дная голова пана Анджея с закрытыми глазами и сгустками черной крови в волосах. - Потихоньку! - идя следом за ними, говорил Кших Домашевич. - Потихоньку через порог. Поддержите кто-нибудь голову. Потихоньку!.. - А чем держать, коли руки заняты? - ответили идущие впереди. В эту минуту к ним подошла панна Александра; бледная, как и Кмициц, обеими руками подхватила она мертвую голову. - Это паненка! - сказал Кших Домашевич. - Это я... осторожней! - ответила она тихим голосом. Володы"вский смотрел и еще сильнее топорщил усики. Тем временем Кмицица положили на постель. Кших Домашевич стал обмывать ему голову водой, затем положил на рану заранее приготовленный пластырь и сказал: - Теперь ему надо только спокойно полежать... Эх, и железная у него голова, коли от такого удара не раскололась надвое. Может, он и выживет, потому молод. Но крепко ему досталось! - Затем он обратился к Оленьке: - Дай, паненка, я тебе ручки вымою! Вот тут вода. Милосердное у тебя сердце, коли ради такого человека не побоялась ты ручки в крови замарать. С этими словами он стал вытирать ей полотенцем руки, а она на глазах менялась в лице. Володы"вский снова подбежал к ней. - Нечего тебе, панна, тут делать! Оказала христианское милосердие врагу... а теперь возвращайся домой. С этими словами он подал ей руку; однако она даже не взглянула на него. - Пан Кшиштоф, - обратилась она к Кшиху Домашевичу, - уведи меня отсюда! Они вышли вдвоем; Володы"вский последовал за ними. Во дворе шляхта встретила панну Александру криками: "Виват!" - а она шла, пошатываясь, стиснув губы, бледная и с пылающим взором. - Да здравствует наша панна! Да здравствует наш полковник! - кричали могучие голоса. Спустя час лауданцы во главе с Володы"вским возвращались в застянки. Солнце уже взошло, утро встало веселое, по-настоящему весеннее. Лауданцы беспорядочной толпой двигались по большой дороге, толкуя о событиях минувшей ночи и превознося до небес пана Володы"вского, а он ехал задумчивый и молчаливый. Вс" не шли у него из ума эти очи, глядевшие на него из-под распустившихся кос, эта статная и величественная, хоть и поникшая от печали и муки, фигура. - Чудо как хороша! - бормотал он про себя. - Прямо тебе княжна... Гм!.. Я ей невинность спас, а пожалуй, и жизнь, ведь она бы со страху умерла, когда бы сокровищница и уцелела... Должна бы меня благодарить... Но кто поймет этих женщин... Как на мальчишку-слугу смотрела на меня, не знаю, от гордости или от смущения... ГЛАВА VIII Эти мысли не давали ему спать всю следующую ночь. Еще несколько дней он все думал о панне Александре и понял, что она глубоко запала ему в сердце. Ведь лауданская шляхта хотела его женить на ней! Правда, она отказала ему, не раздумывая, но ведь тогда она не знала его и не видала. Теперь совсем другое дело. Он по-рыцарски вырвал ее из рук насильника, хоть и пуля и сабля грозили ему, завоевал ее, просто как крепость... Чья же она, если не его? Может ли она отказать ему, даже если он попросит ее руки? А не попытаться ли? А не удастся ли пробудить в ней любовь из благодарности, как это часто случается, когда спасенная девушка тут же отдает спасителю руку и сердце! Пусть даже в сердце ее не проснется вдруг любовь к нему, так разве не стоит постараться об этом! "А что, если она все еще того помнит и любит?" - Не может быть! - сказал себе Володы"вский. - Отвадила она его, а то бы он силком не стал увозить. Правда, милосердие она ему оказала необыкновенное; но ведь это женское дело жалеть раненых, будь они даже враги. Молода она, без опеки, замуж ей пора. В монастырь она, видно, не собирается, а то бы давно ушла. Довольно было для этого времени. К такой красавице вечно будут льнуть всякие кавалеры: одни ради ее богатства, другие ради красоты, третьи ради знатности. Ну, не любо ли будет ей иметь такую защиту, на которую, как она сама уже видела, смело можно положиться. - Да и тебе, Михалек, пора остепениться! - говорил сам себе Володы"вский. - Ты еще молод, но ведь годы быстро бегут. Богатства ты на службе не наживешь, разве только ран еще больше. А шалостям придет конец. Перед взором Володы"вского проплыла тут вереница паненок, по которым он вздыхал в своей жизни. Были среди них и знатные, и первые красавицы, но она была всех милее, всех краше и достойней. Ведь и род Биллевичей, и ее само" славила вся округа, и столько благородства читалось в ее очах, что лучше супруги и пожелать нельзя. Володы"вский чувствовал, что такое счастье плывет ему в руки, какое в другой раз может и не представиться, тем более что услугу девушке он оказал чрезвычайную. - Что тянуть! - говорил он себе. - Дождусь ли я чего лучше? Надо попытаться. Да, но война на носу. Рука у него здорова. Стыдно рыцарю увиваться за девушкой, когда отчизна простерла к нему руки и молит о спасении. Пан Михал сердца был честного, рыцарского и, хоть служил чуть не с отроческих лет и участвовал чуть не во всех войнах, которые бывали в те годы, сознавал, однако же, свой долг перед отчизной и даже не помышлял об отдыхе. Но именно потому, что не ради корысти, денег и почестей, а верой и правдой служил он отчизне и совесть его была чиста, он знал себе цену, и это ободрило его. "Другие своевольничали, а я сражался, - думал он про себя. - Господь бог вознаградит солдата и поможет теперь ему". Он решил, что на ухаживанья времени нет и действовать надо без промедления, сразу все поставить на карту: съездить, предложить тут же руку и сердце и либо, не откладывая оглашений, обвенчаться, либо съесть арбуз. - Ел я уж не раз, съем и теперь! - проворчал Володы"вский, топорща желтые усики. - Какой мне от этого вред! Было, однако же, в этом внезапном решении одно обстоятельство, которое не нравилось ему. Если он так вот сразу после спасения девушки поедет делать ей предложение, думал рыцарь, не будет ли он похож на назойливого кредитора, который хочет, чтобы ему поскорее вернули долг с лихвой? "А может, это не по-рыцарски? Да, но за что же и требовать благодарности, как не за услугу? А если эта поспешность не по вкусу придется девушке, если она поморщится, так ведь можно сказать ей: "Милостивая панна, да я бы год целый ездил к тебе, увивался да в глазки заглядывал, но ведь я солдат, а трубы гремят, зовут на войну!" - Так решено: поеду! - сказал Володы"вский. Однако через минуту ему пришла в голову новая мысль. А если она ответит ему: "Так иди же на войну, честной солдат, а кончится война, год будешь ко мне ездить и в глазки мне заглядывать, потому что человеку незнакомому я душой и плотью так вдруг не предамся". Тогда все пропало. Что пропало, это Володы"вский понимал прекрасно: не говоря уж о девушке, которую за это время мог взять другой, он сам не был уверен в собственном постоянстве. Совесть говорила ему, что в нем самом любовь вспыхивала вдруг, как солома, но и гасла, как солома. Тогда все пропало! Скитайся по-прежнему, бродяга-солдат, из стана в стан, с битвы на битву, без крова, без родной души. А после войны ищи по свету пристани, не ведая, где, кроме арсенала, голову приклонить! Володы"вский решительно не знал, что предпринять. Тесно как-то и душно стало ему в пацунельской усадебке, взял он шапку, чтобы выйти на улицу и погреться немного на майском солнышке. На пороге он наткнулся на одного из людей Кмицица, которого отдали в неволю старому Пакошу. Казак грелся на солнце и бренчал на бандуре. - Что ты здесь делаешь? - спросил у него Володы"вский. - Играю, пан, - ответил казак, поднимая изможденное лицо. - Откуда ты родом? - продолжал спрашивать пан Михал, довольный, что оборвались на минуту его мысли. - Издалека, пан, из Звягеля. - Почему же ты не бежал, как другие твои товарищи? О, все вы такие! Сохранила вам шляхта в Любиче жизнь, чтобы иметь пашенных мужиков, да не успела снять с вас веревки, как вы тотчас поубегали. - Я не убегу. Околею здесь, как пес. - Так тебе здесь понравилось? - Кому лучше в поле, тот бежит, а мне здесь лучше. У меня нога была прострелена, а тут мне ее шляхтянка перевязала, дочка старика, да еще добрым словом приветила. Отродясь я такой красавицы не видывал... Зачем мне уходить? - Которая же это так тебе угодила? - Марыся. - И ты останешься? - Околею, так вынесут, а нет, так останусь. - Неужто думаешь у Пакоша дочку выслужить? - Не знаю, пан. - Да он такому голяку скорей смерть посулит, чем дочку. - У меня в лесу червонцы зарыты: две пригоршни. - С разбоя? - С разбоя. - Да будь хоть целый гарнец, все едино ты мужик, а Пакош шляхтич. - Я из путных бояр(*). - Коль из путных бояр, так еще хуже, чем мужик, потому изменник. Как же ты мог врагу служить? - А я и не служил. - Где же Кмициц набрал вас? - На большой дороге. Я у польного гетмана служил, но потом хоругвь разбежалась, есть стало нечего. Домой мне незачем было ворочаться, дом-то мой спалили. Пошли наши промышлять на большую дорогу, ну и я с ними пошел. Володы"вский очень этому удивился, он до сих пор думал, что Кмициц похитил Оленьку, взяв людей у врага. - Так пан Кмициц взял вас не у Трубецкого(*)? - Больше всего было тех, что у Трубецкого и Хованского служили, да и они на большую дорогу бежали. - Почему же вы пошли за паном Кмицицем? - Он славный атаман. Нам говорили, что коли он кликнет, так все едино, что талеров насыплет в кошель. Потому мы и пошли. Да вот не поталанило нам! Володы"вский только головой покачал, поразмыслив о том, что уж очень очернили этого Кмицица; затем он поглядел на изможденное лицо боярского сына и снова покачал головой. - Так ты ее любишь? - Люблю, пан! Володы"вский направился на улицу, подумав про себя: "Вот это решительный человек! Он долго не раздумывал: полюбил и остается. Такие люди лучше всех... Коли он и впрямь из путных бояр, так это то же, что и застянковая шляхта. Отроет свои червонцы, и старый Пакош, пожалуй, отдаст за него свою Марысю. Отчего ж не отдать? Он не крутил, не вертел, а уперся на своем - и баста! Дай-ка и я упрусь! Раздумывая так, Володы"вский шел по улице на солнышке, порой останавливался и то потуплял взор в землю, то к небу его поднимал; потом снова продолжал свой путь, пока не увидел вдруг летевшее в небе стадо диких уток. Тогда он стал гадать по ним: ехать, не ехать?.. Выпало: ехать. - Кончено! Еду! С этими словами он повернул домой; однако по дороге заглянул еще в конюшню, на пороге которой двое его стремянных играли в кости. - Сыруц, - спросил Володы"вский, - заплетена ль грива у Серого? - Заплетена, пан полковник. Володы"вский зашел в конюшню. Серый заржал у яслей; рыцарь подошел к нему, похлопал по крупу, затем стал считать косицы в гриве. - Ехать, не ехать, ехать... Снова выпало ехать. - Седлать коней да одеться получше! - приказал Володы"вский. После чего быстрым шагом направился домой и стал наряжаться. Надел высокие кавалерийские сапоги, желтые, с отворотами на подкладке и золочеными шпорами, и новый красный мундир, и рапирочку нацепил отменную, в стальных ножнах, с золотой насечкой на рукояти, и полупанцирек не забыл из светлой стали, закрывающий только верхнюю часть груди до шеи. Был у него в сундуке и рысий колпачок с чудным цапельным пером, но подходил он только к польскому платью, и пан Михал не стал его вынимать, а надел на голову шведский шлем с затыльником и вышел на крыльцо. - Куда это ты собрался, пан полковник? - спросил у него старый Пакош, сидевший на завалинке. - Куда собрался? Надо у вашей панны о здоровье справиться, а то как бы она не сочла меня за невежу. - Так весь и сияешь! Чистый тебе снегирь! Ну, уж коли панна враз не влюбится, так, верно, и глаз у нее нет! Но тут прибежали две младшие дочки Пакоша с подойниками в руках, - они возвращались с обеденной дойки. Увидев Володы"вского, девушки застыли в изумлении. - Прямо тебе король! - сказала Зоня. - Как на свадьбу нарядился! - прибавила Марыська. - А может, свадебку и сыграем, - засмеялся старый Пакош. - К панне нашей полковник едет. Не успел старик кончить, как подойник выпал из рук Марыси, и молочная река полилась прямо под ноги Володы"вскому. - Что рот разинула! - сердито сказал Пакош. - Экая коза! Марыся ничего не ответила, подняла подойник