Тетка Анна тем временем успела возобновить знакомство с панной Валентиной и, позабыв о холодном приеме в доме родственников (ей не могло прийти в голову, что ее приезд будет иметь влияние на исход переговоров с мужиками), весело болтала. Уныние и злопамятность не были свойственны ее натуре. - Ох, моя милая, - говорила она, - нужно верить в предзнаменования... У меня, к примеру, на одной неделе два предзнаменования было. Один раз снилось мне, будто вся я, извините, завшивела. Ого, думаю, значит, настал в моей жизни решительный час. Хотя, признаться, в сны я не верю. Вши означают удачу. А ведь я всегда только о том и молила бога, чтобы он послал мне на старости лет место экономки у какого-нибудь почтенного ксендза. Поэтому я вмиг догадалась, что на днях непременно выйдет мне такое место. И знаете, пани, я даже рассказала обо всем пану Сатурнину и принялась искать покупателей на мою швейную машину, стол, утюг и остальную рухлядь. - А не приснилось ли вам заодно, что это место достанется другой? - с иронической улыбкой спросила гувернантка. - Дайте докончить... Так вот, значит, сказала я пану Сатурнину, что не сегодня-завтра уезжаю, потому что снился мне сон, а он - вроде вас, тоже капельку маловер, поднял меня на смех: "Сон может обмануть, не погадать ли вам для верности?" А я ему на это: "Смейтесь, смейтесь, а я и вправду погадаю..." И попросила одну старушку: она три раза подряд карты раскладывала, и выходило все одно: благоприятное известие от блондина и опасаться брюнетки... - Блондин-то кто же? - Да почтенный ксендз - седой как лунь... - А брюнетка? - приставала панна Валентина, не переставая смеяться. - Понятно, ваша негодная ключница, - ответила тетка. - Она?.. Брюнетка?.. Да она скорее шатенка! Тетка покачала головой. - Ой-ой! Вы с паном Сатурниным - два сапога пара, словно друг для дружки созданы! - Как он поживает? - спросила гувернантка, краснея. - Здоров, и живется ему недурно. Все вас вспоминает. - Он?.. Меня?.. - воскликнула панна Валентина, пожимая плечами. Тетушка понизила голос: - Э, не будьте такой разборчивой! Он молод, хорош собой, получает уже четыреста рублей жалованья... А как его все уважают! Ведь он просто гений! Умен, как философ, и к тому же танцует прекрасно... Раз, когда я с ним танцевала вальс... - Вы еще до сих пор танцуете? - Я? - спросила тетка, тыча себя пальцем в грудь. - Да мне еще сорока нет, меня не годы состарили, а работа. Вот пожить бы у какого-нибудь почтенного ксендза... - Что, пан Сатурнин по-прежнему много читает? - перебила ее гувернантка. - Целыми возами книги глотает, верите ли, панн! Он частенько заходит ко мне попить чайку и почитать вслух, а как он читает, с каким выражением, без запиночки! Я ему часто говорю: "Вы бы отдохнули, - ведь уже хрипите!" А он: "Рад бы, но (и тут он всегда громко вздыхает)... но некому теперь заменить меня, нет панны Валентины..." - Ах, перестаньте! Я терпеть не могу комплиментов, к тому же сочиненных тут же на месте! - возмутилась гувернантка. Тетка обиженно посмотрела на нее. - Честное слово, - она ударила себя в грудь, - я ничего не сочиняю! Он всякий раз, как встретит меня, спрашивает про вас... - Он, должно быть, забыл, что я вовсе не красавица... - А на что вам красота?.. Он преклоняется перед вашим умом! Послушайте, что я вам еще скажу: раз, когда он мне уж очень надоел своими воспоминаниями, я сказала ему прямо: "Женились бы вы на ней, и делу конец, а то все уши нам прожужжали пустыми разговорами". А он в ответ: "Да разве она пойдет за меня?" И лицо у него сделалось такое жалостное, верите ли, пани, что я чуть не расплакалась. Тут меня словно осенило: глянула я ему в глаза, вот как вам сейчас, похлопала по плечу и говорю: "Дорогой мой, хоть вы и не верите в предчувствия, но помяните мои слова: я еще дождусь места у какого-нибудь почтенного ксендза, а вы с ней поженитесь..." Так ему и сказала, моя милая... - А он что? - спросила панна Валентина. - Он?.. У него лицо было точь-в-точь, как у вас сейчас... Панна Валентина вскочила из-за стола. - Я вижу, вы только о том и думаете, как бы устроиться к ксендзу да людей сватать... Тетка обняла гувернантку и спросила, заглядывая в ее потупленные глаза: - А разве я плохо сватаю?.. Разве у меня не легкая рука?.. Плутовка вы, панна Валентина! В этот момент тетке сообщили, что лошади поданы и вещи ее уже увязаны. - А где господа? - спросила она. - Мне хотелось бы увидеться с ними и поблагодарить... - Ясновельможный пан спит, а пани нездорова, - ответил лакей. Такое пренебрежение глубоко огорчило бедную родственницу. У нее задрожали губы. - Нечего сказать, хорошо вас родня принимает... - заметила панна Валентина. - Э, я на них не в обиде! Они господа, а я простая швея. Сами теперь расстроены своими делами, нет у них ни времени, ни средств помогать другим, не до того им! Она поцеловала красную как кумач панну Валентину и, пройдя через заднее крыльцо во двор, направилась к телеге. Вдруг навстречу ей из-за угла выскочила Анелька и, схватив ее руку, горячо поцеловала, шепча: - Я всегда буду вас любить, тетя!.. Та от неожиданности залилась слезами. - Благослови тебя бог, деточка! - проговорила она. - Ты истинный ангел!.. Но девочка уже убежала, боясь, как бы ее не увидели. В тот вечер панна Валентина накрошила воробьям двойную порцию хлеба. Убедившись, что поблизости никого нет, она оперлась на подоконник и запела, фальшивя: Расскажите вы ей, цветы мои, Как от любви я страдаю... Относилось ли это к той, которая сватала ученую деву пану Сатурнину? Это так и осталось неизвестным. Пение, напоминавшее скорее кашель, чем излияния влюбленной души, поразительно не гармонировало с настроением окружающих. Хозяин дома, прежде такой веселый, был печален; самая жизнерадостная из домочадцев, Анелька, тоже грустила: зато та, чьи уста до сих пор раскрывались лишь для резких замечаний да наставлений, пела. Из этого видно, что в мире радость никогда не умирает. Погаснув в одном сердце, она вспыхивает в другом. Глава шестая Корчма Шмуля Было воскресенье. Над дорогой, обычно почти безлюдной, клубилась пыль, поднятая множеством телег и ногами набожных прихожан, шедших домой из костела. Временами нельзя было различить ничего, кроме серого неба да белесого тумана, который поднимался вверх, как дым пожарищ. Когда же пыль относило ветром в сторону, на дороге виден был длинный ряд повозок, телег, пешеходов. Порой на зеленом фоне полей мелькала белая лошадь, или чья-то плахта белела среди темно-коричневых сермяг, или алым пятном горел бабий платок рядом с темно-синим сюртуком. И эта живая цепь все время двигалась. Где вилась она змеей, где была прямая как стрела, а где рассыпалась в беспорядке на отдельные звенья и, наконец, впадала в образовавшийся на дороге затор, как ручей впадает в пруд. В этом месте уже не видно было красок окружающей природы - только желтела солома, серели доски телег да сливались в пеструю массу коричневые сукманы, желтые шляпы, женские платки и юбки ярчайших цветов. Ветер разносил далеко стук колес, крики мужчин, визгливые голоса женщин, конское ржанье. Толчея эта происходила около большого белого строения с гонтовой крышей. Навес над входом поддерживали четыре довольно массивных столба, суженные кверху и книзу, а посредине - бочкообразные. Это была корчма, которую арендовал Шмуль, и здесь люди подкреплялись на обратном пути из костела. У корчмы телеги стояли вплотную, так что задевали друг друга осями, и дышла одних втыкались в решетки других. Лошади, у которых к мордам были подвешены торбы с сечкой, изгибали шеи и, нетерпеливо двигая губами, тщетно силились дотянуться до корма и утолить голод. Те, которым больше повезло, совали морды в стоявшие перед ними возы и с наслаждением жевали чужое сено. Один гнедой мерин с облезлой спиной хотел последовать их примеру и, соблазненный запахом сена, все время пытался повернуть голову к стоявшей сбоку повозке. Но мерин этот, кривой на левый глаз, тыкался не в сено, а в морду сердитой лошаденке, и та визгливо ржала, прижав уши, и кусала бедного инвалида. В довершение всего голодных и раздраженных лошадей атаковал рой мух. Надоедливые насекомые облепили им веки, морды, ноздри, и несчастные жертвы все время трясли голосами, били копытами в землю и хвостами отгоняли мух, что им, однако, плохо удавалось. Только привязанный впереди всех мерин, у которого от старости под глазами образовались глубокие впадины, а от тяжких трудов облезли бока и дугою согнулись передние ноги, стоял смирно, как будто дремал. Быть может, снились старику ясли, полные чистого овса, или то счастливое, быстро пролетевшее время, когда он жеребенком бегал на воле по сочной траве выгона и ластился к молодым кобылам, к которым он - увы! - в зрелом возрасте утратил всякий интерес. В сенях и корчме полно было людей. Несколько девушек, выглядывая из дверей, пересмеивались и заигрывали с парнями, стоявшими снаружи, а те хватали их за руки и пытались вытащить из корчмы, подальше от бдительного ока матерей. Справа, у печи, разместились на лавке и стояли вокруг бабы. Слева и напротив входной двери за длинными столами сидели на скамьях мужчины. Между ними затесалась только одна женщина, вызвав этим дружное возмущение всех остальных, - разбитная, крикливая солдатка. И посреди комнаты, где сесть было негде, тоже толпились люди, а в правом углу, за барьером, находилась буфетная стойка. Тут девушка-полька разливала водку, а жена Шмуля в черном атласном, но сильно заношенном платье подсчитывала, сколько с кого следует. Все здесь, и вещи и люди, носило на себе отпечаток переходной эпохи. Тут можно было встретить молодежь, всецело покорную обычаям и воле старших, и наряду с этим парня, который, развалясь, курил грошовую папиросу, пуская дым прямо в нос какому-нибудь почтенному хозяину. Среди соломенных широкополых шляп мелькали уже и картузы. Наряду с зелеными водочными стопками на столах попадались и граненые рюмки на высоких ножках - для сладких наливок и арака. Между пивными бочонками и бутылками с водкой стоял давно не чищенный самовар, а на нем - большой чайник с отбитым носиком. Мужчины были в традиционных "сукманах", опоясанных широкими ремнями, или длинных кафтанах с роговыми пуговицами, без поясов, а некоторые даже в куртках и брюках темно-синего сукна. Женщины носили платочки или кисейные чепчики, синие сукманы с медными пуговками или городские кофты. Одни до сих пор еще, как в старину, выходя из костела, несли свои башмаки в руках, другие сразу обували их и не снимали до самого дома. В этой толчее ни пальто управляющего, ни бурка эконома не производили ни малейшего впечатления. О помещике говорили мало, - больше о войте, солтысах или о собственных делах. Кое-где пьяные целовались со слезами, выжатыми из глаз скверной разбавленной водкой, или кто-нибудь из деревенских хозяев, подбоченясь, напевал куме: Каська за печь, Мацек - за нею... А чаще всего и громче всего слышалось: - Ваше здоровье, кум! - Пейте с богом! Из корчмы в сени тянуло крепким запахом табака, пота и водочного перегара. Летела пыль. В шуме, напоминавшем жужжание пчел в улье, выделялся по временам крик веселого пьяницы, лежавшего на заплеванном полу между скамьей и буфетной стойкой: - Ой, да дана! Увидев его в таком состоянии, унизительном для человеческого достоинства, одна из сидевших у печки деревенских женщин сказала соседке, одетой по-городскому: - Свиньей надо быть, а не мужиком, чтобы так валяться! - Не впервой мужикам на полу валяться, - вмешался какой-то красноносый крестьянин в сером кафтане. - Вот еще! Мой Юзик не стал бы ни за что! - перебила его женщина, одетая по-городскому. - Что там ваш Юзик! - буркнул красноносый и рукой махнул. Потом устремил мутные глаза на стойку. - Нет, вы погодите, кум, послушайте, - затараторила женщина, видимо стремившаяся походить на "городских". - Когда мой Юзик еще учился в школе, приезжает он раз домой, и, как только стал на пороге, я к нему прямо от горшков кинулась. Хочу обнять, а он, золото мое, как от меня шарахнется! "Не видите, что ли, мама, что на мне чистенький