Мария Йозефа Курк фон Потурцин. Жанна д'Арк OCR: Дара Херсонская Вечер в Шиноне Вот уже восемьдесят лет, как над Францией навис зловещий рок. Война, братоубийство, эпидемии, голод и всеобщий мор. Однажды королю Филиппу, прозванному Красивым, когда он искал убежища от недовольных парижан в доме капитула ордена тамплиеров, удалось увидеть сокровища ордена. С тех пор жажда золота поселилась у него в сердце. Пятьдесят шесть тамплиеров были сожжены на костре по обвинению в ереси и колдовстве; сокровища же попали в королевскую казну. Но спустя год Филипп погиб от несчастного случая на охоте, а трое его сыновей умерли один за другим, не оставив наследников. Два английских епископа предстали перед парижским двором и заявили, что право носить корону Франции имеет только их монарх, так как он женат на дочери Филиппа Красивого. В Лондоне две лилии уже можно было видеть в гербе Эдуарда III. Из-за всего этого разразилась война. Столетняя война. В народе распространялись слухи, что она послана в наказание за расправу над тамплиерами. Через тридцать три года после их гибели на костре был уничтожен цвет французского рыцарства, лучшего рыцарства Запада; через шестьдесят шесть лет после смерти Филиппа Красивого трон Франции достался слабоумному королю и сумасшедшей королеве, и оба завещали страну англичанам, объявив собственного сына незаконнорожденным. Еще тридцать три года спустя Париж был у англичан, а Генрих V Английский короновался в нем. Это произошло в 1413 году, когда девочке Жаннетте, дочери крестьянина д'Арка из лотарингской деревни Домреми, исполнился год, и она еще только училась ходить. Тогда Нормандия на западе, все провинции от Нанта до Пиренеев находились в руках англичан, англичанам покорились также Фландрия на севере и Бургундия на востоке. Лишь оставшаяся часть страны принадлежала Карлу Седьмому Валуа, который, однако, не мог с полным правом называться королем, так как не был уверен, может ли он считать покойного короля своим отцом. В течение семи лет он переезжал из одного замка в другой, не имея ни резиденции, ни правительства, нищий, безвольный и бездеятельный. Когда зима покидала берега Луары, он жил в замке Шинон. В башне этого замка некогда томился в плену последний Великий магистр тамплиеров Жакоб де Молэ, сожженный на костре, и его страшная смерть принесла Франции несчастья. - Правильно ли я сделал, что пустил ее в замок сегодня вечером, как Вы считаете, епископ? Ваш ход. Карл сидел за искусно инкрустированным шахматным столиком, опершись на острый локоть. Он смотрел на партнера, прищурившись, с выражением скуки и легкой растерянности на лице. В открытом камине потрескивало большое дубовое полено, оно начинало разгораться. Рука в кольцах медленно потянулась за слоном в левом углу шахматной доски, громкий голос, откашлявшись, сказал: - Вы, вероятно, видите, сир, что я могу объявить Вам мат в один ход. Поставьте пешку на место. Вы думали о чем-то другом. Режинальд был не только канцлером Франции, он также имел титул епископа Реймсского, но своего епископства он никогда не видел, так как древний город, где происходила коронация французских королей, находился на английской территории. Он сложил руки на фиолетовой сутане, а Карл неловко отступил пешкой и двинул вперед ладью. - Этот ход был единственно возможным, сир. Он вынуждает меня защищать моего ферзя... Что же касается крестьянской девушки, то я, как Вам известно, не был ни за, ни против того, чтобы Вы ее приняли. Но так как она уже два дня находится в городе и только ждет приглашения, мне кажется, что размышлять здесь немного поздно. Карл склонился над шахматной доской и думал об игре, но, поскольку Режинальд медлил со своим ходом, он встал, пошел к окну, волоча длинные ноги, которые казались жалкими и тощими в тесно обтягивающих суконных панталонах, и стал смотреть на дождь за окном, падающий на распускающиеся почки и серые зубцы крепостной стены. - Сегодня Вы играете без всякого удовольствия, сир, - на свежем, вопреки годам все еще моложавом лице епископа появилась отеческая улыбка. Как только Карл отвернулся от окна и направился к столику, Режинальд опустил пристальный, испытующий взгляд. - С чего бы это быть удовольствию? Вот уже три недели, как мой казначей не может платить денег моим поварам. Мы съедаем огромное количество рыбы, а вот поглядите на мои рукава, - Карл держал свою руку перед неподвижным лицом епископа. В том месте бархатной куртки, которое продрал его локоть, была искусно пришита четырехугольная заплата. Гневным движением он отодвинул шахматную доску. - Я должен называться королем Франции, а я сегодня не король. Знаете ли Вы, что мне вчера написал один подданный? - голос Карла стал тонким, будто в горле стояли слезы. - "Вы, называющий себя королем Франции"!.. Режинальд знал, что Карл получает и гораздо более наглые письма, и, к сожалению, они не были просто клеветой: в них говорилось, что он прячется по замкам и скитается по дурным местам, не прислушиваясь к жалобам своего бедного народа. - Почему Вы не наказываете за такие непристойности? - спросил епископ. - Потому что моя собственная мать, весь мир это знает, поклялась, что я не сын своего отца, потому что никто мне не верит, и потому что было бы лучше, если бы я бежал в Арагон. Уже семь лет я молю Господа, чтобы Он дал мне ясное решение, но Он не дает мне ответа, и скоро будет слишком поздно. Если же король Арагона не пошлет мне на помощь свои войска, то мне останется разве что бежать в Шотландию. Режинальд сидел неподвижно, будто слушал исповедь, терпеливо и внимательно он ждал, стараясь понять, доверяет ли ему человек, которого он называет королем. Но Карл больше ничего не сказал, он тупо уставился перед собой, подняв шахматную фигуру и опустив ее на прежнее место - Я все это знаю, сир. Но Господь может сотворить чудо, а для чуда не бывает слишком поздно. Через осевшее тело Карла прошла дрожь, он поднял голову и умоляюще посмотрел в лицо епископу. - Разве не чудо, что крестьянская девушка из Лотарингии приходит сюда, разыскивая меня? Что происходит это 12 февраля, и она знает о нашем поражении в битве при Руврэ как раз в этот день? Что она говорит, будто должна прийти ко мне, даже если ей придется очень долго об этом хлопотать, ибо Господь послал ее окончить нашу войну? Режинальд выглянул из окна, дав этим недвусмысленно понять, что ему надоели разговоры Тремуя да и вся его упитанная персона. - Ваш царственный отец, сир, иногда принимал не только мужчин, но и девственниц, которые желали сообщить ему какие-то тайны, ибо он утверждал, что король Иоанн Добрый расплатился поражением и пленом за то, что не поверил человеку из народа, убеждавшему его не устраивать сражение в определенный день. Вам делает честь то, что Вы не пренебрегаете этим примером Вашего отца. - Позволительно спросить, какого отца? - пробормотал Тремуй, но Режинальд продолжал говорить, сделав вид, что ничего не слышит. - Если Вы примете Жанну, то я посоветовал бы попросить ее, чтобы она открыла Вам ту тайну своей души, которую дозволено знать только Вам, может быть, это некая молитва или же некий обет. Она должна явить Вам знамение, относящееся к ее миссии. - Знамение? Епископ утвердительно кивнул. Теперь он выглядел крайне серьезным. А затем он попросил разрешения откланяться. Тремуй встал со стула и придерживал дверь до тех пор, пока не появился паж, чтобы закрыть ее за епископом. - Старый холостяк, вероятно, тебе завидует, ведь она хочет видеть не его, а тебя? - когда они оставались наедине, Тремуй обращался к своему господину на "ты". - Мне не нравится, что ты так говоришь об архиепископе, - Карл уныло смотрел своими маленькими глазками на кончик длинного носа. Он все еще смел надеяться, а теперь Тремуй испортил ему радость. - Пардон... Разве не будет лучше, если ты наденешь мантию, когда эта девица к тебе придет? - Тремуй бросил взгляд на острые колени и тощие икры короля. - Разумеется, в ее мечтах ты казался ей удивительно прекрасным человеком. Лучше всего было бы испытать ее. Когда ее введут в зал, мы скажем, что король - это я. - А если она ошибется? - Черт побери, неужели ты думаешь, что я не знаю, как вести себя с девчонкой, если она не святая и не горбатая? К тому же, мне тут удалось провернуть одно дельце, и мой кошелек теперь полон. Если тебе что-нибудь нужно, возьми. Все-таки пока еще это хорошие деньги, а не фальшивые с твоего монетного двора. Карл поднял голову, лоб его разгладился, он похлопал Тремуя по могучему плечу. - Конечно, ты мой друг, хотя мне иногда и кажется, что ты тоже во мне сомневаешься. Да, деньги мне нужны. Сегодня вечером будет прием - а только что сапожник опять унес мои новые сапоги, потому что казначей не смог за них расплатиться. Тремуй засмеялся, словно услышав шутку, хотя понимал, что речь здесь идет о крайне серьезных вещах, а затем спросил, что говорит о девушке королева. - Она полна любопытства. Все дамы будут рады приему. А мы спросим мою жену, как следует провести сегодняшний вечер. В тот мартовский вечер 1429 года пятьдесят факелов освещали большой праздничный зал Шинонского замка. Их красноватый свет отбрасывал блики на бархат, парчу и белую кожу дам. В камзолах, тесно облегающих стройные и одутловатые тела, в развевающихся мантиях чуть ли не до лодыжек около длинных стен с изображенными на них гербами высшего дворянства Франции стояли в ожидании герцоги, рыцари и камергеры. Рядом с ними были и клирики с драгоценными крестами на груди. Дамы в узких корсетах и пышных юбках улыбались под высокими чепцами, завязанными столь искусно, что не виднелось ни волоска, так как по тогдашней моде женщины избегали открывать волосы. Бушующая роскошь красок, иногда истертых, запах сандалового дерева, шепот и поклоны мужчин, которые казались беззаботными, - это позволяло забыть, что вся Франция жила в нищете, а золото имелось лишь у тех, чьи слуги разбойничали на большой дороге, нападая на своих и чужих. В конце концов, нужно же какое-то разнообразие при дворе, где, кроме пьянства и азартной игры, царили долги и тревоги. Пусть все это было обманом, а люди - жертвами обмана, но приятная забава на один вечер устраивала всех. Даже у королевы легкая улыбка блуждала по бледному, озабоченному, хотя и молодому, лицу; узкой рукой она касалась драгоценных камней своего колье, последнего, которое еще не было заложено. "Она миловидна?" - спрашивали друг друга молодые рыцари, осматриваясь. "Что за одежду она носит?" - язвительно улыбались дамы. Казалось, что девушка не может предстать перед королем в красной крестьянской юбке, еще менее возможным казалось появление девушки в штанах, в которых она въехала в Шинон. Каким же барахлом она обзавелась? Во дворе зазвучал рожок, пажи подошли к дверям флигеля и отступили вправо и влево. В зал вошел, бряцая шпорами, в развевающейся мантии Людовик Бурбон, граф Уэндомский. Затем в мерцающем свете сотен неподвижных глаз возникло какое-то существо в черных рейтузах и сером камзоле. Под небольшой круглой фетровой шляпой было видно очаровательное юное лицо, казалось, блестящие глаза чего-то ищут. В мертвой тишине зала только факелы потрескивали. - Вот Его Величество король, - объявил мужской голос, и чья-то рука указала на Тремуя. Тот выпятил свою широкую грудь над совсем не стройной талией и победоносно усмехнулся. Ей-богу, шутка могла оказаться еще удачней, чем он думал. Но Жанна по-прежнему не двигалась, ее глаза блуждали по залу. -Не пытайтесь меня обманывать, - сказала она нежным голосом. Теперь через боковую дверь вошел Карл; со своими маленькими беспомощными глазками и распухшим носом он казался едва ли не менее всех собравшихся похож на короля. Улыбка скользнула по лицу Жанны. Осторожно, тихо, но уверенно шла она по залу. Как маленький крестьянский мальчик, когда он встречает в поле своего господина, она сняла шляпу и преклонила колени. - Благородный дофин, я девица Жанна. Господь послал меня к Вам с вестью, что Вы должны короноваться в Реймсе. Голос звучал по-детски и почти благоговейно, но не было в нем ни страха, ни сомнения. Что пришло в голову этой крестьянке? Если бы взгляды могли пронзать, Жанна была бы вся утыкана стрелами, как некогда святой Себастьян. Карл