дут  находиться в
добром здравии. А также просят его, чтобы  в  дальнейшем он награждал  своих
генералов  триумфальными украшениями до того, как  отправить  их командовать
армией, тогда они не  будут считать себя обязанными  заслужить их, заставляя
верные войска  цезаря вкалывать до  седьмого пота,  разрабатывая  серебряные
жилы, роя каналы и делая прочую черную работу, которую куда  больше пристало
делать германским пленным. Если цезарь разрешит своим верным войскам перейти
Рейн и взять в плен несколько тысяч хаттов, они с удовольствием это сделают,
приложив все свое умение".

        ГЛАВА XXV
     45 г. н.э.
     Через двенадцать месяцев после смерти Ирода я отпраздновал годовщину со
дня  моего британского  триумфа;  вспомнив  разговоры, подслушанные  мной на
ступенях храма  Кастора  и  Поллукса,  я  роздал деньги нуждающимся  жителям
города--  по  три  золотых  на  человека,  да  еще  ползолотого  на  каждого
несовершеннолетнего  ребенка.  В  одном случае  мне  пришлось  выдать  целых
двенадцать  с половиной  золотых, но это  объяснялось  тем, что в семье было
несколько  пар  близнецов.  При раздаче денег мне помогали  молодой Силан  и
молодой  Помпей.  Я думаю,  узнав,  что к  этому  времени я отменил  нелепые
налоги, установленные Калигулой, и вернул людям все отнятое им, что в гавани
Остии продолжались работы, так же как продолжалось строительство акведуков и
осушение  Фуцинского  озера,  и  при  этом  я  был  в состоянии,  никого  не
обманывая, дать  римлянам  в  дар по  три  золотых,  не  нарушая  баланса  в
государственной казне, вы  согласитесь,  что за эти  четыре  года  я  достиг
больших успехов.
     Астроном Барбилл,  о  котором  я упоминал  в письме  к  александрийцам,
сделав какие-то  малопонятные математические расчеты, сообщил мне, что в мой
день  рождения ожидается затмение солнца. Это сильно меня испугало: затмение
-- одно  из самых плохих предзнаменований, даже если оно случается в обычный
день, а уж в мой  день рождения, который совпадает с национальным праздником
в честь Марса,  оно сильно  встревожит людей и придаст  любому, кто  захочет
меня  убить, веру  в  успех.  Но  затем  я  подумал:  если  я  заранее  всех
предупрежу,  люди отнесутся к этому иначе, они не станут пугаться, напротив,
им будет лестно, что  они знают о предстоящем затмении и понимают суть этого
феномена.
     Я выпустил следующее обращение:
     "Тиберий Клавдий Друз Нерон Цезарь Август Германик Британик, император,
отец   отчизны,  великий   понтифик,  защитник  народа   пятый  год  подряд,
трехкратный консул приветствует сенат, римский народ и союзников.
     Мой  хороший  Друг Тиберий  Клавдий Барбилл из  Эфеса  сделал некоторые
астрономические  расчеты,  подтвержденные  затем  его коллегами  астрономами
Александрии, города, где эта наука  достигла  своего расцвета,  и обнаружил,
что в  первый день августа сего года произойдет затмение солнца, в некоторых
областях  Италии -- полное, в  других --  частичное. Я не хотел бы, чтобы вы
впадали по этому поводу в панику, как то бывало в прежние времена, когда это
естественное  явление вызывало суеверные страхи. В  старину это внезапное  и
необъяснимое событие считалось предупреждением богов: мол, подобно тому, как
исчезли  под покровом  мрака  животворящие солнечные  лучи, так исчезнет  на
время счастье на земле. Но теперь мы изучили природу затмений, мы даже можем
предсказать, что "оно произойдет в такой-то и такой-то день". И я думаю, все
мы  должны почувствовать гордость и облегчение  от  того,  что  былые страхи
наконец рассеялись благодаря разумным толкованиям и доказательствам.
     Вот  как  объясняют  это  явление  мои  ученые  друзья:  Луна,  которая
вращается  по своей орбите ниже Солнца,  или  непосредственно под  ним,  или
заслоненная от него планетами Меркурием и Венерой -- это  спорный вопрос, но
он  не относится  к  нашему предмету,--  имеет долготное  движение,  подобно
Солнцу, и вертикальное, которое, возможно, есть и у Солнца, но вот широтного
движения  Солнце  не  имеет ни при каких обстоятельствах, а у Луны оно есть.
Когда благодаря этому  широтному движению Луна оказывается на одной  линии с
Солнцем и проходит невидимо для  нас под его сверкающим диском --  невидимо,
потому что Солнце так ярко, что Луна, как вы знаете, превращается в ничто,--
тогда   солнечные  лучи,   обычно  падающие  прямо  на  землю,   оказываются
заслоненными Луной. Для некоторых  обитателей Земли затмение  длится дольше,
чем для других,-- это зависит  от того, где  они живут; некоторые его совсем
не видят.  Главное то,  что в  действительности Солнце никогда не  перестает
светить, как полагают невежественные люди, и видно во всем своем великолепии
тем, кому его не заслоняет Луна, проходя между ними и дневным светилом.
     Вот в чем состоит причина затмения солнца -- ее не труднее  понять, чем
то, почему в комнате  станет на время  темно, если вы  прикроете рукой пламя
свечи или лампы. (Затмение Луны, между прочим, вызвано тем, что она попадает
в  конусообразную  тень, отбрасываемую  Землей,  когда Солнце  находится  по
другую  сторону, то  есть  тогда,  когда Луна  проходит через среднюю  точку
своего  широтного  движения.) Однако я  требую,  чтобы  в  тех  местах,  где
затмение будет  всего продолжительней (они обозначены на прилагаемой карте),
судьи  и   прочие   власти,  отвечающие   за   порядок,   приняли  все  меры
предосторожности  против общей  паники  и грабежа под  прикрытием темноты, и
препятствовали  тому,  чтобы  люди  смотрели  на  солнце  во время  затмения
невооруженными  глазами;  смотреть  можно  только  через  кусочек  рога  или
покрытого  копотью  стекла,  иначе  людям  со  слабым  зрением   это  грозит
слепотой".
     Думаю,  что  я  был  первым  правителем  со  времени  сотворения  мира,
выпустившим подобное обращение, и оно пошло  всем  на  пользу, хотя сельские
жители,  конечно,  не  поняли  таких  слов,  как  "долготное"  и "широтное".
Затмение началось  точно  в  предсказанное  время,  и  праздник прошел,  как
обычно, если не считать  того, что  Диане --  богине луны и Аполлону -- богу
солнца были принесены особые жертвоприношения.
     Я прекрасно себя чувствовал весь год, никто ни разу не покусился на мою
жизнь,  и  единственный переворот,  который  попытались совершить,  кончился
самым  позорным образом для его зачинщика.  Им был Азиний  Галл, внук Азиния
Поллиона  и сын первой жены  Тиберия, Випсании,  от Галла,  за которого  она
затем вышла замуж и которого так ненавидел Тиберий,  уморивший  его  в конце
концов голодной смертью.  Любопытно,  как подходит некоторым людям  им  имя.
"Галл" значит "петух",  а  "Азиний" --  "осел", и  Азиний Галл был  поистине
помесью  осла  и петуха по своей глупости и хвастливости -- вряд ли вы нашли
бы ему пару  во всей Италии, ищи  хоть целый  месяц.  Представьте только: не
заручившись поддержкой войск, не имея достаточно денег, он  вообразил, будто
его "сильной" личности и благородного происхождения хватит, чтобы немедленно
привлечь сторонников!
     В один  прекрасный день  он появился на ростральной  трибуне  в  центре
рыночной  площади  и принялся разглагольствовать перед собравшейся  толпой о
порочности  тирании,  подробно останавливаясь на том,  как  Тиберий убил его
отца, и призывая вырвать с корнем  род Цезарей и передать монархию тому, кто
ее  достоин. Из его туманных намеков толпа  поняла, что Азиний Галл  имеет в
виду  самого себя, и принялась смеяться и аплодировать.  Он был очень плохой
оратор и  самый уродливый  человек в  сенате,  не более четырех футов  шести
дюймов роста, с узкими покатыми  плечами, большим  длинным лицом, рыжеватыми
волосами и крошечным  ярко-красным носиком (он страдал несварением желудка),
однако считал  себя Адонисом  и Геркулесом в одном лице.  Я думаю,  на  всей
рыночной площади не  нашлось  никого,  кто  принял бы его всерьез,  отовсюду
стали  доноситься  шутки,  люди кричали: "Asinus in fegulis"<sup>[12]</sup>,
"Asinus ad  lyram"<sup>[13]</sup>  и "Ex  Gallo  lac et ova"<sup>[14]</sup><i>.</i>
("Осел на  черепичной крыше" говорят в  народе,  когда  внезапно  появляется
что-нибудь  нелепое и смешное,  "осел, играющий  на  лире" означает неумелое
исполнение любого дела,  а  "петушиное  молоко"  и  "петушиные яйца"  -- это
бредовые надежды.)  Однако ему продолжали аплодировать после  каждой  фразы,
чтобы  посмотреть, какую еще он выкинет глупость. И  действительно, закончив
свою речь,  Галл попытался повести  толпу  во  дворец,  чтобы скинуть меня с
трона.  Они  последовали за  ним длинной процессией по восемь человек в ряд,
но,  не  дойдя  шагов   двадцать  до   внешних   дворцовых  ворот,  внезапно
остановились,  предоставив ему  идти дальше в одиночку,  что  он  и  сделал.
Часовые  у ворот пропустили  его  без единого слова, ведь он был сенатор,  и
Азиний, выкрикивая по  моему адресу  угрозы, прошествовал  вперед,  и только
попав во внутренние покои  дворца, осознал,  что он один.  (Толпа  бывает не
только  глупа  и  труслива,  порой  она остроумна  и  жестока.)  Вскоре  его
арестовали, и хотя вся эта история была смешна и нелепа, я не мог посмотреть
на нее сквозь пальцы: я отправил его в изгнание, но не дальше Сицилии, где у
него были родовые поместья.
     -- Убирайся  и кукарекай на своей навозной куче,  или  кричи "и-аа"  на
своем  поле  с  чертополохом,  выбирай  любое,  но чтобы  я  тебя больше  не
слышал,-- сказал я уродливому злобному карлику.
     Гавань  в Остии  все  еще не  была  закончена, а  у нас уже  ушло шесть
миллионов золотых. Самая  трудная техническая задача заключалась в постройке
острова между  оконечностями двух огромных молов,  и, хотите верьте,  хотите
нет,  решил  ее не кто  иной, как я. Помните громоздкий корабль, построенный
Калигулой  для перевозки  обелиска, на  котором мы  переправили  в  Британию
верблюдов  и слонов и  доставили их  обратно целыми и невредимыми?  Он снова
стоял в Остии; за это время он всего два раза покидал гавань, чтобы привезти
из  Египта цветной мрамор  для постройки храма  Венеры в Сицилии. Но капитан
сказал мне, что судно становится непригодно к плаванию и он не рискнет снова
выйти на нем в море. И вот однажды ночью, когда я лежал  без сна, мне пришла
в голову  мысль: а  что,  если  нагрузить его камнями и потопить? Это  будет
очень неплохое основание для острова. Но я тут же отказался от этой мысли --
ведь  не  успеем  мы нагрузить  судно  на  четверть, как  вода  подступит  к
планширу, а стоит  ему накрениться, все камни посыпятся  в воду. Я  подумал:
"Вот  была бы у нас под  рукой Медуза Горгона, чтобы обратить весь корабль в
одну  колоссальную глыбу!"  И эта  причудливая мысль -- мне часто  в  голову
приходят такие  фантазии, когда я  крайне  переутомлен,-- породила  поистине
блестящую идею: почему бы не заполнить судно сравнительно легким цементом, а
затем открыть люки и потопить его? В воде цемент твердеет.
     Эта идея  пришла  мне в  голову часа в два  ночи, и я тут же хлопнул  в
ладоши,  чтобы  разбудить вольноотпущенника,  и послал его  за моим  главным
строителем. Примерно  через полчаса -- он жил  на другом конце города -- тот
появился передо  мной, едва  переводя дух  и дрожа всем телом: возможно,  он
ожидал,  что  его казнят за ту или  иную  оплошность. Я взволнованно спросил
его,  можно  ли осуществить мой замысел,  и  с разочарованием  услышал,  что
цемент недостаточно прочно застывает в морской воде. Однако приказал,  чтобы
в течение десяти дней он нашел способ этого добиться.
     -- Десять дней,-- сурово повторил я.-- В противном случае...
     Он подумал, что  "в противном случае..." было угрозой, но,  если бы ему
не удалось ничего сделать, я объяснил бы ему свою шутку: я хотел  всего лишь
сказать,  что  "в противном случае нам  придется отказаться от этого плана".