мундир?" - "Вижу, сынок". - "Ну, так не надо за него грязными руками хвататься, а не то он ни к черту не будет годиться!" Я ему говорю: "Так скинь мундир, сынок, чтобы я могла тебя обнять". А он: "Да у меня, матуля, и рубашка хорошая, вы ее запачкаете..." - Ох, задала бы я своему, если бы он мне такое ляпнул! Показала бы ему мундир! Кровью он бы у меня умылся! - воскликнула женщина с рюмкой в руке. - Ну, и что же вы, кума? - осведомилась другая, косоглазая. - Вот слушайте, сейчас вам все расскажу. Говорю я, значит, Юзику: "Ладно, сынок, я сейчас умоюсь". А он достает из сумки, что висела у него через плечо, мыло в серебряной бумажке и подает мне. Верите ли, когда умылась я этим мылом, от меня так пахло, что даже перед людьми совестно было... Бабы слушали, качая головами, и одна отозвалась: - Видно, зря ты хлопца посылала в школу! Иной панский ребенок и батраку не всегда скажет такое, как твой Юзик матери отрезал. - Что правда, то правда! Не стоит их в школу посылать! - поддержали ее другие бабы. - Да вы погодите, кума, послушайте! - возразила рассказчица. - Будь у меня другой сын, я бы его не посылала, но Юзик... Ого! Ходили мы с ним как-то в плебанию, и его преподобие дал ему книжку, где по-латыни напечатано, - так читал он по ней без запинки и его преподобию потом все объяснил, что и как там написано. Ксендз даже ахнул и говорит: "Если бы я в молодые годы так знал по-латыни, я ничего бы не делал, только в потолок плевал". В эту минуту к мужику с мутными глазами протолкалась женщина. На голове у нее вместо платка был пестрый передник, завязанный под подбородком. - Ну, Мацек, пойдешь ты наконец домой или нет? - Отвяжись, псякрев! - проворчал мужик, отпихивая ее локтем. - Нету у тебя ни жалости, ни совести! Целый день готов сидеть в корчме и проклятую водку хлестать! Скоро будешь, как Игнаций, валяться под лавкой всем добрым людям на смех! Опомнись ты, хоть раз меня послушайся! Мужик подошел к стойке и взял рюмку водки. - Мацек! Мацей! - умоляла его жена. - Опомнись ты! - На, лакай! - ответил муж, сунув ей в руки рюмку. - Видали? - обратилась жена к стоявшим поблизости. - Я ему толкую, чтоб не пил, а он еще и меня угощает! - Угощает, так пейте! - посоветовал кто-то. - А что ж! И выпью! Не выливать же, раз плачено! В другой группе стоял какой-то взлохмаченный мужик с красными, как у кролика, глазами. Подошедшая жена протягивала ему свою рюмку с недопитой водкой. - И давно у вас эта беда с глазами приключилась? - спросил у него сосед в расшитом кафтане. - Пятый день, кажись, - ответил тот. - Неправда, - вмешалась жена. - В будущую среду как раз неделя минет. - А лечите чем-нибудь? - поинтересовался мужик в шапке. - Э... какое там лечение... - начал было лохматый. - И что зря плетешь? - опять перебила его жена. - В ту пятницу ему овчар пеплом глаза засыпал - только один раз, а в будущую пятницу опять придет и чем-то помажет. - И помогло? - Жгло, как огнем, и гноя много вытекло, но, кажись, еще хуже стало... - Ну и дурень! - рассердилась жена. - Раз он тебе гной выгнал, значит уже лучше. Если бы этот гной в глазах остался, ты бы ослепнуть мог... За самым большим столом крестьянин в сапогах из некрашеной кожи умасливал другого, лысого, с красивым лицом и длинными седыми усами: - Одолжили бы вы мне, Войцех, три рубля! После жатвы верну вам три рубля и пять злотых да водочкой угощу. - Могу дать сегодня два рубля, а после жатвы вы мне отдадите три, - ответил лысый, нюхая табак. - Нет, вы дайте три, а после жатвы получите три рубля и пять злотых. - Этак не выйдет. - Ну, три рубля, пять злотых и... еще курицу дам впридачу. - Не согласен! - упрямился лысый. - Ну, хотите три рубля, пять злотых, курицу и... полтора десятка яиц? - Три десятка, тогда согласен, - объявил лысый. - И водку ставьте. Они ударили по рукам. - Эй, Войцех! - окликнул лысого один из соседей за столом, молодой крестьянин в синей куртке. - А вы когда-нибудь пьете на свои? - Дурак я, что ли, чтобы шинкарю карман набивать? - огрызнулся лысый. - Ну, а на чужие пьете ведь? - Что поделаешь! Шмуль хоть и еврей, а ему тоже жить надо, и его господь бог создал. - Мацек! - вопила баба с передником на голове. - Оторвись ты хоть раз от рюмки, иди домой, а то ребятишки там одни, пожар могут наделать... - Вы, кум, велите кровь себе пустить - сразу от глаз оттянет, - советовал кто-то взлохмаченному мужику. - Ой, да дана! - орал валявшийся под лавкой. - Что ж, прощай, Малгося! Чтобы батьке твоему угодить, пришлось бы мне или стать конокрадом, или водкой тайно торговать, - говорил красивый парень стоявшей в дверях девушке. - Войцех, ваше здоровье! - Пейте на здоровье! - Давай поцелуемся, Ян! Отсохни у меня руки и ноги, если я хотел такое на тебя наговорить... Но как начал он меня присягой стращать - пришлось сказать. Поцелуемся!.. Отстрадал ты свой срок в тюрьме, но это ничего. Ты помни: Иисус Христос тоже муки принял, хотя и не воровал... Поцелуемся, брат!.. - А я вам скажу: лучше у еврея деньги занимать, чем у Войцеха... Мастер он людей обирать! - Подождите, кума, вот приедет мой Юзик из школы, так он вам все объяснит толком, лучше всякого писаря! Это такой хлопец - ого! - Ой, да дана! Такие обрывки разговоров слышались в душной корчме. А девушка за стойкой все наливала водку в рюмки, а жена Шмуля в черном атласном платье все писала счета. Вдруг на лавку, что против двери, вскочил один из деревенских хозяев, и люди вокруг него закричали: - Тише! Слушайте! - Что такое? Второй раз будем проповедь слушать? - бросил один из парней. - У Гжиба, видно, от долгого сидения ноги затекли, захотелось их размять! - Тише там, хлопцы! - кричали соседи Гжиба. - Братья! - начал Гжиб. - Тут все свои... есть и не свои, но это не беда. Своим я напомню, что на святого Яна нам с паном надо подписывать договор насчет леса. Об этом деле у каждого своя думка: одни согласны, а другие нет. И обращаюсь я к вам, братья, затем, чтобы мы все дружно что-нибудь одно постановили и за одно стояли. - Не подписывать! Не подписывать! - прокричал Мацек, которого жена силой тащила к двери. Корчма загудела от хохота. - Чего смеетесь? - спросил Мацек. - Ведь всякий раз, как мы какую-нибудь бумагу подписывали, приходилось платить... то на школу, то на волость. - Толкуй с пьяным! - бросил кто-то. - И вовсе я не пьян! - рассердился Мацей, отталкивая жену. Гжиб продолжал: - Кум Мацей, конечно, немного того... под хмельком, но он сказал умное слово. Я тоже вам советую: не спешите подписывать. Лучше подождать. Кто выждать сумеет, тот всегда больше возьмет. Помните, хозяева, как вы пять лет назад хотели с паном договориться? Просили мы тогда по одному моргу на хозяйство, а он не давал. Через два года давал уже по два морга, а теперь дает три... - Кто же согласится на три! - раздался одинокий голос. - Если даст четыре, тогда уступим... - И пяти мало! В другом конце корчмы выступил новый оратор. - Люди! Думается, мне, что Юзеф не дело говорит... - Вот как! - Это почему же не дело? - А вот почему: что в руках, то мое, а что еще не в руках, то не мое! Правда, нам что ни год сулят все больше, да, может, через год уже и трех моргов не дадут - кто его знает? Пан сейчас идет на уступки, потому что ему нужно лес продать. Ну, а если лес сгорит? Или пан все имение захочет продать? Новый-то помещик, может, и ни единого морга нам за лес не даст. Юзефу легко говорить "ждите!" - у него и так земли тридцать моргов. А нам-то досталось всего по десяти, и дети у нас взрослые, - женятся, так чем мы их наделим? Что же, я хлопца своего в лес отправлю листья жрать? Ему не лес, а земля нужна да хата. - А разве вы не хотели бы получить заместо трех четыре морга? - спросил Гжиб. - Ясно, хотел бы, - согласился его противник. - Ну, если хотите четыре, так надо выждать. - Послушайтесь меня, люди! - крикнула жена того мужика, у которого болели глаза. - Не подписывайте! - Ишь ты! И бабы туда же! - Заткни глотку, ведьма, не твое дело! - А чье же? - еще громче закричала женщина. - Да разве твой помер уже, что ты за него тут горло дерешь? - Много он понимает! - возразила жена. - Вы меня послушайте, у меня ума больше, чем у всех вас. - Вот погодите, кума, вернется из школы мой Юзик, тогда вы с ним умом померяйтесь! - подала голос из-за печки женщина, одетая по-городскому. - Тише там, бабы! Разверещались, холера их возьми! На лавку влез лысый Войцех и закричал: - Соглашайтесь, пока не поздно! Будет у каждого свой кусок земли, а теперь много ли вам проку от того, что ваша скотина на чужой земле бродит? Лучше своя полоска, чем... - Побойтесь бога, Войцех! Ведь у вас на ногах мои сапоги! - Как же это так? - спрашивали вокруг. - Заложил я их ему за рубль, а он в них ходит! - Ну и сквалыга! - Берет проценты, да еще в чужих сапогах хочется ему щеголять. Сконфуженный Войцех слез с лавки и, погрозив кулаком, вышел из избы. Встал Гайда, мужик огромного роста, на голову выше всех. - И я вам говорю - ждите! - начал он, стукнув по столу кулаком. - Мы знаем, каково нам сейчас, пока еще есть у нас права на лес, да не знаем, как будет, когда каждому дадут два-три лишних морга, - и уж тогда к лесу и сунуться не смей... - Э, если и подпишем, все равно в лес дорогу нам не закажут, - возразил сторонник договора с помещиком. - А вот если появится тут немец со своими людьми да начнут они по табели справляться и командовать: "Этой дорогой езди, а той - нельзя", - вот тогда нам всем солоно придется! - Ничего, и немцу руки укоротим, - сказал Гайда. - Ой, не укоротите, нет! - отозвался крестьянин из чужой деревни. - Вот у нас рядом немец объявился, сразу в бумагах стал копаться да землемеров привозить, и пришлось мужикам половину скота продать. А когда его лесник, тоже немец, застал в лесу Шимона. Мазурка и Шимон с ним поспорил, немец недолго думая всадил в него заряд, как в зайца, так что из Шимона потом целых три месяца дробь лезла. На середину корчмы выскочила баба, одетая по-городскому. - Люди, пожалейте вы и себя и меня, вдову! Ничего не решайте без моего Юзика. Как только приедет, он такой вам совет даст - ахнете! Вот какой хлопец! - Эй, хозяева, договаривайтесь лучше со своим паном, а то как бы он вам шваба не посадил на шею! - предостерегал крестьянин из другой деревни. - Он сам хоть и поляк, а не лучше шваба! - возразил Гайда сердито. - И одевается не по-людски, всегда на нем одежа белая либо какая-то клетчатая, и баба его все только по-швабски болтает. Что с ним, что без него - нам один толк! У других панов мужик хоть лекарство иной раз получит, когда болен, или книжку ребятишкам подарят. А этот еретик и заработать человеку не даст. Меня в усадьбу никогда не зовут - и слава богу, я других вожу и на хлеб себе зарабатываю, а те, кто на пана работает, денег никогда не видят... - Ну, ну... не так уж он плох, бывают хуже, - вступился кто-то из сторонников соглашения. - Он, хоть бы и хотел, никакого вреда мужику сделать не может, потому что никогда его в усадьбе нет... - Вранье! - запальчиво перебил Гайда. - Вот у меня по его приказу свинью застрелили, такую и за тридцать рублей не купишь. А на прошлой неделе, когда его девчонка, Янельця, подошла к моей хате и подарила моей Магде ленту, он так на нее рассердился, как будто это не лента, а целое поместье... Эх! - заключил он уже вполголоса, садясь на место, - детишек его мне жаль, особливо девчонки, а не то я бы ему показал! Из двери за стойкой появился Шмуль и с улыбкой раскланялся на все стороны. Гжиб обратился к нему: - А вы как скажете, Шмуль, - подписывать нам с помещиком бумагу или нет? - Это уж как хозяева хотят, - дипломатически ответил арендатор. - А кто, по-вашему, прав - я или те, кто хочет подписывать сейчас? - И вы, Юзеф, правы, и они правы. Каждый делает так, как ему выгодно. - А вы подписали бы? - Что же вы думаете, Юзеф, для меня это новость - подписывать? Ого, сколько раз в день я всякие бумаги подписываю! - Знаем. А согласились бы подписать, чтобы за три морга... - Какие три! Четыре! - зашумели вокруг. - И четырех мало! - Вам думается, что четыре морга слишком мало, - сказал Шмуль, - а помещику - что это слишком много. Каждый хочет того, что ему выгодно. - Значит, подписали бы? - допытывался неумолимый Гжиб. Но еврей и на сей раз не дал решительного ответа. Он сделал шаг вперед и, заложив одну руку за пояс, а другой помахивая, словно отбивая такт, сказал: - Смешной вы человек, Юзеф! Каждый у меня спрашивает, что я бы сделал, как будто на всем свете у меня одного есть голова на плечах! Пан спрашивает, вы спрашиваете. А я... Будь у меня ваша земля, я бы рассудил, согласиться или не согласиться на четыре морга. Будь я помещик, я бы прикидывал: дать или не дать вам по четыре морга? А потом сделал бы так, как моя выгода требует. И вы так делайте! Гжиб опять влез на лавку. - Братья! Ради того чтобы между нами навсегда было полное согласие, подпишем с паном договор... только по пяти моргов. - Мой не подпишет! - крикнула жена красноглазого. - Дай ты ей в морду, Ян! Чего она за тебя отвечает? - Он... мне... в морду? - еще громче заорала женщина. - Ах, так! На, получай! Вот тебе!.. Марш домой, нечего с этими пьяницами связываться! - И, выкрикивая это, она колотила мужа по затылку, пока не вытолкала его в сени. - Подождите, люди добрые, вот Юзик мой приедет, он вам посоветует, - все твердила женщина в городской одежде, но ее никто не слушал. Проголодались ли мужики, или надоело им спорить, только они гурьбой повалили из корчмы. Все стали запрягать, выкатывать телеги на дорогу и отъезжали один за другим. Не прошло и четверти часа, как в большой опустевшей корчме остались только Мацей с женой, оба сильно навеселе, да спавший под лавкой пьяница. Служанка за стойкой убирала рюмки, а жена Шмуля все писала, писала... Шмуль ушел к себе в каморку, написал карандашом на клочке бумаги: "Хотят по пяти моргов" - и велел мальчику отнести эту записку пану в усадьбу. Сам же стал собираться в дорогу. - Ты куда? - спросила у него жена по-еврейски. - Съезжу к немцу. Он, наверное, купит имение. Если столкуюсь с ним, будет у меня мельница. - Уж если пан ее не построил, так немец и наверное не построит, - возразила жена. - Ничего у тебя не выйдет. - Так, может, не стоит ехать? - Нет, все-таки поезжай... Попытайся. Глава седьмая Пан Ян мечтает, а Гайда удивлен Получив записку Шмуля: "Хотят по пяти моргов", пан Ян сразу понял, в чем дело, и почувствовал, что стоит на краю той пропасти, о которой еще несколько дней назад и думать не хотел. Его кинуло в жар, в первое мгновение даже дух захватило, но затем он с удивлением убедился, что утрата всех иллюзий еще не самое страшное. И с этой минуты мечты пана Яна приняли иное направление, они перешли в область, правда, менее определенную, но зато обширную и благоприятную, где ничто не стесняло их полета. Сперва он почувствовал что-то вроде обиды на Шмуля за дурные вести, но вместе с тем лишний раз убедился, что этот человек ему предан. Затем он вспомнил о своей прислуге и дворне и решил, что расплатится со всеми из тех денег, которые получит от продажи имения. Он ничуть не склонен был обижать своих слуг, да это и не входило в его расчеты. Он подумал об Анельке - и поскорее отогнал мысль о ней... Потом о жене и Юзеке. Не хотелось думать о том, в каком положении очутилась сейчас его семья. Он твердил себе, что это временно, что они не пропадут, им поможет тетушка. Только бы она поскорее вернулась... Он думал о доме, совсем недавно отремонтированном заново, доме, где он в прежние времена так шумно веселился с гостями... О лесах, в которых охотился, обо всех этих землях, которые давали ему почетное положение в обществе... А теперь оно пошатнется!.. И, наконец, это имение принадлежит жене, она принесла его ему в приданое, и оно должно было перейти к их детям! Тетка, тетка выручит, она все уладит! А мужикам поделом, пусть будет у них новый помещик, раз они такие жадные дураки, двуличные и несправедливые. Узнают они, кого лишились и что натворили из-за своего упрямства! Жажда мести и надежда на тетушку были так сильны, что очень скоро отвлекли пана Яна от мыслей об утрате имения и о будущем его семьи. Но оставалась Анелька, его славная дочка, уже почти взрослая. Какая участь ждет девушку без приданого, без образования?.. И она так любит сад, свою комнату... Что она подумает об отце? Она так верила ему... В глазах пана Яна Анелька как бы олицетворяла всю семью, еще не знавшую, какое зло он ей причинил. Анелька все почувствует, все поймет и свои чувства выразит так, как только она умеет: один лишь взгляд, краска в лице - и вопрос. "Гувернантке я не откажу", - сказал себе пан Ян и утешился так, как будто нашел спасительный выход. Гувернантка должна была служить чем-то вроде щита, которым он заслонился от чувства вины перед Анелькой. О том, что планы его рушились и придется продать имение, он никому и не заикнулся. Напротив, за ужином был веселее обычного и только старался не смотреть на Анельку. Однако ночь он провел плохо: его даже как будто лихорадило. Вероятно, оттого что нервы у него сильно развинтились, ему в полусне чудилось, что он падает со страшной высоты. При этом движения его ничем не были связаны, голова не кружилась, он чувствовал только, что под ногами нет опоры. Заглушенные душевные терзания иногда дают себя знать в виде символических снов. Ах, если бы совесть человеческая болела, грызла, жгла! Нет, она только копошится где-то в глубине незаметным червячком тоньше волоска. И человек начинает щипать себя, стучать ногами, передвигать мебель. Ему кажется, что такими грубыми способами он спугнет червяка. Вот и прошло все! Но вслушиваешься в себя, а там, в глубине, уже снова что-то скребется и ни на миг не переставало скрестись. Людям не от мира сего, занятым отвлеченными идеями и анализом значительных явлений жизни, утрата обремененного долгами имения может показаться пустяком. Но для пана Яна это было великое несчастье. Не раз в осеннюю слякоть, возвращаясь с бала или визита, он с удовольствием думал о своем теплом, роскошно обставленном доме, где забудутся холод и усталость, и с нетерпением вглядывался в темноту, ожидая, когда впереди замелькают огни в окнах и залают во дворе собаки. Иногда он по дороге из города с тревогой спрашивал себя, какой сюрприз ждет его дома, не случилось ли чего с женой и детьми. Впрочем, такие тревоги посещали пана Яна крайне редко. Он любил городскую жизнь, смену лиц и развлечений, не в его привычках было сидеть в деревне и киснуть. Но сейчас, когда все было потеряно, он с горьким сожалением думал о своих комнатах, о парке и пруде, об Анельке и даже о странностях жены и болезни Юзека. Такие-то кошки скребли на душе у банкрота. Приходили и всякие другие мысли, еще более жестокие... Но пан Ян не давал им принимать четкую форму, стараясь думать о другом, и таким образом обрел бы относительный душевный покой, если бы где-то глубоко внутри не копошился тот червяк, чьи томительно-медленные и неутомимые движения невозможно было ни ускорить, ни остановить. Сегодня утром пан Ян был бледен и имел усталый вид. За завтраком ему сказали, что один из конюхов задержал лошадей Гайды за потраву. Тут пан Ян немного оживился и стал разглагольствовать на тему о бессовестности мужиков. Через некоторое время слуга доложил, что пришел Гайда. Помещик вышел на крыльцо и застал там Анельку. Девочка с боязливым любопытством поглядывала на великана, у которого выражение лица было скорее смущенное, чем грозное. - Ну, что? - начал пан Ян. - Опять твоим лошадям полюбилась моя пшеница? - Сейчас я вам, ясный пан, всю правду скажу, как оно было, - отозвался мужик, кланяясь ему до земли. - Когда солнце взошло, велел я моей девчонке попасти лошадей у дороги, там, где поле под паром гуляет. А эти разбойники повернули, да и пошли в пшеницу. Они еще, может, и ни одной травинки не успели щипнуть, как прибежал ваш конюх и забрал их. Так оно и было, вот умереть мне на этом самом месте! Мужик мял шапку в руках, но смело смотрел в глаза пану Яну, а тот иронически усмехался. - Ну, - заговорил он наконец, - слыхал я, что вы уже не соглашаетесь обменять лес на землю? Гайда почесал у себя за ухом. - Хозяева говорят, что за это надо получить с вас, вельможный пан, хотя бы по пяти моргов на двор, - сказал он. - Да вы, я думаю, и все взяли бы, если бы я захотел отдать? - Если бы вельможный пан дал, так и взяли бы... - Ну, а я не такой жадный и у тебя не все возьму... Дашь только три рубля конюху, который твоих лошадей в пшенице поймал. - Бога побойтесь! Целых три рубля? - вскрикнул Гайда. - Не хочешь, так в суд подавай, - сказал помещик. - Пан! Досуг ли мне по судам таскаться? Меня евреи наняли, надо сейчас в город ехать, а лошадки у вас. Смилуйтесь, пан, уступите... - А вы мне уступаете? Вот требуете по пяти моргов земли за сервитутный лес... Гайда молчал. - Ну, скажи сам: ты-то меня пожалел бы, уступил? - Ничего мне не надо, пусть будет, как было до сих пор. - Значит, тебе выгоднее, чтобы все осталось по-старому? - Ясное дело, выгоднее. Не велика польза от леса, а все ж и дровишек немного есть, и скотина летом прокормится, и никому за это ничего не платишь. А за землю - чем больше ее, тем больше изволь платить в волость. - Видишь, как ты хорошо свою выгоду понимаешь! Так уж позволь и мне свою понимать, и отдай конюху три рубля, если тебе лошади нужны. - И это ваше последнее слово, пан? - спросил Гайда. - Последнее. Кто знает, может, в будущем году тут уже будет хозяйничать немец - этот за потраву с вас последнюю рубаху снимет. Гайда полез за пазуху и дрожащими руками достал кожаный кошелек. - Э, пусть будет немец, все равно! С меня уж и вы, ясный пан, последнюю рубаху сняли... Получайте! - Он положил на скамейку три рубля. - А моей девчонке я ребра пересчитаю, будет помнить... - Вот, вот, правильно, посчитай ей ребра как следует, пусть знает, что чужого трогать нельзя! - со смехом сказал помещик. Он кликнул конюха и, отдав ему три рубля, велел отпустить лошадей Гайды. Затем ушел в комнаты. Когда он скрылся за дверью, Гайда погрозил ему вслед кулаком. И Анелька, все время не сводившая с мужика глаз, увидела, каким страшным стало его лицо. "Пересчитаю ребра моей девчонке, - мысленно повторила она его слова и вся задрожала. - Бедная Maгда!" Мысль об участи Магды не давала Анельке покоя. Надо было спасать ее. Но как? На помощь матери нечего было рассчитывать - у матери не найдется сейчас трех рублей, которые нужно вернуть Гайде, чтобы его смягчить. Может, пойти к отцу? Но она вспомнила, как отец принял бедную тетку, вспомнила его последние слова - ведь он только что подстрекал Гайду избить Магду! - и отказалась от мысли идти к отцу. Инстинкт ей подсказывал, что отец только посмеется над ее сочувствием Магде. Направо от крыльца, за парниками, находились службы: амбары, хлева и конюшни. Туда и пошли Гайда с конюхом за лошадьми. "Через несколько минут он вернется домой и будет бить Магду! Что-то она сейчас думает?" - волновалась Анелька. Она перешла через двор, свернула налево, за парники, и побежала к забору, который тянулся до самой дороги. У забора девочка остановилась, поджидая Гайду. Ее волновал и предстоящий разговор с ним, и грозившая Магде опасность, и, наконец, страх, что ее может здесь увидеть отец. Наконец она услышала дробный стук копыт и тяжелые шаги мужика. В ограде одна планка была надломлена. Анелька прошла, отодвинув ее в сторону, перебралась через канаву, заросшую крапивой, обстрекав себе при этом руки и ноги, и загородила Гайде дорогу. Она была рождена для того, чтобы приказывать, - а шла просить. Увидев ее, Гайда остановился и угрюмо глянул в побледневшее личико и испуганные синие глаза помещичьей дочки. - Хозяин! - вымолвила Анелька едва слышно. - Чего? - отрывисто спросил Гайда. - Хозяин, вы не будете бить Магду, правда? Не будете? Мужик даже отшатнулся. - Послушайте меня... пожалуйста! Она такая маленькая, а лошади такие большие, как же она могла с ними управиться? Она мне по плечо... А ручки у нее какие, вы видели? Где же ей было такими ручками удержать лошадей? И она, наверное, их боится... Если бы от меня лошадь убежала, я бы только плакала, и больше ничего... Магда, может, и