прищурился, затем по нему пробежал отблеск сияющего лица этой девушки, и, глядя на Тремуя и робко наклонившись вперед, он поспешил возразить: - Король не я, а вот этот человек. Жанна не шевельнулась. - Во имя Господа, благородный дофин, король - Вы и никто иной. Да ниспошлет Вам Господь долгую жизнь. Я девица Жанна. Триста миль проехала я, чтобы помочь королевству и Вам. Вы избраны Царем Небесным для помазания в Реймсе, Вы - орудие Господа, истинного повелителя Франции. Дайте мне помочь Вам, благородный господин, и отечество вскоре будет спасено. В зале раздался еле слышный шепот, но Карл молчал. Казалось, он что-то хотел сказать, но голос не слушался. Его руки ощупью искали девушку, чтобы поднять ее, а потом, прежде чем собравшиеся успели осознать, что произошло, он исчез вместе с девушкой, пройдя через боковую дверь. Дамы стояли, собравшись в группы, их голоса звучали уже не приглушенно; мужчины брали кубки из рук торопливо хлопотавших пажей и большими глотками пили густое вино. Вино выручает, если не знаешь, что сказать, и то тут, то там слышен был шепот: "Он все еще с ней наедине?" Из-за ожидания желудки оставались пустыми. Почему бы не сесть побыстрее за стол? Если король думает, что он теперь спасен, пусть сегодня вечером дает угощений больше, чем когда-либо. Архиепископ Режинальд стоял в нише вместе с Раулем де Гокуром, комендантом Шинона, и Жилем де Рэ, который в свои двадцать три года являлся единственным наследником многочисленных поместий, еще не тронутых войной, он был племянником министра Тремуя. - Ну, что скажете? - спросил Гокур. Епископ прикрыл глаза и поднял голову, словно не замечая ни зала, ни времени. Поскольку он молчал, Гокур продолжал говорить. - К нам прибыли посланники из Орлеана. Англичане построили еще два мостовых укрепления, поэтому город теперь блокирован и с юга. К ним пришло на помощь подкрепление из 2500 человек, которые теперь окапываются в направлении Блуа. Годоны снесли семь церквей... "Годен" было французским ругательством, обозначавшим англичанина, так французы слышали английское выражение "God damned!", что переводится: "будь я проклят". - Девять церквей, - уточнил Режинальд. - И все девять превратили в крепости. В окрестностях Орлеана теперь тринадцать бастионов. В январе еще удалось доставить в город пятьсот свиней через восточные ворота, но я боюсь, что отныне Орлеану придется голодать. Как Вы думаете, Жиль де Рэ? Тот, к кому обращались, стоял, скрестив руки, рядом с епископом. Глаза у него были с поволокой, редко удавалось поймать его взгляд, но стоило ему пристально посмотреть на кого-нибудь из-под своих длинных, черных как смоль ресниц, и ни одна дама не могла остаться равнодушной, и ни один мужчина не мог спорить с тем, что Жиль де Рэ был самым красивым рыцарем при дворе Карла Седьмого. - Ну как, Жиль, сколько еще продержится Орлеан? И сможет ли подойти подкрепление, если ему придется капитулировать? Казалось, что Жиль де Рэ все еще ничего не слышит, и потому ответил его дядя, пожимая плечами и покраснев от вина: - Если кто-нибудь до сих пор не понимает, что мы потерпим поражение, не получив подкрепления из Арагона, то да поможет ему Господь. Жиль, тебе что, нечего ответить? Или тебя околдовала девица Жанна? Тогда мне жаль короля. Только теперь Жиль поднял голову с иссиня-черными кудрями. - Вы видели глаза девушки? - спросил он медленно и рассеянно. Быстрый взгляд Режинальда упал на молодого человека. - Еще не установлено, является ли это существо женщиной. А если является, то можно ли называть ее девственницей. Все это должно стать предметом исследований. - А кто требует провести эти исследования? - спросил Жиль де Рэ, нахмурив брови. - Мы. Но смотрите, вернулся король. Толпа отступила в сторону, колыхались мантии и юбки, голоса перешли на шепот. Карл стоял в зале один, без девушки, С достоинством к нему подошел Режинальд, за ним торопливо семенила королева, с ужасом готовая ловить каждое слово короля. Ведь она привыкла слышать от этого человека только о новых бедах - от человека, который вынужден был взять взаймы колыбель для их первого ребенка, от человека, который вот уже семь лет беспомощно и жалко сетует ей на то, что только смерть спасет его. Но теперь, в этот момент, с безошибочностью проницательной женщины она видела, что его окружает густое сияние, что он уже не усталый немощный мальчик, но - муж. Муж, уверовавший в Бога и в собственные силы. - Она мне рассказала о том, чего не может знать ни один смертный, кроме меня, - сказал Карл. - Входите, вы также должны с ней поговорить. Один за другим они вошли в небольшую комнату, где их ожидала Жанна, и никто не хотел пропустить того, что она скажет. Все это продолжалось долго, пока не вспомнили о трапезе, но прежде, чем начался ужин, Жанна уже возвратилась на свой постоялый двор в городе. Едва ли был еще вопрос, столь сильно взволновавший умы, как вопрос, что же произошло в кабинете короля: в те годы - потому, что проблема, связанная с короной и ее легитимностью, была решающей для судеб Англии и Франции; сегодня - потому, что другая часть жизни девушки остается загадкой. Во всяком случае, фактом является то, что, как сообщал пятнадцать лет спустя камердинер, спавший в мартовские дни 1429 года, по обычаю того времени, с Карлом Седьмым в одной драгоценной кровати, его господин молился всем святым. Если он действительно наследник королевства, то да поможет ему Господь; если же нет, то да накажет его Господь, принеся великое горе на землю Франции. Ни один человек не знал об этой молитве, но Жанна ему о ней поведала. Еще имеется письмо Алена Шартье, королевского секретаря, где речь идет о том, что Карл после беседы с Жанной сиял от радости так, словно бы его посетил Святой Дух. "Я говорю Вам от имени Господа нашего: Вы - подлинный наследник французского престола и сын короля", - сказала ему девушка. Впоследствии сама Жанна после допросов, продолжавшихся несколько недель, в течение которых она упорно молчала, сообщила, что в королевском кабинете появился ангел, который передал Карлу корону, а она сказала: "Сир, вот Ваше знамение, примите его". Она полагала, что ангела видел не только Карл, но и другие господа; некоторые должны были видеть, по крайней мере, корону. Высказывания Жанны на эту тему, вопреки обыкновению, совершенно неясны и передаются различными авторами настолько непохоже, что кажется, будто у каждого были разные сведения. В те дни, когда Жанна, которую на родине называли попросту Жаннетта, ехала верхом на лошади через опустошенную землю, где хозяйничали солдаты и мародеры, в сторону Шинона, было ей семнадцать лет и два месяца. Она никогда не бывала за пределами Лотарингии и никогда не спала иначе, как на соломенном мешке в родительском доме, исключая те месяцы, когда вся деревня вынуждена была спасаться от нападения бургундцев в соседней деревне; и еще исключая те краткие недели, когда она помогала по хозяйству родственникам в Гре. Именно из Гре собралась она в путь в Вокулер к капитану Бодрикуру, чтобы объяснить ему, что французы - не англичане, что она должна ехать к королю, чтобы помочь ему и что приказал ей это сам Бог. Приходского священника ей также пришлось убеждать, а это было воистину непросто. Но, наконец, ей дали лошадь и двоих сопровождающих, оказав честь, и в Шинон они должны были отправиться к началу поста, как и было сказано. Теперь же ей приходилось ждать, и никто не верил, насколько важно торопиться. Жанна видела ласточек из окна небольшой круглой башни замка, отведенной ей королем для жилья; как раз начиная с Благовещения раздавалось их усердное щебетание. Солнце приходило в комнату лишь вечером на краткие мгновения, поскольку окно было маленьким, а стена толстой. До Жанны доносился запах цветущих вишен, стоявших у обрыва Замковой горы, а внизу на плоских холмах высыхала талая вода с полей. Обычно в это время Жанна выходила на луг пасти коров и радовалась рождению телят, которые кричали "мама", как малые дети. Теперь, наверное, ее мать плачет, так как дочь убежала и не сказала куда. Вероятно, Господь ее когда-нибудь за это накажет. Но он знал и ее сердце и понимал, что в родной деревне ей было гораздо лучше - на лугах с коровами или за прялкой в родительском доме. Он знал, что ее направлял архангел Михаил, который заповедал ей спасти Францию уже через три года. И здесь в башне был его свет, когда она по утрам и вечерам, а иногда и днем опускалась на колени на скамеечку и звала его. Столь же отчетливо, как и голос дофина, слышала она его слова: "Жанна, ты должна уговорить солдат пойти на помощь Орлеану. Ты должна привести дофина в Реймс. Нельзя терять время. Тебе предоставлен год и еще немного". Жанна повторяла эти слова дофину, почему же он не верил ей? В тот вечер, неделю назад, когда она приехала в замок, разве не увидел он собственными глазами фигуру, сотканную из света? Разве не поселились в его сердце мужество и радость? Но затем под влиянием других людей его охватили злые сомнения, и он делал то, чего хотели эти люди. Зачем он посылал к ней женщин, задававших непристойные вопросы, зачем он каждый день заново заставлял своих господ наводить о ней справки? Жанна не могла сказать ему ничего, кроме того, что было уже давно сказано. Скоро отцветут деревья, а люди в Орлеане все голодали. На двух этажах башни была лишь одна небольшая круглая комната, по винтовой лестнице Луи де Конт, краснощекий паж, приносил девушке еду. Он интересовался, почему она не носит красивых юбок и сверкающих камней, как другие дамы при дворе, и почему глаза ее то и дело краснеют, словно от плача. Когда наступал вечер, он уходил в город к себе домой, а затем приходили две женщины и спрашивали, чего она желает. Никаких желаний у Жанны не было, кроме того, которое могли исполнить только Бог и дофин. Сегодня была Страстная пятница. Не служили ни обедни, ни вечерни, из города не доносился колокольный звон, лишь великопостные трещотки вот уже третий раз нарушали тишину. С более глубоким, чем когда-либо, благоговением опустилась Жанна на колени на молитвенную скамеечку. Она видела три креста на Голгофе и кровь Господню, стекающую по капле на дрожащую землю. Вон там стоит Мария, а это Иоанн, он ее поддерживает. Затем появляется длинная вереница фигур, одетых в пестрое, они идут к могиле в расщелине скалы... - Госпожа, я принес Вам ужин, Вы не слышите, госпожа? - Луи де Конт поставил на шаткий стол кружку и тарелку, полную еды. Уже некоторое время он находился в комнате, и ему очень хотелось узнать, что же шептали уста Жанны, когда она молилась. Но девушка не шелохнулась, она стояла на коленях, как статуя святой в храме. Осторожными пальцами он пошарил в поисках ее руки, затем потряс руку и, наконец, слегка ущипнул ее. Слава Богу, руки ее были теплые, а щеки румяные. Но когда она открыла глаза, слеза скатилась по щеке. - Сегодня очень жирная рыба, госпожа, я попробовал ее на кухне, вкусная. - Спасибо, - улыбнулась Жанна. - Но ведь сегодня Страстная пятница. - Рыбу есть разрешено, даже для господина архиепископа принесли трех форелей. Ваш слуга интересовался, сколько Вы кушаете, и не поверил мне, когда я сказал, что за целый день Вы съели только немного хлеба. Когда она посмотрела на него, Луи нашел, что она очень красива, даже с подстриженными волосами. Она должна носить чепец, как знатные дамы, как жаль, что он не может купить Жанне чепец, - подумал Луи. - Ты все обо мне должен докладывать? - спросила она, покачав головой. - Разумеется, госпожа, все должны знать, как Вы себя чувствуете. И к тому же я не должен забывать о данном мне поручении: господин король ожидает завтра после молебна Деву Жанну, чтобы побеседовать с ней. Я буду Вас сопровождать. Спокойной ночи, - он торжественно отвесил ей низкий поклон, затем осторожно попятился к двери, как это и полагается благовоспитанному пажу. Мадам де Гокур, супруга капитана Шинона, и девятнадцатилетняя жена канцлера Лемасона "видели все, что в таких случаях нужно было видеть", и после этого сказали, что ни пол Жанны, ни ее девственность не подлежат никакому сомнению; порицать же ее следовало за то, что она отказывается носить женское платье, но архиепископ Режинальд пояснил, что данные такого осмотра вряд