Страх сделал его более сообразительным, и в результате недели самых безумных
экспериментов  он   добился  того,   что   цемент   намертво  застывал   при
соприкосновении с морской  водой. Это был особый цемент --  смесь  обычного,
получаемого   из  цементных  карьеров  в   Кумах,  с   глиной,  найденной  в
окрестностях Путеол,  и теперь это громадное судно легло нерушимым монолитом
на дне моря у входа в гавань на вечные времена. Сверху мы  построили остров,
используя огромные камни и этот же  цемент, а на острове  -- высокий маяк. С
верха башни каждую  ночь  светит сигнальный огонь;  питает  его  скипидарное
масло.  Огонь отражается от больших листов полированной стали, что удваивает
его  яркость  и направляет свет постоянным  потоком  на  устье  реки.  Чтобы
построить гавань, понадобилось десять лет  и двенадцать миллионов золотых, и
до сих пор еще ведутся работы в канале, но это великий дар городу, и пока мы
-- хозяева морей, Рим не будет голодать.
     Казалось, для меня и Рима все идет хорошо. Страна процветала, народ был
доволен,  армии  повсюду одерживали  победы:  Авл  закреплял  мое завоевание
Британии, блестяще выигрывая  один за другим бои со  все еще не  покоренными
нами  племенами  белгов  на юге  и  юго-западе  страны;  религиозные  обряды
исполнялись  регулярно  и  пунктуально;  нужды  не  было  даже  в  беднейших
кварталах города.  Я сумел наконец расквитаться со своими задолженностями  в
суде и нашел  способ окончательно решить ряд  дел. Мое здоровье не оставляло
желать лучшего. Мессалина казалась  мне еще прекрасней. Дети росли крепкие и
здоровые,  маленький Британик был развит не по летам, чем  всегда отличались
(я--не в счет) дети из рода Клавдиев. Единственное, что меня огорчало,-- тот
невидимый барьер, который стоял между мной  и сенатом и который  я был  не в
силах сломать. Я делал все,  чтобы выказать уважение к сословию сенаторов, в
особенности к  тем, кто имел полномочия консула,  и к судьям первого класса,
но  ответом мне  было подобострастие и подозрительность, которые я ничем  не
мог  объяснить и не  знал, как с ними  бороться. Я решил возродить старинную
должность цензора, обязанности которого блюсти мораль при империи  перешли к
императору, и в этой популярной некогда должности снова преобразовать сенат,
избавившись от  тех, кто  ставил мне  палки в колеса  или просто не приносил
никакой  поль-зы.  Я  повесил в  здании  сената уведомление, где просил  его
членов обдумать собственные обстоятельства и решить, может ли он по-прежнему
служить Риму в своем качестве сенатора и, если он чувствует, что не отвечает
необходимым   требованиям  по  материальному  положению   или  способностям,
отказаться от должности. Я намекнул, что те, кто не откажутся сами, будут  с
позором   исключены.  Я   поторопил  события   тем,   что   разослал  личные
предупреждения сенаторам, которых намеревался вывести из сословия  в случае,
если они не уйдут по собственному почину. Таким  образом, я избавил сенат от
ста  человек, а тех, кто  остался, возвел в  патрицианское достоинство.  Это
расширение  сословия патрициев имело то преимущество,  что увеличивало число
кандидатов для высших жреческих постов,  а также предоставляло больший выбор
невест  и женихов  для  членов  старых патрицианских семей,  так как  четыре
патрицианских  рода, основоположниками  которых  были последовательно Ромул,
Луций  Брут,  Юлий Цезарь  и  Август, практически вымерли  один  за  другим.
Казалось бы,  чем богаче и могущественнее род, тем быстрее и пышнее он будет
разрастаться, но в Риме дело обстояло иначе.
     Однако даже эта чистка сената не принесла ощутимых результатов.  Дебаты
были чистым фарсом. Однажды, во время моего четвертого консульства,  когда я
поставил на обсуждение  некоторые  правовые реформы,  сенаторы  отнеслись  к
этому так безучастно, что я был вынужден объясниться начистоту:
     --  Если вы  одобряете мои предложения, сиятельные  отцы,  будьте добры
сказать  об  этом сразу и  не тратя лишних слов.  Если не одобряете, внесите
поправки, но сделайте это здесь и сейчас. И даже если вам нужно время, чтобы
все обдумать, возьмите отсрочку, но помните -- вы должны иметь свое мнение к
тому  дню,  который будет назначен для дебатов. О каком  достоинстве  сената
может  идти  речь, если  консулы  слово в слово повторяют  высказывания друг
друга; вы, когда очередь доходит до вас, не находите, что сказать, кроме как
"я согласен", а в протоколах заседания будет записано: "Во время прений..."
     В знак уважения к  сенату  я также  вернул Грецию  и Македонию в список
сенатских   провинций:   мой  дядя  Тиберий   сделал  их  императорскими.  И
восстановил право сената чеканить медную монету для  обращения в провинциях,
как  это  было при  Августе. Ничто не вызывает  такого уважения  к верховной
власти,  как деньги; на золотых и  серебряных монетах чеканили  мой профиль,
ведь, в конце  концов, я  был  император и  фактически отвечал  почти за все
управление страной, но  на медяках вновь появилось знакомое  всем "S. С.", а
медь  --  это  самая  древняя,  самая  нужная  и количественно  самая важная
разменная монета.
     Непосредственным поводом для чистки сената послужило дело Азиатика.
     46 г. н.э.
     Однажды  ко  мне  пришла Мессалина и сказала:  -- Помнишь, ты спрашивал
себя, не кроется ли за отказом Азиатика от должности консула что-нибудь еще,
кроме  приведенной им  причины,  будто  бы  люди завидуют ему  и подозревают
неизвестно в чем -- ведь его назначают вторично?
     -- Да, похоже, было, за этим стояло что-то еще.
     --  Так  оно и есть. Я сейчас  скажу тебе то, что мне следовало сказать
уже давно: Азиатик страстно влюблен в жену Корнелия Сципиона. Что ты об этом
думаешь?
     -- В Поппею? Эту молодую женщину с прямым носиком и дерзким взглядом? О
да,  она  очень  привлекательна. А что она сама  об этом думает? Азиатик  не
молод и  не красив,  как ее муж, он лыс  и тучен,  но,  спору нет,  он самый
богатый человек в Риме, а его сады -- чудо!
     --  Боюсь, что Поппея скомпрометировала себя  с Азиатиком. Ладно,  буду
говорить  начистоту. Несколько недель назад Поппея пришла ко мне  -- ты ведь
знаешь,  как  мы с  ней  дружны,  вернее,  как  были  дружны,--  и  сказала:
"Мессалина, душечка, я хочу  попросить тебя об очень  большой услуге. Обещай
никому  не открывать того, о чем я тебя  попрошу". Разумеется, я обещала. "Я
влюбилась в Валерия Азиатика и не знаю, как мне быть. Мой муж ужасно ревнив,
и если он  узнает, он  меня  убьет. Главная помеха  в том, что  мой  брачный
контракт  заключен по всей форме, а ты сама знаешь, как трудно в этом случае
получить развод, если муж не пойдет навстречу. Прежде всего, теряешь  детей.
Как ты думаешь, ты не  могла бы мне помочь? Не могла бы попросить императора
поговорить с моим мужем, чтобы он дал мне развод и я вышла за Азиатика?"
     -- Я  надеюсь, ты не сказала ей, что меня можно к этому склонить. Ох уж
эти женщины...
     -- О нет,  милый, напротив.  Я  сказала, что, если она никогда больше и
словом не обмолвится об  этом  предмете, я постараюсь,  ради  былой  дружбы,
забыть то, о чем она просила, но если до меня донесутся  хоть какие-то слухи
и я узнаю, что они с Азиатиком по-прежнему ведут себя неподобающе, я тут  же
пойду к тебе.
     -- Молодец. Я рад, что ты так сказала.
     - Вскоре после этого Азиатик отказался от консульства и  -- помнишь? --
попросил разрешения сената посетить свои владения во Франции.
     -- Да, и пробыл там довольно долго. Стараясь забыть Поппею, полагаю. На
юге Франции множество хорошеньких женщин.
     --  Ничего подобного.  Все это время я следила за Азиатиком. Во-первых,
он принялся дарить дорогие денежные подарки гвардейским капитанам, сержантам
и  знаменосцам. Он говорит, что  делает это из благодарности за  их верность
тебе. Это, по-твоему, правдоподобно звучит, да?
     -- Ну, у него столько денег, что он не знает, куда их девать...
     -- Не смеши меня. Нет такого человека, сколько бы у него ни было денег,
который не знал бы, куда  их девать. Во-вторых,  они с  Поппеей  до сих  пор
регулярно  встречаются, когда  бедный Сципион уезжает  из города, и проводят
вместе ночь.
     -- Где они встречаются?
     -- В доме братьев Петра. Они ее двоюродные братья. А в-третьих, Сосибий
сказал  мне  позавчера по собственному  почину, что  он  полагает,  с  твоей
стороны  не очень  мудро  отпускать  Азиатика  так надолго в его французские
поместья. Когда я спросила  его,  что он имеет в виду, он показал мне письмо
от своего друга, присланное из Вены; друг писал, что Азиатик почти не бывает
в своих поместьях, а разъезжает  по провинции  и  посещает самых влиятельных
людей,  он  даже  совершил поездку по Рейну, где проявил большую  щедрость к
солдатам гарнизонов. Ты, наверно, помнишь,  что Вена --  его родной город, и
Сосибий говорит...
     -- Немедленно позови сюда Сосибия.
     Сосибий  был учитель  Британика, выбранный мной самим на этот пост, так
что,   как   вы   понимаете,  я  питал   полное  доверие  к  его  суждениям.
Александрийский  грек,  он  с  юности  занимался изучением ранних  латинских
авторов  и  слыл  лучшим  знатоком   текстов  Энния;  он  был  как  дома   в
республиканском периоде нашего прошлого,  которое он знал  куда лучше любого
римского  историка,  включая меня, поэтому  я решил, что  он будет достойным
примером для  моего  маленького сына. Сосибий  вошел в  комнату,  и когда  я
спросил его, ответил вполне откровенно. Да, он считает Азиатика честолюбцем,
вполне способным организовать  переворот. Разве  он однажды уже  не выдвинул
свою кандидатуру на пост императора против моей?
     -- Ты  забываешь, Сосибий,  что те  два дня  были  стерты  амнистией со
страниц нашей летописи.
     -- Но Азиатик участвовал также  в  заговоре  против твоего  племянника,
покойного императора,  и хвастался  этим  на рыночной  площади. Когда  такой
человек без всякой  видимой причины отказывается от  консульства и удаляется
во  Францию,  где  пользуется  большим  влиянием  и  еще   увеличивает  его,
разбрасывая  деньги  направо  и  налево,  и,  без  сомнения, говорит,  будто
отказаться от консульства его вынудила твоя ревность или то, что он  защищал
своих земляков французов...
     Мессалина:
     --  Все  совершенно  ясно.  Он   обещал  Поппее   жениться  на  ней,  а
единственный  способ  это сделать -- избавиться  от нас с тобой.  Он получит
разрешение снова уехать во Францию и поднимет там бунт с помощью французских
войск, а  затем привлечет и  те, что стоят на Рейне. А  гвардия будет готова
провозгласить его императором, как была готова провозгласить тебя: почему бы
не получить еще по две сотни золотых на брата?
     -- Кто еще, как вы думаете, замешан в заговоре?
     -- Надо выяснить все насчет братьев Петра. Они  недавно попросили вести
в  суде  их  дело адвоката Суилия,  а он один  из моих лучших  агентов. Если
против них есть  какие-нибудь улики помимо того, что они предоставили Поппее
и  Азиатику  спальню  в  своем  доме, Суилий  это раскроет, можешь  на  него
положиться.
     -- Я не люблю шпионства и не люблю Суилия.
     -- Мы должны защитить себя, и Суилий сейчас -- самое удобное оружие.
     Мы  послали за  Суилием,  и  через неделю  он представил  первый отчет,
подтверждавший   все   подозрения  Мессалины.  Братья   Петра,   несомненно,
участвовали в заговоре. Старший из них уже  давно распускал потихоньку слухи
о видении, которое предстало ему как-то утром в полусне и  которое астрологи
истолковали  самым  устрашающим  образом.  Он  якобы   увидел   мою  голову,
отсеченную от  туловища и  украшенную  венком из  белых виноградных листьев;
толкование  заключалось  в  том,  что  в  конце осени я умру  насильственной
смертью. Младший брат  --  гвардейский полковник  --  действовал в  качестве
посредника  между Азиатиком и гвардией.  По-видимому, с Азиатиком и братьями
Петра были связаны два  моих  старых друга, Педон Помпей, часто игравший  со
мной  по вечерам в кости,  и Ассарион, дядя моего  зятя Помпея с материнской
стороны,  также  имевший   свободный  доступ  во  дворец.   Суилий  высказал
предположение,  что им скорее  всего  будет поручено  меня  убить  во  время
дружеской игры  в кости. Кроме того, в числе  сообщников были две племянницы
Ассариона,  сестры  Тристония,  связанные  интимными  отношениями с братьями
Петра.
     Ничего  не   остается,  решил  я,  как  ударить   первыми.  Я  отправил
командующего гвардией Криспина во главе роты гвардейцев,  чья верность  была
вне подозрений,  на виллу Ассариона в Байях, и там  Азиатик был арестован. В
наручниках и кандалах его  привели ко мне во дворец. Вообще-то я должен  был
предъявить  ему  свои  обвинения  перед  сенатом, но я  не  знал, как широко
распространился заговор и  как далеко зашел.  Могли раздаться  голоса в  его
защиту, а я вовсе не хотел этого допускать. Я допросил его в своей комнате в
присутствии Мессалины, Вителлия, Криспина, Помпея и главных советников.