и молча ушла. Володы"вский вскочил на коня, за ним выстроились оба его стремянных, и все трое отправились в Водокты. Денек выдался красный. Майское солнце играло на нагруднике и шлеме Володы"вского, и когда он издали мелькал между вербами, казалось, что по улице катится еще одно солнце. - Любопытно знать, с перстеньком буду я ворочаться иль с арбузом? - пробормотал рыцарь. - Что ты сказал, пан полковник? - спросил Сыруц. - Дурень! Стремянный стегнул коня по крупу, а Володы"вский продолжал: - Счастье, что не впервой. Эта мысль очень его ободрила. Когда они приехали в Водокты, панна Александра в первую минуту не признала полковника, так что ему пришлось еще раз назвать свое имя. Тогда она поздоровалась с ним любезно, но как-то сдержанно и принужденно, он же представился ей с отменной учтивостью, ибо хоть и был солдатом, не придворным, однако подолгу бывал при разных дворах и пообтерся между людьми. Он отвесил весьма почтительный поклон и, прижав руку к сердцу, вот что сказал ей: - Я приехал к тебе, милостивая панна, о здоровье справиться, не захворала ли ты, случаем, с перепугу. Надо бы на другой же день приехать, да боялся я надоесть тебе. - Это очень любезно с твоей стороны, милостивый пан, что ты не только спас меня от гибели, но и не забыл обо мне. Садись, будь дорогим гостем. - Милостивая моя панна, - ответил пан Михал, - когда бы я забыл тебя, недостоин был бы я той милости, какую бог оказал мне, позволив подать руку помощи столь достойной особе. - Нет, это я сперва должна господа бога благодарить, а затем и тебя, пан полковник! - Коли так, возблагодарим вдвоем господа бога, ибо ни о чем не молю я его так усердно, как о том, чтобы с его позволения и впредь защищать тебя от всяких бед. При этих словах Володы"вский встопорщил свои навощенные усики, и без того торчавшие выше носа, - так доволен он был собою, что сразу сумел войти in medias res* и выложить все начистую. Панна Александра сидела смущенная и молчаливая, а уж красивая, как день весенний. Легкий румянец выступил у нее на щеках, а глаза она прикрыла ресницами, от которых тень падала на щеки. _______________ * В самую суть (лат.). "Это смущение - добрый знак!" - подумал Володы"вский. И, откашлявшись, продолжал: - Знаешь ли ты, милостивая панна, что после смерти твоего дедушки я командовал лауданцами? - Знаю, - отвечала Оленька. - Покойный дедушка не мог сам идти в последний поход и очень был рад, когда ему сказали, что воевода виленский вверил тебе лауданскую хоругвь; он говорил, что знает тебя как славного рыцаря. - Это он так обо мне говорил? - Я сама слыхала, как он тебя хвалил, а после похода и лауданцы превозносили тебя до небес. - Я простой солдат, недостойный того, чтобы меня не то что до небес превозносить, а просто ставить выше других. Очень я рад, что не совсем я тебе чужой человек, теперь ты не подумаешь, что какой-то незнакомец, человек темный свалился к тебе с последним дождем с облаков. Всегда приятней знать, с кем имеешь дело. Много всякого народу бродит по свету, выдают они себя за родовитых шляхтичей, приукрашивают себя добродетелями, а сами-то бог весть кто такие, может, и не шляхтичи вовсе. Володы"вский умышленно завел об этом разговор, чтобы рассказать Оленьке о себе, но она тотчас ему возразила: - Тебя, пан полковник, никто в этом не заподозрит, ведь у нас в Литве есть шляхтичи с такой фамилией. - Да, но те по прозванию Озории, а я Корчак-Володы"вский; мы из Венгрии, свой род ведем от некоего придворного Аттилы; этот придворный, когда его преследовали враги, дал обет пресвятой деве отречься от язычества и принять католическую веру, если только она сохранит ему жизнь. Свой обет он сдержал, когда благополучно переправился через три реки, те самые, которые теперь у нас в гербе. - Так ты, пан полковник, родом не из наших мест? - Нет, милостивая панна. Я сам с Украины; у меня и сейчас там деревенька, да ее враги захватили; но я с молодых лет служу в войске и больше думаю не о своем богатстве, а об том уроне, который наша отчизна терпит от иноземцев. Смолоду служил я у воеводы русского, нашего незабвенного князя Иеремии, с которым побывал во всех походах. И под Махновкой был, и под Константиновом(*), голодал вместе со всеми в Збараже, а после битвы под Берестечком сам король, повелитель наш, обнял меня. Бог свидетель, не приехал я сюда похваляться, хочу только, чтобы ты знала, милостивая панна, что я не какой-нибудь пустобрех, который только глотку дерет, а крови своей жалеет, что всю жизнь я верой и правдой служил отчизне, ну и славу снискал, и чести своей ничем не замарал. Истинную правду говорю! И достойные люди могут мои слова подтвердить! - Кабы все были такими, как ты, пан полковник! - вздохнула Оленька. - Ты, милостивая панна, верно, думаешь, о том насильнике, который осмелился поднять на тебя святотатственную руку? Панна Александра опустила глаза в землю и не ответила ни слова. - Он получил по заслугам, - продолжал Володы"вский. - Мне говорили, что он выживет, так что все едино не уйдет от кары. Все достойные люди его осуждают, даже уж слишком, толкуют, будто он с врагами связался, чтобы получить от них подмогу, а это неправда: казаков, с которыми он напал на Водокты, он вовсе не у врагов взял, а на большой дороге. - Пан полковник, откуда ты это знаешь? - с живостью спросила Оленька, поднимая на Володы"вского свои лазоревые глаза. - Да от его же людей. Странный он человек! Когда перед поединком я назвал его изменником, он не стал этого отрицать, хоть обвинил я его несправедливо. Гордость у него, видно, дьявольская. - И ты, пан полковник, всюду говоришь, что он не изменник? - Покуда нет, потому что сам не знал, а теперь буду говорить. Нехорошо даже о самом лютом враге говорить такие облыжные слова. Глаза панны Александры еще раз остановились на маленьком рыцаре с дружеским расположением и благодарностью. - Ты, пан полковник, на редкость достойный человек, на редкость... От удовольствия Володы"вский стал усиленно топорщить усики. "Смелей, Михалек! Смелей, Михалек!" - подумал он про себя. А вслух сказал: - Я тебе больше скажу, милостивая панна! Не одобряю я средств пана Кмицица, но не удивительно мне, что он так тебя добивался: сама Венера годится тебе разве что в служанки. С отчаяния решился он на дурное дело и, пожалуй, в другой раз решится, пусть только представится случай. Как же ты при неописанной такой красоте останешься одна, без опеки? Много всяких Кмицицев на свете, многие страстью к тебе воспылают, и многие опасности будут грозить твоей невинности. По милости божией я избавил тебя от беды, но меня зовут уже трубы Марса. Кто же будет стеречь тебя?.. Милостивая панна, говорят, будто солдаты ветрены, но это неправда. Ведь сердце не камень, вот и у меня не могло оно остаться равнодушным к стольким неизъяснимым прелестям... - Тут Володы"вский упал перед Оленькой на колени. - Милостивая панна, - продолжал он, стоя на коленях, - я унаследовал после твоего дедушки хоругвь, позволь же мне унаследовать и внучку. Доверь мне опеку над собою, позволь вкусить сладость взаимной любви, возьми в постоянные покровители, и ты будешь жить в мире и безопасности, ибо, если я и на войну уеду, само имя мое будет тебе защитой. Панна Александра вскочила со стула и в изумлении слушала Володы"вского, а он между тем продолжал: - Я бедный солдат, но я шляхтич, человек достойный, и, клянусь богом, ни единого пятна нет ни на моем щите, ни на совести. Может, тем только я согрешил, что поторопился; но и это ты должна понять: отчизна меня зовет, которой я не изменю даже ради тебя... Может, обрадуешь ты меня? Может, обрадуешь? Может, скажешь мне доброе слово? - Пан полковник, ты требуешь от меня невозможного!.. Ради Христа! Немыслимое это дело! - в страхе ответила Оленька. - Все в твоей воле... - Потому я и отвечаю тебе решительно: нет! - Панна Александра нахмурила брови. - Пан полковник, не стану отпираться, я в долгу перед тобою. Проси чего хочешь, я все готова отдать тебе, но не руку. Володы"вский встал. - Ты меня не хочешь? - Я не могу! - И это твое последнее слово? - Последнее и бесповоротное. - А может, тебе только то не по нраву, что я так поторопился? Дай же мне надежду! - Не могу, не могу!.. - Нет мне тут счастья, и нигде его не было! Милостивая панна, не предлагай же мне платы за услугу, не за тем я к тебе приехал, а что руки твоей просил, так не в отплату. Да если бы ты ответила мне, что отдаешь мне руку по долгу, не по доброй воле, я бы отказался. Нет воли, нет доли. Пренебрегла ты мною, смотри же, чтобы не случился тебе кто-нибудь похуже меня. Ухожу я из этого дома, как пришел, но только никогда уж больше сюда не ворочусь. Ни во что меня тут не ставят. Такая уж моя доля. Будь счастлива, хоть с тем же Кмицицем, потому ты, может, за то на меня гневаешься, что я с саблей стал между вами. Коли он тебе люб, так ты и впрямь не про меня. Оленька сжала руками виски. - Боже, боже, боже! - повторила она несколько раз. Но и муки ее не смягчили Володы"вского, - отвесив поклон, он вышел сердитый и злой, тотчас сел на коня и уехал. - Ноги моей больше тут не будет! - громко сказал он. Стремянный Сыруц, следовавший за своим господином, тотчас подъехал к нему. - Что ты сказал, пан полковник! - Дурень! - ответил Володы"вский. - Это ты, пан полковник, сказал мне, как мы сюда ехали. Воцарилось молчание. - Черной неблагодарностью меня тут накормили, - снова забормотал пан Михал. - Презрением ответили на любовь! Видно, до гроба ходить мне в кавалерах. Так уж на роду написано! Черт бы ее взял, долю такую! Что ни сунусь, то отказ!.. Нет правды на этом свете! И чем я ей не угодил? - Нахмурил тут Володы"вский брови, пораскинул умом и вдруг хлопнул себя по ляжке. - Знаю! - воскликнул он. - Это она все еще того любит! В этом все дело! Но при мысли об этом лицо его не прояснилось. "Тем хуже для меня, - подумал он через минуту. - Уж коли она после всего, что сталось, все еще его любит, так и не перестанет любить. Все самое худое, что он мог сделать, он уже сделал. Пойдет воевать, добьется славы, и люди забудут про худые его дела. И не пристало мне мешать ему, скорее помочь надо, ведь это на благо отчизны. Вот оно дело какое! Солдат он добрый... Однако же, чем он ее так прельстил? Кто его знает? Иной дар такой имеет, что стоит ему только взглянуть на девушку, и та готова за ним в огонь и воду. Кабы знать, как это делается, или талисман добыть, может, и мне удалось бы. По заслугам девушки нас не жалуют. Верно говорил пан Заглоба, что лиса и баба самые изменчивые творения на свете. А уж так мне жаль, что все пропало! Очень она хороша, да и, говорят, добродетельна. Горда, видно, как сатана... Как знать, пойдет ли она за него, хоть и любит, - очень он обманул ее и оскорбил. Ведь мог все по-хорошему сделать, а предпочел своевольничать... Она и от замужества готова совсем отказаться, и от детей... Мне тяжело, а ей, бедняжке, еще тяжелей!.." Тут Володы"вский стал сокрушаться о судьбе Оленьки, и головой покачал, и губами причмокнул. - Пусть уж ей бог будет покровителем! - сказал он наконец. - Я на нее не в обиде! Для меня это не первый отказ, а для нее первая мука. Бедняжка чуть жива от горя, а я ей еще глаза колол этим Кмицицем, вовсе уж напоил желчью. Нехорошо получилось, надо как-то исправить ошибку. Побей меня бог, недостойно я поступил. Напишу-ка я ей письмецо, попрошу прощения, а там и помогу, чем можно будет. Дальнейшие размышления Володы"вского прервал стремянный Сыруц, который снова поравнялся с ним и сказал: - Пан полковник, а ведь там на горе пан Харламп с кем-то едет. - Где? - А вон там! - И впрямь двое едут; но ведь пан Харламп остался при князе воеводе виленском. Да и как ты мог издали признать его? - А по буланой. Ее все войско знает. - Клянусь богом, буланую видно. Но, может это не та. - Да я и побежку ее узнаю. Это наверняка пан Харламп. Они оба наддали ходу; всадники, ехавшие навстречу им, тоже пришпорили коней, и вскоре Володы"вский увидел, что к нему и в самом деле скачет Харламп. Это был поручик панцирной хоругви литовского войска, давний знакомый