гналась за ними, да... А если бы лошадь ее лягнула копытом, она бы ее, наверное, убила... На лице Гайды читалось удивление, граничившее с испугом. Взгляд, голос, каждый жест Анельки выражали такую силу чувства, что грозный великан растерялся. - Не бейте ее! - просила Анелька, протягивая к нему сложенные руки. - Вы такой сильный, а она слабенькая. Если вы крепко ее схватите, так можете задушить! Как она боится вас теперь! Сидит, должно быть, у окна и прислушивается, не идете ли... И плачет, и трясется вся... Что же ей делать? Лошади виноваты, а ее будут бить... За что? - Анелька! Анелька! - донесся из сада голос панны Валентины. Анелька на миг замолкла и чуть не с отчаянием оглянулась. Но вдруг, словно осененная счастливой мыслью, торопливо достала из-за ворота золотой медальон и сняла его с шеи. - Вот смотрите, Гайда... Это божья матерь... она золотая и освящена в Риме. Это мамин подарок... Она стоит дорого, очень дорого, гораздо больше трех рублей. Мама мне ее подарила и велела носить всю жизнь. Но вы ее возьмите, только не обижайте Магду! Эта маленькая девочка, сжимавшая в руках медальон, настолько выросла в глазах мужика, что он снял шапку, словно перед ним стоял ксендз со святыми дарами, и, глубоко тронутый, сказал: - Спрячь, паненка, свой святой образок. Я же не нехристь какой-нибудь, такими вещами не торгую. - Анелька! Анелька! - звала панна Валентина. - А Магду бить не будете? - Не буду. - Наверное нет? - Боже упаси! - Гайда ударил себя кулаком в грудь. - И никогда? - Никогда не буду малых ребят бить, чтобы господь меня не покарал. - Анелька! - Ну, так до свиданья. Спасибо вам! - И, отступив к забору, Анелька послала ему воздушный поцелуй. Мужик стоял и смотрел ей вслед, пока не затих шорох в кустах. Затем он перекрестился и забормотал молитву. Эта минута увела его назад в прошлое, вспомнилось первое причастие, и сильнее застучало сердце. Он был растерян, как человек, на глазах у которого свершилось чудо. Опустив голову и все еще держа шапку в руке, он медленно зашагал домой и скрылся за поворотом. Душа народа - огонь под гранитом. Глава восьмая Двойное бегство Как мы уже знаем, сердце панны Валентины, хотя и несколько высохшее, не окончательно умерло. Она еще лелеяла в нем мечту о серьезном и мыслящем человеке, который когда-нибудь встретится на ее пути и теплым чувством вознаградит ее за все то горькое, что было в ее жизни. Кроме того, в сердце этой добродетельной и просвещенной особы звучала и другая человеческая струна: окружающая природа вызывала в ней смутное волнение. Удивление Анельки, заметившей, что панна Валентина не любит ни собак, ни цветов, ни птиц, затронуло в душе ее воспитательницы эту струну, и гувернантка стала кормить воробьев, слетавшихся стаями к ее окну. Эти прекрасные, хотя и слабые порывы были завалены грузом принципов, вернее - формул, касавшихся послушания и приличий, грамматики и географии, презрения к аристократам, выполнения человеком своего долга и так далее и так далее. Впрочем, если бы какие-либо события достаточно сильно растрясли груду этого бесполезного хлама, они могли бы хоть на время произвести переворот в психике панны Валентины. Вернее говоря, это был бы не переворот, не глубокие перемены в характере, а некоторое размягчение души, делающее жизнь приятнее. И такие события наступили. Первым из них было лето, которое разнеживает всех и будит мечты, а у людей с высоко развитым интеллектом вызывает склонность к платонической любви. Вторым событием был приезд пана Яна: этот красивый мужчина имел славу волокиты и казался панне Валентине демоном, который только и ждет случая покуситься на ее невинность. Наконец, последним обстоятельством, сильнее всего взбудоражившим панну Валентину, оказался рассказ тетушки Анны о пане Сатурнине. Это был давнишний знакомый гувернантки, но в городе, где столько мужчин, она обращала на него мало внимания. Сейчас же, в своем одиночестве и возбуждении, она уже склонна была видеть в пане Сатурнине свой идеал. И вот под влиянием всех этих причин - лета, близости опасного соблазнителя, любви далекого пана Сатурнина - в сердце панны Валентины началось брожение. Уже несколько дней она скучала, сидя за книгами, ей надоели ее повседневные обязанности. Она предпочитала кормить воробьев или бесцельно блуждать взором по саду, вместо того чтобы давать Анельке уроки житейской мудрости и хороших манер. Немало волновал панну Валентину и вопрос, что с нею будет через каких-нибудь две-три недели. Она догадывалась, что дела пана Яна накануне краха. Ей хотелось уехать куда-нибудь, бежать от чего-то, а иногда, наоборот, ускорить события - словом, совершить нечто необычайное. И центром этого микрохаоса бесцветных мечтаний и вялых порывов стал скромный уездный чиновник, пан Сатурнин. Панна Валентина была ему благодарна за то, что он ее не забыл, жалела его, ибо он, по-видимому, страдал от любви, уважала за верность и уже готова была полюбить за то, что он мужчина - и, разумеется, мужчина начитанный и мыслящий. Панна Валентина полагала, что ради человека, чья любовь выдержала столько испытаний (каких именно, она не могла припомнить), женщина может пойти на жертвы и уступки. Готовясь к этим жертвам, она стала чаще смотреться в зеркало и украсила шею черной бархоткой. Она старалась также усвоить себе милую беспечность и резвость, столь пленяющие мужчин, напевала порою и даже, гуляя по саду, пробовала гоняться за бабочками и махать ручками над каким-нибудь цветком - разумеется, когда ее никто не видел. От природы панна Валентина была далеко не робкого десятка, но старалась, как того требует женственность, всего бояться, особенно же гнусного соблазнителя, пана Яна. Она стремилась окружить свое сердце барьером целомудрия, даже превратить его в крепость, оставив, однако, между фортификационными сооружениями этой крепости одну безопасную лазейку, в которую войдет верный, нежный и любящий книги Сатурнин. В мечтах она иногда рисовала себе, как идет по улице, положив руку на рукав его черного пиджака и вперив взор в его реденькие бакенбарды, - и вдруг, встретив пана Яна, отшатывается от него, как от ядовитой змеи. А после такого взрыва отвращения честной женщины к развратителю она рисовала себе трогательную и даже потрясающую картину борьбы, какую придется вести с ним, моменты своей слабости - и победу, которой она добьется, собрав последние силы. Так мечтала панна Валентина - и жаждала борьбы, поражений и побед. К несчастью, пана Яна, видимо, занимали больше обед, отдых, сигары (не говоря уже о денежных делах), и он не давал жрице науки никаких поводов для борьбы, проявления женской слабости и триумфов. Под влиянием таких грез панна Валентина вела себя довольно странно. В иные дни не выходила к обеду. Однажды за ужином все время упорно укрывала свои прелести за большим медным самоваром. Нередко она всю ночь до утра не гасила у себя свет и серьезнейшим образом обдумывала вопрос, следует ли позвать кого-нибудь на помощь. Все это она проделывала в искреннем убеждении, что за равнодушием и молчанием пана Яна скрываются гнусные намерения, и, пуская в ход все свое убогое воображение, пыталась предугадать возможные последствия его атаки. В то, что атака будет, она верила так же горячо, как нищий сапожник, купив на последние гроши лотерейный билет, верит, что ему достанется самый крупный выигрыш. "Как же может этого не быть?" - думала она. Между тем пан Ян, придя к заключению, что поместье ускользает у него из рук, решил все же не лишать Анельку гувернантки. Он намеревался объяснить панне Валентине, что невыплаченное за три месяца жалованье она скоро получит и впредь ей будут платить аккуратно, а затем просить ее, чтобы она, невзирая на возможные перемены в их жизни и даже временные затруднения, не оставляла Анельку. Как раз в то время, когда Анелька выбежала за ограду парка, чтобы поговорить с Гайдой, панна Валентина вздумала задать ей какой-то новый урок и пошла ее искать. Она обошла пруд, заглянула под каштан и, наконец, стала громко звать свою ученицу: - Анелька! Анелька! Анелька не появлялась, но вместо нее взорам удивленной гувернантки предстал пан Ян. Он шел к ней плавной походкой, с той приветливой и меланхолической улыбкой, какая обычно предшествует заявлению должника, что он не может уплатить в срок, или просьбе о новой ссуде. Однако панна Валентина, поняв эту улыбку совсем иначе, испугалась не на шутку. Она осмотрелась по сторонам: они с паном Яном были одни в запущенном уголке сада над самым прудом. Гувернантка задрожала. На лице ее резче, чем всегда, стали заметны выступающие скулы. Она решилась умереть, если этот развратитель кинется на нее. Но вот как ей быть, если он упадет к ее ногам? Этого она еще не знала. - Панна Валентина, - начал пан Ян, стараясь придать своему голосу мелодичность, - я вот уже несколько дней ищу случая поговорить с вами... - Это мне известно! - громко и хрипло отозвалась она, уничтожающе глядя на него. - Известно? - переспросил пан Ян и, бросив на панну Валентину взгляд, от которого у нее кровь застыла в жилах, шагнул ближе. - Не подходите! Я вам запрещаю... - Это почему же? - спросил пан Ян с расстановкой. - Не подходите! Я сейчас могу на все решиться! - И она посмотрела на заболоченный прудок, куда, громко квакая, прыгали испуганные их громкими голосами лягушки. - Что с вами, панна Валентина?.. Право, я ничего не понимаю! - сказал пан Ян в полном недоумении. Гувернантка в этом вопросе узрела доказательство своей победы, но победа показалась ей слишком скорой и мало ее радовала. Кровь бросилась ей в голову, и панна Валентина разразилась вдохновенной речью, словно вообразив, что ее слушает, скрываясь за ивняком, верный Сатурнин: - И вы еще смеете спрашивать, что со мной? Вам это неясно? Вы не понимаете, что для порядочной женщины значит ее честь? Вы все еще меня не понимаете после стольких доказательств моего презрения к вам? - Но позвольте... подумайте, пани... - Я уже достаточно думала! - прервала она запальчиво. - Вы полагаете, что остаться верной своему долгу легко даже для таких людей, как я? Что это дается без борьбы? О, как вы ошибаетесь! Говорю это вам смело, потому что борьба меня закалила. Рассудок и сознание долга заглушили голос крови, тогда как вы... - Панна Валентина, вы заблуждаетесь! - Насчет ваших намерений? О нет! - Но я хотел... - Какое дело мне до ваших прихотей! Я женщина независимая и ценю свой... - Дайте же мне сказать... Умоляю вас... - Мне знакома и эта уловка! Вы всегда пускаете ее в ход там, где не надеетесь на легкую победу... - Какого черта... Да что вам в голову взбрело? Неужели вы думаете... - Я думаю, что вы пришли ко мне с гнусными предложениями, такими же, как те, которые в свое время заставили бедную Зофью уйти из вашего дома... - Полноте, моя милая! - перебил пан Ян, уже рассердившись. - Зофья, которой вы так сочувствуете, была, во-первых, горничная... - Ха-ха! - трагически засмеялась панна Валентина. - Для людей вашего круга гувернантка немногим выше горничной. Вы на всех смотрите... Пан Ян окончательно вышел из себя: - Извините! Вы забываете, что Зофья была молода и хороша собой... С вами же я хотел побеседовать вовсе не о молодости и красоте, а... о моей дочери. Панна Валентина схватилась обеими руками за голову и зашаталась, как пьяная. Через минуту она взглянула на пана Яна глазами раненой змеи и прошипела: - Попрошу дать мне лошадей. Я сейчас же уеду из этого дома! - Ну и уезжайте себе хоть на край света, скатертью дорога! - крикнул пан Ян, взбешенный тем, что одна из его последних надежд рушилась - и таким нелепым образом! Да, бывают случаи, когда даже слава покорителя сердец оказывается человеку во вред! Панна Валентина бежала по саду так стремительно, что, зацепившись за куст, разорвала оборку платья. Влетев в свою комнату наверху, она склонила голову на руки и зарыдала. Положение было ужасное. Конечно, панна Валентина желала посрамить насильника и защитить свою девичью честь, но она рассчитывала, что все произойдет самым достойным и благородным образом. Разъяснив соблазнителю, как