     Роль общественного обвинителя играл Суилий, и, глядя на стоявшего перед
ним Азиатика, я подумал: если уж бывает вина написана на  лице человека, так
она написана на этом лице. Но должен сказать, что Криспин не  сообщил ему, в
чем его обвиняют,--  он и сам этого не знал,-- а мало кто из нас может после
неожиданного ареста со спокойной совестью смотреть на своих судей. Я  помню,
как отвратительно себя чувствовал, когда меня арестовали по приказу Калигулы
за  то, что  я  якобы  поставил  свою  печать  как свидетель  на  поддельном
завещании.  А  Суилий был  на редкость безжалостный обвинитель и  даже видом
своим внушал страх.  У него было худое холодное лицо,  седые волосы,  черные
глаза, а своим  длинным  указательным пальцем  он делал выпады и размахивал,
как  мечом. Начал  он  с  того,  что осыпал  Азиатика дождем комплиментов  и
издевок, которые,  как  все  мы  понимали,  были лишь  прелюдией  к  гневным
грозовым  разрядам брани и оскорблений.  Он спросил  Азиатика  легким, якобы
дружеским, тоном,  когда именно он  намерен посетить  вновь свои французские
владения -- до сбора винограда? И что он  думает об условиях землепашества в
окрестностях Вены? И можно ли их сравнить с условиями в рейнской долине?
     --  Но не бери на  себя труд отвечать,-- сказал  Суилий.-- Меня так  же
мало  интересует,  хорош  ли под Веной  ячмень  и громко ли  там  кукарекают
петухи, как это на самом деле интересовало тебя.
     Затем  Суилий  перешел  к  подаркам  Азиатика  в  гвардии:  спору  нет,
он--верный подданный, но не боится ли  Азиатик,  что простаки военные  могут
неправильно истолковать его щедрость?
     Азиатик все  тяжелей дышал  -- он явно нервничал. Суилий подошел к нему
ближе, как "охотник" на арене амфитеатра, когда его пущенные издалека стрелы
попадают в цель: зверь ранен, и теперь в ход пойдет копье.
     -- Подумать только, что я называл  тебя другом, обедал за твоим столом,
позволил   себе    обмануться   твоей    любезностью,    твоим   благородным
происхождением,  любовью и  доверием, которые ты хитростью  снискал у нашего
милостивого императора и всех честных граждан Рима.  Тебя, грязное животное,
педераст, сатир из  борделя! Льстивый  совратитель сердец и тел наших верных
мужественных солдат, тех самых солдат, коим  доверена священная особа нашего
цезаря,  безопасность  города и благоденствие всей империи. Где ты находился
вечером во время пира в честь дня рождения императора? Ведь  тебя приглашали
на него. Был болен, да? Очень болен, не сомневаюсь. Я вскоре представлю суду
самых  отборных из твоих  "хворых" друзей, молодых  гвардейцев, подхвативших
свою болезнь у тебя, ты, мерзкий распутник.
     И так  далее,  и тому подобное. Азиатик  смертельно  побледнел, на  лбу
блестели  крупные капли пота. Цепь его  звенела,  когда  он смахивал их.  По
правилам  судебного  разбирательства он не мог отвечать,  пока  не наступило
время для защиты, но в конце концов он не выдержал и вскричал хрипло:
     -- Спроси своих сыновей, Суилий. Они не будут отрицать, что я мужчина.
     Его призвали к порядку. Суилий перешел к  интрижке Азиатика  с Поппеей,
но долго на этом не останавливался,  словно это самый  несущественный  пункт
обвинения,  а  не  самый важный,  и  этим заманил Азиатика в ловушку: тот не
признал ничего из поставленного ему в вину. Если бы Азиатик был умней, он не
стал бы опровергать того, что склонил Поппею к  прелюбодеянию, а отвергал бы
все остальное. Но он отрицал  все  и тем  самым подтвердил свою вину. Суилий
вызвал свидетелей,  по  большей  части  молодых  солдат.  Главного  из  них,
молодого  рекрута с  юга  Италии,  попросили  опознать Азиатика. Видимо, ему
сказали заранее, что  тот, кто  столь противоестественно его совратил,  лыс,
так  как он  указал  на  Палланта. Раздался  громкий взрыв смеха:  всем было
известно,  что Паллант разделяет  со мной ненависть к этому греху, к тому же
он был в тот вечер распорядителем на празднике.
     Я чуть  было  тут же не прекратил разбирательство,  но  затем  подумал:
возможно, у свидетеля плохая  память на лица --  как у  меня самого,-- и то,
что он не смог опознать Азиатика, никак не снимает с  того других обвинений.
Но когда я попросил Азиатика опровергнуть,  если он может, пункт за  пунктом
то, в  чем его  уличает Суилий,  голос мой  звучал  мягче.  Он попытался это
сделать,  но  не  смог  удовлетворительно  объяснить  свои  передвижения  по
Франции,  а уж  что  касается его интрижки с Поппеей, тут все  его показания
были  ложными.  Обвинение  в  том,  что  он   совращал  гвардейцев,  я  счел
недоказанным. Говорили  они под присягой  деревянным неестественным голосом,
свидетельствующим о том, что их слова были заранее выучены наизусть, и когда
я задавал им вопросы, они лишь повторяли сказанное. Но, с другой  стороны, я
никогда не слышал, чтобы гвардейцы  отвечали в суде иначе,-- они  привыкли к
муштре.
     Я приказал  выйти всем, кроме Вителлия, молодого Помпея и  Палланта  --
Мессалина разразилась слезами и  выбежала  из комнаты  за несколько минут до
того  -- и заявил, что не вынесу Азиатику приговор, не заручившись сперва их
одобрением. Вителлий сказал, что вина Азиатика бесспорна, и  он лично так же
поражен и  огорчен этим,  как я сам; Азиатик--его старый друг, любимец  моей
матери   Антонии,  которая  использовала  свое   влияние  при  дворе,  чтобы
способствовать продвижению по службе их обоих. Он сделал блестящую карьеру и
всегда  был в числе первых, когда надо  было  выполнить долг  перед родиной:
добровольно отправился за мной в Британию, а  если не  подоспел к  решающему
сражению,  причиной тому была буря,  а не трусость с его  стороны.  Поэтому,
если  Азиатик  помешался  в уме и предал собственное  прошлое, можно  все же
проявить  снисходительность:  дать ему возможность погибнуть  от собственной
руки;  хотя,  строго говоря,  он заслужил, чтобы  его  скинули  с Тарпейской
скалы, а затем с позором сволокли к Тибру и бросили  в воду. Вителлий сказал
также, что Азиатик фактически признал свою вину, отправив ему сразу же после
ареста записку,  где умолял, ради их старинной  дружбы,  добиться  для  него
оправдания, а на худой конец -- разрешения самому покончить с собой.
     -- Он знал,--  добавил Вителлий,-- что  судить его ты  будешь  честно и
справедливо,  как  всегда. Поэтому  чем мое вмешательство могло  ему помочь?
Если он виноват, его осудят, если невиновен -- будет оправдан.
     Молодой  Помпей заявил,  что  Азиатик не  заслуживает  милосердия,  но,
возможно,  он думал  о собственной безопасности: в числе пособников Азиатика
называли Ассариона и сестер Тристония, а  они --  родственники  Помпея, и он
хотел доказать мне свою преданность.
     Я отправил Азиатику записку, где уведомлял его, что откладываю судебное
разбирательство  на сутки  и на это время  он будет освобожден от  оков. Он,
естественно, должен  был  понять, что это  значит. А Мессалина  поспешила  к
Поппее,  предупредить   о   том,   что  Азиатик  вот-вот  будет  осужден,  и
посоветовать,  чтобы она предвосхитила суд над собой и свою казнь,  покончив
жизнь самоубийством. Я об этом ничего не знал.
     Азиатик умер не дрогнув. Он потратил  последний день жизни на то, чтобы
привести в  порядок дела, ел и пил,  как обычно, и гулял  в Лукулловых садах
(как они  все еще  назывались), давая инструкции садовникам насчет деревьев,
цветов  и  прудов. Когда  он  увидел,  что  его погребальный  костер сложили
слишком  близко  к  аллее  грабов,  он   страшно  рассердился  и  оштрафовал
вольноотпущенника, выбравшего  это место, на сумму, равную его трехмесячному
жалованию. "Неужели ты не понимаешь, идиот, что при ветре пламя доберется до
этих  чудесных старых деревьев и  испортит весь  вид?" Его последние  слова,
обращенные  к  семье, когда  он  лежал  в теплой  ванне,  а  врач  был готов
перерезать ему артерию на ноге, были: "Прощайте, мои дорогие друзья. Если бы
я умер из-за  темных махинаций Тиберия  или ярости Калигулы, мне  было бы не
так обидно,  но  оказаться  жертвой доверчивости  слабоумного Клавдия,  быть
преданным женщиной, которую я любил, и другом, которому я доверял!.." Он был
убежден, что все подстроили Поппея и Вителлий.
     Через  два дня я пригласил Сципиона к обеду и спросил, как поживает его
жена:  я хотел тактично  ему напомнить, что  прекращу все это  дело, если он
по-прежнему любит Поппею и готов ее простить.
     -- Она мертва, цезарь,-- сказал он и зарыдал, обхватив голову руками.
     Родные  Азиатика,  Валерии,  желая  показать,   что  они  осуждают  его
предсмертные   слова,   были  вынуждены  подарить   Мессалине   в   качестве
умилостивительной жертвы Лукулловы  сады: хотя тогда я этого не  подозревал,
именно они были  истинной причиной смерти Азиатика. Я привлек к суду братьев
Петра  и  казнил  их,  после  чего сестры Тристония покончили с  собой.  Что
касается  Ассариона,  его смертный приговор  я, по-видимому, тоже  подписал,
хотя ничего об этом не помню. Когда я велел Палланту предупредить Ассариона,
что его ждет разбирательство, мне доложили о его  казни и показали приговор,
судя по всему не поддельный. Должно быть -- единственное объяснение, которое
я могу  предложить,--  Мессалина или ее покорное орудие Полибий засунули его
между  других важных бумаг, принесенных на  подпись,  и я подмахнул его,  не
читая. Теперь-то я знаю, что со мной постоянно играли такие штуки; пользуясь
моим  плохим зрением (у  меня  так уставали глаза,  что я с  трудом разбирал
буквы, и  то лишь  при естественном свете),  они "читали" мне  вслух  вместо
официальных  бумаг и  писем, под  которыми я должен  был поставить  подпись,
выдуманные тут  же на месте тексты,  не  имеющие ничего общего  с подлинными
документами.
     Примерно в это же время умер  Виниций; от яда.  Я слышал  несколько лет
спустя, что он  отказался  спать с  Мессалиной и что  она  подсыпала ему  яд
собственной  рукой;  спору  нет,  он умер  на следующий день  после обеда во
дворце. Вполне возможно, что это  правда. Так что теперь те трое -- Виниций,
Винициан и Азиатик,--  кто соперничал в свое  время  со  мной,  претендуя на
императорский  трон, были мертвы,  и смерть их, как все полагали, лежала  на
моей  совести.   Однако   совесть  моя  была   чиста.   Винициан  и  Азиатик
действительно оказались предателями, а Виниция я считал жертвой  несчастного
случая. Но сенат и римский народ знали Мессалину лучше, чем я,  и ненавидели
меня из-за нее. Вот что  было невидимым барьером между ними и  мной, и никто
не отваживался сломить его.
     В  результате  моей  возмущенной  речи по  поводу  Азиатика, которую  я
произнес на той  сессии, где сенаторы  присудили Сосибию и Криспину денежные
подарки за их услуги, сенат по собственному почину отказался в мою пользу от
своего  права  давать  его  членам  разрешение  покидать  Италию  под  любым
предлогом.

        ГЛАВА XXVI
     Моя дочь  Антония уже несколько  лет как вышла за  молодого Помпея,  но
детей  у  них  пока  не было. Однажды вечером  я навестил  ее  в  отсутствие
молодого Помпея и спросил, почему это у нее  всегда  теперь такой  мрачный и
недовольный  вид.  Да,  согласилась  она, а  с  чего  ей  быть довольной?  Я
намекнул, что она чувствовала бы  себя гораздо счастливей, если бы у нее был
ребенок, и  сказал, что,  по моему мнению, долг молодой здоровой  женщины, у
которой  есть слуги  и куча  денег,  иметь  не только  одного, но нескольких
детей. Антония вспыхнула:
     -- Отец, только дурак может  ожидать, что  он снимет урожай с поля, где
ничего не посеяно. Не  вини  поле, вини  его  хозяина.  Он  сеет соль,  а не
семена.
     И, к моему удивлению, она объяснила, что их брачные отношения с Помпеем
не  были  должным  образом завершены, мало того,  мой зять обращается  с ней
самым гнусным образом. Я  спросил,  почему она не сказала об этом  раньше, и
она ответила --  из  страха, что я ей не поверю,  ведь я никогда не любил ее
так, как ее сводную сестру и брата; к тому же Помпей хвастается, будто может
заставить  меня плясать под свою дудку -- я верю каждому его слову. Какие же
у нее были шансы? Вдобавок  ей  пришлось бы свидетельствовать  в суде о  тех
издевательствах, которым он ее подвергает. Ей не выдержать такого позора.
