожидаясь ответа. - Смолокур поедет, он парень расторопный и бывалый. - Ладно. Второе письмо надо отвезти в Подляшье, разыскать там лауданскую хоругвь пана Володы"вского и письмо вручить самому полковнику. Старик хитро подмигнул и подумал про себя: "Да вы, я вижу, на все стороны, и с конфедератами снюхиваетесь. Жаркое будет дело, жаркое!" Вслух он сказал: - Пан полковник, коли письмо не такое спешное, не отдать ли его кому по дороге, когда выедем из лесу? Множество шляхты помогает конфедератам, и всяк охотно отвезет им письмо, а у нас лишний человек останется. - Это ты умно рассудил! - ответил Кмициц. - Оно и лучше, если письмо доставит человек, который не будет знать, от кого оно. А скоро ли мы выедем из лесу? - Да как твоя милость пожелает. Можно ехать и все две недели, можно выбраться и завтра. - Ну об этом после, а теперь слушай меня, пан Кемлич, хорошенько! - Словечка не пропущу, пан полковник! - Во всей Речи Посполитой, - сказал Кмициц, - славили меня извергом, гетманским, а то и просто шведским прислужником. Когда бы знал король, кто я, он бы мог мне не поверить и презреть мой замысел, а намерения мои, видит бог, чистые! Слушай же, Кемлич! - Слушаю, пан полковник! - Так вот, зовут меня не Кмициц, а Бабинич, понял? Никто не должен знать моего настоящего имени. Попробуй только рот раскрой, попробуй только пикни! А станут спрашивать, откуда я, скажешь, по дороге пристал ко мне и не знаешь, а любопытно, так сам, мол, у него спроси. - Понимаю, пан полковник. - Сыновьям строго-настрого накажи и челяди тоже. Ремни станут из спины резать - зовут меня Бабинич. Вы мне за это головой отвечаете! - Слушаюсь, пан полковник. Пойду скажу сыновьям, этим негодяям в голову не вдолбишь. Такое мне на старости утешение. Наказал господь за грехи. Да, вот что, пан полковник, позволь слово молвить! - Говори смело. - Мне сдается, что лучше ни солдатам, ни челяди не говорить, куда мы едем. - Не скажем. - Довольно и того, что они будут знать, что едет не пан Кмициц, а пан Бабинич. А потом, в такую дорогу едучи, лучше бы утаить твое звание. - Как так? - Да ведь шведы важным особам дают грамоты, а у кого грамоты нет, того тащат к коменданту. - У меня есть грамоты! Хитрые глаза Кемлича удивленно блеснули, однако, подумав, старик сказал: - А не позволишь ли, пан полковник, сказать, что я еще думаю? - Дело хочешь сказать, так говори, не тяни, ты, я вижу, человек дошлый. - Коли грамоты есть, оно и лучше, можно в крайности и показать шведам, но коли едешь ты с таким делом, которое в тайне надо хранить, так лучше грамот не показывать. Не знаю я, на имя они Бабинича или пана Кмицица, но показать их - значит погоню навести на след. - Это ты в самую точку попал! - воскликнул Кмициц. - Лучше грамоты до поры, до времени припрятать, коли иначе можно пробиться! - Можно, пан полковник, надо только мужиком переодеться или худородным шляхтичем. Дело это простое, есть тут у меня кой-какая одежонка: и шапки, и тулупы простые, какие носит шляхта поплоше. Взявши табунок лошадей, можно поехать с ним будто бы по ярмаркам, ну и пробираться все дальше и дальше, до самого Ловича и Варшавы. Я, пан полковник, с твоего позволения, не раз это делал в мирное время и дороги знаю. Скоро как раз ярмарка в Соботе, народ туда съезжается издалека. Там мы узнаем, в каких городах еще будут ярмарки, - ведь нам бы только ехать да ехать вперед! Шведы - они тоже на худородных меньше смотрят, на ярмарках их полно. А спросит нас какой комендант, мы так ему и растолкуем, ну а коль встретим отряд поменьше да благословят нас на то господь и пресвятая богородица, так и потоптать можно! - А ну как отберут у нас лошадей? Ведь во время войны это дело обыкновенное. - Либо купят, либо отберут. Купят, так мы поедем в Соботу будто за лошадьми, отберут, так поднимем шум и поедем с жалобой хоть в самую Варшаву и Краков. - Хитер же ты! - заметил Кмициц. - Вижу я, вы мне пригодитесь. А заберут шведы табунок, найдется такой, кто заплатит тебе за него. - Я и без того хотел ехать с ним в Элк, в Пруссию, так что все хорошо, потому и нам путь туда лежит. Из Элка мы вдоль границы поедем, потом повернем прямо на Остроленку, а оттуда через пущу подадимся на Пултуск и Варшаву. - Где она, эта Собота? - Недал"ко от П"нтка, пан полковник. - Смеешься, Кемлич?