ли могут служить основой для того, чтобы приступить к дальнейшим испытаниям. Каждое утро, когда король присутствовал на мессе в своей капелле, девушка снова и снова должна была представать перед ним и придворными, как будто больше нечего было делать. Де Тремую давно наскучили беседы, о которых каждый знал заранее, как они будут протекать: Карл спрашивал Жанну, что, по ее мнению, нужно сделать; она, в свою очередь, говорила об Орлеане и Реймсе, а когда ей возражали относительно трудностей, она могла проповедовать, словно поп, только, нужно отдать ей должное, проповеди ее были столь немногословны, что Тремуй, несмотря ни на что, опять начинал сомневаться в ее поле, ведь он готов был поклясться всеми святыми, что женщины болтливы. Она говорила, что "благородный дофин" должен передать свое королевство Господу, чтобы снова его принять из руки Господней; он должен очистить свою жизнь, освободить пленных и заботиться о бедных. Уже это одно свидетельствовало о ее детской неразумности перед лицом двора, где пьянство, азартные игры и обмен женами были единственными развлечениями, а грабеж - единственным ремеслом. И все-таки Тремуй располагался в комнате короля, когда там бывала Жанна. Ведь немногие люди, которые еще сохраняли здравомыслие, должны были быть начеку, чтобы Карл, чего доброго, не передал в один прекрасный день оставшуюся часть Франции в руки этой крестьянки. Когда Жанна сказала: "Сир, Вы проводите столь долгие совещания, а у меня осталось так мало времени, год и еще немного", - Тремуй захотел устроить ей головомойку и возразить, что лучше бы ей было сидеть дома, если она так сожалеет о времени, проведенном при дворе. Но Карл не терпел, когда перед девушкой высказывали откровенные мнения о ней. Астролог Пьер уже прочел по звездам, что какой-то пастушке из Лотарингии суждено изгнать "годонов". Хорошо, что Режинальд оставался разумным и говорил о суевериях, произрастающих как сорная трава среди пшеницы, или о здравом человеческом рассудке, расплывавшемся подобно маслу на солнце. Так оно и было. О девушке уже торопливо плели какие-то басни, для нее уже приготовили нимб. Так, говорили, что некий солдат, позволявший себе нагло отзываться о девушке, упал в городской ров и его вытащили оттуда мертвым через два часа после того, как Жанна предсказала его смерть. Напрасно объясняли, что этот человек, вероятно, напился; люди говорили, что они лучше знают про такие дела: Жанна может предсказывать будущее. И с каждым днем количество уверовавших в нее возрастало. Вчера Орлеанский Бастард, командовавший осажденным городом, специально послал двух дворян, чтобы они что-нибудь для него выведали об этой девице. Даже его собственный племянник Жиль проявлял по отношению к ней странное беспокойство - молча, со сверкающими глазами, он часто наблюдал за ней издалека, в то время как она оказывала ему дружелюбия ничуть не больше, чем какому-нибудь скучному седому старику. И еще Жан Алансон... В тот день, когда Жанна прибыла в замок, Алансон охотился на перепелов в окрестных болотах. На следующий день чуть свет он появился во дворце; перед ним, кузеном короля, должна была открываться каждая дверь. - Это герцог Алансонский, - сказал Карл Жанне. Жанна поклонилась и улыбнулась. - Добро пожаловать, господин герцог. Чем больше рыцарей королевской крови соберется, тем лучше. Жанна принимала его, словно королева подданного, которому она оказывает благоволение, а не как крестьянка- отпрыска королевской династии. Они смотрели друг на друга так, будто все сословные преграды исчезли, и оба заметили, что понравились друг другу. С тех пор Жанна говорила не иначе, как "мой прекрасный герцог", имея при этом в виду не кудрявого красавца Жиля де Рэ, а Жана Алансона. Прошла Пасха, луга стали изумрудно-зелеными, в небе висело золотое солнце, ласточки с острыми крыльями проносились в прозрачном воздухе. Жанна с Алансоном поехали на прогулку верхом на лошадях. На пологой лужайке под виноградником они соревновались в метании копья. Алансон радовался, что девушка столь же легко попадала в цель, как и он сам, и удивлялся, как уверенно она держалась в седле. Лошадь под ней была второй и последней его лошадью, герцог тоже обеднел за годы войны. Но на третий день, когда Жанна поглаживала лошадь, прежде чем оседлать, он сказал: "Возьмите ее, она принадлежит Вам", - и покраснел до корней волос. Однажды они поехали в его родовой замок Сен-Флоран, и Жан Алансон представил Жанну своей жене и матери. Младшая герцогиня была очень любезна, правда, она жаловалась, что войне не видно конца, что пришлось заложить все свои имения, чтобы внести выкуп за супруга, когда он попал в плен к англичанам. Уже шутили, что Алансон - самый бедный человек во Франции. А теперь еще он, может быть, упадет с лошади. Жанна строго покачала головой и обратилась к герцогине так, словно она оказывала Алансону материнское покровительство, словно ей было не семнадцать лет и она не была намного моложе герцогини. - Не бойтесь, мадам, я привезу его к Вам в том же виде, как он сейчас стоит перед Вами, а может быть, и еще здоровее. Из всех присутствовавших и слышавших эти слова ни один не усомнился, что она сдержит свое обещание. Они возвращались в Шинон, счастливые, как дети. Еще минуту назад Жанна сердилась на Алансона за то, что он говорил о ежедневных совещаниях в замке, ругаясь, как старый солдат. Такие выражения непристойны, - поучала его Жанна, и Алансон поспешно пообещал ей исправиться. Минуту спустя девушка заявила, что с горсткой таких храбрецов, как он, Орлеан можно было бы спасти за несколько дней. Тогда лицо герцога просияло. Во дворце замка Алансон повел лошадь Жанны под уздцы, а Жанна счастливо улыбнулась своему "прекрасному герцогу" и пожелала ему доброй ночи. Выглядело это так, словно с незапамятных времен они были братом и сестрой - юный наследник из знатного рода и крестьянка из далекой Лотарингии. Об Алансоне она позднее сказала, что он тоже видел ангела, который принес дофину корону. Тремуй глядел из окна замка на обоих. Как жаль, что Алансон оказался таким дурнем, ведь его можно было бы неплохо использовать, чтобы разрушить эту новую легенду. Алансон же внезапно стал благочестив, как монах. Кто знает, если бы эта девица вскоре умерла, то все чудеса кончились бы. Или если бы арагонцы прислали наемников, о которых Тремуй просил уже четыре недели назад... Услыхав какой-то шорох, он обернулся. За ним стоял его племянник Жиль и горящими глазами смотрел во двор замка. - Ну, Жиль, почему ты не пошевеливаешься? Ведь ты, а не Алансон, должен прогуливаться с девушкой верхом. - Это не девушка, а дитя, - сказал Жиль с такой интонацией, будто он совершил важное открытие. - Тем хуже. Мне же кажется, что она превращает в детей наших мужчин. С опущенной головой Жиль шел через сумеречно освещенную комнату. - Если бы я смог проникнуть в суть ее загадки, я охотно стал бы подчиняться Деве. В ответ послышались громовые раскаты смеха Тремуя. - Вот откуда ветер дует! Я тебе советую, сходи сегодня вечером в город и проведи там веселую ночь, пока тебе эта загадка еще не ударила в голову. - Может быть, ты и прав, - сказал Жиль. Тремуй поднял руку, чтобы грубо и снисходительно похлопать племянника по плечу, но Жиль с недовольным видом ускользнул от него. Испытание перед богословами Требовалось проделать много работы, объяснить Карлу, что в тот момент, когда ставкой в игре были судьбы страны, королевства, да и жизнь и свобода каждого француза, на карту не стоило бросать все, ведь об этой карте никто не мог сказать с уверенностью, козырная ли она или же означает злой рок. Что ни один дворянин, ни один мирянин, и даже он сам, архиепископ Режинальд, не мог в одиночку определить, где здесь наваждение, а где - веление судьбы. Прежде, чем выполнить требования девицы Жанны и снарядить под ее руководством последних наемников на последние деньги, которые предстояло еще собрать, коллегия всех ученых богословов епископства Пуатье должна была вынести свое решение. Под хорошей охраной, в сопровождении выделенных для этого придворных Жанну следовало доставить в Пуатье, чтобы там подвергнуть допросу. Она получила второго пажа и, как особую королевскую милость, рыцаря д'Олона, про которого молва говорила, что он самый честный воин во всей французской армии. Режинальд написал необходимые письма и составил список членов коллегии богословов для проведения испытания. Зеленели листья на деревьях, яблони уже отцвели. Карл все еще медлил. Тремуй сказал ему, что сначала следует дождаться вестей от арагонского короля, из-за которых все может перемениться. Режинальд же посоветовал Карлу делать что-то одно, и, в конце концов, события начали разворачиваться. Жанна поехала в Пуатье. Алансону не позволили ее сопровождать, Жиль также, к досаде своего дяди, остался в Шиноне; он то уныло слонялся по замку, то молчаливо сидел за обеденным столом, еще реже, чем прежде, женщинам удавалось поймать его взгляд. - Полагаю, что Вам было бы хорошо облегчить душу исповедью, - однажды сказал ему Режинальд, когда они как-то спускались вместе по лестнице. Жиль высокомерно пожал плечами под дорогим плащом с опушкой из меха. - Разве это грех, господин архиепископ, пытаться постигнуть слова Писания, согласно которым только детям бывает открыто Царствие Небесное? - Грех в том, господин де Рэ, чтобы пытаться понять Царствие Небесное здесь, на земле. Это высокомерие, один из семи смертных грехов против Святого Духа. - А если благодать Господня открывает оку смертного Царствие Небесное, то обязан ли человек отклонять ее? - Сын мой, лишь Церкви дано решать, что есть благодать небесная, а что - адское наваждение. Они спустились до конца винтовой лестницы и вышли на воздух. Жиль шел, стараясь высоко держать голову. - Погода меняется. Как сказано в Писании? "Дух веет, откуда хочет". Разрешите откланяться, господин архиепископ. Он поклонился - почтительно, но ни на дюйм не ниже того, что предписывал этикет, повернулся и пошел к лошади, которую слуга уже держал наготове. Режинальд в задумчивости сел на свою лошадь, едва заметно покачав головой. Очень жаль, что Жиль ни разу перед ним не исповедовался, едва ли была какая-то другая душа при дворе, которую ему так хотелось направлять. Но Жиль перед каждым большим праздником отправлялся в город и исповедовался то одному, то другому священнику, но не тому, кто его понимал. Ибо Жиль де Рэ был не просто воином, не просто любящим роскошь придворным. Он читал книги с затаенной страстью монаха и сам рисовал буквицы и миниатюры. Он изучал латинские рукописи; а другие напивались и горланили по ночам песни, он не уводил у друзей их жен и одолжил королю значительную часть своего имущества. Он не пропускал ни одной мессы, если звучала хорошая музыка. Но от пороков того времени его оберегал - и Режинальд в этом не обманывался - жар какой-то темной страсти, подавлявшей все прочие желания. Если за ним не следить, то он мог бы оказаться на ложном пути. Вот уже тысячу лет в Пуатье находилась резиденция епископа, там были древние аббатства и много знаменитых ученых, так как из парижской Сорбонны сюда бежали профессора, отказывавшиеся стать англичанами. Собрать в этом городе коллегию, которая в меру человеческих способностей могла бы вынести имеющее силу суждение относительно крестьянской девушки, оказалось делом несложным. Всегда существовали люди, видевшие и слышавшие больше, чем другие, но в каждом случае следовало определить, добрый или злой источник вдохновения. Здесь же неслыханное и невиданное заключалось в том, что это существо женского пола не просто предписывало придерживаться указаний из потустороннего мира, но желало действовать само. Оно не просто предсказывало будущее, но хотело встать во главе полководцев, исполняя приказы совершенно определенных иерархических существ. Письма архиепископа Режинальда стали настоящим событием. С напряжением, пылкой надеждой, в пытливом раздумье ожидали прибытия девушки, переворачивали горы книг и актов, справлялись в Священном Писании, во многих кельях свечи в утренние сумерки зажигались еще раньше, чем обычно. Слухи непонятно каким образом дошли и до простого народа. На улицах собирались и шушукались женщины, имя