еллин.
     - Многие уже понимают, господин, - отвечал Хилон, - ибо я хожу по
садам, по Марсову полю и наставляю уму-разуму. Но если вы соизволите
выслушать меня до конца, вы поймете, какие у меня есть причины для мести.
Лекарь Главк сперва не открывал мне, что их учение велит ненавидеть людей.
Напротив, он говорил мне, будто Хрестос - божество доброе и будто в основе
его учения лежит любовь. Мое чувствительное сердце не могло противиться
таким истинам, я полюбил Главка и поверил ему. Я делился с ним каждым
куском хлеба, каждым грошом, и знаешь ли, государь, как он мне отплатил?
По пути из Неаполиса в Рим он пырнул меня ножом, а мою жену, мою
прелестную, юную Беренику, продал работорговцам. Если бы Софокл* знал мою
историю! Но что я болтаю! Меня ведь слушает некто получше Софокла.
_______________
     * С о ф о к л (ок. 496 - 406 до н. э.) - великий греческий
драматург.
     - Бедный человек! - сказала Поппея.
     - Кто узрел лик Афродиты, тот не беден, госпожа, а я в этот миг вижу
ее. Но тогда я искал утешения в философии. Прибыв в Рим, я постарался
сблизиться со старейшинами христиан, чтобы добиться справедливой кары
Главку. Я полагал, что они заставят его вернуть мне жену. Я познакомился с
их первосвященником, и еще с другим, по имени Павел, который был тут в
заточении, но потом его отпустили, я познакомился с сыном Зеведеевым, с
Лином, Клитом и со многими другими. Я знаю, где они жили до пожара, знаю,
где собираются, я могу указать одно подземелье в Ватиканском холме и одно
кладбище за Номентанскими воротами, на котором они справляют свои
нечестивые обряды. Я видел там апостола Петра, видел Главка, как тот резал
детей, чтобы апостолу было чем кропить головы собравшихся, и видел Лигию,
воспитанницу Помпонии Грецины, хвалившуюся тем, что она, хоть и не могла
принести детской крови, приносит в дар смерть ребенка, ибо она сглазила
маленькую Августу, твою дочь, о Осирис, и твою, о Исида.
     - Слышишь, государь? - молвила Поппея.
     - Возможно ли это? - воскликнул Нерон.
     - Свои обиды я мог бы простить, - продолжал Хилон, - но, услыхав о
той, что причинена вам, был готов заколоть ее кинжалом. К сожалению, мне
помешал благородный Виниций, в нее влюбленный.
     - Виниций? Но ведь она от него убежала!
     - Она-то убежала, да он ее стал искать, потому что жить без нее не
мог. За ничтожную мзду я помогал в поисках, и это я указал ему дом, где
она жила у христиан за Тибром. Отправились мы туда с ним и еще с твоим
борцом Кротоном, которого благородный Виниций нанял для безопасности. Но
Урс, раб Лигии, задушил Кротона. Это человек силы неимоверной, он,
государь, может свернуть голову быку так же легко, как другой свернет на
стебле маковую головку. Авл и Помпония весьма его за это ценили.
     - Клянусь Геркулесом! - воскликнул Нерон. - Смертный, задушивший
Кротона, достоин памятника на Форуме. Но ты, старик, ошибаешься или лжешь,
потому что Кротона заколол Виниций.
     - Вот так люди клевещут на богов! О государь, я сам видел, как ребра
Кротона ломались в руках Урса, который потом повалил и Виниция. Он и убил
бы его, кабы не Лигия. Виниций потом долго хворал, но они ходили за ним,
надеялись, что из-за любви он станет христианином. И он стал христианином.
     - Виниций?
     - Да, он.
     - А может быть, и Петроний? - поспешно спросил Тигеллин.
Хилон стал ежиться, потирать руки и наконец сказал:
     - Удивляюсь твоей проницательности, господин! О да, может быть! Очень
может быть!
     - Теперь мне понятно, почему он так защищал христиан!
Однако Нерон расхохотался.
     - Петроний - христианин? Петроний - враг жизни и наслаждений? Не
будьте глупцами и не пытайтесь заставить меня поверить этому, не то я
готов ничему не верить.
     - Но благородный Виниций все же стал христианином, государь. Клянусь
сияньем, которое от тебя исходит, что я говорю правду и что для меня нет
ничего более омерзительного, чем ложь. Помпония - христианка, маленький
Авл - христианин, также и Лигия, и Виниций. Я ему верно служил, а он в
награду велел, по требованию лекаря Главка, отстегать меня, хотя я стар, я
тогда был еще болен и голоден. И я поклялся Гадесом, что припомню ему это.
О государь, отомсти им за мои обиды, а я вам выдам апостола Петра и Лина,
и Клита, и Главка, и Криспа, самых главных, и Лигию, и Урса, я укажу вам
сотни, тысячи христиан, укажу молитвенные дома, кладбища, все ваши тюрьмы
их не вместят! Без меня вам их не найти! Доныне я в горестях своих искал
утешения только в философии. Да найду я его теперь в милостях, которые на
меня прольются... Я стар, а жизни еще не изведал, я хочу отдохнуть!
     - Хочешь быть стоиком перед полной миской! - сказал Нерон.
     - Кто оказывает тебе услугу, тем самым наполняет ее.
     - Ты не ошибаешься, философ.
     Но Поппея не забывала о своих врагах. Правда, ее влечение к Виницию
было скорее минутной прихотью, родившейся под действием зависти, гнева и
оскорбленного самолюбия. Но равнодушие молодого патриция больно ее задело
и наполнило ее сердце жгучей обидой. Одно то, что он посмел предпочесть ей
другую, казалось ей преступлением, вопиющим о мести. Что ж до Лигии, ее
она возненавидела с первой минуты, когда красота этой северной лилии
вселила в нее тревогу. Петроний, рассуждая о слишком узких бедрах девушки,
мог убедить в чем угодно императора, но не Августу. Поппея с одного
взгляда поняла, что во всем Риме только Лигия может соперничать с нею и
даже ее превзойти. И с той минуты она поклялась ее погубить.
     - Государь, - сказала она, - отомсти за наше дитя!
     - Торопитесь! - вскричал Хилон. - Торопитесь! Иначе Виниций спрячет
ее. Я укажу дом, куда они вернулись после пожара.
     - Я дам тебе десять человек, ступай тотчас же! - сказал Тигеллин.
     - О господин! Ты не видел Кротона в руках Урса - если дашь пятьдесят,
я только издали укажу дом. Но если вы не заточите в тюрьму и Виниция, я
погиб.
     Тигеллин взглянул на Нерона.
     - А почему бы нам, о божественный, не покончить разом с дядюшкой и с
племянником?
     Нерон немного подумал, затем ответил:
     - Нет! Не теперь! Люди не поверят, если их станут убеждать, будто
Петроний, Виниций или Помпония Грецина подожгли Рим. У них были слишком
хорошие дома. Сейчас лучше избрать в жертву других, а этим черед придет
попозже.
     - Так дай же мне, государь, солдат, для охраны, - сказал Хилон.
     - Об этом позаботится Тигеллин.
     - А покамест ты поживешь у меня, - сказал префект.
Лицо Хилона засияло от радости.
     - Я выдам всех! Только поторопитесь! Поторопитесь! - зачастил он
хриплым голосом.

        Глава LI

     Расставшись с императором, Петроний приказал нести себя домой - его
дом в Каринах, окруженный с трех сторон садом, а впереди отделенный
небольшой площадью Цецилиев, уцелел, подобно островку, от пожара.
По этому поводу прочие августианы, лишившиеся своих домов и с ними
многих богатств и произведений искусства, называли Петрония счастливцем.
Впрочем, о нем уже давно говорили, что он поистине первородный сын
Фортуны, и все более горячая дружба, которой в последнее время удостаивал
его император, казалось, подтверждала такое мнение.
Однако теперь этот первородный сын Фортуны мог лишь сетовать на
непостоянство своей матушки, а вернее, на ее сходство с пожирающим
собственных детей Хроносом.*
     _______________
     * Х р о н о с (греч. "время") - один из смыслообразов, связанных
в греческой мифологии с богом Кроносом, отцом Зевса. По преданию,
Кроноса должен был лишить власти его собственный сын. Поэтому Кронос
проглатывал своих детей сразу после их рождения (подобно тому, как
время-вечность "проглатывает" дни, месяцы, годы). Этой участи избежал
лишь Зевс, которого его мать Рея утаила и взрастила в пещере на
Крите.
     - Если бы сгорел мой дом, - говорил он себе, - а с ним вместе и мои
геммы, мои этрусские вазы, и александрийское стекло, и коринфская бронза,
тогда, возможно, Нерон и впрямь забыл бы про обиду. Клянусь Поллуксом!
Подумать только, что от меня зависело, быть ли мне сейчас префектом
преторианцев! Я бы тогда объявил Тигеллина поджигателем, каким он,
впрочем, и является, нарядил бы его в "скорбную тунику", выдал бы народу,
спас христиан и заново отстроил бы Рим. И как знать, не лучше ли стало бы
жить порядочным людям? Я должен был это сделать, хотя бы ради Виниция. А
если бы потребовалось слишком много трудиться, я уступил бы должность
префекта ему - и Нерон даже не пытался бы противиться. Пусть бы Виниций
потом окрестил всех преторианцев, да и самого императора - мне-то от этого
какой вред! Благочестивый Нерон, добродетельный и милосердный Нерон - это,
пожалуй, было бы занятное зрелище.
     И такова была его беспечность, что он даже улыбнулся. Но вскоре мысли
его обратились на другое. Ему почудилось, будто он в Анции и будто Павел
из Тарса ему говорит:
     "Вы называете нас врагами жизни, но ответь мне, Петроний: если бы
император был христианином и поступал бы согласно нашему учению, не была
бы тогда ваша жизнь более надежной и безопасной?"
И, вспомнив эти слова, Петроний задумался над ними.
     - Клянусь Кастором! - сказал он себе. - Сколько тут перебьют
христиан, столько же Павел найдет новых - ведь если мир не может стоять на
подлости, значит, он прав... Но кто знает, может или не может, - стоит
ведь! Я-то хоть научился многому, все же не научился быть в достаточной
мере подлецом, и потому придется мне вскрыть себе вены... Но все равно
этим должно было кончиться, а если бы даже кончилось не так, то кончилось
бы иначе. Жаль мне Эвники и моей мурринской чаши, но Эвника свободна, а
чаша уйдет со мной. Агенобарб ее ни в коем случае не получит! Жаль мне еще
Виниция. Впрочем, хотя последнее время я скучал меньше, чем прежде, я
готов. Некоторые вещи в мире прекрасны, но люди по большей части так
ничтожны, что жалеть о жизни не стоит. Кто умел жить, должен уметь
умереть. Хотя я принадлежу к августианам, а все же я был человек более
свободный, чем они там предполагают. - Тут он пожал плечами. - Они там,
возможно, думают, что в эту минуту у меня дрожат коленки и волосы на
голове встали дыбом от страха, а я, воротясь домой, приму ванну из
фиалковой воды, а потом моя Златоволосая сама меня умастит и после трапезы
мы прикажем петь нам гимн Аполлону, сочиненный Антемием. Я же сам когда-то
сказал: "О смерти не стоит думать, ибо она о нас думает без нашей помощи".
Однако было бы и впрямь достойно удивления, если бы действительно
существовали какие-то Елисейские поля и на них - тени... Пришла бы туда со
временем ко мне Эвника, и мы вместе бродили бы по лугам, заросшим
асфоделями. Там я нашел бы общество почище здешнего. О, какие шуты! Какие
фигляры! Какое сборище ничтожеств без вкуса и без лоска! Десять арбитров
изящества не переделали бы этих Тримальхионов в приличных людей! Клянусь
Персефоной! Я ими сыт по горло!
     И он с удивлением отметил, что его от этих людей уже что-то отделяет.
Ведь он и раньше хорошо их знал и понимал, чего они стоят, но теперь они
показались ему куда более чуждыми и достойными презрения, чем обычно. Да,
он был ими сыт по горло.
     Но затем Петроний стал размышлять над своим положением. Как человек
проницательный, он понимал, что сейчас гибель ему не грозит. Нерон
как-никак воспользовался удобной минутой, чтобы произнести несколько
красивых, возвышенных слов о дружбе и о прощении и отчасти себя ими
связал. Теперь ему придется искать повод, а пока он найдет, может пройти
немало времени. "Вначале он устроит забаву с христианами, - говорил себе
Петроний, - и только потом подумает обо мне, а если так, то не стоит
тревожиться и менять образ жизни. Более близкая опасность угрожает
Виницию!"
     И с этой минуты он уже думал только о Виниции, которого решил спасти.
Рабы быстро шли с носилками среди руин, пепелищ и торчащих печных
труб, которыми еще были усеяны Карины, но Петроний, торопясь на свою
виллу, приказал им бежать бегом. Виниций, чей особняк сгорел, жил у него
и, к счастью, оказался дома.
     - Ты сегодня видел Лигию? - сразу же спросил Петроний.
     - Я только от нее.
     - Слушай, что я скажу, и не трать времени на вопросы. Нынче у
императора было решено свалить на христиан вину за сожжение Рима. Им
грозят гонения и муки. Преследования могут начаться в любую минуту. Бери
Лигию, и бегите тотчас же - хотя бы за Альпы или в Африку. И не мешкай -
от Палатина за Тибр ближе, чем отсюда!
     Виниций был по натуре слишком солдатом, чтобы терять время на
излишние расспросы. Он слушал, нахмуря брови, с видом сосредоточенным и
суровым, но без испуга. Видимо, первым чувством, пробуждавшимся в нем
перед лицом опасности, было желание бороться и защищаться.
     - Иду! - сказал он.