* _______________ * Собота и п"нтек - по-польски: суббота и пятница. - Да разве бы я посмел, - ответил старик, скрестив руки на груди и склонив голову, - это там местечки так чудно называются. Собота, пан полковник, за Ловичем, но от Ловича до нее далеконько. - И большие ярмарки там? - Ну не такие, как в Ловиче, но есть одна в эту пору, так лошадей даже из Пруссии пригоняют, народу съезжается пропасть. Верно, и в этом году будет не меньше, потому спокойно там, шведы всюду хозяйничают, и по городам стоят ихние гарнизоны. И захотел бы кто пошалить, так не дадут. - Тогда сделаем, как ты советуешь! Поедем с лошадьми, а тебе я за них вперед уплачу, чтоб не понес ты убытку. - Спасибо, пан полковник, за заботу. - Ты только тулупы приготовь, чепраки да сабли простые, мы тотчас и выедем. А сынкам да челяди вдолби в голову, кто я, как зовут меня, что с лошадьми еду, а вас в помощь нанял. Ступай! Когда старик повернулся уходить, пан Анджей еще раз напомнил: - И чтоб никто не звал меня ни вельможным паном, ни начальником, ни полковником, а просто паном Бабиничем! Кемлич вышел, и спустя час все уже сидели в седле, готовые тронуться в дальний путь. Кмициц, переодетый в серую свиту убогого шляхтича, в такую же потертую баранью шапку, с лицом, перевязанным, будто после драки в корчме, стал совершенно неузнаваем: эдакий шляхтишка, что таскается себе с ярмарки на ярмарку. И люди были одеты примерно так же, вооружены простыми саблищами и длинными бичами, чтобы погонять лошадей, да арканами, чтобы ловить их, если разбегутся. С удивлением смотрели солдаты на своего полковника, обмениваясь втихомолку замечаниями. Уж очень им было диковинно, что не Кмициц теперь их полковник, а Бабинич, что звать его они должны просто паном. Но больше всех пожимал плечами и топорщил усы старый Сорока; не сводя глаз с грозного полковника, он ворчал Белоусу: - "Пан Бабинич"! Да у меня язык не повернется сказать такое. Разрази меня гром, коль не буду я звать его по-старому, как по чину положено! - Приказ есть приказ! - возражал Белоус. - Ну и изменился же полковник, страшное дело. Не знали солдаты, что душа пана Анджея изменилась так же, как наружность. - Трогай! - неожиданно крикнул Бабинич. Щелкнули бичи, всадники окружили сбившийся в кучу табунок лошадей и тронулись в путь. ГЛАВА IV Подвигаясь вдоль самой границы между Трокским воеводством и Пруссией, шли они через необъятные дремучие леса по тропам, известным одним только Кемличам, пока не вступили в пределы Пруссии и не добрались до Лента, или, как называл его старый Кемлич, Элка, где от шляхты, которая с женами, детьми и пожитками укрылась под рукой курфюрста, узнали последние новости. Ленг живо напоминал табор, верней сказать, шумный сеймик. Сидя в корчмах, шляхта попивала прусское пиво и вела между собой разговоры, а приезжие нет-нет да и привозили свежие новости. Никого ни о чем не спрашивая, только прислушиваясь к разговорам, Бабинич узнал, что Королевская Пруссия и богатые ее города решительно стали на сторону Яна Казимира и уже заключили договор с курфюрстом, чтобы в союзе с ним обороняться против любого врага. Однако ходила молва, будто самые крупные города, несмотря на договор, не хотят впустить гарнизоны курфюрста, опасаясь, как бы этот лукавый правитель, раз заняв их с оружием в руках, не вздумал потом оставить их за собой навсегда или в решительную минуту не соединился предательски со шведами, на что по природной хитрости он был способен. Шляхта роптала на горожан за эту их недоверчивость; но пан Анджей, знавший, как сговаривались Радзивиллы с курфюрстом, язык закусил, чтобы не открыть все, что было ему известно. Его удерживало то, что выступать здесь открыто против курфюрста было небезопасно, да и не пристало серому шляхтичу, приехавшему с лошадьми на ярмарку, трактовать о таких тонких политических материях, над