безнравственно его поведение и в какую пропасть он хочет столкнуть ее, доказав ему, что она - женщина строгих правил и не из тех, кто сходит со стези долга, она намеревалась в конце концов... простить его. "Любовницей вашей я никогда не стану, - хотела она сказать напоследок, - но могу быть вам другом и сестрой". И после этих слов, которые он должен был выслушать со стыдом и смирением, она осталась бы в его доме, еще усерднее занялась бы Анелькой и даже его больной женой, записывала бы приход и расход, ведала кладовой и кухней. Разумеется, только до тех пор, пока стосковавшийся Сатурнин, по совету тетушки Анны, не сделает ей предложения. Да, такой выход возможен был бы, если бы она имела дело с человеком благородным. А пан Ян оказался настоящим мерзавцем и, выслушав ее самые затаенные мысли, решился затем отрицать свои намерения. Ах, как она сожалела о своей несдержанности! Как подвел ее этот взрыв откровенности, шедший от чистого сердца! Не умнее ли было бы, вместо того чтобы наставлять пана Яна, выслушать сперва, что он скажет? Не лучше ли было бы с ледяной усмешкой отвечать иронией на его восторженные признания? Панну Валентину не трогало то, что он назвал ее немолодой и некрасивой. На этот счет она не питала никаких иллюзий. Но ее бесило то, что пан Ян поймал ее в ловушку, которую она сама же себе расставила. Женщина может видеть в ком-нибудь опасного соблазнителя, но ей неприятно, когда он узнает об этом, а еще неприятнее, когда он, разыгрывая удивление, отрицает свои гнусные намерения. Панна Валентина умылась, причесалась, побрызгала на себя одеколоном и, громадным усилием воли сдерживая внутреннюю дрожь, пошла вниз, к супруге пана Яна. Больная была сегодня спокойнее обычного и читала какой-то роман. Рядом на высоком стуле сидел Юзек, играя коробочкой от пилюль. Панна Валентина оперлась рукой на стол и потупив глаза сказала: - Я пришла проститься. Сегодня... сейчас уезжаю от вас. Больная посмотрела на нее, от удивления даже раскрыв рот, потом заложила страницу и сняла с одной руки перчатку - пани имела обыкновение и дома носить перчатки. - Que dites-vous, mademoiselle?* - спросила она не своим голосом. ______________ * Что вы говорите, мадемуазель? (франц.) - Я сегодня уезжаю от вас. - Но что такое? Вы меня пугаете... Что случилось? Вы получили известие о болезни... или о чьей-нибудь смерти? Или, может, кто-нибудь из прислуги вас обидел? В эту минуту в комнату вошла Анелька. - Angelique, as-tu offense mademoiselle Valentine?* - спросила у нее мать. ______________ * Анжелика, ты чем-нибудь обидела мадемуазель Валентину? (франц.) - Не знаю, мама... Я пришла сразу, как только панна Валентина меня позвала, - в замешательстве ответила Анелька. - Ах ты невежливая девочка! - рассердилась мать. - Demande pardon a mademoiselle Valentine!* ______________ * Попроси прощения у мадемуазель Валентины! (франц.) - Она ни в чем не виновата! - вступилась учительница. - Меня другой человек выжил из этого дома... - Значит, мой муж? Ясь? - Пани! - с волнением воскликнула Валентина. - Не спрашивайте меня ни о чем, умоляю вас! Окажите мне последнюю милость - распорядитесь, чтобы мне как можно скорее подали лошадей... Прощайте... И она вышла, а за нею Анелька. - Неужели вы хотите от нас уехать? - спросила девочка удивленно, догнав гувернантку. Панна Валентина остановилась. - Бедная моя детка, чувствую, - я не сделала для тебя всего, что должна была сделать, но... это не моя вина! Меня тревожит твое будущее... Я хочу оставить тебе кое-что на память. Подарю тебе книжечку, куда я записывала главнейшие правила, которые надо соблюдать в жизни... Поклянись же, что ты никому этой книжечки не покажешь... - Клянусь... - Любовью к матери? И ее здоровьем? - Да. - Ну, так пойдем ко мне. Они пошли наверх. Здесь панна Валентина достала из ящика туалетного стола красную, довольно потрепанную записную книжку и отдала ее Анельке. - Учись... Читай это... И не забывай кормить моих пташек, которые прилетают сюда на подоконник. А главное - учись... - говорила она, целуя Анельку в губы и в лоб. - Ты иногда меня огорчала, но меньше, чем другие дети... о, гораздо меньше! И я тебя люблю, хотя воспитали тебя из рук вон плохо... Ну, а теперь ступай себе... Будь здорова! Книжечку мою читай не после развлечений, когда ты будешь весела, а только тогда, когда тебе будет тяжело... Читай и набирайся ума! Анелька ушла, прижимая к груди книжечку, как талисман. Каждое слово уезжавшей наставницы она воспринимала как священный завет. Она не плакала громко, но из глаз ее текли слезы, а сердце сжималось в железных тисках грусти. Решив спрятать книжечку в безопасном месте, она достала из тумбочки у постели белую картонную коробку, где уже хранились кусок серебряного галуна с гроба бабушки, перышко канарейки, которую сожрал кот, и несколько засушенных листьев. Сюда же Анелька уложила и дар панны Валентины. При этом она машинально раскрыла потрепанную книжечку и на обороте первой же страницы увидела написанные карандашом, уже полустершиеся слова: "Всегда думай прежде всего о своих обязанностях, а затем уже об удовольствиях". И пониже: "В среду отдано в стирку: сорочек 4 сорочек ночных 2". Час спустя панны Валентины уже не было в доме. Она уехала, увозя все свои пожитки и расписку на пятьдесят рублей, которые пан Ян обязался уплатить через неделю. Мать Анельки расхворалась и лежала в постели. Отец за обедом ничего не ел и велел Анджею заложить коляску. Около четырех он вошел в спальню жены и объявил, что ему необходимо ехать в город. - Помилуй, Ясь! - сказала пани слабым голосом. - Как ты можешь сейчас оставить нас? Мне во всем доме не с кем будет слова сказать... Прислуга ведет себя как-то странно... Я и то уже хотела тебя просить, чтобы ты после святого Яна нанял других людей. - Наймем, не волнуйся, - ответил муж, не поднимая глаз. - Хорошо, но пока ты оставляешь меня одну! Мне нужна горничная, какая-нибудь пожилая и степенная. О гувернантке для Анельки я уже не говорю - ты, конечно, привезешь с собой кого-нибудь?.. - Хорошо, хорошо, - повторял пан, беспокойно переступая с ноги на ногу. - Malheureuse que je suis!..* Не понимаю, что это за дела не дают тебе усидеть дома, да еще в такой момент? Я уже все глаза выплакала. Привези для Юзека пилюли, а для меня солодовый экстракт... И потом хотелось бы знать, могу ли я надеяться, что ты свезешь меня к Халубинскому. Я чувствую, что он... ______________ * Какая я несчастная!.. (франц.) - Ну, до свиданья, Меця! - перебил, не дослушав, муж. - Прежде всего мне нужно уладить самые неотложные дела, а потом уже потолкуем и о поездке твоей в Варшаву. Пан Ян ушел к себе в кабинет, заперся там и стал выгребать из ящиков письменного стола разные документы. Он был очень расстроен и нервно вздрагивал от малейшего звука за дверью. Он успокаивал себя мыслью, что еще вернется домой, но другой голос, потише, где-то в глубине души шептал ему, что он уезжает отсюда навсегда. Он внушал себе, что дела требуют его отъезда, а этот внутренний голос твердил, что он бежит от грозы, которую навлек на головы своих близких. Он пытался уверить себя, что скрывает от жены продажу поместья только потому, что щадит ее, а совесть подсказывала, что он попросту обманщик. О том, что пану Яну придется продать имение, доподлинно знал Шмуль, догадывалась вся прислуга в усадьбе, подозревали и крестьяне. Одна только жена его, которой, собственно, принадлежало это имение, ничего не знала и не предчувствовала катастрофы. Таков был результат неограниченного права распоряжаться всем ее имуществом - права, которое она дала мужу в день свадьбы. Женщине ее круга, молодой и прекрасной, не подобало самой заниматься делами и даже что-нибудь понимать в них. Да и как можно было подозревать мужа в том, что он все промотает! Странная это почва, на которой семена беспредельного доверия порождают нищету! У пана Яна было множество светских талантов: он одевался по моде и был образцом элегантности, умел с большим остроумием и тактом поддержать разговор в обществе, обладал тысячью других достоинств, но он, как ребенок, играл с огнем, не думая об опасности, а наделав пожар, сбежал. Уезжал он не потому, что решился бросить детей, довести до отчаяния жену и всех их оставить без куска хлеба, - нет, он, как всегда, хотел просто избежать неприятностей. Утешать и успокаивать семью, смотреть в глаза прислуге и дворне, видеть, как новый хозяин вступает во владение поместьем, - словом, выступать в роли банкрота - нет, это было ему не по вкусу. "Здесь, на месте, я им ничем не помогу, - думал он, - и только сам потеряю спокойствие, которое мне сейчас всего нужнее. Не лучше ли, избежав сцен, все уладить в городе, придумать, куда переселить жену, и тогда обо всем ей написать? Если дурные вести придут вместе с хорошими, то бедняжку не будет мучить забота, куда ей деваться, когда усадьбу займут другие..." Соображения, несомненно, дельные, тем не менее пан Ян был расстроен. Он чувствовал, что во всем этом есть какая-то фальшивая нота. Быть может, следовало остаться с женой и детьми, потому что женщине, к тому же еще больной, трудно будет одной, без совета и помощи? И что скажет Анелька? Притом этот собственный уголок так дорог его сердцу, так надежен, так нравится ему! Сколько раз он пятнадцать лет назад в этом кабинете проводил целые часы с женой! Липа за окном была тогда гораздо тоньше и не такая ветвистая. Из окна видна была сверкающая на солнце гладь пруда, а теперь ее заслоняют кусты. Вон там, под каштаном, - тогда он еще не был такой трухлявый - постоянно гуляла Анелька на руках у няни. В длинном синем платьице, белой слюнявочке и чепчике она была похожа на куклу. И часто, увидев отца в окне, протягивала к нему ручонки... А сколько гостей гуляло по этим дорожкам! Казалось, стоит всмотреться получше - и увидишь в саду след развевавшихся здесь женских платьев. И, если вслушаться хорошенько, кто знает - не зашумят ли в воздухе давно отзвучавший смех, шутливые и нежные слова и замирающие вздохи влюбленных? Ах, как здесь хорошо! Каждая пядь земли - книга оживших воспоминаний... А он уезжает отсюда навсегда! Отныне дорогие тени, блуждающие по дому и саду, станут страшными призраками и будут пугать чужих людей. А что будет с ним? Ведь человек состоит как бы из двух половин: одна половина - это его дом, поле, сад, а другая - он сам. Если дерево, вырванное из земли, засыхает, - что же будет с ним, оставляющим в этой усадьбе навеки самую прекрасную часть своего прошлого?.. Он уйдет в мир, станет совершенно другим, новым человеком. Улиткой, у которой сорвали со спины ее раковину, и ей приходится в муках создавать себе другую. Будет ли эта новая удобнее или хотя бы не хуже прежней?.. Никому не ведомо, сколько души в деревьях, в стенах. И мы не слышим, как откликаются неодушевленные предметы, когда мы прощаемся с ними навсегда. Стук колес отрезвил пана Яна. Он схватил чемодан и вышел, не оглядываясь. На крыльце встретилась ему Анелька. - Ты уезжаешь, папа? - На несколько... На какие-нибудь сутки, не больше, - сказал он, целуя ее. Губы девочки были холодны. Пан Ян сел в коляску. У него было такое чувство, словно через мгновение дом рухнет и погребет под собой всех, кто оставался в нем. - Трогай! - До свиданья, папа! - Анджей, поезжай! Лошади рванулись с места, так тряхнув коляску, что пан Ян ударился головой о спинку сидения. Скоро дом скрылся из виду. Мимо летели уже службы. Проехали по аллеям. Вот они, его поля, незасеянные, запущенные... Опять стал виден сад, мелькнула крыша дома, окно в мезонине, у которого стоит сейчас Анелька. И вот уже все осталось позади. Пан Ян вздохнул с облегчением. - Слушай-ка, мой милый, - сказал он кучеру, - натягивай получше вожжи, а то лошади у тебя головы понурили, люди могут подумать, что это какие-то извозчичьи клячи! Потом он закурил сигару - и пришел в отличное настроение. Жена, Анелька, призраки прошлого, все осталось там, позади. Ох!.. Только не оглядываться!.. Прохожие кланялись. Перед хатой, стоявшей у самой дороги, молодая мать забавляла маленького