а, и начался совет, а трубача воевода поручил своим придворным, чтобы те угостили его по-солдатски; у придворных шведа перехватила шляхта, и, дивясь на него, как на некое чудище, стала пить с ним до изумления. Скорашевский тоже внимательно на него поглядывал по той, однако, причине, что заподозрил в нем переодетого трубачом офицера; вечером он даже отправился с этой мыслью к воеводе; однако тот ответил, что это не имеет значения, и арестовать трубача не позволил. - Будь он сам Виттенберг, - сказал воевода, - он прибыл к нам послом и должен уехать в безопасности... Я велю еще дать ему десять дукатов на дорогу. Трубач тем временем на ломаном немецком языке вел разговор с теми шляхтичами, которые понимали этот язык, ибо имели сношения с прусскими городами, и рассказывал им о победах, одержанных Виттенбергом в разных странах, о силах, идущих к Уйстю, особенно же о новых орудиях, столь совершенных, что против них нет средств обороны. Шляхту эти рассказы очень смутили, и вскоре по стану поползли всякие преувеличенные слухи. В ту ночь почти никто не спал во всем Уйсте; прежде всего около полуночи подошли люди, которые до сих пор стояли в отдельных станах под Пилой и Веленем. Вельможи до рассвета готовили ответ на письма, а шляхта проводила время, рассказывая о военной мощи шведов. С лихорадочным любопытством расспрашивали ополченцы трубача о военачальниках, войске, оружии, способах ведения боя и каждый его ответ передавали из уст в уста. Близость шведских полчищ придавала небывалый интерес всяким подробностям, которые, увы, не могли поднять дух шляхты. На рассвете приехал Станислав Скшетуский с вестью о том, что шведы подошли к Валчу и от польского стана находятся на расстоянии одного дня пути. Тотчас поднялась страшная суматоха; большая часть слуг была с лошадьми на лугах, пришлось спешно посылать за ними. Поветы садились на конь и строились хоругвями. Минута перед боем для необученного солдата бывает самой страшной, и прежде чем ротмистры успели навести кое-какой порядок, в стане царило ужасное замешательство. Не слышно было ни команд, ни рожков, отовсюду только неслись голоса: "Ян! Петр! Онуфрий! Сюда!.. А чтоб вас бог убил! Подавайте коней!.. Где мои слуги? Ян! Петр!.." Если бы в эту минуту раздался один пушечный залп, замешательство легко могло бы перейти в смятение. Однако поветы понемногу построились. Прирожденная способность шляхты к войне отчасти возместила недостаток опыта, и к полудню стан представлял уже довольно внушительное зрелище. Пехота стояла у валов, подобная цветам в своих пестрых кафтанах; от зажженных фитилей поднимались дымки, а по ту сторону валов, под защитой пушек, луга и равнину покрыли поветовые хоругви конницы, стоявшей в боевых порядках на отменных конях, которые своим ржанием будили эхо в ближних лесах и наполняли сердца воинственной отвагой. Тем временем воевода познанский отослал трубача с ответом, который звучал примерно так, как предсказывал Радзе"вский, то есть был политичным и вместе с тем римским; затем воевода решил послать разъезд на северный берег Нотеца, чтобы захватить вражеского языка. Петр Опалинский, воевода подляшский, двоюродный брат воеводы познанского, должен был самолично идти в разведку со своими драгунами, полторы сотни которых он привел под Уйсте. Кроме того, ротмистрам Владиславу Скорашевскому и Скшетускому было приказано вызвать охотников из ополчения, чтобы и шляхта встретилась лицом к лицу с врагом. Оба ротмистра разъезжали перед шеренгами, теша взор своими мундирами и осанкой; пан Станислав, подобно всем Скшетуским, был черен как жук, с мужественным, грозным лицом, украшенным длинным косым шрамом от удара мечом, с бородой цвета воронова крыла, которую развевал ветер; пан Владислав, грузный, с длинными светлыми усами, отвислой нижней губой и красными глазами, добродушный и мягкий, меньше напоминал Марса, но и он был солдат душой, рыцарь несравненной отваги, любивший огонь, как саламандра, и ратное дело знавший как свои пять пальцев. Оба они, проезжая вдоль строя, развернутого в длинную линию, то и дело повторяли: - Нуте-ка, кто пойдет охотником к шведам? Кто хочет понюхать пороху? Нуте-ка, кто пойдет охотником? Они проехали уже довольно большое расстояние, но без успеха, из рядов не выступил никто. Все оглядывались друг на друга. Были такие, которым хотелось пойти, и удерживал их не страх перед шведами - они робели перед своими. Не один толкал локтем соседа и говорил ему: "Пойдешь ты, так и я пойду". Ротмистры начинали уже выражать нетерпение; но когда они подъехали к гнезненскому повету, не из шеренги, а откуда-то сзади, из-за шеренг, выскочил вдруг верхом на малорослой лошадке пестро одетый человек, и крикнул, обращаясь к шеренге: - Я пойду охотником, а вы останетесь тут шутами! - Острожка! Острожка! - вскричала шляхта. - Такой же добрый шляхтич, как и все вы! - ответил шут. - Тьфу! Черт бы тебя побрал! - крикнул подсудок Росинский. - Довольно шутовства! Я пойду! - И я! И я! - раздались многочисленные голоса. - Один раз мать родила, один раз и умирать! - Найдутся тут такие хорошие, как ты! - Все могут! Нечего нос поднимать! И как раньше никто не хотел выходить, так теперь шляхта повалила из всех поветов: люди наезжали друг на друга лошадьми, обгоняли друг друга, торопливо перебранивались. Не прошло и минуты, а впереди уже стояло чуть не полтысячи всадников, и шляхтичи все еще выезжали из рядов. Пан Скорашевский рассмеялся своим непринужденным, добрым смехом и закричал: - Довольно, довольно! Не можем же мы все идти! После этого они вдвоем со Скшетуским построили охотников и двинулись вперед. Воевода подляшский присоединился к ним у выезда из стана. Всадники были видны как на ладони при переправе через Нотец, потом еще несколько раз они промелькнули на поворотах дороги и пропали из глаз. По прошествии получаса воевода познанский велел людям разъехаться, решив, что незачем держать их в строю, когда неприятель на расстоянии целого дня пути. Однако всюду была расставлена стража, запрещено было выгонять лошадей на пастбища и по первому тихому звуку рожка было приказано всем садиться на конь и становиться в боевые порядки. Кончились ожидание и неуверенность, кончились сразу споры и перекоры; близость неприятеля, как и предсказывал пан Скшетуский, воодушевила войско. Первая удачная битва могла бы еще больше поднять его дух, а вечером произошел случай, который мог стать новым счастливым предзнаменованием. Солнце заходило, озаряя ярким светом Нотец и занотецкие леса, когда по ту сторону реки люди увидели сперва облако пыли, а затем движущихся в этом облаке людей. Все до последнего человека вышли на валы поглядеть, что это за гости; но тут прибежал драгун из хоругви Грудзинского, стоявший на страже, и дал знать, что это возвращается разъезд. - Разъезд едет обратно! Благополучно едет! Не съели их шведы! - передавали в стане из уст в уста. А разъезд тем временем все приближался, медленно подвигаясь вперед в светлых клубах пыли, и наконец переправился через Нотец. Шляхта смотрела на своих, заслонив руками глаза от солнца, которое сверкало все сильней, так что весь воздух был пронизан золотым и пурпурным сиянием. - Э, да их стало что-то больше, чем было! - воскликнул Шлихтинг. - Клянусь богом, пленных ведут! - крикнул какой-то шляхтич; парень он был, видно, не из храброго десятка и просто глазам своим не верил. - Пленных ведут! Пленных ведут! А разъезд тем временем приблизился уже настолько, что можно было различить лица. Впереди ехал Скорашевский, кивая, по своему обыкновению, головой и весело переговариваясь со Скшетуским; за ними большой конный отряд окружал несколько десятков пехотинцев в круглых шляпах. Это и в самом деле были пленные шведы. При виде их шляхта не выдержала и бросилась навстречу разъезду с кликами: - Vivat Скорашевский! Vivat Скшетуский! Густая толпа мгновенно окружила весь отряд. Одни глазели на пленных, другие расспрашивали, как все случилось, третьи грозились шведам. - А что?! Хорошо вам, собаки! С поляками захотелось повоевать? Получили теперь поляков? - Дайте их нам! На сабли их! Искрошить!.. - Что, подлецы! Что, немчура! Попробовали польских сабель? - Да не орите вы, как мальчишки, а то пленные подумают, что вам воевать впервой! - сказал Скорашевский. - Обыкновенное это дело - брать на войне пленных. Охотники из разъезда гордо глядели на шляхту, которая забросала их вопросами. - Как же вы их? Легко ли они сдались? Или пришлось вам попотеть? Хорошо дерутся? - Хорошие парни, - ответил Росинский. - И долго оборонялись, но ведь и они не железные. Сабля и их берет. - Так и не могли отбиться от вас, а? - Напора не выдержали. - Вы слышите, что наши говорят: напора не выдержали! А что? Напор - главное дело! - Помните: только бы напереть! Это против шведов самое лучшее средство! Если бы в эту минуту шляхта получила приказ броситься на врага, не сдержать бы ему ее напора; но врага пока не было видно; глухой ночью раздался вместо этого голос рожка перед форпостами. Это прибыл второй трубач с письмом от Виттенберга, в котором он предлагал воеводам сдаться. Узнав об этом, толпа шляхтичей хотела зарубить гонца, но воеводы приняли письмо, хотя содержание его было наглым. Шведский генерал заявлял, что Карл Густав прислал войска своему родичу Яну Казимиру на подмогу против казаков и что шляхта Великой Польши должна поэтому сдаться без сопротивления. Грудзинский, читая это письмо, не мог сдержать порыв негодования и хлопнул кулаком по столу, но воевода познанский мигом его успокоил. - А ты, пан, веришь в победу? - спросил он его. - Сколько дней мы можем продержаться? Ужели ты хочешь быть в ответе за море шляхетской крови, которое завтра может пролиться? После долгого совета решили на письмо не отвечать и ждать, что будет. Долго ждать не пришлось. В субботу, двадцать четвертого июля, стража дала знать, что шведское войско показалось прямо против Пилы. Стан зашумел, как улей перед вылетом. Шляхта садилась на конь, воеводы скакали вдоль шеренг, отдавая противоречивые приказы, пока пан Владислав не принял наконец начальство над всем войском и не навел порядка; он выехал затем во главе нескольких сот охотников навстречу противнику, чтобы на том берегу наездники могли схватиться врукопашную и польские солдаты освоились с врагом. Конница с удовольствием шла за ним, ибо в рукопашных боях схватывались обычно небольшие кучки наездников или люди выходили один на один, а таких схваток шляхта, обученная искусству рубки, совсем не боялась. Отряд переправился на тот берег и остановился в виду неприятеля, который все приближался, темнея впереди, словно длинная полоса внезапно выросшего леса. Полки конницы, пехоты развертывались, все шире заливая простор. Шляхта ждала, что к ней вот-вот бросятся наездники-рейтары, но они что-то не показывались. Зато на пригорках, на расстоянии нескольких сот шагов, остановились и засуетились небольшие кучки солдат, завиднелись среди них лошади; заметив это, Скорашевский немедленно скомандовал: - Налево кругом, марш-марш! Но не успела прозвучать команда, как на пригорках расцвели длинные белые струйки дыма, и словно стая птиц полетела со свистом между людьми Скорашевского, затем громовый раскат потряс воздух, и в то же мгновение раздались крики и стоны раненых. - Стой! - крикнул пан Владислав. Стаи птиц пролетели еще и еще раз - и снова свисту вторили стоны. Шляхта не послушала команды начальника, напротив, стала с криком отступать все быстрей и быстрей, взывая к небу о помощи, затем отряд в мгновение ока рассеялся по равнине и поскакал сломя голову к стану. Скорашевский ругался - все было напрасно. Прогнав с такой легкостью наездников, Виттенберг продолжал продвигаться вперед, пока не остановился наконец прямо против Уйстя, перед шанцами, которые обороняла калишская шляхта. В ту же минуту заговорили польские пушки, однако шведы не торопились отвечать на пальбу. Дым спокойно и ровно вытягивался в ясном воздухе в длинные струйки, а в промежутках между ними шляхта видела шведские полки, пехоту и конницу, которые развертывались с ужасающим спокойствием, точно были совершенно уверены в