которыми тщетно ломали головы самые искушенные державные мужи. Продав пару лошадей и прикупив вместо них новых, Пан Анджей продолжал свой путь вдоль прусской границы, но уже по большой дороге, ведшей из Ленга в Щучин, который лежал в самом углу Мазовецкого воеводства, между Пруссией с одной стороны, и Подляшским воеводством - с другой. Однако в самый Щучин пан Анджей не хотел заезжать, он узнал, что в городе стоит на постое конфедератская хоругвь полковника Володы"вского. Видно, Володы"вский шел примерно тем же путем, каким ехал теперь Кмициц, и остановился в Щучине, на самой подляшской границе, то ли просто на привал, то ли на короткий постой, с тем чтобы раздобыть провиант для людей и фураж для лошадей, что здесь легче было сделать, чем в разоренном Подляшье. Но Кмициц не хотел встречаться сейчас со славным полковником, он полагал, что, не имея иных доказательств, кроме слов, не сумеет убедить Володы"вского в том, что обратился на правый путь и намерения его искренни. Поэтому в двух милях от Щучина он приказал свернуть в сторону Вонсоши, на запад. Письмо, которое он написал Володы"вскому, он решил послать с первой же надежной оказией. А пока, не доезжая Вонсоши, путники остановились в придорожной корчме, под названием "Клич", и расположились на ночлег, который обещал быть удобным, так как в корчме не было никого, кроме пруссака-хозяина. Не успел, однако, Кмициц с Кемличами и Сорокой сесть за ужин, как с улицы долетел стук колес и конский топот. Солнце еще не село, и Кмициц вышел на крыльцо поглядеть, кто же это едет, уж не шведский ли разъезд; но увидел он не шведов, а бричку и позади нее две повозки, окруженные вооруженными людьми. Он сразу понял, что к корчме подъезжает какая-то важная птица. Бричка была запряжена четверкой добрых прусских лошадей, костистых и седловатых; на одной из выносных сидел верхом форейтор, держа на своре двух отменных собак, на козлах восседал кучер, рядом с ним гайдук в венгерском платье, а на заднем сиденье подбоченился сам господин в волчьей епанче, застегнутой на большие золоченые пуговицы. Сзади катили две повозки, груженные всяким добром, подле каждой скакало по четверо челядинцев, вооруженных саблями и мушкетонами. Сам господин, хоть и важная персона, был, однако же, совсем еще молодой человек, лет двадцати с небольшим. Лицо у него было пухлое, румяное, и по всему было видно, что он большой охотник покушать. Когда бричка остановилась, гайдук соскочил с козел, чтобы помочь господину сойти, а тот, увидев стоявшего на пороге Кмицица, поманил его рукавичкой и крикнул: - Поди-ка сюда, приятель! Вместо того чтобы подойти к нему, Кмициц шагнул назад, в корчму, такое вдруг взяло его зло. Не привык он еще ни к своей серой свите, ни к тому, чтоб манили его рукавичкой. Вернувшись, он уселся за стол и снова принялся за еду. Незнакомец вошел вслед за ним. Войдя, он прищурил глаза, так как в корчме было темно, слабый огонь горел только в очаге. - Что это никто навстречу не вышел, когда я подъехал? - спросил незнакомец. - Корчмарь ушел в кладовую, - ответил Кмициц, - а мы такие же путники, как и твоя милость. - Вот спасибо, что сказал. А ты кто будешь? - Шляхтич я, с лошадьми еду. - А с тобой тоже шляхта? - Худородная, но тоже шляхта. - Тогда здорово, здорово, приятели. Куда путь держите? - С ярмарки на ярмарку, табунок вот сбыть хотим. - Коли тут заночуете, утром я погляжу, может, что и выберу. А покуда позвольте-ка присесть к столу. Незнакомец и впрямь спрашивал позволения присесть, но таким тоном, точно был совершенно уверен в том, что ему не откажут. Он не ошибся, молодой барышник учтиво ответил: - Милости просим, вельможный пан, хоть и нечем нам тебя потчевать, один только горох с колбасой. - В коробах у меня найдется кое-что повкусней, - не без гордости сказал молодой господинчик, - но глотка у меня солдатская, и, по мне, нет ничего лучше, чем горох с колбасой, была бы только приправа хороша. После этих слов, а говорил он весьма степенно, хоть глаза у него так и бегали, - он уселся на лавке, а когда Кмициц отодвинулся, чтобы