     Я возмутился, как и любой другой отец на моем  месте, и заверил ее, что
люблю ее всем сердцем  и лишь из-за нее относился к Помпею с таким уважением
и  доверием.  Я поклялся  честью, что  немедленно  отомщу негодяю, даже если
подтвердится лишь  половина ее слов, И скромность ее не пострадает: дело это
никогда не попадет в суд. Что толку  быть  императором, если не  можешь хоть
изредка воспользоваться  своими привилегиями  для решения собственных дел,--
это  хоть  как-то  возместит  труд,  ответственность  и  огорчения,  которые
сопряжены с императорским постом. Когда оно ждет Помпея домой?
     -- Он вернется около двенадцати,-- сказала Антония  уныло,-- и примерно
в час  уйдет к себе.  Сперва  он  напьется. Девять шансов из  десяти, что он
возьмет с собой в постель этого  мерзкого Лисида; он купил его на распродаже
имущества Азиатика за двадцать  тысяч золотых и с тех пор  ни на кого больше
не  смотрит. Для  меня это  даже в  своем роде  облегчение.  Видишь  теперь,
насколько  все  ужасно, если я  говорю, что  мне  лучше, чтобы Помпей спал с
Лисидом,  чем со мной. Да, было время, когда я любила Помпея. Странная штука
любовь, ты не находишь?
     -- Успокойся, моя  бедняжка Антония.  Когда  Помпей  окажется  в  своей
комнате  и  ляжет спать,  зажги  две масляные  лампы и  поставь  их здесь на
подоконник. Это будет сигнал. Остальное предоставь мне.
     Она  поставила  лампы на окно за  час до рассвета, затем  спустилась  и
велела привратнику открыть парадную дверь. За дверью был я. Я привел с собой
Гету и  двух гвардейских  сержантов и  отправил  их наверх,  а сам остался с
Антонией  в  вестибюле. Она  выслала из  дома всех слуг, кроме  привратника,
бывшего  с  самого  детства  моим   рабом.  Мы  стояли,  взявшись  за  руки,
взволнованно прислушиваясь, не донесутся  ли из спальни крики  или возня, но
не  было  слышно  ни  звука. Время от времени  Антония  принималась плакать.
Вскоре к  нам спустился Гета и доложил, что мое приказание выполнено: Помпей
и раб Лисид были убиты одним и тем же ударом дротика.
     Впервые  я  отомстил   за  личную  обиду,  пустив  в  ход  свою  власть
императора, но, если бы я  и не был императором, я чувствовал бы то же самое
и  сделал  бы все, чтобы уничтожить  Помпея;  и хотя  закон,  наказующий  за
противоестественные  действия,  уже  много  лет  не  имеет  силы,  поскольку
присяжные не желают выносить по нему обвинительный приговор,  согласно этому
закону Помпей заслужил смерть. Моей виной было то, что я казнил его без суда
и следствия,  но  как иначе  я  мог  поступить, не  боясь замараться?  Когда
садовник обнаруживает, что одну  из его  лучших роз губит мерзкое насекомое,
он не несет его на суд садовников, он давит  его тут же собственными руками.
Несколько месяцев спустя я выдал Антонию за Фауста, потомка диктатора Суллы,
скромного,  способного и трудолюбивого юношу,  который оказался превосходным
зятем. Два года назад он был консулом. У них родился ребенок, мальчик, но он
был очень слабенький и скоро умер, а больше  детей  у Антонии не будет из-за
вреда,  нанесенного  ей по  небрежности  повивальной бабкой  во время первых
родов.
     Вскоре  после  этого  я  казнил  Полибия,  бывшего  в  это  время  моим
советником игр и развлечений, так как Мессалина  привела доказательства, что
он продает  право  римского гражданства и кладет деньги в  свой карман.  Эта
весть меня просто сразила. Подумать только, Полибий уже много лет обманывает
меня! Я  обучал его с самого  детства и  безоговорочно ему верил. Он помогал
мне   написать   по   просьбе   сената   официальную    автобиографию    для
государственного архива  --  мы только-только кончили ее. Я относился к нему
так дружески, что когда однажды мы расхаживали  с  ним  по дворцу,  обсуждая
какой-то  вопрос древней истории и к нам приблизились  консулы с  положенным
утренним приветствием, я не отослал его. Это ущемило их самолюбие, но если я
не был слишком горд, чтобы ходить рядом с Полибием и выслушивать его мнение,
с  чего бы им гордиться? Я предоставил ему полную свободу и не помню,  чтобы
он когда-нибудь  этим  злоупотребил, хотя однажды в  театре он действительно
слишком  дал волю языку.  Играли  комедию Менандра,  и когда актер  произнес
строку:
     Ужели быть кнуту в преуспеянье,
     кто-то за кулисами громко засмеялся. Возможно,  Мнестер. Так или иначе,
все обернулись и стали смотреть на Полибия, который, будучи советником игр и
развлечений,  должен был наводить  порядок среди актеров: если кто-нибудь из
них держался слишком независимо, Полибий приказывал его жестоко выпороть.
     И тут Полибий крикнул в ответ:
     -- О да, но Менандр говорит также в своей "Фессалии":
     Те коз пасли, теперь у власти царской.
     Это  был  намек  на Мнестера, который  в юности пас  коз в Фессалии,  а
теперь, как все знали, был последним предметом страсти Мессалины.
     Как мне стало впоследствии известно, Мессалина  одновременно находилась
в  любовной  связи  и  с  Полибием,  и  тот  оказался  настолько  глуп,  что
приревновал ее к Мнестеру. Вот она и  отделалась от него,  о чем  я вам  уже
рассказал.  Остальные  мои  советники  восприняли казнь  Полибия  как личное
оскорбление -- они сплотились в очень тесную гильдию, всегда покрывали  друг
друга  и никогда не оспаривали мою  милость  и не завидовали  один  другому.
Полибий ничего не сказал в свою защиту, не  желая, по-видимому,  подставлять
под удар  своих собратьев, многие из которых, должно  быть,  были замешаны в
той же позорной торговле римским гражданством.
     Что до Мнестера, то теперь случалось  не раз,  что он не  появлялся  на
сцене,  хотя  его  имя  значилось на  афишах.  Театр  взрывался возмущенными
криками. Я, должно быть,  стал совсем  глупцом: хотя  его отсутствие  всегда
совпадало с головной болью Мессалины, не позволяющей ей пойти в театр, мне и
на  ум не  пришло сделать из  этого  выводы, а ведь  они  напрашивались сами
собой. Мне  несколько раз  приходилось  извиняться перед публикой и обещать,
что это не повторится.
     Один раз я сказал в шутку:
     -- Уважаемые,  не хотите ли вы обвинить меня  в том, что я  прячу его в
дворце?
     Замечание  это  вызвало  громовой хохот.  Все, кроме меня,  знали,  где
находится Мнестер. Когда я возвращался во дворец. Мессалина  всегда посылала
за мной; я находил ее в постели, в затемненной комнате, на глазах -- влажная
повязка. Она говорила еле слышно:
     --  Ах, дорогой, неужели Мнестер опять не танцевал? Значит, я ничего не
потеряла. Я  лежала  здесь и  просто  исходила  завистью.  Один  раз  я даже
поднялась и принялась одеваться, чтобы все же пойти, но боль была такая, что
пришлось снова лечь. Пьеса была очень скучной без него?
     Я говорил обычно:
     -- Мы  должны настоять  на том, чтобы  он выполнял  свои обязательства.
Нельзя так, раз за разом, обращаться с римлянами.
     Мессалина вздыхала:
     -- Не знаю, не знаю.  Он такой  ранимый, бедняжка. Как женщина. Великие
артисты всегда такие. Говорит, у него чуть  что--ужасные  головные боли.  И,
если он чувствовал себя сегодня хоть  на одну десятую так, как я, настаивать
на  его выступлении  было бы просто жестокостью.  И он не  притворяется.  Он
любит  свое дело  и  очень расстроен,  когда подводит зрителей. Оставь  меня
сейчас, любимый. Я попробую уснуть.
     Я на цыпочках выходил из спальни, и  больше о Мнестере не говорилось...
пока все не  повторялось  сначала.  Однако я  никогда  не был  о  нем  очень
высокого мнения, в отличие от  большинства.  Его сравнивали с нашим  великим
актером Росцием, который во  времена республики  достиг таких  высот в своем
искусстве, что стал  эталоном  мастерства и  совершенства.  Люди до  сих пор
говорят о  способном архитекторе,  ученом историке  и  даже  ловком кулачном
бойце "настоящий Росций", что довольно глупо. Мнестера можно было сравнить с
Росцием лишь в таком, весьма приблизительном, смысле. Не спорю, я никогда не
видел  Росция  на  сцене. Сейчас  не осталось  никого,  кто бы видел его. Мы
должны полагаться на мнение наших прапрадедов, а  они все сходились на  том,
что главной  целью  Росция  было  "держаться  в  образе",  и кого  бы он  ни
изображал:  благородного короля, хитрого  сводника, хвастливого солдата  или
просто  клоуна, тем  он и был, как живой,  без всякой  аффектации. А Мнестер
немилосердно  ломался,  и хотя  все его па и жесты были действительно милы и
грациозны, в конечном счете актером его не назовешь: просто миловидный юноша
с ловкой парой ног и способностью к хореографическим импровизациям.
     В  это самое время, после  четырех лет командования армией, из Британии
вернулся Авл Плавтий, и я  имел удовольствие  убедить сенат предоставить ему
триумф. Однако  это был не полный триумф, как бы мне хотелось,  а малый, или
овация. Если заслуги генерала так велики, что недостаточно пожаловать за них
триумфальные украшения и, вместе с тем, по каким-то техническим причинам, он
не  может претендовать на  полный триумф, ему  дают  овацию. Например,  если
война  еще  не  совсем  завершена, или было пролито недостаточно  крови, или
противник  не считается достойным --  как было  давным-давно при  подавлении
восставших  рабов  во  главе со Спартаком,  хотя  с  ним  было куда  трудней
справиться,  чем со  многими чужеземными царями.  В случае с  Авлом Плавтием
возражение  сената  состояло в  том, что его победы,  по их мнению, были  не
настолько  значительны,  чтобы позволить  нам отвести  из  Британии  войска.
Поэтому он  въехал в город не на триумфальной колеснице, а верхом, на голове
вместо  лаврового  венка  был  венок из мирта, и он  не держал жезла в руке.
Процессию не возглавляли сенаторы, не было трубачей, и, когда пришли в храм,
Авл принес  в жертву богам не быка, а овна. Но во  всем остальном овация  не
отличается от полного триумфа,  и, чтобы показать, что отнюдь не моя зависть
помешала Авлу получить те  же почести, какие были  присуждены мне,  я выехал
ему навстречу, когда он приближался к Риму  по Священной дороге, поздравил с
победами, предложил  ему ехать справа от меня (более почетное  место) и  сам
поддерживал его, когда он поднимался на коленях по капитолийским ступеням. Я
выступал  в  качестве  хозяина у него  на пиру,  а когда пир закончился и мы
провожали  Авла  домой с  факельным  шествием, снова поместил  его справа от
себя.
     Авл был очень мне за все это признателен, но  еще более, как он  сказал
мне  без свидетелей,  был благодарен за то, что  я замял  скандал по  поводу
участия его жены в  христианской вечере (членов этой еврейской  секты теперь
называют христианами) и  предоставил ему самому  ее судить. Он сказал,  что,
когда женщина не может избежать разлуки с  мужем -- а здоровье  его жены  не
позволяло ей последовать за ним в Британию,-- она чувствует себя одиноко, ей
приходят  в голову странные  фантазии, и она становится  легкой  добычей для
шарлатанов от религии, особенно для иудеев и египтян. Но она хорошая женщина
и хорошая жена, и  он уверен, что она  скоро излечится от этих глупостей. Он
был прав. Два года  спустя я арестовал всех главарей христиан, находящихся в
Риме, и вместе с проповедниками старой иудейской веры выслал из страны; жена
Авла очень помогла мне выловить их.
     Эмоциональное  воздействие христианства так сильно прежде всего потому,
что его приверженцы утверждают, будто Иешуа, или Иисус,  восстал из мертвых,
чего  не было ни с кем из людей,  разве что в легендах; после того, как  его
распяли, он  посещал друзей, ничуть, по-видимому, не пострадав от  своих  не
очень-то приятных переживаний, ел и пил с ними, чтобы доказать свою телесную
сущность, а  затем вознесся на небо в сиянии славы. И  нельзя  доказать, что
все это выдумки, потому что  сразу  после его казни началось землетрясение и
большой  камень,  которым  был  завален вход  в  пещеру, где положили  тело,
оказался  сдвинутым  в  сторону.  Стражники  в  ужасе  разбежались, а  когда
вернулись, труп  исчез; судя  по всему, был  похищен. Стоит подобным  слухам
появиться  на  Востоке,  их  не  остановишь,  а  доказывать  их  нелепость в
государственном эдикте -- не уважать самого себя. Однако я все же отправил в
Галилею,  где христиан больше всего, строжайший  указ о том, что осквернение
могил будет считаться  тяжким преступлением,  караемым  смертной казнью.  Но
хватит  тратить  время   на  этих  нелепых  христиан:  мне  надо  продолжать
собственную повесть.