     - Еще одно слово - захвати кошелек с золотом да оружие и несколько
твоих друзей христиан. Если потребуется, отбей ее силой!
Виниций стоял уже в дверях атрия.
     - Пришли мне весточку с рабом, - крикнул вслед уходящему Петроний.
И, оставшись один, принялся расхаживать вдоль украшавших атрий
колонн, стараясь представить себе дальнейший ход событий. Он знал, что
Лигия и Лин после пожара вернулись в прежний дом, который - как
большинство домов за Тибром - уцелел, и это теперь выходило к худшему, ибо
среди бездомных толп было бы труднее их найти. Он все же надеялся, что на
Палатине никто не знает, где они живут, и что, во всяком случае, Виниций
опередит преторианцев. Пришло ему также на ум, что Тигеллин захочет одним
ударом выловить возможно большее число христиан и для этого должен будет
растянуть свою сеть на весь Рим, то есть разбить преторианцев на малые
отряды. Если за Лигией пошлют не более десятка солдат, думал он, то один
великан лигиец переломает всем им кости, а если еще и Виниций придет в
помощь!.. И мысль об этом придала ему бодрости. Правда, оказать
вооруженное сопротивление преторианцам было почти равносильно тому, чтобы
вступить в войну с самим императором. Также знал Петроний, что, если
Виниций укроется от мести Нерона, месть может обрушиться на него, но об
этом он не слишком печалился. Напротив, мысль о том, что он расстроит
планы Нерона и Тигеллина, развеселила его. Он решил не жалеть на это ни
денег, ни людей - Павел из Тарса еще в Анции обратил большинство его
рабов, и он был уверен, что при защите христианки может рассчитывать на их
готовность и преданность.
     Его раздумья были прерваны появлением Эвники. При виде нее все его
заботы и тревоги исчезли бесследно. Он забыл об императоре, о постигшей
его немилости, об исподличавшихся августианах, о грозящих христианам
гонениях, о Виниции и Лигии и только смотрел на Эвнику глазами эстета,
восхищенного дивными формами, и любовника, для которого это дивное тело
дышит любовью. Эвника, одетая в прозрачное фиолетовое платье, называвшееся
coa vestis*, сквозь которое просвечивало ее розовое тело, была и впрямь
прекрасна, как богиня. Чувствуя, что ею восхищаются, и безгранично любя
Петрония, всегда жаждая его ласк, она зарумянилась от радости, словно была
не наложницей, а невинной девушкой.
     _______________
     * C o a v e s t i s - "косская одежда" (лат.); обыкновенно так
назывались дорогие женские платья, изготовлявшиеся на о. Кос из
вырабатывавшихся там же тканей (виссона и др.).

     - Что скажешь мне, моя Харита? - спросил Петроний, протягивая к ней
руки.
     А она, склонив перед ним свою златоволосую головку, ответила:
     - Господин, пришел Антемий с певцами и спрашивает, желаешь ли ты
сегодня его слушать.
     - Пусть подождет. За обедом он споет для нас гимн Аполлону. Вокруг
еще пожарища да пепел, а мы будем слушать гимн Аполлону! Клянусь
пафийскими рощами! Когда я вижу тебя в этом косском платье, мне чудится,
будто стоит предо мной сама Афродита, прикрывшаяся лоскутком неба.
     - О господин! - молвила Эвника.
     - Иди ко мне, Эвника, обними меня крепко и дай мне твои уста. Ты
любишь меня?
     - Самого Зевса я не любила бы сильнее!
С этими словами она прижалась губами к его губам, трепеща от счастья
в его объятьях.
     - А если бы нам пришлось расстаться? - спросил Петроний после
поцелуя.
     Эвника с ужасом посмотрела ему в глаза:
     - Как это понять, господин?
     - Не пугайся! Видишь ли, возможно, мне придется отправиться в далекое
путешествие.
     - Возьми меня с собой!
Но Петроний, внезапно меняя предмет разговора, спросил:
     - Скажи мне, у нас в саду на полянах растут асфодели?
     - Кипарисы и поляны в саду пожелтели от пожара, с миртов опали
листья, весь сад стоит как мертвый.
     - Весь Рим стоит как мертвый и вскоре будет доподлинным кладбищем.
Знаешь, должен быть издан эдикт против христиан, начнутся гонения, при
которых погибнут тысячи.
     - За что ж их будут карать, господин? Они люди добрые, смирные.
     - Именно за это.
     - Тогда поедем к морю. Твои божественные глаза не любят смотреть на
кровь.
     - Не возражаю, но пока что я хотел бы искупаться. Приходи в элеотезий
умастить мне спину. Клянусь поясом Киприды! Никогда еще ты не казалась мне
такой прекрасной. Я прикажу сделать тебе ванную в виде раковины, и ты в
ней будешь как драгоценная жемчужина... Приходи, Златоволосая!
Он ушел, а часом позже оба они в венках из роз, с затуманенными
страстью глазами, возлегли у стола, уставленного золотой посудой.
Прислуживали им наряженные амурами мальчики, а они пили маленькими
глотками вино из увитых плющом кубков и слушали гимн Аполлону, который под
звуки арф пели певцы во главе с Антемием. Какое было им дело до того, что
вокруг виллы торчали обгорелые трубы и что порывы ветра вздымали с пожарищ
пепел сожженного Рима! Они чувствовали себя счастливыми и думали лишь о
любви, которая превращала для них жизнь в божественный сон.
Но прежде чем певцы допели гимн, в залу вошел смотритель атрия.
     - Господин, - обратился он к Петронию с тревогою в голосе, - у ворот
стоит центурион с отрядом преторианцев и, по приказанию императора, желает
тебя видеть.
     Пенье и музыка арф стихли. Тревога передалась всем присутствовавшим -
император в общении с друзьями обычно не прибегал к услугам преторианцев,
и их появление по тем временам не сулило ничего хорошего. Один лишь
Петроний не выказал и тени волнения - как человек, которому надоели частые
приглашения, он со скучающим видом сказал:
     - Могли бы дать мне спокойно доесть мой обед! - После чего приказал
смотрителю атрия: - Впусти их.
     Раб скрылся за завесой. Минуту спустя послышались тяжелые шаги, и в
залу вошел знакомый Петронию сотник Аир в полном вооружении и с железным
шлемом на голове.
     - Благородный Петроний, - сказал он, - тебе письмо от императора.
Петроний лениво протянул белую свою руку, взял табличку и, бросив на
нее взгляд, с невозмутимым спокойствием передал Эвнике.
     - Вечером он будет читать новую песнь из "Троики", - сказал Петроний,
     - и зовет меня.
     - Мне дан приказ только вручить письмо, - сказал сотник.
     - Да, конечно. Ответа не будет. Но, может быть, ты, центурион,
отдохнул бы немного вместе с нами и выпил кратер вина?
     - Благодарствуй, благородный Петроний. Я охотно выпью кратер вина за
твое здоровье, но отдыхать не могу, я на службе.
     - А почему письмо дали тебе, а не прислали с рабом?
     - Этого я не знаю, господин. Может быть, потому, что меня послали в
эту сторону по другому делу.
     - А, понимаю, - сказал Петроний, - облава на христиан?
     - Именно так, господин.
     - Давно начали облаву?
     - Некоторые отряды были посланы за Тибр еще до полудня.
С этими словами сотник выплеснул из чаши немного вина в жертву Марсу,
затем выпил ее.
     - Да пошлют тебе боги, господин, все, чего ты пожелаешь! - сказал он.
     - Возьми себе этот кратер, - сказал Петроний и дал знак Антемию
продолжать гимн Аполлону.
     - Меднобородый начинает играть со мною и с Виницием, - сказал он
себе, когда снова зазвучали арфы. - Я угадал его замысел! Он хотел меня
напугать, прислав приглашение с центурионом. Вечером они будут выпытывать
у сотника, как я его принял. Нет, нет, я не доставлю тебе этой радости,
злобное, жестокое чучело! Я знаю, обиду ты не простишь, знаю, гибели мне
не миновать, но если ты думаешь, что я буду умоляюще глядеть тебе в глаза,
что ты увидишь на моем лице страх и покорность, ты ошибаешься.
     - Господин, император пишет: "Приходите, если будет желание", -
сказала Эвника. - Ты пойдешь?
     - Я в превосходном настроении и способен слушать даже его стихи, -
ответил Петроний. - И я пойду, тем более что Виниций пойти не может.
После обеда и обычной прогулки он отдал себя в руки рабынь -
чесальщиц волос, и рабынь, укладывающих складки тоги, и час спустя,
прекрасный, как бог, велел нести себя на Палатин. Время было позднее,
стоял тихий, теплый вечер, луна светила так ярко, что рабы-лампадарии,
шедшие перед носилками, погасили факелы. Вдоль улиц и среди развалин
бродили опьяненные вином ватаги гуляк в гирляндах из плюща и жимолости, с
ветками мирта и лавра в руках, сорванными в садах императора. Обилие зерна
и надежда на великолепные игры наполняли весельем сердца римлян. Кое-где
распевали песни, славящие "божественную ночь" и любовь, в других местах
плясали при лунном свете. Рабам неоднократно приходилось кричать, чтобы
дали дорогу носилкам "благородного Петрония", и тогда толпа расступалась с
приветственными возгласами в честь своего любимца.
А он в это время думал о Виниции, дивясь, что нет от него никаких
вестей. Петроний был эпикуреец и эгоист, но, в общении с Павлом из Тарса и
с Виницием ежедневно слыша о христианах, немного изменился, сам того не
зная. Повеяло на него от них каким-то особым ветром, занесшим в его душу
неведомые семена. Его начали занимать другие люди, кроме собственной
особы; к Виницию, впрочем, он всегда был привязан, так как в детстве очень
любил его мать, свою сестру. А ныне, приняв участие в его делах, следил за
ними с таким увлечением, словно бы смотрел трагедию.
Он не терял надежды, что Виниций опередил преторианцев и сбежал с
Лигией или же на худой конец отбил ее силой. Но ему хотелось быть
уверенным в этом, он предвидел, что, возможно, придется отвечать на
всяческие вопросы, к которым следовало бы подготовиться.
Велев рабам остановиться у дома Тиберия, Петроний вышел из носилок и
минуту спустя был в атрии, уже заполненном августианами. Вчерашние друзья
хотя и дивились, что он приглашен, все же сторонились его, а он шел среди
них, выделяясь красотой, непринужденностью осанки и такой уверенностью в
себе, словно бы сам раздавал милости. Некоторые, видя это, втайне
обеспокоились - не слишком ли поспешили они выказать ему свою холодность.
Император, однако, притворился, будто его не замечает, и не ответил
на поклон, делая вид, что поглощен беседой. Зато Тигеллин, подойдя к нему,
сказал:
     - Добрый вечер, арбитр изящества! И ты все еще утверждаешь, что Рим
сожгли не христиане?
     На что Петроний, пожав плечами и похлопав Тигеллина по спине, точно
какого-нибудь вольноотпущенника, отвечал:
     - Ты не хуже меня знаешь, что об этом думать.
     - О, я не смею равнять себя с таким мудрецом.
     - И отчасти ты прав, иначе, когда император прочитает нам новую песнь
из "Троики", тебе пришлось бы не орать как павлин, а высказать
какое-нибудь разумное мнение.
     Тигеллин прикусил губу. Его не слишком радовало, что император
вознамерился сегодня читать новую песнь, - ведь на этом поприще он с
Петронием состязаться не мог. И действительно, читая стихи, Нерон невольно
по давней привычке поглядывал на Петрония, следя за выражением его лица. А
тот, слушая, то округлял брови, то одобрительно кивал, а временами
изображал напряженное внимание, точно стараясь убедиться, что хорошо
расслышал. После чтения Петроний кое-что похвалил, кое в чем нашел изъяны
и предложил некоторые стихи изменить или отшлифовать. Сам Нерон
чувствовал, что все прочие, не скупясь на преувеличенные восхваления,
думают только о самих себе, один лишь Петроний занят поэзией ради самой
поэзии, один он понимает ее, и если что-то похвалит, то уж наверняка эти
стихи достойны похвалы. И мало-помалу император вступил с ним в беседу и в
легкий спор, и, когда Петроний высказал сомнение относительно какого-то
оборота, Нерон сказал:
     - Вот увидишь в последней песне, почему я его употребил.
"Ах, - подумал Петроний, - стало быть, я дождусь последней песни".
Не один из присутствовавших, слыша это, говорил себе:
"Горе мне! Имея впереди столько времени, Петроний может снова войти в
милость и свергнуть даже Тигеллина".
     И потихоньку они стали придвигаться к нему. Но конец вечера оказался
менее счастливым - когда Петроний прощался с императором, тот, со
злорадным выражением лица прищурив глаза, вдруг спросил:
     - А почему Виниций не пришел?
     Будь у Петрония уверенность, что Виниций с Лигией уже за городскими
воротами, он бы ответил: "С твоего позволения он женился и уехал". Но,
видя странную усмешку Нерона, Петроний сказал:
     - Твое приглашение, божественный, не застало его дома.
     - Передай ему, что я буду рад его видеть, - молвил Нерон, - и скажи
от моего имени, чтобы он не пропустил игр, в которых выступят христиане.
Петрония слова эти встревожили, ему почудился в них прямой намек на
Лигию. Усевшись в носилки, он приказал нести себя домой еще быстрее, чем
утром. Однако это было нелегко. Перед домом Тиберия собралась большая,
шумная толпа пьяных, только эти не пели и не плясали, и вид у них был
возбужденный. Издали доносились какие-то крики - а что кричали, Петроний
не сразу понял, - они становились все громче, все неистовей, пока не
слились в один дикий вопль:
     - Христиан ко львам!