дать ему место, прибавил снисходительно: - Да ты не беспокойся, пан, не беспокойся! В дороге на чины не глядят, и хоть ты и локтем меня толкнешь, корона у меня с головы не слетит. Кмициц, как уже было сказано, не привык еще к подобному обхождению, он непременно разбил бы об голову спесивца миску с горохом, которую как раз пододвигал ему, когда бы не позабавила его эта спесь; мигом совладав с гневом, он улыбнулся и сказал: - Времена нынче такие, вельможный пан, что и с самых высоких голов короны летят: exemplum наш король Ян Казимир, который по праву должен две короны носить, а у него ни одной не осталось, разве только терновый венец... Незнакомец бросил на Кмицица быстрый взгляд и со вздохом сказал: - Времена нынче такие, что лучше об этом не говорить, разве только с друзьями. - Через минуту он прибавил: - Однако ты, пан, умно рассуждаешь. Верно, служил где-нибудь при дворах у людей политичных, вот и по языку видно, что учен ты не по званию. - Служить не служил, а так кое-что слыхал промеж людьми. - Откуда же ты родом, скажи, пожалуйста? - Застянковый шляхтич я, из Трокского воеводства. - Что застянковый - это пустое, был бы только шляхтич, вот что важно. А что слышно в Литве? - По-прежнему в изменниках нет недостатка. - В изменниках, говоришь? Что же это за изменники? - А те, что отреклись от короля и Речи Посполитой. - А как поживает князь виленский воевода? - Хворает, говорят: удушье у него. - Достойный человек! Дай ему бог здоровья! - Для шведов достойный, потому настежь им растворил ворота. - Ты, пан, я вижу, не его сторонник? Кмициц заметил, что незнакомец спрашивает как будто добродушно, а на деле просто испытывает его. - Что мне за дело до всего этого! - ответил он. - Пусть другие про то думают. Я вот боюсь, как бы шведы у меня лошадей не забрали. - Надо было их на месте сбыть. Вот и в Подляшье стоят, сдается, хоругви, которые подняли мятеж против гетмана, лошадей-то у них, верно, не хватает? - Я про то не знаю, не бывал у них, хотя один проезжий дал мне письмо к ихнему полковнику, просил вручить при оказии. - Как же это проезжий мог дать тебе письмо, коли ты не едешь в Подляшье? - Да тут в Щучине стоит одна конфедератская хоругвь, вот он и сказал мне: либо сам отдай, либо с оказией пошли, когда будешь проезжать неподалеку от Щучина. - Вот и отлично, я ведь в Щучин еду. - Ты, вельможный пан, тоже бежишь от шведов? Вместо ответа незнакомец посмотрел на Кмицица и спросил невозмутимо: - А почему это ты, пан, говоришь "тоже", коли сам не то что не бежишь от них, а едешь прямо к ним и лошадей станешь им продавать, если только они силой их не отберут? Кмициц пожал плечами. - Я потому сказал "тоже", - ответил он, - что в Ленге видал много шляхтичей, которые укрывались от шведов, а что до меня, так если бы им все так усердно служили, как я хочу служить, они бы, думаю, тут не засиделись. - И ты не боишься говорить такие речи? - спросил незнакомец. - Не боюсь, я тоже не трусливого десятка, да и ты, вельможный пан, едешь в Щучин, а в той стороне все говорят, что думают, дай-то бог, чтоб от слов да скорее перешли к делу. - Я вижу, ты хоть и простой шляхтич, однако человек умный! - повторил незнакомец. - Но коль ты не любишь так шведов, почему же уходишь от хоругвей, которые подняли мятеж против гетмана? Разве они взбунтовались потому, что им жалованье задержали, или потому, что они смутьяны? Нет, они взбунтовались потому, что не хотели служить гетману и шведам! Бедные солдаты, им лучше было остаться у гетмана, а ведь вот же предпочли они, чтоб их бунтовщиками называли, предпочли голод, лишения и иную пагубу, а не выступили против короля. Что со шведами у них дело дойдет до войны - это как пить дать, а может и дошло бы уже, да не добрались шведы до этого угла. А ты погоди, доберутся, залезут сюда, тогда увидишь! - И я так думаю, что война раньше всего здесь начнется, - сказал Кмициц. - Но коль ты так думаешь, коль и впрямь не любишь шведов, - а я по глазам вижу, что ты говоришь правду, я ведь насквозь тебя вижу, - так почему же ты не пристанешь