своей победе. На пригорках устанавливали орудия, рыли окопчики, словом, враг располагался, не обращая ни малейшего внимания на снаряды, которые, не долетая до него, засыпали только песком и землей людей, рывших окопчики. Станислав Скшетуский вывел еще две хоругви калишцев, надеясь смелой атакой внести замешательство в ряды шведов; но калишцы пошли неохотно; отряд тотчас рассыпался в беспорядке, так как храбрецы гнали коней вперед, а трусы умышленно придерживали их. Два рейтарских полка, высланных Виттенбергом, после короткой стычки прогнали шляхтичей с поля боя и преследовали их до самого стана. Тем временем спустились сумерки, и бескровная схватка кончилась. Однако из пушек поляки продолжали стрелять до самой ночи, после чего пальба утихла; но тут в польском стане поднялся такой шум, что слышно было на другом берегу Нотеца. Все началось с того, что несколько сот ополченцев, воспользовавшись темнотой, попытались ускользнуть из стана. Другие заметили это и стали грозить беглецам и не пускать их. Люди схватились за сабли. Слова: "Или все, или никто!" - снова переходили из уст в уста. Однако с каждой минутой становилось все очевидней, что уйдут все. Ропот поднялся против военачальников. "Послали нас с голым брюхом против пушек!" - кричали ополченцы. Шляхта негодовала и на Виттенберга за то, что он не уважает военных обычаев, что не выслал на бой наездников, а неожиданно приказал открыть пушечную пальбу. - Всяк поступает, как ему лучше, - говорили они, - но не народ они, а свиньи, коль такой у них обычай, чтобы с врагом не встречаться лицом к лицу. Другие открыто предавались отчаянию. - Выкурят они нас отсюда, как барсука из норы, - говорили они. - Стан плохо расположен, шанцы плохо вырыты, место для обороны неподходящее. Слышались голоса: - Братья, спасайтесь! Другие кричали: - Измена! Измена! Ужасная это была ночь: расстройство в рядах и смятение возрастали с каждой минутой, никто не слушал приказов. Воеводы совсем растерялись и даже не пытались навести порядок. Их бессилие и бессилие ополчения стало совершенно очевидным. В ту ночь Виттенберг мог открыто напасть на стан и взять его безо всякого труда. Наступил рассвет. День вставал хмурый, облачный, он осветил дикое скопище орущих людей, потерявших присутствие духа, большею частью пьяных, готовых скорее бежать с позором, нежели принять бой. В довершение всех бед шведы ночью переправились под Дембовом на другой берег Нотеца и окружили польский стан. Со стороны Дембова почти не было шанцев, и обороняться было невозможно. Надо было без промедления окружить стан валом. Скорашевский и Скшетуский заклинали сделать это, но никто уже не хотел их слушать. У вельмож и у шляхты на устах было одно только слово: "переговоры". Выслали парламентеров. В ответ из шведского стана прибыли с блестящей свитой Радзе"вский и генерал Вирц; оба они ехали с зелеными ветвями в руках. Они направились к дому, где стоял воевода познанский; но Радзе"вский по дороге задерживался в толпе шляхтичей, махал ветвью и шляпой, улыбался, приветствовал знакомых и говорил зычным голосом: - Дорогие братья! Не пугайтесь! Мы приехали сюда не как враги. От вас самих зависит, чтобы больше не было пролито ни единой капли крови. Если вместо тирана, который попирает ваши вольности, который помышляет о dominium absolutum, который привел отчизну к гибели, вы хотите доброго и благородного господина, воителя столь прославленного, что при одном его имени рассеются все недруги Речи Посполитой, тогда отдайтесь под покровительство его величества Карла Густава!.. Дорогие братья! Я везу ручательство, что будут сохранены все ваши вольности, ваша свобода, вера. От вас самих зависит ваше спасение! Его величество король шведский решил подавить казацкое восстание, кончить литовскую войну(*), и только он один может это сделать. Сжальтесь же над несчастной отчизной, если вам себя не жаль... Голос задрожал тут у предателя, точно слезы подступили к горлу. Шляхта слушала в изумлении, раздались редкие голоса: - а он проследовал дальше, и снова кланялся новым толпам, и снова был слышен его зычный голос: "Дорогие братья!" Наконец оба они с Вирцем и свитой исчезли в доме воеводы познанского. Шляхта сбилась перед домом такой тесной толпою, что яблоку негде упасть, ибо чувствовала, понимала, что в этом доме решается не только ее судьба, но и всей отчизны. Вышли воеводские слуги в пурпурных одеждах и позвали в дом "персон" поважнее. Те поспешно вошли, за ними ворвалось несколько человек из мелкой шляхты, остальные остались за дверью, они протискивались к окнам, прижимали уши даже к стенам. Тишина в толпе царила немая. Те, кто стоял поближе к окнам, слышали порою шум голосов, долетавший из дому, точно отзвучие споров, раздоров и распрей. Час уходил за часом, а совет все не кончался. Внезапно с треском распахнулась входная дверь, и на улицу выбежал Владислав Скорашевский. Толпа отпрянула в ужасе. Всегда спокойный и кроткий, как агнец, человек этот был теперь страшен: глаза красные, взор блуждающий, одежда на груди расхристана. Держась обеими руками за голову, он как молния врезался в толпу и закричал пронзительным голосом: - Измена! Убийство! Позор! Мы уже Швеция, не Польша! Родину-мать убивают в этом доме! Он зарыдал страшно, судорожно и стал рвать на себе волосы, точно ум у него мутился. Гробовая тишина царила вокруг. Ужас объял все сердца. Внезапно Скорашевский заметался в толпе, в диком отчаянии истошно крича: - К оружию! К оружию, кто в бога верует! К оружию! К оружию! Смутный ропот поднялся в толпе, словно легкий шепот пробежал, внезапный, прерывистый, как первое дуновение бури. Сердца колебались, умы колебались, и в этом всеобщем смятении духа страстный голос кричал: - К оружию! К оружию! Вскоре к нему присоединились еще два голоса - Петра Скорашевского и Скшетуского, вслед за которыми прибежал и Клодзинский, отважный ротмистр познанского повета. Все больше становилась толпа вокруг них. Грозный ропот рос, пламя пробегало по лицам и пылало в очах, слышался лязг сабель. Владислав Скорашевский первый овладел собою и, показывая на дом, в котором шел совет, обратился к шляхте с такими словами: - Слышите, братья, они как иуды, продают там отчизну и бесчестят ее! Знайте же, мы не принадлежим уже Польше. Мало им было отдать в руки врага всех вас, стан, войско, орудия, будь они прокляты! Они подписали вдобавок от своего и вашего имени, что отрекаются от отчизны, отрекаются от нашего короля, что весь край, крепости и все мы отныне на вечные времена принадлежим Швеции. Что войско сдается - это бывает, но кто же имеет право отрекаться от своего короля и от своей отчизны?! Кто имеет право отрывать от нее провинции, предаваться иноземцам, переходить к другому народу, отрекаться от своей крови?! Братья, это позор, измена, убийство, злодеянье!.. Спасите отчизну, братья! Именем бога, кто шляхтич, кто честен, спасите родину-мать! Отдадим же свою жизнь за нее, не пожалеем головы! Мы не хотим быть шведами! Не хотим, не хотим! Лучше на свет было не родиться тому, кто теперь не отдаст своей жизни!.. Спасите родину-мать! - Измена! - крикнули сразу десятки голосов. - Измена! Зарубить предателей! - К нам все, в ком честь жива! - кричал Скшетуский. - На шведа! На смерть! - подхватил Клодзинский. И они пошли дальше с криком: "К нам! Сюда! Измена!" - а за ними двинулись уже сотни шляхты с саблями наголо. Но подавляющее большинство осталось на месте, да и из тех, кто последовал за ротмистрами, кое-кто, заметив, что их немного, стал оглядываться и отставать. Тем временем снова отворилась дверь дома, в котором шел совет, и на пороге показался познанский воевода, Кшиштоф Опалинский, а рядом с ним справа генерал Вирц, слева Радзе"вский. За ними следовали: Анджей Кароль Грудзинский, воевода калишский, Максимилиан Мясковский, каштелян кишвинский, Павел Гембицкий, каштелян мендзижецкий, и Анджей Слупецкий. Кшиштоф Опалинский держал в руке пергаментный свиток со свешивающимися печатями; голову он поднял высоко, но лицо у него было бледное, а взгляд неуверенный, хоть воевода и силился изобразить веселость. Он обвел глазами толпу и в мертвой тишине заговорил ясным, хотя несколько хриплым голосом: - Братья шляхтичи! В нынешний день мы отдались под покровительство его величества короля шведского. Vivat Carolus Gustavus rex!* _______________ * Да здравствует король Карл Густав! (Лат.) Молчание было ответом воеводе; вдруг раздался чей-то одинокий голос: - Veto!* _______________ * Запрещаю(*)! (Лат.) Воевода повел глазами в сторону этого голоса и сказал: - Не сеймик тут у нас, и ни к чему здесь veto. А кому хочется покричать, пусть идет на шведские пушки, которые наведены на нас и за час могут сровнять с землею весь наш стан. - Он умолк на минуту. - Кто сказал: veto? - спросил он. Никто не отозвался. Воевода снова заговорил еще внушительней: - Все вольности шляхты и духовенства будут сохранены, подати не будут увеличены и взиматься будут так же, как и раньше. Никто не понесет обид и не будет ограблен; войска его королевского величества не имеют права становиться на постой в шляхетских владениях или взимать другие поборы, кроме тех, которые взыскивались на польские регулярные хоругви... Он умолк и жадно внимал ропоту шляхты, словно хотел постичь его значенье, затем махнул рукой. - Кроме того, генерал Виттенберг от имени его королевского величества слово мне дал и обещание, что, если вся страна последует нашему спасительному примеру, шведские войска вскоре двинутся на Литву и Украину и кончат войну лишь тогда, когда все земли и все замки будут возвращены Речи Посполитой. - Vivat Carolus Gustavus rex! - закричали сотни голосов. - Vivat Carolus Gustavus rex! - загремело во всем стане. На глазах всей шляхты воевода познанский повернулся тогда к Радзе"вскому и сердечно его обнял, затем обнял и Вирца; после этого все вельможи стали обниматься. Их примеру последовала шляхта, и радость стала всеобщей. "Виват" кричали так, что эхо разносилось по всей округе. Но воевода познанский попросил у милостивой братии еще минуту молчания и сказал с сердечностью в голосе: - Братья шляхтичи! Генерал Виттенберг просит нас сегодня в свой стан на пир, дабы мы за чарами заключили братский союз с храбрым народом. - Vivat Виттенберг! Vivat, vivat, vivat! - А затем, - прибавил воевода, - мы разъедемся по домам и с божьей помощью начнем жатву с мыслью о том, что в нынешний день мы спасли отчизну. - Грядущие века воздадут нам справедливость! - сказал Радзе"вский. - Аминь! - закончил воевода познанский. Но тут он заметил, что множество глаз устремились куда-то поверх его головы. Он повернулся и увидел своего шута, который, встав на цыпочки и держась рукою за дверной косяк, писал углем на стене дома, над самой дверью: * _______________ * Сочтено - взвешено - измерено (халдейск.). Небо покрылось тучами, надвигалась гроза. ГЛАВА XI В деревне Бужец, лежащей в Луковской земле, на границе воеводства Подляшского, и принадлежавшей в ту пору Скшетуским, в саду, который раскинулся между домом и прудом, сидел на скамье старик; в ногах у него играли два мальчика: один пяти, другой четырех лет, черные и загорелые, как цыганята, румяные и здоровые. Старик с виду тоже был еще крепок, как тур. Годы не согнули его широких плеч; глаза, верней, один глаз, так как на другом у него было бельмо, светился благодушием; борода побелела, но с виду старик был бравый, с румяным, кипящим здоровьем лицом, украшенным на лбу широким шрамом, сквозь который проглядывала черепная кость. Оба мальчика, ухватившись за ушки его сапог, тянули их в разные стороны, а он глядел на пруд, озаренный солнечными лучами, в котором то и дело всплескивали рыбы, возмущая зеркальную гладь. - Рыбы играют, - ворчал он про себя. - Небось еще получше заиграете, как воду спустят или стряпуха возьмется чистить вас ножом. Тут он обратился к мальчикам: - Отвяжитесь вы, сорванцы, и смотрите мне, оторвет который ушко, так я ему все уши оборву. Экие осы! Ступайте вон кувыркаться на траве и оставьте меня в покое! Ну, тебе, Лонгинек, я не удивляюсь, ты еще мал, но Яремка должен уже быть поумней. Вот возьму