     Я должен рассказать  еще о трех буквах,  которые я добавил  в латинский
алфавит, о больших секулярных играх, которые я отпраздновал  в Риме, о новом
цензе римских граждан,  о том, как я  возродил древнее искусство прорицаний,
пришедшее  в  упадок, о  различных важных императорских эдиктах и о законах,
принятых  по  моему совету и настоянию сенатом.  Хотя, пожалуй, лучше сперва
вкратце закончить  рассказ  о Британии:  вряд ли теперь,  когда Авл  Плавтий
благополучно вернулся домой,  то, что произошло  там  в  дальнейшем,  сильно
заинтересует моих  читателей. На место Авла я послал некоего  Остория, и ему
там  пришлось  очень  трудно. Авл полностью  покорил южную  часть  страны --
равнинную Британию, но, как я уже говорил, племена, живущие в  горах Уэльса,
и воинственные  северные племена продолжали  делать набеги  на границы новой
провинции, Каратак женился  на дочери царя  Южного  Уэльса  и  теперь  лично
возглавлял  его армию.  Прибыв в  Британию,  Осторий  сразу  же заявил,  что
отберет оружие у всех жителей провинции, которых заподозрит  в неверности,--
тем  самым он получал возможность послать  основные силы против племен по ту
сторону границ, оставив на юге лишь небольшой гарнизон. Это вызвало всеобщее
возмущение, а икены -- наши добровольные союзники -- решили, будто его слова
относятся и к ним. Они подняли  бунт,  и Осторий, находившийся в Колчестере,
неожиданно  оказался  перед угрозой  нападения огромной армии, состоявшей из
северо-восточных  племен, не имея в своем распоряжении ни одного регулярного
полка: они были в центральных областях страны или далеко  на западе острова,
и  он  мог  опереться  лишь   на  французские  и  батавские  вспомогательные
соединения. Осторий все же решил рискнуть, он немедленно начал бой и выиграл
его. Конфедерация икенов запросила мира и получила его на легких условиях, а
Осторий  продвинул  регулярные  полки   на  север,  захватив  полностью  всю
территорию до границ с бригантами, где  он остановился.  Бриганты  -- мощная
федерация диких племен,  занимающих  север  Британии  до  самого  последнего
узкого мыса; на несколько сотен миль  к  северу простирается только еще один
остров, где  в неизведанных  грозных  горах живут лишь вселяющие ужас  рыжие
гаэлы.  Осторий подошел  к реке  Ди,  впадающей в Ирландское море  на западе
страны,  и принялся  грабить долину,  когда  ему донесли, что на них  с тыла
надвигаются бриганты. Он повернул обратно  и разбил значительные силы врага,
взяв в  плен  несколько сот человек, в  том  числе сына  короля и  несколько
танов. Король бригантов торжественно поклялся в течение десяти лет соблюдать
почетный мир, если пленники будут освобождены,  и Осторий согласился на это,
но оставил королевского сына  и пятерых  танов в качестве заложников, хотя и
под  именем  гостей.  Это  развязало ему руки, теперь  он мог начать  боевые
действия  против  Каратака,  засевшего  в  Уэльских  горах.  Для  защиты уже
покоренных  земель Осторий  использовал  три  из  имевшихся у  него  четырех
регулярных полков, расквартировав один  в Карлсоне на Аске, два других  -- в
Шрусбери   на   Северне.   Остальная   часть   острова   охранялась   только
вспомогательными войсками, за исключением Линкольна, где стоял Девятый полк,
и Колчестера, где находилась колония ветеранов, получивших там землю, скот и
рабов. Эта колония  была первым нашим поселением в Британии, и  я послал  им
письмо с разрешением основать храм в честь бога Августа.
     Осторию  потребовалось три года, чтобы покорить Южный и  Средний Уэльс.
Каратак был отважный противник, и, когда его с остатками  армии оттеснили  в
Северный  Уэльс, он сумел воспламенить  жившие там племена своей храбростью.
Но в конце концов Осторий победил его в последней битве, где мы тоже понесли
тяжелые  потери, и  взял в  плен  его  жену, дочь, зятя и двух  племянников,
находившихся в британском лагере. После отчаянной схватки в арьергарде армии
сам Каратак с боем  отошел на северо-восток и через несколько  дней появился
при дворе королевы бригантов (ее отец, король, умер, и она была единственным
оставшимся в  живых  членом  королевской семьи,  не  считая принца,  который
остался заложником у Остория, так что соплеменникам пришлось ее короновать).
Каратак  уговаривал  ее продолжать  войну,  но королева  была  неглупа.  Она
заковала его  в  цепи и отправила к Осторию в доказательство  того,  что она
верна  клятве,  данной ее  отцом.  Осторий в  ответ  отправил  к ней обратно
знатных  заложников, за одного  из  которых  она вышла замуж. Принца, своего
брата, королева казнила, так как стало известно, что он струсил на поле боя,
в  отличие  от  ее мужа, который  был взят в плен,  лишь получив семь ран  и
прикончив пять римских солдат. Эта королева, по имени Картимандуя, оказалась
самым верным нашим союзником. Она поссорилась  с мужем, сказавшим, что он не
считает  себя связанным клятвой старого  короля и не намерен поддерживать  с
нами мир. Не сумев убедить бригантов пойти на  нас войной, он ушел  в  Южный
Уэльс и поднял там новый бунт. Наш гарнизон в Карлсоне был внезапно атакован
превосходящими  силами  британцев. Врага  удалось  отбить,  но  мы  потеряли
батальонного командира и восемь ротных Второго полка. Вскоре после этого два
батальона французских вспомогательных войск,  отправленных  на  фуражировку,
также подверглись внезапному нападению и были поголовно уничтожены. Осторий,
измученный тремя годами беспрерывных боев, принял эти неудачи слишком близко
к сердцу, заболел и умер, бедняга, хотя ему могло  бы  служить утешением то,
что накануне сенат присудил  ему  триумфальные украшения.  Это произошло два
года назад. Я послал в Британию вместо него генерала по имени Дидий, но пока
он  туда добирался,  Четырнадцатый полк  был разбит  в решающей битве  и ему
пришлось отступить в свой лагерь, оставив пленных в руках врагов.
     Затем  муж  Картимандуи  покинул  Южный  Уэльс и  напал на  нее саму  в
отместку за  то,  что  она убила его  двух  братьев, замысливших  против нее
заговор. Она  обратилась  за помощью  к  Дидию, и  он отправил к ней  четыре
батальона Девятого  полка  и два  --  батавцев.  С ними и своим  войском она
нанесла   поражение  мужу,  взяла  его  в  плен  и  заставила  поклясться  в
повиновении ей самой  и дружбе с Римом. Затем она простила его, и теперь они
правят вместе, по-видимому в мире  и согласии; с тех пор мы больше не слышим
о вылазках  за  границу замиренных областей. Тем временем  Дидий восстановил
порядок в Южном Уэльсе.
     А  теперь  позвольте  мне  попрощаться с  моей  Британией,  провинцией,
которая  дорого нам обошлась, как в деньгах, так  и в живой силе, и пока что
мало  дала  взамен,  если не  считать  славы. Но  я полагаю, что  завоевание
острова в конечном итоге послужит на пользу Рима, и если мы будем относиться
к британцам с доверием и справедливостью, из них получатся хорошие союзники,
а  в дальнейшем и хорошие граждане. Богатство страны заключается не только в
зерне, металлах и скоте. Больше всего империя нуждается  в людях, и если она
может увеличить  свои ресурсы, присоединив к себе земли, где  живет честный,
отважный  и  трудолюбивый народ, это  куда  лучшее  приобретение,  чем любой
остров в Индии,  откуда привозят специи, или золотоносный район  Центральной
Азии. Верность,  проявленная  королевой Картимандуей и  ее танами, мужество,
выказанное    королем   Каратаком   в   самых   тяжелых   обстоятельствах,--
наисчастливейшие предзнаменования будущего.
     Каратака привезли в Рим, и я объявил всеобщий праздник по этому поводу.
Весь  город   вышел   на  улицы  посмотреть  на  него.  Гвардейская  дивизия
построилась на плацу перед лагерем, я сидел на помосте трибунала, специально
воздвигнутого   у  лагерных  ворот.  Прозвучали  трубы,  вдалеке  показалась
небольшая процессия и направилась по полю к нам. Впереди  шел отряд  пленных
британских солдат,  за ними -- приближенные  таны  Каратака, затем  фургоны,
набитые разукрашенными  конскими  попонами, хомутами и  оружием -- не только
самого  Каратака,  но  и  тем,  что  он  завоевал  в  войнах  с  соседями,--
захваченными в его лагере в Кефн-Карнедде; за фургонами -- его жена, зять  и
племянники и наконец сам Каратак. Он шел, высоко подняв голову, не глядя  ни
направо, ни налево, пока не приблизился к самому помосту. Здесь он горделиво
поклонился  и попросил разрешения обратиться ко мне. Я  ответил согласием, и
он заговорил так искренне и благородно, да  еще на такой превосходной латыни
и  так  бегло,  что  я  прямо позавидовал  ему: я никудышний оратор  и вечно
запутываюсь в собственных фразах.
     -- Цезарь, ты видишь  меня в цепях, просящего даровать  мне жизнь после
того, как я семь долгих лет противился римскому оружию. Я продержался бы еще
семь  лет,  если бы королева Картимандуя, которой  я доверил  свою жизнь, не
презрела  священного обычая  нашего острова -- гостеприимства.  В  Британии,
когда  человек просит пустить его в дом и хозяин делит с ним хлеб, и соль, и
вино,  то  хозяин отвечает за  жизнь гостя своей собственной жизнью. Однажды
некий человек попросил  убежища при  дворе моего отца, короля  Цимбелина, и,
преломив  с ним хлеб, открыл, что он убийца моего  деда. Но отец сказал: "Ты
мой гость. Я не могу причинить  тебе зла". Заковав меня в цепи и отправив  к
тебе, королева Картимандуя  сделала больше  чести тебе как  ее союзнику, чем
себе как королеве бригантов.
     Я  по доброй воле признаюсь  в своих ошибках. Письмо,  которое мой брат
Тогодумн  написал  тебе с  моего  согласия и  одобрения,  было настолько  же
глупым,  насколько грубым. Мы были тогда  молоды  и самонадеянны  и, поверив
слухам, недооценили силу  римских войск,  верность генералов и  твой  талант
полководца. Если  в  дни благоденствия я был бы  столь  же  умерен  в  своих
притязаниях,  как знатен и удачлив на поле брани, не сомневаюсь, что я вошел
бы  в  этот  город  как  друг,  а  не  как  пленник и  ты  удостоил бы  меня
королевского  приема,   ведь   я  --  сын  моего  отца  Цимбелина,  которого
Божественный  Август уважал  как  своего союзника и  повелителя, подобно ему
самому, множества покоренных племен.
     Что касается моего длительного сопротивления, то, поскольку целью твоей
было захватить мое королевство и королевства  моих союзников,  мне не за что
просить прощения. У  меня были  воины и оружие, колесницы, кони и сокровища:
нет ничего удивительного, что я не пожелал расставаться с ними. Вы, римляне,
хотите властвовать над всеми народами земли, но это вовсе не значит, что все
народы сразу же признают вашу  власть. Сперва  вы должны доказать свое право
господствовать,  доказать  мечом.  Война  между нами тянулась  не один  год,
цезарь; твои армии шли за  мной по  пятам,  от племени к племени, от форта к
форту,  но и сами  вы понесли  тяжелые потери;  теперь  я  схвачен, и победа
наконец  в  ваших  руках. Если бы  в той первой битве, при  Медвее, я сдался
твоему помощнику Авлу  Плавтию,  я был бы недостоин вас как  враг,  и он  не
послал бы за тобой, и ты  никогда  не  отпраздновал  бы  заслуженного  тобой
триумфа. А потому отнесись с уважением к своему  противнику теперь, когда он
сломлен и  унижен, даруй ему жизнь, и твое милосердие не  будет  забыто ни в
твоей стране, ни в моей. Британия станет чтить милость  победителя, если Рим
признает храбрость побежденного.
     Я подозвал Авла.
     -- Что до меня, я готов дать свободу этому доблестному королю. Посадить
его снова  на британский  трон я не могу, это  будет сочтено слабостью. Но я
склонен оставить  его  здесь  как гостя  Рима  и  назначить ему  содержание,
соответственное его  нуждам,  а также освободить  его  семью и танов. Что ты
скажешь?
     Авл ответил:
     --  Цезарь, Каратак показал себя храбрым и благородным  врагом.  Он  не
пытал и не казнил пленных,  не отравлял  колодцев, сражался честно  и держал
слово.  Если ты  дашь ему свободу, я почту за  честь  протянуть ему  руку  и
предложить свою дружбу.
     Я освободил Каратака. Он торжественно поблагодарил меня:
     -- Да будет у каждого римлянина такое же великодушное сердце!