к этим честным солдатам? Разве не самое время для этого, разве не нужны им руки и сабли? Немало служит там честных людей, что не захотели променять своего короля на чужого, и будет их все больше и больше. Ты, пан, едешь из тех краев, где шведов еще не изведали, но кто изведал их, горькими плачет слезами. В Великой Польше, хоть она и добровольно сдалась, шведы уже ломают шляхте пальцы в курках мушкетов, и грабят народ, и добро отымают насильно, забирают все, что только могут. В здешнем воеводстве порядки не лучше. Генерал Стенбок издал манифест, чтобы люди спокойно сидели по домам, тогда, мол, солдаты ни их самих не тронут, ни ихнего добра. Какое там! Генерал свое долбит, а начальники поменьше свое, так что никто не может поручиться ни за завтрашний день, ни за целость и сохранность своего имущества. А ведь всяк хочет радоваться на свое богатство, спокойно владеть им и жить хорошо. А тут является какой-то чужак и говорит: "Дай!" Не дашь, так найдет вину за тобой, чтобы выкинуть тебя из твоего гнезда, а то и вины искать не станет, просто голову срубит с плеч. Много уже у нас таких, что горючие слезы льют, вспоминая прежнего своего государя, и все в горе с надеждой взирают на конфедератов, не принесут ли они спасения отчизне и гражданам... - Ты, я вижу, вельможный пан, - заметил Кмициц, - не больше добра желаешь шведам, чем я. Незнакомец с опаской оглянулся по сторонам, но тотчас успокоился и продолжал: - Чтоб их чума передушила, вот чего я им желаю и не скрываю этого, потому вижу, ты человек порядочный, а коль нет, так все едино меня не свяжешь и к шведам не отвезешь, потому не дамся я, у меня челядь с оружием, да и сабля на боку. - Можешь быть уверен, вельможный пан, что я этого не сделаю, напротив, мне по душе твоя смелость. Да и то мне понравилось, что не задумался ты оставить свое имение, - ведь враг в отместку не замедлит разорить его. Весьма похвальна такая любовь к отчизне. - Да что я, дурак, что ли? У меня первое правило, чтоб мое не пропало, небось то, что бог дал, надо беречь. Я сидел тихо до жатвы и обмолота. А вот когда весь урожай, скот, орудия, все добро продал в Пруссии, тогда и подумал себе: пора в путь! Пусть теперь мстят, пусть забирают, что им понравится. - Но землю-то и строения ты им, пан, оставил? Кмициц невольно перешел на покровительственный тон и заговорил как начальник с подчиненным, не подумав о том, что такие речи могут показаться странными в устах худородного шляхтича-барышника; но незнакомец, видно, не обратил на это внимания, он только хитро подмигнул ему и ответил: - Э, да я ведь у мазовецкого воеводы арендовал Вонсошское староство, и у меня как раз кончился контракт. Я и денег последних не уплатил за аренду и не уплачу, потому мазовецкий воевода держит, как я слышал, сторону шведов. Пусть же у него за это аренда пропадет, а мне денежки пригодятся. Кмициц засмеялся. - А чтоб тебя, милостивый пан! Вижу, ты не только храб"р, но и ловок! - Ну а как же! Ловкость всему голова! - ответил незнакомец. - Однако мы не о ловкости с тобой толковали... Почему ты, видя обиды, которые чинят враги отчизне и королю, не пойдешь в Подляшье к этим честным солдатам и не вступишь в хоругвь? И богу послужишь, да и самому может привалить счастье, - ведь сколько раз случалось, что худородный шляхтич кончал войну паном. Ты, я вижу, человек смелый и решительный, и коль род тебе не помеха, можешь за короткое время нажить какое ни на есть богатство, только бы бог добычу послал. Не трать только попусту, что в руки плывет, так и мошна у тебя будет полна. Не знаю, есть ли у тебя усадебка, а коль нет, так с мошной и имение арендовать нетрудно, а там с божьей помощью и свое завести. Начавши так вот со стремянного, можешь кончить свои дни хорунжим, или при какой-нибудь должности в повете, только бы от работы не отлынивал, ибо кто рано встает, тому бог дает. Такой смех разбирал Кмицица, что он только трясся да ус кусал, кривясь от боли в засохшей ране. - Принять они тебя примут, - продолжал незнакомец, - люди им нужны. А впрочем, ты и мне пришелся по