Жанны повторяли свечных дел мастера и кожевники, ткачи и виноградари. Разве Небо не должно было вмешаться в случае столь глубочайшей необходимости? Когда ни один маршал, ни один король и ни один епископ ничего не могли посоветовать? Когда англичане вот-вот должны были овладеть Орлеаном, а вслед за этим наводнить всю Францию, эти "годоны", проклятые люди, о которых шел слух, что у них на спинах хвосты и они их тщательно прячут под одеждой. Вероятно, это были совсем не англичане, а злые духи, превратившие Францию в объект для своих адских шуток. Они вгрызались в души людей, угнетали их с кинжалами и поджигательными факелами в руках, алчностью и насилием писали в их сердцах. У того, кто за ними следовал, в карманах звенело золото, обагренное кровью прежних владельцев. Тот, кто им сдавался, знал, какое мясо он будет жарить на вертеле сегодня вечером и каким вином наполнит свой кубок. Но если человек не грабил ближнего, то у него были голодные дети, пустой сундук, и он не был уверен, не предвещает ли мрачное зарево на небе сегодня ночью смерть для него и бесчестье для его жены. Б Париже, по слухам, люди дрались с одичавшими собаками из-за потрохов, выброшенных мясниками в мусорные кучи, в холодную зиму на улицах лежали замерзшие дети, а волки доходили до самых городских стен, утаскивая оттуда трупы. Каждую весну опять сияло солнце, распускались листья, из оттаявшей земли пробивалась травка, время разрушало обуглившиеся своды, а проточная вода размывала берега, но ночами по стране бродили призраки и эпидемии, крепостные убивали своих господ из-за последней коровы в хлеву или единственной дочери в доме. Ибо не только враг находился в стране, но брат шел на брата, а грамотные хотели узнать, не навлекли ли разбойничьи шайки, причинившие Франции столько зла, больше бед на христиан, чем все безбожные императоры-язычники вместе взятые. С тех пор, как людей поработили злые духи, земля также больше не могла служить защитой от животных, приносящих вред урожаю и процветанию. Отвратительные гусеницы пожирали злаки, а из лесов прибегали стада диких кабанов, вместе с мышами и крысами уничтожавшие посевы. Мир! - слышался стон молившихся уст. - Война, смерть, братоубийство! - вот уже восемьдесят лет отвечало эхо. Когда же Господь расправится с силами тьмы? Жанна сошла с лошади перед домом генерал-адвоката Рабате, за ней наблюдали бесчисленные толпы жителей города, сбежавшиеся сюда, словно колокол возвестил бурю. Было подготовлено помещение, выглядевшее как небольшой зал суда, перед длинным столом стоял ряд стульев, а у окна напротив девушка должна была садиться на скамью каждый день, как только над Пуатье поднималось солнце. Ученые входили в дом адвоката по двое или по трое: доминиканцы, кармелиты, бенедиктинцы были среди них, а кроме того, профессора богословия, юриспруденции и медицины, лучшие головы верной королю Франции, опытнейшие в вопросах психологии, права помилования, злостных преступлений, добродетели и одержимости. Ибо в те дни вопрос стоял не так: здоровье или болезнь? - но так: благодать или грех? Не преступление было следствием болезни тела, но, скорее, больное тело было следствием греха. Если человек утверждал, что он видит, слышит или ощущает больше чем остальные, то это означало несомненное здоровье, но вставал вопрос: наделен ли он благодатью Божьей или же одержим дьяволом? Следовало отличать святых от ведьм, и это было делом не врачей или судей, а, в конечном счете, духовного сословия. Тело из праха земного считалось конем, на котором скачет душа, находящаяся под воздействием духа; не конь был господином, а всадник. Если конь спотыкался, то виновен в этом был всадник, и всаднику следовало помочь, чтобы в дальнейшем он не создавал опасности для коня. Конек Жанны - ее семнадцатилетнее тело - был здоров, силен и девствен, по этому вопросу к соглашению удалось прийти еще быстрее, чем в Шиноне. Даже самый предвзятый взгляд не видел в нем ни изъяна, ни необычности. Но ведь были случаи, когда тело страдало из-за грешной души, не раз душа под воздействием сил зла держала его в своих руках до самого конца. Поэтому Бог, вероятно, в противовес жизни, которую Он давал на краткий миг здесь, на земле, создал и другую, на небесах. Итак, душа этой семнадцатилетней девушки должна была стать предметом испытания. В списке, составленном епископом Режинальдом, под первым номером стоял брат Сеген, абсолютно праведный благочестивый доминиканец, опытный в суровых упражнениях, часто гулявший по Пуатье с опущенными глазами и сложенными на груди руками. На исповедь к нему приходили пожилые мужчины и женщины и невоспитанные мальчики и девочки, которых посылали родители. У стариков в глазах был тяжелый блеск, когда они выходили из исповедальни, а дети часто рыдали от умиления. Старикам он говорил о том, как они должны радоваться, что юность, эта греховная пора, уже прошла, и о том, как богоугодны недуги их постаревшего тела, которые бесконечно уменьшают количество наказаний в потустороннем мире. Молодых он спрашивал, прежде чем они успевали опомниться, на существа какого пола, своего или противоположного, они предпочитают смотреть, а когда они, дрожа, задумывались, так как вопрос их изумлял, и они не знали, что ответить, Сеген отпускал их с поучением, что в глубине их душ сидит злобный враг и изгнать его можно только слезами и покаянием. Горе было тому ребенку, который утверждал, что он никогда не лгал; Сеген разоблачал его, и каждый ребенок, в конце концов, одумывался и признавался, что, вероятно, он просто забыл о своей лжи. Когда брат Сеген проповедовал в соборах, во всех трех нефах гремел такой гром, что мужчины и женщины прятали лица, а спины гнулись подобно деревьям в бурю. Возвращаясь из церкви, они облегченно вздыхали о том, что перед их дверью бушевали всего лишь бедствия войны, а не беспощадный день Страшного Суда. Когда прихожанам задавали вопросы о проповедях брата Сегена, они не знали, как их назвать, ужасными или прекрасными, и выбирали последнее в силу его громкого имени. Затем в списке допрашивавших был профессор Эмери, бакалавр богословия, ранее преподававший в Сорбонне. Он редко произносил проповеди, а исповеди выслушивал еще реже. Запершись в своей комнатке, он в одиночку боролся за познание девяти чинов ангельских, как воспринимал их Дионисий, основатель аббатства Сен-Дени, следуя учению апостола Павла. Не было такой священной книги, которую Эмери не знал бы наизусть, не было такого места в Евангелиях, которого он не мог бы объяснить, и не было ни одной мысли какого-либо великого христианина, которую он сам в собственных книгах многократно не доказывал или не опровергал бы. Он знал труды своих противников, в особенности арабистов, и тихими ночами боролся с их нападками и доказательствами. Профессор Эмери был высокий, худой и бледный, никто никогда не видел, как он смеется, с совершенно серьезным выражением лица он здоровался с каждым ребенком, если, конечно, не парил в высших сферах, не замечая тех, кто проходил мимо, приветствуя его. Его фразы были столь искусно и логично связаны между собой, что всякий раз можно было записывать их на пергаменте. Эмери был почти не известен жителям Пуатье, коллеги, напротив, считали его едва ли не воплощением самой теологии, этого сурового искусства, которым столь трудно овладеть. Не на первом, однако, и не на последнем месте в списке допрашивавших стоял каноник святой Радегунды, господин Гийом Ален, высокий человек, подверженный частым приступам подагры, стар и млад во всем Пуатье называли его "отец Ален". Он так же не много проповедовал, ибо голос его был слегка хриплый, а французский язык оставлял желать лучшего. Но когда наступал день, в который ему предстояло принимать исповедь, самые миловидные девушки и самые чистосердечные юноши спешили в исповедальни и, выстроившись в очередь, терпеливо ждали до наступления темноты. Среди коллег отца Алена многие смеялись над таким успехом и приписывали его снисходительности или же просто возрасту этого священника, но исповедовавшиеся лучше знали, в чем дело, и только остерегались об этом высказываться. Отец Ален в исповедальне никогда не забывал завязывать глаза платком, ему было безразлично, кто стоял перед ним на коленях, всех он называл на "ты" - баронов, крестьян, мошенников и женщин. Если исповедь была слишком краткой, он мог в конце сухо спросить: "Это все?" - или "Разве нет еще чего-нибудь, в чем тебе хотелось бы исповедаться?" Ничто его не удивляло, не поражало, не возмущало, ничто не казалось особенно новым или же интересным. Он принимал вещи такими, как о них рассказывали, и отпускал грехи, и после этого добро каждому казалось более достойным, чем зло. Без внимания он относился только к мечтателям да к тем, кто носился со своими ошибками, как богатые люди - со своими болезнями. Но таких в те времена было немного. О Гийоме Алене можно было сказать, что он, как правило, постился не больше, чем требовалось, довольно рано ложился спать и прочел менее половины книг, написанных его братьями на протяжении веков. Но в одном каждый мог воздать ему должное: он умел читать по лицам и открывал книги душ, даже если для других они лежали за семью печатями. Было и то, о чем только догадывались, но точно не знали - Гийом Ален часто с наступлением сумерек посещал всех, кто страшился дневного света: разбойников из шаек, убийц, воров, мошенников, больших и малых господ, которых слишком мучило бремя совести, женщин, бросивших своих новорожденных в реку, священнослужителей, поддавшихся демону сомнения или похоти. Даже закоренелые грешники отваживались появляться у него в доме - те, кто со слезами обещал больше не браться за нож, а вскоре совершал новое преступление. "Разве все мы не братья? - спрашивал каждого Гийом Ален. - Кто знает, поможет ли мне Господь на следующей неделе, и тогда ты поможешь мне. От совершенства Христова до всех нас путь столь далек, что разница между тобой и мной не так уж велика". Когда на следующий день он видел, как злодей преклонял колени на молитвенную скамеечку, по его близоруким глазам невозможно было определить, узнал ли он лицо с открытым ртом, но, все глубже погружаясь в молитву, он давал облатку прощения и большим и малым грешникам. Жители Пуатье перешептывались между собой, называя отца Алена святым, и радовались, когда он принимал то, что удавалось им сберечь в голодные времена, - несколько яиц или кусок сала. И все это в награду за то, что никому больше не было по силам вернуть столько награбленного добра, которое он отдавал владельцам с замечанием, что пострадавший должен читать за раскаявшегося вора "Отче наш". Брат Сеген и профессор Эмери уже несколько раз посещали и допрашивали Жанну. - Как вы находите девушку? - спросил каноник Гийом Ален, встретив обоих на улице. - Хоть она и миловидна и голос у нее приятен на слух, слова ее подозрительно дерзки, - ответил брат Сеген. - Когда я спросил ее: "Веруешь ли ты в Бога?" - как Вы думаете, что она сказала в ответ? "Вероятно, больше, чем Вы!" - А мне она сказала, - вставил профессор Эмери, - когда я указал ей на то, что, хотя ее утверждения и не противоречат Писанию, все же их невозможно найти ни в одной из дошедших до нас книг, насколько мне помнится, - мне она сказала так: "В Книгах Господних написано больше, чем в ваших". Ален снял шляпу, засунул ее под мышку и вытер лысый череп красным платком. - Запутанный случай, крайне запутанный случай. - Совершенно верно, - подтвердили оба ученых господина. - Скажите, профессор Эмери, неужели Вы не верите, что в Божьих книгах может быть написано больше, чем в наших? Эмери немного помолчал, слегка наклонившись, глаза его были меланхоличны. Затем он выпрямился и задумчиво посмотрел вдаль. - С этим, конечно, следует согласиться, однако, что касается девушки: как она может провести такое сравнение в области, где, по моему убеждению, не может отличить "а" от "б", и поэтому некомпетентна в том, что писали отцы Церкви или богословы? Гийом Ален кивнул головой: - Да, да, профессор Эмери, разумеется, никто из нас не смеет считать себя таким сведущим, как Вы. А вот ответ Вам, брат Сеген: разве не трудно измерить, сколь много или сколь мало каждый из нас верует в