да и брошу надоеду в пруд! Но мальчики, видно, совсем завладели стариком, потому что ни один из них не испугался его угрозы; напротив, старший, Яремка, начал еще сильнее тянуть голенище за ушко, затопал ногами и закричал: - Ну, дедушка, давай поиграем, ты будешь Богун и украдешь Лонгинка! - Отвяжись ты, жук, говорю тебе, сопливец, карапуз ты этакий! - Ну, дедушка, ты будешь Богун! - Я тебе задам Богуна, вот погоди, позову мать! Яремка поглядел на дверь, которая вела из дома в сад, но, увидев, что она затворена и матери нигде нет, повторил в третий раз, подняв мордашку: - Ну, дедушка, ты будешь Богун! - Замучают меня эти карапузы, право! Ладно, я буду Богун, но только в последний раз. Наказание господне! Только, чур, больше не надоедать! С этими словами старик, кряхтя, поднялся со скамьи, схватил вдруг маленького Лонгинка и с диким криком понесся по направлению к пруду. Однако у Лонгинка был храбрый защитник в лице Яремки, который в таких случаях назывался не Яремкой, а паном Михалом Володы"вским, драгунским ротмистром. Вооруженный липовым прутом, заменявшим в случае надобности саблю, пан Михал пустился опрометью за тучным Богуном, тотчас догнал его и стал безо всякой пощады хлестать по ногам. Лонгинек, игравший роль мамы, визжал, Богун визжал, Яремка-Володы"вский визжал; но отвага в конце концов победила, и Богун, выпустив из рук свою жертву, бросился бегом снова под липу и, добежав до скамьи, повалился на нее, еле дыша. - Ах, разбойники!.. - повторял он только. - Просто чудо будет, коли я не задохнусь!.. Однако его мученья на этом не кончились: через минуту явился Яремка, раскрасневшийся, с растрепанной гривой, похожий на маленького задорного ястребка, и, раздувая ноздри, стал еще больше приставать к старику: - Ну, дедушка, ты будешь Богун! После долгих упрашиваний оба мальчика торжественно поклялись, что теперь это уж наверняка в последний раз, и история повторилась сначала с теми же подробностями. Потом старик уселся с обоими мальчиками на скамью, и тут Яремка опять к нему привязался: - Дедушка, скажи, кто был самый храбрый? - Ты, ты! - ответил старик. - Вырасту, стану рыцарем! - Непременно, хорошая у тебя кровь, солдатская. Дай-то бог, чтобы ты был похож на отца, был бы ты тогда храбрец и меньше бы надоедал. Понял? - Скажи, дедушка, сколько батя убил врагов? - Я тебе сто раз уже говорил. Скорее листья перечтешь на этой липе, чем всех тех врагов, которых мы с вашим отцом истребили. Будь у меня столько волос на голове, сколько я один их уложил, луковские цирюльники богатство бы нажили на подбривке одной моей чуприны. Будь я проклят, если совр... Тут Заглоба, - а это был он, - спохватился, что не годится при младенцах ни заклинать, ни проклинать, и хотя, за отсутствием других слушателей, он любил и детям рассказывать о своих старых победах, однако же примолк на этот раз, потому что рыба в пруду стала всплескивать с удвоенной силой. - Надо велеть садовнику, - сказал старик, - на ночь верши поставить; много хорошей рыбы сбилось у самого берега. Но тут отворилась дверь из дома в сад, и на пороге показалась женщина, прекрасная, как полуденное солнце, высокая, сильная, черноволосая, с темным румянцем на щеках и бархатными глазами. Третий мальчик, трехлетний, черный, как агат, держался за ее подол; прикрыв глаза рукою, она стала всматриваться в тот угол сада, где росла липа. Это была Гелена Скшетуская, урожденная княжна Булыга-Курцевич. Увидев под липой Заглобу с Яремкой и Лонгинком, она сделала несколько шагов ко рву, наполненному водой, и крикнула: - Эй, хлопцы! Вы там, верно, надоедаете дедушке? - Вовсе не надоедают! Они очень хорошо себя вели, - ответил Заглоба. Мальчики подбежали к матери, а она спросила у старика: - Батюшка, ты чего хочешь сегодня выпить: дубнячка или меду? - На обед была свинина, вроде бы медку лучше. - Сейчас пришлю. Только не дремли ты на воздухе, непременно схватишь лихорадку. - Сегодня тепло и ветра нет. А где же Ян, доченька? - Пошел на ток. Гелена Скшетуская называла Заглобу отцом, а он ее доченькой, хотя они вовсе не были родственниками. Ее семья жила в Приднепровье, в бывшем княжестве Вишневецком, а откуда он был родом, про то знал один только господь бог, потому что сам он рассказывал об этом по-разному. Но когда она была еще девушкой, Заглоба оказал ей большие услуги и не раз спасал ее от страшных опасностей, поэтому и она, и ее муж почитали его как отца, да и вся округа очень старика уважала и за острый ум, и за необычайную храбрость, которую он много раз показал в казацких войнах. Имя его было славно во всей Речи Посполитой, сам король любил его россказни и острые шутки, и вообще о нем больше говорили, чем даже о самом Скшетуском, хотя Скшетуский в свое время вырвался из осажденного Збаража и пробился сквозь толпы казацких войск. Через минуту после ухода Гелены казачок принес под липу сулейку и кубок. Пан Заглоба налил, затем закрыл глаза и с превеликим удовольствием отведал медку. - Знал господь бог, для чего пчел сотворил! - пробормотал он себе под нос. И стал медленно попивать медок, глубоко при этом вздыхая и поглядывая и на пруд, и на дубравы, и боры, что тянулись по ту сторону пруда, далеко, далеко, насколько хватает глаз. Был второй час пополудни, на небе ни облачка. Липовый цвет бесшумно опадал на землю, а в листве распевала целая капелла пчел, которые тут же стали садиться на края кубка и собирать сладкую жидкость мохнатыми лапками. С отдаленных, окутанных мглой тростников над большим прудом поднимались порою стада уток, чирков или диких гусей и летали в прозрачной лазури, похожие на черные крестики; порою караван журавлей, громко курлыча, тянулся высоко в небе, и так тихо было кругом, и спокойно, и солнечно, и весело, как бывает в первых числах августа, когда хлеба уже созрели, а солнце словно золотом наливает землю. Глаза старика то поднимались к небу, следя за стаями птиц, то снова устремлялись вдаль, но все дремотней, потому что меду в сулейке оставалось все меньше, и веки все тяжелели, а пчелы, как нарочно, на разные голоса напевали свою песенку, и от этого еще больше клонило к послеобеденному сну. - Да, да, послал господь бог для жатвы погожие деньки, - пробормотал Заглоба. - И сено вовремя убрали, и с жатвой быстро управимся. Да, да!.. Тут он закрыл глаза, затем снова открыл их на мгновение, пробормотал: "Замучили меня детишки!" - и уснул крепким сном. Спал он довольно долго; разбудило его через некоторое время легкое дуновение прохладного ветерка, говор и шаги двух мужчин, торопливо приближавшихся к липе. Один из них был Ян Скшетуский, знаменитый герой Збаража, который, вернувшись с Украины от гетманов, уже месяц лечился дома от упорной лихорадки; второго Заглоба не знал, хотя ростом, осанкой и даже чертами лица он живо напоминал Яна. - Позволь, батюшка, - обратился Ян к Заглобе, - представить тебе моего двоюродного брата, пана Станислава Скшетуского из Скшетушева, ротмистра калишского. - Ты, пан Станислав, так похож на Яна, - сказал Заглоба, моргая глазами и стряхивая с ресниц остатки сна, - что, где бы я тебя ни встретил, сразу бы сказал: "Скшетуский!" Ах, какой же гость в доме! - Мне очень приятно познакомиться с тобою, милостивый пан, - ответил Станислав, - тем более что имя твое мне хорошо знакомо, - все рыцари Речи Посполитой с уважением его повторяют и ставят тебя за образец. - Не хвалясь, могу сказать, что делал все, что мог, пока была сила в костях. Я бы и сейчас не прочь повоевать, ибо consuetudo altera natura*. Однако чем это вы оба так огорчены, что Ян даже побледнел. _______________ * Привычка - вторая натура (лат.). - Станислав привез страшные вести, - ответил Ян. - Шведы вступили в Великую Польшу и уже всю ее захватили. Заглоба вскочил со скамьи, точно на добрых четыре десятка был моложе, широко раскрыл глаза и невольно схватился за бок, ища саблю. - Как так? - воскликнул он. - Как так? Всю захватили? - Воевода познанский и другие предали ее под Уйстем врагу, - ответил Станислав Скшетуский. - Ради Христа!.. Что ты говоришь? Они сдались?! - Не только сдались, но и подписали договор, в котором отреклись от короля и от Речи Посполитой. Отныне там должна быть не Польша, а Швеция... - Милосердный боже! Раны господни! Светопреставление! Что я слышу? Мы с Яном еще вчера толковали о том, что нам грозятся шведы, слух прошел, что они уже идут: но мы были уверены, что все это кончится ничем, разве только наш король и повелитель Ян Казимир, отречется от титула короля шведского. - А между тем все началось с потери провинции, и бог весть, чем кончится. - Перестань, пан Станислав, а то меня удар хватит! Как же так? И ты был под Уйстем? И ты смотрел на все это? Это же просто самая подлая измена, неслыханная в истории! - И был, и смотрел, а была ли это измена, ты сам рассудишь, когда я тебе все расскажу. Мы стали станом под Уйстем, шляхетское ополчение да ратники, всего тысяч пятнадцать, и заняли рубежи по Нотецу ab incursione hostili*. Правда, войска у нас было мало, а ты, пан, искушенный солдат и лучше нас знаешь, может ли заменить его ополчение, да еще великопольской шляхты, давно отвыкшей от войны. И все-таки, будь у нас военачальник, мы могли бы, как бывало, дать отпор врагу и, уж во всяком случае, задержать его, пока Речь Посполитая не пришлет подмогу. Но не успел показаться Виттенберг, не успела пролиться первая капля крови, как наши тотчас затеяли переговоры. Потом явился Радзе"вский и до тех пор уговаривал, пока не навлек на нас несчастья и позора, какому доселе не было примера. _______________ * Откуда мог вторгнуться враг (лат.). - Как же так? Ужели никто не воспротивился? Никто не восстал? Никто не бросил этим негодяям в лицо обвинения в измене? Ужели все согласились предать отчизну и короля? - Гибнет честь, а с нею Речь Посполитая, ибо почти все согласились. Я, два пана Скорашевских, пан Цисвицкий и пан Клодзинский делали все, что могли, чтобы поднять шляхту на врага. Пан Владислав Скорашевский чуть ума не лишился; мы носились по стану от повета к повету, и, видит бог, не было таких заклинаний, какими мы не молили бы шляхту. Но разве могли помочь заклинания, когда большая часть шляхты предпочитала ехать с ложками на пир, который посулил ей Виттенберг, нежели с саблями идти на бой. Видя это, честные люди разъехались кто куда: одни по домам, другие в Варшаву. Скорашевские отправились в Варшаву и первыми привезут весть королю, а у меня нет ни жены, ни детей, и я приехал к брату в надежде, что мы вместе двинемся на врага. Счастье, что застал вас дома. - Так ты прямо из Уйстя? - Прямо. По дороге только тогда останавливался, когда надо было дать отдых коням, и то одного загнал. Шведы уже, наверно, в Познани, а оттуда разольются скоро по всему нашему краю. Все умолкли. Ян сидел в угрюмой задумчивости, опершись руками на колени, уставя глаза в землю, пан Станислав вздыхал, а Заглоба, еще не охладевший, остолбенело глядел на братьев. - Дурное это предзнаменование, - мрачно произнес Ян. - В старину у нас на десять побед приходилось одно поражение, и весь мир дивился нашей отваге. Сегодня мы терпим одни поражения, нас вероломно предают, и к тому же не только отдельные лица, но и целые провинции. Боже, сжалься над отчизной! - О, господи! - воскликнул Заглоба. - Видал я свету, слышу, понимаю, а все не верится... - Что ты думаешь делать, Ян? - спросил Станислав. - Да уж, конечно, дома не останусь, хоть меня все еще трясет лихорадка. Жену с детьми надо будет устроить где-нибудь в безопасном месте. Пан Стабровский - мой родич, он королевский ловчий в Беловеже. Окажись в руках врагов вся Речь Посполитая, и то им в пущу не пробиться. Завтра же отправлю туда жену с детьми. - Не лишняя это предосторожность, - заметил Станислав. - Хоть отсюда до Великой Польши далеко, как знать, не обоймет ли пламя в скором времени и здешние края. - Надо будет дать знать шляхте, - сказал Ян, - пусть собирается и думает об обороне, здесь ведь никто еще ничего не знает. - Тут он обратился к Заглобе: - А как ты, отец, с нами пойдешь или поедешь с Геленой в пущу? - Я? - воскликнул Заглоба. - Пойду ли я? Разве только ноги мои