сына. Увидев коляску, она посадила ребенка на одно колено и, притопывая, запела: Едет пан на коне, гоп, гоп! А мужик за паном следом, топ, топ! При виде этой семейной идиллии пан Ян улыбнулся с искренним удовольствием. Над ним светило солнце и парил жаворонок, поля вокруг дышали жизнью. Только там, далеко за холмом, за садом, оставался дом без хозяина, а в окне мезонина Анелька смотрела вслед отцовской коляске, казавшейся уже не больше жука. Вырванный зуб не болит. Беглец не чувствует горя покинутых им людей. Глава девятая Тревога в деревне. Гайда пугает воробьев На другой день после отъезда пана Яна Юзеф Гжиб зашел в корчму за водкой. Он застал здесь жену Шмуля, еще более обычного молчаливую и задумчивую, и самого Шмуля, который, вымещая свое раздражение на служанке, ругал ее за рюмку, разбитую еще на прошлой неделе, и не ею, а кем-то из посетителей. Как только Гжиб переступил порог, Шмуль с иронической усмешкой обратился к нему: - Ну, хозяин, радуйтесь! Будет у вас новый помещик... - Что ж, может, и будет, - отозвался Гжиб, сразу помрачнев. - Поставят теперь в деревне и винокурню и мельницу... - А нам они ни к чему. Это вам, Шмуль, на руку: вы же хотели арендовать мельницу. Шмуль вскипел: - Эта мельница так будет моя, как лес - ваш! Эх, дурни, сами на себя беду накликали... - Какую беду? - спросил встревоженный Гжиб. - А вы не знаете? Пан все имение продает немцу, и тот сказал, что аренду сразу у меня отберет, а на будущий год и из корчмы выгонит. - Так то ж вас, а нам что за дело? - И вам солоно придется: немец уже дознался, что вы не имеете права пользоваться и половиной того, чем пользуетесь. - Ну-у... - Вот вам и "ну"! Тут никаких "ну", тут есть документ, табель. Пан вам дал волю, потому что у него не было денег, чтобы держать лесников да полевых сторожей. И вы делали, что хотели, да еще потребовали с него за лес по пяти моргов. Ну, а теперь... черта с два! Не получите и двух моргов! - Увидим! - проворчал Гжиб. - Если шваб нас вздумает обижать, мы за себя постоим... - Не он вас обижать будет - это вы прежнего пана обижали, а новый только свое возьмет. Привезет комиссара, начальство... И пусть только кто из вас у него лишнюю веточку сломит в лесу - засадит в острог, и все. И поделом вам... сами виноваты! - заключил Шмуль. - Да мы же не хотели... - Не хотели? В то воскресенье вы, Юзеф, громче всех кричали, что не надо соглашаться, а если соглашаться, так только на пять моргов. И ведь как уговаривал вас Олеяж! Вот это умный мужик, а у вас разума ни на грош... Гжиб был расстроен. Он хотел купить четыре бутылки водки, но, услышав такие вести, купил только три и, возвратясь домой, обошел всех соседей и передал им то, что услышал от Шмуля. Мужики сокрушались или облегчали душу бранью и угрозами. Были, однако, и такие, которые считали, что это выдумал Шмуль, чтобы склонить их к соглашению с помещиком. Но уже на другой день даже самые стойкие оптимисты пали духом. С самого утра из губернского города приехали немцы - целых трое - и стали осматривать деревню. В усадьбу они не зашли, зато обследовали весь лес, речку и крестьянские поля. Как только их увидели в деревне, за ними увязалась толпа мужиков, баб и ребятишек. Но немцы не обращали на них никакого внимания. - Ой, не к добру это! - говорил один из мужиков. - Наш пан, когда к нему приставали, только серчал иногда, а эти шароварники все гогочут да шушукаются - должно быть, смеются над нами... - А не перекрестить ли кого из них шкворнем? - Боже тебя упаси! Не видишь, дурень, какие трубы они при себе носят? И замахнуться не успеешь, как он тебя на месте уложит! Когда немцы уехали, даже не заглянув в корчму, мужики, посовещавшись, решили отправить депутацию в усадьбу. Выбрали троих самых почтенных хозяев: Гжиба, который в воскресенье отговаривал других от сделки с помещиком, а теперь переменил мнение, Шимона Олеяжа, с самого начала советовавшего подписать договор, и Яна Самеца, того лохматого с колтуном, которым командовала жена, - его выбрали потому, что земли у него было больше, чем у всех в деревне. Гжиб и Олеяж были на сходе, а Ян отсутствовал: он в это время сидел дома и по приказу жены укачивал ребенка. К нему направились оба депутата, а за ними еще несколько мужиков и множество баб. Олеяж объявил лохмачу, что они идут в усадьбу мириться и что общество выбрало делегатом и его, Яна, как человека степенного. В заключение он спросил: - Ну как? Пойдете, кум? Ян молча встал, пошел в чулан и вынес оттуда новехонький кафтан. Но не успел он натянуть один рукав, как жена подняла крик: - Это еще что! Ты, мокроглазый (у Яна все еще болели глаза), куда собрался? Я тебе покажу подписывать договоры! Садись и качай Зоську! Толпа безмолвствовала, в окна и дверь с любопытством заглядывали бабы. А Ян стоял, не зная, на что решиться: надевать кафтан в рукава или скинуть его с плеч. Видя, что он колеблется, жена схватила валек и давай колотить им мужа. - Ах ты мокроглазый, растрепа, старый хрыч! Думаешь, взял молодую жену только для утехи! Ну-ка, садись к люльке! Хотелось тебе детей, так вот и качай! И она все колотила его, наскакивая то спереди, то сзади. Волосы свесились Яну на лоб. Мужик молча откинул их, натянул кафтан - и вдруг, поплевав на ладони, как хватит жену по голове, как начнет таскать! Господи, что тут было! Платок полетел в угол, валек - на лежанку, да так, что два горшка грохнулись с нее на пол. - Перестаньте! Будет вам, Ян! - кричали женщины. - Бейте, кум, валяйте, пока не взмолится! - советовали мужики. Ян ничьих советов не слушал и действовал по своему разумению. Изрядно отделав жену, он напоследок пнул ее сапогом в бок и швырнул в угол. Потом застегнул кафтан, опоясался, надел новую шапку и сказал хладнокровно: - Ну, куманьки, пойдемте в усадьбу, раз такое вышло решение. Мужики только головами качали и шептали друг другу: - Старый-то каким хватом оказался! - Да, есть еще сила в руках! - Ого! Он корец пшеницы может под мышкой унести! Делегаты ушли, а бабы остались. Жена Яна, лежа на полу, причитала заунывно и певуче: - Ой, матерь пресвятая Ченстоховская, что ж это такое творится? Видели, кумы? В моего старика бес вселился! Четыре года колотила я его - и он ни разу не пикнул, во всем меня слушался, а сегодня так осрамил перед людьми! Ой, и зачем я, несчастная, на свет родилась! - Правда твоя! - сказала одна из соседок. - И мне было бы обидно, если бы мой на пятом году меня бить начал. - Ой, жаль мне тебя, бедную, - утешала пострадавшую другая баба. - Мужик, хоть и самый тихий, все равно что волк: волк смирен, покуда человечьего мяса не отведает. А уж коли Ян сорвался - будет тебя теперь лупить каждый божий день. По дороге в усадьбу три депутата зашли к Гайде, который только что вернулся с работы (он занимался извозом), и рассказали ему все от начала до конца. Гайда от ужаса даже руками всплеснул. - Ах, еретик! Псякрев! - воскликнул он. - Третьего дня он содрал с меня за потраву три рубля, последние, не на что было хлеба купить девчонке, и она у меня сидела на одной холодной картошке. А теперь всю деревню в такую беду ввел! - Кому-кому, а вам, кум, без него легче будет, - вставил Олеяж. Гайда нахмурился. - Мне что? Меня не пан, меня мои лошадки кормят, - пробурчал он. - А может, еще все к лучшему обернется, - сказал Гжиб. - Попросим пани, чтобы она за ним послала, и подпишем договор. Хоть бы три морга - все лучше, чем ничего, да еще немец в придачу. - Что правда, то правда, - подтвердил Гайда. - У меня пять моргов, а если прибавится три, так будет целых восемь: вот уж тогда человек может на панское не зариться. - То-то вот! Говорил же я вам в воскресенье, что надо подписать! А вы тянули, покуда дело не сорвалось. Теперь все головы потеряли, мечутся в страхе. Ну, что хорошего? - сказал Олеяж. Гайда рассердился. - Не одним нам, и ему тоже худо будет! Если имение продаст, так ни с чем останется. Вы говорите, Шимон, что мы тянули. А он не тянул? Бывало разве когда-нибудь, чтобы он поговорил с мужиком по-людски? Чтобы растолковал, как и что, расспросил? Нет! Только и знает, что насмешничать да пыжиться, а теперь ни с того ни с сего поскакал в город и готовит там несчастье на наши головы. Проклятый! Депутаты простились с Гайдой и медленно зашагали в усадьбу. А Гайда, проводив их, стоял в сенях, по своей привычке засунув руку за пазуху, и смотрел то на сад, то на длинный ряд надворных строений, тянувшийся справа от панского дома. "Ничего! - сердито буркнул он про себя. - Не только нам, а и тебе будет худо, коли нет у тебя ни стыда, ни совести!" Скоро Анелька прибежала к матери с вестью, что три мужика хотят поговорить с нею. Мать с трудом встала с кресла и вышла на крыльцо. Мужики поклонились до земли, поцеловали руку у пани, и Олеяж приступил к делу: - Вельможная пани, покорнейше просим, не делайте нам такой неприятности, не продавайте немцу вашего и нашего имущества. Ведь мы уже почти сговорились и за четыре морга на хозяйство подпишем бумагу насчет леса. - О чем вы толкуете? - удивилась пани. - А о том, о чем вся деревня толкует и что мы своими глазами видели. Были здесь нынче какие-то три шароварника, объезжали поля. - Приснилось вам, что ли? - Помилуйте, пани, - возразил Олеяж. - Все их видели и слышали, как они по-своему лопотали... - Так это, может, какие-нибудь проезжие люди? - Где там проезжие! Все обошли, лес, речку, и не просто глазами, а в какие-то гляделки смотрели, нас даже мороз по коже подирал... Опомнившись от первого удивления, пани призадумалась. - Мне насчет продажи ничего не известно, - сказала она. - Вот через два-три дня вернется муж, тогда с ним поговорите. Жаль, что вы так долго тянули и не подписывали... - Мы и сами теперь не рады, - отозвался Гжиб. - Да ведь пан нам ничего не говорил, словом за все время не обмолвился... А мы ради мира и согласия готовы и по три с половиной морга взять. - Э... даже по три! - вставил молчавший до тех пор Ян; он, стыдясь своего колтуна, укрывался за колонной. - Так, стало быть, вы, вельможная пани, похлопочете за нас перед паном? - спросил Олеяж. - Ну конечно. Как только он приедет, я с ним поговорю, скажу, что вы уже согласны подписать... - Согласны, согласны! - хором подтвердили делегаты, а Ян добавил: - Швабам мы только для могилы земли дадим, на это не пожалеем, хоть бы и даром. А со своим швабским хозяйством пусть не лезут сюда, на нашу землю! Делегаты опять отвесили поклоны и приложились к ручке пани. На обратном пути они снова завернули к Гайде, и теперь Ян высказался первый: - Сдается мне, люди, что помещик наш что-то хитрит - видите, даже жене не сказал, что продает имение. А ведь оно ей от отца досталось. Старики-то помнят, что землею здесь владели всегда не его, а ее отец и дед. - Дело скверно! - пробормотал Олеяж. - Да, видно, что так, - продолжал Ян. - Если он родной жене про это не заикнулся и потихоньку с швабами сговаривается - значит, хорошего не жди! Они его вокруг пальца обведут, и ему уже не отвертеться от продажи, хоть бы он и хотел. - Холера! - выругался Гайда. - А может, нам самим к нему в город съездить? - предложил Гжиб. - Ни к чему это! - запальчиво возразил Гайда. - Уж если он надумал продавать, так и продаст, - разве что немцы сами купить не захотят. Знаю я его! Он меня двенадцать лет на работу не брал, хотя ему не раз до зарезу нужно было! Ушли озабоченные мужики, а Гайда все еще стоял перед своей хатой. Только когда они уже дошли до деревни, он побрел к панским службам. За садовой оградой кусты были так облеплены воробьями, что казались серыми. Гайда осмотрелся и, убедившись, что никто его не видит, швырнул в кусты полено. В тот же миг туча воробьев с громким шумом снялась с места, пролетела у него над головой и спустилась на крыши амбара, конюшни и хлева. Гайда тихо рассмеялся. Пошел дальше и опять спугнул птиц с кустов. Эти тоже целой стаей взлетели на крыши дворовых строений. - Не продашь ты ничего! - проворчал Гайда, грозя кулаком в сторону панского дома. Он прошел через сад, везде пугая воробьев. И когда они перелетали на крыши, он, скаля зубы, твердил про