оваться. Эту последнюю новость Володы"вский выслушал с особым вниманием. - А что вы скажете, - обратился он затем к вызванным на совет товарищам, - если мы пойдем не под Быхов, к витебскому воеводе, а на Подляшье, к хоругвям, которые объявили конфедерацию? - На языке у меня были эти слова! - воскликнул Заглоба. - К родной стороне будем поближе, а дома и стены помогают. - Беглецы слыхали, - сказал Ян Скшетуский, - будто милостивый наш король повелел некоторым хоругвям воротиться с Украины и дать отпор шведам на Висле. Коли это правда, так чем мыкаться здесь, лучше нам пойти к старым друзьям. - А не знаете, кто должен принять начальство над этими хоругвями? - Говорят будто коронный обозный, - ответил Володы"вский, - но это все одни догадки, толком никто не знает, верные вести сюда еще не могли дойти. - Коли так, - сказал Заглоба, - мой совет пробираться на Подляшье. Там мы можем увлечь за собой мятежные хоругви Радзивилла и привести их к милостивому нашему королю, а уж за это мы наверняка не останемся без награды. - Что ж, быть по-вашему! - сказали Оскерко и Станкевич. - Нелегкое это дело - пробираться на Подляшье, - говорил маленький рыцарь, - надо у гетмана сквозь пальцы проскочить, однако попытаемся. Кабы нам посчастливилось схватить по дороге Кмицица, я бы ему на ухо два слова шепнул, от которых он позеленел бы со злости. - И поделом, - сказал Мирский. - Не удивительно, когда сторону Радзивилла держат старые солдаты, которые весь свой век у него прослужили; но этот смутьян служит из одной корысти, в измене он находит наслажденье. - Стало быть, на Подляшье? - спросил Оскерко. - На Подляшье! На Подляшье! - крикнули все хором. Но трудное это было дело, как и говорил Володы"вский, ибо на Подляшье нельзя было пробраться, обойдя стороною Кейданы, где метался в своем логове лев. Дороги и лесные тропы, городки и селенья были в руках Радзивилла; чуть подальше Кейдан стоял Кмициц с конницей, пехотой и пушками. Гетман уже знал о бегстве полковников, о мятеже в хоругви Володы"вского и клеванском бое; когда ему донесли об этом бое, князя обуял такой гнев, что опасались за его жизнь, страшный приступ астмы на время пресек его дыхание. Как же было гетману не разгневаться и не прийти в отчаяние, когда шведы за бой в Клеванах обрушили на него целую бурю. Сразу же после боя там и тут стали пропадать небольшие шведские отряды. Истребляли их на свой страх крестьяне и отдельные шляхтичи; но шведы во всем винили Радзивилла, особенно после того, как офицер и солдаты, которые после клеванского боя были отосланы в Биржи, объявили коменданту, что на них, по приказу самого гетмана, напала его хоругвь. Через неделю князь получил письмо от биржанского коменданта, а через десять дней от самого Понтуса де ла Гарди, предводителя всех шведских войск. "Либо нет у вас, ваша светлость, ни власти, ни сил, - писал последний, - а тогда как могли вы заключать договор от имени всей страны! - либо вы питаете коварный умысел привести к гибели войско его королевского величества! Коли так, грозит вам немилость его королевского величества, и в скором времени постигнет вас кара, буде не окажете вы раскаяния и покорности и верною службой не искупите свою вину..." Радзивилл тотчас послал гонцов с объяснениями; но жгучая игла вонзилась в его кичливую душу и язвила ее все сильней и сильней. Он, чье слово недавно потрясало самые основания всего этого края, большего, чем вся Швеция, он, за половину владений которого можно было бы купить всех шведских правителей, он, оказавший сопротивление самому королю, думавший стать равным монархом, победами снискавший себе славу во всем мире и как солнцем осиянный собственною гордыней, должен был теперь слушать угрозы какого-то шведского генерала, должен был слушать уроки покорства и верности. Правда, этот генерал был шурином короля, но кем был сам король, как не похитителем трона, принадлежащего по закону и крови Яну Казимиру? Гнев гетмана обратился прежде всего на тех, кто явился причиной его унижения, и князь поклялся раздавить Володы"вского, полковников, которые были с ним, и всю лауданскую хоругвь. С этой целью он двинулся против них, и как охотники окружают тенетами лес, чтобы выловить волчий выводок, так и он окружил их и начал преследовать без отдыха. Тут до него дошла весть о том, что Кмициц разбил хоругвь Невяровского, рассеял или порубил хорунжих, а солдат влил в собственную хоругвь, и князь приказал Кмицицу прислать к нему часть людей, чтобы с большей уверенностью нанести удар. "Люди, - писал Кмицицу гетман, - жизнь коих ты защищал столь спорно, особенно Володы"вского с этим другим бродягой, по дороге в Биржи бежали. Мы с умыслом послали с ними самого глупого офицера, дабы не могли они переманить его, но и тот либо изменил, либо был ими обманут. Ныне у Володы"вского вся лауданская хоругвь, и беглецы множат ее силы. Под Клеванами они изрубили сто двадцать человек шведов, объявив, что учинили сие по нашему приказу, отчего между нами и Понтусом возникло большое недоверие. Все дело может быть испорчено сими изменниками, коим, не будь твоего покровительства, мы, видит бог, повелели бы срубить головы. Так приходится нам расплачиваться за нашу снисходительность, хотя уповаем на бога, что скоро месть их настигнет. Дошли до нас вести, что в Биллевичах, у мечника россиенского, шляхта собирается и козни противу нас строит, - надобно пресечь сие. Всю конницу нам отошлешь, а пехоту отправишь в Кейданы стеречь замок и город, ибо от сих изменников всего можно ждать. Сам с отрядом в несколько десятков сабель отправляйся в Биллевичи и привези в Кейданы мечника с его родичкой. Ныне сие важно не только для тебя, но и для нас, ибо тот, кто имеет мечника в руках, имеет в руках всю лауданскую округу, где шляхта под предводительством Володы"вского поднимается против нас. Гарасимовича мы услали в Заблудов с указаниями, что предпринять там противу конфедератов. Твой двоюродный брат Якуб снискал себе у них большой почет, напиши ему, ежели думаешь, что письмо поможет тебе привести его к повиновению. Поручая тебя опеке господа бога, пребываем благосклонные к тебе". Когда Кмициц прочитал это письмо, он в душе обрадовался, что полковникам удалось ускользнуть из рук шведов, и про себя пожелал им ускользнуть и из рук Радзивилла; однако все приказы князя он исполнил: отослал конницу, укрепил пехотой Кейданы и даже начал рыть шанцы вокруг замка и города, пообещав себе в душе сразу же после окончания этих работ отправиться в Биллевичи за мечником и панной Александрой. "К силе я не прибегну, разве только в крайности, - говорил он себе, - и ни в коем случае не стану покушаться на Оленьку. Да и не моя это воля, а княжеский приказ! Не примет она меня ласково, знаю я это; но бог даст, убедится она со временем, что намерения мои чисты, ибо не против отчизны служу я Радзивиллу, но для ее блага". Размышляя так, он усердно работал над укреплением Кейдан, где в будущем должна была найти приют его Оленька. Володы"вский тем временем уходил от гетмана, а гетман упорно его преследовал. Стало теперь пану Михалу совсем тесно, так как от Бирж двинулись на юг крупные шведские отряды, восток Литвы был занят царскими полчищами, а на дороге в Кейданы подстерегал его гетман. Заглоба был очень этим удручен и все чаще обращался к Володы"вскому с вопросом: - Пан Михал, скажи ты мне, ради Христа, пробьемся мы или не пробьемся? - О том, чтобы пробиться, и речи быть не может! - отвечал маленький рыцарь. - Ты знаешь, пан, я вовсе не трус и ударить могу на кого хочешь, хоть на самого дьявола. Но против гетмана я не устою, где мне с ним равняться! Сам же ты сказал, что мы окуни, а он щука. Я сделаю все, что в моих силах, чтобы уйти, но коль скоро дело дойдет до битвы, говорю тебе прямо, он нас побьет. - А потом велит изрубить и отдать собакам. Ради бога! В любые руки, только не Радзивилла! А не лучше ли тогда повернуть к пану Сапеге? - Теперь уж поздно, путь отрезан гетманскими и шведскими войсками. - Нелегкая меня дернула подговорить Скшетуских ехать к Радзивиллу! - сокрушался Заглоба. Но пан Михал не терял надежды, особенно потому, что и шляхта и крестьяне предупреждали его о движении гетмана, ибо все сердца отвратились от Радзивилла. Пан Михал пускался на всякие военные хитрости, какие только знал, а знал он их очень и очень много, ибо чуть не с малых лет привык воевать с татарами и казаками. Когда-то в войске Иеремии он прославился походами против татарских орд, вылазками, внезапными наскоками, молниеносными маневрами, в которых он превосходил прочих офицеров. Теперь же, запертый между Упитой и Роговом, с одной стороны, и Невяжей, с другой, он петлял на пространстве в несколько миль, все время уклоняясь от боя и изматывая хоругви Радзивилла, и даже огрызался порою, как волк, преследуемый гончими, который не однажды проскочит между охотниками, а когда собаки станут наседать, обернется и сверкнет белыми клыками. Но когда подошла конница Кмицица, гетман закрыл самые тесные щели и сам поехал стеречь, чтобы сошлись два крыла невода. Это было на Невяже. Полки Мелешко и Ганхофа и две хоругви конницы, предводимые самим князем, образовали как бы лук, тетивой которого была река. Володы"вский со своим полком был внутри лука. Правда, перед ним была единственная переправа через болотистую реку; но на другом берегу, у этой переправы стояли два шотландских полка и две сотни казаков Радзивилла да шесть полевых пушек, нацеленных так, что под их огнем ни один человек не смог бы переправиться на другой берег. Тогда лук начал сжиматься. В середине его войско вел сам гетман. К счастью до Володы"вского, ночь и буря с проливным дождем приостановили движение войск, зато у его отрезанной хоругви не оставалось уже ничего, кроме небольшого, поросшего лозняком луга между полукольцом войск Радзивилла и рекой, которую на другом берегу охраняли шотландцы. На следующий день, едва утренняя заря осветила верхушки лоз, полки двинулись дальше, они шли, шли - дошли до самой реки и остановились в немом изумлении. Володы"вский сквозь землю провалился, - в лозняке не было ни живой души. Сам гетман остолбенел, а потом обрушился на офицеров, командовавших полками, которые стерегли переправу. Снова у князя был такой жестокий приступ астмы, что окружающие опасались за его жизнь. Но гнев победил даже астму. Двоих офицеров, которым было поручено стеречь переправу, князь приказал расстрелять; но Ганхоф все-таки упросил сперва проверить, каким же образом зверь ухитрился уйти из западни. Оказалось, Володы"вский, воспользовавшись темнотой и дождем, вывел всю хоругвь из лозняка к реке, и они пустились где вплавь, где вброд вниз по течению, проскочив мимо правого крыла войск Радзивилла, которое подходило к самому руслу реки. Несколько лошадей увязли в одном месте по самое брюхо в болоте, тут, очевидно, хоругвь и вышла на правый берег. Следы сразу показали, что хоругвь во весь опор понеслась по направлению к Кейданам. Гетман тотчас догадался, что Володы"вский стремится пробиться на Подляшье к Гороткевичу или Якубу Кмицицу. А не подожжет ли он мимоходом Кейданы, не попытается ли ограбить замок? Страшное опасение сжало сердце князя. Большая часть денег и драгоценностей была у него в Кейданах. Правда, Кмициц со своей пехотой должен был обеспечить охрану, но если он этого не сделал, неукрепленный замок мог легко стать добычей дерзкого полковника. Радзивилл нимало не сомневался, что у Володы"вского станет храбрости, чтобы напасть даже на кейданскую резиденцию. И времени для этого у него могло быть достаточно, так как ускользнул он в начале ночи и ушел от погони на добрых шесть часов ходу. Так или иначе, надо было скакать во весь дух на спасение Кейдан. Князь оставил пехоту и тронулся вперед со всей конницей. Прибыв в Кейданы, он не нашел Кмицица; но в замке было спокойно. Когда же князь увидел шанцы и стоявшие на насыпях полевые орудия, молодой усердный полковник еще более вырос в его глазах. В тот же день Радзивилл осмотрел с Ганхофом укрепления, а вечером сказал ему: - Он это сделал по собственному почину, без моего приказа, и так хорошо укрепил замок, что теперь