Бога? Никто из нас ничего не понимает в вере, которая сдвигает горы. А Вы как считаете? Брат Сеген с неохотой вспомнил об этом пункте, так как он всегда уверял, что его следует понимать лишь иносказательно. - Во всяком случае, - сказал он, - ей недостает должного благоговения. Между прочим, я спрашивал ее о том, на каком языке говорят ее голоса. "Он лучше, чем Ваш", - нагло ответила она. Понимаете, отец Ален, в разговоре я часто перехожу на свой диалект, но разве подобает крестьянской девушке напоминать мне об этом? Эмери нетерпеливо поднял руку, словно хотел сказать, что с таким промахом можно и смириться. - Обеспокоило меня нечто иное. Я сказал ей, что Господу не угодно, чтобы мы ей верили без доказательств, и мы не посмеем советовать королю, чтобы он дал ей наемников, прежде чем она не представит нам какое-нибудь знамение. И на это она ответила - минуточку, я точно записал ответ: "Во имя Господа, разве я приехала в Пуатье для того, чтобы творить чудеса? - прочел Эмери на кусочке пергамента, который достал из кармана. - Привезите меня в Орлеан, и я докажу вам, что у меня есть миссия. Дайте мне солдат, много или мало, и я изгоню англичан". На это я, понятным образом, возразил, что если бы Господь возжелал освободить нашу страну от страданий, то, вероятно, Ему для этого не понадобилось бы никаких наемников. - И что же она сказала в ответ? - "Наемники должны сражаться, и Господь пошлет победу..." Она ни разу не смутилась и давала ответы, с которыми трудно не согласиться, поскольку они кажутся весьма логичными. Пока я ничего не могу добавить к этому. Брат Сеген дошел до своего монастыря и остановился перед ним. - Во всяком случае, Вы, отец Ален, должны сами убедиться в том, что господин архиепископ задал нам нелегкую работу. Если дела пойдут по верному пути - в чем я пока ни в коей мере не уверен, - то люди скажут, что мы правильно распознали сущность девушки. Если же все пойдет вкривь и вкось, то король признает нас виновными... Когда Вы собираетесь туда идти, отец Ален? - Посмотрим. Сегодня среда, завтра у меня день исповеди, и освобожусь я поздно. Но послезавтра... да, определенно, послезавтра. Был чудесный светлый день, когда Гийом Ален пришел в дом адвоката Рабато. В качестве сопровождающего он взял с собой брата Тома, молодого доминиканца, уже известного своей ученостью, но все же тихого, скромного и преданного отцу Алену. Ален увидел девушку, стоявшую в комнате в ожидании, и обратил внимание на свежие щеки, круглые детские глаза, коротко остриженные мальчишеские волосы и сильные, привычные к работе руки. По ночам отца Алена мучила подагра, ноги болели, глаза слезились. Да, человек - жалкое орудие Господне, когда ему перевалило за семьдесят. Ален обошел вокруг длинного стола в поисках места, куда бы поставить свою палку. Прежде чем брат Тома заметил это, подскочила Жанна, взяла палку и заботливо поставила ее в угол. - Да благословит тебя Господь, дитя мое. - Спасибо, достопочтенный господин. - Называй меня просто "отец Ален", все люди в Пуатье так говорят. Я в ответ ко всем обращаюсь на "ты". Так мы с тобой сможем побеседовать. Садись, Жанна. Или, может быть, тебе удобнее стоять? В такой прекрасный день тебя следовало отпустить в поле погулять. Жанна посмотрела на него отчасти удивленно, отчасти разочарованно. - Во имя Господа, я должна ехать в Орлеан! - Понимаю. В твоем сердце, дитя мое, от всех этих вопросов стало так же сухо, как в пруду, из которого выпустили воду. Ты, вероятно, не подумала о том, что тебя будут испытывать в течение трех недель? - Отец Ален, мне было известно, что в Пуатье меня ждет множество трудностей. Мне об этом сказали. Ален прислушался. Это было не дитя, которое нужно утешать, это было существо, черпающее утешение и силу из каких-то других источников. - Расскажи мне. Нам писали, что ангел приказал тебе идти к королю. К сожалению, мои глаза не видят ангелов. Скажи, как это было. - Это произошло в полдень, отец Ален, летом. Я тогда находилась в отцовском саду. И тогда я услышала голос справа, со стороны церкви. Там было яркое сияние, и я испугалась. Отец Ален кивнул своей большой головой: - В это я верю, в это я верю, - а брат Тома вскинул и снова стремительно опустил темные глаза. - Что сказал голос? -"Я пришел от Господа, чтобы помочь тебе и повести тебя. Жанна, ты призвана к особой жизни и к свершению чудес. Ты избрана восстановить Французское королевство и помочь дофину Карлу". Я никому об этом ничего не сказала. Но голос раздавался снова, один или два раза в неделю. - Сколько тебе тогда было лет? - Тринадцать или четырнадцать, отец Ален. - То есть, это было три года назад. Почему же ты так долго медлила? - Потому что я бедная девушка и не умела ездить верхом и не знала, как нужно воевать. Это я тоже сказала голосу. Тогда он мне приказал, чтобы я ехала к капитану Бодрикуру в Вокулер, он мне поможет. Потом у моей кузины были роды, и она сказала, что я должна ей помочь. Родители разрешили. В Вокулере я встретилась с господином Бодрикуром, я словно бы уже его знала, голос сказал мне, что это он. Но когда я ему сообщила, что должна идти к королю, он ответил, что лучше бы мой отец отвесил мне оплеуху. Только на третий раз он мне поверил и дал лошадь и двоих сопровождающих для поездки. - Значит, так ты приехала в Шинон. А родители? Жанна опустила голову. - Родители ничего об этом не знают. А то они не отпустили бы. И как бы я тогда могла повиноваться голосу? - Понимаю, дитя мое. Скажи, ты и сейчас слышишь этот голос? - Когда я бываю в лесу, определенно. Здесь - в этой комнате - его нет. - А что ты делала дома у родителей? - Помогала матери готовить еду, прясть и шить. Пасла наших коров на лугу. - Скажи мне, Жанна, что это за Книга Божья, о которой ты говорила? - У Господа есть Книга, и прочесть ее не может ни один из господ, даже если они очень ученые, - девушка улыбнулась немного робко и как бы прося прощения. - Я хочу сказать, если они задают такие вопросы, как здесь и в Шиноне. - Может быть... Ты много постишься? Жанна молчала, а брат Тома напряженно прислушивался. - Мне не нужно много еды, - ответила она наконец. Гийом Ален тяжело вздохнул, лицо его исказилось от боли. - Не обращай внимания, дитя мое, это всего лишь подагра, которая меня мучит. Скажи, ты знаешь, кто был этот ангел? - Сначала я этого не знала. Но на второй или третий раз, когда пришел голос, я узнала его имя. Это был архангел Михаил. На минуту в комнате повисла тишина. Только синица пела за окном в ветвях ели. Гийом Ален приложил красный платок сначала к носу, потом к глазам. Брат Тома держал голову опущенной, а руки его все глубже погружались в белые рукава рясы. - Ну, брат Тома, что Вы думаете? Должно быть, прекрасно, когда Господь ниспосылает благодать видеть или слышать архангела, - Ален сказал это сухо и уверенно, а молодой монах робко кивнул, не поднимая глаз. - Видишь ли ты и других блаженных в раю? - Да, отец Ален, прежде всего, святую Екатерину и святую Маргариту, архангел Михаил привел их ко мне. - Святая Екатерина была храбрая женщина, она проводила диспут с пятьюдесятью языческими философами и обратила их в христианство. Не думаю, чтобы это удалось мне. Брат Тома, это, скорее, Ваша задача... А святая Маргарита, что произошло с ней? - Она стерегла овец, затем ее увидел наместник и захотел, чтобы она стала его женой. Но она любила только Иисуса. В тюрьме она боролась с дьяволом в образе дракона. - Совершенно верно. Но оба за свое мужество были убиты в ранней юности. И ты этого хочешь, Жанна? - Если я исполню все, что велит мне святой Михаил, то пусть Господь сделает со мной, что пожелает. -Ты права, прежде всего мы должны совершить на земле все, что в наших силах. А теперь я тебе, наверное, уже надоел. Вы хотите еще о чем-то спросить, брат Тома? Молодой монах поднял взгляд, он избегал смотреть на Жанну и поэтому спросил, повернувшись лицом к Алену: - Если позволите, то я хотел бы знать, - он споткнулся и покраснел, - видит ли Дева Жанна архангела, когда она молится, Жанна ответила не сразу, она тоже не смотрела на каноника: - Не всегда. - А когда в последний раз? - Сегодня при утреннем звоне колоколов, - тихо сказала она и добавила: - Сегодня пятница. Гийом Ален посмотрел перед собой, затем узловатой рукой оперся на плечо брата Тома. - Блаженны невидящие, но все же верующие, - сказал он, встал, попросил Жанну передать ему палку и пошел к двери. Но Жанна преградила ему дорогу. - Отец Ален, могу ли я у Вас исповедаться? Послезавтра воскресенье. - Можешь, Жанна, но не в храме. А то все повернут шеи к тебе и забудут, что должны исповедоваться. Завтра к вечеру я буду дома, давай встретимся. Каждый тебе скажет, где я живу. - Благодарю Вас, отец Ален, - ее лицо озарила такая улыбка, что каноник сразу забыл и о допросе, и о своей подагре, и о своей близорукости. Он видел - и увидел вполне достаточно. И, прощаясь, он сотворил крестное знамение в воздухе над ее головой с коротко остриженными волосами. - Ну, брат Тома, что Вы думаете о малышке? - спросил отец Ален, когда они медленно переходили улицу и старик был утомлен, а молодой человек - бледен и погружен в себя. - Не могу себе представить, чтобы так говорила ведьма, отец Ален. - Я тоже, я совершенно определенно не могу. Теперь улыбался и брат Тома, словно у него с души упал камень. После упорной работы, продолжавшейся несколько недель, была закончена рукопись протокола, в котором содержались важные сведения. Было затребовано и сообщение из Домреми, из которого явствовало, что Жаннетта - единственная дочь почтенного крестьянина д'Арка и что о ее образе жизни сообщить нечего - ни предосудительного, ни замечательного. Во всяком случае, в ее родной деревне вспоминали о том, что в ночь на 6 января 1412 года, когда вышеупомянутая девица родилась, петухи как-то по особенному кричали еще в темноте, а кроме того, что, когда она обедала на лугу, из леса к ней прилетали птицы и Жаннетта делилась с ними хлебом, что на ее стадо никогда не нападали волки. Однако, по этим сведениям ее невозможно было заподозрить в связи с дьяволом. Когда протокол был готов - а уже через год он странным образом пропал, - королю было отправлено следующее решение: "...В отношении неотложных мер и в связи с опасностью для Орлеана мы постановили, что король не должен отсылать от себя Деву, хотя и не должен относиться к ней легковерно. Но, если он следует Священному Писанию, он должен испытывать ее двояким образом - при помощи человеческого рассудка, рассматривая ее жизнь, проверяя ее нравы и намерения по словам апостола Павла: испытывайте духов, от Господа ли они, - и посредством молитвы, стараясь получить знамение того, что она послана Господом. В ней не обнаружено ничего дурного, но обнаружено много доброго: скромность, девственность, благочестие, честность и простота. Относительно ее рождения и ее жизни сообщено множество чудесных, но достоверных вещей. Так как она говорит, что знамение ее посланничества будет явлено в Орлеане и нигде более, то ей не следует чинить препятствий в том, чтобы она отправилась туда с войском, ибо без причины сомневаться в ней означало бы грешить против Святого Духа". Режинальд потребовал изготовить несколько копий этого письма, чтобы никто не мог упрекнуть Его Величество в том, что он опрометчиво оказал доверие этой девушке низкого происхождения. Ненадежна репутация королей; что же касается Карла, то для сына порочной матери и безумного отца все было поставлено на карту. Дофин со своим двором также прибыл из Шинона в Пуатье, он хотел наблюдать за событиями с близкого расстояния. Жанна еще не знала о том, какой приговор вынесли ученые богословы, со своей небольшой свитой она жила в доме адвоката Рабате, и сегодня вечером с ней ужинали ее "прекрасный герцог" Алансон, королевский конюший Гобер Тибо и Жиль де Рэ. По своему обыкновению, девушка ела немного, столь мало, что мужчины удивлялись, как удается ей сохранять свежие щеки и сильные руки. Она задумчиво посмотрела перед собой, а затем - в глаза своему "прекрасному герцогу". - Мне задавали так много вопросов, и я должна была так много отвечать, но я знаю, что могу сделать гораздо больше того, о чем сообщила. Тибо, который не понимал, зачем для