Роскошные носилки придворных двигались среди воющей этой толпы. Из
глубины черневших пожарищами улиц появлялись все новые пьяные ватаги,
которые, услышав клич, подхватывали его. Из уст в уста передавали, что
облава продолжается с полудня, что схвачено уже множество поджигателей, -
и вскоре по новопроложенным и старым улицам, по загроможденным руинами
закоулкам, вокруг Палатина, по всем холмам и во всех садах, во всем Риме
от края и до края, гремел все более оглушительный клич:
     - Христиан ко львам!
     - Стадо! - с презрением повторял Петроний. - Народ, достойный своего
императора!
     И он задумался над тем, что этот мир, основанный на насилии и такой
жестокости, на какую даже варвары не были способны, мир, погрязший в
преступлениях и диком разврате, не может устоять. Рим был владыкой мира,
но также язвой мира. От него несло трупным зловонием. На этой прогнившей
жизни лежала тень смерти. Не раз толковали об этом между собою августианы,
но никогда еще Петроний так остро не сознавал, что горделивая колесница с
триумфатором Римом, влачащая за собою сонмы народов в цепях, катится в
бездну. Жизнь мировластительного города явилась ему какой-то шутовской
пляской, какой-то оргией, которой скоро придет конец.
Теперь он понимал, что только у христиан есть новые основы жизни, но
ему казалось, что вскоре от христиан и следа не останется. И что тогда?
Шутовской хоровод будет нестись и дальше под предводительством
Нерона, а коль Нерон сгинет, найдется второй такой же или еще худший, ибо
при таком народе и таких патрициях нет никакой надежды, что найдется
лучший. Будет новая оргия, и, наверно, еще более мерзкая и безобразная.
Но ведь оргия не может длиться вечно, после нее надо идти спать, ну
хоть бы просто от усталости.
     Думая об этом, Петроний вдруг почувствовал смертельную усталость.
Стоит ли жить, да еще жить без уверенности в завтрашнем дне, лишь для
того, чтобы глядеть на подобный миропорядок? Гений смерти не менее
прекрасен, чем гений сна, у него тоже за плечами крылья.
Носилки остановились у дверей дома, которые чуткий привратник отворил
в тот же миг.
     - Благородный Виниций возвратился? - спросил Петроний.
     - Минуту назад, господин, - ответил раб.
"Значит, не отбил ее", - подумал Петроний.
     И, сбросив с себя тогу, он поспешил в атрий. Виниций сидел на
табурете, склонясь головою чуть не до колен и обхватив голову руками, но
при звуке шагов он поднял окаменевшее лицо, на котором только лихорадочно
горели глаза.
     - Опоздал? - спросил Петроний.
     - Да. Ее схватили еще до полудня.
     Наступило молчание.
     - Ты ее видел?
     - Да.
     - Где она?
     - В Мамертинской тюрьме.
Петроний вздрогнул и вопросительно посмотрел на Виниция.
Тот все понял.
     - Нет! - воскликнул Виниций. - Ее бросили не в Туллианум*, даже не в
среднюю тюрьму. Я подкупил стражу, чтобы они ей уступили свою комнату. Урс
лег на пороге и охраняет ее.
     _______________
     * Нижняя часть тюрьмы, находившаяся полностью под землей и
имевшая лишь одно отверстие в потолке. (Примеч. автора.)
     - Почему Урс ее не защитил?
     - Прислали пятьдесят преторианцев. К тому же Лин ему запретил.
     - А что Лин?
     - Лин умирает. Поэтому его не взяли.
     - Что ты намерен делать?
     - Спасти ее или умереть с нею вместе. Я ведь тоже верю в Христа.
Внешне Виниций был спокоен, но в его голосе было что-то настолько
волнующее, что сердце Петрония содрогнулось от искренней жалости.
     - Я тебя понимаю, - сказал он, - но как же ты хочешь ее спасти?
     - Я подкупил стражу, чтобы уберечь ее от издевательств, а главное,
чтобы не помешали ей бежать.
     - Когда это должно произойти?
     - Они сказали, что не могут выдать ее мне сразу же, боятся, мол,
ответить. А когда тюрьмы заполнятся множеством узников и счет им будет
потерян, тогда мне ее отдадут. Но это крайний случай! Сперва ты попробуй
спасти ее и меня! Ты друг императора. Он сам отдал ее мне. Иди к нему и
спаси меня!
     Петроний, ничего не ответив, кликнул раба и, приказав принести два
темных плаща и два меча, обратился к Виницию.
     - Я отвечу тебе по дороге, - сказал он. - А пока бери плащ, бери
оружие, и идем в тюрьму. Там дай стражам сто тысяч сестерциев, дай вдвое,
впятеро больше, чтобы они отпустили Лигию сейчас же. Иначе будет поздно.
     - Идем, - сказал Виниций.
     Через минуту они были на улице.
     - А теперь слушай меня, - сказал Петроний. - Я просто не хотел терять
время. Знай, с нынешнего дня я в опале. Собственная моя жизнь висит на
волоске, поэтому я у императора ничего не смогу добиться. Хуже того, я
уверен, что если о чем-то попрошу, он поступит мне назло. Когда бы не это,
разве советовал бы я тебе бежать с Лигией или ее отбивать? Ведь удайся
тебе побег, гнев императора обрушился бы на меня. Но нынче он скорее
сделает что-нибудь по твоей просьбе, чем по моей. Все же ты на это не
рассчитывай. Вызволи ее из тюрьмы и беги! Ничего другого тебе не остается.
Если это не получится, придется пробовать другие способы. А пока знай, что
Лигию бросили в тюрьму не только за веру в Христа. И ее и тебя преследует
гнев Поппеи. Ты помнишь, ты оскорбил Августу, отверг ее? А она знает, что
ты отверг ее ради Лигии, которую она и без того возненавидела с первого
взгляда. Она ведь и раньше пыталась ее погубить, приписав ее чарам смерть
своего ребенка. В том, что случилось, есть рука Поппеи! Иначе как ты
объяснишь, что Лигию схватили первой? Кто мог указать дом Лина? Говорю
тебе, за ними шпионили уже давно! Знаю, я разбиваю тебе сердце, отнимаю
последнюю надежду, но я говорю это тебе нарочно для того, чтобы ты знал, -
если ты ее не освободишь, прежде чем они догадаются о твоих попытках, вы
погибнете оба.
     - Да, да! Я понял! - глухо ответил Виниций.
В этот поздний час улицы были пусты, и все же их беседу прервала
встреча с пьяным гладиатором, который, покачнувшись, навалился на
Петрония, - ухватясь рукою за плечо патриция и дыша ему в лицо винным
перегаром, он заорал хриплым голосом:
     - Христиан ко львам!
     - Мирмиллон, - спокойно молвил Петроний,* - послушайся хорошего
совета, ступай своей дорогой.
     _______________
     * Мирмиллоны ("рыбки"), или секуторы ("преследователи"),
выступали на гладиаторских играх в тяжелом ("галльском") вооружении;
их противники - ретиарии ("рыбаки") выступали налегке, вооруженные
лишь трезубцем и сетью.
     Но пьяный схватил его другой рукой за другое плечо.
     - Кричи вместе со мной, не то я сверну тебе шею: христиан ко львам!
Нервы Петрония уже не могли стерпеть этих криков. С той минуты, как
он вышел из дворца, они душили его как кошмар, раздирали ему уши, и, когда
вдобавок он увидел занесенный над собою кулак силача, мера его терпения
переполнилась.
     - Послушай, приятель, - сказал он, - от тебя воняет вином, и ты мне
мешаешь.
     С этими словами он по самую рукоять всадил гладиатору в грудь
короткий меч, которым вооружился, выходя из дому. Затем, как ни в чем не
бывало, взял Виниция под руку и продолжал:
     - Нынче император сказал мне: "Передай от меня Виницию, чтобы он был
на играх, на которых выступят христиане". Ты понимаешь, что это значит?
Они хотят из твоих страданий устроить себе забаву. Здесь все продумано.
Возможно, из-за этого до сих пор не бросили в тюрьму ни тебя, ни меня.
Если ты сейчас не сумеешь вырвать ее оттуда, тогда... Я сам не знаю, что
тогда! Может, Акта вступится за тебя, но добьется ли чего? Твои
сицилийские поместья могли бы соблазнить Тигеллина... Попытайся.
     - Я отдам им все, что имею, - ответил Виниций.
От Карин до Форума было не слишком далеко, они дошли быстро. Ночной
мрак начал уже редеть, и стены крепости явственно чернели на фоне белесого
неба.
     Когда они повернули к Мамертинской тюрьме, Петроний внезапно
остановился.
     - Преторианцы! - сказал он. - Мы опоздали!
Тюрьма была окружена двойной шеренгой солдат. Отблески зари серебрили
их железные шлемы и острия копий.
     Лицо Виниция стало белее мрамора.
     - Идем, - сказал он.
     Через мгновенье они уже были возле шеренг. Петроний, обладая
незаурядной памятью, знал не только командиров, но и почти всех солдат
претория - он сразу заметил знакомого командира когорты и кивнул ему.
     - А, это ты, Нигер? - сказал он. - Вам приказали охранять тюрьму?
     - Да, благородный Петроний. Префект опасается, как бы не попытались
отбить поджигателей.
     - И вам приказано никого не впускать? - спросил Виниций.
     - Напротив, узников могут посещать их знакомые, таким образом мы
выловим больше христиан.
     - Тогда впусти меня, - сказал Виниций. И, сжимая руку Петрония,
шепнул ему: - Иди к Акте, а я потом приду узнать, что она ответит.
     - Приходи, - сказал Петроний.
     В этот миг под землей и за толстыми стенами послышалось пенье. Сперва
неясное, приглушенное, оно становилось все громче. Мужские, женские,
детские голоса сливались в единый, стройный хор. В утренней тишине вся
тюрьма зазвучала, как могучая арфа. Но в голосах тех не было ни скорби, ни
отчаяния. Напротив, в них звенели радость и торжество.
Солдаты удивленно переглядывались. На небе забрезжили первые
золотистые и розовые проблески зари.

        Глава LII

     Клич "Христиан ко львам!" не смолкал во всех кварталах города. С
самого начала никто не только не сомневался, что они подлинные виновники
бедствия, но и не хотел в этом сомневаться, ибо их казнь должна была стать
великолепным развлечением для народа. Распространился, однако, слух, что
бедствие не приняло бы столь обширных размеров, если бы не гнев богов, -
посему было приказано свершать в храмах пиакулы, или умилостивительные
жертвоприношения. По совету Сивиллиных книг сенат распорядился о
торжественных молебствиях Вулкану, Церере и Прозерпине. Матроны приносили
жертвы Юноне - длинной процессией они направились к берегу моря, чтобы
зачерпнуть там воды и окропить ею статую богини. Замужние женщины готовили
трапезы богам* и устраивали ночные бдения. Весь Рим очищался от грехов,
приносил жертвы и испрашивал милость бессмертных. А между тем среди
пепелищ прокладывались новые широкие улицы. Здесь и там уже были заложены
основания будущих роскошных домов, дворцов, храмов. Но в первую очередь с
неслыханной поспешностью сооружались огромные деревянные амфитеатры, в
которых предстояло погибнуть христианам. Сразу же после совета в доме
Тиберия были посланы проконсулам распоряжения доставить диких зверей.
Тигеллин опустошил виварии всех италийских городов, даже самых
захолустных. В Африке по его приказу устраивались облавы, в которых должны
были принимать участие все местные жители. Из Азии везли слонов и тигров,
с Нила - крокодилов и гиппопотамов, с Атласских гор** - львов, с
Пиренейских - волков и медведей, из Гибернии - яростных собак, из Эпира***
     - молосских псов, из Германии - буйволов и огромных, свирепых туров. По
числу узников игры должны были превзойти все, что до сей поры видел Рим.
Император желал утопить в крови воспоминание о пожаре и досыта напоить ею
Рим - поэтому никогда еще не ожидалось столь великолепное кровопролитие.
_______________
     * Селлистернии и лектистернии (Примеч. автора.)
     ** А т л а с с к и е г о р ы - горный хребет в Мавритании.
     *** Э п и р - область в западной части северной Греции.
С нетерпением ждавший его народ помогал городским стражам и
преторианцам в охоте на христиан. Это, впрочем, было делом нетрудным, так
как они, еще располагаясь на биваках в садах вместе с прочими римлянами,
целыми толпами открыто признавались в своем исповедании. Когда их
окружали, они падали на колени, пели гимны и разрешали брать себя без
сопротивления. Но их покорность лишь усугубляла гнев народа - не понимая
причины, ее приписывали ожесточению и закоснелости в злодействе.
Гонителями овладевало бешенство. Случалось, что чернь выхватывала христиан
у преторианцев и разрывала их на части голыми руками; женщин волокли за
волосы в тюрьмы, детям разбивали головы о камни. Тысячи людей днем и ночью
с воем бегали по улицам, ища жертв среди руин, в печных трубах, в
подвалах. Возле тюрем жгли костры и вокруг бочек с вином устраивались
вакхические пирушки и пляски. По вечерам народ с упоением слушал
громоподобное рычанье, от которого весь город гудел. Тюрьмы были
переполнены тысячами узников, но каждый день чернь и преторианцы пригоняли
новых. Жалость исчезла. Люди, казалось, разучились говорить и, одержимые
безумием, помнили только возглас: "Христиан ко львам!" Наступили
неслыханно знойные дни и такие душные ночи, каких никогда еще не бывало, -
чудилось, сам воздух насыщен безумием, кровью, насилием.