здесь можно долго обороняться даже от пушек. Если он смолоду не свернет себе шею - далеко пойдет. Был еще один человек, при воспоминании о котором князь не мог не удивляться, но удивление в этом случае мешалось с яростью, ибо человеком этим был Михал Володы"вский. - Я бы скоро покончил с мятежом, - говорил он Ганхофу, - будь у меня двое таких офицеров. Кмициц, пожалуй, даже посмелее, но у него нет опыта, а тот воспитан в школе Иеремии за Днепром. - Ясновельможный князь, не прикажешь ли преследовать его? - спросил Ганхоф. Князь бросил на него взгляд и сказал многозначительно: - Тебя он побьет, а от меня убежит. - Но через минуту прибавил, нахмурясь: - Здесь теперь все спокойно, однако в скором времени нам надо будет двинуться на Подляшье, чтобы покончить с конфедератами. - Ясновельможный князь, - сказал Ганхоф, - стоит нам только уйти отсюда, как все возьмутся здесь за оружие и выступят против шведов. - Кто это все? - Шляхта и мужики. И на шведах дело не кончится, они возьмутся и за диссидентов, ибо всю вину за эту войну они приписывают нашим единоверцам, они считают, что это мы перешли на сторону врага и даже привели его сюда. - Я о брате Богуславе думаю. Не знаю, справится ли он там, на Подляшье, с конфедератами. - О Литве надо думать, о том, как удержать ее в повиновении нам и шведскому королю. Князь заходил по покою. - Вот если бы поймать как-нибудь Гороткевича и Якуба Кмицица! - говорил он. - Захватят они там мои имения, разорят, ограбят, не оставят камня на камне. - Может, с генералом Понтусом договориться, чтобы на то время, пока мы будем на Подляшье, он прислал сюда побольше войска? - С Понтусом... никогда! - вспыхнул Радзивилл. - Уж если говорить, так только с самим королем. Нет нужды мне вести переговоры со слугами, коль можно сделать это с господином. Вот если бы король повелел Понтусу прислать мне тысячи две конницы - это другое дело. Но Понтуса я об этом просить не стану. Надо кого-нибудь послать к королю, пора с ним самим начать переговоры. Худое лицо Ганхофа покрылось легким румянцем, глаза загорелись. - Будь на то твоя воля, ясновельможный князь... - Ты бы поехал, знаю; но доедешь ли, вот вопрос. Ты ведь немец, а иноземцу небезопасно углубляться в страну, охваченную волнением. Кто знает, где теперь король и где он будет через две недели или через месяц. Придется поколесить по всей Литве. Да и нельзя тебе ехать, туда надо послать своего, и из родовитых, дабы всемилостивейший король уверился, что не вся шляхта оставила меня. - Человек неопытный может все дело испортить, - робко заметил Ганхоф. - Все дело будет состоять в том, чтобы вручить мои письма и responsum* мне доставить, да растолковать, что не я велел бить шведов под Клеванами, - а это всякий сумеет сделать. _______________ * Ответ (лат.). Ганхоф молчал. Князь снова в тревоге заходил по покою, и на челе его читалась непрестанная душевная борьба. Ни минуты покоя не знал он с той поры, как заключил договор со шведами. Пожирала его гордыня, грызла совесть, удручало неожиданное сопротивление народа и войск; ужасало темное будущее, угроза разорения. Он метался, терзался, не спал по ночам, хирел. Глаза у него ввалились, он исхудал; румяное когда-то лицо его стало серым, и чуть не каждый час прибавлялось седины в усах и на голове. Словом, жил он в муках и сгибался под бременем забот. Ганхоф следил за гетманом глазами, а тот все ходил по покою; полковник еще надеялся, что он передумает и пошлет его. Но князь вдруг остановился и хлопнул себя ладонью по лбу: - Две хоругви конницы немедленно на конь! Я сам поведу. Ганхоф поглядел на него с удивлением. - Поход? - невольно спросил он. - Ступай! - сказал князь. - Дай бог, чтобы не оказалось слишком поздно. ГЛАВА XX Кончив рыть шанцы и охранив Кейданы от внезапного нападения, Кмициц не мог больше откладывать поездку в Биллевичи за россиенским мечником и Оленькой, тем более что от князя он получил прямой приказ привезти их в Кейданы. И все же пан Анджей тянул с отъездом, а когда отправился наконец в путь во главе полусотни драгун, такая тревога охватила его, будто шел он навстречу собственной гибели. Он чувствовал, что не ждет его там ласковый прием, и трепетал при одной мысли о том, что шляхтич может даже оказать вооруженное сопротивление, и тогда придется прибегнуть к силе. Он принял решение сперва упрашивать и уговаривать. А чтобы приезд его никак не был похож на вооруженное нападение, он оставил драгун в корчме, расположенной в полуверсте от деревни и в версте от усадьбы мечника, а сам с одним только вахмистром и стремянным, двинулся вперед, отдав приказ, чтобы карету, приготовленную на всякий случай, прислали немного погодя. Был послеполуденный час, и солнце уже сильно клонилось к закату; но день после ненастной ночи стоял прекрасный, и небо было чистое; лишь кое-где на западе кудрявились розовые облачка, медленно спускаясь за окоем, будто отара овец, уходящая с поля. Кмициц ехал через деревню с бьющимся сердцем и с тем беспокойством, с каким татарин въезжает впереди отряда в деревню, озираясь по сторонам, не спрятались ли где в засаде вооруженные люди. Но три всадника не привлекли ничьего внимания, одни только босые деревенские мальчишки улепетывали с дороги от лошадей, да крестьяне, завидев красивого офицера, снимали шапки и кланялись ему до земли. А он ехал вперед, пока, миновав деревню, не увидел усадьбу - старое гнездо Биллевичей, с обширными садами позади, которые тянулись далеко-далеко, до заливных лугов. Кмициц убавил тут ходу и стал разговаривать сам с собою; видно, ответы готовил на вопросы, а сам тем временем задумчивым взором окидывал поднимавшиеся перед ним строения. Это не был дворец магната; однако с первого же взгляда можно было догадаться, что живет здесь довольно богатый шляхтич. Сам дом, выходивший задом в сад, а лицом обращенный на дорогу, был огромный, но деревянный. Сосновые стены потемнели от старости, так что оконные стекла на их фоне казались совсем белыми. Над срубом громоздилась огромная кровля с четырьмя дымовыми трубами посредине и двумя голубятнями по краям. Целые тучи белых голубей кружили над кровлей, то взмывая с шумом вверх, то спускаясь, словно снежные хлопья, на черные гонты, то трепыхаясь вокруг столбов крыльца. Это крыльцо, украшенное щитом с гербами Биллевичей, нарушало соразмерность частей, так как расположилось оно не посредине, а сбоку. Видно, прежде дом был поменьше, потом сделали с одной стороны пристройку, но и пристройка с течением времени тоже потемнела и ничем уже не отличалась от основного строения. Два бесконечно длинных крыла, примыкавших к дому, тянулись по обе его стороны, образуя как бы два плеча подковы. В этих боковых крыльях были покои, которые во время больших съездов отводились для гостей, кухни, кладовые, каретные сараи, конюшни для лошадей, которых хозяева любили иметь под рукой, помещенья для служащих, челяди и надворных казаков. Посреди обширного двора росли старые липы с гнездами аистов на вершинах; внизу, между деревьев, сидел на привязи медведь. Два колодца с журавлями по бокам двора и распятие между двумя копьями у въезда дополняли картину этого обиталища богатого шляхетского рода. По правую сторону от дома поднимались среди густых лип соломенные кровли риг, коровников, овчарен и амбаров. Кмициц въехал в ворота с распахнутыми настежь обеими створами, словно руками шляхтича, готового заключить в объятия гостя. Тотчас легавые собаки, бродившие по двору, возвестили лаем о прибытии чужих, и из бокового крыла выбежало двое слуг, чтобы подержать лошадей. В ту же минуту в дверях дома показалась женская фигура, в которой Кмициц тотчас признал Оленьку. Сердце забилось у него еще сильнее; бросив слуге поводья, обнажив голову, он направился к крыльцу, держа в одной руке саблю, а в другой шапку. Прикрывая ладонью глаза от лучей заходящего солнца, Оленька постояла минуту, как чудное видение, и вдруг исчезла, словно потрясенная видом приближавшегося гостя. "Плохо дело! - подумал пан Анджей. - Прячется она от меня". Горько стало у него на душе, тем более что яркий солнечный закат, весь вид этой усадьбы и покой, разлитый кругом, за минуту до этого наполнили его сердце надеждой, хотя пан Анджей, быть может, и не отдавал себе в этом отчета. Мнилось ему, будто это он въезжает в усадьбу невесты, которая примет его с блистающим от счастья взором и краской смущения на ланитах. Чары развеялись. Едва только завидев его, она исчезла, точно злой дух явился перед ней, а вместо нее вышел навстречу мечник с лицом неспокойным и мрачным. Кмициц поклонился. - Давно уже хотел я, - начал он, - приехать к тебе с повинной головою, да время тревожное: как ни хотелось мне, не смог я сделать этого раньше. - Премного тебе, пан, благодарен, прошу в покои, - ответил мечник, поглаживая чуб, что он делал обычно в замешательстве или нерешимости. И дал гостю дорогу, пропуская его вперед. Кмициц чинился минуту, не хотел входить первым, оба они кланялись друг другу на пороге дома; наконец пан Анджей сделал шаг вперед, и оба они вошли в покой. Там сидели два шляхтича: один, мужчина в цвете сил, был пан Довгирд из Племборга, ближайший сосед Биллевичей, другой - пан Худзинский, арендатор из Эйраголы. Кмициц заметил, что оба они изменились в лице, едва услышав его имя, и оба взъерошились, как псы, завидевшие волка; он бросил на них вызывающий взгляд и решил делать вид, что не замечает их. Воцарилось тягостное молчание. Пан Анджей кусал усы, начиная терять терпение, гости исподлобья на него поглядывали, а мечник все гладил свой чуб. - Выпей, пан, с нами по чарочке убогого шляхетского меду, - сказал наконец он, показывая на сулейку и чары. - Прошу! Прошу! - Выпью с тобою, милостивый пан! - жестко ответил Кмициц. Довгирд и Худзинский засопели, сочтя это за выражение пренебрежения к своим особам; но в доме друга не пожелали сразу затевать ссору, да еще с забиякой, снискавшим страшную славу во всей Жмуди. Однако они были уязвлены этим пренебрежением. Тем временем мечник хлопнул в ладоши и, когда явился слуга, велел подать четвертую чару, затем наполнил ее, поднес к губам свою и сказал: - За твое здоровье! Рад видеть тебя в моем доме. - Я был бы очень рад, когда бы так оно было! - Гость - это гость... - нравоучительно промолвил мечник. Через минуту, почувствовав, видно, что как хозяин он должен поддержать разговор, спросил: - Что слышно в Кейданах? Как здоровье пана гетмана? - Плохо, пан мечник, - ответил Кмициц, - да и трудно ждать, чтобы было лучше в столь тревожное время. Много у князя забот и огорчений. - Надо думать! - уронил Худзинский. Кмициц минуту поглядел на него, затем снова обратился к мечнику и продолжал: - Князь, которому всемилостивейший король шведский посулил auxilia, хотел не мешкая двинуться на врага под Вильно и отомстить за еще не остывшее пепелище. Ты, верно, знаешь, груда развалин осталась нынче от Вильно. Семнадцать дней горел город. Рассказывают, одни только ямы подвалов чернеют, из которых все еще тянет гарью... - Беда! - сказал мечник. - Да, беда, и уж коли нельзя было отвратить ее, то надо покарать врагов и обратить в такое же пепелище их столицу. И час возмездия был бы уже близок, когда бы не смутьяны, которые, не веря самым достойным намерениям доблестного пана гетмана, окричали его изменником и вместо того, чтобы идти с ним на врага, оказывают ему вооруженное сопротивление. Не диво, что князь, коего бог предназначил для великих свершений, стал слаб здоровьем, - видит он, что злоба людская все новые чинит ему impedimenta*, из-за которых может погибнуть все предприятие. Лучшие друзья обманули князя, те, на кого он больше всего надеялся, покинули его или предались врагам. _______________ * Препятствия, помехи (лат.). - Сбылось над ним! - сурово произнес мечник. - Тяжело страждет от этого князь, - продолжал Кмициц. - Я сам слышал, как он говорил: "Знаю, что и достойные люди худо обо мне думают, но почему же не приедут они в Кейданы, почему не скажут открыто в глаза, что они имеют против меня, почему не хотят меня выслушать?" - Кого же это князь имеет ввиду? - спросил мечник. - В первую голову тебя, милостивый