Володы"вского, испытанный старый солдат. Когда-то они с маленьким рыцарем очень враждовали, но потом послужили вместе, повоевали и полюбили друг друга. Володы"вский подскакал к Харлампу и, раскрыв объятия, крикнул: - Как поживаешь, Носач? Откуда ты взялся? Товарищ, которому и в самом деле очень пристало прозвище "Носач", потому что он был обладателем весьма внушительного носа, упал в объятия полковника, и они радостно приветствовали друг друга. - Я к тебе нарочным послан, - сказал он, отдышавшись, - да еще с деньгами. - Нарочным, да еще с деньгами? От кого же? - От князя воеводы виленского, нашего гетмана. Он шлет тебе грамоту, чтобы немедля набирать людей в войско, и другую - пану Кмицицу, который должен быть тоже где-то в здешних местах. - И пану Кмицицу? Как же мы вдвоем будем набирать в одной округе? - Он должен ехать в Троки, а ты должен остаться здесь. - А как ты узнал, где меня искать? - Сам пан гетман о тебе расспрашивал, пока здешние люди, которые еще служат у нас в войске, не сказали ему, где тебя искать, так что я ехал наверняка. В большой ты у князя чести! Я сам слыхал, как он говорил, что ничего не надеялся получить в наследство от воеводы русского, а получил самого великого рыцаря. - Дай бог ему, как воеводе русскому, и в войне удачи! Большая это для меня честь набирать войско, и я тотчас возьмусь за дело. Военного люду здесь много, было бы на что снарядить. Денег ты много привез? - Вот приедешь в Пацунели, сочтешь. - Так ты уже и в Пацунелях успел побывать? Берегись, красавиц там, как маку в огороде. - Потому тебе там и понравилось!.. Погоди, у меня и письмо тебе есть от гетмана. - Давай! Харламп вынул письмо с малой радзивилловской печатью, Володы"вский вскрыл его и стал читать: "Милостивый пан полковник Володы"вский! Зная твое горячее желание послужить отчизне, посылаем тебе грамоту на набор войска, притом набирать надлежит не так, как всегда сие делается, а с особым усердием, ибо periculum in mora*. Коли хочешь порадовать нас, хоругвь твоя должна быть готова к походу в конце июля и не далее середины августа. Весьма и весьма заботит нас, где ты добудешь добрых коней, тем паче, что и денег посылаем тебе малую толику, ибо вымолить больше у пана подскарбия, и поныне нам неприязненного, мы не могли. Половину денег отдай пану Кмицицу, коему пан Харламп также везет грамоту. Надеемся, что и пан Кмициц усердно нам послужит. Однако же до нашего слуха дошли вести об его своеволии в Упите; посему грамоту, ему предназначенную, лучше сам получи и сам реши, отдавать ему или нет. Буде сочтешь, что слишком много на нем gravamina**, кои позорят его, тогда не отдавай! Мы опасаемся, как бы наши недруги, пан подскарбий и пан воевода витебский, не подняли шум, что таковые поручения мы возлагаем на людей недостойных. Буде сочтешь, что ничего особо важного не случилось, вручи грамоту, и пусть Кмициц усердною службою постарается искупить свою вину и не является ни в какие суды, ибо он нам, гетманам, подсуден, и мы одни будем судить его, но по исполнении приказа. Наше поручение прими, милостивый пан, как знак доверия к тебе, твоему разуму и преданности. Януш Радзивилл, князь Биржанский и Дубинковский воевода Виленский". _______________ * В промедлении опасность (лат.). ** Тягостен, тяжестей (лат.). - Очень пан гетман о лошадях беспокоится, - сказал Харламп, когда маленький рыцарь кончил читать письмо. - Да, с лошадьми будет трудно, - подтвердил Володы"вский. - Здешней мелкой шляхты явится множество, стоит только кликнуть клич; но у нее одни жмудские мерины, для службы малопригодные. Коли на то пошло, надо бы всем дать других лошадей. - Хорошие это лошади, я их давно знаю, они очень ловки и выносливы. - Да, - сказал Володы"вский, - но они малы, а народ здесь рослый. Как станут люди в строй на таких лошадках, можно подумать, хоругвь сидит верхом на собаках. Ведь вот беда какая!.. Я усердно возьмусь за работу, потому и сам спешу. Оставь же мне и грамоту для Кмицица, как велит пан гетман, я сам ее отдам. Пришла она в самое время. - Почему? - Да он тут вздумал татарские обычаи заводить, девушку умкнул. Жалоб на него подано, судебных повесток ему прислано, что волос на голове. И недели не прошло, как я с ним на саблях дрался. - Ну, - сказал Харламп, - коли ты с ним дрался на саблях, так он теперь пластом лежит. - Ему уже получше. Через недельку-другую встанет. Что там слышно о de publics?* _______________ * О делах государственных (лат.). - Дела по-прежнему плохи. Пан подскарбий Госевский все с нашим князем воюет, а когда между гетманами нет мира, то и дело нейдет на лад. Мы уж как будто оправились, и коли будет только у нас согласие, я думаю, одолеем врагов. Даст бог, на их же спинах въедем в их же державу. Во всем пан подскарбий виноват. - А другие говорят, великий гетман. - Это изменники. Так говорит воевода витебский(*), но ведь он и подскарбий давно снюхались. - Воевода витебский достойный гражданин. - Неужто и ты держишь сторону Сапег, неужто и ты против Радзивиллов? - Я на стороне отчизны, и все мы должны стоять на ее стороне. В том-то и беда, что даже мы, солдаты, вместо того чтобы сражаться, делимся на станы. А что Сапега достойный гражданин, так я бы это и при самом князе сказал, хоть служу у него под началом. - Люди достойные пробовали их примирить, да все впустую! - сказал Харламп. - Король теперь гонца за гонцом шлет к нашему князю. Толкуют, будто что-то новое затевается. Мы ждали ополчения с королем, да так и не дождались! Говорят, в другом месте оно понадобится. - Верно, на Украине. - Откуда мне знать? Только вот поручик Брохвич рассказал нам как-то, что он слышал собственными ушами. От короля к нашему гетману приехал Тизенгауз, и они, запершись, долго о чем-то беседовали, а о чем, Брохвич не мог разобрать; но когда выходили, он, говорю тебе, собственными ушами слышал, как пан гетман сказал: "От этого новая война может произойти". Никак мы не могли догадаться, что бы это могло значить. - Брохвич, верно, ослышался! С кем же может быть новая война? Цесарь нынче больше к нам благоволит, нежели к нашим врагам; так оно и следует поддерживать политичный народ. Со шведом у нас перемирие, и срок кончится только через шесть лет, а татары на Украине нам помогают, чего они не стали бы делать против воли турка. - Вот и мы ничего не могли понять! - Да ничего и не было. Но у меня, слава богу, новая работа. Стосковался уж я по войне. - Так ты сам хочешь отвезти грамоту Кмицицу? - Я ведь говорил тебе, что так пан гетман велит. По рыцарскому обычаю, должен я посетить Кмицица, а тут у меня и предлог будет благовидный. Вот отдам ли я грамоту - это дело другое; там погляжу, гетман оставил это на мое усмотрение. - И мне это на руку, потому я спешу. У меня еще третья грамота, пану Станкевичу; а потом велено ехать в Кейданы, пушку получить, которую туда доставят, ну и в Биржи еще надо заехать, посмотреть, готов ли замок к обороне. - И в Биржи? - Да. - Странно мне это. Никаких новых побед враг не одерживал, стало быть, до Бирж, до курляндской границы, ему далеко. Вижу я, что и хоругви новые набирают, стало быть, будет кому отвоевывать и те земли, которые уже захватил враг. Курляндцы о войне с нами и не помышляют. Солдаты они добрые, да мало их, Радзивилл одной рукой их раздавит. - И мне это странно, - сказал Харламп. - Тем паче, что князь велел спешить и, коли в замке что не так, тотчас дать знать князю Богуславу, чтобы тот прислал инженера Петерсона. - Что бы это могло значить? Только бы усобица не началась. Избави бог от такой беды! Уж если князь Богуслав берется за дело, черту тут будет потеха. - Не говори так о нем. Он храбрый рыцарь! - Я не спорю, что он храбр, но не поляк он, а больше немец или какой-нибудь француз. О Речи Посполитой он вовсе не думает, об одном только помышляет, как бы дом Радзивиллов вознести превыше всех, а прочие дома унизить. Он и в нашем гетмане, князе воеводе виленском, гордость разжигает, которой у того и так предостаточно, и распри с Сапегами и Госевским - это его рук дело. - Я вижу, ты великий державный муж. Надо бы тебе, Михалек, жениться поскорее, а то зря такой ум пропадает. Володы"вский пристально поглядел на товарища. - Жениться? Гм, гм! - Ясное дело! А может, ты волочиться ездишь, ишь разрядился, как на парад. - Ах, оставь! - Да ты признайся!.. - Всяк пусть ест свои арбузы, а про чужие нечего спрашивать, сам небось не один уж съел. Нечего сказать, время думать о женитьбе, когда надо хоругвь набирать. - А к июлю будешь готов? - К концу июля, хоть бы лошадей из-под земли пришлось добывать. Благодарение богу, есть у меня теперь работа, а то пропал бы я с тоски. Вести от гетмана и тяжелый труд, который ждал его впереди, принесли Володы"вскому большое облегчение, и пока они с Харлампом доехали до Пацунелей, он и думать забыл о неудаче, которая постигла его какой-нибудь час назад. Слух о грамоте тотчас разнесся по застянку. Шляхтичи сбежались узнать, правда ли, что получена грамота; когда Володы"вский подтвердил это, весть о наборе вызвала всеобщее одушевление. Все хотели вступить в хоругвь, лишь немногих смутило то, что отправляться в поход надо будет в конце июля, перед самой жатвой. Володы"вский разослал гонцов и в другие застянки, и в Упиту, и в знатные шляхетские дома. Вечером приехало человек двадцать Бутрымов, Стакьянов и Домашевичей. Все они подбодряли друг друга, охотников находилось все больше, все грозились врагу и сулили себе победу. Одни только Бутрымы молчали, но их за это никто не осуждал, известно было, что они встанут как один человек. На следующий день поднялись все застянки. Не было уже разговоров ни о Кмицице, ни о панне Александре, все толковали только о походе. Володы"вский от души простил Оленьке отказ, утешал себя тем, что и отказ не последний, и любовь у него не последняя. А тем временем стал он подумывать о том, что же делать с грамотой Кмицица. ГЛАВА IX Для Володы"вского началась пора тяжких трудов, рассылки писем, разъездов. На следующей же неделе он перебрался в Упиту и начал там вербовать людей. Шляхта к нему валом валила, и побогаче и победней, потому что снискал он себе громкую славу. Но особенно охотно шли к нему лауданцы, для которых надо было добывать лошадей. Кипел как в котле Володы"вский, но был он расторопен, трудов не жалел, и дело у него шло на лад. Тогда же посетил он в Любиче Кмицица, который успел уже немного поправиться, и хотя не вставал еще с постели, но ясно было, что выздоровеет. Видно, сабля у Володы"вского была острая, но рука легкая. Кмициц тотчас признал гостя и при виде его побледнел. Рука его невольно потянулась к сабле, висевшей в изголовье, однако он тут же опомнился и, увидев на лице гостя улыбку, протянул ему исхудавшую руку и сказал: - Спасибо, милостивый пан, за посещенье. Учтивость, достойная такого кавалера, как ты. - Я приехал спросить тебя, милостивый пан, не затаил ли ты в душе обиды на меня? - спросил пан Михал. - Обиды я не затаил, потому не кто-нибудь победил меня, а первейший рубака. Насилу выхворался! - А как теперь твое здоровье, милостивый пан? - Тебе, верно, то удивительно, что я из твоих рук живым вышел? Я и сам признаюсь, что не легкое было это дело. Тут Кмициц улыбнулся. - Впрочем, еще не все потеряно. Можешь кончить меня, когда захочешь! - А я не за тем сюда приехал... - Ты либо дьявол, либо талисманом владеешь. Видит бог, не до похвальбы мне сейчас, вроде с того света воротился, но до встречи с тобой я всегда думал: коли не первый я рубака на всю Речь Посполитую, так второй. А меж тем слыхано ли дело! Да, когда бы ты захотел, я бы не отразил и первого твоего удара. Скажи мне, где ты так обучился? - И способности были природные, - ответил пан Михал, - да и отец сызмальства приучал, не раз он говаривал мне: "Неказист ты уродился, коли не станут люди тебя бояться, так будут над тобою смеяться". Ну, а доучился я уж в хоругви, когда служил у воеводы русского. Были там рыцари, которые смело могли выйти против меня. - Неужто были такие? - Как не быть, были. Пан Подбипента, литвин, родовитый шляхтич, он в Збараже сложил