И этой безмерной жестокости ответом была столь же безмерная жажда
мученичества. Приверженцы Христа добровольно шли на смерть, даже искали
ее, пока их не остановили строгие приказы старейшин. По совету глав общин
верующие начали собираться уже только за городом, в карьерах на Аппиевой
дороге и в пригородных виноградниках, принадлежавших патрициям-христианам,
из которых пока еще никого не заточили в тюрьму. На Палатине отлично
знали, что к приверженцам Христа принадлежат и Флавий, и Домицилла, и
Помпония Грецина, и Корнелий Пудент,* и Виниций. Однако сам император
опасался, что не удастся убедить чернь, будто такие люди подожгли Рим, а
сейчас главное было убедить народ, поэтому кару и месть отложили на
будущее. Кое-кто полагал, что этих патрициев спасло влияние Акты. Однако
это мнение было ошибочным. Петроний, расставшись с Виницием, пошел к Акте
просить помощи для Лигии, но она могла предложить только свои слезы - она
теперь жила в печали, всеми забытая, и терпели ее лишь потому, что она
таилась и от Поппеи, и от императора.
     _______________
     * Имеются в виду Флавий Клемент, консул 95 г., и его жена
Домицилла, внучка Флавия Веспасиана; об их принадлежности к
христианству сообщают древние историки церкви. Мевий (а не Корнелий)
Пудент принадлежал к окружению Тигеллина.
     Акта все же навестила Лигию в тюрьме, принесла ей одежду и еду, но,
главное, своим посещением побудила тюремных стражей, и так уже
подкупленных, не обижать девушку.
     А Петронию все не давала покоя мысль, что, кабы не он и не его затея
забрать Лигию из дома Авла, она, скорее всего, теперь не находилась бы в
тюрьме; кроме того, ему хотелось выиграть в игре с Тигеллином, и он не
жалел ни времени, ни хлопот. В течение нескольких дней он повидал Сенеку,
Домиция Афра, Криспиниллу, через которую надеялся попасть к Поппее,
Терпноса, Диодора, красавца Пифагора и, наконец, Алитура и Париса, которым
император обычно ни в чем не отказывал. С помощью Хрисотемиды - теперь она
была любовницей Ватиния - Петроний старался обеспечить себе даже его
поддержку, не скупясь на обещания и деньги как Ватинию, так и прочим.
Но все усилия были напрасны. Сенека, сам неуверенный в завтрашнем
дне, стал ему толковать, что христиане, даже если они и не сожгли Рим,
должны быть истреблены для блага города, - в общем, он обосновывал будущую
резню государственным интересом. Терпнос и Диодор деньги взяли, но ничего
взамен не сделали. Ватиний еще и донес императору, что его пытались
подкупить. Один лишь Алитур, который сперва относился к христианам
враждебно, а теперь их жалел, решился напомнить императору о заточенной в
тюрьме девушке и просить за нее, но в ответ услышал только:
     - Неужели ты полагаешь, что я слабее духом, чем Брут, который ради
блага Рима не пощадил собственных сыновей?
     Когда Алитур повторил этот ответ Петронию, тот сказал:
     - Раз уж он придумал сравнение с Брутом, надежды нет.
И все же его мучила жалость к Виницию, он боялся, как бы молодой
трибун не посягнул на собственную жизнь. "Теперь, - говорил он себе, -
Виниция еще поддерживают хлопоты о ее спасении, ее вид и даже само
страдание, но когда все средства окажутся тщетными и погаснет последняя
искра надежды, - клянусь Кастором! - он ее не переживет, он бросится на
меч". Петронию даже было понятнее, что можно так кончить жизнь, чем то,
что можно так полюбить и так страдать. Виниций же между тем делал все, что
мог придумать его ум ради спасения Лигии. Он ходил к августианам и,
некогда такой горделивый, молил их о помощи. Через Вителлия он предложил
Тигеллину свои сицилийские земли и все, чего тот пожелает. Но Тигеллин -
вероятно, не желая разгневать Августу, - отказался. Идти к самому
императору, припасть к его ногам и умолять было бессмысленно. Виниций,
правда, хотел и это сделать, но Петроний, услышав о его намерении,
спросил:
     - А если он тебе откажет, если ответит шуткой или наглой угрозой, как
ты поступишь?
     Тут лицо Виниция исказила гримаса страдания и ярости, из стиснутых
челюстей вырвался скрежет.
     - Вот-вот! - сказал Петроний. - Потому-то я тебе не советую. Ты лишь
отрежешь все пути к спасению!
     Но Виниций овладел собою и, проведя рукой по лбу, на котором
проступил холодный пот, сказал:
     - Нет! Ведь я христианин!
     - И ты забудешь об этом, как забыл только что. Ты вправе погубить
себя, но не ее. Вспомни, через что прошла перед смертью дочь Сеяна.
Говоря так, он не был вполне искренен - его в действительности больше
волновала судьба Виниция, чем Лигии. Но он знал, что ничем другим не
сумеет надежнее удержать Виниция от опасного шага, чем объясняя ему, что
может принести Лигии неотвратимую гибель. Впрочем, Петроний был прав - на
Палатине предвидели возможность появления молодого трибуна и приняли
надежные меры осторожности.
     Но страдания Виниция уже превышали силы человеческие. С той минуты
как Лигию заточили в тюрьму и ее озарило сияние будущего мученичества, он
не только полюбил ее во сто крат сильнее, но почувствовал почти
религиозное благоговение, как перед неземным существом. И теперь при
мысли, что это любимое и святое существо придется утратить и что, кроме
смерти, ее могут подвергнуть пыткам более страшным, чем сама смерть, кровь
леденела у него в жилах, душа превращалась в один крик боли, мысли
туманились. Минутами ему казалось, будто его череп наполняется пышущим
огнем, от которого или мозг его сгорит, или череп лопнет. Он перестал
понимать, что творится, перестал понимать, почему Христос, этот
милосердный бог, не приходит на помощь своим приверженцам, почему
закопченные стены Палатина не проваливаются под землю, а с ними вместе
Нерон, августианы, лагерь преторианцев и весь этот город злодейств. Он
думал, что иначе и не может и не должно быть и что все, на что глядят его
глаза и от чего стонет сердце, - это сон. Но рычанье зверей говорило ему,
что это явь; стук топоров, под ударами которых поднимались новые арены,
говорил, что это явь, и в том же убеждали вой черни и переполненные
тюрьмы. Тогда его вера в Христа меркла, и этот ее упадок был для него
новою мукой, пожалуй, самой страшной из всех.
А Петроний все повторял ему:
     - Помни, через что прошла перед смертью дочь Сеяна.

        Глава LIII

     Все было тщетно. Виниций дошел до того, что униженно искал поддержки
у вольноотпущенников и рабынь императора и Поппеи, платя им за пустые
обещания, пытаясь богатыми дарами снискать их расположение. Он разыскал
первого мужа Августы, Руфрия Криспина, и выпросил у него письмо к ней, он
подарил свою виллу в Анции ее сыну от первого брака, Руфию, но этим лишь
разгневал императора, который ненавидел пасынка. С нарочным Виниций
отправил письмо второму мужу Поппеи, Отону, в Испанию, предлагая ему все
свое имущество и себя самого, но в конце концов он понял, что для этих
людей он только забава и, притворись он, будто заточение Лигии его не
волнует, он бы освободил ее скорее.
     К тому же мнению пришел и Петроний. Между тем день за днем время шло.
Амфитеатры были построены. Начали уже раздавать тессеры, то есть входные
знаки на ludus matutinus*. Но на сей раз из-за невиданного количества
жертв "утренним играм" предстояло растянуться на дни, недели, месяцы. Уже
не знали, куда девать христиан. Тюрьмы были битком набиты, в них
свирепствовала лихорадка. Путикулы, общие могилы, в которых хоронили
рабов, стали переполняться. Возникло опасение, как бы зараза не
распространилась на весь город, поэтому решили поторопиться.
_______________
     * утренние игры (лат.).
И все эти вести доходили до слуха Виниция, гася последние проблески
надежды. Пока было впереди время, он мог тешить себя мыслью, что успеет
чего-то добиться, но теперь уже и времени не было. Зрелища должны были
вот-вот начаться. В любой день Лигия могла очутиться в цирковом куникуле*,
выход откуда был только на арену. Не зная, куда забросят ее судьба и
жестокость насильников, Виниций обходил все цирки, подкупал сторожей и
бестиариев, прося их о том, чего они не могли исполнить. Временами он
спохватывался, что хлопочет лишь о том, чтобы сделать ей менее страшной
смерть, и тогда его с новой силой пронзало ощущение, будто в черепной
коробке у него не мозг, но раскаленные уголья.
_______________
     * К у н и к у л - помещение под ареной.
Впрочем, Виниций не собирался пережить Лигию, он решил умереть с нею
вместе. Но он боялся, что душевные муки изведут его прежде, чем наступит
роковая минута. Друзья его и Петроний также опасались, что не сегодня
завтра пред ним могут открыться врата царства теней. Лицо Виниция
почернело, стало походить на восковые маски, хранившиеся в ларариях.
Изумление застыло в его чертах, словно Виниций не понимал, что происходит
и что будет дальше. Когда к нему обращались, он машинально поднимал руки к
голове и, сжимая виски, смотрел на говорившего удивленным, вопрошающим
взором. Ночи он проводил вместе с Урсом в тюрьме у дверей Лигии, а если
она приказывала ему пойти отдохнуть, он возвращался к Петронию и до утра
расхаживал по атрию. Часто рабы заставали его на коленях с воздетыми
кверху руками или простертым ниц. Он молился Христу, то была его последняя
надежда. Да, все оказалось тщетным. Лигию могло спасти только чудо, и
Виниций бился головою о каменные плиты, моля о чуде.
Однако разум еще не вполне его покинул, и он понимал, что молитва
Петра более весома, чем его молитва. Петр ему обещал Лигию, Петр его
крестил, Петр сам совершал чудеса, так пусть же поможет ему и спасет.
И однажды вечером Виниций отправился искать Петра. Христиане, которых
уже немного осталось, тщательно прятали его теперь, таясь даже друг от
друга, дабы кто-нибудь из малодушных не выдал его невольно или умышленно.
Среди всеобщей сумятицы и разорения Виниций, поглощенный вдобавок
хлопотами об освобождении Лигии, потерял апостола из виду - со времени
своего крещения он лишь один раз встретил его, еще до начала гонений. Но,
придя к тому землекопу, в чьей хижине его крестили, Виниций от него узнал,
что в винограднике, расположенном за Соляными воротами и принадлежащем
Корнелию Пуденту, состоится собрание христиан. Землекоп брался провести
туда Виниция, уверяя, что там они увидят Петра. В тот же вечер они
отправились, вышли за городскую стену и, пробравшись по заросшим травою
оврагам, оказались в винограднике, лежавшем на отшибе, в пустынном месте.
Собрание происходило в сарае, обычно служившем давильней. Еще у порога
Виниций услышал неясный гул, а когда вошел, то при тусклом свете фонарей
увидел несколько десятков коленопреклоненных, погруженных в молитву. Они
совершали нечто вроде литании* - хор голосов, мужских и женских, то и дело
повторял: "Христе, помилуй!" И в голосах этих звучала глубокая,
душераздирающая печаль и сокрушение.
     _______________
     * Л и т а н и я - молебен.
     Петр был здесь. Он стоял на коленях впереди молящихся, лицом к
висевшему на стене деревянному кресту, и молился. Виниций издали заметил
его седые волосы и поднятые руки. Первой мыслью молодого патриция было
пройти через толпу, броситься в ноги апостолу и крикнуть: "Спаси!" Но то
ли от торжественности общей молитвы, то ли от внезапной слабости ноги у
него подкосились, он опустился на колени тут же, у входа, и тоже стал
повторять, со стоном заломивши руки: "Христе, помилуй!" Будь он
поспокойнее, он бы понял, что не только в его мольбе звучало стенанье, не
только он принес сюда свое горе, свою муку и тоску. Среди собравшихся не
было ни одного, кто бы не потерял дорогих сердцу существ; самые ревностные
и самые отважные из верующих были уже в заточении, каждый час приносил
новые вести о поругании и муках, причиняемых им в узилищах, и размеры
бедствия превзошли воображение человеческое. Осталась лишь эта горсточка,
и вряд ли нашлась бы там хоть одна душа, не усомнившаяся в вере и с
разочарованьем не вопрошавшая, где же Христос и почему он позволяет, чтобы
зло становилось сильнее бога.
     Все же они и в отчаянии молили его о милосердии, ибо у каждого еще
теплилась искра надежды, что он придет, истребит зло, низвергнет Нерона в
бездну и воцарится в мире. Они еще глядели на небо, еще прислушивались,
еще с трепетом молились. И чем дольше Виниций повторял: "Христе,
помилуй!", тем сильнее овладевал им восторг, такой же, как когда-то в
хижине землекопа. Вот, они здесь взывают к нему из глубин скорби своей, из
бездны, взывает к нему и Петр, и вдруг сейчас разверзнется небо, дрогнет в
своих основаниях земля, и сойдет к ним он в ослепительном сиянии, ступая
по звездам, - милосердный, но также грозный. Он возвысит верных своих и
повелит бездне пожрать гонителей.
     Виниций закрыл лицо руками и припал к земле. Внезапно вокруг него все
стихло, словно бы страх заморозил мольбы в устах верующих. И ему
показалось, что непременно должно что-то произойти, что наступает
мгновение чуда. Он был уверен - стоит ему подняться, открыть глаза, и он
увидит свет, от которого слепнут зрачки смертных, и услышит голос, от
которого замирает сердце.
     Но тишину эту долго ничто не нарушало, пока наконец не раздалось
рыданье одной из женщин. Виниций поднялся и с ошеломленным видом стал
озираться.
     Вместо неземного сиянья в сарае мерцали слабые огоньки фонарей и
ложился серебристыми полосами проникавший сквозь щели в кровле лунный
свет. Стоявшие на коленях рядом с Виницием молча возводили к кресту полные
слез глаза, тут и там слышались рыданья, а снаружи доносился тихий свист
стоявших на страже. Но вот Петр поднялся на ноги и, обращаясь к собранию,
молвил:
     - Дети, вознесите сердца к спасителю нашему и принесите ему на алтарь
слезы ваши.