пан, ибо князь, особо тебя почитая, подозревает, однако, что и ты в стане его недругов... Мечник стал поспешно гладить свою чуприну; поняв наконец, что разговор принимает неожиданный оборот, он хлопнул в ладоши. В дверях показался слуга. - Ты что, не видишь, что темнеет? Света! - крикнул мечник. - Видит бог, - продолжал Кмициц, - сам я хотел приехать к тебе с повинной, но прибыл нынче по приказу князя, который и сам собрался бы в Биллевичи, да пора неподходящая... - Слишком много чести! - сказал мечник. - Не говори так, пан мечник, обыкновенное это дело, что соседи навещают друг друга, да нет у князя минуты свободной, вот он и сказал мне: "Прощенья попроси у Биллевича за то, что сам я не могу приехать, скажи, пусть приезжает ко мне со своей родичкой, да только немедля, потому не знаю я, где буду завтра или послезавтра". Вот и приехал я, пан, звать тебя в гости, очень рад, что вы с панной Александрой в добром здравии; я ее в дверях видел, когда приехал сюда, но только пропала она тотчас, как туман на лугу. - Да, - подтвердил мечник, - я сам ее послал посмотреть, кто приехал. - Жду ответа, пан мечник! - сказал Кмициц. В эту минуту слуга внес светильник и поставил его на стол, и при свечах стало видно, какое растерянное у мечника лицо. - Большая это честь для меня, - пробормотал он, - да... вот... сейчас не могу... Видишь, пан, гости у меня... Ты уж попроси у князя прощения... - Ну, гости не помеха, - сказал Кмициц, - они князю уступят. - У нас самих есть язык, сами можем за себя ответить! - вмешался в разговор Худзинский. - Не станем ждать, покуда за нас решат дело! - прибавил Довгирд из Племборга. - Вот видишь, пан мечник, - сказал Кмициц, делая вид, что принимает за чистую монету сердитые слова шляхтичей, - я знал, что они кавалеры политичные. А чтобы их не обидеть, прошу и их от имени князя в Кейданы. - Слишком много чести! - ответили оба шляхтича. - У нас дела. Кмициц бросил на них странный взгляд, а потом сказал холодно, точно обращаясь к кому-то постороннему: - Когда князь просит, отказываться нельзя! При этих словах шляхтичи вскочили со стульев. - Стало быть хочешь заставить? - спросил мечник. - Пан мечник, - с живостью ответил Кмициц, - гости поедут, хотят они этого или не хотят, потому что мне так заблагорассудилось; но с тобою я не хочу прибегать к силе и покорнейше прошу исполнить волю князя. Я на службе и получил приказ привезти тебя; но пока не потеряю всякую надежду уговорить тебя, буду просить сделать это по доброй воле! И клянусь тебе, волос у тебя там с головы не упадет. Князь желает поговорить с тобою и желает, чтобы в это смутное время, когда даже мужики собираются в шайки и грабят с оружием в руках, ты поселился в Кейданах. Вот и весь разговор! Будут тебя там принимать как гостя и друга, даю тебе слово кавалера! - Я протестую как шляхтич! - сказал мечник. - Закон мне защита! - И сабли! - крикнули Худзинский и Довгирд. Кмициц засмеялся, но тут же, нахмурясь, сказал, обращаясь к шляхтичам: - Спрячьте ваши сабли, не то велю обоих поставить у риги и - пулю в лоб! Шляхтичи струсили, переглянулись, посмотрели на Кмицица, а мечник крикнул: - Неслыханное насилие над шляхетской вольностью и привилеями! - Никакого насилия не будет, коли ты, пан, согласишься по доброй воле, - возразил Кмициц. - И вот тебе доказательство: я оставил в деревне драгун, сюда один приехал, чтобы позвать тебя как соседа к соседу. Не отказывайся же, время нынче такое, что трудно отказ принять во внимание. Сам князь попросит у тебя прощения, и будь уверен, примут тебя как соседа и друга. Ты и то пойми, когда бы дело обстояло иначе, пуля в лоб для меня была бы стократ легче, нежели ехать сюда за тобой. Покуда я жив, волос не упадет у Биллевичей с головы. Подумай, пан, кто я, вспомни пана Гераклиуша, его завещание, и сам рассуди, мог ли князь гетман выбрать меня, когда бы таил умысел против вас? - Так почему же он прибегает к насилию, почему я должен ехать по принуждению? Как могу я верить ему, коли вся Литва кричит о том, что в Кейданах стонут в неволе достойные граждане? Кмициц вздохнул с облегчением, по голосу и речам мечника он понял, что тот начинает колебаться. - Пан мечник! - сказал он, повеселев. - Между добрыми соседями принуждение часто берет initium*. Когда ты приказываешь снять у доброго гостя колеса с брички и запираешь кузов в амбаре, разве это не принуждение? Когда заставляешь дорогого гостя пить, хоть вино у него уже носом льется, разве это не принуждение? А ведь тут дело такое, что коли мне и связать тебя придется и везти в Кейданы связанного, с драгунами, так и то для твоей же пользы. Ты только подумай: взбунтовавшиеся солдаты бродят повсюду и творят беззакония, мужики собираются в шайки, приближаются шведские войска, а ты надеешься, что в этом пекле тебе удастся уберечься от беды, что не сегодня, так завтра, не те, так другие не учинят на тебя наезда, не ограбят, не сожгут, не посягнут на твое добро и на тебя самого? Что же, по-твоему, Биллевичи - крепость? Ты что, оборонишься тут? Чего тебе князь желает? Безопасности, ибо только в Кейданах ничто тебе не угрожает, а тут останется княжеский гарнизон, который как зеницу ока будет стеречь твое добро от солдат-своевольников, и коли у тебя хоть одни вилы пропадут, бери все мое добро, пользуйся. _______________ * Начало (лат.). Мечник заходил по комнате. - Могу ли я верить твоим словам? - Как Завише(*)! - ответил Кмициц. В эту минуту в комнату вошла панна Александра. Кмициц стремительно бросился к ней, но, вспомнив о том, что произошло в Кейданах, и увидев холодное ее лицо, замер на месте и только в молчании издали ей поклонился. Мечник остановился перед нею. - Придется нам ехать в Кейданы, - сказал он. - Это зачем? - спросила она. - Князь гетман просит... - Покорнейше просит! По-добрососедски! - перебил его Кмициц. - Да, покорнейше просит! - с горечью продолжал мечник. - Но коль не поедем по доброй воле, так этот кавалер имеет приказ окружить нас драгунами и взять силой. - Не приведи бог, чтоб до этого дошло дело! - воскликнул Кмициц. - Ну не говорила ли я тебе, дядя, - сказала мечнику панна Александра, - бежим отсюда подальше, не оставят нас тут в покое. Вот и сбылось! - Что делать? Что делать? Разве пойдешь против силы! - воскликнул мечник. - Да, - сказала панна Александра, - но в этот презренный дом мы не должны ехать по доброй воле. Пусть берут нас разбойники, вяжут и везут! Не мы одни будем терпеть преследования, не нас одних настигнет месть изменников; но пусть знают они, что для нас лучше смерть, нежели позор! - Она повернулась тут с выражением крайнего презрения к Кмицицу: - Вяжи нас, пан офицер или пан палач, и с драгунами вези, иначе мы не поедем! Кровь ударила в лицо Кмицицу, казалось, он вот-вот вспыхнет страшным гневом, однако он совладал с собою. - Ах, панна Александра! - воскликнул он сдавленным от волнения голосом. Ненавистен я тебе, коль скоро ты хочешь сделать из меня разбойника, изменника и насильника. Пусть бог рассудит, кто из нас прав: я ли, служа гетману, или ты, обращаясь со мной как с собакой. Бог дал тебе красоту, но сердце дал каменное и неукротимое. Ты сама рада помучиться, только бы кому-нибудь причинить еще горшие муки. Никакой меры не знаешь ты, панна Александра, клянусь богом, никакой меры не знаешь, а ни к чему это! - Правильно девка говорит! - воскликнул мечник, который сразу вдруг набрался храбрости. - Не поедем мы по доброй воле! Бери нас, пан, с драгунами! Но Кмициц и не смотрел на него, так возмущен он был, так глубоко уязвлен. - Любо тебе мучить людей, - продолжал он, обращаясь к Оленьке. - И изменником ты меня без суда окричала, не выслушав моих оправданий, не дав мне слова сказать в свою защиту. Что ж, будь по-твоему! Но в Кейданы ты поедешь... по доброй ли воле, против ли воли - все едино! Там обнаружатся мои намерения, там ты узнаешь, справедливо ли меня обидела, там совесть скажет тебе, кто из нас чьим был палачом! Иной мести я не хочу! Бог с тобою, но этой мести я жажду. И ничего больше я от тебя не хочу, потому что гнула ты лук, покуда не сломила его! Змея сидит под твоей красою, как под цветком! Бог с тобой! Бог с тобой! - Мы не поедем! - еще решительнее повторил мечник. - Ей-ей, не поедем! - крикнули пан Худзинский из Эйраголы и пан Довгирд из Племборга. Тут Кмициц повернулся к ним, он был уже страшно бледен, гнев душил его, и зубы щелкали, как в лихорадке. - Эй, вы! - проговорил он. - Эй, вы! Только попробуйте мне! Конский топот слышен, драгуны мои едут! Попробуй только пикни кто, что не поедет! И в самом деле за окном слышался топот многих всадников. Все увидели, что спасения нет, а Кмициц сказал: - Панна! Через пять минут ты будешь в коляске, не то дяденька получит пулю в лоб! - Видно, дикий гнев все больше овладевал им, потому что он крикнул вдруг так, что стекла задребезжали в окнах: - В дорогу! Но в то же мгновение тихо отворилась дверь из сеней, и чей-то чужой голос спросил: - А куда это, пан кавалер? Все окаменели от изумления, и все взоры обратились на дверь, в которой стоял маленький человечек в панцире и с саблей наголо. Кмициц попятился на шаг, точно увидел приведение. - Пан... Володы"вский - крикнул он. - К твоим услугам! - ответил маленький человечек. И шагнул на средину комнаты; за ним вошли толпой Мирский, Заглоба, оба Скшетуские, Станкевич, Оскерко и Рох Ковальский. - Ха-ха! - рассмеялся Заглоба. - Казак татарина поймал, ан, на аркан ему попал. - Кто бы вы ни были, рыцари, - обратился к вошедшим мечник россиенский, - спасите гражданина, которого, вопреки закону, рождению и званию, хотят арестовать и заключить в темницу. Спасите, братья, шляхетскую вольность! - Не бойся, пан! - ответил ему Володы"вский. - Драгуны этого кавалера уже связаны, и не тебе теперь нужно спасение, а ему. - А больше всего нужен ему ксендз! - прибавил Заглоба. - Пан кавалер, - обратился Володы"вский к Кмицицу. - Нет тебе со мною удачи, в другой уже раз стою я на твоей дороге. Не ждал ты меня? - Нет! - ответил Кмициц. - Я думал, ты в руках князя. - Ушел я из его рук... И ты знаешь, лежит мой путь туда, на Подляшье. Но довольно об этом. Когда ты первый раз похитил эту панну, я вызвал тебя драться на саблях, верно? - Да! - ответил Кмициц и невольно поднес к голове руку. - Теперь дело другое. Тогда ты был просто забияка, а такие среди шляхты часто встречаются; позорное это дело, но не последнее. Сегодня ты недостоин уже того, чтобы честный человек выходил с тобой на поединок. - Это почему же? - спросил Кмициц. И поднял гордую голову, и устремил на Володы"вского взор. - Потому что ты изменник и отступник, - ответил Володы"вский, - потому что ты, как палач, вырезал честных солдат, которые выступили на защиту отчизны, потому что по вашей вине несчастная страна стонет под новым игом! Короче говоря: выбирай смерть, ибо, видит бог, пришел твой смертный час. - По какому праву вы хотите судить меня и казнить? - спросил Кмициц. - Э, пан, - прервал его сурово Заглоба, - чем нас о праве спрашивать, читай лучше молитву. А коли есть у тебя что сказать в свою защиту, говори скорее, потому живой души не найдешь, которая бы за тебя заступилась. Слыхал я, заступилась однажды за тебя эта вот панна, умолила пана Володы"вского, чтобы отпустил тебя, но после того, что ты теперь совершил, верно, и она за тебя не заступится. Все взоры невольно обратились на панну Биллевич, лицо которой в эту минуту было как каменное. Она стояла неподвижно, потупя взор, холодная, спокойная, но не сделала ни шагу, не сказала ни слова. Тишину нарушил голос Кмицица: - Я у этой панны не прошу защиты! Панна Александра молчала. - Сюда! - крикнул Володы"вский, повернувшись к двери. Раздались тяжелые шаги, которым мрачно вторил звон шпор, и шесть человек солдат с Юзвой Бутрымом во главе вошли в покой. - Взять его! - скомандовал Володы"вский. - Вывести за деревню, и пулю в лоб! Тяжелая рука Бутрыма сжала ворот Кмицица, за нею две другие сделали то же. - Вели отпустить. Нечего тащить меня, как собаку! - сказал пан Анджей Володы"вскому. - Я сам пойду. Маленький рыцарь кивнул солдатам, те тотчас отпустили пана Анджея, но