голову, - упокой, господи, его душу! Такой он был непомерной силы, что от него нельзя было прикрыться: он и прикрытие проткнет, и тебя проколет. Потом еще Скшетуский, сердечный друг мой и наперсник, ты о нем, наверно, слыхал. - Как же, как же! Это ведь он вышел из Збаража и прорвался сквозь толпу казаков. Кто о нем не слыхал!.. Так ты вот из каких?! И в Збараже был?.. Хвала и честь тебе! Погоди-ка!.. А ведь я и о тебе слыхал у виленского воеводы. Тебя ведь Михалом звать? - Да, я Ежи Михал, но святой Ежи только огненного змея зарубил, а Михал предводитель всего небесного воинства и столько одержал побед над легионами бесов, что я предпочитаю иметь его своим покровителем. - Что верно, то верно, далеко Ежи до Михала. Так это ты тот самый Володы"вский, о котором говорили, что он зарубил Богуна? - Я самый. - Ну, от таковского не обидно получить по башке. Дай-то бог, чтобы мы стали друзьями. Правда, ты меня изменником назвал, но тут ты ошибся. При этих словах Кмициц поморщился так, точно у него снова заныла рана. - Каюсь, ошибся, - ответил Володы"вский. - Но не от тебя узнаю я, что ты не изменник, люди твои мне это сказали. Знай же, иначе я бы к тебе не приехал. - Ну и языки же чесали тут, ну и чесали! - с горечью произнес Кмициц. - Будь что будет. Каюсь, не один грех на моей совести, но и люди здешние худо меня приняли. - Ты больше всего повредил себе тем, что спалил Волмонтовичи да увез панну Биллевич. - Вот они и жмут меня жалобами. Лежат уж у меня повестки. Не дадут мне, больному, поправиться. Это верно, что я спалил Волмонтовичи и людей там порубил; но бог мне судья, коли сделал я это по самовольству. В ту самую ночь, перед пожаром, я дал себе обет: со всеми жить в мире, расположить к себе сермяжников, даже в Упите ублажить сиволапых, потому там я тоже очень насвоевольничал. Воротился домой, и что же вижу? Товарищи мои, как волы, зарезаны, лежат под стеной! Как узнал я, что все это Бутрымы сотворили, бес в меня вселился, жестоко я им отомстил. Ты не поверишь, если я скажу тебе, за что их зарезали. Я сам дознался об этом от одного из Бутрымов, которого в лесу поймал: их за то зарезали, что они в корчме хотели поплясать с шляхтянками! Кто бы не стал мстить за такое? - Милостивый пан, - воскликнул Володы"вский, - это верно, что с твоими товарищами жестоко расправились, но шляхта ли их убила? Нет! Убила их та недобрая слава, которую они привезли с собою, - ведь честных солдат никто не стал бы убивать, если бы им вздумалось пуститься в пляс! - Бедняги! - говорил Кмициц, следуя за ходом своих мыслей. - Когда я лежал здесь в горячке, они каждый вечер входили вон в ту дверь, из того покоя. Как наяву, видел я их у своей постели, синих, изрубленных. "Ендрусь, - стонали они, - дай на службу за упокой души усопших, ибо тяжкие терпим мы муки!" Говорю тебе, у меня волосы вставали дыбом, в доме от них даже серой пахло... На службу я уж дал, только бы это помогло им! На минуту воцарилось молчание. - А теперь про увоз, - продолжал Кмициц. - Никто тебе не мог сказать, что она мне жизнь спасла, когда за мною гналась шляхта, но потом велела пойти прочь и не показываться ей на глаза. Что же мне еще оставалось?! - Все равно татарский это обычай. - Ты, верно, не знаешь, что такое любовь и до какого отчаяния может дойти человек, когда потеряет то, что любил больше всего на свете. - Это я-то не знаю, что такое любовь? - в негодовании воскликнул Володы"вский. - Да с тех пор, как я начал носить саблю, я всегда был влюблен! Правда, subiectum* менялся, ибо никогда мне не платили взаимностью. Когда б не это, на свете не было б верней Троила, чем я. _______________ * Предмет (лат.). - Что это за любовь, коли subiectum менялся! - сказал Кмициц. - Тогда я расскажу тебе одну историю, которой сам был свидетелем. После того как началась война с Хмельницким, Богун, который теперь, после смерти Хмельницкого, пользуется у казаков самым большим почетом, похитил у Скшетуского девушку, которую тот любил больше жизни, княжну Курцевич. Вот это была любовь! Все войско плакало, глядя, как убивается Скшетуский. Лет двадцать с небольшим было ему, а борода у него вся побелела. А знаешь ли ты, что он сделал? - Откуда же мне знать? - В годину войны, когда отчизна была унижена и грозный Хмельницкий праздновал победу, он и не подумал пойти на поиски девушки. Страдания свои принес на алтарь богу и под начальством Иеремии сражался во всех битвах, а под Збаражем покрыл себя такой великой славою, что и теперь имя его все повторяют с уважением. Сравни же, милостивый пан, его поступок и свой, и ты поймешь разницу. Кмициц молчал, покусывая ус. - И бог вознаградил Скшетуского, - продолжал Володы"вский, - вернул ему девушку. Сразу же после битвы под Збаражем они поженились и уже троих детей родили, хотя он не перестал служить. А ты, чиня усобицу, помогал тем самым врагу и сам чуть не лишился жизни, не говоря уж о том, что дня два назад мог навсегда потерять невесту. - Как так? - садясь на постели, воскликнул Кмициц. - Что с ней случилось? - Ничего с ней не случилось, только нашелся кавалер, который просил у нее руки и желал взять ее в жены. Кмициц страшно побледнел, запавшие глаза его сверкнули гневом. Он хотел встать, даже на минуту сорвался с постели и крикнул: - Кто он, этот вражий сын? Христом-богом молю, говори! - Я! - ответил Володы"вский. - Ты? Ты? - в изумлении спрашивал Кмициц. - Как же так? - Да вот так. - Предатель! Это тебе так не пройдет!.. И она - Христом-богом молю, говори все! - она приняла твое предложение? - Наотрез отказала, не раздумывая. На минуту воцарилось молчание. Кмициц тяжело дышал, впившись глазами в Володы"вского. - Почему ты называешь меня предателем? - спросил тот у него. - Что я тебе, брат или сват? Что я, обещание нарушил, данное тебе? Я победил тебя в равном поединке и мог поступать, как мне вздумается. - По-старому один из нас заплатил бы за это кровью. Не зарубил бы я тебя, так из ружья бы застрелил, и пусть бы меня потом черти взяли. - Разве что из ружья застрелил бы, потому на поединок, не откажи она мне, я бы в другой раз с тобою не вышел. Зачем было бы мне драться? А знаешь, почему она мне отказала? - Почему? - как эхо повторил Кмициц. - Потому что любит тебя. Это было уж слишком для слабых сил больного. Голова Кмицица упала на подушки, лоб покрылся потом, некоторое время юноша лежал в молчании. - Страх, как худо мне, - сказал он через минуту. - Откуда же ты знаешь, что она... любит меня? - Глаза у меня есть, вот я и гляжу, ум у меня есть, вот я и смекаю, а уж после отказа в голове у меня все прояснилось. Первое: когда после поединка пришел я сказать ей, что она свободна, что я зарубил тебя, она обмерла и, вместо того, чтобы меня поблагодарить, вовсе пренебрегла мною; второе: когда несли тебя сюда Домашевичи, она, словно как мать, твою голову поддерживала; третье: когда сделал я ей предложение, она так ответила мне, будто оплеуху дала. Коли этого тебе мало, стало быть, ты просто упрям и неразумен... - Если только это правда, - слабым голосом проговорил Кмициц, - то... всякими мазями рану мне натирают, но нет лучше бальзама, чем твои слова. - Так неужели предатель дает тебе такой бальзам? - Ты уж прости меня. Это такое счастье! В голове у меня не может уложиться, что она все еще меня не отвергает. - Я сказал, что она тебя любит, а вовсе не сказал, что она тебя не отвергает. Это дело совсем другое. - А отвергнет она меня, так я голову себе разобью об эту стенку. Не могу я иначе. - А мог бы, когда бы всей душой хотел искупить свою вину. Теперь война, ты можешь пойти в поход, можешь верой и правдой послужить отчизне, прославиться своей храбростью, вернуть свое доброе имя. Кто из нас без греха? У кого нет грехов на совести? У всех они есть. Но всем открыта дорога к раскаянию и исправлению. Своевольничал ты - так теперь избегай своеволия; против отчизны грешил, затевая усобицы во время войны, - так теперь спасай ее; людям обиды чинил - так теперь вознагради их... Вот путь, который легче и надежней, чем разбивать себе голову. Кмициц пристально смотрел на Володы"вского. - Ты как сердечный друг говоришь со мною, - сказал он. - Не друг я тебе, но, по правде сказать, и не недруг, а девушку, хоть она мне и отказала, мне все-таки жаль, потому что на прощанье я зря наговорил ей много нехорошего. От отказа я не повешусь, мне не впервой, а вот обиду таить я не привык. Коли я тебя на добрый путь наставлю, так это будет и моя заслуга перед отчизной, - ведь ты хороший и испытанный солдат. - А не поздно ли мне становиться на добрый путь? Столько ждет меня повесток! С постели надо прямо являться в суд... Разве что бежать отсюда, а этого мне не хочется делать. Столько повесток! И что ни дело, то верный приговор и бесчестие. - Вот у меня от этого лекарство! - сказал Володы"вский, вынимая грамоту. - Грамота на набор войска? - воскликнул Кмициц. - Кому? - Тебе. И да будет тебе известно, что отныне ты не должен являться ни в какие суды, потому что состоишь на воинской службе и подсуден гетману. Послушай же, что пишет мне князь воевода. Володы"вский прочитал Кмицицу письмо Радзивилла, вздохнул, встопорщил усики и сказал: - Как видишь, все в моей воле: могу отдать тебе грамоту, могу ее спрятать. Неуверенность, тревога и надежда изобразились на лице Кмицица. - И что же ты сделаешь? - спросил он тихим голосом. - Вручу тебе грамоту, - ответил Володы"вский. Кмициц ничего сперва не сказал, только голову опустил на подушки и некоторое время смотрел в потолок. Вдруг глаза его увлажнились, и слезы, неведомые гости на этих глазах, повисли на ресницах. - Пусть же меня к конским хвостам привяжут и размыкают по полю, - сказал он наконец, - пусть с меня шкуру сдерут, если я видел человека, более достойного, чем ты, милостивый пан. Если ты из-за меня получил отказ, если Оленька, как ты говоришь, по-прежнему меня любит, так ведь другой тем злее стал бы мстить, тем злее топить... А ты руку мне протянул, воскресил меня! - Не хочу я ради приватных дел жертвовать милой отчизной, которой ты еще можешь оказать немалые услуги. Должен, однако же, сказать тебе, что, если бы ты взял казаков у Трубецкого или Хованского, я бы грамоты тебе не отдал. Счастье, что ты этого не сделал! - За образец, за образец должны принять тебя другие! - ответил Кмициц. - Дай же мне руку. Даст бог, я отплачу тебе за это добром, должник я твой до гроба! - Вот и отлично! Но об этом потом! А теперь... голову выше! Не надо тебе под суд идти, а надо за работу браться. Будут у тебя заслуги перед отчизной, так и шляхта тебя простит, которой честь отчизны дорога. Ты еще можешь искупить свою вину, вернуть свое доброе имя и жить в сиянии славы, как в лучах солнца, а я уж знаю одну девушку, которая подумает, как наградить тебя при жизни. - Э! - в восторге воскликнул Кмициц. - Что это я буду в постели валяться, когда враг попирает отчизну! Эй, есть там кто? Сюда! Слуга, подавай сапоги!.. Мигом! Разрази меня гром, если я буду еще нежиться в этих пуховиках! Услышав эти слова, Володы"вский довольно улыбнулся и сказал: - Дух у тебя сильнее тела, телом ты еще слаб. И он стал прощаться: но Кмициц не отпускал его, благодарил, хотел угостить вином. Совсем уже вечерело, когда маленький рыцарь покинул Любич и направился в Водокты. - Лучшей наградой ей будет за мои злые слова, - говорил он сам с собою, - если я скажу ей, что Кмициц не только на пути к выздоровлению, но и на пути к исправлению. Не совсем он еще потерянный человек, только уж очень горячая голова. Страх как я ее этим обрадую, думаю, теперь она лучше меня примет, чем тогда, когда я предлагал ей руку и сердце. - Тут добрейший пан Михал вздохнул и пробормотал: - Кабы знать хоть, есть ли она на свете, моя суженая? Погруженный в такие размышления, доехал он до Водоктов. Косматый жмудин выбежал к воротам, однако не спешил отворять. - Панны дома нет, - сказал он только. - Уехала? - Да, уехала. - Куда? - Кто его знает? - А когда воротится? - Кто его знает? - Да говори же ты по-человечески! Не говорила, когда воротится? - Верно, вовсе уж не воротится, потому с телегами