     И он умолк.
Вдруг раздался женский голос, звеневший горькой жалобой и
беспредельным страданьем:
     - Я вдова, один был у меня сын, он кормил меня... Верни мне его,
отче!
     Снова наступила тишина. Петр стоял перед коленопреклоненными, старый,
озабоченный человек, в эту минуту казавшийся воплощением дряхлости и
немощи.
     Затем послышался второй, также жалующийся голос:
     - Палачи надругались над моими дочерями, и Христос это допустил!
Затем третий:
     - Я осталась одна с детьми, и если меня заберут, кто даст им хлеба и
воды?
     Затем четвертый:
     - Лина, которого сперва оставили, теперь взяли и отправили на муки,
отче!
     Затем пятый:
     - Если мы вернемся домой, нас схватят преторианцы. Мы не знаем, где
нам укрыться.
     - Горе нам! Кто защитит нас?
Так в ночной тишине звучала одна жалоба за другой. Старый рыбак
прикрыл глаза и покачивал белою своею головой, слыша эти слова скорби и
тревоги. И опять воцарилось молчанье, лишь тихо посвистывали стоявшие у
сарая на страже.
     Виниций опять рванулся было вперед, чтобы подойти к апостолу и
просить его о спасении, но вдруг в воображении своем словно увидел перед
собою пропасть, и ноги его точно приросли к месту. Что, если апостол
признается в своем бессилии, если он подтвердит, что римский император
сильнее, чем назареянин Христос? И от этой ужасной мысли волосы у него на
голове зашевелились - он почувствовал, что тогда рухнет в эту пропасть не
только последняя его надежда, но и он сам, и его Лигия, и его любовь к
Христу, и его вера, и все, чем он жил, и останется лишь смерть да
беспредельный, как море, мрак.
     А тем временем Петр заговорил, и голос его вначале был настолько тих,
что с трудом можно было расслышать слова:
     - Дети мои! Я видел на Голгофе*, как бога пригвождали к кресту. Я
слышал стук молотков и видел, как поставили крест стоймя, дабы толпы
смотрели на смерть сына человеческого...
     _______________
     * Г о л г о ф а - место, на котором, согласно евангельскому
повествованию, был распят Иисус Христос; холм за городской стеной
Иерусалима.
     . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
И видел я, как ему отворили бок и как он скончался. И тогда, идя
прочь от креста, я, скорбя, взывал, как взываете вы: "Горе! Горе! Господи!
Ты же бог! Почему ты это допустил, почему умер и почему омрачил сердца
нам, веровавшим, что придет царство твое?"...
А он, господь бог наш, на третий день воскрес из мертвых и был среди
нас, покуда в сиянии славы не вознесся в царство свое...
И мы, познав малость веры нашей, укрепились сердцем, и с той поры
сеем семена истины его...
     . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
После этих слов Петр обернулся в ту сторону, откуда прозвучала первая
жалоба, и заговорил голосом уже более громким:
     - Почто жалуетесь? Господь сам предал себя мукам и смерти, а вы
хотите, чтобы он вас от нее охранил? О маловерные! Неужто вы не поняли его
учение? Неужто он вам обещал одну эту жизнь? Вот он приходит к вам и
говорит вам: "Идите моим путем!", вот он подымает вас к себе, а вы
цепляетесь за землю и вопите: "Господи, спаси!" Я, который пред богом
прах, но пред вами апостол божий и наместник, говорю вам именем Христовым:
не смерть пред вами, но песнь, не рабство, но престол царский! Я, апостол
господень, говорю тебе, вдовица, сын твой не умрет, но родится во славе
для жизни вечной, и ты соединишься с ним! Тебе, отец, у кого невинных
дочерей опозорили палачи, я обещаю, что ты найдешь их сияющими белизною,
как лилии Хеврона! Вам, матери, которых отымут у сирот, вам, что лишатся
отцов, вам, что сетуете, вам, что будете зреть гибель любимых, вам,
опечаленные, страждущие, тревожащиеся, и вам, кому предстоит умереть, я
обещаю именем Христовым, что вы пробудитесь, как ото сна, к блаженному
бодрствованью и восстанете из тьмы к свету божьему. Во имя Христа, да
спадут бельма с глаз ваших и отогреются сердца!
С этими словами апостол поднял руку повелительным жестом, и все
почувствовали, что живее потекла кровь в их жилах, но также и дрожь
пробежала по телу, ибо стоял перед ними уже не старец дряхлый и недужный,
но властелин, который брал их души и, поднимая из праха, освобождал от
тревоги.
     - Аминь! - вскричали несколько голосов.
А из его глаз излучался все более яркий свет, и вся его фигура дышала
силою, величием, святостью. Невольно склонились пред ним головы верующих,
и, когда смолкли возгласы "аминь!", он продолжал:
     - Сейте в слезах, дабы собирать в веселии. Почто страшитесь силы зла?
Над землею, над Римом, над стенами городов есть господь, который поселился
в душах ваших. Камни увлажнятся от слез, песок пропитается кровью, могилы
заполнятся телами вашими, а я вам говорю: вы победители! Се грядет господь
покорить город злодейств, гнета и гордыни, и вы - воинство его! И как сам
он муками своими и кровью искупил грехи мира, так он хочет, чтобы вы
искупили муками и кровью грехи этого гнезда нечестия! Так свидетельствую я
вам устами своими!
     И он распростер руки, устремив взор горе, а у них замерли сердца, ибо
чувствовали они, что очи его видят нечто такое, что не дано узреть
смертным их глазам.
     Даже лицо апостола изменилось, озарилось каким-то необычным светом -
некоторое время смотрел он так и молчал, словно бы онемев от восторга, но
вот опять они услышали его голос:
     - Да, ты существуешь, господи, и указываешь мне пути свои!.. Но что
же это, Христе? Не в Иерусалиме, но в сем граде сатаны хочешь ты основать
столицу твою? Здесь, из слез этих и крови, хочешь ты воздвигнуть церковь
твою? Здесь, где ныне правит Нерон, должно возникнуть вечное царство твое?
О господи, господи! И ты велишь скорбящим сим, дабы из костей своих они
сложили основание для Сиона* вселенского, а духу моему велишь принять
власть над ним и над народами земли? Ты проливаешь источник силы на
слабых, дабы стали они сильными, и велишь мне пасти стадо агнцев твоих до
скончания веков! Так будь же славен в велениях твоих, боже, наказывающий
нам побеждать! Осанна! Осанна!**
     _______________
     * С и о н - холм в юго-западной части Иерусалима, древнейшее
место города; у библейских пророков название "Сион" распространяется
на все Иудейское царство и часто означает царство божье.
     ** О с а н н а! (древнеевр. "спаси!") - молитвенный возглас,
употреблявшийся во время празднеств и молений.
Кто был в тревоге, те воспрянули, в души усомнившихся влилась свежая
струя веры. Одни дружно возгласили: "Осанна!", другие: "Во имя Христа!",
после чего наступила тишина. Яркие летние сполохи освещали стены сарая и
бледные от волнения лица.
     Вперив взор в свое видение, Петр еще долго молился, но вот наконец он
очнулся и, обратив к собравшимся вдохновенное, озаренное духовным светом
лицо, молвил:
     - Вот так же, как господь победил в вас сомнения, так и вы идите
побеждать во имя его!
     И хотя он уже знал, что они победят, знал, что вырастет из их слез и
крови, все же голос у него дрожал от волненья, когда, осеняя их знаком
креста, он говорил:
     - Ныне благословляю вас, дети мои, на муку, на смерть, на вечность!
Но они толпой окружили его, восклицая: "Мы готовы на все, но ты,
святой отче, береги себя, ведь ты наместник, ты вершишь правленье
Христово!" И, говоря это, хватались за его одежду, а он возлагал им руки
на головы и прощался с каждым особо, как отец прощается с детьми, которых
посылает в дальний путь.
     Простясь, все поспешно выходили из сарая - теперь они торопились
домой, чтобы оттуда попасть в тюрьмы и на арены. Помыслы их оторвались от
земли, души устремили полет свой к вечности, и они шли, будто во сне или в
экстазе, противопоставляя силу, которая была в них, силе и жестокости
"зверя".
     Апостола взял под руку Нерей, слуга Пудента, и повел по скрытой средь
винограда дорожке к своему дому. Но за ними, ясно видя их при свете луны,
следовал Виниций, и, когда они подошли к дому Нерея, он, не раздумывая,
кинулся в ноги апостолу.
     Петр, узнав его, спросил:
     - Чего ты хочешь, сын мой?
     Однако после того, что Виниций слышал в сарае, он уже не посмел о
чем-то просить, но, обхватив обеими руками ноги апостола, лишь прижимался
к ним лицом, вздыхая и безмолвно моля о сострадании.
     - Знаю, знаю, - молвил апостол. - У тебя забрали девушку, которую ты
полюбил. Молись за нее.
     - Отче! - простонал Виниций, еще крепче обнимая ноги апостола. -
Отче! Я жалкий червь, но ты знал Христа, ты попроси его, заступись за нее.
И от горя он весь дрожал и бился головою о землю - постигнув силу
апостола, он знал, что только Петр может ее возвратить ему.
И скорбь тронула Петра. Он вспомнил, как когда-то Лигия, навлекши на
себя брань Криспа, вот так же лежала у его ног, моля о жалости. Вспомнил,
что он поднял ее и утешил, и теперь тоже он поднял Виниция.
     - Сыне, - сказал апостол, - я буду молиться за нее, но ты помни, о
чем говорил я тем усомнившимся: что сам бог прошел через муку крестную и
что после этой жизни начинается другая, вечная.
     - Я знаю! Я слышал! - ответил Виниций, ловя воздух бледными устами. -
Но, видишь ли, отче, я не могу! Если надобна кровь, проси Христа, чтобы
взял мою. Я солдат. Пусть удвоит, пусть утроит мне предназначенную для нее
муку, я выдержу! Но ее пусть спасет! Она еще дитя, отче, а он
могущественнее императора, да, я верю, могущественнее! Ты ведь сам ее
любил. Ты нас благословил! Она еще невинное дитя!
И он опять склонился и, прижавшись лицом к коленам Петра, стал
повторять:
     - Ты же знал Христа, отче, ты знал! Он тебя выслушает! Заступись за
нее!
     Петр, закрыв глаза, горячо молился.
Летние сполохи снова заиграли в небе. При их свете Виниций неотрывно
глядел на уста апостола Петра, ожидая приговора, - жизнь или смерть. В
тишине слышался лишь крик перепелок в виноградниках да глухой, далекий
стук копыт на Соляной дороге.
     - Виниций, - спросил наконец апостол, - ты веруешь ли?
     - Если бы не верил, отче, разве пришел бы я сюда? - ответил Виниций.
     - Тогда верь до конца, ибо вера двигает горами. И хотя бы ты увидел
эту девицу под мечом палача либо в пасти льва, все равно верь, что Христос
может ее спасти. Верь и молись ему, и я буду молиться вместе с тобою.
И, подняв лицо к небу, он заговорил громко:
     - Христос милосердный, воззри на это страждущее сердце и утешь его!
Христос милосердный, повей тихим ветром на руно агнца сего! Христос
милосердный, ты, который просил отца, дабы он пронес чашу горечи мимо уст
твоих, пронеси ее ныне мимо уст этого раба твоего! Аминь!
И Виниций, простирая руки к звездам, со стоном повторял:
     - О Христос! Я твой! Возьми меня вместо нее!
Небо на востоке начало светлеть.

        Глава LIV

     Покинув апостола, Виниций шел к тюрьме с возродившейся в сердце
надеждой. Правда, где-то в глубине еще притаились отчаяние и ужас, но он
старался приглушить их голоса. Казалось невозможным, чтобы заступничество
божьего наместника и сила его молитвы не возымели действия. Он боялся
утратить надежду, боялся усомниться. "Я буду верить в его милосердие, -
говорил он себе, - даже если увижу ее в пасти льва!" И думая так - хотя
душа в нем трепетала и холодный пот струился по вискам, - он верил. Каждое
биение сердца было теперь молитвой. Он начинал постигать, что вера двигает
горами, - он сам почувствовал в себе удивительную силу, которой раньше не
было, чувствовал себя способным совершить нечто такое, что еще вчера было
для него немыслимо. Минутами нисходил на него покой, словно все беды уже
миновали. Когда ж отчаянье вдруг отзывалось стоном в душе его, он
вспоминал ту ночь, ту святую, седую голову и лицо, обращенное к небу в
молитве. "Нет, Христос не откажет первому своему ученику и пастырю стада
своего! Христос ему не откажет, и я не усомнюсь".
И он чуть ли не бежал к тюрьме, точно вестник с доброй вестью.
Но там его ждала неприятная новость.
     Стражи-преторианцы, сменявшие друг друга в Мамертинской тюрьме, все
уже знали его и обычно не чинили препятствий, однако на сей раз цепь на
двери не опустилась, и сотник, подойдя к Виницию, сказал:
     - Прости, благородный трибун, нынче у нас есть приказ никого не
пускать.
     - Приказ? - бледнея, переспросил Виниций.
     - Да, господин, - ответил воин, сочувственно глядя на него. - Приказ
императора. В тюрьме много больных - возможно, опасаются, как бы
посетители не разнесли заразу по городу.
     - Но ты же сказал, что приказ только на сегодня.
     - В полдень стража сменяется.
     Виниций молча обнажил голову - ему казалось, что его пилеолус* стал
свинцовым.
     _______________
     * П и л е о л у с - круглая шапочка.
     Воин подошел поближе и, понизив голос, сказал:
     - Успокойся, благородный трибун. Стражи и Урс охраняют ее.