     В тот же вечер Каратак и его семья ужинали во дворце. Авл тоже был там,
и  мы,  три бывалых  воина, подогретые добрым вином, заново перевоевали  всю
Брентвудскую битву. Я рассказал Каратаку о том, как мы с ним чуть не сошлись
в поединке. Он рассмеялся и сказал:
     --  Знай я  это тогда!.. Но  если  ты  по-прежнему хочешь сразиться,  я
готов. Завтра  утром, на Марсовом  поле. Ты -- верхом  на своей кобыле, я --
пеший? При нашей разнице в возрасте это будет только справедливо.
     Хочу  привести  здесь  еще  одно высказывание  Каратака, которое  стало
широко известным:
     -- Не могу понять,  благородные господа, как, владея таким великолепным
городом,  где  дома похожи  на  мраморные  утесы, лавки  --  на  королевские
сокровищницы,  храмы  -- на  видения друидов,  о  которых  они рассказывают,
вернувшись  из королевства мертвых,  вы можете зариться на  то жалкое добро,
что находится в наших бедных хижинах.

        ГЛАВА XXVII
     Искупительные   игры,   называемые   Терентийскими   или   Секулярными,
празднуются в Риме в ознаменование начала каждого столетнего цикла  или века
людей. Торжества посвящаются Плутону  и Прозерпине, богам подземного мира, и
длятся три дня и  три ночи. Историки сходятся  во мнении, что ввел  эти игры
как государственный праздник  некий  Публикола, из  рода  Валериев, в двести
пятнадцатом  году  со времени основания Рима, том самом году, когда  Клавдии
переселились  в Рим  из  страны сабинов; но еще за сто десять лет  до  этого
праздник  этот по  указанию дельфийского  оракула  вошел в  семейные ритуалы
Валериев.  Публикола  поклялся,  что  игры  эти  будут  происходить в начале
каждого цикла до тех пор,  пока существует  Рим. С  тех пор было пять  таких
празднеств,  но  с разными интервалами, так  как никто точно не знает, когда
именно начинается новый цикл. Иногда за основу летоисчисления брали, подобно
древним этрускам, естественный цикл  в сто  десять  лет,  иногда  -- римский
гражданский  цикл  в  сто   лет,  а  иногда  игры  назначались,  как  только
становилось ясно, что никого из участников предыдущих игр нет в живых.
     46 г. н.э.
     Самый  последний  праздник при  республике был  в шестьсот седьмом году
после  основания  Рима, и единственные игры с  тех пор происходили в семьсот
тридцать шестом году при Августе. Эту дату никак нельзя оправдать, так как с
прошлых игр прошло более ста двадцати лет, и Август, вернее Совет пятнадцати
--  его  советники  по  религиозным  делам,--  не  принимали   в  расчет  ни
официальный,  или  естественный, цикл  в сто и сто десять лет, ни год смерти
последнего    человека,    участвовавшего   в   предшествующих    играх,   а
руководствовались  предполагаемой  датой  первого  празднества  в  девяносто
седьмом году  после основания  Рима. Должен  сознаться, что в своей  истории
религиозных реформ  я  признал  эту дату  правильной,  но  лишь потому, что,
осмелься  я критиковать Августа по этому  весьма важному поводу, мне грозили
бы  серьезные неприятности  с  моей  бабкой  Ливией.  Не  буду  вдаваться  в
подробности и скажу лишь, что его расчеты были  бы неправильны, даже если бы
первые игры действительно имели место именно тогда, но  Август и тут ошибся.
Я сделал отсчет от первых игр Публиколы, беря за единицу естественный цикл в
сто десять  лет (яснее ясного, что именно такой была длина  цикла для самого
Публиколы), пока  не  достиг шестьсот девяностого года после основания Рима.
Вот когда на  самом деле должны были  быть последние игры, а затем -- лишь в
восьмисотом году,  том самом, к которому мы подошли в этой истории, а именно
на седьмом году моего правления.
     Характер  каждого цикла предопределен теми событиями, которые случаются
в первый год. Первый  год предыдущего цикла ознаменовался рождением Августа,
смертью Митридата  Великого,  победой Помпея над  финикийцами и захватом  им
Иерусалима, неудавшимся покушением Катилины на народные свободы  и принятием
на себя Цезарем  звания великого понтифика. Нужно  ли указывать  вам, каково
значение  каждого  из  этих  событий?   Нужно  ли  говорить,  что  во  время
последовавшего  цикла  нашим  войскам  было  суждено  одерживать  победы  за
пределами Рима,  а империи  расширять свои  пределы, народным свободам  быть
подавленными, а  роду  Цезарей стать рупором  богов?  Теперь  я  намеревался
искупить все грехи и преступления этого  старого  цикла и начать  новый цикл
торжественными  жертвоприношениями.  Ибо в  этом  самом  году я  рассчитывал
завершить свои реформы. И тогда я верну бразды правления процветающей теперь
и  хорошо организованной  нации в  руки сената и римского народа, из которых
они так надолго были вырваны.
     Я обдумал свой план во всех деталях. Мне было ясно,  что,  если править
страной станет  сенат  под руководством  консулов, избираемых  на один  год,
ничего хорошего из этого не выйдет: такой срок был недостаточным. И армии не
по  вкусу,  если главнокомандующий  постоянно меняется.  Коротко говоря, мой
план заключался в том, чтобы отдать в дар народу императорскую казну  --  за
исключением той суммы, на которую я смогу дальше жить  как частное лицо,-- и
императорские провинции,  включая  Египет, и издать закон, по которому смена
власти  должна происходить не чаще, чем раз в пять лет.  Консулы предыдущего
пятилетнего срока  правления  вместе  с представителями  римского  народа  и
всадников  формируют правительство,  которое  будет  советами и практической
помощью содействовать в руководстве страной тому из них, кому выпадет жребий
стать  их  главой,  так  называемым  верховным  консулом. Каждый  из  членов
правительства  будет  нести  ответственность   за  определенное   ведомство,
соответствующее  одному из тех ведомств, что  я создавал  все  эти годы  при
помощи  моих вольноотпущенников,  или  за управление  одной  из  пограничных
провинций. Избранные  на  очередной срок консулы  станут  служить  связующим
звеном  между верховным консулом  и  сенатом  и исполнять  свои традиционные
обязанности апелляционных судей, а  трибуны  будут служить связующим  звеном
между  верховным  консулом  и римским  народом. Консулы будут  избираться из
числа сенаторов  путем общих выборов, а в  случае чрезвычайного  положения в
стране надо прибегнуть к всенародному голосованию. Я продумал ряд остроумных
мер предосторожности, гарантирующих соблюдение моей конституции, и поздравил
себя  с тем,  что  она  вполне реальна.  Мои  вольноотпущенники  останутся в
качестве   постоянных  должностных   лиц,  в  ведении   которых   будут  все
правительственные чиновники,  и новое правительство сможет извлечь пользу из
их советов. Таким образом, достоинства  монархического правления, искупающие
его недостатки,  будут  сохранены  без  ущерба для республиканских свобод. А
чтобы  была  довольна  армия, я включу  в  новую конституцию пункт о выплате
каждые пять лет  дарственных  денег  в количестве, пропорциональном  успехам
наших  войск  за границами Рима  и  росту  благосостояния  в  его  пределах.
Губернаторами  внутренних  провинций будут  назначаться  сенаторы  и  те  из
всадников, кто поднялся до высших командных должностей в армии.
     Пока что я  никому не рассказывал о своих  планах  и  с  легким сердцем
продолжал  работать.  Я был  уверен, что  стоит  мне  доказать  добровольным
отречением  от  престола,  что у меня никогда  не было намерений становиться
тираном, а к казням без суда и следствия, совершенным по моему приказу, меня
принудили  обстоятельства,  все мои мелкие проступки будут  прощены ради тех
огромных  преобразований,  которые  я осуществил,  и все подозрения  наконец
рассеятся. Я говорил  себе: "Август всегда обещал, что откажется от престола
и  восстановит республику, но так и  не  сделал этого  из-за  Ливии.  То  же
говорил Тиберий, но и он этого не сделал, так как боялся всеобщей ненависти,
которую вызвал жестокосердием и  деспотизмом.  Но я действительно  собираюсь
отказаться от  престола,  мне ничто не  может помешать. Совесть моя чиста, а
Мессалина не Ливия".
     47 г. н. э.
     Секулярные игры  праздновались не летом, как в прошлый  раз, а двадцать
первого апреля, в пастуший праздник, так как именно в этот  день Ромул и его
пастухи  основали Рим  восемьсот лет назад. Следуя примеру Августа, я ввел в
них и другие божества, помимо  бога подземного мира, хотя Терент, углубление
вулканического происхождения  на  Марсовом  поле, где по традиции происходят
Секулярные  игры,   считающийся  входом  в  преисподнюю,  оставался  центром
праздника,-- его  превратили во  временный  театр и  украсили  разноцветными
плошками.  За несколько месяцев до  этого дня я  разослал повсюду герольдов,
чтобы созвать горожан  (по старинной формуле) "на праздник, который не видел
никто из  живущих ныне на  земле и никто из живущих ныне  на земле больше не
увидит". Кое  у кого это вызвало насмешки, так как  немало стариков и старух
еще помнили  игры,  устроенные  Августом  шестьдесят  четыре  года  назад, а
некоторые даже участвовали в  них. Но это была  традиционная формула, и не я
виноват, что Август устроил игры не тогда, когда надо.
     Утром  первого  дня  Совет  пятнадцати  роздал  всем  свободнорожденным
горожанам со ступеней храма Юпитера на Капитолийском холме  и храма Аполлона
на  Палатинском холме факелы, серу  и  битум  для очищения, а также пшеницу,
овес и  бобы,  часть  которых должна  была быть принесена в жертву паркам, а
часть пойти на уплату актерам,  участвующим  в празднике. Рано утром во всех
главных храмах  Рима одновременно были совершены  жертвоприношения  Юпитеру,
Юноне, Нептуну, Минерве, Венере, Аполлону, Меркурию, Церере, Вулкану, Марсу,
Диане, Весте, Геркулесу, Августу, Латоне, паркам и Плутону с Прозерпиной. Но
центральным событием дня, которое все стремились увидеть, было  принесение в
жертву  Юпитеру белого  быка,  а  в жертву  Юноне -- белой  телки. Затем  мы
отправились процессией с Капитолия в Терент, распевая  хором гимны  в  честь
Аполлона и Дианы. Днем были гонки колесниц, гладиаторские бои и травля диких
зверей  в  цирке  и амфитеатре, а  также сценические  представления в театре
Помпея.
     В девять  часов  вечера, после того,  как  все  Марсово поле  освятили,
окропив  водой и  окутав парами горящей серы, я принес  в жертву паркам трех
ягнят  на  трех   подземных   алтарях,  построенных   на  берегу   Тибра,  а
сопровождавшие меня горожане, размахивая горящими факелами, приносили в  дар
паркам пшеницу, овес и бобы и пели покаянные гимны. Кровью  ягнят побрызгали
на  алтарь, а тела сожгли. В  Теренте снова пели гимны, и  вся искупительная
часть праздника прошла с большой торжественностью. Затем разыгрывались сцены
из римских легенд,  в том числе  показывался балет, иллюстрирующий бой между
тремя братьями Горациями  и  тремя  братьями Куриациями, который произошел в
день первого празднования игр родом Валериев.
     На  следующий день  благороднейшие матроны  Рима во  главе с Мессалиной
собрались на Капитолии  и обратились  с мольбами к  Юноне. Продолжались игры
так  же, как  накануне: в амфитеатре убили триста львов и  сто медведей,  не
говоря  уж  о  быках  и  множестве гладиаторов.  В ту ночь я принес в жертву
Матери Земле черного борова и черную свинью.  В  последний  день  прекрасные
юноши и девушки, числом три раза по девять, пели хором греческие и латинские
гимны в святилище Аполлона и были  принесены в жертву белые  волы. Эта честь
была оказана  Аполлону за то, что Секулярные  игры первоначально возникли по
указанию его оракула.  В гимнах молили о том, чтобы сам Аполлон,  его сестра
Диана, мать  Латона  и  отец  Юпитер защитили все большие  и малые города  и
сельские районы римской империи.  Одним из гимнов была знаменитая "Юбилейная
песнь" Горация в честь Аполлона и Дианы, которая вовсе не казалась,  как вы,
может быть, думаете, устаревшей: по правде  сказать,  один стих этого  гимна
куда больше подходил для нашего времени, чем для того, когда он был написан:
     Пусть он, жаркой мольбой вашей тронутый,
     Горе войн отвратит с мором и голодом
     От народа, направив
     Их на персов с британцами!<sup>[15]</sup>
     Гораций  писал эти  строки, когда  Август только  задумал  войну против
Британии, но из его похода ничего  не вышло, и  британцы не  были официально
нашими противниками, как сейчас.
     Еще жертвоприношения всем богам, еще гонки колесниц,  еще гладиаторские
бои,  еще травля диких зверей и атлетические состязания. В эту ночь я принес
в Теренте  в жертву  Плутону и Прозерпине черного овна, черную овцу, черного
быка, черную телку, черного борова и черную свинью; на этом игры закончились
и больше не повторятся, пока  не пройдет еще сто десять лет.  Они прошли без
сучка, без задоринки, за все эти три дня не было ни единой ошибки в ритуале,
ни  единого  дурного  знамения. Когда я спросил Вителлия, понравился ли  ему
праздник, он  ответил:  "Праздник был  превосходным, поздравляю и желаю тебе
долгих  лет   жизни".   Я  рассмеялся,  и  он  попросил  прощения  за   свою
рассеянность. Он подсознательно отождествил день рождения Рима с  моим  днем
рождения, объяснил Вителлий,  и  надеется, что  его оговорка  будет  служить
предзнаменованием того, что я доживу до самого  преклонного возраста крепким
и здоровым  и совершу  еще много замечательных деяний. Но Вителлий прекрасно
умел  играть  комедию;  я уверен теперь, что он приготовил  свою  шуточку за
много недель до того.