окружили его; он вышел спокойно, не говоря никому ни слова, шепча только про себя молитву. Панна Александра тоже вышла в противоположную дверь, ведущую в дальние покои. Она прошла один покой, другой, вытягивая перед собою в темноте руки; и вдруг голова у нее закружилась, дыхание стеснилось в груди, и она замертво повалилась на пол. А в первом покое некоторое время царило немое молчание; тишину прервал наконец мечник россиенский. - Ужели нет для него пощады? - спросил он. - Жаль мне его! - ответил Заглоба. - Решительно пошел он на смерть! - Он расстрелял человек двадцать хорунжих из моей хоругви, - вмешался Мирский, - кроме тех, которых уложил в бою. - И из моей! - прибавил Станкевич. - А людей Невяровского всех изрубил до последнего. - Наверно, Радзивилл ему приказал, - сказал Заглоба. - Вы навлечете на меня месть Радзивилла! - заметил мечник. - Тебе, пан, надо бежать. Мы едем на Подляшье, там против изменников поднялись хоругви, вот вы и собирайтесь сейчас с нами. Другого выхода нет. Вы можете укрыться в Беловежской пуще, где живет родич пана Скшетуского, королевский ловчий. Там вас никто не найдет. - Но пропадет мое добро. - Речь Посполитая все тебе воротит. - Пан Михал, - сказал вдруг Заглоба, - пойду-ка я взгляну, не было ли у этого несчастного каких-нибудь приказов гетмана. Помните, что я нашел у Роха Ковальского? - Скачи, пан, на коне. Время еще есть, а то потом бумаги будут в крови. Я нарочно велел вывести его за деревню, чтобы панна не испугалась треска мушкетов, - женщины народ нежный, пугливый. Заглоба вышел, и через минуту послышался топот коня, на котором он ускакал. - А что делает твоя родичка? - обратился к мечнику Володы"вский. - Молится, наверно, за душу, которая предстает судилищу Христову... - Вечная память ему! - сказал Ян Скшетуский. - Не служи он по доброй воле Радзивиллу, я бы первый за него заступился; мог же он хоть душу не продавать Радзивиллу, если уж не хотел встать на защиту отчизны. - Да! - произнес Володы"вский. - Виноват он и заслужил свою участь! - сказал Станислав Скшетуский. - Но лучше бы на его месте был Радзивилл или Опалинский! Ох, уж этот мне Опалинский! - Велика его вина, - вмешался в разговор Оскерко, - и лучшее тому доказательство, что даже у девушки, которая была его невестой, слова для него не нашлось. Видел я, как она терзалась, а ведь молчала, да и как же заступаться за изменника?! - А любила она его когда-то всем сердцем, я это знаю! - заметил мечник. - Позвольте мне пойти посмотреть, что с нею, тяжкое это испытание для девушки. - Собирайся, пан, в дорогу! - крикнул маленький рыцарь. - Как только лошади отдохнут, мы тотчас тронемся в путь. Слишком близко отсюда Кейданы, а Радзивилл уже, наверно, туда вернулся. - Ладно! - сказал шляхтич. И вышел из покоя. Через минуту раздался его пронзительный крик. Рыцари бросились на его голос, не понимая, что могло случиться, прибежали слуги со свечами; все они увидели мечника с Оленькой на руках, которую он нашел лежащей без памяти на полу. Володы"вский подбежал, чтобы помочь старику, и они вдвоем уложили девушку, не подававшую признаков жизни, на софу. Стали приводить в чувство. Прибежала старая ключница с сердечными каплями, и девушка открыла наконец глаза. - Вам тут делать нечего, - сказала рыцарям старуха. - Ступайте в тот покой, а мы уж тут сами справимся. Мечник увел гостей. - Лучше бы этого не было, - говорил обеспокоенный хозяин. - Вы могли забрать с собой этого несчастного и пристрелить его не у меня, а где-нибудь по дороге. Как же теперь ехать, как бежать, когда девушка еле жива? Того и гляди совсем расхворается. - Так уж оно сталось, - сказал Володы"вский. - Усадим панну в карету, потому что бежать вам надо непременно, ведь месть Радзивилла никого не щадит. - Может статься, и панна скоро придет в себя? - заметил Ян Скшетуский. - Удобная карета готова и уже запряжена, Кмициц ее привез с собою, - сказал Володы"вский. - Поди, пан мечник, скажи панне Александре, как обстоит дело, и про то скажи ей, что медлить нельзя, пусть соберется с силами. Нам непременно надо уехать, а то к утру сюда могут нагрянуть радзивилловцы. - Это верно! - промолвил мечник. - Пойду скажу ей! Он вышел и через некоторое время вернулся с Оленькой, которая не только успела оправиться, но была уже одета в дорогу. Только лицо ее пылало, и глаза лихорадочно блестели. - Едем, едем! - повторила она, войдя в покой. Володы"вский на минуту вышел в сени, чтобы послать людей за каретой, а когда он вернулся, все стали собираться в дорогу. Спустя четверть часа за окнами раздался стук колес и конский топот по булыжникам, которыми был вымощен двор у крыльца. - Едем! - сказала Оленька. - В путь! - воскликнули офицеры. Внезапно дверь распахнулась настежь, и Заглоба, как бомба, влетел в комнату. - Я остановил расстрел! - крикнул он. Оленька мгновенно побелела как стена, казалось, она снова упадет без чувств; однако никто этого не заметил, все взоры были обращены на Заглобу, который пыхтел, как кит, силясь перевести дух. - Ты, пан, остановил казнь? - с удивлением спросил Володы"вский. - Это почему же? - Почему?.. Дай дух перевести... А потому, что, не будь этого Кмицица, не будь этого достойного кавалера, все мы, присутствующие здесь, висели бы со вспоротым брюхом на кейданских деревьях! Уф!.. Мы хотели убить нашего благодетеля! Уф!.. - Как так? - крикнули все хором. - Как так? А вот прочитайте это письмо, в нем вы найдете ответ. С этими словами Заглоба протянул Володы"вскому письмо; тот стал читать, поминутно прерывая чтение и поглядывая на товарищей: это было то самое письмо, в котором Радзивилл с горечью упрекал Кмицица за то, что по настойчивому его заступничеству он не казнил их в Кейданах. - Ну как? - всякий раз повторял в перерыве Заглоба. В конце письма Радзивилл, как известно, приказывал привезти в Кейданы мечника и Оленьку. Пан Анджей, видно, потому и имел при себе это письмо, что хотел, если понадобится, показать его мечнику; однако дело до этого не дошло. Не оставалось ни тени сомнения, что, не будь Кмицица, оба Скшетуские, Володы"вский и Заглоба были бы безо всякой пощады убиты в Кейданах сразу же после заключения известного договора с Понтусом де ла Гарди. - Друзья, - сказал Заглоба, - если вы и теперь прикажете его расстрелять, клянусь богом, брошу вас, знать вас тогда не хочу! - Об этом и разговору нет, - ответил Володы"вский. - Ах! - воскликнул Скшетуский, хватаясь за голову. - Какое счастье, что отец не стал возвращаться к нам с письмом, а прочитал его тут же на месте. - Ты, пан, видно, в темя не колочен! - воскликнул Мирский. - Ну, каково! - воскликнул Заглоба. - Всяк на моем месте первым делом бросился бы к вам читать письмо, а молодцу тем временем набили бы голову свинцом. Но когда мне принесли бумагу, которую нашли при нем, меня будто осенило, да и очень я от природы любопытен. Двое солдат с фонарями шли впереди и уж были на лугу. Я им и говорю: "А ну-ка посветите мне, погляжу я, что тут написано..." И давай читать. Верите, в глазах у меня потемнело, будто кто по лысине кулаком меня ахнул. "Ради Христа, говорю, пан кавалер, да почему же ты не показал это письмо?" А он мне на это: "Не захотел!" Такой дьявол гордый даже в минуту смерти. Ну, бросился я к нему на шею и давай его обнимать! "Голубчик! - говорю. - Да когда бы не ты, давно бы нас воронье сглодало!" Велел его назад вести, а сам чуть коня не загнал, чтобы вам поскорее все рассказать! Уф!.. - Удивительный человек, видно, в нем одинаково что добра, что худа, - сказал Станислав Скшетуский. - Если бы такие не захотели... Но не успел он кончить, как дверь распахнулась, и солдаты ввели Кмицица. - Ты свободен, пан кавалер, - обратился к пану Анджею Володы"вский, - и покуда мы живы, ни один из нас не посягнет на твою жизнь. Какой же отчаянный ты человек, что сразу не показал нам это письмо! Мы бы тебя не стали трогать! - Затем он обратился к солдатам: - Ступайте, всем садиться на конь! Солдаты ушли, и пан Анджей остался один посреди покоя. Лицо его было спокойно, но мрачно; не без кичливости смотрел он на стоявших перед ним офицеров. - Ты свободен! - повторил Володы"вский. - Можешь идти куда хочешь, даже к Радзивиллу воротиться, хоть и больно нам смотреть на благородного рыцаря, который помогает изменнику против отчизны. - Ты, пан, прежде хорошенько подумай, - ответил Кмициц, - заранее предупреждаю, что ворочусь я только к Радзивиллу! - Чтоб его гром убил, этого кейданского тирана! - воскликнул Заглоба. - Присоединяйся ты лучше к нам. Будешь нам товарищем и любезным другом, а родина-мать простит тебе твои вины! - Ни за что! - с силою сказал Кмициц. - Бог рассудит, кто вернее служит отчизне, вы ли, начиная на свой страх смуту, я ли, служа господину, который один только может спасти несчастную Речь Посполитую. Идите вы своей дорогой, я пойду своей! Не время наставлять вас на путь истинный, да и напрасный был бы это труд; но от всей души говорю вам: это вы губите отчизну, это вы преграждаете ей путь ко спасению. Я не назову вас изменниками, ибо знаю, что намерения у вас благородные, но что же получается: отчизна тонет, Радзивилл протягивает ей руку, а вы мечами колете эту руку и в ослеплении почитаете изменниками и его, и всех тех, кто становится на его сторону. - Ей-богу! - воскликнул Заглоба. - Когда бы я не видел, как смело ты шел на смерть, я бы подумал, что ум у тебя от страха помутился. Кому ты присягал на верность: Радзивиллу или Яну Казимиру? Швеции или Речи Посполитой? Совсем ты ум потерял! - Я знал, что напрасный это труд наставлять вас! Будьте здоровы! - Погоди! - сказал Заглоба. - Дело ведь важное. Скажи мне, пан кавалер, не обещал ли тебе Радзивилл пощадить нас, когда ты просил его об этом в Кейданах? - Обещал! - ответил Кмициц. - Вы на время войны должны были остаться в Биржах. - Так погляди же, каков он, твой Радзивилл, который предает не только отчизну, не только короля, но и собственных слуг. Вот письмо к биржанскому коменданту, я нашел его у офицера, который командовал конвоем. Читай! С этими словами Заглоба протянул Кмицицу письмо гетмана. Тот взял его и стал пробегать глазами: по мере того как он читал, краска стыда за своего вождя все сильнее бросалась ему в лицо. Внезапно он смял письмо и бросил наземь. - Будьте здоровы! - сказал он. - Лучше было мне погибнуть от ваших рук! И вышел вон. - Трудное дело с ним, - заговорил после минутного молчания Скшетуский. - Как турок верит в своего Магомета, так он верит в своего Радзивилла. Я и сам думал, как вы, что он служит ему из корысти или из честолюбия. Нет! Человек он неплохой, но заблуждается. - Если он и поклонялся доселе своему Магомету, - заметил Заглоба, - так я дьявольски подорвал у него эту веру. Видали, как его всего передернуло, когда он прочитал письмо. Много шуму будет у них, потому он не то что на Радзивилла, на самого сатану готов броситься. Клянусь богом, так я рад, что спас его от смерти, что, подари мне кто табун турецких скакунов, и то бы так не обрадовался. - Это верно, - сказал мечник, - что тебе обязан он жизнью, тут и спорить нечего. - Бог с ним! - сказал Володы"вский. - Давайте совет держать, что теперь делать. - Что делать? Садиться на конь и трогаться в путь. Лошаденки тоже немного отдохнули, - ответил Заглоба. - Да! Ехать надо немедля! А ты, пан, с нами поедешь? - спросил мечника Мирский. - Не дадут мне здесь покоя, придется тоже ехать. Но вы сейчас же хотите трогаться в путь, а мне, сказать по правде, не с руки так вот сразу срываться с места. Коли Кмициц живой уехал, так мне тут сразу дом не сожгут и меня не убьют, а в такую дорогу снарядиться надо. Бог его знает, когда назад воротишься! И распорядиться надо, и припрятать что получше, и скотину да пожитки отослать к соседям, и уложиться. И денег у меня есть немного, я их тоже хотел бы прихватить с собою. К утру, к рассвету, я буду готов, а так, тяп да ляп, не могу. - Мы тоже не можем ждать, меч висит над нами, - ответил Володы"вский. - А где ты хочешь укрыться, пан? - В пуще, как вы советовали. По крайности девушку там оставлю, ну а сам я еще не старик, и моя сабелька еще может послужить отчизне