С этими словами он нагнулся и быстро начертил на каменной плите своим
длинным галльским мечом рыбу.
     Виниций быстро взглянул на него.
     - И ты преторианец?
     - Пока не окажусь там, - ответил солдат, указывая на тюрьму.
     - Я тоже чту Христа.
     - Да славится имя его! Я это знаю. В тюрьму пустить тебя я не могу,
но ежели ты напишешь письмо, я передам его стражам.
     - Благодарствуй, брат.
     И, пожав преторианцу руку, Виниций ушел. Пилеолус перестал свинцово
давить на голову. Утреннее солнце поднялось над стенами тюрьмы, и вместе с
его светом в сердце Виниция вливался покой. Этот солдат-христианин был для
него как бы новым свидетельством могущества Христа. Немного пройдя, он
остановился и, устремив взор на плывущие над Капитолием и храмом Статора
розовые облака, промолвил:
     - Сегодня я ее не видел, господи, но я верю в твое милосердие.
Дома его ждал Петроний, который, как обычно "превращая ночь в день",
лишь недавно вернулся. Однако он успел уже принять ванну и умаститься
благовониями перед сном.
     - Есть для тебя новость, - сказал Петроний. - Сегодня я был у Туллия
Сенециона, был там и император. Не знаю почему, но Августе пришло в голову
привести с собою маленького Руфия. Возможно, чтобы он своей красотой
смягчил сердце императора. К несчастью, мальчику захотелось спать, он
уснул во время чтения, как когда-то Веспасиан. Заметив это, Агенобарб
запустил в него кубком и тяжко его поранил. Поппея лишилась чувств, и все
слышали, как император сказал: "Надоел мне этот выкормок!", а это, как ты
понимаешь, означает смерть.
     - Кара господня нависла над ней, - сказал Виниций. - Но зачем ты мне
это говоришь?
     - Затем, что гнев Поппеи преследовал тебя и Лигию, теперь же,
поглощенная собственным несчастьем, она, возможно, забудет о мести и ее
удастся уговорить. Нынче вечером я ее увижу и попытаюсь с ней
побеседовать.
     - Спасибо, ты сообщил мне хорошую новость.
     - А тем временем ты искупайся и отдохни. Губы у тебя прямо синие, и
сам стал как тень.
     - А не было ли речи о том, когда состоится первая утренняя игра? -
спросил Виниций.
     - Через десять дней. Но начнут с других тюрем. Чем больше останется у
нас времени, тем лучше. Еще не все потеряно.
Петроний говорил то, во что и сам не верил, - уж он-то знал, что если
император в ответ на просьбу Алитура нашел красиво звучащую фразу, в
которой он сравнивал себя с Брутом, то для Лигии спасенья нет. Из жалости
он также утаил то, что слышал у Сенециона, - император и Тигеллин решили
отобрать для себя и для своих друзей самых красивых христианских девушек и
надругаться над ними перед казнью, а остальных отдать в день начала игр
преторианцам и бестиариям.
     Зная, что Виниций ни за что не захочет пережить Лигию, Петроний
поддерживал в нем надежду - из сочувствия к нему, но также и потому, что
для этого эстета немаловажно было, чтобы Виниций, коль придется ему
умереть, умер бы красивым, а не с изможденным и почерневшим от тревоги и
бессонницы лицом.
     - Августе я сегодня скажу примерно так, - говорил Петроний. - "Спаси
Лигию для Виниция, а я спасу для тебя Руфия". И я действительно намерен об
этом подумать. С Агенобарбом одно слово, сказанное вовремя, может кого-то
спасти или погубить. В самом худшем случае мы выиграем время.
     - Благодарю тебя, - повторил Виниций.
     - Будешь благодарить, когда подкрепишься и отдохнешь. Клянусь Афиной!
Одиссей при величайших злоключениях думал о сне и еде. Ты, верно, всю ночь
в тюрьме провел?
     - Нет, - отвечал Виниций. - Я теперь ходил туда, но у них есть приказ
никого не пускать. Узнай, Петроний, отдан ли этот приказ только на
нынешний день или же до начала игр.
     - Сегодня ночью я это узнаю и завтра утром скажу тебе, на какой срок
и для чего отдан приказ. А теперь, даже если Гелиос с досады спустится в
киммерийские края, я иду спать, и ты последуй моему примеру.
И они расстались, но Виниций пошел в библиотеку писать письмо Лигии.
Закончив письмо, Виниций сам отнес его и вручил сотнику-христианину,
который тотчас пошел с ним в тюрьму. Вскоре он возвратился с приветом от
Лигии и пообещал, что еще сегодня принесет ответ.
Но Виницию не хотелось возвращаться - сев на камень, он стал ждать
письма Лигии. Солнце уже высоко поднялось, и по Серебряному склону, как
обычно, двигались на Форум людские толпы. Расхваливали товар уличные
торговцы, гадальщики предлагали прохожим свои услуги, граждане степенным
шагом направлялись к ростральной трибуне послушать случайных ораторов или
обменяться последними новостями. Жара становилась все более гнетущей, и
группы бездельников прятались в храмовых портиках, откуда ежеминутно с
сильным шумом крыльев вылетали стаи голубей, сверкая белыми перьями в
солнечном сиянии на фоне небесной лазури.
     От слишком яркого света, неумолчного шума, жары и крайней усталости
глаза Виниция начали слипаться. Однообразные выкрики парней, игравших
рядом с ним в мору, и мерная поступь солдат убаюкивали его. Несколько раз
он еще поднимал рывками голову и окидывал взглядом тюрьму, но под конец
откинул голову на выступ каменной стены, глубоко вздохнул, как засыпающий
после долгого плача ребенок, и уснул.
     И тотчас его роем обступили видения. Ему чудилось, будто он в темноте
несет на руках Лигию по незнакомому винограднику, а впереди идет Помпония
Грецина со светильником в руке и освещает им дорогу. Чей-то голос, похожий
на голос Петрония, издалека кричал ему вслед: "Воротись!" Но он, не
обращая внимания на зов, шел дальше за Помпонией, пока не подошли к
хижине, на пороге которой стоял апостол Петр. Тогда Виниций, показывая ему
Лигию, сказал: "Мы идем с арены, отче, но не можем ее разбудить, попробуй
ты". Но Петр ответил: "Христос сам придет ее разбудить!"
Потом картины начали путаться. Он видел Нерона и Поппею, державшую на
руках маленького Руфия с окровавленным лбом, который обмывал Петроний,
видел Тигеллина, посыпающего пеплом столы с дорогими яствами, и Виттелия,
пожирающего эти яства, и множество других августиан, участвующих в
пиршестве. Он сам возлежал рядом с Лигией, но между столами бродили львы,
у которых по палевым бородам стекала кровь. Лигия просила увести ее, но
его одолела такая страшная слабость, что он не мог даже пошевелиться.
Потом видения стали еще более беспорядочными, наконец все утонуло в
непроглядном мраке.
     От глубокого сна пробудили Виниция только несносная жара да крики
рядом с местом, где он сидел. Виниций протер глаза - улица была запружена
народом, но два скорохода в желтых туниках расталкивали толпу длинными
тростниковыми шестами и громко кричали, требуя дать дорогу великолепным
носилкам, которые несли четыре мускулистых раба-египтянина.
В носилках сидел человек в белой одежде, лицо его было трудно
разглядеть, так как у самых глаз он держал свиток папируса и внимательно
читал его.
     - Дорогу благородному августианину! - кричали скороходы.
Однако улица была настолько забита, что носилкам пришлось на минуту
остановиться. Тогда августиан нетерпеливо опустил свиток и, высунув голову
наружу, крикнул:
     - Разогнать этих бездельников! Живей!
Но вдруг, заметив Виниция, втянул голову в плечи и поспешно поднес
свиток папируса к глазам.
     Виниций же провел рукою по лбу, полагая, что еще грезит.
В носилках сидел Хилон.
     Скороходы тем временем расчистили путь, и египтяне собрались было
тронуться вперед, как вдруг молодой трибун, в одно мгновенье уразумев
многое, чего не понимал прежде, - подошел к носилкам.
     - Привет тебе, Хилон! - сказал он.
     - Юноша, - с достоинством и надменностью отвечал грек, силясь придать
своему лицу выражение спокойствия, которого не было в его душе, -
приветствую тебя, но ты меня не задерживай, ибо я тороплюсь к моему другу,
благородному Тигеллину.
     Но Виниций, ухватясь за перекладину носилок, нагнулся к нему и,
пристально глядя ему в глаза, тихо спросил:
     - Это ты выдал Лигию?
     - О колосс Мемиона! - испуганно воскликнул Хилон.
Заметив, однако, что в глазах Виниция нет угрозы, старый грек быстро
успокоился. Как-никак он находился под покровительством Тигеллина и самого
императора, то есть владык, пред которыми все дрожало, вдобавок его
охраняли сильные рабы, а Виниций стоял перед ним безоружный, с осунувшимся
лицом, сгорбившийся от страданий.
     Эта мысль вернула ему прежнюю наглость. Вперив в Виниция глаза с
воспаленными красными веками, он в ответ прошептал:
     - А ты, когда я умирал с голоду, приказал меня высечь.
Минуту оба молчали, потом Виниций глухо сказал:
     - Я обидел тебя, Хилон!
     Тогда грек поднял голову и, щелкнув пальцами, что было в Риме знаком
пренебрежения и насмешки, ответил громко, чтобы все могли слышать:
     - Если у тебя, приятель, есть просьба ко мне, приди в мой дом на
Эсквилине в утреннее время, когда я после ванны принимаю гостей и
клиентов.
     И он махнул рукою. Повинуясь этому жесту, египтяне приподняли
носилки, а рабы в желтых туниках, размахивая тростниковыми шестами, опять
закричали:
     - Дорогу носилкам благородного Хилона Хилонида! Дорогу! Дорогу!

        Глава LV

     В длинном, наскоро написанном письме Лигия прощалась с Виницием
навсегда. Ей было известно, что в тюрьму уже запрещено приходить и что она
сможет увидеть Виниция только с арены. И она просила его узнать, когда
настанет их очередь, и еще просила его быть на играх, потому что она хочет
его увидеть еще раз при жизни. Страха в ее письме не чувствовалось. Она
писала, что и она сама, и остальные жаждут поскорее выйти на арену, на
которой их ждет освобождение из темницы. Надеясь, что Помпония и Авл
приедут в Рим, она просила, чтобы и они пришли на игры. Каждая строка
дышала восторгом и той отрешенностью от земной жизни, которою были полны
сердца всех узников, а также неколебимой верой в исполнение их чаяний за
гробом. "Освободит ли меня Христос теперь, - писала она, - или после
смерти, он обещал меня тебе устами апостола, стало быть, я твоя". И она
заклинала Виниция не жалеть ее и не поддаваться горю. Смерть для нее не
была расторжением обетов. С доверчивостью дитяти она уверяла Виниция, что
тотчас после мучений на арене она расскажет Христу, что в Риме остался ее
жених, Марк, который всем сердцем тоскует по ней. И Христос, быть может,
разрешит на минутку ее душе побывать у него на земле, чтобы сказать, что
она жива, о мученьях уже не помнит и счастлива. Все ее письмо было
проникнуто счастьем и безграничной надеждой. Одна только была в нем
просьба, связанная с земными делами: чтобы Виниций забрал из сполиария* ее
тело и похоронил ее как свою жену в склепе, в котором ему самому предстоит
опочить.
     _______________
     * С п о л и а р и й - место, где добивали тяжелораненых и
раздевали убитых гладиаторов.
     Он читал это письмо, сердце его разрывалось, но в то же время ему
казалось немыслимым, чтобы Лигия погибла от клыков диких зверей и чтобы
Христос над нею не сжалился. В этом была его надежда, в это он верил.
Воротясь домой, он написал в ответ, что будет каждый день приходить к
стенам Туллианума и ждать, пока Христос сокрушит эти стены и ему отдаст
ее. Он просил ее верить, что Христос может ее вызволить даже из цирка, что
сам великий апостол молит его об этом и что миг освобожденья близок.
Центурион-христианин должен был передать ей это письмо утром.
Но когда на другой день Виниций подошел к тюрьме, сотник, отделившись
от своего отряда, первый шагнул ему навстречу со словами:
     - Выслушай новость, господин. Христос, испытав тебя, ныне оказал тебе
свою милость. Приходили этой ночью вольноотпущенники императора и префекта
отобрать для них девушек-христианок на поруганье - спросили они про твою
возлюбленную, но господь ниспослал ей лихорадку, от которой умирают узники
Туллианума, и ее оставили. Уже накануне вечером она лежала в беспамятстве
     - да будет благословенно имя спасителя, ведь недуг, уберегший ее от
позора, может ее спасти и от смерти.
     Виниций, чтобы не упасть, ухватился за наплечник солдата, а тот
продолжал:
     - Возблагодари милосердие господа. Лина схватили и потащили на муки,
но, увидев, что он кончается, отдали его. Быть может, и ее отдадут тебе
теперь, а Христос вернет ей здоровье.
     Молодой трибун еще с минуту постоял, опустив голову, потом поднял ее
и тихо молвил:
     - Да, так и будет, сотник. Христос, спасший ее от позора, избавит ее
от смерти.
     И, просидев у стен тюрьмы до вечера, он возвратился домой, чтобы
послать своих людей за Лином с приказаньем перенести старика на одну из
своих загородных вилл.
     Петроний, узнав о происшедшем, решил действовать. У Августы он уже
был один раз, а теперь пошел снова. Застал он ее подле ложа маленького
Руфия. Ребенок, у которого была пробита голова, лежал в жару и бредил, а у
матери, пытавшейся его спасти, сердце сжималось от отчаяния и страха, что,
если и удастся мальчика выходить, так, возможно, лишь для того, чтобы его
вскоре постигла смерть еще более страшная.