     Для  меня  самым главным  моментом  праздника,  вселившим  в  мою  душу
наибольшую гордость,  были  Троянские игры,  состоявшиеся на третий день  на
Марсовом  поле,  когда  мой  маленький  Британик,  которому  только  недавно
исполнилось шесть лет, принял  участие в  схватке наравне с мальчиками вдвое
его старше  и  управлялся  со  своим пони  и оружием  не  хуже  Гектора  или
Каратака. Ему достались самые бурные приветствия  зрителей. Все отмечали его
поразительное  сходство  с  моим   братом  Германиком  и  предсказывали  ему
великолепные триумфы,  как только он  подрастет и сможет принять  участие  в
военных  походах.  В этих играх  участвовал также  мой  внучатый  племянник,
мальчик одиннадцати лет, сын моей племянницы Агриппиниллы.  Звали  его Луций
Домиций<sup>[16]</sup>.  Я  уже упоминал о нем,  но  только вскользь. Сейчас
пришло время рассказать о нем поподробней.
     Он был  сыном Гнея  Домиция Агенобарба (Медной Бороды),  моего родича с
материнской стороны,  который имел  репутацию  самого жестокого  человека  в
Риме. Жестокость передавалась в их роду по наследству, как и рыжая борода, и
люди  говорили: не удивительно,  что у них медные бороды,--  они как раз под
стать железным  лицам и  свинцовым  сердцам. В  юности Домиций  был в  числе
приближенных  Гая Цезаря, в бытность того на Востоке, и уморил  собственного
вольноотпущенника,  заперев  его  в  комнате без питья и  еды --  не  считая
соленой  рыбы  и  сухого  хлеба  --  за то, что  тот отказался  напиться  до
беспамятства на его дне рождения. Когда  Гай услышал об этом, он сказал, что
не  нуждается  больше в его  услугах  и не  числит его больше  своим другом.
Домиций отправился обратно в Рим и по пути, в приступе раздражения, внезапно
пришпорил  коня,  проезжая  по  деревенской  улице,  и  задавил,  отнюдь  не
случайно, маленькую девочку,  игравшую на дороге в куклы. Однажды  он затеял
на  открытом рынке ссору со всадником, которому был должен деньги, и выдавил
ему пальцем глаз. Мой дядя Тиберий приблизил к себе Домиция в последние годы
правления, когда он  водил компанию с  самыми  жестокими и  подлыми  людьми,
чтобы,  как полагали, чувствовать  себя на их  фоне хоть  в какой-то степени
добродетельным. Он  выдал за Домиция  свою  приемную внучку,  мою племянницу
Агриппиниллу, и  у  них был единственный  ребенок, этот Луций. Когда  друзья
принялись  поздравлять  Домиция   с  рождением   наследника,  он  пробурчал:
"Оставьте  свои  поздравления при себе, болваны. Если  бы  вы были истинными
патриотами,  вы бы в колыбели задушили это отродье. Неужели вы не понимаете,
что нет такого порока на свете, человеческого и нечеловеческого, которому не
предавались  бы  на пару мы с  Агриппиниллой, и  что  этому чертенку суждено
стать  бедствием для нашей незадачливой страны? Мои слова не просто догадка:
кто-нибудь из вас видел его гороскоп? Дрожь пробирает от одного взгляда".
     Домиция  арестовали по двойному обвинению  в измене и кровосмесительной
связи  с  сестрой  Домицией  --  конечно,  второе   обвинение  было  простой
формальностью,  во  времена Тиберия оно  ничего  не значило.  К счастью  для
Домиция,  Тиберий  своевременно умер,  и Калигула освободил своего друга.  А
вскоре умер  и сам  Домиций -- от водянки.  В завещании  Калигула был назван
сонаследником  и  получил две трети его  имущества. А когда  Калигула сослал
Агриппиниллу на остров, он прибрал к рукам и оставшуюся треть. Так что Луций
был  практически сиротой и нищим. Однако  его тетка Домиция (не путайте ее с
Домицией Лепидой, ее сестрой и матерью Мессалины) взяла его к себе. Это была
женщина,  для  которой  в  жизни   существовало  одно  --   удовольствия,  и
побеспокоилась о маленьком Луций  она лишь  потому, что ему предсказано было
стать императором; Домиция хотела быть  с ним в хороших отношениях. Что  она
собой  представляла,  ясно  видно  по  тому,  каким  учителям  она  доверила
образование племянника;  это были бывший балетный  танцор, сириец,  деливший
благосклонность Домиции  с  бывшим  гладиатором  из  Тироля,  вышеупомянутый
тиролец и ее  парикмахер-грек. Они дали мальчику  прекрасное  разностороннее
образование.
     Когда спустя два года Агриппинилла  вернулась  в Рим, в  ее  сердце  не
вспыхнули  никакие материнские  чувства по отношению к сыну,  и  она сказала
Домиции,  что та может оставить его у себя  еще на несколько лет; она хорошо
ей заплатит,  лишь  бы  снять  с себя ответственность.  Я  вмешался  и велел
Агриппинилле  взять  мальчика домой; она взяла вместе с ним  и учителей, так
как  без  них  он  отказывался  к  ней  ехать, а Домиция завела  себе  новых
любовников. Агриппинилла заодно прихватила и мужа  Домиции, бывшего консула,
и вышла  за него замуж,  но  вскоре они поссорились и  разошлись.  Следующим
событием в жизни  Луция  было покушение на  него;  во время  послеполуденной
сиесты два  человека, не замеченные привратником, который тоже спал, вошли в
дом через парадный вход, поднялись наверх, не встретили никого в коридорах и
стали ходить по ним, пока не наткнулись на раба, спавшего перед дверью одной
из спален; решив, что это та самая, которая  им нужна, они вошли, увидели на
кровати спящего Луция,  вытащили кинжалы и на цыпочках  подкрались к нему. В
следующую минуту они стремглав выскочили из комнаты с криком:  "Змея, змея!"
Хотя шум взбудоражил весь дом, не было сделано никаких попыток их задержать,
и они спаслись бегством. А напугала их кожа кобры, которая лежала на подушке
мальчика.  Он  обвязывал  ее  вокруг  ноги как средство против  золотухи, от
которой он  очень  страдал в  детстве,  и, видимо, играл с ней перед сном. В
затененной комнате ее легко было принять за живую кобру. Я теперь думаю, что
убийцы были подосланы Мессалиной, она ненавидела Агриппиниллу, но по той или
иной причине не осмеливалась  в открытую в чем-нибудь ее обвинить. Во всяком
случае,  по городу распространились  слухи,  что у постели  Луция  стоят  на
страже две  кобры,  и Агриппинилла всячески их  поддерживала. Она  поместила
кожу  в  золотой браслет,  в  виде змеи, чтобы  мальчик всегда его  носил, и
говорила друзьям, будто ее действительно нашли у него на подушке, видимо она
была сброшена там. Сам Луций хвастался  перед  товарищами, что  его на самом
деле  охраняет  кобра, но утверждать, будто их две,--  преувеличение, сам он
больше одной не видел. Она всегда пьет воду из его кружки. Больше на него не
было совершено ни одного покушения.
     Луций, как и Британик, был очень похож  на  своего деда, моего дорогого
брата Германика, но  мне это сходство было ненавистным. Черты их были схожи,
как две  капли воды,  но честность, благородство, великодушие и  скромность,
написанные  на лице Германика, на  лице его внука  уступили место коварству,
криводушию, низости и тщеславию. И все же большинство людей не видели этого,
ослепленные говорящей  о  вырождении  утонченностью, сменившей  мужественную
красоту деда: Луций обладал  той женственной  миловидностью, которая умиляла
мужчин,  и  прекрасно знал  свою  силу: каждое  утро  он тратил  на  туалет,
особенно  на прическу -- он носил длинные  волосы,-- не меньше времени,  чем
мать или  тетка. Его учитель-парикмахер холил своего  смазливого питомца так
же  ревностно, как  главный  садовник  в  Лукулловых  садах холит  плоды  на
знаменитых персиковых  шпалерах или редкостную белую  вишню,  которую Лукулл
привез с Черного моря. Было странно видеть Луция  на  Марсовом поле с мечом,
щитом  и копьем в руках;  обращался он с ними правильно, так, как его научил
учитель-тиролец, бывший некогда гладиатором,  и все  же  его движения больше
напоминали танец,  чем  отработку  боевых приемов. Когда в том же возрасте с
оружием  упражнялся Британик,  вам  казалось, что  слышен лязг оружия, звуки
труб, стоны  и крики, видны потоки вражеской крови, а при взгляде на Луция в
воображении  возникал  только  плеск  аплодисментов, разносящийся по театру,
розы и золотые монеты, дождем осыпающие сцену.
     Но  хватит  о  Луции.  Поговорим об  исправлениях,  которые  я  внес  в
латинский  алфавит, это более приятная  тема. В моей предыдущей книге  я уже
объяснил, какие  три новые буквы я счел необходимыми для современного языка:
согласную "в", гласную между "и" и "у", соответствующую греческому ипсилону,
и согласную, которую  до  сих пор мы передавали при помощи  сочетаний "бс" и
"пс". Я намеревался ввести их после триумфа,  но затем отложил это до начала
нового  цикла.  Я  объявил  о своем  плане в сенате на следующий день  после
окончания Секулярных игр и получил одобрение. Но я сказал, что это новшество
может лично затронуть каждого жителя  империи и что я не хочу навязывать его
римским  гражданам  в спешке и против воли,  поэтому  предлагаю провести  по
этому поводу через год плебисцит.
     А пока что я выпустил прокламацию, где объяснял  пользу своего проекта.
Я  указывал, что, хотя мы  привыкли считать  алфавит  таким  же священным  и
незыблемым, как месяцы года, или  порядок цифр, или знаки Зодиака,  на самом
деле  это  не так:  все на свете подвержено  изменению  и исправлению.  Юлий
Цезарь внес поправки в календарь, привычная нумерация  изменена и расширена,
многие  названия  созвездий  звучат по-иному, даже  звезды,  из которых  они
состоят, не бессмертны -- например"  семь Плеяд со времен Гомера сократились
до шести,  так как исчезла звезда Стеропа или, как ее называли еще, Электра.
То  же относится и к  латинскому алфавиту.  Изменились  не только  очертания
латинских букв, но  и само  их значение, ведь  они  стали  обозначать другие
звуки.  Латинский алфавит был  заимствован у  дорийских  греков  во  времена
ученого  царя Эвандра, а греки  первоначально взяли его у  Кадма, когда  тот
прибыл в Грецию с  финикийским флотом, а финикийцы переняли  его у  египтян.
Это все тот  же алфавит, но  общее тут лишь  имя. На  самом  деле египетское
письмо было в виде рисунков животных и растений, которые  с течением времени
делались  все   более  абстрактными  и  наконец  превратились  в  иероглифы;
финикийцы  заимствовали и изменили их, греки, в свою очередь, заимствовали и
изменили  эти  уже   измененные  буквы,  а  латиняне   переняли   у  них   и
модифицировали  алфавит,  четырежды  подвергшийся  изменению.  В примитивном
греческом алфавите было всего шестнадцать  букв,  но  постепенно  появлялись
новые  буквы, пока  их  не  стало  двадцать четыре,  а  в некоторых  городах
двадцать  семь. В  первом латинском  алфавите  насчитывалось всего  двадцать
букв,  так как три шипящих  согласных  и  буква "Z" были сочтены  излишними.
Однако через пятьсот лет после  основания Рима ввели букву "G" на смену "С",
а еще позже в алфавит вернули "Z". И все  же,  по  моему мнению, наш алфавит
еще  не  идеален.   Возможно,  в  начале  будет   непривычно--  если  страна
проголосует  за  предложенные мной  изменения --  употреблять удобные  новые
формы  вместо старых, но  это  скоро  пройдет,  и  для поколения  мальчиков,
которых станут учить на иной лад, усвоить их вообще не составит труда. Разве
непривычность  и  неудобство  нашего календаря, измененного  сто лет  назад,
когда один год  пришлось растянуть на  пятнадцать месяцев и, соответственно,
изменить  в  каждом месяце число дней -- да, там  было на  что жаловаться,--
оказалось  так  уж трудно  преодолеть?  Вряд  ли кто-нибудь  сейчас  захочет
вернуться к старому летосчислению.
     Что вам сказать? Все с ученым видом обсуждали этот вопрос, но, пожалуй,
он никого особенно не волновал -- хоть так,  хоть этак  -- во всяком случае,
меньше, чем меня. Когда наконец состоялся плебисцит, подавляющее большинство
голосов  было отдано  новым  буквам, но  скорее,  думаю, как  любезность  по
отношению ко мне, чем из реального  понимания дела. Сенат проголосовал за их
немедленное  внедрение,  и  теперь  их  можно  видеть  во  всех  официальных
документах  и всех  видах письменности начиная с  поэм,  ученых  трактатов и
юридических  комментариев до  аукционных афиш, требований  об уплате  долга,
любовных  записочек и непристойных выражений, нацарапанных мелом  на  стенах
домов.