себя: "Не продашь, нет!" А вернувшись домой, отыскал в чулане большой кусок трута и положил его на теплую еще печь для просушки. Глава десятая Догадки матери. Снова воробьи После отъезда хозяина дома и гувернантки в усадьбе стало еще мрачнее. Эконом, человек холостой, ночью собрал свои пожитки и удрал, даже не простясь ни с кем. Лакей, давно уже заявивший, что уходит, теперь не вылезал из шинка и пропивал свои вещи. Батраки по целым дням бездельничали, жалуясь на то, что хозяин вот уже три месяца им не платит. Если бы те, кто подобрее, сжалившись над бессловесной скотиной, не подбрасывали ей горсть-другую сечки и не выгоняли к колодцу на водопой, животные все околели бы от голода и жажды. Два-три раза в день приходила девушка из буфетной, подметала комнаты пани, подавала обед или самовар, приносила воду для мытья - и только ее и видели! Ни Анелька, ни ее мать не смели требовать большего, зная, что прислуге давно не плачено и кормят ее плохо. Анелька с утра до вечера ухаживала за матерью и Юзеком, даже ночевала в их комнате. Мать лежала в постели или сидела в кресле и обычно читала какую-нибудь книгу, а молчаливый и вялый Юзек забавлялся всем, что попадалось ему под руку. Анелька же, помня наказ гувернантки "учись!", соблюдала прежнее расписание и сама себе задавала уроки. Отметив в учебнике "отсюда и досюда", она учила все наизусть и отвечала урок перед пустым стулом гувернантки. Так она изучала историю, географию, грамматику. Но без замечаний учительницы, похвал и отметок в дневнике учиться стало совсем не интересно. Часто, когда Анелька занималась, из соседней комнаты раздавался звонок. Девочка бежала туда, крича уже издали: - Сейчас! Иду, мама! - Это я звонила лакею, ma chere, чтобы подал молока... - Лакея нет, мамочка... - Ах правда, я забыла... Наверное, сидит в корчме... - И молока нет, коровы сегодня не доены... Пани заливалась слезами: - Боже, боже! Что этот Ясечек со мной делает!.. Как ему было не совестно уехать в такое время! Прислуга избаловалась, в доме голод, и если бы кухарка из жалости не готовила нам обед, мы все умерли бы... Поплакав, она опять погружалась в чтение, а Анелька уходила заниматься. Но через какие-нибудь четверть часа снова раздавался звонок, девочка бежала к матери, и повторялась та же сцена с небольшими вариантами. Любимым развлечением Анельки было кормить воробьев и играть с Карусем. К окошку в мезонине три раза в день стаями слетались птицы. Им уже было тесно на карнизе, и те, кто посмелее, влетали в комнату. Забияки клевали соседей, сильный сталкивал слабого. А какой поднимался писк и чириканье! Как торопливо они клевали корм, как вертели головками, прыгали, трепыхали крылышками... Трудно было даже уследить за их движениями, такими быстрыми и легкими. Каруся Анелька учила "служить". Ставила его у стены с палкой под лапкой. Песик сначала вытягивался в струнку, но постепенно, поднимая зад, съезжал на пол. Сколько ни уговаривала его Анелька, он не хотел вставать. Где там! Он ложился на спину, задирая кверху все четыре лапы, и лежал бревном. Анельку это частенько сердило, но стоило ей посмотреть на его славную мордочку и лукавые глаза - и она не могла удержаться от смеха. В конце концов Карусь совсем отбился от рук я стал убегать на долгие прогулки. Однажды он вернулся с изорванным ухом, шерсть у него вся стояла дыбом, он хромал и жалобно визжал. Анелька искупала его в пруду, завернула в одеяло и уложила на застекленной террасе. Пес спал всю ночь как убитый. Утром вылакал миску борща с холодной картошкой, запил чаем со сливками, после чего получил еще сухарик и две сушеные сливы, - и опять убежал на целый день. Анелька с грустью говорила себе, что собака и та бросает их в беде. Разговор с крестьянской депутацией оказал на мать Анельки действие неожиданное: вместо того чтобы огорчиться, услышав такую определенную весть о продаже имения, она повеселела. - Знаешь, - говорила она Анельке. - Отец очень умно придумал! Я уже была уверена, что он никогда не покончит с сервитутом и не вылезет из долгов. Но теперь вижу, что он человек дельный и разумный. Какие ему приходят удачные мысли! - А что он такое придумал, мама? - спросила Анелька, у которой от вести о продаже усадьбы голова пошла кругом. - А ты и не догадалась? Правда, ты еще мала и в делах ничего не понимаешь. Ах, какой он у нас политик! Какой гениальный план придумал! Понимаешь, чтобы заставить мужиков поскорее пойти на уступки, отец пустил слух - должно быть, через Шмуля, - что продает имение немцам. Ну, мужики испугались и сейчас уже на все согласны. - Это тебе папа сказал? - Нет. Ни он, ни Шмуль ничего мне не сказали, но я сама сообразила. Какие они оба молодцы! Надо будет поздравить Яся с удачной выдумкой. У Анельки почему-то стало тяжело на душе. Если бы мужики пришли опять, она бы поспешила их уверить, что отец имения не продаст и только подшутил над ними. И даже после этого ей было бы стыдно смотреть мужикам в глаза. Впрочем, это не удивительно - ведь она была еще ребенок и ничего не понимала в делах! А мать мечтала вслух: - Я знаю, какой сюрприз нам отец готовит. Получит он десять тысяч за лес, а может, и другой лес продаст. Привезет мне горничную, а тебе гувернантку... Эта панна Валентина хотя и умная, но взбалмошная особа... Ну, почему, например, она от нас ушла? Право, не понимаю... Приедет отец, и я первым делом спрошу его: привез солодовый экстракт? А он ответит: "Ох, совсем забыл! У меня было столько дел!" И тогда я рассержусь, а он скажет торжественно: "Завтра мы едем к Халубинскому, и я верю, что он и тебя и Юзека вылечит окончательно". Она говорила это с улыбкой, глядя куда-то вдаль - вероятно, в сторону Варшавы. Потом склонила голову на грудь и, прошептав: "Mon cher Jean, я все угадала, меня чутье никогда не обманывает", - уснула спокойно, как дитя. Так мать тешилась мечтами и чувствовала себя счастливой. А дочь страдала. "Если отец мог так подшутить над мужиками, - размышляла она, - то он, пожалуй, и над мамой подшутит, и что тогда будет? Вот мужики поверили, что папа продает имение, и мама смеется над ними... Мама верит, что папа повезет ее к Халубинскому, а он..." Ее безграничное доверие к отцу было сильно поколеблено. - Анельця, - сказала, проснувшись, мать. - Не едет ли отец? Я, кажется, слышу стук колес. - Нет, мама, не едет. - Если бы я знала, что в доме есть крахмал и мыло, я приказала бы перестирать все белье... Не следует ни на один день откладывать поездку в Варшаву, - я чувствую, что слабею... Что ты так на меня смотришь, Angelique? Радость быстро вернет мне силы. Ты еще увидишь, как твоя мама будет танцевать на масленой. Ха-ха-ха! Я - и танцевать! Анелька с трудом сдерживала слезы. Мать, слабая, вечно ноющая или плачущая, была для нее чем-то привычным и понятным в окружавшей их обстановке. Но мать веселая и полная надежд при этой заброшенности, нужде и зловещих слухах просто пугала девочку и надрывала ей сердце. Иногда ей хотелось бежать, звать на помощь. Хоть бы Карусик пришел!.. - Нет, никто не придет. Медленно и незаметно сошла на землю ночь. Служанка постлала постели, закрыла ставни и ушла, оставив три одиноких существа на волю божью. На другое утро мать была еще веселее, чем накануне. - Представь, - говорила она Анельке, - мне сегодня приснился Халубинский, я видела его совсем как наяву! Пожалуйста, запомни все, потому что я хочу ему этот сон потом рассказать - пусть знает, какие верные у меня бывают предчувствия! Ах, какой он красавец! Длинная черная борода, черные глаза... И только он на меня глянул, как я почувствовала себя лучше. Потом он прописал порошки - я, кажется, даже рецепт помню - и вылечил меня совершенно. Да, я непременно, непременно должна к нему съездить. - И я тоже, - вставил Юзек. - Потому что я слабенький. - Naturellement, mon fils!* Анельця, выгляни на дорогу - не едет ли отец. Я не успокоюсь, пока не увижу его здесь. ______________ * Ну, разумеется, сынок! (франц.) Анелька, взяв с собой несколько ломтиков хлеба для воробьев, побежала в мезонин. Выглянула в окно. На дороге никого. Зато воробьи мигом прилетели под окно и, как всегда, расшумелись. Среди них было несколько птенцов, которые только еще учились летать, и один старый, без хвоста. Этот гость появился здесь впервые, но все его поведение говорило о том, что он не был чужим среди остальной компании. "Наверное, ему недавно кто-нибудь оторвал хвост", - подумала Анелька. Но, разглядев затем, что хвост у этого воробья обгорел, она очень удивилась. - Что же, он упал в огонь? Или негодные мальчишки ему хвост подпалили? Впрочем, ей некогда было думать об этом, - она пошла к матери с вестью, что отец все еще не едет. После обеда мать задремала в кресле, и Анелька с Карусем побежали в сад. Казалось, деревья здесь еще выросли за последнее время и цветов как будто стало больше. В саду Анельке дышалось вольно. Развеселившийся пес прыгал ей на грудь и тявкал. Она стала бегать с ним наперегонки так быстро, что щеки у нее разгорелись. Вдруг между кустов у забора послышалось тревожное чириканье. Заглянув туда, Анелька увидела сложенное из нескольких кирпичей подобие коробки. Из щели между кирпичами торчало дрожащее крылышко. Анелька поспешила вытащить птичку. Освобожденный воробей клюнул ее в палец и взлетел на ветку, волоча крыло, видимо сломанное или вывихнутое. Затем девочка осмотрела кирпичи. Их было пять, и в отверстие между ними было насыпано немного крупы и воткнуто два прутика. "Видно, кто-то здесь ловит воробьев, - подумала Анелька. - Неужели это работники наши с голоду едят их?" Рядом на кусте висела сделанная из лески петля, а подальше - другая такая же. Обе были пусты. "Бедные воробушки!" - вздохнула девочка. И тут же решила каждый день осматривать все кусты и выпускать маленьких пленников, если кто-нибудь снова поставит на них силки. Глава одиннадцатая Как бог оберегает сирот Знойный день прошел без сколько-нибудь примечательных событий. Рано утром Шмуль уехал к пану Яну, а в деревне люди толпились между хатами, с беспокойством допытываясь, нет ли каких вестей из города. Будет или не будет договор с помещиком? Продаст он именье или не продаст? - вот о чем толковали все. Кое-кто из женщин жалел помещицу. - Несчастная она, хоть и богачка, - говорила какая-то старуха. - Муж уехал, слуги, слышь, все разбежались, и сидит она одна, как тот аист на гнезде, у которого на прошлой неделе подружку убили. - Так вы, может, пойдете утешать ее? - со смехом спросила другая женщина. - Чего зубы скалите? - вмешалась третья. - Сам господь бог повелел: несчастного утешьте, голого оденьте, а мертвого предайте земле. - Да мне что смешно, кума, - все так же весело отозвалась та, которую она отчитала. - Осташевской сдается, будто помещицу можно так просто навещать, как любую родильницу в деревне. Да ведь она - настоящая знатная пани, понимаете? Начнет по-французски лопотать - вы только глаза выпучите! - Э, в такой беде она и польский припомнит... А утешение всякому человеку нужно... - И как бы вы ее утешали? - не унималась насмешница. - Она и веселится и печалится не по-нашему. У панов и думки не те, что у простых людей. Если начнет кто из них толковать с тобой не про хозяйство - ни тебе его не понять, ни ему - тебя. Аккурат, как если бы разговорились свинья с петухом... Нет, я бы к нашей пани идти не посмела! Так всеми оставленная пани не могла рассчитывать даже на поддержку сердобольных деревенских баб. Деревню и усадьбу разделяла стена сословных предрассудков, и в стене этой пан Ян и его жена за все годы своей жизни в поместье не хотели или не сумели пробить брешь. Часу в десятом вечера, когда уже на землю пала роса, сквозь хор лягушек стал слышен какой-то отдаленный шум. Анелька помчалась наверх и высунулась из окна. Действительно, по дороге кто-то ехал, но не к ним. Девочка не выдержала и заплакала, припав головой к окну. - Боже! Боже! Сделай, чтобы отец приехал! - шептала она сквозь слезы. Если бы в эти минуты каким-то чудом исчезло расстояние между усадьбой и городом, Анелька, вероятно, увидела бы своего отца в веселом