     Поглощенная своим горем, она сперва даже слушать не хотела о Виниции
и Лигии, но Петронию удалось ее припугнуть.
     - Ты оскорбила, - сказал он ей, - новое неведомое божество. Ты,
Августа, кажется, чтишь еврейского Иегову, но христиане утверждают, что
Христос его сын, так подумай - не навлекла ли ты гнев его отца? Как знать,
возможно, постигшая тебя беда - это их месть, и жизнь Руфия, возможно,
зависит от того, как ты поступишь.
     - Чего ты от меня хочешь? - со страхом спросила Поппея.
     - Умилосерди разгневанного бога.
     - Но как?
     - Лигия больна. Повлияй на императора или на Тигеллина, чтобы ее
отдали Виницию.
     - Ты думаешь, я смогу? - спросила она с отчаянием.
     - Ну, так ты можешь сделать другое. Если Лигия выздоровеет, ей
придется пойти на казнь. Сходи в храм Весты и попроси, чтобы virgo magna*
оказалась как бы случайно возле Туллианума в то время, когда узников
поведут на смерть, и повелела освободить девушку. Старшая весталка тебе в
этом не откажет.
     _______________
     * V i r g o m a g n a (лат. "великая дева") - титул старшей
весталки; весталки обладали правом помиловать осужденных, если
встречали их на своем пути.
     - А если Лигия от лихорадки умрет?
     - Христиане говорят, что Христос мстителен, но справедлив: возможно,
ты умилосердишь его уже одним намерением.
     - Пусть он пошлет мне какой-нибудь знак, что спасет Руфия.
Петроний пожал плечами.
     - Я пришел не как его посланец, божественная. Я только говорю тебе -
лучше тебе быть в ладу со всеми богами, и римскими, и чужими!
     - Я пойду! - стонущим голосом произнесла Поппея.
Петроний вздохнул с облегчением.
     "Наконец-то я чего-то добился!" - подумал он.
Возвратясь к Виницию, он сказал:
     - Проси своего бога, чтобы Лигия не умерла от лихорадки, - если она
не умрет, то верховная жрица Весты прикажет ее освободить. Сама Августа
будет об этом просить.
     Виниций пристально посмотрел на него - глаза трибуна горели
лихорадочным огнем.
     - Ее освободит Христос, - молвил он.
А Поппея, которая ради спасения Руфия готова была совершить гекатомбы
всем богам, отправилась в тот же вечер на Форум к весталкам, поручив
смотреть за больным мальчиком верной няне Сильвии, которая ее самое
вынянчила.
     Но на Палатине приговор ребенку уже был вынесен. Едва носилки супруги
императора скрылись за Большими воротами, в комнату, где лежал маленький
Руфий, вошли два вольноотпущенника - один бросился на старуху Сильвию и
заткнул ей рот, а второй, схватив бронзовую статуэтку сфинкса, одним
ударом оглушил ее.
     Затем они подошли к постели Руфия. Измученный жаром, лежавший в
полузабытьи ребенок не сознавал, что происходит, и улыбался им, щуря свои
прелестные глазки, точно силясь их получше разглядеть. Но они, сняв с
няньки пояс, называвшийся "цингулум", накинули ему на шею петлю и стали
затягивать. Крикнув только раз "мама", ребенок быстро скончался. Тогда
убийцы завернули его в простыню, сели на ожидавших их лошадей и поскакали
в Остию, где бросили труп в море.
     Поппея же не застала верховной жрицы, которая вместе с другими
весталками была у Ватиния. Возвратясь на Палатин и увидев пустое ложе и
уже остывшее тело Сильвии, она лишилась чувств, а когда ее привели в себя,
начала кричать без умолку, и дикие ее вопли слышались всю ночь и весь
следующий день.
     Но на третий день император приказал ей присутствовать на пиру, и
она, надев фиолетовую тогу, явилась на пир и сидела с каменным лицом,
золотоволосая, безмолвная, дивно прекрасная и зловещая, как ангел смерти.

        Глава LVI

     До того как Флавии соорудили Колизей, амфитеатры в Риме строились по
большей части из дерева, поэтому во время пожара почти все они сгорели. Но
для обещанных игр Нерон приказал выстроить несколько новых амфитеатров, и
среди них один огромный, для которого, едва погасли огни пожара, начали
доставлять по морю и по Тибру могучие древесные стволы, срубленные на
склонах Атласских гор. Так как игры эти великолепием и числом жертв должны
были превзойти все прежние, строились сверх того обширные помещения для
людей и зверей. Тысячи работников дни и ночи трудились на этих постройках.
Работы по сооружению и украшению главного амфитеатра велись без передышки.
Народ рассказывал чудеса о поручнях, выложенных бронзой, янтарем, слоновой
костью, перламутром и панцирями заморских черепах. Проложенные вдоль рядов
канавки с холодной водой, поступавшей с гор, должны были даже в самую
знойную пору поддерживать приятную прохладу. Колоссальный пурпурный
веларий защищал от солнечных лучей. Между рядами расставляли курильницы с
аравийскими благовониями, а на потолке делались устройства, чтобы кропить
зрителей шафраном и вербеной. Знаменитые зодчие Север и Целер употребили
все свои познания, чтобы воздвигнуть этот несравненный по роскоши
амфитеатр, который мог вместить такое число любопытных зрителей, как ни
один из известных до той поры.
     Потому-то в день первой из назначенных "утренних игр" толпы черни с
рассвета ждали, когда откроются ворота, упоенно прислушиваясь к рычанию
львов, хриплому реву пантер и вою собак. Зверей уже два дня не кормили,
только дразнили их кровавыми кусками мяса, чтобы разжечь ярость и голод.
Временами хор звериных голосов становился столь оглушительным, что
стоявшие возле цирка люди не слышали друг друга, а те, кто потрусливей,
бледнели от страха. С восходом солнца из цирка донеслось громкое, но
спокойное пенье - чернь слушала его, изумляясь и повторяя: "Христиане!
Христиане!" Еще ночью в амфитеатр привели множество будущих жертв, и не из
одной тюрьмы, как первоначально намеревались, а из всех. Толпа знала, что
зрелища будут длиться недели и месяцы, но тут же начались споры, управятся
ли с намеченной на сегодня частью христиан за один день. Мужских, женских
и детских голосов, певших утренний гимн, было столько, что, по мнению
знатоков, даже если бы отправляли на арену по сто или двести штук сразу,
звери вскоре устанут, насытятся и до вечера не успеют всех разорвать.
Другие сетовали, что, когда на арене одновременно выступает слишком много
народу, внимание рассеивается и невозможно как следует насладиться
зрелищем. Чем ближе было к часу открытия ведущих во внутрь коридоров,
называвшихся "вомитории", тем оживленнее и веселее шумела толпа, споря на
различные, касающиеся игр темы. Начали образовываться партии, одни стояли
за то, что львы искуснее разрывают людей, другие - что тигры. Тут и там
бились об заклад. Многие также обсуждали гладиаторов, которым предстояло
выступать на арене до христиан, и опять же возникали партии - кто за
самнитов, кто за галлов, кто за мирмиллонов, кто за фракийцев, кто за
ретиариев.
     С раннего утра прибывали в амфитеатр группы гладиаторов во главе с их
наставниками - ланистами. Не желая прежде времени утомлять себя, они шли
без оружия, часто совершенно нагие, кое-кто с зеленой веткой в руке или в
венке из цветов - молодые, полные жизни, блистающие красотой в утреннем
свете. Их могучие, точно из мрамора изваянные тела, лоснившиеся от
оливкового масла, возбуждали восхищение римлян, любителей красивых форм.
Многих гладиаторов знали в лицо, то и дело раздавались крики: "Привет,
Фурний! Привет, Лео! Привет, Максим! Привет, Диомед!" Девушки бросали на
них влюбленные взгляды, а они, высматривая самых красивых, сыпали
шутливыми словечками, как бы не испытывая и тени тревоги, да посылали
воздушные поцелуи или кричали: "Обними меня, пока смерть не обняла!" Затем
исчезали в воротах, из которых многим суждено было не выйти. Но внимание
толпы привлекали все новые группы участников. За гладиаторами шли
мастигофоры, люди с бичами, чьей обязанностью было стегать, подбадривать
дерущихся. Мулы тянули в сторону сполиария длинную вереницу повозок, на
которых высились горы деревянных гробов. Их вид радовал толпу - по
большому количеству судили о грандиозности игр. Дальше шли те, которые
должны были добивать раненых, и наряжены они были кто Хароном*, а кто
Меркурием; за ними - те, кто наблюдал за порядком в цирке и раздавал
табуреты; затем рабы, которые разносили еду и прохладительные напитки; и
наконец преторианцы, которых каждый император держал в амфитеатре
наготове.
     _______________
     * Х а р о н - в греческой мифологии перевозчик умерших через
реки Аида.
     Наконец вомитории отворились, и толпа устремилась в цирк. Однако
число жаждущих было так велико, что они шли час за часом - даже не
верилось, что амфитеатр может вместить такую пропасть народа. Рычанье
зверей, учуявших человеческие запахи, стало еще громче. Рассаживаясь по
местам, народ в цирке шумел, как волны морские в бурю.
Но вот появился префект города с отрядом стражей, а за ним
непрерывною чередой потянулись носилки сенаторов, консулов, преторов,
эдилов, государственных и дворцовых чиновников, преторианских начальников,
патрициев и знатных дам. Перед некоторыми носилками шли ликторы*, несшие
топорик в связке розог, перед другими - толпы рабов. В солнечном свете
сверкала позолота носилок, яркими красками переливались белые и цветные
одежды, перья, серьги, драгоценные камни, сталь топоров. Из цирка
доносились крики, которыми народ приветствовал виднейших сановников. Время
от времени прибывали небольшие отряды преторианцев.
_______________
     * Л и к т о р ы - почетная стража высших магистратов, носившая
т. н. фасции (связка прутьев с топориком посередине) как знаки
достоинства сопровождаемых ею лиц.
     Однако жрецы различных храмов появились немного позже, и только после
них понесли в носилках священных дев Весты, впереди которых шли ликторы.
Чтобы начать игры, ждали только императора, который, не желая раздражать
народ слишком долгим ожиданьем, вскоре прибыл в сопровождении Августы и
августиан.
     Петроний находился среди августиан, и в его носилках сидел Виниций.
Молодой трибун знал, что Лигия больна, лежит в беспамятстве, но в
последние дни доступ в тюрьму был полностью закрыт, прежнюю стражу
заменили новой, которой не разрешалось входить в общение с тюремными
надзирателями, а также передавать какие-либо сведения приходившим узнавать
об узниках, - у Виниция поэтому не было уверенности, что Лигии нет в числе
жертв, обреченных на смерть в первый день игр. Могли ведь отправить на
растерзание львам и больную, даже в беспамятстве. Жертвы должны были
появиться на арене зашитыми в звериные шкуры, причем большими партиями,
поэтому никто из зрителей не смог бы проверить, было ли их одним человеком
больше или меньше, а тем паче кого-то узнать. Стражи и все служители
амфитеатра были подкуплены Виницием, и с бестиариями был уговор, что они
спрячут Лигию в каком-нибудь темном закоулке амфитеатра и ночью передадут
ее верному человеку, который тотчас ее увезет в Альбанские горы.
Посвященный в тайну Петроний посоветовал Виницию явиться с ним в амфитеатр
открыто и, лишь оказавшись внутри, потихоньку ускользнуть и спуститься в
подвал, где во избежание ошибки он должен был указать стражам Лигию.
Стражи отворили перед ним невысокую дверь, через которую проходили
сами. Один из них, звавшийся Сир, немедля повел его к христианам.
     - Не знаю, господин, найдешь ли ты то, что ищешь. Мы расспрашивали
про девушку по имени Лигия, но никто нам не дал ответа, а может быть, они
нам не доверяют.
     - Много их? - спросил Виниций.
     - Еще на завтра много останется, господин.
     - Есть больные?
     - Таких, чтобы не могли на ногах стоять, нет.
С этими словами Сир открыл дверь, и они вошли в помещение, огромное,
но низкое и темное, так как свет туда проникал только через зарешеченные
отверстия, выходившие на арену. Вначале Виниций ничего не мог разглядеть,
лишь слышал вокруг себя гул голосов да доносившиеся из амфитеатра крики.
Но вскоре, когда глаза привыкли к темноте, он увидел, что окружен
странными существами, напоминавшими волков и медведей. То были христиане в
звериных шкурах. Одни из них стояли, другие молились на коленях. По
длинным волосам, падавшим на шкуры, можно было угадать, кто тут женщины.
Ряженные волчицами матери держали на руках детей, тоже в косматых шкурах.
Но из звериных шкур глядели сияющие лица, глаза сверкали лихорадочной
радостью. Было видно, что всеми этими людьми владела одна-единственная
мысль, страстное чаяние неземного, еще при жизни сделавшее их
нечувствительными ко всему, что их окружало и что могло с ними случиться.
Когда Виниций спрашивал про Лигию, некоторые смотрели на него, словно
очнувшись ото сна, и не отвечали на вопрос, другие улыбались, прикладывая
палец к губам или указывая на железные решетки, сквозь которые падали лучи
света. Только дети кое-где плакали, напуганные рычаньем зверей, воем
собак, криками людей и похожими на лесных зверей фигурами их собственных
родителей. Идя рядом с Сиром, Виниций вглядывался в лица, искал,
расспрашивал, натыкаясь подчас на тела тех, кто лишился чувств от толчеи,
духоты и жары, и протискивался все дальше в темную глубину помещения,
по-видимому, столь же огромного, как весь амфитеатр.