и милостивому нашему королю. - Тогда будь здоров! Дай бог встретиться в лучшие времена. - Да вознаградит вас бог за то, что пришли мне на помощь. Может, еще встретимся рядом на поле битвы. - Доброго здоровья! - Счастливого пути! И они стали прощаться, а потом все рыцари по очереди подходили проститься к панне Александре. - Увидишь в пуще жену мою и мальчишек, обними их от меня, панна Александра, и дай тебе бог здоровьем цвесть, - сказал Ян Скшетуский. - Вспомни же часом солдата, который, хоть и не имел у тебя удачи, рад за тебя душу положить! - прибавил Володы"вский. После них подходили все прочие. Приблизился, наконец, Заглоба. - Прими же, цветик мой прекрасный, прощальный привет от старика! Обними пани Скшетускую и моих сорванцов. Хорошие ребята! Вместо ответа Оленька схватила его за руку и без слов прижала к губам. ГЛАВА XXI В ту же ночь, через каких-нибудь два часа после отъезда Володы"вского, в Биллевичи прибыл во главе конницы сам Радзивилл; опасаясь, как бы Кмициц не попал в руки Володы"вского, он вышел ему на подмогу. Узнав, что произошло в Биллевичах, князь забрал с собой мечника и Оленьку и, не дав отдохнуть даже лошадям, отправился назад, в Кейданы. Гетман не помнил себя от гнева, когда слушал мечника, который, желая отвратить от себя внимание грозного магната, подробно рассказал ему обо всем. По той же причине мечник не осмелился протестовать против поездки в Кейданы и в душе рад был, что тучу пронесло. А Радзивилл, хоть и подозревал его в "кознях" и заговоре, однако в эту минуту был слишком удручен, чтобы вспомнить об этом. Бегство Володы"вского могло изменить положение на Подляшье. Гороткевич и Якуб Кмициц, которые стояли во главе хоругвей, составивших конфедерацию против гетмана, были хорошими солдатами, но большого веса не имели, а потому не имела веса и вся конфедерация. А с Володы"вским бежали Мирский, Станкевич, Оскерко, офицеры, как и сам маленький рыцарь, выдающиеся и окруженные всеобщим почетом. Правда, на Подляшье был князь Богуслав с надворными хоругвями, который сдерживал напор конфедератов, ожидая с часу на час помощи от своего дяди курфюрста(*); однако дядя курфюрст мешкал, видно, выжидал, какой оборот примут события, а тем временем силы мятежников росли и к ним с каждым днем прибывало все больше сторонников. Одно время гетман сам хотел двинуться на Подляшье и одним ударом раздавить мятежников; но его удержала мысль о том, что, стоит ему только выйти за пределы Жмуди, против него восстанет весь край и тогда Радзивиллы потеряют в глазах шведов всякое значение. Поэтому князь подумывал уже о том, не оставить ли на время Подляшье совсем и не вызвать ли князя Богуслава в Жмудь. Дело было важное и требовало безотлагательного решения, так как с востока шли грозные вести о действиях витебского воеводы. Гетман пытался примириться с ним и вовлечь его в свое предприятие; но Сапега отослал письма без ответа; зато прошел слух, будто он распродает все, что только можно, из серебра чеканит монету, стада отдает за наличные деньги, закладывает евреям даже гобелены и ковры, сдает в аренду поместья, а сам собирает войска. Гетман, человек по натуре жадный и не способный на материальные жертвы, сначала верить не хотел, что на алтарь отчизны можно без колебаний принести все состояние; но со временем он убедился, что так оно на самом деле и было, ибо воинская мощь Сапеги росла с каждым днем. К витебскому воеводе присоединялись беглецы, местная шляхта, патриоты, враги Радзивилла, более того, прежние друзья гетмана и, что еще хуже, - его родственники, например князь ловчий Михал, который, как гласила молва, все доходы от своих поместий, еще не захваченных неприятелем, передал витебскому воеводе на военные нужды. Так дало трещину у основания и заколебалось все здание, возведенное гордыней Януша Радзивилла. Всю Речь Посполитую должно было вместить это здание, а меж тем в самом непродолжительном времени обнаружилось, что не может оно объять даже одну только Жмудь. Получался как бы заколдованный круг, ибо Радзивилл мог, например, вызвать против витебского воеводы шведские войска, которые все шире заливали край; но это означало бы признать собственное бессилие. Да и отношения с шведским генералиссимусом после клеванского боя были у него по милости Заглобы испорчены, и, невзирая на все попытки князя оправдаться, между ними возникли недоверие и рознь. Отправляясь на помощь Кмицицу, гетман еще надеялся схватить и уничтожить Володы"вского, однако он обманулся и в этих своих ожиданиях и возвращался в Кейданы мрачный и злой. Он удивился и тому, что по дороге в Биллевичи не встретил Кмицица; случилось это по той простой причине, что пан Анджей возвращался в Кейданы без драгун, которых не замедлил увести с собою Володы"вский, а потому он избрал кратчайший путь через леса, минуя Племборг и Эйраголу. Проведя всю ночь в седле, гетман к полудню следующего дня прибыл с войском в Кейданы и первым делом спросил Кмицица. Ему ответили, что Кмициц воротился, но без солдат. Об этом князь уже знал, но ему любопытно было услышать, что скажет сам Кмициц, и он велел тотчас позвать рыцаря к себе. - Не посчастливилось ни тебе, ни мне, - сказал он, когда Кмициц явился к нему. - Мне говорил уже россиенский мечник, что ты попал в лапы этого малого дьявола. - Да! - ответил Кмициц. - И мое письмо спасло тебя? - О котором письме ты говоришь, ясновельможный князь? Прочитавши то письмо, которое было при мне, они в награду прочитали мне другое, которое ты писал биржанскому коменданту... Угрюмое лицо Радзивилла побагровело. - Стало быть, ты знаешь? - Знаю! - запальчиво ответил Кмициц. - Как мог ты, князь, так со мною поступить? Простому шляхтичу стыдно нарушать слово, что же говорить о князе и вожде! - Молчи! - крикнул Радзивилл. - Не стану молчать, я от стыда за тебя не знал, куда глаза девать! Они меня уговаривали присоединиться к ним, а я не хотел, я сказал им: "Служу Радзивиллу, ибо на его стороне правда, на его стороне честь!" А они в ответ показали мне то письмо: "Посмотри, каков он, твой Радзивилл!" - и мне пришлось замолчать и стыдом умыться! Губы гетмана задергались от ярости. Его охватило дикое желание свернуть шею этому дерзкому молодцу, он готов уже был поднять руки, чтобы хлопнуть в ладоши и кликнуть слуг. От гнева у него потемнело в глазах, дыхание стеснилось в груди, и Кмицицу, наверно, дорого пришлось бы заплатить за свою вспышку, когда бы не внезапный приступ астмы, который в эту минуту начался у князя. Лицо его почернело, он вскочил с кресла и стал водить руками по воздуху, глаза у него вышли из своих орбит, а из горла вырвался сдавленный хрип, в котором Кмициц еле разобрал одно-единственное слово: - Душно!.. Молодой рыцарь поднял тревогу, сбежались слуги, придворные лекари и начали отхаживать князя, который тут же потерял сознание. Час целый приводили его в чувство, а когда он наконец стал подавать признаки жизни, Кмициц вышел вон. В коридоре он встретил Харлампа, который уже подлечил раны и увечья, полученные в бою с взбунтовавшимися венграми Оскерко. - Что нового? - спросил усач. - Уже приходит в себя! - ответил Кмициц. - Гм! Но скоро, пожалуй, и вовсе не придет! Плохо дело, пан полковник! Кончится князь, и за все его дела мы будем в ответе. Вся надежда на Володы"вского, авось старых товарищей возьмет под защиту. Я потому и рад, скажу тебе, - тут Харламп понизил голос, - что он ускользнул. - Так его там зажали? - Зажали, говоришь? Да в том ольшанике, где мы его окружили, волки были, и те не ушли, понимаешь, а он ушел. Разрази его гром! Как знать, как знать, не придется ли идти к нему на поклон, а то у нас что-то худы дела. Шляхта совсем от нашего князя отвернулась, все говорят, что лучше уж настоящий враг, швед или хоть татарин, нежели отступник. Вот оно дело какое! А тут еще князь, что ни день, все больше велит людей хватать и сажать в тюрьму, а ведь это, между нами говоря, не по закону и против вольности. Сегодня привезли россиенского мечника! - А? Так его привезли? - Да, и с родичкой. Девушка - что маков цвет! Поздравить тебя можно! - Где же их поместили? - В правом крыле. Хорошие покои им дали, грех жаловаться, одно только, что стража под дверью ходит. А когда свадьба, пан полковник? - Еще капелла на ту свадьбу не заказана. Будь здоров, пан Харламп! - ответил Кмициц. Простившись с Харлампом, Кмициц направился к себе. Бурные события этой бессонной ночи и последнее столкновение с князем так его измучили, что он на ногах не держался. К тому же исстрадалась душа его, и больно ей было от малейшего прикосновения, как усталому, истерзанному телу. Простой вопрос Харлампа: "Когда свадьба?" - глубоко уязвил его, снова встало перед ним, как живое, холодное лицо Оленьки и сжатые ее губы в ту минуту, когда молчанием своим она как бы утвердила смертный приговор ему. Не важно, могло ли или не могло спасти его ее слово, посчитался ли бы с ним или нет Володы"вский! Все горе и вся боль в том и заключались, что она не вымолвила этого слова. А ведь до этого она дважды без колебаний спасала его. Так вот какая пропасть разделила их теперь, так вот насколько угасла в ее сердце не любовь к нему, нет, - простая приязнь, которую можно питать и к чужому, простая жалость, которую должно питать к каждому! Чем больше думал об этом Кмициц, тем жестокосердней казалась ему Оленька, тем горше была обида и глубже рана. "Что же сделал я такого, - спрашивал он самого себя, - чтобы меня так презирать, точно отвержен я церковью? Даже если дурно было служить Радзивиллу, нет в том моей вины, ибо положа руку на сердце могу я сказать, что делаю это не ради званий и чинов, не ради корысти, не ради богатства, а потому, что почитаю это за благо для отчизны. За что же без суда меня осудили?" - Ладно, ладно! Будь что будет! Не пойду я ни каяться в несодеянных прегрешениях, ни просить снисхождения! - в тысячный раз повторял он себе. Однако боль не проходила, напротив, все больше усиливалась. Вернувшись к себе; пан Анджей бросился на ложе и пробовал уснуть, но, несмотря на страшную усталость, не мог. Через минуту он встал и начал ходить по покою. Время от времени он прижимал руку ко лбу и говорил сам себе вслух: - Одно можно сказать, не сердце у нее - камень! - И снова: - Этого я от тебя, панна Александра, не ждал! Пусть тебе бог за это отплатит! В таких размышлениях прошел час, другой, наконец пан Анджей изнемог и задремал, сидя на постели, но уснуть так и не успел: явился придворный князя, пан Шкиллондж, и позвал его к князю. Рздзивиллу уже было лучше, и дышал он свободней, однако на сером его лице были видны следы крайнего изнеможения. Он сидел в глубоком кресле, обитом кожей, при нем был лекарь, которого он; как только вошел Кмициц, услал из покоя. - Одной ногой я в могиле был, и все из-за тебя - сказал князь пану Анджею. - Ясновельможный князь, не моя в том вина; я сказал то, что думал. - Больше так не делай. Не прибавляй хоть ты новой тяжести к бремени, которое я влачу, и знай: то, что я тебе простил, другому не простил бы никогда. Кмициц молчал. - Я приказал, - продолжал через минуту князь, - казнить в Биржах этих офицеров, за которых ты просил в Кейданах, не потому, что хотел тебя обмануть, а потому, что не хотел причинять тебе страданий. Для виду внял я твоим мольбам, ибо питаю к тебе слабость. А смерть их была неизбежна. Ужели я палач, или ты думаешь, что я проливаю кровь лишь для того, чтобы зрелищем ее усладить свой взор? Поживешь - увидишь, что тот, кто хочет достигнуть цели, не должен снисходить ни к собственной, ни к чужой слабости, не должен жертвовать великим ради малого. Эти люди должны были здесь умереть, в Кейданах, разве ты не видишь, что принесло твое заступничество? В стране растет сопротивление, началась смута, поколеблена добрая дружба со шведами, другим подан дурной пример, от которого бунт ширится, как чума. Мало того, я сам был принужден идти против них в поход и стыдом умылся перед лицом всего войска, ты едва не погиб от их руки, а теперь они пойдут на Подляшье и возглавят бунт. Смотри и учись! Умри они в Кейданах - ничего бы этого не было. Но ты, когда просил за них, думал лишь