уехала и с узлами. Стало быть, далеко и надолго. - Так? - пробормотал пан Михал. - Вот что я натворил!.. ГЛАВА X Когда теплые лучи солнца начинают прорываться сквозь пелену зимних облаков и на деревьях показываются первые побеги, а в сырых полях пробиваются наружу зеленые росточки, в людских сердцах просыпается обычно надежда. Но весна тысяча шестьсот пятьдесят пятого года не принесла обычного утешения удрученному войной народу Речи Посполитой. Вся восточная ее граница, от севера и до Дикого Поля(*) на юге, как бы опоясалась огненной лентой, и весенние ливни не могли погасить пожар, напротив, огненная лента разливалась все шире и захватывала все больше земель. Кроме того, грозные знамения появлялись на небе, предвещая еще горшие бедствия. Из облаков, проносившихся в небе, то и дело вырастали словно высокие башни, словно крепостные валы, которые затем рушились с грохотом. Гром гремел раскатом, когда земля еще была покрыта снегом, сосновые леса желтели, а ветви на деревьях скручивались, принимая странный, уродливый вид; звери и птицы погибали от неведомой болезни. Наконец и на солнце были замечены небывалые пятна в виде руки, держащей яблоко, пронзенного сердца и креста. Умы волновались все больше, и монахи терялись в догадках, что могут предвещать эти знамения. Странная тревога охватила все сердца. Предсказывали новые войны, и вдруг бог весть откуда возник зловещий слух и, переходя из уст в уста, разнесся по городам и весям, будто близится нашествие шведов. Казалось, ничто не подтверждало этого слуха, ибо перемирие, заключенное с Швецией, сохраняло силу еще шесть лет, и все же об опасности войны говорили даже на сейме, который король Ян Казимир созвал девятнадцатого мая в Варшаве. Все больше тревожных взоров обращалось к Великой Польше, на которую буря могла обрушиться в первую голову. Лещинский, воевода ленчицкий, и Нарушевич, польный писарь литовский, направились с посольством в Швецию; однако их отъезд не успокоил людей, а еще больше взбудоражил. "Это посольство пахнет войной", - писал Януш Радзивилл. - Если бы шведы не грозили нашествием, зачем было бы отправлять к ним посольство? - говорили другие. - Ведь совсем недавно из Стокгольма вернулся посол Каназиль; да, видно, ничего не сумел он сделать, коли вслед за ним сразу же послали столь важных сенаторов. Люди рассудительные все еще не верили в возможность войны. Речь Посполитая - твердили они - не дала шведам никакого повода для войны, и перемирие все еще сохраняет силу. Как можно попрать присягу, нарушить самые священные договоры и по-разбойничьи напасть на соседа, не подозревающего об опасности? К тому же Швеция еще помнит раны, нанесенные ей польской саблей под Кирхгольмом, Пуцком и Тшцяной(*)! Во всей Европе не нашел Густав Адольф достойного противника, а пан Конецпольский смирял его несколько раз. Не станут шведы ставить на карту великую славу, завоеванную ими, и вступать в войну с противником, которого они никогда не могли одолеть на поле брани. Это верно, что Речь Посполитая истощена и ослаблена войною, однако одной только Пруссии и Великой Польши, которая в последних войнах совсем не пострадала, достаточно, чтобы прогнать за море этот голодный народ и оттеснить его к бесплодным скалам. Не бывать войне! Люди неспокойные возражали на это, что еще до варшавского сейма сеймик в Гродно держал, по уговору короля, совет о защите великопольских рубежей и составил роспись податей и войск, чего он не стал бы делать, когда бы опасность не была близка. Так надежда сменялась опасением и тяжелая неуверенность угнетала души людей, когда этому внезапно положил предел универсал генерального старосты великопольского(*) Богуслава Лещинского, которым созывалось шляхетское ополчение познанского и калишского воеводств для защиты границ от грозящего стране шведского нашествия. Сомнений больше не было. Клич: "Война!" - разнесся по всей Великой Польше и по всем землям Речи Посполитой. Это была не просто война, а новая война. Хмельницкий, которому помогал Бутурлин, грозился на юге и на востоке, Хованский и Трубецкой - на севере и востоке, швед приближался с запада! Огненная лента обращалась в огненное кольцо. Страна была подобна осажденному лагерю. А в этом лагере недобрые творились дела. Один предатель, Радзе"вский(*), уже бежал во вражеский стан. Это он направлял врагов на готовую добычу, он указывал на слабые стороны, он должен был склонять к предательству гарнизоны. Сколько было, помимо того, неприязни и зависти, сколько было магнатов, враждовавших друг с другом или косо смотревших на короля за то, что он отказал им в чинах, и ради личных выгод готовых в любую минуту пожертвовать благом отчизны; сколько было иноверцев, стремившихся отпраздновать свое торжество пусть даже на могиле отчизны; но еще больше было своевольников и людей равнодушных и ленивых, которые любили только самих себя, свое богатство и свою праздную жизнь. Однако богатая и еще не опустошенная войною Великая Польша не жалела денег на оборону. Города и шляхетские деревни выставили столько пехоты, сколько полагалось по росписи, и прежде чем шляхта самолично двинулась в стан, туда потянулись уже пестрые полки ратников под командой ротмистров, назначенных сеймиками из людей, искушенных в военном деле. Станислав Дембинский вел познанских ратников; Владислав Влостовский - костянских, а Гольц, славный солдат и инженер, - валецких. У калишских мужиков булаву ротмистра держал Станислав Скшетуский, принадлежавший к семье храбрых воителей, племянник Яна, знаменитого участника битвы под Збаражем. Кацпер Жихлинский вел конинских мельников и солтысов. Ратников из Пыздров возглавлял Станислав Ярачевский, который провел молодые годы в иноземных войсках; ратников из Кцини - Петр Скорашевский, а из Накла - Квилецкий. Однако никто из них в военном опыте не мог сравниться с Владиславом Скорашевским, к голосу которого прислушивались даже сам командующий великопольским войском и воеводы. В трех местах: под Пилой, Уйстем и Веленем заняли ротмистры рубежи по реке Нотец и стали ждать приближения шляхты, созванной в ополчение. С утра до вечера пехотинцы рыли шанцы, все время оглядываясь, не едет ли долгожданная конница. Тем временем прибыл первый вельможа, пан Анджей Грудзинский, калишский воевода, и со всей своей большой свитой в белых и голубых мундирах остановился в доме бурмистра. Он думал, что его тотчас окружит калишская шляхта; однако никто не явился, и он послал тогда за ротмистром, Станиславом Скшетуским, который следил за рытьем шанцев на берегу реки. - А где же мои люди? - спросил он после первых приветствий у ротмистра, которого знал с малых лет. - Какие люди? - спросил Скшетуский. - А калишское ополчение? Полупрезрительная, полустрадальческая улыбка скользнула по темному лицу солдата. - Ясновельможный воевода, - сказал он, - сейчас время стрижки овец, а за плохо промытую шерсть в Гданске платить не станут. Всякий шляхтич следит теперь у пруда за мойкой шерсти или стоит у весов, справедливо полагая, что шведы не убегут. - Как так? - смутился воевода. - Еще никого нет? - Ни живой души, кроме ратников... А там, смотришь, жатва на носу. Добрый хозяин в такую пору из дому не уезжает. - Что ты мне, пан, толкуешь? - А шведы не убегут, они только подступят поближе, - повторил ротмистр. Рябое лицо воеводы вдруг покраснело. - Что мне до шведов? Мне перед другими воеводами будет стыдно, если я останусь здесь один как перст! Скшетуский снова улыбнулся. - Позволь заметить, ясновельможный воевода, - возразил он, - что главное все-таки шведы, а стыд уж потом. Да и какой там стыд, когда нет еще не только калишской, но и никакой другой шляхты. - С ума они, что ли, посходили! - воскликнул Грудзинский. - Нет, они только уверены в том, что коли им не захочется к шведам, так шведы не замедлят явиться к ним. - Погоди, пан! - сказал воевода. Он хлопнул в ладоши и, когда явился слуга, велел подать чернила, бумагу и перья и уселся писать. По прошествии получаса он посыпал лист бумаги песком, стряхнул песок и сказал: - Я посылаю еще одно воззвание, чтобы ополченцы явились pro die 27 praesentis*, не позднее, думаю, что в этот последний срок они non deesse patriae**. А теперь скажи мне, пан, есть ли вести о неприятеле? _______________ * К 27-му числу текущего месяца (лат.). ** Не оставят отчизны (лат.) - подразумевается: в беде. - Есть. Виттенберг обучает свои войска на лугах под Дамой. - Много ли их у него? - Одни говорят, семнадцать тысяч, другие - что больше. - Гм! Нас и столько не наберется. Как ты думаешь, сможем мы дать им отпор? - Коли шляхта не явится, об этом нечего и думать. - Как не явиться - явится! Дело известное, ополченцы никогда не торопятся. Ну, а вместе с шляхтой справимся? - Нет, не справимся, - холодно ответил Скшетуский. - Ясновельможный воевода, у нас ведь совсем нет солдат. - Как так нет солдат? - Ты, ясновельможный воевода, так же, как и я, знаешь, что все войско на Украине. Нам оттуда и двух хоругвей не прислали, хотя богу одному ведомо, где гроза опасней. - А ратники, а шляхта? - На двадцать мужиков едва ли один нюхал порох, а на десять едва ли один умеет держать ружье. Из них получатся добрые солдаты, но только после первой войны, не теперь. Что ж до шляхты, то спроси, ясновельможный воевода, любого, кто хоть немного знаком с военным делом, может ли шляхетское ополчение устоять против регулярных войск, да еще таких, как шведские, ветеранов всей Лютеровой войны(*), привыкших к победам. - Так вот ты как превозносишь шведов? - Не превозношу я их! Будь тут у нас тысяч пятнадцать таких солдат, какие были под Збаражем, постоянного войска да конницы, я бы их не боялся, а с нашими дай бог хоть что-нибудь сделать. Воевода положил руки на колени и в упор поглядел на Скшетуского, точно хотел прочитать в его глазах какую-то тайную мысль. - Тогда зачем же мы пришли сюда? Уж не думаешь ли ты, что лучше было бы сдаться? Скшетуский вспыхнул при этих словах. - Коли я такое помыслил, вели, ясновельможный воевода, на кол меня посадить. Ты спрашиваешь, верю ли я в победу, я отвечаю как солдат: не верю! А зачем мы сюда пришли, это дело другое. Как гражданин, я отвечаю: чтобы нанести врагу первый удар, чтобы задержать его и позволить снарядиться и выступить другим воеводствам, чтобы нашими телами до той поры сдерживать натиск, покуда все мы не поляжем до последнего человека! - Похвальное намерение, - холодно возразил воевода, - но вам, солдатам, легче говорить о смерти, нежели нам, кому придется ответ держать за море напрасно пролитой шляхетской крови. - На то у шляхты и кровь, чтоб проливать ее. - Так-то оно так! Все мы готовы голову сложить, это ведь самое легкое дело. Но долг тех, кто по воле провидения поставлен начальником, не одной только славы искать, но и о пользе дела думать. Это верно, что война уже как будто началась; но ведь Карл Густав родич нашему королю и должен об этом помнить. Потому и надлежит попытаться вступить в переговоры, ибо словом можно иной раз добиться большего, нежели оружием. - Не мое это дело! - сухо ответил пан Станислав. Воевода, видно, то же подумал, потому что кивнул головой и простился с ротмистром. Однако Скшетуский лишь наполовину был прав, когда говорил о медлительности шляхты, призванной в ряды ополчения. Правда, до окончания стрижки овец в стан между Пилой и Уйстем мало кто явился, но к двадцать седьмому июня, то есть к тому сроку, который был указан в новом воззвании, съехалось довольно много шляхты. Погода давно уже стояла ясная, сухая, и тучи пыли поднимались каждый день, возвещая о приближении все новых и новых отрядов. Шляхта ехала шумно, верхами и на колесах, с целой оравой слуг, с запасами провианта, с повозками и всякими иными удобствами и с таким множеством копий, ружей, мушкетонов, сабель, тяжелых мечей и забытых уже к тому времени гусарских молотков, служивших для того, чтобы разбивать доспехи, что нередко какой-нибудь шляхтич был увешан оружием, которого с избытком хватило бы на троих. По этому вооружению ветераны тотчас узнавали людей неопытных, не нюхавших пороха. Из всей