ведения боя и снятия осады нужно советоваться с духовными лицами, сказал густым басом: - В этом я Вам верю. В ответ Жанна положила руку ему на плечо: - Мне хотелось бы, чтобы у меня было больше людей, разделяющих Вашу веру. Алансон обиженно поморщился, а Жиль поднял брови в знак того, что оба они верят Жанне. Но мысли Жанны унеслись уже далеко. - Вы можете приготовить письменный прибор? Умеет ли кто-нибудь из вас писать? Я должна написать письмо, но не могу отличить "а" от "б". Алансон и Тибо беспомощно переглянулись. Алансон мог при необходимости читать, но у обоих не было ни времени, ни желания изучать трудное искусство письма. Теперь настала их очередь позавидовать Жилю. Тот позвал слугу, достал лист пергамента и белое, искусно обрезанное лебединое перо. - Диктуйте, что Вам угодно, Дева Жанна. Когда Жанна начала диктовать, Алансон и Тибо, раскрыв рты, изумленно переглядывались. "Иисус Мария. Король Англии и Вы, герцог Бедфорд, называющий себя регентом Франции: отдайте Деве, посланной Царем Небесным, ключи от всех городов, которые вы захватили во Франции... Я заставлю Вас уйти, хотите Вы того или нет, а те, кто не захочет повиноваться, будут убиты. Дева обращается к Вам, герцог Бедфорд, и заклинает Вас, чтобы Вы сами не подвергались опасности быть уничтоженным. Уходите и возвращайтесь во имя Господа в свою страну. От Девы Жанны". Это письмо дошло до нас, споры идут только относительно даты его написания: было ли оно продиктовано 30 марта или же в четверг, 26 апреля 1429 года. Письмо осталось без ответа. Вскоре после этого Карл вместе с девушкой и всей свитой двинулся вверх по Луаре в сторону Тура. Время испытаний не миновало, но Тур был ближе к Орлеану. Меч под землей Город Фьербуа, расположенный к югу от Луары, - излюбленное место путешественников и паломников, с незапамятных времен в его гостиницах останавливались каретные мастера и мельники, благородные дамы и ученые господа. Ибо здесь в приходской церкви есть рака с мощами святой Екатерины Александрийской, которая, будучи восемнадцатилетней девушкой, вела диспут с пятьюдесятью философами, приглашенными императором Максентием, и победила: все они признали ее правоту и впоследствии сложили головы за новое учение. Екатерина покровительствовала не только студентам, каретным мастерам и мельникам, но также и тем, чьи судьбы в этой восьмидесятилетней войне оказались под угрозой, - пленным. Те, у кого был супруг, сын или брат, попавший в руки англичан, совершали паломничество к Екатерине в Фьербуа. Когда Жанна проезжала с двумя сопровождающими через Фьербуа по пути в Шинон, она побывала в этой церкви на трех богослужениях. У нее имелся повод для благодарности, ибо именно в те дни к ней пришли трое французских наемников. К тому же, статуя святой Екатерины находилась и в церкви в ее родной деревне Домреми, Екатерина была одной из двух "райских сестер", с которыми Жанна говорила так, будто они стояли рядом с ней. Б тот мартовский день девушка, молившаяся в церкви святой Екатерины в Фьербуа, должна была узнать больше, чем кто-либо из ее сопровождающих, но она не сказала ни слова ни одному из рыцарей. Только в Туре кое-что частично прояснилось, но, тем не менее, остается загадкой и по сей день. Король, наконец, повелел выдать Жанне снаряжение для похода, оружейных дел мастер по имени Бернар подготовил для нее доспехи, она сама сказала, какой символ должен быть изображен на ее штандарте, и теперь предстояло еще решить, как быть с мечом. Вопрос о мече также должен был решать оружейник, ибо разве может девушка, пусть даже посланница Божья, разбираться в оружии? И все же Жанна лучше знала, как поступить. Мастеру Бернару надлежало приехать с письмом в Фьербуа и удовольствоваться этим. Приезд мастера, случившийся в апрельские дни, взволновал все население городка. В письме, адресованном приходскому священнику, девушка, о которой все говорили вот уже несколько недель, просила разрешения достопочтенного господина произвести раскопки в земле за алтарем святой Екатерины. Там должен был находиться меч, на котором изображены пять крестов, и именно этот, а не какой-нибудь иной меч хотела иметь Жанна. Никогда приходской священник из Фьербуа не слышал, что под церковным полом что-то зарыто. Правда, согласно легенде, Карл Мартелл некогда отдыхал в Фьербуа после победы над маврами, но о каком-то мече никто ничего не знал. - Мастер Бернар, почему бы Вам не выковать для Девы новый меч? - спросил приходской священник, покачав головой. - Господин, мы выковали ей доспехи, именно такие, которые ей подходят, нам помогали наилучшие оружейники, доспехи не могли быть прекраснее. Хотя мы не посмели нанести на них ни герба, ни каких-либо украшений, нам потребовалось для этого шестнадцать фунтов серебра. Господин, это цена шести хороших лошадей, и мы использовали для этого лучшую сталь, которую только смогли раздобыть, а господин барон де Рэ выдал для этого деньги от имени короля. О мече мы также говорили с благородными господами, и герцог Алансон считает, что в оружии мужчины разбираются лучше. - И я тоже так считаю, - пробормотал священник. Бернар провел рукой по щетинистому подбородку. - Может быть, оно и так, достопочтенный господин, да только, видите ли, за ту неделю, пока Дева находится у нас в Туре, народ стал верить: война кончится только тогда, когда мы сделаем то, что она велит. Моя собственная жена прожужжала мне об этом все уши. А сама Дева встретила меня и говорит: господин Бернар, не желаете ли Вы отвезти мое письмо приходскому священнику в Фьербуа? Эх, значит, по-иному ничего не выйдет. По крайней мере, сегодня вечером уже слишком поздно, сказал священник, и он должен подумать до завтрашнего дня, а после мессы Бернар может прийти за ответом. В тот день мастер Бернар слишком много проехал верхом, и вечером ему хотелось хорошенько выпить, чтобы отдохнуть. Конечно, все стремились узнать, как обстоят дела у Жанны, и Бернар ощущал себя человеком, находящимся в самой гуще событий. Он умел рассказывать и при этом хвастался, что в Пуатье все достопочтенные господа и епископы были так поражены ученостью девушки, что спешно отправили письмо королю, подписанное сотней профессоров, в котором говорилось, что никто, кроме Жанны, не может принести народу спасение, и что король за ночь должен подготовить полную казну и снарядить целое войско знаменитых маршалов и полководцев, чтобы под их руководством положить конец бедствиям. Она заказала себе доспехи не у кого-нибудь, а у оружейных дел мастера Бернара, теперь броня облачала Деву от макушки до пят, и никакие английские стрелы ей не были страшны. По улицам неслись возбужденные вопли: "Слыханное ли это дело? Господь явил нам чудо!" Люди опустошали бокалы и снова их наполняли. Пили за здоровье Девы, и трактирщик обещал сегодня брать небольшие деньги за выпивку. Но мастер Бернар еще не окончил своего рассказа. "Слушайте! Тихо!" - раздавалось со всех сторон, и люди придвигались поближе друг к другу, слушали, опершись на локти и приставив ладони к ушам. - Теперь Деве требуется меч, не так ли? Но, видите ли, она не позволила нам изготовить этот меч. Она говорит, что ей нужен другой. И он зарыт в вашей церкви за алтарем. - У нас? У святой Екатерины? - люди вскакивали, с грохотом ставили кружки на стол, рукава у них были засучены, а на крепких руках вздувались мускулы. - Конечно, у вас! Я привез ее письмо к вашему приходскому священнику; чтобы положить конец нашим бедствиям, нужен только этот меч. Но ваш священник хочет еще подумать. На следующее утро, как только приходской священник из Фьербуа вышел из ризницы, он решил, что случилась беда. Около дюжины мужчин стояли перед .ним, выкрикивая какие-то угрозы. Они перебивали друг друга, и он не мог разобрать ни слова. - Должны ли мы взять грех на наши души? Нельзя терять ни секунды! Только теперь, когда мастер Бернар стал кричать священнику в ухо, он все понял: эти люди пришли, чтобы тут же и ни часом позже копать землю за алтарем. - Во имя Господа, начинайте, - сказал священник, - пощадите только стены, они древние, и святая Екатерина может разгневаться. Никто больше не думал ни о Екатерине, ни о священнике, ни о церкви. Взлетали мотыги, стучали молотки, лопаты вгрызались в каменистую землю, женщины приносили обед в горшочках прямо в церковь, поскольку было ясно, что мужчины не прекратят работу, прежде чем не отыщут меч. Покинутая Богом женщина, старая злая королева, из-за множества любовников забывшая, кто же действительно был отцом ее сына, принесла народу горести и голод. Только девственница из народа могла вывести его из юдоли греха. Разве она не пророчествовала об этом раньше? Конечно, меч должен был найтись. Святая Екатерина не гневалась, и пусть священник говорит, что ему вздумается. Ведь она сама сберегала меч в земле, ведь это не обычное оружие, что носят все мужчины, а меч, подобный мечу святого Михаила, которому покорился даже грозный дракон. Уже давно копавших было не десять человек, в этом участвовала половина жителей города, женщины и дети убирали мусор, священник же сидел в своей комнатке и молился Богу, чтобы сегодня вечером его церковь не превратилась в кучу развалин. В это время Жиль де Рэ вел переговоры с коварнейшим торговцем тканями из Тура, за деньги тот открыл подвал, где хранились алтарная парча с серебряной нитью, тончайшее льняное полотно для стихарей, карминно-красное сукно и великолепный бархат - все это стоило припрятать до лучших времен от жадных рук, желавших брать, но не желавших платить. Дай Бог, лучшие времена когда-нибудь настанут. Эти сокровища Жиль раскинул перед Жанной, он сам разворачивал красные и желтые рулоны сверкающих тканей, материя скользила сквозь его длинные белые пальцы, он показывал ее на свету, чтобы все краски переливались. Он бросал ткани на плечи Жанны и, полузакрыв глаза, следил за ее реакцией. Робко сложив руки, девушка стояла перед этой невиданной роскошью. Может ли она из всего этого богатства получить какой-нибудь плащ? Плащ, который носят настоящие рыцари поверх доспехов? Она бы хотела, но кто за все это заплатит? Жиль швырнул на стол туго набитый кошелек, на деньги он был щедр, как никто другой при дворе. - Не беспокойтесь об этом, Жанна. Король хочет, чтобы Вы были прекрасны, неся свою службу. - А что скажут дамы и господа на то, что бедная девушка одета в такие роскошные ткани? Жиль видел ее радость и радовался вместе с нею. - Они стали бы смеяться, если бы Вы были одеты по-иному, Дева Жанна. Разве Господь создал все прекрасные вещи не для того, чтобы мы возносили Ему почести? Посмотрите на этот фиолетовый бархат, разве, глядя на этот цвет, не становишься благочестивым? А вот сверкающий серебром темно-синий: он напоминает ночное небо, когда Господь зажигает на нем звезды. А с этой оранжевой тканью сочетаются сине-серые меха; вот зеленая подкладка и пряжка из изумруда. Жанна думала, что ей дороги только доспехи, теперь же от великолепия тканей в сердце ее была тихая радость, но она переживала, не порождена ли эта радость высокомерием. Нет, плащ должен быть не оранжевый и не сверкающий красный. - Вот эта синяя, господин де Рэ. Если она не слишком дорого стоит, то мне, пожалуй, хотелось бы сшить плащ из этой синей материи. Жиль де Рэ кивнул, а затем развернул кусок зеленоватого шелка, так как, по его мнению, подкладка плаща должна была подчеркивать или приглушать его оттенки. Между тем обычный шум уличной суеты превратился в громкие крики, приблизился топот копыт, и дверь растворилась. Сквозь толпу мужчин, женщин и уличных мальчишек мастер Бернар протискивался в лавку. - Вот она, Дева, мы хотим видеть ее! Мастеру Бернару пришлось пустить в ход кулаки и отвесить несколько оплеух, прежде чем он смог затворить дверь за собой и своими двумя товарищами. - Дева Жанна, мы копали целый день с утра до вечера. Было уже темно, когда мы наткнулись на что-то твердое. Едва мы разгребли землю, как увидели, что это меч. Его передали мне, чтобы я испытал его. Клинок был покрыт ржавчиной, но стоило только встряхнуть меч, и ржавчина осыпалась. Вот он. Ножны подарены жителями Фьербуа. Синий бархат упал на пол, Жанна стояла в своем шерстяном камзоле, тихо улыбаясь, затем она взяла меч и вынула