пустят корни в землю, тогда не пойду, да и то попрошу выкорчевать. Уж очень мне хочется еще разок отведать шведского мясца, все равно как волку баранины! Ах, прохвосты! Ах, негодяи! В чулочках щеголяют! Блохи на них учиняют набеги, скачут им по икрам, ноги-то у них и свербят, вот и не сидится им дома, лезут в чужие земли... Знаю я их, собачьих детей, я еще при пане Конецпольском с ними дрался, и если уж вы хотите знать, кто взял в плен Густава Адольфа, так спросите об этом покойного пана Конецпольского. Я вам больше ничего не скажу. Знаю я их, но только и они меня знают! Проведали они, негодяи, как пить дать, что Заглоба постарел. Погодите же! Я вам еще покажу! Всемогущий боже, почему же ты без ограды оставил несчастную Речь Посполитую, так что все соседские свиньи лезут к нам и три лучшие провинции уже сожрали! Вот оно дело какое! Да! Но кто же в том повинен, как не изменники? Не ведала чума, кого косить, так лучших людей скосила, а изменников оставила. Пошли же, господи, новый мор на воеводу познанского и на воеводу калишского, особливо же на Радзе"вского со всем его родом! А коли хочешь, чтобы в пекле народу прибыло, пошли туда всех, кто подписал сдачу под Уйстем. Заглоба постарел? Постарел, говорите? Вот увидите! Ян, давай скорее совет держать, что же нам делать, а то мне не терпится в седло! - Да, надо держать совет, куда направиться. На Украину к гетманам трудно пробиться, их враг отрезал от Речи Посполитой, и дорога для них свободна только в Крым. Счастье, что татары сейчас на нашей стороне. Я так думаю, что нам надо ехать в Варшаву, к королю, защищать дорогого нашего повелителя! - Вот только бы успеть! - подхватил Станислав. - А то король, наверно, спешно собирает хоругви и, пока мы приедем, выступит против неприятеля, а может статься, они уже и встретятся. - И то может статься. - Поедем тогда в Варшаву, только поскорее, - решил Заглоба. - Послушайте, друзья мои! Это верно, что врагу страшны наши имена, но втроем-то мы немного сможем сделать, так вот вам мой совет: давайте кликнем охотников из шляхты, чтобы привести к королю хоть маленькую хоругвь. Шляхту мы легко уговорим, ей все равно идти, когда придут вицы о созыве ополчения. Мы скажем, что тот, кто раньше по доброй воле вступит в хоругвь, доброе дело сделает для короля. С большими силами и успеть можно больше, вот и примут нас с распростертыми объятиями. - Не дивись, пан, моим словам, - сказал Станислав, - но после всего того, что довелось мне увидеть, до того мне противно это ополчение, что лучше самому идти, нежели вести с собою толпу людей, которые не умеют воевать. - Это ты, пан, здешней шляхты не знаешь. Тут ты не найдешь таких, кто бы не служил в войске. Люди все бывалые, добрые солдаты. - Разве что так. - Да уж так! Однако стойте! Ян знает, что если я пораскину умом, так непременно найду средство. Потому-то мы и сошлись так близко с воеводой русским, князем Иеремией. Пусть Ян подтвердит, сколько раз этот величайший из воителей следовал моему совету, и всегда от этого оставался в выигрыше. - Говори уж, отец, что хотел сказать, а то время даром теряем, - прервал его Ян. - Что я хотел сказать? А вот что я хотел сказать: не тот защищает отчизну и короля, кто за полы короля держится, а тот, кто врага бьет, а лучше всего тот бьет, кто служит у великого полководца. Зачем нам идти в Варшаву, где кто его знает, что ждет нас, - может, король уже уехал в Краков, во Львов или в Литву; мой совет, не мешкая, отправиться под знамена великого гетмана литовского, князя Януша Радзивилла. Настоящий это князь и воитель. Его винят в гордости, но уж шведам он наверняка не станет сдаваться. Это, по крайности, полководец и гетман хоть куда. Жарко там, правда, будет, придется с двумя врагами драться, зато пана Михала Володы"вского увидим, он служит в литовском войске, и опять, как в старое время, соберемся все вместе. Коли плох мой совет, пусть первый же швед схватит меня за портупею и утащит в плен. - Как знать? Как знать? - с живостью воскликнул Ян. - Может, так оно и лучше будет. - Да, кстати, и Геленку с детьми проводим, нам ведь придется ехать через пущу. - Да и служить будем не с ополченцами, а в войске, - прибавил Станислав. - И не шуметь будем, как на сеймике, да кур и творог поедать в деревнях, а с врагом будем драться. - Ты, пан, я вижу, не только муж битвы, но и совета, - заметил Станислав. - А что? А? - Верно, верно! - подтвердил Ян. - Это самый дельный совет. Как в старину, пойдем вместе с Михалом. Ты, Станислав, познакомишься с самым великим воителем в Речи Посполитой, сердечным моим другом и братом. Пойдемте теперь к Геленке, надо ей сказать, чтобы она тоже собиралась в путь. - А разве она уже знает о войне? - спросил Заглоба. - Знает, знает, Станислав при ней все мне рассказывал. Слезами заливается, бедняжка... Но когда я сказал ей, что надо идти, она тотчас ответила мне: "Иди!" - Хорошо бы завтра тронуться в путь! - воскликнул Заглоба. - Завтра и выедем еще затемно, - сказал Ян. - Ты, Станислав, с дороги, верно, весьма fatigatus*, ну ничего, до утра отдохнешь немного. Я еще сегодня вышлю лошадей в Белую, в Лосицы, в Дрогичин и в Бельск, чтобы везде была свежая подстава. А за Бельском и пуща рядом. Повозки с припасом отправим тоже сегодня. Жаль мне уезжать из родного угла, но на то воля божья! Одно меня утешает, что я буду спокоен за жену и деток: лучшей крепости, чем пуща, во всем свете не сыщешь. Пойдемте домой, пора готовиться в поход. _______________ * Устал (лат.). Они ушли. Станислав, сильно утомленный дорогой, подкрепился на скорую руку и отправился спать, а Ян с Заглобой занялись подготовкой к походу. У Яна во всем был такой порядок, что повозки и люди в ночь уже тронулись в путь, а на следующий день вслед за ними покатила коляска с Геленой, детьми и старой девой, приживалкой. Станислав и Ян с пятью слугами сопровождали коляску верхом. Подвигались быстро, так как в городах путников ждала свежая подстава. Не останавливаясь даже на ночлег, они на пятый день доехали до Бельска, а на шестой день углубились в пущу со стороны Гайновщизны. Их сразу охватил сумрак необъятного леса, который в ту пору занимал несколько десятков квадратных миль, с одной стороны сливаясь далеко-далеко с пущами Зел"нкой и Роговской, а с другой - с прусскими борами. Нога захватчика никогда не попирала этих темных дебрей, в которых человек незнакомый мог заблудиться и плутать до тех пор, пока не упал бы от изнурения или не стал пищей хищных зверей. По ночам в пуще раздавался рык зубров и медведей, мешаясь с воем волков и хриплым лаем рысей. Опасные тропы вели через чащобы и поляны, мимо ветролома и бурелома, болот и страшных сонных озерец к разбросанным там и сям селеньям поташников, смолокуров и загонщиков, из которых многие за всю свою жизнь ни разу не выходили из пущи. Только в Беловеж вела дорога пошире, которую называли Сухой дорогой; по ней короли ездили на охоту. Туда-то из Бельска и направлялись со стороны Гайновщизны Скшетуские. Стабровский, королевский ловчий, старый одинокий холостяк, постоянно, как зубр, сидевший в пуще, принял гостей с распростертыми объятиями, а детей чуть не задушил поцелуями. Жил он с одними загонщиками, шляхтича в лицо не видал, разве что на королевской охоте, когда в пущу приезжал двор. Он управлял в пуще всем охотничьим хозяйством и всеми смолокурами. Весть о войне, о которой он узнал только из уст Скшетуского, очень удручила старика. Часто так бывало, что в Речи Посполитой пылала война, умирал король, а в пущу и слух об этом не доходил; один только ловчий привозил новости, когда возвращался от подскарбия литовского, которому раз в год обязан был представлять счета по хозяйству. - Ох, и скучно же будет вам тут, ох, и скучно! - говорил Стабровский Гелене. - Зато такого надежного убежища на всем свете не сыщешь. Никакому врагу не пробраться через эти дебри, а если он и отважится на это, загонщики с налету перестреляют ему всех людей. Легче завоевать всю Речь Посполитую, - избави бог от такой беды! - нежели пущу. Двадцать лет живу я тут и то ее не знаю; есть тут такие места, куда и доступу нет, где только зверь живет да, может, злые духи прячутся от колокольного звона. Но мы живем по-божьи, в селенье у нас часовня, и раз в год из Бельска к нам наезжает ксендз. Как в раю вам тут будет, коли скука не одолеет. Зато топить есть чем... Ян был рад-радешенек, что нашел для жены такое убежище; однако Стабровский напрасно удерживал его и потчевал. Переночевав у ловчего, рыцари на следующий же день тронулись на рассвете в путь; в лесном лабиринте вели их провожатые, которых дал им ловчий. ГЛАВА XII Когда Ян Скшетуский со своим двоюродным братом Станиславом и Заглобой после утомительного пути прибыл наконец из пущи в Упиту, Михал Володы"вский чуть с ума не сошел от радости: он давно не имел о друзьях никаких вестей, а об Яне думал, что тот с королевской хоругвью, в которой он служил поручиком, находится на Украине у гетманов. Маленький рыцарь по очереди заключал друзей в объятия, выпускал, и снова обнимал, и руки потирал; а когда они сказали, что хотят служить у Радзивилла, еще больше обрадовался от одной мысли, что они не скоро расстанутся. - Слава богу, собираемся все вместе, старые бойцы Збаража, - говорил он. - И воевать охота, когда рядом друг. - Это была моя мысль, - сказал Заглоба. - Они хотели скакать к королю. Ну, а я сказал им: а почему бы нам не тряхнуть стариной с паном Михалом? Коли бог пошлет нам такое счастье, как с казаками да с татарами, так скоро не один швед будет на нашей совести. - Это тебя бог надоумил! - воскликнул пан Михал. - Мне то удивительно, - вмешался в разговор Ян, - что вы уже знаете про Уйсте и про войну. Станислав сломя голову скакал ко мне, мы сюда тоже летели во весь опор, думали, будем первыми вестниками беды. - Наверно, евреи занесли сюда эту весть, - заметил Заглоба. - Они всегда первые обо всем дознаются, а связь у них такая, что чихнет кто-нибудь утром в Великой Польше, а вечером в Жмуди и на Украине ему скажут: "Будь здоров!" - Не знаю, как все было, но мы уже два дня обо всем знаем, - сказал пан Михал. - Все тут в смятении. В первый день мы еще не очень этому верили, но на второй день никто уже не сомневался. Более того, еще войны не было, а уже словно птицы о ней в воздухе пели: все вдруг сразу и безо всякого повода заговорили о ней. Наш князь воевода, видно, тоже ждал ее, да и знал больше других, кипел как в котле и в последнюю минуту примчался в Кейданы. По его приказу вот уже два месяца набирают людей в хоругви. Я набирал, Станкевич и некий Кмициц, хорунжий оршанский; слыхал я, что он уже готовенькую хоругвь отправил в Кейданы. Из всех нас он первый успел. - А ты, Михал, хорошо знаешь князя воеводу виленского? - спросил Ян. - Как же мне его не знать, коли я у него всю последнюю войну воевал. - Что известно тебе об его замыслах? Достойный он человек? - Воитель он весьма искусный, - как знать, после смерти князя Иеремии не самый ли великий во всей Речи Посполитой. Правда, последний раз его разбили в бою, но ведь и людей у него было шесть тысяч против восьмидесяти. Пан подскарбий и пан воевода витебский поносят его за это всячески, говорят, будто это он от спеси бросился на могучего врага со столь малыми силами, не хотел будто делить с ними победы. Бог его знает, как было дело. Но сражался он храбро и жизни своей не щадил. Я сам видал, и одно только могу сказать, что, будь у него больше войска и денег, ни один бы враг не унес оттуда ног. Думаю, он теперь возьмется за шведов; мы, наверно, и ждать их здесь не станем, двинемся в Лифляндию(*). - Из чего ты это заключаешь? - Есть на то две причины: первое, после Цибиховской битвы захочет князь дела свои поправить, слава-то его поколебалась тогда, а второе - любит он войну... - Это верно, - сказал Заглоба, - я давно его знаю, мы ведь с ним в школе учились, и я за него делал уроки. Он всегда любил войну и потому больше со мной дружил, нежели с прочими, я ведь тоже предпочитал латыни коня да копьецо. - Да уж это вам не воевода познанский, совсем это другой человек, - сказал Станислав Скшетуский. Володы"вский