шляхты, жившей на обширных пространствах Речи Посполитой, великопольская была наименее воинственной. Татары, турки и казаки никогда не попирали этих мест, где со времен крестоносцев почти совсем забыли, что значит воевать на родной земле. Кто из великопольской шляхты ощущал в себе воинственный пыл, тот вступал в коронные войска и сражался так же доблестно, как и прочие шляхтичи, а кто предпочитал отсиживаться дома, превращался в заправского домоседа, который любил и богатство приумножить, и повеселиться, - в ретивого хозяина, который заваливал шерстью и особенно хлебом рынки прусских городов. Поэтому теперь, когда нашествие шведов оторвало великопольскую шляхту от мирных трудов, ей казалось, что, сколько ни возьми на войну оружия, запасов и слуг для защиты тела и имущества господина, - все будет мало. Странные это были солдаты, и ротмистры никак не могли с ними сладить. Один, к примеру, становился в строй с копьем длиною в девятнадцать футов и в панцире, но зато в соломенной шляпе "для холодка", другой во время ученья жаловался на жару, этот зевал, ел или пил, тот звал слугу, и все, не видя в этом ничего особенного, так галдели в строю, что никто не слышал команды офицеров. Трудно было приучить шляхетскую братию к дисциплине, очень она обижалась, полагая, что дисциплина противна ее гражданскому достоинству. Правда, в строю читали "артикулы", но их никто и слушать не хотел. Цепями на ногах этого войска было множество повозок, запасных и упряжных лошадей, скота, предназначенного для довольствия, и особенно слуг, которые стерегли шатры, снаряжение, пшено и прочую крупу и снедь и по малейшему поводу затевали ссоры и драки. Навстречу такому вот войску со стороны Щецина и пойм реки Одры приближался, ведя семнадцать тысяч ветеранов, скованных железной дисциплиной, старый военачальник, Арвид Виттенберг, который молодость провел на Тридцатилетней войне. С одной стороны стоял беспорядочный польский стан, похожий на ярмарочное сборище, шумный, недовольный, с неумолчными спорами и разговорами о приказах начальников, состоявший из степенных мужичков, которые наспех были превращены в пехотинцев, и господ, которых оторвали прямо от стрижки овец. С другой стороны двигался лес копий и мушкетных дул, шли маршем грозные, безмолвные колонны, которые, по мановению руки военачальника, с регулярностью машин развертывались в линии и полукруги, смыкались в клинья и треугольники, ловкие, как меч в руке фехтовальщика, шли настоящие воители, холодные, невозмутимые, достигшие высшего мастерства в военном своем ремесле. Кто же из людей опытных мог сомневаться в том, чем кончится встреча и на чьей стороне будет победа? Тем не менее в стан съезжалось все больше шляхты, а еще раньше стали прибывать вельможи из Великой Польши и других провинций с состоявшими при них войсками и слугами. Вскоре после воеводы Грудзинского в Пилу явился могущественный воевода познанский Кшиштоф Опалинский. Три сотни гайдуков, наряженных в желтые с красным мундиры и вооруженных мушкетами, выступало перед каретой воеводы; придворные и шляхта толпою окружали его высокую особу; за ними в боевом строю следовал отряд рейтар в таких же мундирах, как и гайдуки; а сам воевода ехал в карете, имея при своей особе шута, Стаха Острожку, который обязан был увеселять в дороге своего угрюмого господина. Приезд столь славного вельможи ободрил и воодушевил войско, ибо всем тем, кто взирал на царственное величие воеводы, на гордый его лик с высоким, как свод, челом и умными, суровыми очами, на всю его сенаторскую осанку, и в голову не могло прийти, что такого властителя может постичь какая-нибудь неудача. Людям, привыкшим почитать чины и лица, казалось, что даже шведы не посмеют поднять святотатственную руку на такого магната. Те, у кого в груди билось робкое сердце, под его крылом сразу почувствовали себя в безопасности. Воеводу приветствовали горячо и радостно; клики раздавались вдоль всей улицы, по которой кортеж медленно подвигался к дому бурмистра; головы склонялись перед воеводой, который был виден как на ладони сквозь стекла раззолоченной кареты. Вместе с воеводой на поклоны отвечал и Острожка, притом с таким достоинством и важностью, точно толпы народа кланялись ему одному. Не успела улечься пыль после приезда познанского воеводы, как прискакали гонцы с вестью, что едет его двоюродный брат, подляшский воевода Петр Опалинский со своим шурином, Якубом Роздражевским, воеводой иновроцлавским. Кроме придворных и слуг, они привели по полторы сотни вооруженных людей. А потом дня не проходило, чтобы не прибыл кто-нибудь из вельмож: приехал Сендзивой Чарнковский, шурин Кшиштофа Опалинского, каштелян познанский, затем Станислав Погожельский, каштелян калишский, Максимилиан Мясковский, каштелян кшивинский, и Павел Гембицкий, каштелян мендзижецкий. Местечко переполнили толпы людей, так что негде было разместить даже придворных. Прилегающие луга запестрели шатрами ополчения. Можно было подумать, что в Пилу со всей Речи Посполитой слетелись разноперые птицы. Мелькали красные, зеленые, голубые, синие, белые кафтаны и полукафтанья, жупаны и кунтуши, ибо, не говоря уж о шляхетском ополчении, в котором каждый шляхтич носил другое платье, не говоря о придворных и слугах, даже ратники от каждого повета были одеты в мундиры разных цветов. Явились и маркитанты, которые не могли разместиться на рынке и построили палатки за местечком. В них продавалось военное снаряжение - от мундиров до оружия - и продовольствие. Одни харчевни дымили день и ночь, разнося запах бигоса, пшенной каши, жареного мяса, в других продавались напитки. Толпы шляхтичей, вооруженных не только мечами, но и ложками, толкались перед ними; они ели, пили и вели разговоры то о неприятеле, которого еще не было видно, то о подъезжающих вельможах, на чей счет отпускалось немало соленых шуток. Среди кучек шляхты с самым невинным видом прохаживался Острожка в платье, сшитом из пестрых лоскутьев, и со скипетром, украшенным бубенцами. Везде, где он только показывался, его тотчас окружала толпа, а он, подливая масла в огонь, помогал высмеивать вельмож и задавал загадки одна другой ядовитей, так что шляхта со смеху покатывалась. В них Острожка никому не давал спуску. Однажды в полдень на рынок вышел сам воевода познанский и, вмешавшись в толпу, стал благосклонно беседовать то с отдельными шляхтичами, то сразу со всей толпою, осторожно сетуя на короля за то, что он, несмотря на приближение неприятеля, не прислал ни одной регулярной хоругви. - Никто о нас не думает, - говорил он, - оставили нас без подмоги. В Варшаве толкуют, что на Украине и так слишком мало войска и что гетманы не могут справиться с Хмельницким. Что поделаешь! Видно, кое-кому Украина милей, чем Великая Польша... В немилости мы с вами, в немилости! Отдали нас на съедение! - А кто в этом повинен? - спрашивал Шлихтинг, всховский судья. - Кто повинен во всех бедах Речи Посполитой? - воскликнул воевода. - Да уж конечно, не мы, братья шляхтичи, мы ведь грудью ее защищаем. Шляхтичам, которые слушали его, очень польстило, что "граф бнинский и опаленицкий" почитает себя за ровню им и называет "братьями". - Ясновельможный воевода, - тотчас подхватил Кошуцкий, - побольше бы его величеству таких советников, как твоя милость, уж, верно бы, нас не бросили тогда на съедение врагу. Но, похоже, там правят те, кто гнет спину. - Спасибо, брат, на добром слове! Во всем повинен тот, кто слушает злого совета. Наши вольности кое-кому как бельмо на глазу. Чем больше погибнет шляхты, тем легче будет ввести absolutum dominium*. _______________ * Абсолютную власть(*) (лат.). - Неужто же нам ради того погибать, чтобы дети наши стонали в неволе? Воевода ничего не ответил, а изумленная шляхта переглянулась. - Так вот оно дело какое? - раздались многочисленные голоса. - Так это нас сюда на убой послали? Теперь мы поняли! Не сегодня начались эти разговоры об absolutum dominium! Но коли на то пошло, так и мы сумеем позаботиться о наших головах! - И о наших детях! - И о нашем имении, которое враг будет опустошать igne et ferro*. _______________ * Огнем и мечом (лат.). Воевода молчал. Весьма странным способом воодушевлял своих солдат этот военачальник. - Король всему виною! - кричало все больше голосов. - А вы помните историю Яна Ольбрахта(*)? - спросил воевода. - "При короле Ольбрахте погибла вся шляхта!" Измена, братья! - Король, король изменник! - крикнул чей-то смелый голос. Воевода молчал. Но тут Острожка, стоявший рядом с ним, захлопал себя по ляжкам и так пронзительно запел петухом, что все взоры обратились на него. - Братья шляхтичи, голубчики! Послушайте мою загадку! Шляхтичи, переменчивые, как погода в марте, мгновенно забыли о своем негодовании; сгорая от любопытства, они хотели теперь одного - поскорее услышать новую остроту шута. - Слушаем! Слушаем! - раздались голоса. Шут, как обезьяна, заморгал глазами и стал читать пискливым голосом: Получил он от брата жену и венец, Только тут же пришел нашей славе конец. Он подканцлера выгнал и нынче, ей-ей, Сам подканцлером стал при... супруге своей - Король, король! Клянусь богом, Ян Казимир! - раздались голоса со всех сторон. И толпа разразилась громовым хохотом. - А чтоб его, как здорово сочинил! - кричала шляхта. Воевода смеялся вместе со всеми; но когда толпа поутихла, сказал глубокомысленно: - И за такое дело мы должны теперь кровь проливать, сложить свои головы!.. Вот до чего дошло! На тебе, шут, дукат за добрую загадку! - Кшиштофек! Кших, дорогой мой! - ответил Острожка. - Почему ты нападаешь на других за то, что они держат скоморохов, а сам не только держишь меня, но еще и за загадки приплачиваешь? Дай же мне еще дукат, я загадаю тебе другую загадку. - Такую же хорошую? - Только подлинней. Дай сперва дукат. - Бери! Шут снова захлопал руками, как крыльями, снова запел петухом и крикнул: - Братья шляхтичи, послушайте, кто это такой: Катоном он прослыл, оружьем взял сатиру, Не саблю, а перо он предпочел и лиру; Но обошел король сатирика чинами, И освистал Катон Retpublicat* стихами. Любил бы саблю он, и были б меньше беды, Сатир его пустых не побоятся шведы. Да он бы сам небось охотно им продался, Как пан, чей важный чин он получить старался. _______________ * Республику (лат.) - то есть Речь Посполитую. Все присутствующие тотчас отгадали и эту загадку. Два-три сдавленных смешка раздались в толпе, после чего воцарилось глубокое молчание. Воевода побагровел и совсем смешался, ибо все взоры были устремлены на него, а шут все поглядывал на шляхтичей, а потом спросил: - Так как же, дорогие мои, никто из вас не может отгадать, кто это такой? Немое молчание было ответом, тогда Острожка с пренахальным видом обратился к воеводе: - Неужто и ты, Кших, не знаешь, о каком бездельнике был тут разговор? Не знаешь? Тогда плати дукат! - Бери! - ответил воевода. - Бог тебя вознаградит!.. Скажи, Кших, а ты не старался получить подканцлерство после бегства Радзе"вского? - Не время шутки шутить! - отрезал Кшиштоф Опалинский. И, сняв шапку, поклонился шляхте: - Будьте здоровы! Мне пора на военный совет. - Ты, Кших, хотел сказать: на семейный совет, - поправил его Острожка. - Вы ведь там все родичи, и совет будете держать о том, как бы дать отсюда тягу. - После этого он повернулся к шляхте и, сняв шапку, поклонился, точь-в-точь как воевода: - А вам, - сказал он, - только этого и надо! И они ушли вдвоем, но не успели сделать и двух десятков шагов, как поднялся оглушительный хохот; он звучал в ушах воеводы до тех пор, пока не потонул в общем шуме стана. Военный совет и впрямь состоялся, и председательствовал на нем воевода познанский. Это был небывалый совет! В нем принимали участие одни только вельможи, не знавшие военного дела. Они были великопольскими магнатами и не следовали, да и не могли следовать примеру литовских или украинских "самовластителей", которые, как саламандры, жили в непрестанном огне. Там что ни воевода или каштелян, то был военачальник, у которого никогда не пропадали на теле красные следы от кольчуги, который молодость проводил на востоке, в