его из ножен. Жиль де Рэ, затаив дыхание, взглянул на клинок и увидел на нем пять крестов. - Разве, он не прекрасен? - спросила Жанна с сияющей улыбкой. - Благодарю Вас, мастер Бернар. Оружейник смущенно вертел свою кепку, голос его не слушался, он долго откашливался. Жители Фьербуа, приходской священник, дай он сам стали свидетелями того, что этой девушке известны вещи, скрытые от всех остальных. - Дева Жанна, - сказал он доверчиво, - Вы нас можете теперь спасти? - До полнолуния мы отправимся в Орлеан. Мастер Бернар, скажите всем, что я это обещала. Он направился к двери вместе с товарищами. На улице был слышен гул, а затем раздалось радостное ликование. В темной лавке рядом с Жанной стоял Жиль. - Мы выйдем, чтобы показать его остальным, - сказала она, меч все еще лежал на ее ладонях, а Жиль не спускал с нее глаз. Он полагал, что этому мечу, пожалуй, будет около семи веков, но на нем нет ни ржавчины, ни изъяна. - Теперь Вы мне верите? - Дева Жанна, я верю, что Вы разговариваете с духами, к которым глухи мои уши. Жанна, пролейте сияние Вашей благодати на меня, недостойного, позвольте мне прикоснуться к мечу, - он склонил голову и опустился на одно колено, но Жанна с мечом быстро отступила от него, нахмурив брови. - Прикасайтесь к своему и встаньте. Вы должны опускаться на колени только во время молитвы. Вы поняли, господин Жиль де Рэ? Жиль медленно встал, Жанна даже не подозревала, как ему тяжело. Его душу также наполняли благоговение и пыл, и он охотно отдал бы все свое богатство, лишь бы узнать то, что она, как ему казалось, узнавала без труда. Но для него другой мир молчал, как бы страстно он его ни призывал, а Жанна не позволяла ему заглядывать в глубины своей души. - Как происходит, что Ваши уши слышат голоса? - Молитесь, и Вы тоже услышите, если Господь сочтет Вас достойным. Жиль опустил голову и подумал об Авеле и Каине: жертва Авеля была принята, а Каина Господь презрел. С растревоженной душой он вернулся в свое жилье. Там слуги представили ему мальчика, которого послал господин Тремуй, так как у мальчика был прекрасный голос. - Пой, - прошептал Жиль, бросил плащ одному из слуг и сел. - Если у тебя действительно хороший голос, позволь мне с тобой заниматься. Музыка была единственным, что еще могло успокоить бури его души, укротить и очаровать ее. В одном из замков у Жиля был прекраснейший орган, о котором он думал повсюду, музыке часто удавалось разогнать его тоску. И все же музыка в чем-то была подобна плащу, которым он только прикрывал бездну своей души. Жители Фьербуа хорошо запомнили, что выкопанный ими меч был необыкновенный. Перед смертью Жанна призналась, да и все ее товарищи по оружию уверяли, что этим мечом никогда не был убит ни один человек. Ветер меняет направление Господин де Тремуй пребывал в дурном настроении. Армия выступила в поход, и ни девушка, ни полевые командиры не хотели делать остановок. Во всяком случае, пока не дошли до Блуа, который расположен в тридцати милях к юго-западу от Орлеана. Там собирались устроить привал в ожидании новых приказов. Король вместе со своим двором остался в Туре. Сегодня ранним утром в замке должно было состояться заседание совета, но Тремуй счел необходимым подольше поспать после утомительной ночи. В полночь к нему пришли его люди с сообщением об удачной добыче. В ближнем лесу им удалось задержать каких-то господ, представителей королевского собрания сословий, которые из страха перед англичанами намеревались закопать деньги. Деньги отобрали, невзирая на протесты и уверения этих господ, что деньги принадлежат не им, а трем городам... А как же еще можно пополнять запасы казны? После этого Тремуй с удовлетворением лег спать. Но его снова разбудили еще до рассвета. Прибыли дворяне, которые желали говорить только с господином де Тре-муем, и притом тотчас же. Это были иностранцы. С иностранцами следовало держать ухо востро: существовали вещи, которых никто не должен был знать в этой разделенной надвое стране. Тремуй принял письмо с королевской печатью: доставили долгожданную весть из Арагона. Он развернул пергамент такой красоты, каких уже не умели делать во Франции, и начал читать, двигая нижней челюстью. Сначала пожелания благословения для Его Величества Карла Седьмого, затем льстивые слова для его министра Тремуя - нужно было перевернуть листок, чтобы перейти к главному. Король Арагонский, к его большому сожалению, в настоящее время находился с экспедицией в Сицилии, и поэтому ему представляется, что подкрепление через Пиренеи отправить невозможно. Пусть король Карл, как и он сам, рассчитывает на Божью помощь... Тремуй усмехнулся коротким язвительным смешком. Еще одну надежду придется похоронить. Хотя для него окончить эту войну казалось не таким уж важным делом, ведь за свои шестьдесят восемь лет ему и дня не довелось жить в состоянии мира. Его наемники заняли приличную часть провинции Пуату, которая подчинялась королю Англии, и поэтому там всегда были запасы съестного. К англичанам следовало относиться как и прежде; забавно было играть с двумя правителями страны, когда оба называли себя королями Франции, - при условии, что смысл игры понятен. Прежде чем взошло солнце, Тремуй продиктовал письмо своему брату Жану, он желает помочь англичанам, что бы ни случилось, и хочет известить герцога Бедфорда, что он, Тремуй, будет всячески способствовать англичанам после предполагаемого падения Орлеана. Поэтому он напомнил англичанам, что они дали обещание не разорять ни графство Пуату, ни его имения. После Тремуй уже не мог уснуть. Он ворочался до тех пор, пока петухи не перестали кричать, а теперь в девять часов нужно было снова явиться в замок. Черт побери всех королей и девственниц! К тому же, цирюльник порезал ему щеку, так как он приказал побрить себя побыстрее. Конечно же, Тремуй опоздал, Ла Гир, Алансон и де Гокур - последний в качестве посланника Орлеанского Бастарда - ночью приехали из Блуа и уже сидели в королевском кабинете вместе с епископом Режинальдом. - Мы услышали радостные известия, - благосклонно обратился к Тремую Карл, - в наше войско влилось много пехотинцев, Деве удается поддерживать поразительную дисциплину, грабежи прекратились. - Даже дурных женщин она изгнала, - заметил Алансон. - И ругаться запретила, не так ли, Л а Гир? Ла Гир, к которому только что обратились, ругался даже во время молитвы. Он стал тереть нос. - Верно, меня она отучила, эта девица любого обведет вокруг пальца. Черт побери, сначала ей приходилось взбираться на камень, чтобы в броне сесть на коня, но теперь она даже спит в доспехах, если мы располагаемся лагерем. Шутка ли сказать, будь я проклят! Тремуй откашлялся, будучи в плохом настроении: - Разве мы собрались для того, чтобы беседовать о Жанне? Время дорого - Ваше время, сир. Ла Гир что-то пробурчал без всякого уважения, его совершенно не интересовало время своего господина с тех пор, как, передавая Карлу донесение, он застал его занимающимся балетом. - Ты прав, Тремуй, - веки Карла напряженно прищурились. - Нужно обсудить чрезвычайно сложный вопрос. Жанна заявила, что она желает повести войско в Орлеан незамедлительно. - Вопреки прямому приказу оставаться в Блуа? - Не вопреки моему приказу, поскольку я не отдавал никакого приказа. Орлеанский Бастард считает, что о наступлении на Орлеан можно будет думать лишь в том случае, если придет подкрепление из Арагона. Если же мы легкомысленно отнесемся к доброй воле Жанны... - Карл пожал плечами, запнулся, и Режинальд пришел к нему на помощь. - Сформулируем вопрос еще раз, он состоит в следующем: будем ли мы действовать так, как предлагает орлеанский главнокомандующий, или же так, как хочет Дева Жанна? - Как вы считаете? - обратился Карл к собравшимся. Ла Гир покачал головой. - Мне известно лучше, чем кому-нибудь, что три месяца назад мы потерпели поражение при Руврэ. В нашей армии насчитывается три тысячи человек, а у англичан, должно быть, около десяти тысяч. Но если Господь захочет нам помочь... - Мой совет таков, - раздался низкий голос Гокура. - Дадим Деве четыреста телят и еще что-нибудь из провианта, и пусть она переправит это в Орлеан. Если удастся... - Дева говорит, что мы привезем в Орлеан столько продовольствия, сколько захотим, и ни один англичанин не сможет нам в этом воспрепятствовать, - с волнением воскликнул Алан сон. - А что будет с армией? Мы что, будем сидеть в Блуа сложа руки? - фыркнул Ла Гир. - Лучше сидеть в Блуа сложа руки, чем сдохнуть под Орлеаном, - Рауль де Гокур уже сражался с турками, и никто не мог бросить ему упрек в том, что за свою пятидесятилетнюю жизнь он хотя бы раз испугался битвы. - Как это сдохнуть! Вы, должно быть, полагаете, что мы позволим им спокойно нас перебить? - И все же можно было бы и подождать, пока не придет подкрепление из Арагона, - успокоил собравшихся Режинальд. Тремуй поднял руку и важно посмотрел поверх голов. - Сир, до сих пор мне не представилось удобного случая взять слово. Король Арагона сегодня ночью прислал послов с известием. - И что? - В данный момент он нам не может помочь из-за похода в Сицилию. Возможно, что потом... Во всяком случае, определенных сроков он не назвал. Никто больше не смотрел на Тремуя, все головы повернулись в сторону Карла, который медленно, с редким чувством собственного достоинства, открыл глаза: - Так я и думал. Теперь остается надеяться только на чудо. - Епископ Режинальд знает толк в чудесах, - позлорадствовал Тремуй. - Но войску полагается жалованье. Я могу дать кое-какие деньги. Но, сир, при одном условии: армия останется в Блуа! - Дева на это не пойдет! - вскричал Алансон, а Ла Гир промычал, что он вообще не понимает, зачем они отправились в Тур, если все решают деньги господина Тремуя, а не те, кто воюют. Режинальд подождал, пока страсти улеглись, затем сказал, еще более задумчиво, чем прежде: - Вероятно, здесь можно пойти на компромисс, так, например, как предложил господин де Гокур. Армия остается в Блуа. Но если Деве удастся доставить провиант в Орлеан, она выступит в поход и будет наступать во имя Господа. Теперь король улыбался, это было правильное решение, и разве не все с ним были согласны? - Но кто же ручается за то, что армия выполнит приказы? - пылко спросил Алансон. - Его Величество. Тремуй посмотрел на епископа из-под кустистых бровей взглядом, который не предвещал ничего хорошего. Отчаяние, вот уже несколько недель как овладевшее жителями Орлеана, объяснялось не столько пустыми желудками - о голоде речи пока не было, - сколько безнадежностью, полной безысходностью положения. Бастард Жан Орлеанский, возглавлявший оборону города с тех пор, как его брат, законный герцог Орлеанский, попал в плен к англичанам, на все вопросы горожан о том, может ли король хотя бы вспомнить о городе, который остался ему верен, с сожалением отвечал, что пока нет никаких средств для формирования деблокирующих войск. Перед стенами пустили всходы озимые, на деревьях завязались плоды, опадающие цветы, как бабочки, парили в воздухе до сих пор, но вот уже шесть месяцев, как было запрещено даже высовывать нос за любые из городских ворот, не говоря о том, чтобы возделывать виноградники. Каждый вечер, едва лишь стихала стрельба, становилось слышно, как спокойно и мирно шумит Луара, но смотреть на нее можно было только через бойницы городских стен. Двенадцать английских бастионов окружали Орлеан, англичане хотели взять его измором. Кроме того, никто не был уверен в том, не решатся ли "годоны" в один прекрасный день на атаку. Для обороны стены и башни тщательно отремонтировали, а часовые с двух церковных башен днем и ночью обозревали окрестности. Граждане отдавали все новые суммы денег Бастарду на военные машины, пули и порох, им уже удалось собрать несколько сот фунтов. Женщины готовили серу и селитру для пушек; имелись и катапульты - двадцати двум лошадям было под силу сдвинуть их с места, а их каменные ядра весили около ста двадцати фунтов. Лучше обстояли дела с "полевыми змеями" - новейшим видом легкой артиллерии, которую легко и удобно можно было перевозить куда потребуется. Но артиллеристов насчитывалось всего двенадцать, и их не хватало, чтобы в случае крайней необходимости все орудия выстрелили одновременно. Да и вообще