Вдруг Виниций остановился - ему показалось, что где-то у решетки
прозвучал знакомый голос. С минуту он прислушивался, потом повернул
обратно и, пробившись через толпу, подошел к тому месту. Сноп лучей падал
на голову говорившего, и в этом свете Виниций узнал в обрамлении волчьей
шкуры изможденное, неумолимо суровое лицо Криспа.
     - Скорбите о грехах ваших, - говорил Крисп, - ибо наступает час
возмездия. Но тот из вас, кто думает, что одной лишь смертью искупит вины
свои, тот совершает новый грех и будет ввергнут в вечный огонь. Каждым
вашим грехом, при жизни совершенным, вы обновляли муки господа, так как же
смеете вы надеяться, что мука, вас ожидающая, искупит его муки? Одною
смертью погибнут нынче праведные и грешные, но господь отличит своих. Горе
вам! Клыки львов раздерут тела ваши, но не уничтожат ни вины вашей, ни
вашего счета с богом. Да, господь оказал довольно милосердия, разрешив
пригвоздить себя к кресту, но отныне он будет лишь судиею, который ни одну
вину не оставит без наказания. Итак, вы, полагающие, будто муками
загладите грехи ваши, вы кощунственно оскорбляете справедливость божию и
тем глубже будете низвергнуты. Конец милосердию, настал час гнева божьего.
Еще миг - и вы предстанете перед страшным судом, где и добродетельный едва
спасется. Скорбите о грехах ваших, ибо разверзлась пасть адова, горе вам,
мужи и жены, горе вам, родители и дети!
     И, простерши костлявые руки, он потрясал ими над склоненными
головами, бесстрашный, но также беспощадный, даже пред лицом смерти, на
которую вскоре должны были пойти все эти обреченные. После его слов
раздались возгласы: "Скорбим о грехах наших!", затем наступило молчание,
слышался только плач детей да удары кулаками в грудь. У Виниция кровь
застыла в жилах. Он, всю свою надежду полагавший на милосердие Христово,
услышал теперь, что пришел день гнева и что милосердия не снискать даже
гибелью на арене. В его уме молнией сверкнула мысль, что апостол Петр иное
говорил бы этим идущим на смерть людям, однако грозные, исполненные
фанатизма речи Криспа, темный подвал с решетками, за которыми простиралось
поприще страданий, близость этих мук, толпа будущих жертв, облаченных в
смертные одежды, - все это наполнило душу Виниция тревогою и ужасом. С
содроганием он подумал, что это во сто крат страшнее, чем самые кровавые
сражения, в которых он участвовал. От духоты и жары он начал задыхаться.
На лбу проступил холодный пот. Виниций испугался, что может потерять
сознание, подобно тем, о чьи тела он спотыкался, пытаясь проникнуть в
глубь помещения, а когда сверх того он вспомнил, что в любую минуту могут
открыть решетки, он стал громко выкрикивать имена Лигии и Урса, надеясь,
что, если не они, так кто-нибудь их знающий ответит ему.
И действительно, почти сразу же какой-то человек, наряженный
медведем, потянул его за тогу со словами:
     - Они остались в тюрьме, господин. Меня вывели последнего, и я видел,
что она лежит больная.
     - Кто ты? - спросил Виниций.
     - Я - землекоп, тот, в чьей хижине апостол окрестил тебя, господин.
Меня схватили три дня тому назад, и нынче мне помирать.
Виниций вздохнул с облегчением. Входя сюда, он стремился найти Лигию,
но теперь был готов благодарить Христа за то, что ее здесь нет, и
усматривать в этом знак его милости.
     Между тем землекоп снова потянул его за тогу.
     - А помнишь, господин, что это я провел тебя на виноградник Корнелия,
туда, где апостол проповедовал в сарае?
     - Помню, - ответил Виниций.
     - Я его видел еще раз, за день до того, как меня в тюрьму бросили.
Благословил он меня и сказал, что придет в амфитеатр осенить погибающих
крестным знамением. Хотелось бы мне взглянуть на него в смертный час и
увидеть знак креста - тогда мне будет легче умирать; если ты знаешь, где
он, скажи мне.
     - Он среди людей Петрония, - понизив голос, ответил Виниций, -
переодет рабом. Где они выбрали места, я не знаю, но, когда вернусь в
цирк, я это увижу. Ты же, как выйдешь на арену, смотри на меня - я встану
и поверну голову в их сторону. Тогда ты сможешь найти его глазами.
     - Благодарю тебя, господин! Мир тебе!
     - Да будет спаситель к тебе милостив!
     - Аминь.
     Выйдя из куникула, Виниций вернулся в амфитеатр - место его было
рядом с Петронием, среди прочих августиан.
     - Она там? - спросил Петроний.
     - Нет, она осталась в тюрьме.
     - Послушай, что мне еще пришло на ум. Только, слушая меня, смотри,
например, на Нигидию, чтобы казалось, будто мы обсуждаем ее прическу.
Тигеллин и Хилон в эту минуту глядят на нас. Так слушай: пусть Лигию ночью
положат в гроб и вынесут из тюрьмы, как умершую, - о дальнейшем подумаешь
сам.
     - Да, пожалуй, - ответил Виниций.
Их беседу прервал Туллий Сенецион.
     - А вы не знаете, христианам дадут оружие? - сказал он, наклонясь к
ним.
     - Нет, не знаем, - ответил Петроний.
     - Я бы предпочел, чтобы дали, - иначе арена слишком быстро станет
похожа на бойню. Но какой, однако, роскошный амфитеатр!
И в самом деле, зрелище было великолепное. Нижние ряды со зрителями в
тогах белели как снег. На золоченом возвышении восседал император в
алмазном ожерелье, с золотым венцом на голове, и рядом с ним сумрачная
красавица Августа; по обе стороны от них сидели весталки, высокие
сановники, сенаторы в тогах с каймою, военачальники в блестящих доспехах -
словом, все, что было в Риме могущественного, знатного и богатого.
Следующие ряды занимали всадники, а еще выше чернело море голов, над
которыми висели прикрепленные к столбам гирлянды из роз, лилий, анемонов,
плюща и винограда.
     Зрители громко разговаривали, перекликались, пели, иногда разражались
взрывами смеха по поводу острого словца, которое передавалось из ряда в
ряд, а порою нетерпеливо топали, чтобы ускорить начало зрелища.
Топот наконец стал напоминать беспрерывные громовые раскаты. Тогда
префект города, который со своей блестящей свитой уже успел объехать
арену, подал знак платком, на что амфитеатр ответил оглушительным
"А-а-а!", вырвавшимся из тысяч грудей.
     Обычно зрелище открывалось ловлею дикого зверя, в которой состязались
варвары с Севера и Юга, но на сей раз зверей был избыток, поэтому начали с
андабатов, то есть бойцов в шлемах без отверстий для глаз, сражавшихся
вслепую. На арену разом вышли десятка два андабатов и начали махать мечами
в воздухе, а мастигофоры длинными вилами подталкивали их друг к другу,
чтобы им удалось встретиться. Зрители познатнее смотрели на это зрелище с
презрительным равнодушием, однако народ тешился неуклюжими движениями
бойцов, а когда они, случалось, сталкивались спинами, раздавались хохот и
крики: "Правее!", "Левее!", "Прямо!", которыми порою нарочно сбивали с
толку. Все же несколько пар сошлись, и бой становился кровавым. Более
рьяные бойцы бросали щиты и схватившись левыми руками, чтобы уже не
разъединиться, правыми сражались насмерть. Упавший подымал руку, умоляя
этим жестом о пощаде, но в начале игр народ обычно требовал добивать
раненых, особенно же когда речь шла об андабатах с закрытыми лицами, и
потому никому не известных. Постепенно число сражавшихся уменьшалось, и
когда их осталось только двое, их толкнули одного к другому так сильно,
что оба, встретившись, упали на песок, и уже лежа, закололи друг друга.
Под крик "Кончено!"* служители унесли трупы, а отроки с граблями закрыли
песком следы крови на арене и присыпали их листьями шафрана.
_______________
     * Peractum est! (Примеч. автора.)
Теперь предстоял бой более серьезный, вызывавший интерес не только
черни, но и людей утонченных, - тут молодые патриции делали подчас
огромные ставки и проигрывались в пух и прах. Сразу же из рук в руки стали
передавать таблички с записанными на них именами любимцев и числом
сестерциев, которое каждый ставил на своего избранника. У спектатов, то
есть бойцов, уже выступавших на арене и одерживавших на ней победы, было
больше приверженцев, однако среди бившихся об заклад находились и такие,
которые ставили крупные суммы на новых, совершенно неизвестных
гладиаторов, надеясь в случае их победы на крупный выигрыш. Бились об
заклад сам император, и жрецы, и весталки, и сенаторы, и всадники, и
народ. Сельские жители, когда у них не оставалось денег, нередко ставили
на кон свою свободу. Поэтому все ждали выхода бойцов с сердцебиением, даже
с тревогой, многие громко давали обеты богам, чтобы вымолить их
покровительство своему любимцу.
     Но вот амфитеатр огласили пронзительные звуки труб, и воцарилась
полная ожидания тишина. Тысячи глаз обратились к большим воротам, к
которым приблизился человек, наряженный Хароном, и при всеобщем молчании
трижды стукнул в них молотом, как бы вызывая на смерть тех, кто был за
ними. Ворота медленно отворились, и из зияющей черноты на ярко освещенную
арену стали выходить гладиаторы. Они шли отрядами по двадцать пять человек
     - отдельно фракийцы, отдельно мирмиллоны, самниты, галлы, все в тяжелом
вооружении; наконец, вышли ретиарии, в одной руке державшие сеть, а в
другой - трезубец. При виде их по рядам раздались рукоплесканья,
перешедшие вскоре в сплошной громоподобный шум. В глазах рябило от вида
амфитеатра с разгоряченными лицами, открытыми в крике ртами и хлопающими
руками. Гладиаторы ритмичным, пружинистым шагом сделали круг по арене,
сверкая оружием и богатыми доспехами, и остановились перед возвышением с
ложем императора - горделивые, спокойные красавцы. Резкий звук рога
прекратил рукоплесканья, тогда бойцы выбросили вверх правые руки и, подняв
головы и взоры к императору, начали выкрикивать, а точнее, повторять
протяжно, нараспев:
     Ave caesar imperator!
Morituri te salutant*
     _______________
     * Пивет тебе, цезарь, император!
     Идущие на смерть приветствуют тебя! (Лат.)
После чего они быстро рассыпались по арене, занимая каждый свое
место. Им предстояло сражаться целыми отрядами, но сперва наиболее
знаменитым бойцам было дозволено сразиться попарно - в таких поединках
выявлялись сила, ловкость и отвага. И вот из рядов галлов выступил боец,
хорошо известный любителям под именем Ланиона, то есть "Мясника",
победитель во многих играх. В высоком шлеме и в панцире, прикрывавшем
спереди и сзади его могучий торс, он в ярком свете на желтой арене походил
на огромного блестящего жука. Ему навстречу вышел не менее известный
ретиарий Календион.
     Среди зрителей послышались возгласы:
     - Пятьсот сестерциев на галла!
     - Пятьсот на Календиона!
     - Клянусь Геркулесом, тысяча!
     - Две тысячи!
Галл между тем, дойдя до середины арены, стал пятиться, выставив меч
острием вперед и с наклоненной головой напряженно наблюдая через отверстия
в забрале за противником, а тот, легкий ретиарий, с изящной, достойной
резца ваятеля фигурой, совершенно нагой, только в набедренной повязке,
быстро кружил вокруг тяжеловесного соперника, ловко размахивая сетью, то
опуская, то поднимая трезубец и распевая песенку сетеносцев:
Не тебя ищу, а рыбу,
     Что ж ты убегаешь, галл?**
_______________
     ** Non te peto, piscem peto.
Quid me fugis, Gallo? (Примеч. автора.)
     Но галл и не думал убегать, он, сделав несколько шагов, остановился и
лишь слегка повертывался из стороны в сторону, чтобы противник все время
был перед ним. В его фигуре и уродливо огромной голове было теперь что-то
жуткое. Зрители понимали, что это тяжелое, закованное в медь тело
готовится к внезапному броску, который может решить исход поединка. А
сетеносец тем временем то подбегал к нему, то отскакивал, так быстро
размахивая своими трезубыми вилами, что глаз с трудом мог уследить за
ними. Несколько раз слышались удары трезубца о щит, но галл даже не
покачнулся, что говорило о его огромной силе. Все его внимание, казалось,
было сосредоточено не на трезубце, а на сети, непрестанно кружившей над
его головою, как зловещая птица. Затаив дыхание, зрители следили за
искусной игрой гладиаторов. Наконец, улучив момент, Ланион ринулся на
противника, но тот с таким же проворством проскользнул под его мечом и
поднятой рукой, затем выпрямился и закинул сеть.
Галл, сделав поворот на месте, щитом отбросил сеть, после чего оба
отпрянули в стороны. В амфитеатре загремели возгласы: "Macte!", в нижних
рядах заново стали делать ставки. Сам император, беседовавший с весталкой
Рубрией и не слишком внимательно следивший за зрелищем, обратил лицо к
арене.
     Бойцы возобновили поединок, сражаясь так ловко, с такой точностью
движений, что минутами чудилось, будто это не борьба на жизнь и на смерть,
но игра с целью выказать свою ловкость. Ланион, еще два раза ускользнув от
сети, снова начал пятиться к краю арены. Тогда те, кто ставили против
него, не желая, чтобы он отдохнул, закричали: "Наступай!" Галл послушался
и бросился на противника. Внезапно рука ретиария залилась кровью, и его
сеть повисла. Ланион, пригнувшись, ринулся вперед с намерением нанести
последний удар. Но в этот миг Календион, который лишь притворился, будто
уже не может орудовать сетью, откинулся в сторону, чтобы избежать