о собственных чувствах, я же послал их на смерть в Биржи, ибо искушен, ибо вижу дальше, ибо знаю по опыту, что, кто на бегу споткнется даже о камешек, тот легко может упасть, а тот, кто упадет, может больше не подняться, и тем скорее он не поднимется, чем стремительней был его бег. Боже мой, сколько зла натворили эти люди! - Ясновельможный князь, значенье их не так уж велико, чтобы могли они разрушить весь твой замысел. - Когда бы вся их вина только в том и состояла, что они поссорили меня с Понтусом, и то какой непоправимый вред! Все объяснилось известно, что люди были не мои, но осталось письмо Понтуса с угрозами, которого я ему не прощу. Понтус - шурин короля, но сомневаюсь, чтобы он мог стать моим шурином, войти в родню к Радзивиллам, - слишком много чести для него. - Ясновельможный князь, ты не со слугами веди переговоры, а с самим королем. - Так я и хочу сделать. И коль не сокрушат меня печали, я научу этого, ничтожного шведа скромности! Коль не сокрушат меня печали, - но, увы, верно, этим все кончится, ибо никто не щадит для меня ни игл терновых, ни страданий. Тяжко мне! Тяжко! Кто мог бы поверить, что я тот самый Радзивилл, который был под Лоевом, Речицей, Мозырем, Туровом, Киевом и Берестечком(*)? Вся Речь Посполитая, как на два солнца, взирала только на меня и Вишневецкого! Все трепетало перед Хмельницким, а он трепетал перед нами. И те самые войска, которые в годину всеобщего бедствия я вел от победы к победе, сегодня меня оставили и, как предатели, руку поднимают на меня! - Не все же, есть такие, которые еще верят тебе! - порывисто сказал Кмициц. - Еще верят! - с горечью подхватил Радзивилл. - Но скоро перестанут! Какое снисхожденье! Не дай бог отравиться его ядом! Рану за раной наносите вы мне, хотя никто из вас об этом не думает! - Ясновельможный князь, ты не речам внимай, в намеренья проникни. - Спасибо за совет! Отныне я буду заглядывать в глаза каждому солдату, чтобы проникнуть в его намеренья, и буду стараться всем угодить. - Горьки твои слова, ясновельможный князь! - А жизнь сладка! Бог меня создал для великих свершений, а я принужден, - да! принужден, - тратить силы на жалкую междоусобную войну, какую мог бы вести застянок с застянком. Я хотел меряться силами с могучими монархами, а пал так низко, что принужден в собственных владениях ловить какого-то Володы"вского. Вместо того чтобы весь мир потрясти своею силой, я потрясаю его своею слабостью, вместо того, чтобы за пепелище Вильно отплатить пепелищем Москвы, а принужден благодарить тебя за то, что ты обнес шанцами Кейданы. Тесно мне... и душно... не только потому, что астма меня душит. Бессилие крушит меня. Бездействие крушит меня. Тесно и тяжко мне! Понимаешь? - И я думал, что все будет по-иному! - угрюмо уронил Кмициц. Радзивилл стал тяжело дышать. - Прежде, чем дождусь я венца иного, терновый возложили на мою главу. Я велел пастору Адерсу посмотреть на звезды. Сейчас он начертал их положение и говорит, что не сулит оно добра, но что это пройдет. А покуда терплю я муки. Ночью кто-то не дает мне спать, кто-то ходит по покою. Чьи-то лица заглядывают ко мне в постель, а то вдруг обдаст меня холодом. Это смерть моя ходит. Терплю я муки... И должен быть готов я к новым изменам, к новым предательствам, ибо знаю, есть такие, которые колеблются... - Нет уже больше таких! - ответил Кмициц. - Кто хотел предать, тот ушел уже прочь! - Не обманывай меня, ты же сам видишь, что все поляки начинают оглядываться назад. Кмициц вспомнил слова Харлампа и умолк. - Ничего! - сказал Радзивилл. - И тяжело и страшно, но надо выстоять! Ты никому не говори о том, что я сказал тебе. Хорошо, что приступ у меня был, он больше сегодня не повторится, а мне нужны силы, хочу созвать гостей на пир и веселым явиться перед ними, дабы укрепить их дух. И ты развеселись, и никому ни слова, ибо тебе я для того открылся, чтобы хоть ты меня не мучил. Гнев обуял меня сегодня. Смотри, чтобы больше это не повторилось, не то можешь поплатиться головой. Простил уж я тебя. Шанцы, которыми ты обнес Кейданы, сделали бы честь самому Петерсону. Ступай теперь, а ко мне пришли Мелешко. Привели сегодня беглецов из его хоругви, одних солдат. Прикажу ему перевешать всех до единого. Чтобы их пример был другим наукой. Будь здоров! Сегодня в Кейданах должно быть весело!.. ГЛАВА XXII Россиенскому мечнику пришлось долго уговаривать панну Александру, прежде чем она согласилась пойти на пир, который гетман устраивал для своих людей. Чуть не со слезами пришлось старику умолять упрямую и смелую девушку, убеждать ее, что за ослушание может поплатиться он головой, что не только военные, но и все окрестные помещики, которые были в руках Радзивилла, должны явиться на пир под страхом княжеского гнева, как же можно упираться тем, кто отдан во власть этого страшного человека. Не желая подвергать дядю опасности, панна Александра уступила. Съезд был большой, окрестной шляхты с женами и детьми явилось множество. Но больше всего было военных, особенно иноземных офицеров, которые почти все остались служить князю. Сам он, прежде чем показаться гостям, принял веселый вид, будто не тяготила его никакая забота, ибо этим пиром он хотел не только поднять дух своих приверженцев и военных, но к показать, что все граждане стоят на его стороне и лишь мятежники противятся унии с Швецией, хотел показать, что страна ликует вместе с ним, а потому не щадил ни средств, ни денег, чтобы пиршество было роскошным и слух о нем разнесся по всей стране. Едва сумрак спустился на землю, сотни бочек запылали на дороге к замку и в замковом дворе, то и дело гремели пушки, а солдатам было приказано издавать веселые клики. Одна за другой катили кареты, шарабаны и брички, везя окрестную знать и шляхту "поплоше". Двор наполнился экипажами, лошадьми, слугами гостей и княжеской челядью. Толпы гостей, разряженных в бархат, парчу и дорогие меха, наполнили так называемую "золотую" залу, а когда наконец, весь сияя в камнях, показался гетман с милостивой улыбкой на обычно угрюмом лице, к тому же изнуренном болезнью, офицеры первые крикнули хором: - Да здравствует князь гетман! Да здравствует воевода виленский! Радзивилл вскинул внезапно глазами на собравшихся помещиков, чтобы посмотреть, подхватят ли они клики офицеров. Десятка два шляхтичей, из числа тех, что потрусливей, подхватили клики, и князь тотчас стал кланяться и благодарить гостей за чувства искренние и "единодушные". - С вами, - говорил он им, - мы сумеем одолеть тех, кто хочет погубить отчизну! Да вознаградит вас бог! Да вознаградит вас бог! И он ходил вокруг залы, останавливался около знакомых, не скупясь в разговоре на ласковые слова: "дорогой брат", "милый сосед", - и у многих прояснились хмурые лица от теплых лучей княжеской милости. - Немыслимое это дело, - толковали те из гостей, которые до недавних пор с неприязнью смотрели на его действия, - чтобы такой властитель и сенатор лишь для виду желал добра отчизне: либо не мог не поступить иначе, либо есть тут некие arcana*, которые принесут пользу отчизне. _______________ * Тайны (лат.). - Вот и другой наш враг дал нам передышку, не хочет из-за нас ссориться со шведами. - Дай бог, чтобы все переменилось к лучшему! Были, однако, такие, которые качали головами или переглядывались друг с другом, как бы говоря: "Мы здесь лишь потому, что меч занесен над нами". Но эти молчали, те же, кого легко было переманить, говорили громко, так громко, чтобы князь мог услышать их: - Лучше короля сменить, чем погубить Речь Посполитую. - Пусть Корона думает о себе, а мы будем думать о себе. - Кто, в конце концов, подал пример, как не Великая Польша? - Exterma necessitas extremis nititur rationibus!* - Tentanda omnia!** _______________ * Исключительные обстоятельства требуют исключительных средств! (Лат.) ** Все надо испытать! (Лат.) - Облечем же нашего князя всей полнотой доверия и положимся во всем на него. Отдадим в его руки Литву и власть над нами! - Достоин он и Литвы и власти. Коли он не спасет нас, мы погибнем. В нем salus*. _______________ * Спасение (лат.). - Ближе он нам, чем Ян Казимир, наша это кровь! Жадным слухом ловил гетман эти слова, рожденные страхом или лестью, и не смотрел на то, что слышит их из уст людей особых, которые в опасности первыми бы его оставили, из уст людей, которых самый легкий ветерок мог, как волну, повернуть в другую сторону. Он упивался этими словами, и сам обманывался, и совесть свою обманывал, повторяя те из них, которые, казалось, больше всего оправдывали его: - Exterma necessitas extremis nititur rationibus! Но когда, проходя мимо сбившейся толпою шляхты, он услыхал вдобавок возглас пана Южица: "Ближе он нам, чем Ян Казимир!" - лицо его совсем прояснилось. Уже одно сравнение с королем, одно это сопоставление польстило его гордости; он тотчас приблизился к Южицу и промолвил: - Ты прав, пан, ибо у Яна Казимира на ведро крови лишь кварта литовской, а в моих жилах нет иной. Доныне кварта ведром повелевала, но от вас, друзья, зависит переменить это. - Мы тоже ведром готовы пить за твое здоровье, ясновельможный князь! - сказал Южиц. - О, ты угадал мою мысль. Веселитесь же, братья! Я бы с радостью всю Литву позвал сюда. - Надо бы ее для этого еще лучше окорнать, - сказал пан Шанецкий из Дальнова, человек смелый и такой же острослов, как и рубака. - Что ты, пан, хотел этим сказать? - спросил князь, устремив на него пронзительный взгляд. - Что сердцу твоему, ясновельможный князь, тесны Кейданы. Радзивилл принужденно улыбнулся и направился дальше. В эту минуту к нему подошел дворецкий и доложил, что ужин подан. Толпы гостей рекою потекли за князем в ту самую залу, где недавно была провозглашена уния с Швецией. Там дворецкий рассадил приглашенных по чинам, называя каждого по имени и званию. Но, видно, приказ об этом тоже был заранее дан князем, потому что Кмицицу досталось место между мечником россиенским и панной Александрой. Сердца затрепетали у обоих, когда услыхали они свои имена, названные вместе, и оба заколебались в первую минуту, но подумали, верно, что противиться - это значит привлечь к себе взоры всех присутствующих, и сели рядом, Худо им было и тяжко. Пан Анджей решил про себя прикинуться равнодушным, будто рядом сидит вовсе чужая девушка. Однако он скоро увидел, что не удастся ему выказать такого равнодушия и что соседка не чужда ему настолько, чтобы можно было начать с нею обычный разговор. Оба они поняли, что в этой толпе людей, умами которых владели самые разные чувства, дела и страсти, он думает только о ней, а она - только о нем и потому им так тяжело. Оба они не хотели и не могли открыто, ясно и чистосердечно сказать все, что лежало у них на душе. Прошлое осталось позади, но впереди у них не было будущего. Прежние чувства, доверие, даже само знакомство - все было разрушено. Ничего не было у них общего, кроме горечи и разочарования. Если бы порвалось и это последнее звено, они почувствовали бы себя свободней; но одно лишь время могло принести забвение, сегодня для этого было слишком рано. Так худо было Кмицицу, муку он терпел просто кромешную, и все же ни за что на свете не уступил бы он места, которое назначил ему дворецкий. Слухом ловил он шелест ее платья, следил, делая вид, что не следит, каждое ее движение, ощущал тепло, шедшее от нее, и все это доставляло ему томительное наслажденье. Через минуту он понял, что и она так же насторожена, хотя с виду как будто не обращает на него внимания. Его охватило непреоборимое желание поглядеть на нее, он осторожно повел на нее глазами, увидел ясное чело, прикрытые темными ресницами глаза и личико белое, не натертое румянами, как у других дам. Что-то такое влекущее было для него в этом лице, что сердце бедного рыцаря затрепетало от сожаления и муки. "При такой ангельской красоте такая злоба!" - подумал он про себя. И так глубока была обида, что тут же прибавил про себя: "Не нужна ты мне, доставайся другому!" Но тут же почувствовал, что если бы этот "другой" посмел только воспользоваться его позволением, он бы искрошил его своей саблей. При одной мысли об этом дикий гнев обуял его. Успокоился он только