обществе; он пробовал вновь изобретенный напиток, смесь портера и шампанского. Какой вкус придали бы этой смеси слезы покинутого ребенка? Этого, пожалуй, никто не знал, а меньше всех пан Ян, который в тот вечер был в превосходном расположении духа. Вечер был тихий, звездный, но не очень светлый. В воздухе чувствовалась сырость. Погасли огоньки в деревне, и тишину нарушало только кваканье лягушек да собачий лай. Быть может, где-то среди других собак бегал и Карусик, которого с полудня не было дома? Гадкий пес, не лучше людей!.. Порой с дерева в саду срывалась большая птица и с шумом улетала, или с полей доходили незнакомые, неслышные днем звуки - быть может, беготня каких-нибудь вспугнутых зверьков? Потом опять наступала тишина, и только внизу, в комнате, тикали неугомонные часы. Усыпавшие небо звезды мерцали, как гаснущие искры. Кое-где среди них словно сверкали драгоценные каменья, зеленоватые, синие, красные. По временам откуда-то вырывалась блуждающая звезда и, описав дугу на небе, исчезала. "Может, это ангел несет нам от бога утешение?" - думала Анелька и невольно оглядывалась, словно надеясь увидеть кого-то. Но в комнате было пусто. Жители небес боятся попасть между зубьев машины, которую мы называем жизнью. Вдруг со стороны дороги появилась в вышине блуждающая звездочка какого-то необыкновенного вида. И летела она не с неба на землю, а с земли к небу, затем внезапно повернула к дворовым постройкам. Через несколько минут Анелька увидела вторую такую звезду. Описав несколько извилистых линий, она упала на дерево и скоро погасла. Искры эти были так мало заметны, что разглядеть их могли только удивительно зоркие глаза Анельки. Девочке стало страшно, вспомнились рассказы о блуждающих по ночам неприкаянных душах. Но она тут же подумала, что это, может быть, просто летают светлячки. Она еще постояла у окна в тщетной надежде услышать стук экипажа, потом сошла вниз к матери. "Может, папа приедет ночью?" - говорила она себе. Она решила не ложиться, подождать еще, но, чтобы не разбудить мать, потушила лампу и в темноте забралась в кресло. В полусне ей мерещилось, что приехал отец и она отпирает ему дверь. Потом - что по комнате ходит кто-то чужой и чей-то голос окликает ее по имени. - Мама, это ты меня звала? - спросила она. Но ответом было только тяжелое дыхание спящей матери и похрапывание Юзека. В углу у печки жужжали мухи, а в соседней комнате тикали часы. Анелька прислонила голову к спинке кресла и крепко уснула. В хате Гайды с вечера было темно. Но хозяин не спал. Время от времени его голова мелькала в окне или он приоткрывал дверь, выходившую на дорогу, и, высунувшись до половины, смотрел в сторону усадебных построек. Около полуночи между деревьев в саду блеснул огонек и погас. Гайда выбежал из хаты, напряженно всматриваясь в темноту, и заметил несколько узких языков пламени, которые поднимались с крыши дома около того окна, у которого панна Валентина и Анелька каждый день кормили воробьев. Гайда схватился за голову. - Псякрев! Да ведь это усадьба горит! Он вбежал в хату и грубо растолкал спавшую на лавке Магду. - Вставай! Смотри! Подхватив девочку одной рукой, как щенка, он перенес ее к окну. Магда испуганно вскрикнула. - Тише, ты! Глянь-ка, что это горит: дом или амбар? Вон там, там... Ох, это дом! Он так весь и затрясся. - Магда, - сказал он глухо. - Беги в усадьбу, разбуди людей и кричи, что пожар. Ну, скорее же, ты, чертова девка! Ведь там паненка сгорит, та, что тебе ленту дала... Иисусе! Да шевелись же! Она за тебя заступилась, просила, чтобы я не бил тебя... и сгорит теперь! - Боюсь, тата! - взвизгнула девочка и упала на пол. Крыша барского дома занялась уже в нескольких местах и пылала, как факел. Гайда выскочил из хаты и бросился бежать к службам, не отводя глаз от дома. Он добежал до конюшни и закричал: - Эй, вставайте, хлопцы! Усадьба горит! Вставайте! - Потом кинулся к хлеву и заколотил кулаками в стену. - Проснитесь, люди! Пожар! Паненка сгорит... Около приоткрытой двери послышался какой-то шорох. Гайда увидел спавшего на соломе пастуха и рывком поднял его на ноги. - Усадьба горит! - крикнул он ему в самое ухо. Парень зевнул, протер глаза и, переминаясь с ноги на ногу, пробормотал: - Надо скотину выгонять. - Буди работников, а я побегу в дом, - сказал Гайда и помчался дальше. На крыше отдельные языки уже сливались в столб огня. Двор и сад осветились красным светом, проснулись и защебетали птицы. Но в доме все было тихо. Гайда вбежал на крыльцо и налег плечом на массивную дверь, которая протяжно заскрипела и наконец с грохотом распахнулась. Розовый блеск осветил темную прихожую. - Паненка! Анельця! - кричал Гайда. - Бегите! Дом горит! - Что случилось? - отозвался испуганный голос. Гайда высадил вторую дверь и ворвался в комнату, где царил сплошной мрак. В темноте он толкнул стол, наткнулся на кресло, и ноги его запутались в чем-то мягком - должно быть, в упавшей на пол одежде. Только через несколько мгновений разглядел он светлевшее между ставен отверстие в форме сердечка и, сорвав ставни с петель, выбил окно. В комнате стало светло, и донесся треск пылавшей крыши. Дым уже ел глаза, дом горел со всех сторон. Анелька, совсем одетая, стояла у кресла как вкопанная. Гайда поднял ее на руки и вынес на крыльцо. - Маму! Маму спасайте и Юзека! Мужик вернулся в комнату, а за ним побежала Анелька. - Удирай, паненка! Живее! - Мама! Мама! Гайда увидел на кровати скорчившуюся фигуру, с головой закутанную в одеяло. Это была мать Анельки. Как только он дотронулся до нее, она с громким воплем, словно обороняясь, уцепилась за край кровати. Он с трудом оторвал ее руки и вынес ее во двор. Анелька понесла Юзека, но дым окружал ее, и она так растерялась, что не могла найти выхода. Она споткнулась обо что-то и упала. К счастью, Гайда успел подхватить и вынести ее вместе с мальчиком. Посадив их около матери, он вернулся в комнаты, где было жарко, как в печи, и начал выбрасывать в сад без разбору, что попадалось под руку: одежду, постель, стол, стулья. Крыша была уже вся в огне, стекла лопались, из трещин в потолке вырывалось пламя. На деревьях, росших близко у дома, тлели ветки и листья. Во дворе и в саду было светло, как днем, дым, быстро поднимаясь вверх, по временам, словно полупрозрачным тюлем, заслонял звезды. В деревне запели петухи, вообразив, что уже рассвет. А в ближнем местечке гудел набат. У крыльца во дворе собралось все население усадьбы. Полуодетые девушки голосили, батраки метались, как сумасшедшие. - Выведите Гайду! Он в доме, - кричала Анелька, кутая мать в одеяло. - Гайда, Гайда, эй! - звали батраки, но ни один не двинулся с места, потому что в доме было уже страшно жарко и опасно. Вдруг в правом флигеле затрещали стропила, и мезонин обвалился. Через минуту часы в желтом футляре прозвонили тоненько и быстро три раза, словно напоминая, что и их надо спасать. Затем раздался страшный грохот. Потолок обрушился на пол, извергая ураган огня. Неутомимые часы кончили свой жизненный путь. Тут только Гайда выбрался из спальни. Одежда и волосы на нем тлели, он был весь в крови и черен от копоти. К этому времени набежали люди из деревни с топорами, лестницами, баграми и ведрами. Кто-то из парней вылил на Гайду ведро воды и погасил огонь, уже охвативший его всего. О спасении дома нечего было и думать. Пламя бухало из всех окон, в комнатах пылала мебель, обгорели стены, трескались печи, потолок за потолком обрушивался среди столбов искр и дыма. Прошло еще несколько минут, и огонь, бушевавший внутри дома, перестал подниматься выше стен: горели уже только полы. Опомнившись от ужаса, крестьяне стали переговариваться: - И отчего пожар? Откуда огонь взялся? - Уж не поджог ли? - Ясное дело: бог карает помещика. - Смотрите, как пани перепугалась! - Ничего не говорит, только глаза таращит... - Ведь все, все у них сгорело! - Не все, - вмешался Гайда. - Пойдемте со мной в сад, принесем спасенное добро, чтобы им было хоть во что одеться. Несколько мужиков пошли за ним и стали сносить в одно место подушки, простыни, одежду и обломки мебели, спасенные Гайдой из огня. Между тем служанки увели пани и детей на кухню. Пани, одеваясь, заплакала. - Какие тяжелые испытания посылает нам господь, - говорила она. - Только что муж наладил дела, так теперь дом сгорел! Вернется, и негде будет ему голову приклонить. Ужас! Деньги все пойдут на ремонт дома, не на что будет мне в Варшаву съездить. А мебель! Такой мебели у нас уже никогда не будет. Да и платьев моих жалко, хотя они вышли из моды. Joseph, mon enfant, n'as-tu pas peur?* А где же тот добрый человек, что всех нас спас? Кажется, это Гайда? Муж всегда говорил, что он разбойник, а вот оказывается, в самом злом сердце есть искра доброты. Скажите ему, что мы его щедро вознаградим... ______________ * Жозеф, дитя мое, ты не испугался? (франц.) - Ничего мне от вас не надо, - угрюмо сказал Гайда, стоявший в дверях кухни среди других мужиков. Потом, опустив глаза, добавил тихо: - Если бы не жаль было паненки, я бы и шагу не ступил из хаты. Так за голубую ленточку и доброе слово Анелька купила жизнь трех человек. Из корчмы примчался Шмуль на своей двуколке и вошел в кухню. - Что тут стряслось? - закричал он, весь позеленев от испуга. - Что с вельможной пани? А имущество? Такого пожара еще в нашей деревне никогда не бывало. Как это могло случиться? Люди наперебой стали рассказывать ему, как внезапно вспыхнул огонь под крышей и как Гайда, рискуя жизнью, спасал всех. Еврей слушал, качая головой. Потом сказал вполголоса: - Скорее можно было ожидать, что Гайда подожжет усадьбу, чем спасет всем жизнь. Вельможный пан должен его как следует отблагодарить. - А ты привез мне вести от мужа, Шмуль? - спросила пани. - Привез и вести и деньги, - ответил арендатор. - Пан прислал вам сто рублей. Из них семьдесят надо отдать работникам за три месяца, а тридцать - вам, вельможная пани. - Когда же Ян вернется? - Этого не знаю, пани. Знаю только, что он сегодня едет в Варшаву встречать пани председательшу. - Без меня? - перебила пани и расплакалась. Лица батраков просияли, когда они услышали о присланных для них деньгах. Мужики же смотрели на Шмуля с беспокойством. Наконец один спросил: - А с нами как же будет? - Имение продано, - ответил Шмуль. - И сегодня приедет немец вступать во владение... Да, не повезло этому швабу для начала! С минуту в кухне царило тягостное молчание. - Ты шутишь, Шмуль, - вмешалась помещица. - Не может быть, чтобы имение было продано. - Вчера пан подписал купчую и заплатил кредиторам. Я сам был при этом. И еще пан велел просить вас, чтобы вы, пани, переехали на ваш хутор, где хозяйничает приказчик. Ехать надо сейчас, потому что немцы, того и гляди, нагрянут. - Сколько горя принес мне этот человек! - жаловалась пани, забыв о присутствии посторонних. - Никогда он не бывал дома, промотал все состояние и теперь оставляет нас под открытым небом. - И с нами договориться не хотел. Всех обидел, - сказал один из мужиков. - Я так больна, - плакала пани. - И нам с детьми теперь даже одеться не во что, ложки супу не имеем. А какое я ему принесла приданое! - О себе я уже не говорю, - вставил Шмуль. - Столько лет просил я пана, чтобы поставил мельницу и сдал мне в аренду, - и вот остался ни с чем. - За все это его бог и покарал и еще больше покарает, - сказал вполголоса кто-то из мужиков. Пока сыпались эти жалобы и замечания, Анелька сидела на лавке, сжав руки и привалившись к стене. Ее поза, видимо, обеспокоила Шмуля, он подошел к девочке и осторожно тронул ее за плечо. Тогда Анелька свалилась на лавку. Она была в обмороке. Ее стали растирать, брызгать на нее водой. Через некоторое время она пришла в себя, открыла глаза, но снова потеряла сознание. Поспешно убрали все с топчана, застлали его сеном, а сверху положили тюфяк и подушку. Девушки завесили окна платками и одеялами и уложили на топчан Анельку, ее мать и Юзека. Им, бедным, нужен был отдых. Взошло солнце. Пожар догорал, от обугленных балок тянулись струи белого дыма. Ветер шевелил серый пепел и раздувал гаснувшие искры. Над дворо