стал расспрашивать его, как было дело под Уйстем; он за голову хватался, слушая рассказ Скшетуского. - Ты прав, пан Станислав, - сказал он, когда Скшетуский кончил свой рассказ. - Наш Радзивилл на такие дела не способен. Это верно, что гордыня у него дьявольская, ему сдается, что во всем свете нет рода выше, чем радзивилловский! И то верно, что он не терпит непокорства и на пана Госевского, подскарбия, гневается за то, что тот не пляшет под радзивилловскую дудку. На короля он тоже сердит за то, что тот не так скоро, как ему хотелось, дал ему булаву великого гетмана литовского. Все это верно, как верно и то, что он не хочет вернуться в лоно истинной веры и предпочитает ей бесстыдную кальвинистскую ересь, что католиков притесняет, где только можно, что строит еретикам кирки. Зато могу поклясться, что он скорее пролил бы последнюю каплю своей гордой крови, нежели подписал такую постыдную сдачу, как под Уйстем... Придется нам повоевать немало, ибо не виршеплет, а воитель поведет нас в поход. - Это мне и на руку! - воскликнул Заглоба. - Мы больше ничего и не желаем. Пан Опалинский виршеплет, вот оно сразу и вышло наружу, какая ему цена. Самые плевые это людишки! Стоит такому вырвать из гусиной гузки перо, и уж он воображает, что у него ума палата, других учит, собачий сын, а как дойдет дело до сабли, его и след простыл. Я сам смолоду кропал вирши, чтобы покорять женские сердца, и пана Кохановского(*) перещеголял бы с его фрашками(*); но потом солдатская натура одержала верх. - Я еще вот что скажу вам, - продолжал Володы"вский, - коли уж шляхта зашевелилась, народу соберется пропасть, только бы денег достало, это ведь самое важное дело. - О, боже, только не ополченцы! - воскликнул пан Станислав. - Ян и пан Заглоба уже знают, что я о них думаю, а тебе, пан Михал, я одно скажу: по мне, уж лучше обозником быть в регулярной хоругви, нежели предводителем всего шляхетского ополчения. - Народ здесь храбрый, - возразил Володы"вский, - искушенные воители. Взять хотя бы хоругвь, которую я набрал. Всех, кто хотел вступить, я не мог принять, а среди тех, кого принял, нет ни одного, кто бы не служил в войске. Я покажу вам эту хоругвь; право, не скажи я вам об этом, вы бы все равно признали в них старых солдат. Каждый в огне в два кулака кован, как старая подкова, а в строю стоят, как римские triarii*. С ними шведам так не разделаться, как под Уйстем с великопольской шляхтой. _______________ * Триарий (лат.) - в римских легионах воин-ветеран; триарии стояли в третьем ряду и в решающий момент вступали в бой. - Я надеюсь, все еще с божьей помощью переменится, - сказал Скшетуский. - Говорят, шведы добрые солдаты; но ведь они никогда не могли устоять против нашего регулярного войска. Мы их всегда били, - это уж дело проверенное, - мы их били даже тогда, когда их вел в бой самый великий их полководец. - Сказать по правде, очень мне это любопытно, какие из них солдаты, - заметил Володы"вский. - Плохо то, что отчизна несет бремя еще двух войн, а то бы я не прочь повоевать со шведами. Испробовали мы и татар, и казаков, и еще бог весть кого, надо бы теперь и шведов испробовать. В Короне с людьми может быть трудно; все войско с гетманами на Украине. А у нас я наперед могу сказать, как все будет. Князь воевода оставит воевать тут пана подскарбия Госевского, гетмана польного, а сам займется шведами. Что говорить, тяжело нам придется! Будем, однако, надеяться, что господь не оставит нас. - Едем тогда не мешкая в Кейданы! - сказал пан Станислав. - Да ведь и я получил приказ привести хоругвь в боевую готовность, а самому в течение трех дней явиться в Кейданы, - подхватил пан Михал. - Надо, однако, показать вам этот приказ, из него видно, что князь воевода думает уже о шведах. С этими словами Володы"вский открыл ключом шкатулку, стоявшую на скамье под окном, достал сложенную вдвое бумагу и, развернув, начал читать: - "Милостивый пан Володы"вский, полковник! С великою радостью прочитали мы твое донесение о том, что хоругвь уже готова и в любую минуту может двинуться в поход. Держи ее, милостивый пан, в боевой готовности, ибо страшная приходит година, какой еще не бывало, сам же спешно явись в Кейданы, где мы будем ждать тебя с нетерпением. Ежели до слуха твоего дойдут какие-либо вести, ничему не верь, покуда не узнаешь обо всем из наших уст. Мы поступим так, как повелевает нам бог и совесть, невзирая на то, что людская злоба и неприязнь могут о нас измыслить. Но вместе с тем мы рады тому, что приходят такие времена, когда явным станет, кто истинный и преданный друг дома Радзивиллов и даже in rebus adversis* готов ему служить. Кмициц, Невяровский и Станкевич уже привели свои хоругви; твоя же пусть остается в Упите, ибо там она может понадобиться, а может, вам придется двинуться на Подляшье с двоюродным братом моим, ясновельможным князем Богуславом, конюшим литовским, коему вверено начальство над значительною частью наших сил. Обо всем этом ты подробно узнаешь от нас, а покуда повелеваем незамедлительно выполнить приказы и ждем тебя в Кейданах. Януш Радзивилл, князь Биржанский и Дубинковский, воевода Виленский, Великий гетман Литовский". _______________ * В несчастье (лат.). - Да! По письму видно, что новая война! - сказал Заглоба. - А коли князь пишет, что поступит, как повелевает ему бог и совесть, стало быть, будет бить шведов, - прибавил пан Станислав. - Мне только то удивительно, - заметил Ян Скшетуский, - что он пишет о верности не отчизне, а дому Радзивиллов, - ведь отчизна значит больше, нежели Радзивиллы, и спасать надо в первую очередь ее. - Это у них такая повадка княжья, - возразил Володы"вский, - хоть и мне это сразу не понравилось, ибо я служу не Радзивиллам, а отчизне. - Когда ты получил это письмо? - спросил Ян. - Сегодня утром, и после полудня хотел ехать. Вы вечерком отдохнете с дороги, а я завтра, наверно, ворочусь, мы и двинемся тотчас с хоругвью, куда прикажут. - Может, на Подляшье? - высказал предположение Заглоба. - К князю конюшему! - повторил пан Станислав. - Князь конюший Богуслав тоже сейчас в Кейданах, - возразил Володы"вский. - Любопытный человек, вы к нему получше присмотритесь. Славный воитель, а рыцарь и того славней, но польского в нем ни на грош. Одевается по-иноземному, говорит по-немецки, а то и по-французски лопочет так, точно орехи грызет, час можешь слушать его разговор и ничего не поймешь. - Князь Богуслав под Берестечком храбро сражался, - заметил Заглоба, - да и пехоту выставил добрую, немецкую. - Кто ближе его знает, не очень его хвалит, - продолжал Володы"вский. - Он только немцев и французов любит; да и нет ничего удивительного, - мать-то у него немка, дочь бранденбургского курфюрста; его покойный отец не только не взял за нею никакого приданого, но и сам должен был еще приплатить, - видно, у этих князьков карманы тощие. Но Радзивиллам важно иметь suffragia* в Священной Римской империи, князьями которой они состоят(*), потому-то они с такой радостью роднятся с немцами. Мне об этом пан Сакович сказал, старый слуга князя Богуслава, которому тот дал староство Ошмянское. Он и пан Невяровский, полковник, ездили с князем Богуславом за границу, в разные заморские края, и на поединках всегда бывали у него секундантами. _______________ * Избирательный голос (лат.) - В данном случае - при избрании монарха. - Сколько же у него было поединков? - спросил Заглоба. - Как волос на голове! Пропасть он погубил заграничных князей да графов, французских и немецких; говорят, человек он горячий и храбрый и за всякое слово вызывает на поединок. Станислав Скшетуский, вызванный из задумчивости, вмешался в разговор: - Слыхал и я про князя Богуслава, от нас недалеко до Бранденбурга, где он вечно пропадает у курфюрста. Помню, еще отец вспоминал, как отец князя Богуслава женился на немецкой княжне и как народ роптал, что такой знатный дом роднится с иноземцами; но, может, оно и к лучшему, ведь теперь курфюрст, как родич Радзивиллов, должен помогать Речи Посполитой, а от него сейчас многое зависит. А то, что ты говоришь про тощие карманы, это неправда. Конечно, продай всех Радзивиллов, так за них купишь курфюрста со всем его княжеством; однако нынешний курфюрст Фридрих Вильгельм поднакопил уже немало денег, и отборного войска у него двадцать тысяч, так что он смело может выступить с ним против шведов, а как ленник Речи Посполитой(*) он обязан выступить, если только есть в нем бог и помнит он все благодеяния, которые Речь Посполитая оказала его дому. - А выступит ли он? - спросил Ян. - Черная это была бы неблагодарность и вероломство, если бы он не выступил! - ответил Станислав. - Трудно ждать от чужих благодарности, особенно от еретика, - заметил пан Заглоба. - Я помню этого вашего курфюрста еще подростком, всегда он был молчун: все как будто слушал, что ему дьявол на ухо шепчет. Я ему в глаза это сказал, когда мы с покойным паном Конецпольским были в Пруссии. Он такой же лютеранин, как и шведский король. Дай-то бог, чтоб они еще союза не заключили против Речи Посполитой... - Знаешь, Михал, - обратился вдруг Ян к Володы"вскому. - Не стану я нынче отдыхать, поеду с тобой в Кейданы. Ночью теперь лучше ехать, днем жара, да и очень мне хочется разрешить все сомнения. Отдохнуть еще будет время, не двинется же князь завтра в поход. - Тем более что он велел задержать хоругвь в Упите, - подхватил пан Михал. - Вот это дело! - воскликнул Заглоба. - Поеду и я с вами! - Так едемте все вместе! - сказал пан Станислав. - Завтра к утру и будем в Кейданах, - сказал Володы"вский, - а дорогой и в седле можно сладко подремать. Спустя два часа рыцари, подкрепившись, тронулись в путь и еще до захода солнца доехали до Кракинова. В пути пан Михал рассказал друзьям о здешних местах, о славной лауданской шляхте, о Кмицице и обо всем, что случилось тут в последнее время. Признался он и в своей любви, по обыкновению несчастной, к панне Биллевич. - Одно хорошо, что война на носу, - говорил пан Михал, - а то пропал бы я с тоски. Иной раз подумаешь, - такое уж, видно, мое счастье, придется, пожалуй, умереть холостяком. - Ничего нет в том обидного, - сказал Заглоба, - ибо препочетное это состояние и угодное богу. Я решил остаться холостяком до конца жизни. Жаль мне иногда, что некому будет передать славу и имя, - детей Яна я как родных люблю, но все-таки не Заглобы они, а Скшетуские. - Ах, негодник! - воскликнул Володы"вский. - Вовремя собрался принять решение, все равно что волк, который дал обет не душить овец, когда у него выпали все зубы. - Неправда! - возразил Заглоба. - Давно ли мы с тобой, пан Михал, были на выборах короля в Варшаве. На кого же оглядывались тогда все дамы, если не на меня? Помнишь, как ты жаловался, что на тебя ни одна и не взглянет? Но коли уж припала тебе охота жениться, не огорчайся. Придет и твой черед. И искать нечего, найдешь как раз тогда, когда искать не будешь. Нынче время военное, каждый год погибает много достойных кавалеров. Повоюем еще со шведами, так девки совсем подешевеют, на ярмарках будем их покупать на дюжины. - Может, и мне суждено погибнуть, - сказал пан Михал. - Довольно уж мне скитаться по свету. Нет, не в силах я описать вам красоту и достоинства панны Биллевич. Уж так бы я любил ее, уж так бы голубил, как самого милого друга! Так нет же! Принесли черти этого Кмицица! Он ей зелья подсыпал, как пить дать, а то бы она меня не прогнала. Вон поглядите! Из-за горки уж видны Водокты; но дома никого нет, уехала она бог весть куда. Мой бы это был приют, тут бы провел я остаток своих дней. У медведя есть своя берлога, у волка есть свое логово, а у меня только эта вот кляча да это вот седло, в котором я сижу... - Видно, ранила она твое сердце, - сказал Заглоба. - Как вспомню ее или, проезжая мимо, увижу Водокты, все еще жалко мне... Хотел клин клином выбить и поехал к пану Шиллингу, - у него дочка красавица. Я ее как-то в дороге издали видел, и очень она мне приглянулась. Поехал я, и что же вы думаете? Отца не застал дома, а панна Кахна решила, что это к ним не пан Володы"вский приехал, а мальчишка, его слуга. Так я разобиделся, что больше туда ни