степях и лесах, в станах и лагерях, среди битв, засад и преследований. Здесь же были одни вельможи, занимавшие высокие посты, и хотя во время войн они тоже выступали в походы с шляхетским ополчением, однако никогда не бывали военачальниками. Мир ненарушимый охладил боевой пыл и у потомков тех рыцарей, перед которыми некогда не могли устоять железные когорты крестоносцев, превратил их в державных мужей, ученых, сочинителей. Только суровая шведская школа научила их тому, что они успели забыть. А пока вельможи, собравшиеся на совет, неуверенно переглядывались и, боясь заговорить первыми, ждали, что скажет "Агамемнон", воевода познанский. "Агамемнон" же ровно ничего не смыслил в военном деле, и речь свою снова начал с жалоб на неблагодарность и бездействие короля, который всю Великую Польшу и их самих с легким сердцем отдал на растерзание врагу. И как же был красноречив воевода, какую величественную принял осанку, достойную, право же, римского сенатора: голову он держал высоко, черные глаза его метали молнии, уста - громы, а седеющая борода тряслась от воодушевления, когда он живописал грядущие бедствия отчизны. - Кто же страждет в отчизне, - говорил он, - как не сыны ее, а здесь нам придется пострадать первым. Наши земли, наши поместья, дарованные предкам за заслуги и кровь, будет первыми попирать враг, который, как вихрь, приближается к нам с моря. За что же мы страдаем? За что угонят наши стада, потопчут наши хлеба, сожгут деревни, построенные нашими трудами? Разве это мы нанесли обиды Радзе"вскому, разве мы несправедливо осудили его и преследовали как преступника, так что он вынужден был искать покровительства у иноземцев? Нет! Разве мы настаиваем на том, чтобы пустой титул шведского короля, который стоил уже моря крови, был сохранен в подписи нашего Яна Казимира(*)? Нет! Две войны пылают на двух границах - так им понадобилось вызвать еще третью? Пусть бог, пусть отчизна судят того, кто во всем этом повинен!.. Мы же умоем руки, ибо не повинны мы в крови, которая прольется... Так метал воевода громы и молнии, но когда дошло до существа дела, ничего путного он посоветовать не смог. Тогда послали за ротмистрами, которые командовали ратниками, в первую голову за Владиславом Скорашевским, который был не только славным и несравненным рыцарем, но и старым воителем, знавшим ратное дело как свои пять пальцев. Его дельных советов слушались нередко даже военачальники, тем более жаждали их сейчас вельможи. Пан Скорашевский посоветовал стать тремя станами - под Пилой, Веленем и Уйстем - на таком расстоянии, чтобы в случае нападения войска могли прийти друг другу на помощь; кроме того, все поречье, охваченное полукружьем станов, укрепить шанцами, которые господствовали бы над переправами. - Мы увидим, - говорил Скорашевский, - где враг наводит переправу, и соберем тогда там все три стана, чтобы дать ему достойный отпор. Я же, с вашего соизволения, направлюсь с небольшим отрядом в Чаплинек. Гиблая это позиция, и я постараюсь вовремя оттуда уйти, но там я первым разведаю, где противник, и дам вам знать. Все согласились с этим советом, и в стане поднялось движение. Шляхты съехалось уже около пятнадцати тысяч. Пехота рыла шанцы на протяжении шести миль. Уйсте, главную позицию, занял со своими людьми воевода познанский. Часть рыцарей осталась в Велене, часть в Пиле, а Владислав Скорашевский отправился в Чаплинек, чтобы оттуда вести наблюдение за неприятелем. Наступил июль; дни по-прежнему стояли ясные и жаркие. Солнце на равнине так припекало, что шляхта укрывалась от зноя в лесах; кое-кто велел даже раскинуть шатры в тени деревьев. Там устраивались веселые и шумные попойки; но еще больший шум поднимали слуги, особенно когда выводили на берег Нотеца и Глды лошадей на водопой и купанье, а выгоняли они их три раза в день, сразу по несколько тысяч, и при этом ссорились и дрались за лучшее место на берегу. Но как ни старался воевода познанский ослабить дух войск, сначала все были полны отваги. Если бы Виттенберг подошел к стану в начале июля, он, весьма вероятно, натолкнулся бы на сильное сопротивление, которое в пылу сражения могло бы обратиться в непреодолимый натиск, как тому бывало много примеров. Что ни говори, в жилах этих людей, хоть и отвыкших от войны, текла рыцарская кровь. Как знать, может, какой-нибудь новый Иеремия Вишневецкий обратил бы Уйсте во второй Збараж и открыл бы в этих шанцах новую страницу рыцарской славы. Увы, воевода познанский умел только писать, но не сражаться. Виттенберг, не только искушенный воитель, но и человек прозорливый, быть может, умышленно не торопился. Многолетний опыт учил его, что необстрелянные солдаты наиболее опасны в первые минуты воодушевления и что им часто недостает не мужества, а того солдатского закала, который дает только опыт. Они могут стремительным натиском опрокинуть самые закаленные в боях полки и пройти по трупам людей. Это железо, которое кипит, дышит, брызжет искрами, обжигает и уничтожает, пока оно горячо, а когда остынет, представляет собою лишь мертвую глыбу металла. Прошла неделя, другая, началась третья, и долгое бездействие стало тяготить ополченцев. Зной становился невыносимым. Шляхта не желала выходить на ученья, отговариваясь тем, что "лошади от укусов слепней не стоят на месте, да и от комаров в этих болотистых местах просто житья нет...". Челядь все больше ссорилась за тенистые уголки, между господами дело тоже доходило до сабель. Кое-кто, отправившись вечером к реке, уезжал украдкой из стана, чтобы больше туда не возвратиться. Дурной пример подавали и сами вельможи. Скорашевский как раз дал знать из Чаплинка, что шведы уже близко, когда военный совет уволил домой сына средзского старосты Зигмунта Грудзинского из Грудной, на чем очень настаивал его дядя Анджей, воевода калишский. - Коли мне доведется сложить тут голову, отдать свою жизнь, - говорил он, - пусть хоть племянник унаследует мою славу и сохранит память о моих заслугах, чтобы не пропали они даром. Тут он расчувствовался, вспомнив о молодости и невинности племянника, и стал превозносить щедрость, с какой тот выставил для Речи Посполитой целую сотню отличных ратников. И военный совет снизошел к просьбе дяди. Утром шестнадцатого июля, буквально накануне осады и битвы, сын средзского старосты с двумя десятками слуг открыто уезжал из стана домой. Толпы шляхты провожали его из стана градом насмешек, а предводительствовал ими Острожка, который издали кричал вслед уезжавшему магнату: - Вельможный пан, дарю тебе к фамилии прозвание deest!* _______________ * Отсутствует; здесь: дезертир (лат.). - Виват Деест-Грудзинский! - орала шляхта. - И не плачь ты о дядюшке! - продолжал кричать Острожка. - Он, как и ты, презирает шведов, пусть они только появятся, наверно, тотчас покажет им спину! Кровь бросалась в голову молодому магнату, но он делал вид, что не слышит оскорблений, только шпорил коня да расталкивал толпу, чтобы поскорее выбраться из стана и уйти от своих преследователей, которые в конце концов, не глядя на его род и звание, стали швырять в него комьями земли и кричать: - Труси, труси, трусливый заяц! Улепетывай! Ату его! Ха-ха! Серый! Поднялся такой шум, что прибежал сам воевода познанский с несколькими ротмистрами и стал успокаивать толпу, объяснять ей, что Грудзинский взял отпуск только на неделю по очень важному делу. Но дурной пример заразителен, и в тот же день нашлось несколько сот шляхтичей, которые решили, что они не хуже Грудзинского, и тоже бежали, только с меньшей свитой и с меньшим шумом. Станислав Скшетуский, ротмистр калишский, племянник Яна Скшетуского, знаменитого участника битвы под Збаражем, рвал на себе волосы, потому что и его мужики, по примеру "господ", стали "утекать" из стана. Снова был созван военный совет, в котором непременно хотели принять участие целые толпы шляхтичей. Ночь пришла тревожная, полная криков и свар. Все подозревали друг друга в намерении бежать. Возгласы: "Или все, или никто!" - передавались из уст в уста. Каждую минуту распространялся слух, будто воеводы уходят, и тут поднималось такое смятение, что воеводам пришлось несколько раз показываться возмущенным толпам. Более пятнадцати тысяч человек простояли верхом до рассвета, а воевода познанский ездил вдоль шеренг, обнажив голову, подобный римскому сенатору, и то и дело повторял великие слова: - Братья, с вами жить и умирать! В некоторых местах его встречали кликами: "Виват!" - но кое-где слышались насмешливые возгласы. Он же, едва успокоив толпу, возвращался на совет, усталый, охрипший, упоенный величием собственных слов и убежденный в том, что в эту ночь он оказал отчизне незабываемые услуги. Однако на совете слова не шли из его уст, в отчаянии он только теребил хохол и бороду и все повторял: - Если можете, посоветуйте, что делать! Я умываю руки, ибо с такими солдатами обороняться нельзя. - Ясновельможный воевода! - возражал ему Станислав Скшетуский. - Сам неприятель положит конец своеволию и смуте. Стоит только зареветь пушкам, стоит только начаться осаде и обороне, и та же шляхта ради спасения собственной жизни должна будет драться на валах, а не бунтовать в стане. Так уже не раз бывало! - Чем нам обороняться? Орудий нет, одни только пушчонки, которые годятся разве только для салютов на пиру. - Под Збаражем у Хмельницкого было семьдесят орудий, а у князя Иеремии только десятка полтора шестифунтовых пушек да единорогов. - Но у него была не ополченская шляхта, а войско, не стригуны овец, а свои прославленные хоругви. Из овечьих стригунов он солдат сделал. - Надо послать гонца за паном Владиславом Скорашевским, - сказал Сендзивой Чарнковский, каштелян познанский. - Назначить его начальником стана. Шляхта его почитает, и он сможет держать ее в узде. - Послать гонца за Скорашевским! Нечего ему сидеть в Драгиме или в Чаплинке! - повторил Анджей Грудзинский, воевода калишский. - Да, да! - раздались голоса. - Лучше ничего не придумаешь! И за Владиславом Скорашевским был послан гонец. Никаких других решений совет не принял, зато много было разговоров и жалоб и на короля и королеву, и на то, что войск нет, и на то, что их забыли. Следующее утро не принесло ни радости, ни успокоения. Напротив, смятение усилилось. Кто-то пустил вдруг слух, будто кальвинисты содействуют шведам и при первом же удобном случае готовы перейти во вражеский стан. Мало того, слух этот не был опровергнут ни Шлихтингом, ни Эдмундом и Яцеком Курнатовскими, тоже кальвинистами, но искренне преданными отчизне. Напротив, они сами подтвердили, что иноверцы, обособившись, строят козни, а предводителем у них известный изверг и мятежник Рей, который смолоду служил охотником у немцев на стороне лютеран и был большим другом шведов. Не успел этот слух разнестись по стану, как тотчас сверкнули тысячи сабель и поднялась настоящая буря. - Изменников пригрели! Змею пригрели, готовую кусать материнскую грудь! - кричала шляхта. - Отдайте их нам! - Изрубить их! Подлая измена! Вырвать плевелы с корнем, не то мы все погибнем! Снова пришлось воеводам и ротмистрам утихомиривать шляхту, однако теперь сделать это было еще труднее, чем накануне. Да они и сами были убеждены, что Рей готов открыто изменить отчизне, потому что он давно перенял все иноземные обычаи и, кроме языка, у него не осталось ничего польского. Было решено выслать его из стана, что немного успокоило взволнованные умы. Однако долго еще в стане слышались крики: - Отдайте их нам! Измена! Измена! Странное настроение царило теперь в стане. Одни пали духом и предались унынию. В молчании блуждали они вдоль валов, со страхом и тоской поглядывая на равнину, откуда должен был подойти неприятель, или шепотом делились друг с другом самыми ужасными новостями. Безумная, отчаянная веселость обуяла других, они ощутили в себе готовность умереть. А чтобы весело провести остаток дней, запировали, загуляли напропалую. Иные помышляли о спасении души и проводили время в молитвах. Никого только не было во всей этой толпе, кто бы подумал о победе, точно победа была делом совершенно немыслимым, хотя неприятель и не располагал