орлеанский батальон - около трех тысяч человек- был слишком слаб и плохо обучен. Правда, можно было рассчитывать с грехом пополам ввести в бой пять тысяч мужского населения города, но о благоприятном исходе не приходилось и думать. Всех этих голодных людей требовалось кормить, а подвоз провианта с каждым днем становился все более трудным делом. Женщины готовили у очагов еду для своих мужей, детей и для наемников, которым подносили ее прямо к городским стенам. Женщины жаловались на то, что этой вечной войне не видно конца, что они должны рожать детей под градом каменных ядер, что они больше не могут стирать белье в Луаре, что запасы сыра, масла, пшеницы и мяса скоро кончатся и что жизнь в осажденном городе можно сравнить только с чистилищем. "Когда же, наконец, король освободит нас?" Бастард объяснял мужчинам, что, хотя король и умолял о помощи из-за границы, пока еще никто ее не обещал. Когда же мужчины после изнурительных совещаний возвращались домой в плохом настроении, они боялись своих жен, которые с упорством, присущим женскому полу, до поздней ночи выпытывали, знают ли их мужья, что делать, а если нет, то на что надеется Бастард. Хорошо еще, что они не слышали, о чем говорили англичане, осаждавшие Орлеан: стоит только подождать, пока Орлеан падет, и Карлу Седьмому явно не поздоровится. В марте у Бастарда улучшилось настроение, и однажды он объявил, что если все это не обман, то, с Божьей помощью, случилось чудо. Двое его приближенных принесли из Шинона весть о том, что там появилась какая-то девушка из Лотарингии, которая утверждает, что Господь послал ее спасти Орлеан. Конечно, такое известие ни дня не могло оставаться в тайне. Всякий, у кого были ноги и кто не должен был стоять на часах, выбегал на площадь и бормотал или кричал о том, что люди Бастарда должны во всем отчитаться: может ли Дева, в конце концов, собрать армию? возглавит ли ее она сама? и, прежде всего, когда она придет? Крайне тяжелой задачей для Бастарда теперь было все время объяснять, почему миновали неделя за неделей, но ничего не происходило, кроме того, что Деву подвергали дотошным испытаниям то в Шиноне, то в Пуатье, то в Туре. Люди хотели знать, почему король все это дозволяет, и им было невозможно объяснить, что происходило это с ведома и согласия короля, тем более Бастард, находясь под глубоким впечатлением от получаемых сообщений, и сам не понимал нерешительности короля. У Карла была только одна эта карта, и ею следовало воспользоваться, конечно же, осторожно и разумно, но не теряя драгоценного времени. Если бы Орлеан пал, то со всей Францией было бы покончено. Наконец, 27 апреля сообщили, что Дева выступила из Блуа с большим продовольственным обозом. А 29-го - это была пятница - колонна стояла в двух милях к юго-востоку от города на противоположном берегу Луары. Бастард подождал, пока стемнело, затем сел в лодку, чтобы между покрытыми лесом островами переправиться на южный берег. Ему казалось, что "годоны" не слишком пунктуально несут караульную службу, возможно, потому, что им приказали взять город измором, не выходя из укреплений. За шесть месяцев осады было и множество проявлений дружелюбия: так, например, в день Рождества англичане, как всегда тоскующие по музыке, наняли у французов несколько музыкантов, трубачей и флейтистов, которые играли с девяти часов утра до трех часов дня, развлекая осаждавших; а Бастард послал лорду Суффолку, главнокомандующему и своему коллеге, шубу, отблагодарив таким образом за корзину инжира, подаренную англичанами. Сегодня Орлеан жужжал как улей, никто не мог и думать о покое до тех пор, пока не увидит Деву. Известно было, что она находится по ту сторону Луары, и Бастард обещал привести ее с собой сегодня вечером. Шел проливной дождь, дул пронизывающий восточный ветер с такой силой, что волны выбросили лодку прямо на берег. Закутанный в свой промокший до нитки плащ, орлеанский главнокомандующий предстал перед командирами. Он узнал доспехи Ла Гира и Гокура и приветственно склонил голову, но глаза его рыскали во тьме, а когда он нашел то, что искал, поклонился по всей форме. Он был не просто королевской крови, но воспитан Валентиной Висконти, дочерью того Джан Галеаццо Висконти, чей миланский двор украшали великие художники. Италия была высшей школой всех тонкостей этикета: когда французские путешественники ночевали в итальянских гостиницах, им делали замечания относительно того, что в этой стране не принято сморкаться в полог кроватей. Бастард был сведущ в изящной словесности, его брат, настоящий герцог, писал в плену даже стихи, он считается основателем светской французской поэзии. Жан Орлеанский попытался представиться девушке: он готов был преклонить рыцарские колени перед благочестивой доброй Девой. Но из-под открытого забрала на него смотрело недовольное детское лицо. - Это Вас называют Орлеанским Бастардом? - спросила она совершенно не нежным голосом. - Это я, Дева Жанна, и я рад, что Вы приехали. - Вы отдали приказ оставить армию в Блуа? Орлеанский Бастард увидел, что все мужчины потупились, словно наказанные мальчишки. - Этот приказ отдал король, - сказал он, - но и я, и те, кто поумнее, давали ему такие советы. - Командиры сказали мне, что эта дорога ведет в Орлеан. Теперь мы подошли к городу, но он расположен на другом берегу реки. А моста нет! - Мосты разобраны. - Вы обманули меня, но еще пожалеете об этом. - Советы короля... - раскрыл рот Орлеанский Бастард, но Жанна прервала его, прежде чем он успел закончить: - Советы Господа нашего мудрее и надежнее. Никто не пришел Бастарду на помощь, поэтому ему пришлось объяснять, что, по мнению знатоков, такой большой обоз провезти в город можно, лишь обойдя город по южному берегу реки с тем, чтобы войти туда с востока, где располагался только один форт "годонов". Разумеется, на другой берег можно было переправиться только по следующему мосту, в Шеей, в трех милях к востоку. - Мы распрягли лошадей, им нужно отдохнуть. - Обоз догонит Вас завтра, Дева Жанна. У меня есть лодка, прошу Вас, давайте вместе переправимся в город! - Я войду в Орлеан только вместе с обозом. На лбу Бастарда мелкими каплями выступил пот. Ла Гир выпил глоток воды из фляжки, затем добродушно передал фляжку Орлеанскому Бастарду. - Вот, выпейте. Если она не хочет, тут уж ничего не поделаешь. Но у Бастарда не было никакой охоты пить и не хватало смелости возвращаться в город без девушки, которая наконец-то была совсем рядом. - Тогда давайте поплывем со мной в Шеей, а остальные пусть подождут, - попросил он. Казалось, он добился успеха. - Ладно, отдайте приказ садиться в лодки. - Сразу же? - Да, во имя Господа. - Дева Жанна, Вы видите, что ветер дует с востока! Невозможно и помыслить о том, чтобы поплыть против течения к востоку, пока он дует. И сегодня ночью нет никакой надежды на то, что он изменит направление. Она впервые улыбнулась, и улыбка совершенно неожиданно оказалась нежной, а лицо под открытым забралом было очаровательно. - Подождите еще немного, и ветер изменит направление. Присаживайтесь, благородный господин. В случае необходимости от дождя и бури можно было укрыться под елью, люди присели на пни. Жанну интересовало, не голодают ли уже жители Орлеана, мужчины осведомлялись о состоянии английских укреплений в последние дни, но прежде всего - правдивы ли слухи о скором прибытии Фальстолфа с новым подкреплением, чего все опасались. Наверное, и часа не прошло, как один из мужчин поднял голову. - Бастард, убедитесь в том, что ветер изменил направление! Все вскочили с мест настолько стремительно, насколько позволяли доспехи, последней встала Жанна. Она быстро кивнула головой: - Отдавайте приказ отплывать. Орлеанский Бастард посмотрел на небо, проверил направление ветра, вытянув руку, затем склонил голову: - Простите, правы были Вы, а не я. По лагерю разносились крики о том, что Дева совершила чудо и ветер подчинился ее воле, хотя это предсказание вряд ли могло означать что-то иное, чем инстинктивную связь Жанны со стихиями. Люди поднимались, обозу было приказано следовать в Шеей с такой скоростью, какая требовалась, чтобы не утомлять лошадей, там будет ждать Жанна. И тогда перед девушкой возникло решительное лицо Ла Гира. - Отправляйтесь с миром, Жанна, мы с Гокуром возвратимся в Блуа. Мы приведем Вам армию, - они не доверяли обещанию короля. Жанна была в безопасности, теперь следовало подумать о войске. К счастью, на этот раз Жанна ничего не имела против. Еще до полуночи Бастард высадился вместе с ней в Шеей. Остановилась она в доме некоего господина Кайи, которого прежде ни разу не видела. Ранним утром, когда она выходила из своей комнаты, ей встретился хозяин дома. - Если позволите, Дева Жанна, то я поеду вместе с Вами. - В Орлеан? - Куда бы Вы ни приказали. Сегодня ночью мне явились три архангела, они стояли рядом с Вами. Ги де Кайи сдержал слово. Через три месяца он получил от короля исполненное энтузиазма письмо. До нас дошла копия XVI века письма Карла Седьмого, в котором тот пожаловал Ги де Кайи новый герб. Ему теперь разрешалось иметь в своем гербе изображение троих крылатых "архангелов в пламенеющем сиянии", так как в ту ночь "он верил, что видит их". Кажется, что в присутствии Жанны воздух становился прозрачным для тех людей, кому жестокая ночь еще не омрачила разум, а в те годы таких людей было больше, чем принято считать сейчас. Святой Михаил На следующий день до самого вечера обоз с убойным скотом прибывал к мосту в Шеей. Жан Орлеанский объявил, что следует подождать наступления темноты. Несмотря на то, что с этой восточной стороны на пути было лишь одно укрепление, рисковать столь драгоценным грузом, провозя его средь бела дня, ни в коем случае не следовало. Сохранились записи о том, что 30 апреля потемнело только в девять часов вечера. У Жанны была привычка, о которой можно узнать из протоколов многочисленных допросов, в том числе и более поздних, трижды в день "погружаться в молитву", и очевидно, что на нее всякий раз нисходило вдохновение. После этого она, попросту говоря, знала, что делать и чего не делать. Когда солнце еще стояло на западе, она села на белого коня, держа в руке знамя, и скомандовала идти в наступление. Пятьдесят человек выстроились, приготовившись к прорыву; подчинился приказу и Бастард разумеется, с большим страхом. Он знал, что от Удачного исхода этой вылазки зависит не только подвоз продовольствия, но и поход армии на Орлеан и, в конечном счете, освобождение Орлеана. Но бояться было нечего, поскольку казалось, что англичане спали. В восемь часов вечера восточные ворота города закрылись за всадниками и скотом. Шаг за шагом Жанна ехала по улицам. Девушку хотели видеть мужчины, женщины, наемники... Все тридцатитысячное население Орлеана радовалось так, "словно к ним сошел Бог". "Позвольте мне прикоснуться к Вашему плащу, к Вашей руке, к Вашей лошади!" Стало темнеть. Жители города зажгли факелы, чтобы лучше рассмотреть Жанну, один из горожан поднес свой факел так близко к ее забралу, что огонь коснулся знамени Жанны. Оно загорелось. Спустя краткий миг толпа отпрянула назад. Жанна, пришпорив коня, размахивала знаменем. Огонь погас. Народ увидел, что изображенные на знамени инсигнии остались невредимы: Бог-Отец над радугой, два ангела рядом с ним, надпись "ИИСУС МАРИЯ" и лилии французского королевства. "Ни один старый солдат не смог бы лучше погасить", - удивлялись наемники. На Большой улице, в доме господина Буше, который был казначеем находившегося в плену герцога Орлеанского, для девушки была подготовлена комната, на столе ее ожидал ужин, а казначейша, то и дело извиняясь, просила ее удовольствоваться тем немногим, что она предлагает, ведь в осажденном городе вряд ли найдешь жареное мясо и сало, не говоря уже о более изысканных блюдах. К ее большому огорчению, Жанна так и не отведала ни одного из лучших блюд, она налила воду в кубок с вином, обмакнула в разбавленное вино два куска хлеба и захотела спать. Госпожа Буше, наследница старинного патрицианского рода, не упустила представившейся ей возможности помочь Жанне снять доспехи. - Как Вы выдерживаете, - удивилась она. - Столько железа на теле, я бы от этого умерла. Простодушная женщина и не подозревала, что