ногой. Заглоба рассмеялся. - Ну тебя совсем, пан Михал! Вся беда в том, что тебе надо найти жену под стать себе, такую же крошку. А куда девалась эта маленькая бестия, которая была фрейлиной у княгини Вишневецкой, на ней еще покойный пан Подбипента - упокой, господи, его душу! - хотел жениться? Та была бы как раз под стать тебе, совсем малюточка, хоть глазки у нее так и сверкали! - Это Ануся Борзобогатая-Красенская, - сказал Ян Скшетуский. - Все мы в свое время в нее влюблялись, и Михал тоже. Бог его знает, что с нею сейчас. - Вот бы отыскать да утешить! - воскликнул пан Михал. - Вспомнили вы ее, и у меня на душе стало теплей. Благороднейшей души была девушка. Дай-то бог повстречаться с нею!.. Эх, и добрые это были старые лубенские времена, да никогда уж они не воротятся. Не будет, пожалуй, больше и такого военачальника, каким был наш князь Иеремия. Знали мы тогда, что каждая встреча с врагом принесет нам победу. Радзивилл великий воитель, но куда ему до Иеремии, да и служишь ему не с таким усердием, - нет у него отцовской любви к солдату, неприступен он, мнит себя владыкою, хоть Вишневецкие были не хуже Радзивиллов. - Не стоит говорить об этом, - промолвил Ян Скшетуский. - В его руках теперь спасение отчизны, и да ниспошлет ему бог свое благословение, ибо он готов отдать за нее жизнь. Такой разговор вели рыцари между собою, едучи ночью, и то вспоминали дела минувших дней, то толковали о нынешней тяжкой године, когда на Речь Посполитую обрушились сразу три войны. Потом стали они читать молитвы на сон грядущий, богородице и святым помолились, а как кончили, сон сморил их, и они задремали, покачиваясь в седлах. Ночь была ясная, теплая, тысячи звезд мерцали в небе; едучи нога за ногу, друзья сладко спали, и только когда забрезжил свет, первым проснулся пан Михал. - Откройте глаза, друзья мои, Кейданы уж видно! - крикнул он. - А? Что? - пробормотал Заглоба. - Кейданы? Где? - Вон там! Башни видны. - Красивый город, - заметил Станислав Скшетуский. - Очень красивый, - подтвердил Володы"вский. - Днем вы это еще лучше увидите. - Это вотчина князя воеводы? - Да. Раньше город принадлежал Кишкам; отец князя Януша взял его в приданое за Анной, внучкой витебского воеводы, Кишки. Во всей Жмуди нет города лучше, а все потому, что сюда евреев не пускают, разве по особому позволению Радзивиллов. Меды тут хороши. Заглоба протер глаза. - Э, да тут почтенные люди живут. А что это за высокое здание вон там, на холме? - Это замок, его недавно возвели, уже в княжение Януша. - Он укреплен? - Нет, это роскошная резиденция. Его не стали укреплять, ведь сюда со времен крестоносцев никогда не заходил враг. Острый шпиль, вон там, видите, посередине города, - это соборный костел. Крестоносцы построили этот костел еще в языческие времена, потом его отдали кальвинистам; но ксендз Кобылинский снова отсудил его у князя Кшиштофа. - Ну и слава богу! Ведя такой разговор, рыцари подъехали к первым домикам предместья. Заря тем временем все разгоралась, всходило солнце. Рыцари с любопытством разглядывали незнакомый город, а Володы"вский продолжал свой рассказ: - Это вот Еврейская улица, здесь евреи живут, которые получили на то позволение. По этой улице мы доедем до самой рыночной площади. Ого, люди уже встают и выходят из домов. Взгляните-ка, сколько лошадей возле кузниц, и челядь не в радзивилловском платье. Верно, в Кейданах какой-нибудь съезд. Тут всегда полно шляхты и знати, иной раз и из чужих краев приезжают гости, - это ведь столица еретиков всей Жмуди, они здесь под защитой Радзивиллов свободно отправляют свои службы и суеверные обряды. О, вот и площадь! Обратите внимание, какие часы на ратуше! Лучше, пожалуй, нет и в Гданске. А вон та молельня с четырьмя башнями - это кирка реформатов, они каждое воскресенье кощунствуют там, а вот лютеранская кирка. Вы, может, думаете, что здешние горожане - поляки или литвины? Вовсе нет! Одни немцы да шотландцы, и больше всего тут шотландцев! Пехотинцы из них первейшие, особенно лихо рубятся они бердышами. Есть у князя шотландский полк из одних кейданских охотников. Э, сколько на площади повозок с коробами! Наверно, какой-нибудь съезд. Во всем городе нет ни одного постоялого двора, заехать можно только к знакомым; ну, а шляхта - та в замке останавливается; там боковое крыло дворца длиною в несколько десятков локтей предназначено только для приезжих. Год целый будут тебя учтиво принимать за счет князя; кое-кто живет там постоянно. - Удивительно мне, что гром не грянул и не спалил эту еретическую молельню! - сказал Заглоба. - А вы знаете, было такое дело. Там промежду четырех башен купол был как шапка, ну, однажды как ударило в этот купол, так от него ничего не осталось. В подземелье здесь покоится отец князя конюшего Богуслава, тот самый Януш, который поднял рокош(*) против Сигизмунда Третьего. Собственный гайдук раскроил ему череп, так что он и жил грешил, и погиб занапрасно. - А что это за обширное строение, похожее на каменный сарай? - спросил Ян. - Это бумажная мануфактура, ее князь основал, а рядом книгопечатня, в которой еретические книги печатают. - Тьфу! - плюнул Заглоба. - Чума бы взяла этот город! Что ни вздохни, то еретического духу полно брюхо наберешь. Люцифер может быть здесь таким же господином, как и Радзивилл. - Милостивый пан! - воскликнул Володы"вский. - Не хули Радзивилла, ибо в скором времени отчизна, быть может, будет обязана ему спасением. Они ехали дальше в молчании, глядя на город и дивясь порядку, царившему в нем: все улицы были вымощены булыжником, что в те времена было большой редкостью. Миновав рыночную площадь и Замковую улицу, путники увидели на возвышенности роскошную резиденцию, недавно построенную князем Янушем, которая и в самом деле не была укреплена, но размерами превосходила не только дворцы, но и замки. Здание стояло на холме и обращено было на город, который как бы лежал у его подножия. Расположась покоем с двумя крыльями пониже, оно образовало огромный двор, огражденный спереди железной решеткой с высокими частыми зубцами. Посредине решетки поднимались могучие, сложенные из камня ворота с гербами Радзивиллов и гербом города Кейданы, представлявшим лапу орла с черным крылом на золотом поле и с красной подковой из трех крестов. В воротах была караульня, и шотландские драбанты стояли на страже, но не для охраны, а для парада. Время было раннее, однако во дворе уже царило движение, и перед главным корпусом проходил муштру полк драгун в голубых колетах и шведских шлемах. Длинный строй замер с рапирами наголо, а офицер, проезжая перед фронтом, что-то говорил солдатам. Вокруг строя и дальше, у стен дома, толпы челяди в пестром платье глазели на драгун и обменивались замечаниями и наблюдениями. - Клянусь богом, - сказал пан Михал, - это пан Харламп муштрует свой полк! - Как! - воскликнул Заглоба. - Неужели тот самый, с которым ты должен был драться во время выборов короля в Липкове? - Он самый. Но мы с той поры живем в мире и согласии. - И впрямь он! - подтвердил Заглоба. - Я признал его по носу, который торчит из-под шлема. Хорошо, что забрала вышли из моды, а то он ни одного не смог бы застегнуть; но на нос этому рыцарю нужен все-таки особый доспех. Тем временем Харламп заметил Володы"вского и рысью подскакал к нему. - Как поживаешь, Михалек? - вскричал он. - Хорошо, что приехал! - А еще лучше, что первого встретил тебя. Вот пан Заглоба, с которым ты познакомился в Липкове, да нет, раньше, в Сеннице, а это вот Скшетуские: пан Ян, ротмистр королевской гусарской хоругви, герой Збаража... - О, да ведь это славнейший рыцарь в Польше! - вскричал Харламп. - Здорово, здорово. - А вот пан Станислав, ротмистр калишский, - продолжал Володы"вский. - Он прямо из Уйстя. - Из Уйстя? Так ты, пан, был свидетелем страшного позора. Мы уже знаем, что там случилось. - А я сюда и приехал в надежде, что уж тут-то такого позора не будет. - Будь уверен. Радзивилл - это тебе не Опалинский. - Мы вчера в Упите то же самое говорили. - Рад приветствовать вас и от своего имени, и от имени князя воеводы. Князь обрадуется, когда вас увидит, ему такие рыцари очень нужны. Пойдемте же ко мне, в арсенал, у меня там квартира. Вам переодеться надо и подкрепиться, а я тоже к вам присоединюсь, ученье я уж закончил. С этими словами Харламп снова подскакал к строю и коротко и зычно скомандовал: - Налево, кругом! Марш! Копыта зацокали по мостовой. Строй вздвоил ряды, раз, другой, пока не построился наконец по четыре в ряд и медленным шагом не стал удаляться по направлению к арсеналу. - Добрые солдаты, - молвил Скшетуский, глазами знатока глядя на точные движения драгун. - В драгунах одна шляхта служит да путные боярские дети, - сказал Володы"вский. - Боже мой, оно и видно, что это не ополченцы! - воскликнул пан Станислав. - Так Харламп у них поручиком? - спросил Заглоба. - А мне что-то помнится, он в панцирной хоругви служил и носил на плече серебряную петлицу. - Да, - ответил Володы"вский, - но вот уже года два он командует драгунским полком. Старый это солдат, стреляный. Харламп тем временем отослал драгун и подошел к нашим рыцарям. - Пожалуйте за мной. Вон там, позади дворца, арсенал. Через полчаса они сидели впятером за гретым пивом, щедро забеленным сметаной, и вели разговор о новой войне. - А что у вас здесь слышно? - спрашивал Володы"вский. - У нас что ни день, то новость, люди теряются в догадках, вот и пускают все новые слухи, - ответил Харламп. - А по-настоящему один только князь знает, что будет. Замысел он какой-то обдумывает: и веселым притворяется, и с людьми милостив, как никогда, однако же очень задумчив. По ночам, толкуют, не спит, все ходит тяжелым шагом по покоям и сам с собой разговаривает, а весь день держит совет с Гарасимовичем. - Кто он такой, этот Гарасимович? - спросил Володы"вский. - Управитель из Заблудова, с Подляшья; невелика птица и с виду такой, будто дьявола в пазухе держит; но у князя он в чести и похоже, знает все его тайны. Я так думаю, жестокая и страшная война будет у нас со шведами после всех этих советов, и ждем мы все ее с нетерпением. А пока гонцы с письмами носятся: от герцога курляндского(*), от Хованского и от курфюрста. Поговаривают, будто князь ведет переговоры с Москвой, хочет вовлечь ее в союз против шведов; другие толкуют, будто вовсе этого нет; но сдается мне, ни с кем не будет союза, а только война - и с шведом и с Москвой. Войск прибывает все больше, и шляхте, которая всей душой преданна дому Радзивиллов, письма шлют, чтобы съезжалась сюда. Везде полно вооруженных людей... Эх, друзья, кто виноват, тот и в ответе будет; но руки у нас по локоть будут в крови: уж коли Радзивилл пойдет в бой, он шутить не станет. - Так, так! - потирая руки, проговорил Заглоба. - Немало крови пустил я шведам этими руками, но и еще пущу немало. Немного солдат осталось в живых из тех, кто видел меня под Пуцком и Тшцяной, но кто еще жив, никогда меня не забудет. - А князь Богуслав здесь? - спросил Володы"вский. - Да. Нынче мы ждем еще каких-то важных гостей: верхние покои убирают, и вечером в замке будет пир. Михал, попадешь ли ты сегодня к князю? - Да ведь он сам вызвал меня на сегодня. - Так-то оно так, да сегодня он очень занят. К тому же... право, не знаю, можно ли сказать вам об этом... а впрочем, через какой-нибудь час все об этом узнают! Так и быть, скажу... Неслыханные дела у нас тут творятся... - Что такое? Что такое? - оживился Заглоба. - Должен вам сказать, что два дня назад к нам в замок приехал пан Юдицкий, кавалер мальтийский(*), о котором вы, наверно, слыхали. - Ну как же! - сказал Ян. - Это великий рыцарь! - Вслед за ним прибыл гетман польный Госевский. Очень мы удивились, - все ведь знают, как соперничают и враждуют друг с другом гетман польный и наш князь. Кое-кто обрадовался, - дескать, мир теперь между гетманами, кое-кто толковал, будто это шведское нашествие заставило их помириться. Я и сам так думал, а вчера оба гетмана заперлись с паном Юдицким, все двери позапирали, так что никто не слышал, о чем они держат совет; только пан Крепштул, который стоял на страже под дверью, рассказывал нам, что очень они