тогда, когда вспомнил, что не кто-то другой, а он сам сидит рядом с нею и что никто, во всяком случае в эту минуту, не добивается ее руки. "Еще разок взгляну, а потом отвернусь в другую сторону", - подумал он. И снова осторожно повел на нее глазами, но как раз в эту минуту и она искоса на него поглядела, и оба они мгновенно опустили глаза, совсем уничтоженные, точно кто-то поймал их на месте преступления. Панна Александра тоже боролась с самой собою. Все последние события, поведение Кмицица в Биллевичах, речи Заглобы и Скшетуского убедили ее в том, что Кмициц просто заблуждается, что не так уж он виноват и не заслуживает такого презрения, такого безоговорочного осуждения, как думала она раньше. Ведь это он спас от смерти доблестных рыцарей, ведь это в нем было столько достойной гордости, что, попав в их руки и имея при себе письмо, которое могло оправдать его и, уж во всяком случае, спасти от смерти, он не показал этого письма, не сказал ни единого слова и пошел на смерть с высоко поднятой головой. Воспитанная старым воином, который презрение к смерти ставил выше всех прочих доблестей, Оленька преклонялась перед мужеством и поэтому не могла не восхищаться невольно этой отчаянной рыцарской отвагой, которая была в крови у юноши и убить которую можно было разве только с душой. Поняла она и то, каким оскорбительным было для пана Анджея подозрение в том, что он с умыслом предал отчизну, если Радзивиллу он служил, свято веря ему! А ведь она первая нанесла ему это оскорбление, не пощадила ни его чести, ни гордости, не пожелала простить его даже перед лицом смерти! "Вознагради же его за обиду! - говорило ей сердце. - Между вами все кончено, но ты должна сказать ему, что была несправедлива. Это долг твой и перед самой собою..." Но и ей гордости было не занимать стать, да, пожалуй, и упрямства не меньше; и она вдруг решила, что, верно, нет нужды этому рыцарю в таком удовлетворении, и даже краска бросилась ей в лицо. "А коли нет ему нужды, обойдется и так!" - сказала она про себя. И все же совесть говорила ей, что вознаградить за обиду надо, есть ли в том нужда обиженному или нет ее; но, с другой стороны, и гордость подсказывала все новые доводы. "А ведь он, может статься, и слушать не станет, только сгоришь ни за что со стыда. А потом, виновен он или не виновен, по злому ли умыслу поступает или в ослеплении, довольно того, что он на стороне изменников, врагов отчизны, что помогает им губить ее. Ума ли, чести ли он лишен - отчизне от этого одинаковый вред. Бог может простить его, а люди должны осудить, и клеймо изменника останется на нем. Да! Коль и невинен он, ужель не справедливо презирать человека, у которого недостает ума даже на то, чтобы отличить, где зло и где добро, где злодейство и где доблесть?.." Гнев обуял девушку, и щеки ее запылали. "Буду молчать! - сказала она себе. - Пусть мучается, он этого заслужил. Я имею право осуждать его, покуда не вижу раскаяния!" И она обратила взор на Кмицица, словно желая удостовериться, что нет раскаяния в его лице. Тут-то и встретились они глазами и так смутились оба. Раскаяния Оленька, быть может, и не увидела в лице рыцаря, но увидела страдание и большую усталость, увидела, что лицо это бледно, как после болезни, и жаль ей стало пана Анджея до смерти, слезы невольно затуманили глаза, и она еще ниже склонилась над столом, чтобы не выдать своего волнения. А пир между тем становился понемногу все оживленней. Сперва всем было, видно, не по себе; но чем чаще наполнялись чары вином, тем веселее становился пир. Все шумнее был говор гостей. Наконец князь встал. - Дорогие гости, прошу слова! - Князь хочет говорить! Князь хочет говорить! - раздались отовсюду голоса. - Первую здравицу я провозглашаю за всемилостивейшего короля шведского, который оказывает нам помощь в борьбе против врагов и, временно правя нашей страною, отречется от власти лишь тогда, когда отстоит мир. Прошу встать, ибо за здоровье короля пить надлежит стоя. Все гости, кроме дам, встали и выпили чары, но без кликов, без изъявлений восторга. Пан Шанецкий из Дальнова что-то шептал соседям, а те кусали усы, чтобы не рассмеяться, видно, шляхтич подшучивал над шведским королем. Но когда князь провозгласил здравицу за "дорогих гостей", которые питают столь добрые чувства к Кейданам, что прибыли даже из дальних мест, дабы засвидетельствовать хозяину, что они верят благим его помыслам, ему ответили громкие клики: - Спасибо, князь! Спасибо от всего сердца! - За здоровье князя! - Нашего литовского Гектора! - Да здравствует князь! Да здравствует наш гетман, наш воевода! Тут Южиц, который был уже под хмелем, крикнул во всю силу легких: - Да здравствует Януш Первый, великий князь литовский! Радзивилл покраснел, как девица на сватовстве, но, заметив, что толпа гостей хранит немое молчание и с изумлением смотрит на него, промолвил: - И это в вашей власти, однако же слишком рано, пан Южиц, желаешь ты этого мне, слишком рано! - Да здравствует Януш Первый, великий князь литовский! - с пьяным упрямством повторил Южиц. Тут встал и поднял чару Шанецкий. - Да! - сказал он хладнокровно. - Великий князь литовский, король польский и цесарь Священной Римской империи! Снова на минуту воцарилось молчание - и вдруг гости разразились хохотом. Глаза у них выпучились, усы встопорщились на раскрасневшихся лицах; они тряслись от смеха, который, отражаясь от сводов залы, долго не умолкал и замер у всех на устах так же внезапно, как и поднялся, когда все увидели лицо гетмана, которое менялось так, будто зигзаги молний бороздили его. Однако Радзивилл усмирил страшный свой гнев и сказал только: - Вольные шутки, пан Шанецкий! Но шляхтич выпятил губы и, нимало не смутившись, продолжал: - Желаем тебе вступить на трон, на который возводят избранника, большего и пожелать трудно, ясновельможный пан. Как шляхтич ты можешь стать королем польским, а как князь Священной Римской империи можешь быть возведен на цесарский трон. А вот дал"ко ль тебе до этих тронов, рукой ли подать, про то я тебе не скажу, но так думаю, до обоих одинаково, ну, а кто тебе вступить на них не желает, пусть встанет, мы тотчас искрошим его саблями. - Он повернулся к гостям: - Встань, кто не желает пану воеводе цесарской короны! Ясное дело, никто не встал. Но никто и не смеялся, ибо в голосе Шанецкого было столько наглой и злой насмешки, что всех невольно охватила тревога, что же будет... Но ничего не случилось, только у всех пропала охота веселиться. Напрасно слуги ежеминутно наполняли чары. Вино не могло рассеять ни мрачных мыслей в головах гостей, ни все большей тревоги. Радзивилл тоже с трудом скрывал свою злость, он чувствовал, что после здравиц Шанецкого умалились его достоинства в глазах собравшейся шляхты и что с умыслом или без умысла, но шляхтич внушил ей, что воеводе виленскому великокняжеский трон не ближе цесарской короны. Все было выставлено на глум и посмеяние, а ведь пир был затеян главным образом для того, чтобы приучить умы к мысли о будущем владычестве Радзивиллов. Радзивилл и тем был озабочен, чтобы эти насмешки над его чаяниями не оказали дурного влияния и на офицеров, посвященных в его замыслы. На лицах их читалось крайнее недовольство. Ганхоф осушал чару за чарой и избегал взгляда гетмана, а Кмициц не пил, смотрел на стол перед собою, супя брови, точно размышлял о чем-то или вел с самим собою внутреннюю борьбу. Радзивилл содрогнулся при одной мысли о том, что ум юноши может озариться догадкой, и тогда правда выйдет наружу, и этот офицер, представлявший единственное звено, которое связывало остатки польских хоругвей с делом Радзивиллов, разорвет эту связь, если даже принужден будет вырвать сердце из своей груди. Кмициц давно уже тяготил Радзивилла, и, если бы не та странная власть над гетманом, которую он приобрел силою обстоятельств, он давно бы пал жертвою своей дерзости и княжеского гнева. Но Радзивилл ошибался, подозревая, что в эту минуту молодой рыцарь предается мыслям, враждебным делу, ибо пан Анджей был поглощен одною лишь Оленькой и той глубокою рознью, которая их разделяла. Минутами ему казалось, что эту девушку, которая сидит вот тут, рядом с ним, он любит больше всего на свете, но потом в нем просыпалась такая ненависть к ней, что, если бы только он мог, он убил бы ее, но вместе с нею и самого себя. Так запуталась его жизнь, что тяжким бременем стала она для простой его натуры. Он чувствовал то же, что чувствует дикий зверь, попав в тенета, из которых он не может выпутаться. Тревожное и мрачное настроение, царившее на пиру, раздражало его до крайности. Было просто непереносимым. А пир с каждой минутой становился все мрачней и мрачней. Гостям казалось, что они пируют под нависшею свинцовою крышей, которая тяготит их головы. Тем временем в залу вошел новый гость. - Это пан Суханец, - воскликнул князь, увидев его. - От брата Богуслава! Верно, с письмами? Вновь прибывший отвесил низкий поклон. - Так точно, ясновельможный князь! Я прямо с Подляшья. - Дай же мне письма, а сам садись за стол. Прошу прощенья, дорогие гости, хоть мы и на пиру сидим, я все же прочту письма, тут могут быть новости, которыми я бы хотел поделиться с вами. Пан дворецкий, не забудьте дорогого посланца. С этими словами князь взял у Суханца пачку писем и торопливо вскрыл первое из них. Гости с любопытством уставились на князя, силясь по выражению его лица отгадать содержание письма. Но, видно, письмо не принесло ничего хорошего, так как лицо князя побагровело и глаза сверкнули диким гневом. - Дорогие гости! - сказал гетман. - Князь Богуслав пишет, что те, кто предпочел составить конфедерацию, вместо того, чтобы идти на врага под Вильно, разоряют теперь на Подляшье мои поместья. С бабами в деревнях легче воевать! Хороши рыцари, нечего сказать. Но не уйти им от возмездия! Затем он взял второе письмо и едва только пробежал его глазами, как лицо его прояснилось улыбкою торжества и радости. - Серадзское воеводство покорилось шведам, - воскликнул он, - и вслед за Великой Польшей приняло покровительство Карла Густава! Через минуту снова: - Вот последняя почта! Наша победа! Ян Казимир разбит под Видавой и Жарновом(*)! Войско оставляет его! Сам он бежит в Краков, шведы его преследуют! Брат пишет, что Краков тоже должен пасть! - Порадуемся же друзья! - странным голосом сказал Шанецкий. - Да, да, порадуемся! - повторил гетман, не заметив, каким голосом произнес эти слова Шанецкий. Он был вне себя от радости, лицо его в минуту словно помолодело, глаза заблестели; дрожащими от счастья руками взломал он печать на последнем письме, посмотрел, весь просиял, как солнце, и крикнул: - Варшава взята! Да здравствует Карл Густав! И тут только заметил, что на гостей эти вести произвели совсем не такое впечатление, как на него самого. Все сидели в молчании, неуверенно поглядывая друг на друга. Одни нахмурились, другие закрыли руками лица. Даже придворные гетмана, даже люди слабые духом, не смели разделить радости князя при известии о том, что Варшава пала, что неминуемо падет и Краков и что воеводства одно за другим отрекаются от законного своего господина и предаются врагу. Было нечто чудовищное в этом удовлетворении, с каким предводитель половины войск Речи Посполитой и один из высших ее сенаторов сообщал о ее поражениях. Князь понял, что надо смягчить впечатление. - Друзья мои, - сказал он, - я бы первый плакал вместе с вами, когда бы речь шла об уроне для Речи Посполитой; но Речь Посполитая не несет урона, она лишь меняет своего господина. Вместо неудачливого Яна Казимира у нее будет великий и счастливый воитель. Я вижу уже, что кончены все войны и разбиты все враги. - Ты прав, ясновельможный князь! - произнес Шанецкий. - Точь-в-точь такие слова говорили Радзе"вский и Опалинский под Уйстем. Порадуемся, друзья! На погибель Яну Казимиру! С этими словами Шанецкий с шумом отодвинул кресло, встал и вышел вон. - Вин, самых лучших, какие только есть в погребах! - крикнул князь. Дворецкий бросился исполнять приказ. Зала зашумела, как улей. Когда прошло первое впечатление, шляхта стала обсуждать вести, спорить. Суханца расспрашивали о положении на Подляшье и в