превосходными поляков силами: у него было только больше пушек, лучше обученное войско и военачальник, знавший военное дело. Пока польский стан кипел, бурлил, пировал, возмущался и стихал, как море, волнуемое ветром, пока шляхетское ополчение шумело, как на сейме во время избрания короля, по раздольным зеленым поймам Одры спокойно подвигались шведские полчища. Впереди выступала бригада королевской гвардии; ее вел Бенедикт Горн, грозный воитель, чье имя со страхом повторяли в Германии; люди в бригаде были рослые, молодцы как на подбор, в шлемах с гребнем и затыльником, прикрывавшим уши, в желтых кожаных кафтанах, вооруженные рапирами и мушкетами, хладнокровные и упорные в бою и послушные мании полководца. Карл Шеддинг, немец, вел следующую, вестготландскую бригаду, состоявшую из двух полков пехоты и одного тяжелой конницы в панцирях без наплечников; одна половина пехоты была вооружена мушкетами, другая копьями: в начале боя мушкетеры выступали впереди, а если их атаковала конница, они отступали за копьеносцев, те же, уткнув один конец копья в землю, другой наставляли навстречу мчавшимся лошадям. При Сигизмунде Третьем, под Тшцяной, одна гусарская хоругвь изрубила саблями и растоптала эту самую вестготландскую бригаду, в которой теперь служили преимущественно немцы. Две смаландские бригады вел Ирвинг, которого прозвали Безруким, так как, защищая в свое время хоругвь, он потерял правую руку, зато в левой у него была такая силища, что он мог с размаху отрубить голову лошади; это был угрюмый солдат, любивший только войну и кровопролитие, безжалостный и к себе и к солдатам. Когда из других "предводителей" в непрестанных войнах выковались мастера своего дела, любившие войну ради войны, он неизменно оставался все тем же фанатиком и, убивая людей, пел божественные псалмы. Вестманландская бригада шла под водительством Дракенборга, а гельсингерскую, состоявшую из прославленных стрелков, вел Густав Оксеншерна, родич знаменитого канцлера, молодой военачальник, подававший большие надежды. Остготландскую бригаду вел Ферсен, а нерикскую и вермландскую - сам Виттенберг, который одновременно предводительствовал всем войском. Семьдесят два орудия оставляли глубокие борозды на сырых лугах, всех же солдат было семнадцать тысяч, грозных грабителей Германии, бойцов такой выучки, что сравниться с ними, особенно с пехотой, могла разве только французская гвардия. За полками тянулись обозы и шатры, полки же шли в строю, каждую минуту готовые к бою. Лес копий поднимался над морем голов, шлемов и шляп, а между копьями плыли к польской границе большие голубые знамена с белыми крестами посередине. С каждым днем сокращалось расстояние, разделявшее два войска. Наконец двадцать первого июля в лесу, подле деревушки Генрихсдорф, шведские полчища впервые увидели пограничный польский столб. При виде этого столба громкие клики раздались в войсках, загремели трубы, бубны и литавры и развернулись все знамена. Виттенберг в сопровождении блестящей свиты выехал вперед, и все полки проходили мимо него, салютуя оружием, конница с рапирами наголо, пушки с зажженными фитилями. Час был полуденный, погода прекрасная. В лесном воздухе пахло смолой. Серая, залитая солнечными лучами дорога, по которой проходили шведские хоругви, выбегая из генрихсдорфского леса, терялась на горизонте. Когда войска вышли по этой дороге из лесу, их взорам открылась веселая, озаренная улыбкой страна со злачными желтеющими нивами, что переливались на солнце, с разбросанными там и сям дубравами, с зелеными лугами. За дубравами далеко-далеко поднимались к небу струйки дыма; на отаве виднелись пасущиеся стада. Там, где на лугах сверкала в широком разливе река, спокойно расхаживали аисты. Сладостная тишина была разлита повсюду на этой земле, текущей медом и млеком. Казалось, она распростиралась все шире и раскрывала объятия войскам, будто не захватчиков встречала, а гостей, прибывающих с миром. Когда взору открылась эта картина, новый клик вырвался из груди у всех солдат, особенно коренных шведов, привыкших к нагой, бедной и дикой природе родного края. Сердца людей, жадных до чужого и бедных, загорелись желанием захватить эти сокровища и богатства, которые представились их очам. Воодушевление охватило ряды войск. Однако, закаленные в огне Тридцатилетней войны, солдаты знали, что нелегкой ценой могут они покорить этот край, ибо населял его народ многочисленный и отважный, который умел его защищать. В Швеции еще жива была память о страшном разгроме под Кирхгольмом, когда три тысячи конницы под водительством Ходкевича растоптали восемнадцать тысяч отборного шведского войска. В домах Вестготланда и Смаланда вплоть до самой Далекарлии рассказывали о крылатых рыцарях, словно о великанах из саги. Еще свежей была память о битвах при Густаве Адольфе, ибо живы были люди, которые участвовали в них. Прежде чем пронестись через всю Германию, скандинавский орел дважды обломал когти о легионы Конецпольского. Потому-то радость в сердцах шведов соединялась с известным опасением, которое закралось и в душу самого полководца Виттенберга. Он озирал проходившие мимо полки пехоты и конницы такими очами, какими пастырь озирает свое стадо, затем обратился к тучному человеку в шляпе с пером и в светлом парике, ниспадавшие на плечи. - Так вы уверяете, - сказал он, - что с этими силами можно сломить войска, стоящие под Уйстем? Человек в светлом парике улыбнулся. - Ваша милость, вы можете вполне на меня положиться, я готов головой поручиться за свои слова. Если бы под Уйстем были регулярные войска и кто-нибудь из гетманов, тогда я первый посоветовал бы не торопиться и подождать, пока не подойдет его величество со всем войском; но против шляхетского ополчения и этих великопольских вельмож наших сил более чем достаточно. - А не пришлют им подкреплений? - Подкреплений не пришлют по двум причинам: во-первых, потому, что все войска, которых вообще немного, заняты в Литве и на Украине; во-вторых, потому, что в Варшаве ни король Ян Казимир, ни канцлеры, ни сенат до сих пор не хотят верить, что его величество король Карл Густав, невзирая на перемирие и последние посольства, невзирая на готовность поляков пойти на уступки, все же начнет войну. Они надеются, что в последнюю минуту мир будет заключен... ха-ха! Тучный человек снял шляпу, утер пот с красного лица и прибавил: - Трубецкой и Долгорукий(*) в Литве, Хмельницкий на Украине, а мы вступаем в Великую Польшу! Вот до чего довело правление Яна Казимира! Виттенберг бросил на него странный взгляд и спросил: - И вы этому рады? - А я этому рад, ибо мои обиды и моя невинность будут отмщены; кроме того, я уже ясно вижу, что сабля вашей милости и мои советы возложат новую, самую прекрасную в мире корону на главу Карла Густава. Виттенберг устремил взгляд вдаль, окинул леса, дубовые рощи, луга и нивы и через минуту сказал: - Да! Прекрасна и плодородна эта страна. Вы тоже можете быть уверены, что после войны его величество никому другому не вверит здесь наместничества. Тучный человек снова снял шляпу. - Я также не желаю другого повелителя, - прибавил он, поднимая глаза к небу. Небо было ясным и безоблачным, и гром не грянул, не разразил изменника, который на этой границе предавал в руки неприятеля свою истерзанную отчизну, стонавшую под бременем двух войн. Человек, беседовавший с Виттенбергом, был Иероним Радзе"вский, бывший коронный подканцлер, ныне изменник, перебежавший на сторону шведов. Некоторое время они стояли в молчании; тем временем две последние бригады, нерикская и вермландская, пересекли границу; вслед за ними покатили орудия, трубы все еще играли, а гром литавр и грохот барабанов заглушали шаги солдат, рождая в лесу зловещее эхо. Наконец двинулся и штаб. Радзе"вский ехал рядом с Виттенбергом. - Оксеншерны не видно, - сказал Виттенберг. - Боюсь, как бы с ним чего не случилось. Не знаю, хороший ли это был совет послать его вместо трубача с письмами под Уйсте. - Хороший, - ответил Радзе"вский. - Он осмотрит стан, увидит военачальников и разведает, что они замышляют, а этого какой-нибудь обозник не сделает. - А если его узнают? - Там его знает один только Рей, а он наш. Да если его и узнают, все равно ничего дурного ему не сделают, напротив, и припасом снабдят на дорогу, и наградят... Я поляков знаю, они на все готовы, только бы показать перед иноземцами, какой они учтивый народ. Мы все усилия употребляем на то, чтобы нас хвалили иноземцы. За Оксеншерну вы можете быть спокойны, волос у него с головы не упадет. Не видно его, потому что времени прошло еще слишком мало. - А как вы думаете, будет ли какой-нибудь прок от наших писем? Радзе"вский рассмеялся. - Позвольте мне стать пророком и предсказать, что станется. Воевода познанский - человек политичный и ученый, а посему ответит он нам политично и весьма учтиво, а так как он любит слыть за римлянина, то и ответ его будет сверхримский: сперва он нам напишет что предпочитает пролить последнюю каплю крови, нежели сдаться, что смерть лучше бесславия, а любовь, которую он питает к отчизне, велит ему сложить голову на ее границе. Радзе"вский засмеялся еще громче, суровое лицо Виттенберга тоже прояснилось. - Вы хотите сказать, - спросил он, - что он вовсе не собирается так поступить? - Он? - переспросил Радзе"вский. - Это правда, что он любит отчизну, но питает он свою любовь одними чернилами, а это не очень сытная пища, вот и любовь его еще тощей, чем его шут, который помогает ему сочинять вирши. Я уверен, что после этого римского ответа последуют пожелания доброго здоровья и успехов, заверения в совершенном почтении, а в заключение просьба пощадить поместья его и его родичей, за что он и его родичи будут вечно нам благодарны. - Какой же, в конце концов, прок будет от наших писем? - В стане все окончательно падут духом, а господа сенаторы начнут с нами переговоры, и после нескольких выстрелов в воздух мы займем всю Великую Польшу. - О, если бы вы в самом деле оказались пророком! - Я уверен, что так оно и будет, потому что знаю этих людей. У меня есть друзья и сторонники во всей стране, и я знаю, как надо повести дело. А что я не оплошаю, тому порукою обида, которую нанес мне Ян Казимир, и любовь моя к Карлу Густаву. Люди у нас сейчас пекутся больше о своем добре, нежели о сохранении Речи Посполитой. Все те земли, по которым мы сейчас будем идти, это поместья Опалинских, Чарнковских, Грудзинских, а так как именно эти вельможи стоят под Уйстем, то и во время переговоров они будут помягче. Что ж до шляхты, то достаточно посулить ей, что она по-прежнему может шуметь на сеймиках, и она последует за своими воеводами. - Вы знаете эту страну и народ и оказываете его величеству такую помощь, которая не может остаться без достойной награды. Из ваших слов я вправе заключить, что могу эту землю считать нашей. - Можете, ваша милость, можете, можете! - поспешил повторить Радзе"вский. - В таком случае я занимаю ее именем его величества короля Карла Густава, - с достоинством заявил Виттенберг. В то время как шведские войска, миновав Генрихсдорф, попирали уже земли Великой Польши, в польский стан, несколько ранее, восемнадцатого июля, прибыл шведский трубач с письмами к воеводам от Радзе"вского и Виттенберга. Владислав Скорашевский сам проводил трубача к воеводе познанскому, а шляхта из ополчения с любопытством глазела на "первого шведа", любуясь его осанкой, мужественным лицом, желтыми усами с кончиками, зачесанными вверх широкой щеткой, всей его барственной повадкой. Толпы ополченцев провожали трубача к воеводе, знакомые окликали друг друга, показывали на него пальцами, подсмеивались, глядя на сапоги бутылками и на длинную простую рапиру, которую называли рожном, висевшую на перевязи с богатой серебряной насечкой. Швед тоже то бросал любопытные взгляды из-под своей широкополой шляпы, точно хотел все высмотреть в стане и подсчитать силы противника, то глазел на шляхту, восточный наряд которой был ему, видно, в диковинку. Наконец его ввели к воеводе, у которого собрались все вельможи, находившиеся в стане. Тотчас были прочитаны письм