кричали, особенно гетман польный. Потом сам князь проводил гостей в их опочивальни, а ночью, можете себе представить, - тут Харламп понизил голос, - к их дверям приставили стражу. Пан Володы"вский даже привскочил. - О, боже! Да не может быть! - Истинная правда! У дверей стоят шотландцы с ружьями, и приказ им дан под страхом смерти никого не впускать и не выпускать. Рыцари переглянулись в изумлении, а Харламп, не менее изумленный значением собственных слов, уставился на них, словно ожидая разрешения загадки. - Стало быть, пан подскарбий взят под арест? Великий гетман арестовал гетмана польного? - произнес Заглоба. - Что бы это могло значить? - Откуда мне знать. И Юдицкий, такой рыцарь! - Должны же были офицеры князя говорить об этом между собою, строить догадки... Ты разве ничего не слыхал? - Да я еще вчера ночью у Гарасимовича спрашивал... - Что же он тебе ответил? - спросил Заглоба. - Он ничего не хотел говорить, только прижал палец к губам и сказал: "Они изменники!" - Какие изменники? Какие изменники? - схватился за голову Володы"вский. - Ни пан подскарбий Госевский не изменник, ни пан Юдицкий не изменник. Вся Речь Посполитая знает, что это достойные люди, что они любят отчизну. - Сегодня никому нельзя верить, - угрюмо произнес Станислав Скшетуский. - Разве Кшиштоф Опалинский не слыл Катоном? Разве не обвинял он других в пороках, преступлениях, стяжательстве? А как дошло до дела - первый изменил отчизне, и не один, целую провинцию заставил изменить. - Но за пана подскарбия и пана Юдицкого я головой ручаюсь! - воскликнул Володы"вский. - Ни за кого, Михалек, головой не ручайся, - предостерег его Заглоба. - Не без причины же их арестовали. Козни они умышляли, как пить дать! Как же так? Князь готовится к великой войне, ему всякая помощь дорога, кого же он может арестовать в такую минуту, как не тех, кто ему мешает в этом деле? А коли так, коли эти двое и впрямь мешали ему, - слава богу, что умысел их упредили. В подземелье сажать таких. Ах, негодяи! В такое время строить козни, входить в сношения с врагом, восставать против отчизны, чинить помехи великому вождю в его начинаниях! Пресвятая богородица, мало для них ареста! - Странно мне все это, очень странно, прямо в голове не укладывается! - сказал Харламп. - Я уж о том не говорю, что они знатные вельможи, арестовали ведь их без суда, без сейма, без воли Речи Посполитой, а ведь этого сам король не имеет права делать. - Клянусь богом, не имеет! - крикнул пан Михал. - Князь, видно, хочет завести у нас римские обычаи, - заметил Станислав Скшетуский, - и во время войны стать диктатором. - Да пусть будет хоть диктатором, лишь бы шведов бил! - возразил Заглоба. - Я первый подаю votum* за то, чтобы ему вверить диктатуру. _______________ * Голос (лат.). - Только бы, - после минутного раздумья снова заговорил Ян Скшетуский, - не пожелал он стать протектором, как англичанин Кромвель, который не поколебался поднять святотатственную руку на собственного повелителя. - Ба, Кромвель! Кромвель еретик! - крикнул Заглоба. - А князь воевода? - сурово спросил Ян Скшетуский. Все смолкли при этих словах, на мгновение со страхом заглянув в темное грядущее, только Харламп тотчас распалился: - Я смолоду служу под начальством князя воеводы, хоть и не намного моложе его; в юности своей он был моим ротмистром, потом стал гетманом польным, а нынче он великий гетман. Я лучше вас его знаю, я люблю его и почитаю, а потому попрошу не равнять его с Кромвелем, а то как бы не пришлось наговорить вам таких слов, какие хозяину дома говорить не пристало!.. Харламп свирепо встопорщил тут усы и стал исподлобья поглядывать на Яна Скшетуского; увидев это, Володы"вский бросил на него такой холодный и быстрый взгляд, точно хотел сказать: "Попробуй только пикни!" Усач тотчас утихомирился, так как весьма уважал пана Михала, да и небезопасно было затевать с маленьким рыцарем ссору. - Князь кальвинист, - продолжал он уже гораздо мягче, - но не он ради ереси оставил истинную веру, он рожден в ереси. Никогда не станет он ни Кромвелем, ни Радзе"вским, ни Опалинским, хоть бы земля расступилась и поглотила Кейданы. Не такая это кровь, не такой род! - Да коли он дьявол с рогами во лбу, так оно и лучше, будет чем шведов бодать, - сказал Заглоба. - Однако арестовать пана Госевского и кавалера Юдицкого? Ну и ну! - покачал головой Володы"вский. - Не очень-то обходителен князь с гостями, которые ему доверились. - Что ты говоришь, Михал! - возразил Харламп. - Он обходителен, как никогда. Он теперь рыцарям как отец родной. Помнишь, раньше он вечно ходил насупясь, знал одно только слово: "Служба!" К королю легче было приступиться, чем к нему. А теперь его всякий день увидишь с поручиками и шляхтой: ходит, беседует, каждого спросит про семью, про детей, про имение, каждого по имени назовет, справится, не терпит ли кто обиды по службе. Он мнит, что среди владык нет ему равных, а меж тем вчера - нет, третьего дня! - ходил под руку с молодым Кмицицем. Мы глазам своим не поверили. Оно, конечно, Кмициц знатного рода, но ведь молокосос и жалоб на него, сдается, пропасть подано в суд; да ты об этом лучше меня знаешь. - Знаю, знаю, - сказал Володы"вский. - А давно тут Кмициц? - Нынче его нет, он вчера уехал в Чейкишки за пехотным полком, который стоит там. В такой милости Кмициц теперь у князя, как никто другой. Когда он уезжал, князь проводил его глазами, а потом и говорит: "Этот молодец для меня на все готов, черту хвост прищемит, коли я велю!" Мы сами это слыхали. Правда, хоругвь привел Кмициц князю, что другой такой нет во всем войске. Не люди и кони - огненные змеи. - Что говорить, солдат он храбрый и в самом деле на все готов! - сказал пан Михал. - В последней войне он, сдается, такие показывал чудеса, что за его голову цену назначили, - был предводителем у охотников и воевал на свой страх. Дальнейший разговор прервало появление нового лица. Это был шляхтич лет сорока; маленький, сухонький, подвижной, он так и извивался ужом; личико у него было с кулачок, губы тонкие, усы жидкие, глаза с косинкой. Он был в одном тиковом жупане с такими длинными рукавами, что они совершенно закрывали ему кисти рук. Войдя, он согнулся вдвое, затем выпрямился вдруг, точно подброшенный пружиной, затем снова согнулся в низком поклоне, завертел головой так, точно силился извлечь ее у себя из-под мышки, и заговорил скороговоркой, голосом, напоминавшим скрип заржавленного флюгера: - Здорово, пан Харламп, здорово! Ах, здорово, пан полковник, твой покорнейший слуга! - Здорово, пан Гарасимович, - ответил Харламп. - Чего тебе надо? - Бог гостей дал, знаменитых гостей! Я пришел предложить свои услуги и спросить, как звать приезжих. - Пан Гарасимович, да разве они к тебе приехали в гости? - Ясное дело, не ко мне, я и недостоин такой чести... Но дворецкого нет, я его замещаю, потому и пришел с поклоном, низким поклоном! - Далеко тебе до дворецкого, - отрезал Харламп. - Дворецкий - персона, большой пан, а ты, с позволения сказать, заблудовский подстароста. - Слуга слуг Радзивилла! Да, пан Харламп. Я не отпираюсь, упаси бог! Но про гостей князь узнал, он-то и прислал меня спросить, кто такие, так что ты, пан Харламп, ответишь мне, сейчас же ответишь, даже если бы я был не подстароста заблудовский, а простой гайдук. - Я б и мартышке ответил, приди она ко мне с приказом, - отрубил Носач. - Слушай же, пан, да запиши фамилии, коли ум у тебя короток и запомнить ты их не можешь. Это пан Скшетуский, герой Збаража, а это его двоюродный брат, Станислав. - Всемогущий боже, что я слышу! - воскликнул Гарасимович. - Это пан Заглоба. - Всемогущий боже, что я слышу! - Коли ты, пан, так смутился, когда услышал мою фамилию, - сказал Заглоба, - представь же себе, как должны смутиться враги на поле боя. - А это пан полковник Володы"вский, - закончил Харламп. - Славная сабля и это, к тому же радзивилловская, - поклонился Гарасимович. - У князя голова пухнет от работы; но для таких рыцарей он найдет время, непременно найдет. А покуда чем могу служить, дорогие гости? Весь замок к вашим услугам и погреб тоже. - Слыхали мы, кейданские меды хороши, - не преминул вставить слово Заглоба. - О да! - ответил Гарасимович. - Хороши меды в Кейданах, хороши! Я пришлю сейчас на выбор. Надеюсь, дорогие гости не скоро нас покинут. - А мы затем сюда приехали, чтобы уж больше не оставить князя воеводу, - сказал пан Станислав. - Похвальное намерение, тем более похвальное, что ждут нас такие черные дни. При этих словах пан Гарасимович весь как-то скрючился и стал как будто на целый локоть ниже. - Что слышно? - спросил Харламп. - Нет ли новостей? - Князь во всю ночь глаз не сомкнул, два гонца прискакали. Дурные вести, и с каждым часом все хуже. Carolus Gustavus вслед за Виттенбергом вступил уже в пределы Речи Посполитой, Познань уже занята, вся Великая Польша занята, скоро занята будет Мазовия; шведы уже в Ловиче, под самой Варшавой. Наш король бежал из Варшавы, оставив ее безо всякой защиты. Не нынче-завтра шведы вступят в столицу. Толкуют, будто король и сражение большое проиграл, будто хочет бежать в Краков, а оттуда в чужие края просить помощи. Плохо дело! Кое-кто, правда, говорит, что это хорошо, шведы, мол, не насильничают, свято блюдут договоры, податей не взыскивают, вольности хранят и в вере препятствий не чинят. Потому-то все охотно переходят под покровительство Карла Густава. Провинился наш король, Ян Казимир, тяжко провинился... Все пропало, все для него пропало! Плакать хочется, но все пропало, пропало! - Что это ты, пан, черт тебя дери, вьешься, как вьюн, когда его в горшок кладут, - гаркнул Заглоба, - и о беде говоришь так, будто рад ей? Гарасимович сделал вид, что не слышит, и, подняв глаза к потолку, снова повторил: - Все пропало, навеки пропало! Трех войн Речи Посполитой не выдержать! Все пропало! Воля божья! Воля божья! Один только наш князь может спасти Литву. Не успели еще отзвучать эти зловещие слова, как пан Гарасимович исчез за дверью с такой быстротой, точно сквозь землю провалился, и рыцари остались сидеть в унынии, придавленные тяжкими вестями. - С ума можно сойти! - крикнул наконец Володы"вский. - Это ты верно говоришь, - поддержал его Станислав. - Хоть бы уж бог дал войну, войну поскорее, чтобы не теряться в догадках, чтобы душу не брала унылость, чтобы только сражаться. - Придется пожалеть о первых временах Хмельницкого, - сказал Заглоба, - были тогда у нас поражения, но, по крайности, изменников не было. - Три такие страшные войны, когда у нас, сказать по правде, и для одной мало сил! - воскликнул Станислав. - Не сил у нас мало, а пали мы духом. От подлости гибнет отчизна. Дай-то бог дождаться здесь чего-нибудь лучшего, - угрюмо проговорил Ян. - Я вздохну с облегчением только на поле боя, - сказал Станислав. - Поскорей бы уж увидать этого князя! - воскликнул Заглоба. Его желание скоро исполнилось, - через час снова явился Гарасимович, кланяясь еще униженней, и объявил, что князь желает немедленно видеть гостей. Рыцари были уже одеты и потому тотчас собрались к князю. Выйдя с ними из арсенала, Гарасимович повел их через двор, где толпились военные и шляхта. Кое-где в толпе громко обсуждали те же, видно, новости, которые рыцарям принес подстароста заблудовский. На всех лицах читалась живая тревога, какое-то напряженное ожидание. Отчаянно размахивая руками, гремели в толпе витии. Слышались возгласы: - Вильно горит! Вильно спалили! Одно пепелище осталось! - Варшава пала! - Ан нет, еще не пала! - Шведы уже в Малой Польше! - В Серадзе им дадут жару! - Нет, не дадут! Пойдут по примеру Великой Польши! - Измена! - Беда! - О, боже, боже! Не знаешь, куда руки приложить да саблю! Вот какие речи, одна другой страшнее, поражали слух рыцарей, когда они вслед за Гарасимовичем с трудом протискивались сквозь толпу военных и шляхты. Знакомые приветствовали Володы"вского: - Как поживаешь, Михал? Плохо дело! Погибаем! - Здорово, пан полковник! Что это за гостей ты ведешь к князю? Чтобы не задерживаться, пан Михал не отвечал на вопросы, и рыцари дошли так до главного замкового здания, где стояли на страже княжеские янычары в