соседней Мазовии, которую уже заняли шведы. Через минуту в залу вкатили смоленые бочонки и стали выбивать гвозди. Все повеселели, глаза разгорались оживлением. Все чаще раздавались голоса: - Все пропало! Ничего не поделаешь! - Может, оно и к лучшему! Надо примириться с судьбой! - Князь не даст нас в обиду! - Нам лучше, чем прочим! - Да здравствует Януш Радзивилл, воевода наш, гетман и князь! - Великий князь литовский! - снова крикнул Южиц. Однако на этот раз ему ответили ни молчанием, ни смехом; напротив, несколько десятков охриплых глоток рявкнули хором: - Желаем ему этого от всего сердца и от всей души! Да здравствует наш князь! Пусть правит нами! Магнат встал, лицо его было красным, как пурпур. - Спасибо вам, братья! - сказал он важно. От пылающих светильников и дыхания людей в зале стало душно, как в бане. Панна Александра перегнулась за спиной Кмицица и сказала россиенскому мечнику. - Голова у меня кружится, уйдем отсюда. Лицо ее было бледно, на лбу блестели капли пота. Но россиенский мечник бросил беспокойный взгляд на гетмана, опасаясь, как бы уход не вменили ему в вину. На поле боя это был отважный солдат, но Радзивилла он боялся пуще огня. А тут гетман, как назло, воскликнул: - Враг мой, кто не выпьет со мною до дна всех заздравных чащ, ибо сегодня я весел! - Слыхала? - сказал мечник. - Дядя, не могу я больше, голова кружится! - умоляющим голосом шепнула Оленька. - Тогда уходи одна, - ответил мечник. Панна Александра встала, пытаясь уйти так, чтобы не привлечь к себе внимания; но силы оставили ее, и она схватилась за подлокотник кресла. Она бы упала без памяти, если бы ее не подхватила вдруг и не поддержала сильная рыцарская рука. - Я провожу тебя, панна Александра! - сказал Кмициц. И, не спрашивая позволения, обнял и сжал ее стан, а она стала клониться все больше к нему и, не успели они дойти до дверей, бессильно повисла на железной его руке. Тогда он легко, как ребенка, взял ее на руки и вынес из залы. ГЛАВА XXIII В тот же вечер, после окончания пиршества, пан Анджей непременно хотел видеть Радзивилла, но ему сказали, что у князя тайный разговор с Суханцем. Он пришел на следующий день утром и тут же был допущен к своему господину. - Ясновельможный князь, - сказал он, - я пришел к тебе с просьбой. - Что я должен для тебя сделать? - Не могу я больше жить здесь. Что ни день, горшую муку терплю. Нечего мне делать в Кейданах. Какое хочешь придумай мне дело, ушли куда хочешь. Слыхал я, будто должны двинуться полки против Золотаренко. Пойду я с ними. - Золотаренко и рад бы затеять с нами драку, да никак ему этого нельзя, тут уже шведы, а мы без шведов против него тоже не можем пойти. Граф Магнус наступать не торопится, а почему, это мы знаем! Потому, что мне не доверяет. Неужто так тебе худо в Кейданах под нашим крылом? - Милостив ты ко мне, ясновельможный князь, а все же так мне худо, что и сказать нельзя. Я, по правде, думал, все будет иначе. Думал, драться будем, жить будем в огне и дыму сражений, день и ночь в седле. Для этого сотворен я богом. А тут сиди, слушай разговоры да споры, прозябай или за своими охоться, вместо того чтобы врага бить. Нет больше сил моих, нет! Стократ лучше смерть, клянусь богом! Одно мученье! - Знаю я, отчего ты отчаялся. Любовь, только и всего! Войдешь в лета, сам над этим мученьем будешь смеяться! Видал я вчера, сердитесь вы с нею друг на дружку, и все пуще да пуще. - Не нужна она мне, а я ей. Что было, то прошло! - А что это, она вчера захворала? - Да. Князь помолчал с минуту времени. - Я уже советовал тебе и еще раз советую, - снова заговорил он, - коли в ней все дело, бери ее по доброй ли воле, против ли воли. Я велю обвенчать вас. Ну, покричит, поплачет... Пустое это все! После свадьбы возьмешь ее к себе в покои... И коли на другой день она все еще будет плакать, грош тебе цена! - Ясновельможный князь, я не женить прошу меня, прошу в дело послать! - отрезал Кмициц. - Стало быть, ты ее не хочешь? - Не хочу, ни я ее, ни она меня! Пусть сердце у меня пополам разорвется, ни о чем я не стану просить ее. Хочу только уйти от нее подальше, чтобы забыть обо всем, покуда совсем я не помешался в уме. Ты вспомни, ясновельможный князь, как худо тебе было вчера, покуда не пришли добрые вести. Вот так же худо мне нынче и так же будет худо. Что мне делать? За голову схватиться, чтобы не разорвалась она от горьких дум, и сидеть? Что же я тут высижу? Бог один знает, что за времена нынче такие. Бог один знает, что это за война такая, которую ни понять, ни постигнуть нет ума... отчего еще тяжелей. Клянусь, ясновельможный князь, не пошлешь в дело - сам сбегу, соберу ватагу и буду бить... - Кого? - прервал его князь. - Кого? Да под Вильно пойду и буду наносить урон врагу, как наносил Хованскому. Отпусти со мною мою хоругвь, вот и война начнется! - Твоя хоругвь мне здесь нужна против внутреннего врага. - Вот оно мученье, вот она пытка, - сложа руки Кейданы караулить или какого-нибудь Володы"вского ловить, когда лучше было бы плечом к плечу крушить с ним врага. - Есть у меня для тебя дело, - сказал князь. - Под Вильно я тебя не пущу и хоругви тебе не дам. А коли меня ослушаешься и уйдешь, собравши ватагу, - знай, что перестанешь тем самым служить мне. - Зато послужу отчизне! - Отчизне служит тот, кто мне служит. В этом я уж уверил тебя. Вспомни и то, что ты мне клятву дал. Наконец, пойдешь охотником, не будешь больше подсуден мне, и ждут тебя тогда суды и приговоры. Для своего ж добра не должен ты этого делать. - Что теперь эти суды значат! - За Ковно ничего, а тут, где все еще спокойно, они действуют. Правда, ты можешь не являться, но суды вынесут приговоры, и будут они тяготеть над тобою до мирного времени. А кого раз засудят, тому через десять лет припомнят, ну а лауданская шляхта последит, чтобы о тебе не забыли. - Сказать по правде, ясновельможный князь, придет пора покаяться - я прятаться не стану. Раньше я готов был вести войну со всей Речью Посполитой, а с приговорами сделать то же, что покойный пан Лащ, который приказал себе ими вместо меха подбить кафтан. Ну теперь червь точит мою совесть. Боюсь зайти слишком далеко, томит меня душевная тревога... - Такой ты стал совестливый? Не будем, однако, говорить об этом! Я уже сказал тебе, хочешь отсюда уехать, есть у меня для тебя дело, и весьма почетное. Ганхоф каждый день набивается, лезет ко мне. Я уж подумывал, не поручить ли ему... Да нет, не могу, мне для этого дела нужен человек родовитый, из хорошей фамилии, да не иноземец, а свой, поляк, чтобы сама фамилия говорила о том, что не все еще меня оставили, что есть еще именитые граждане, которые держат мою сторону. Ты мне как раз подходишь, да и смел, и не любишь гнуть шею, любишь, чтобы тебе кланялись. - Что же это за дело, ясновельможный князь? - Надо отправляться в дальнюю дорогу! - Я готов хоть сегодня! - И на свой кошт, а то с деньгами у меня туго. Одни поместья занял враг, другие разоряют свои же люди, и доходы вовремя не поступают, а все войско, которое при мне состоит, сейчас на моем коште. А ведь пан подскарбий, который сидит у меня под замком, денег мне не даст и потому, что не пожелает, и потому, что нет их у него. Какие деньги есть в казне, я сам заберу, не спрашивая, да разве их много? А у шведов что угодно можно получить, только не деньги, они сами готовы урвать каждый грош. - Ясновельможный князь, об этом и толковать не стоит! Коль поеду, так на свой кошт. - Но там надо тряхнуть мошной, не жалеть денег! - Ничего я жалеть не буду! Лицо гетмана прояснилось; денег у него и в самом деле не было, хоть недавно он ограбил Вильно, да и жаден он был по натуре. Верно было и то, что перестали поступать доходы от огромных поместий, которые тянулись от Лифляндии до Киева и от Смоленска до Мазовии, а расходы на войско росли с каждым днем. - Вот это я люблю! - сказал он. - Ганхоф стал бы тотчас в сундуки стучаться, а ты человек иного склада. Послушай же теперь, что надо сделать. - Слушаю, князь. - Первым делом поедешь на Подляшье. Periculosa* сия дорога, конфедераты, которые ушли из стана, мятеж подняли там против меня. Как от них уйти - это уже твоя забота. Якуб Кмициц, может, тебя и пощадил бы, но берегись Гороткевича, Жеромского и особенно Володы"вского с его лауданской ватагой. _______________ * Опасна (лат.). - Был я уж у них в руках, и ничего со мною не случилось. - Что ж, очень хорошо. Заедешь в Заблудов к Гарасимовичу. Прикажешь ему побольше денег собрать от доходов, от податей, откуда только можно, и отослать мне, но только не сюда, а в Тильзит, куда уже вывезено мое имущество. Все поместья, всю движимость, все, что можно заложить, пусть заложит! Что можно взять у евреев, пусть возьмет! А потом ему надо о конфедератах подумать, о том, как погубить их. Но это уже не твоя забота, я собственноручно ему напишу, как это сделать. Ты отдай письмо и тотчас отправляйся в Тыкоцин, к князю Богуславу. Тут гетман прервал речь, чтобы отдышаться, не мог он долго говорить, задыхался. Кмициц жадно глядел на него: рыцарь рвался в дорогу, чувствуя, что путешествие, полное вожделенных приключений, будет бальзамом для его душевных ран. Через минуту гетман снова заговорил: - И чего это князь Богуслав все на Подляшье сидит, ума не приложу! Господи боже мой, он ведь и себя и меня может погубить! Ты хорошенько слушай, что я тебе говорю, - ведь мало того, что ты отдашь ему письма, живым словом придется рассказать все то, что не удастся мне изъяснить в письме. Так знай же: хорошие вести были вчера, да не так они были хороши, как я сказал шляхте, и даже не так хороши, как я сам поначалу подумал. Шведы и впрямь побеждают: они заняли Великую Польшу, Мазовию, Варшаву, Серадзское воеводство сдалось им, они преследуют Яна Казимира, который бежит в Краков, и Краков, как пить дать осадят. Город должен оборонять Чарнецкий, этот новоиспеченный сенатор, но надо отдать ему справедливость, добрый воитель. Кто может предугадать, как повернется дело? Это верно, что шведы умеют покорять крепости, а у Яна Казимира времени не было на то, чтобы укрепить Краков. И все-таки этот пустой каштелянишка может продержаться месяц, два, три. Бывают чудеса на свете, как было, к примеру, под Збаражем, мы все это помним. Коли будет он упорно держаться, силен бес, может все по-своему перевернуть. Учись тайнам политики. И знай наперед, что в Вене косо будут смотреть на растущую шведскую мощь и могут оказать помощь Яну Казимиру... Татары тоже, я это хорошо знаю, склонны ему помогать, они хлынут на казаков и на Москву, а тогда на помощь Яну Казимиру придут украинные войска Потоцкого. Сегодня он в отчаянном положении, а завтра счастье может быть и на его стороне. Тут князь снова принужден был умолкнуть, чтобы перевести дыхание, а пан Анджей в это время испытал странное чувство, в котором он сам себе не мог так вот вдруг отдать отчет. Он, сторонник Радзивилла и шведов, чувствовал большую радость при мысли о том, что счастье может отвернуться от шведов. - Суханец мне рассказывал, - продолжал князь, - как было дело под Видавой и Жарновом. В первой стычке наши... Я хотел сказать, польские, передовые отряды разбили шведов впрах. Это не ополчение, и шведы, наверно, пали духом. - Но ведь и там и там они одержали победу? - Да, но потому, что у Яна Казимира взбунтовались хоругви, а шляхта заявила, что останется в строю, но драться не желает. Стало быть, все-таки обнаружилось, что шведы в бою не лучше регулярных польских войск. Одна-две победы - и все может перемениться. Получит Ян Казимир денежную помощь, заплатит хоругвям жалованье, и они не станут бунтовать. У Потоцкого народу не много, но солдаты у него отлично обучены, а уж злы - сущие осы. С ним придут татары, а тут еще курфюрст нас подводит. - Как так? - Мы надеялись с Богуславом, что он тут же вступит в союз со шведами и с нами, ибо знаем о вражде его к Речи Посполитой. Однако он слишком осторожен и думает только о собственном благе. Выжидает, видно, как повернется дело, а тем временем входит в союз, да только с прусскими городами, которые остались верны Яну Казимиру. Думаю, измена за этим кроется, разве только курфюрст перестал быть