сердцу, беру тебя под свое покровительство, и теперь ты можешь быть уверен, что по службе пойдешь вперед. Тут молодой незнакомец спесиво поднял пухлое лицо и стал горстью поглаживать ус. - Хочешь быть моим оруженосцем? - спросил он наконец. - Будешь саблю за мной носить да за челядью смотреть. Кмициц не выдержал и расхохотался с непритворным весельем, показав в смехе все зубы. - Что это ты смеешься? - насупился незнакомец. - Да очень рвусь к тебе на службу. Но незнакомец оскорбился не на шутку. - Дурак тот, кто научил тебя такому обхождению, - сказал он. - Ты смотри, с кем говоришь, да знай свое место. - Ты уж прости, вельможный пан, - весело промолвил Кмициц, - я ведь не знаю, с кем имею честь говорить. Незнакомец подбоченился. - Я - пан Жендзян из Вонсоши, - сказал он надменно. Кмициц раскрыл было рот, чтобы назвать свое вымышленное имя, но тут в корчму торопливо вошел Белоус. - Пан нач... - И оборвал речь под грозным взглядом Кмицица, смешался, запнулся и наконец с усилием выдавил из себя: - Пан Бабинич, какие-то люди едут. - Откуда? - Из Щучина. Кмициц смутился, однако тотчас овладел собой. - Будьте начеку, - приказал он. - Много ли их? - С десяток сабель. - Мушкетоны держать наготове. Ступай! После того как солдат вышел, Кмициц обратился к Жендзяну из Вонсоши: - Уж не шведы ли? - Да ведь ты к ним идешь, - ответил Жендзян, с удивлением глядя на молодого шляхтича. - Стало быть, рано или поздно должен с ними встретиться. - Уж лучше со шведами, нежели с разбойниками, которых везде полно. Барышник должен быть при оружии и всегда начеку, потому лошади - это очень лакомый кус. - Коли правда, что в Щучине стоит Володы"вский, - заметил Жендзян, - так это, наверно, его разъезд. Прежде чем стать на постой, полковник хочет разведать, безопасно ли тут, ведь бок о бок со шведами спокойно не усидишь. Услышав такие речи, пан Анджей метнулся туда-сюда и забился в самый темный угол корчмы, где на конец стола падала густая тень от шатра печи. Тем временем со двора долетел топот, зафыркали кони, и через минуту в корчму вошло со двора несколько человек солдат. Впереди выступал огромный мужичище, стуча деревянной ногой по половицам, которые ходуном ходили под ним. Кмициц бросил на вошедшего взгляд, и сердце заколотилось у него в груди. Это был Юзва Бутрым, по прозвищу Безногий. - А где хозяин? - спросил Юзва, остановившись посреди хаты. - Здесь я! - ответил корчмарь. - К твоим услугам, милостивый пан. - Корму лошадям! - Нет у меня корму, разве вот паны дадут. С этими словами корчмарь показал на Жендзяна и барышников. - Что за люди? - спросил Жендзян. - А сам ты кто? - Староста из Вонсоши. Собственные люди Жендзяна величали его так, как арендатора староства; в особо важных случаях он и сам называл себя старостой. Видя, с какой высокой особой он имеет дело, Юзва Бутрым смешался, снял шапку и сказал примирительно: - Здорово, вельможный пан! В потемках и не узнаешь, с кем говоришь. - Что за люди? - подбоченясь, повторил Жендзян. - Лауданцы мы, наша хоругвь была прежде пана Биллевича, а нынче пана Володы"вского. - Боже мой! Так пан Володы"вский в Щучине? - Собственной персоной и с прочими полковниками, которые пришли из Жмуди. - Слава богу! Слава богу! - обрадовался староста. - А какие же полковники с паном Володы"вским? - Был пан Мирский, - ответил Бутрым, - да его по дороге удар хватил, остались пан Оскерко, пан Ковальский, два пана Скшетуских... - Скшетуских? - воскликнул Жендзян. - Не из Бурца ли один из них? - Откуда он, я про то не знаю, - ответил Бутрым, - знаю только, что герой Збаража. - Боже! Да это мой пан! Тут Жендзян спохватился, что такой возглас странно звучит в устах старосты, и прибавил: - Я хотел сказать, мой пан кум. Староста не солгал, он и в самом деле был вторым восприемником при крещении старшего сына Скшетуского, Яремки. Тем временем у Кмицица, сидевшего в темном углу корчмы, мысли вереницей неслись в уме. В первую минуту душа его возмутилась при виде грозного сермяжника и рука невольно схватилась за саблю. Кмициц знал, что Юзва был главным виновником