кольчугах и высоченных белых шапках. В сенях и на главной лестнице, уставленной апельсиновыми деревьями, давка была еще больше, чем во дворе. Тут обсуждали арест Госевского и кавалера Юдицкого; все уже открылось, и умы были возбуждены до крайности. Все диву давались, терялись в догадках, негодовали или хвалили князя за прозорливость; все надеялись, что сам князь раскроет загадку, и потому потоки людей текли по широкой лестнице наверх, в залу аудиенций, где князь в эту минуту принимал полковников и знать. Драбанты, стоявшие вдоль каменных перил, сдерживали напор, то и дело повторяя: "Потише, потише!" - а толпа подвигалась вперед или приостанавливалась на минуту, когда драбант алебардой преграждал путь, чтобы передние могли пройти в залу. Наконец в растворенных дверях блеснул лазурный свод, и наши знакомцы вошли внутрь. Взоры их привлекло прежде всего возвышение в глубине, где толпился избранный круг рыцарей и знати в пышных и пестрых одеждах. Выдавшись из ряда, впереди стояло пустое кресло с высокой спинкой, увенчанной золоченой княжеской шапкой, из-под которой ниспадал сине-алый бархат, опушенный горностаем. Князя еще не было в зале; но Гарасимович, ведя по-прежнему за собой рыцарей, протиснулся сквозь толпу собравшейся шляхты к маленькой двери, укрытой в стене сбоку возвышения; там он велел им подождать, а сам исчез за дверью. Через минуту он вернулся и доложил, что князь просит рыцарей к себе. Оба Скшетуские, Заглоба и Володы"вский вошли в небольшую, очень светлую комнату, обитую кожей с тиснением в золотые цветы, и остановились, увидев в глубине, за столом, заваленным бумагами, двух человек, поглощенных разговором. Один из них, еще молодой, в иноземной одежде и в парике, длинные букли которого ниспадали ему на плечи, шептал что-то на ухо старшему, а тот слушал, насупя брови, и кивал время от времени головой, до того увлеченный предметом разговора, что не обратил внимания на вошедших. Это был человек лет сорока с лишним, огромного роста, широкоплечий. Одет он был в пурпурный польский наряд, застегнутый у шеи драгоценными аграфами. Лицо у него было большое, и черты дышали спесью, важностью и силой. Это было львиное лицо воителя и в то же время гневливого владыки. Длинные, обвислые усы придавали ему угрюмый вид, и все оно, крупное и сильное, было словно высечено из мрамора тяжелыми ударами молота. Брови в эту минуту были насуплены от напряженного внимания; но легко было угадать, что, если он насупит их в гневе, горе людям, горе войскам, на которых обрушится гроза. Таким величием дышал весь облик этого человека, что рыцарям, глядевшим на него, казалось, что не только эта комната, но и весь замок для него слишком тесен; первое впечатление не обмануло их: перед ними сидел Януш Радзивилл, князь биржанский и дубинковский, воевода виленский и великий гетман литовский, кичливый и могучий властелин, которому не только мало было всех титулов и всех необъятных владений, но тесно было даже в Жмуди и Литве. Младший собеседник князя, в длинном парике и иноземном наряде, был князь Богуслав, двоюродный его брат, конюший Великого княжества Литовского. Минуту он все еще что-то шептал на ухо гетману, наконец громко произнес: - Так я поставлю на документе свою подпись и уеду. - Раз уж иначе нельзя, тогда езжай, князь, - ответил Януш, - хотя лучше было бы, если бы ты остался, ведь неизвестно, что может статься. - Ясновельможный князь, ты все уже обдумал зрело, а там надо вникнуть в дела; засим предаю тебя в руки господа. - Да хранит господь весь наш дом и умножит славу его. - Adieu, mon frere!* _______________ * Прощай, брат (франц.). - Adieu! Оба князя протянули друг другу руки, после чего конюший поспешно удалился, а великий гетман обратился к прибывшим. - Прошу прощения за то, что заставил вас ждать, - сказал он низким, протяжным голосом, - но меня сейчас рвут на части, минуты нет свободной. Я уж знаю ваши имена и рад от всей души, что в такую годину господь посылает мне таких рыцарей. Садитесь, дорогие гости. Кто из вас пан Ян Скшетуский? - К твоим услугам, ясновельможный князь, - проговорил Ян. - Так ты, пан, староста... погоди-ка... забыл... - Я никакой не староста, - возразил Ян. - Как не староста? - прикинулся удивленным князь, нахмуря свои густые брови. - Тебе не дали староства за подвиг под Збаражем? - Я никогда об этом не просил. - Тебе и без просьб должны были дать. Как же так? Что ты говоришь? Никакой не дали награды? Совсем забыли? Мне странно это. Впрочем, я не то говорю, никого это не должно удивлять, ибо теперь жалуют только тех, у кого спина, как ивовый прут, легко гнется. Скажи на милость, так ты не староста! Благодарение создателю, что ты сюда приехал, ибо у нас память не так коротка, и ни одна заслуга не останется у нас без награды, в том числе и твоя, пан полковник Володы"вский. - Я ничего еще не заслужил... - Предоставь мне судить об этом, а пока возьми вот этот документ, уже заверенный в Россиенах, по которому я отдаю тебе в пожизненное владение Дыдкемы. Неплохое это именьице, сотня плугов каждую весну выходит там в поле на пахоту. Прими от нас его в дар, больше мы дать не можем, а пану Скшетускому скажи, что Радзивилл не забывает ни своих друзей, ни тех, кто под его водительством верой и правдой послужил отчизне. - Ясновельможный князь... - в замешательстве пробормотал пан Михал. - Не надо слов, и ты уж прости, что так мало я даю, но друзьям своим скажи, что не пропадет тот, кто свою судьбу разделит с судьбою Радзивиллов. Я не король, но если б я им был, - бог свидетель! - я не забыл бы никогда ни Яна Скшетуского, ни Заглобы... - Это я! - сказал Заглоба, живо подавшись вперед, ибо его уже разбирало нетерпение, почему это его до сих пор не помянули. - Я догадываюсь, что это ты, мне говорили, что ты человек уже немолодой. - Я с твоим отцом, ясновельможный князь, в школу ходил, а у него сызмальства была склонность к рыцарству, да и я предпочитал латыни копьецо, потому и пользовался его благосклонностью. Станислав Скшетуский, мало знавший Заглобу, удивился, услыхав такие речи, - ведь еще накануне, в Упите, Заглоба говорил, что в школу ходил вовсе не с покойным князем Кшиштофом, а с самим Янушем, что было заведомой неправдой, так как князь Януш был намного моложе его. - Вот как! - сказал князь. - Так ты, пан, родом из Литвы? - Из Литвы, - не моргнув глазом, ответил Заглоба. - Тогда я догадываюсь, что и ты не получил никакой награды, ибо мы, литвины, уже привыкли к тому, что нас кормят черною неблагодарностью. О, боже, если бы я всем вам дал то, что вам полагается по праву, у меня самого ничего не осталось бы. Но такова уж наша доля! Мы отдаем кровь, жизнь, имущество, и никто нам за это даже спасибо не скажет. Да! Что поделаешь! Что посеешь, то и пожнешь. Так бог велит и правда... Так это ты, пан, зарубил преславного Бурлая и под Збаражем снес три головы с плеч? - Бурлая я зарубил, ясновельможный князь, - ответил Заглоба. - Говорили, будто его никто не может одолеть в единоборстве, вот я и хотел показать молодым, что не перевелись еще богатыри в Речи Посполитой. Что ж до трех голов, то и такое в пылу боя могло приключиться; но под Збаражем это кто-то другой сделал. Князь умолк на минуту. - Не тяжело ли вам, - снова заговорил он, - пренебрежение, каким вам отплатили? - Оно, конечно, досадно, - ответил Заглоба, - да что поделаешь, ясновельможный князь! - Утешься же, ибо все переменится. За одно то, что вы приехали ко мне, я в долгу перед вами, и хоть я не король, но посулами не плачу. - Ясновельможный князь, - живо и несколько даже надменно ответил на эти слова Ян Скшетуский, - не за наградами и не за богатствами мы сюда приехали. Враг напал на отчизну, и мы хотим грудью встать на ее защиту под начальством столь славного воителя. Брат мой, Станислав, видел под Уйстем смятение и страх, позор и измену, а в конце торжество врага. Здесь мы будем служить отчизне и трону под водительством великого полководца и верного их защитника. Не победы и не торжество ждут здесь врага, но поражение и смерть. Вот почему мы прибыли сюда и предлагаем тебе свою службу. Мы, солдаты, хотим сражаться и рвемся в бой. - Коли таково ваше желание, то и оно будет исполнено, - сказал значительно князь. - Вам не придется долго ждать, хотя сперва мы двинемся на другого врага, ибо отомстить надо нам за спаленное Вильно(*). Не нынче-завтра мы двинемся туда и, даст бог, все до последней отплатим обиды. Не буду вас больше задерживать; и вы нуждаетесь в отдыхе, и мне надо работать. А вечером приходите в покои, может, и позабавитесь перед походом, ибо перед войной под наше крыло съехалось в Кейданы множество дам. Пан полковник Володы"вский, принимай же дорогих гостей, как у себя дома, и помните, друзья, - что мое, то ваше!.. Пан Гарасимович, скажи панам братьям, собравшимся в зале, что я не выйду, времени нет, а сегодня вечером они обо всем узнают. Будьте здоровы и будьте друзьями Радзивилла, ибо и для него от этого многое зависит. С этими словами могущественный и кичливый властелин как равным подал по очереди руку Заглобе, обоим Скшетуским, Володы"вскому и Харлампу. Угрюмое его лицо осветила сердечная и милостивая улыбка, недоступность, всегда окружавшая его, как темное облако, исчезла совершенно. - Вот это полководец! Вот это воитель! - говорил Станислав, когда они на обратном пути снова пробивались сквозь толпу шляхты, собравшейся в зале аудиенций. - Я бы за него в огонь бросился! - воскликнул Заглоба. - Вы заметили, что он на память знает все мои подвиги? Жарко станет шведам, когда взревет этот лев, а я ему стану вторить. Другого такого владыки нет во всей Речи Посполитой, а из прежних один только князь Иеремия да отец наш, пан Конецпольский, могли бы с ним поспорить. Это тебе не какой-нибудь каштелянишка, который первым в роду уселся в сенаторское кресло и штанов на нем еще не протер, а уж нос дерет и шляхту зовет младшей братией, и свой портрет велит тотчас намалевать, чтоб и за едою видеть свое сенаторство перед собой, коль за собой его не углядит. Пан Михал, ты разбогател! Ясное дело, кто о Радзивиллов потрется, тотчас вытертый кафтан позолотит. Вижу, награду здесь получить легче, чем у нас кварту гнилых груш. Сунул руку в воду с закрытыми глазами, ан щука у тебя в руке. Вот это князь, всем князьям князь! Дай бог тебе счастья, пан Михал! Смутился ты, как красная девица после венца, ну да ничего! Как это твое имение называется? Дудково, что ли? Языческие названия в здешнем краю. Хлопни об стенку горстью орехов и получишь коль не названье деревеньки, так имечко шляхтича. Ну да был бы кус поболе, а языка не жалко, он без костей. - Признаться, смутился я страшно, - сказал пан Михал. - Ты вот, пан, толкуешь, будто здесь легко награду получить, а ведь это неправда. Я не раз слыхал, как старые офицеры ругали князя за скупость, а теперь он что-то стал нежданно осыпать всех милостями. - Заткни же этот документ себе за пояс, сделай это для меня! И как станет кто жаловаться на неблагодарность, вытащи документик из-за пояса и ткни ему в нос. Лучше доказательства не сыщешь. - Одно только ясно мне, - промолвил Ян Скшетуский, - что князь сторонников ищет и, верно, замыслы какие-то обдумывает, для которых нужна ему помощь. - Да разве ты не слыхал об этих замыслах? - ответил ему Заглоба. - Разве не сказал князь, что мы должны выступить в поход, чтобы отомстить за спаленное Вильно? На него наговорили, будто это он ограбил Вильно, а он хочет показать, что ему не только чужого не надо, но что он и свое готов отдать. Вот это амбиция, пан Ян! Дай нам бог побольше таких сенаторов! Ведя такой разговор между собою, рыцари снова вышли на замковый двор, куда ежеминутно въезжали то отряды конницы, то толпы вооруженной шляхты, то коляски, в которых ехали окрестные помещики с женами и детьми. Заметив это, пан Михал потащил всех к воротам, чтобы поглазеть, кто едет к князю. - Как знать, пан Михал, день у тебя сегодня счастливый, - снова заговорил Заглоба. - Может, среди шляхтянок и твоя суженая едет. Погляди, вон подъезжает открытая коляска, а в ней сидит кто-то в белом... - Не панна это едет, а тот, кто мо