     Я хочу сейчас коротко сообщить о своих общественных работах, декретах и
реформах, которые  относятся ко второй половине моего правления; этим я, так
сказать,  освобожу  место,  чтобы описать  последние, мучительные главы моей
жизни. Ибо я достиг теперь поворотного  пункта  этой истории, того перелома,
как  говорят  трагики,  после которого  хотя  я и продолжал  исполнять  свои
императорские обязанности, делал это совсем с иным настроением.
     Я  закончил строительство акведуков.  Построил много сотен  миль  новых
дорог и починил старые. Запретил ростовщикам одалживать деньги молодым людям
с  погашением долга  после  смерти отцов  -- отвратительные сделки;  процент
всегда был грабительский,  и нередко случалось, что отец безвременно умирал,
вопреки законам  природы. Эта  мера была направлена в защиту  честных  отцов
против  расточительных  сыновей,  но  я  позаботился  и  о  честных сыновьях
расточительных  отцов: постановил не  трогать  законное  наследство сына при
конфискации имущества  отца  за  долги или  уголовное  преступление. Я издал
также указ в защиту женщин, освободив их от обременительной опеки родичей по
отцовской линии и запретив отдавать приданое в залог за мужние долги.
     По совету Палланта, я выдвинул в сенате  тут же принятый законопроект о
том,  что, если  свободнорожденная женщина выходит  за  раба без  ведома его
хозяина, она тоже становится рабыней, но если она делает это с  его ведома и
согласия,  она  остается  свободной  и лишь ее дети от этого  брака делаются
рабами. Этот законопроект имел забавные  последствия. Сенатор, назначенный в
тот год консулом, обидел Палланта за  несколько лет до того и  боялся,  что,
вступив в должность, может  столкнуться с трудностями,  если не добьется его
расположения. Я не хочу сказать, что его  ожидания подтвердились бы, вряд ли
Паллант стал бы ему мстить, он куда менее подвержен злопамятству, чем я;  но
так или иначе,  у сенатора  было тревожно на душе. Поэтому  он внес  в сенат
предложение, чтобы Палланту дали почетное  звание судьи первого класса и сто
пятьдесят тысяч золотых за то,  что он оказал стране такую большую услугу --
выработал  этот законопроект и  убедил сенаторов принять  его.  Тут с  места
вскочил овдовевший муж Поппеи Сципион и заговорил с иронией, напомнившей мне
Галла и Гатерия, сенаторов во времена правления моего дяди Тиберия.
     --  Я поддерживаю это  предложение. И  вношу  еще  одно: объявить этому
выдающемуся   человеку   всенародную   благодарность.   Кое-кто    из   нас,
дилетантов-генеалогов, не  так давно обнаружил,  что  он прямой потомок царя
Аркадии Палланта, предка того любителя и знатока литературы царя  Эвандра, о
котором недавно упоминал наш милостивый император, того самого Палланта, что
дал  свое  имя  Палатинскому  холму. Он заслужил всенародную  благодарность,
говорю я,  не только тем,  что  составил  этот  законопроект  --  неоценимая
любезность! -- но  и тем, что  проявил великодушие  и скромность, скрыв свое
царственное происхождение и предоставив себя к услугам сената, словно он  --
никто,  мало  того,  соизволив  считаться  всего-навсего  вольноотпущенником
императора, хотя и его советником.
     Сципиону  никто  не  осмелился   возразить,  а   я  прикинулся  наивным
младенцем,  который принял все это всерьез, и не наложил свое вето. Это было
бы несправедливо по отношению к Палланту.  Но как только объявили перерыв, я
послал за ним и рассказал о предложении Сципиона. Паллант вспыхнул, не зная,
то ли оскорбиться за насмешку, то ли радоваться, что сенат публично признал,
какую важную роль он  играет в государственных делах Рима. Он  спросил меня,
как ему следует ответить, и я сказал:
     -- Тебе нужны эти деньги?
     -- Нет, цезарь, я человек состоятельный.
     -- Состоятельный? Давай послушаем, сколько ты  стоишь. Говори правду, я
не рассержусь.
     -- Когда я в последний раз был в банке, я насчитал три миллиона.
     -- Чего? Серебряных монет?
     -- Нет, золотых.
     -- Пресвятые боги! И все -- добытые честным трудом?
     --   До   последней  полушки.  Люди  обращаются   с  просьбой  добиться
какой-нибудь милости, и  я всегда говорю:  "Я ничего  вам  не обещаю". А они
отвечают: "Мы и не надеемся, что ты что-нибудь для нас сделаешь. Пожалуйста,
прими этот скромный дар в  знак признательности за то, что ты был так добр и
выслушал нас". На это  я любезно улыбаюсь и кладу деньги в банк. Они к твоим
услугам, цезарь, если они тебе нужны. Ты сам это знаешь.
     -- Да, Паллант, знаю. Но я и понятия не имел, что ты так богат.
     -- У меня никогда не было времени тратить деньги.
     И  это  истинная  правда. Паллант работал, как раб на галере. Поэтому я
сказал ему, что я позабочусь, чтобы сенаторам не удалось над ним посмеяться,
и  посоветовал отказаться от денег, но принять звание. Он согласился на это,
и  я торжественно  заверил  сенат,  что  Паллант был  очень доволен  честью,
которую ему  оказали, присудив звание судьи первого класса, но  предпочитает
по-прежнему жить скромно -- ему хватает того, что есть.
     Сципион  не желал уступать. Он внес новое предложение  -- просить меня,
чтобы я уговорил Палланта уступить настояниям сената и принять в дар деньги.
Предложение прошло. Но  мы с Паллантом стояли на своем.  По моему совету  он
отказал в просьбе и мне, и сенату, и фарс закончился еще одним предложением,
выдвинутым  Сципионом  и  принятым   сенатом:  поздравить  Палланта  с   его
бережливостью (читай: скупостью). Это поздравление было, по указанию сената,
выгравировано  на  медной  доске.  Я думаю,  вы  согласитесь, что  в дураках
остались не мы с Паллантом, а Сципион и сенаторы.
     Я  ограничил  гонорар  адвокатов  сотней  золотых  за  одно  дело.  Это
ограничение было направлено  против  таких  людей,  как  Суилий,  обвинявший
Азиатика. Суилию было не  труднее заставить присяжных дать обвинительный или
оправдательный приговор, чем крестьянину  пригнать своих свиней на рынок. Он
брался вести любое дело, самое  безнадежное, лишь бы полностью получить свой
гонорар  -- четыре тысячи золотых. И величина этой суммы, не менее, чем  его
самоуверенность  и  красноречие,  с  каким  он  обращался к суду,  оказывала
соответствующее воздействие на присяжных. Разумеется, изредка даже Суилию не
удавалось выиграть дело, поскольку вина  его клиента говорила сама за себя и
скрыть ее  не  представлялось возможным;  тогда,  чтобы  не  утратить  своей
репутации в суде -- ведь она пригодится ему в дальнейшем, когда у него будет
хоть  какой-то  шанс на успех,-- Суилий  практически науськивал присяжных на
собственного клиента. В связи  с этим был крупный  скандал: богатый всадник,
обвиненный в том, что  он ограбил вдову одного из своих  вольноотпущенников,
заплатил ему обычное вознаграждение,  а Суилий предал  его, как было описано
выше. Всадник пошел к Суилию и потребовал вернуть ему четыре тысячи золотых.
Суилий сказал, что сделал все возможное, и отказался вернуть деньги --  это,
мол, будет опасным прецедентом. Всадник покончил с собой на пороге его дома.
     Этим    ограничением   гонорара   адвокатов,    получать    который   в
республиканские  времена  считалось  незаконным, я подрывал  их  влияние  на
присяжных,  и  теперь,  обсуждая  приговор, они стали  больше полагаться  на
факты. Я вел с  адвокатами  настоящую войну.  Частенько, выступая в качестве
судьи, я с улыбкой предупреждал остальных членов суда:
     -- Я человек старый и легко выхожу из  терпения. Вполне возможно, что я
скорее  решу  дело  в пользу  той стороны,  которая изложит  факты  коротко,
откровенно и ясно, даже если эти факты изобличают их неправоту, чем в пользу
той стороны,  которая, будучи  правой, напортит  сама себе, устраивая  здесь
неуместное,  пусть  и блестящее,  театральное  представление.--  И  приводил
цитату из Гомера:
     Тот ненавистен мне, как врата ненавистного ада,
     Кто на душе сокрывает одно, говорит же другое<sup>[17]</sup>.
     Я всячески способствовал появлению адвокатов совсем иного толка: людей,
не  обладающих  красноречием  и  даже  не имеющих  большого опыта,  но  зато
отличающихся здравым смыслом, приятным голосом и умением свести любое дело к
его простейшим элементам. Лучшего  из них  звали Агафон.  Когда  он  быстро,
точно  -- одно удовольствие слушать -- вел чье-либо дело,  я всегда принимал
на  веру его слова,-- если не было доказательств обратного,-- чтобы побудить
остальных адвокатов следовать по его стопам.
     Судебное  и   правовое  заведение  Телегония,  этого  "высокоученого  и
красноречивого  оратора  и юриста, гражданина Рима и Афин", было закрыто три
года назад. Вот как это произошло. Однажды в апелляционном суде,  где в  тот
день  вел заседание  я сам, появился жирный, суетливый,  коротко остриженный
человек и выступил в собственную защиту. Это был Телегоний. На него наложили
большой штраф в уголовном  суде за то, что по его наущению один из его рабов
убил  во время  спора  очень  ценного  раба Вителлия.  Выяснилось,  что  раб
Телегония,  будучи  в  цирюльне,  напустил  на  себя  невероятную  важность,
заявляя, будто он адвокат и оратор. Начался спор между ним и рабом Вителлия,
ждавшим, когда подойдет его очередь  бриться; тот  считался лучшим поваром в
Риме  (после  моего) и  стоил  по меньшей  мере десять  тысяч  золотых.  Раб
Телегония,  у которого  был  достаточно хорошо подвешен язык, с язвительными
шуточками стал сравнивать ораторский  и поварской талант. Повар  Вителлия не
хотел затевать  ссору и лишь  спокойно высказался  в  том духе, что вряд  ли
можно   проводить   сравнение  между   тем,  кто  плохо  владеет  искусством
красноречия,  и тем, кто хорошо владеет искусством кулинарии, и добавил, что
вправе ожидать от рабов, уступающих ему в цене, если не почтения, то хотя бы
вежливости,  ведь  он стоит  по крайней  мере  в  сто  раз больше,  чем  его
оппонент. Тот, доведенный до ярости явным сочувствием повару со стороны всех
остальных,  выхватил  у цирюльника  бритву и полоснул ею по  горлу  повара с
криком:  "Я  научу  тебя,   как  спорить   с  людьми  Телегония".  Телегония
оштрафовали  на  сумму,  равную  стоимости повара,  на  том  основании,  что
поступок его раба явился следствием  маниакальной уверенности, будто в споре
неопровержим  только  личный  аргумент,  внушенной  владельцем  Судебного  и
правового  заведения  всем  его  служащим.  Телегоний  требовал  обжалования
приговора, доказывая, что никак не  мог подстрекать своего  раба к  насилию,
ибо  даже девиз  его заведения "Язык  сильней клинка", а это является прямым
указанием прибегать в  споре  только к  такому оружию.  Он  мотивировал свое
требование  также тем, что в тот день было очень  жарко, а его  рабу нанесли
тяжелое оскорбление, посчитав, будто он стоит каких-то жалких сто золотых --
ведь    наименьшая    сумма,    которую    можно    запросить    за    этого
высококвалифицированного служащего, составляет пятьдесят золотых в год,--  и
поэтому будет только справедливо предположить, что  повар сам навлек на себя
смерть своим вызывающим поведением.
     Вителлий явился в суд в качестве свидетеля.
     --  Цезарь,-- сказал он,-- я вот как смотрю на это дело. Раб  Телегония
убил  моего шеф-повара,  добрейшего человека,  хоть он  никому  не  позволял
наступать  себе на ногу, подлинного артиста в своем деле, как ты сам знаешь,
ведь ты не раз расхваливал его  подливы и  пироги. Мне  придется выложить не
меньше  десяти тысяч золотых, чтобы найти ему замену, да и  тогда, можешь не
сомневаться, мне не достать никого, кто был  бы и  в половину так хорош. Его
убийца,   желая   возвысить  ораторское  искусство  и   унизить  кулинарное,
произносил,  дословно, фразы, которые имеются в руководстве Телегония; кроме
того, оказалось, что в этом же  руководстве, в разделе "Свобода", есть много
параграфов, где в самых пылких выражениях автор пытается оправдать того, кто
прибегает  к  оружию,  когда  ему  отказывает  здравый  смысл  и  не хватает
аргументов.
     Телегоний стал задавать Вителлию вопросы и, должен  признать, чуть было
не одержал  над ним  верх,  но тут случайный посетитель суда  поверг всех  в
изумление.  Это  был  алабарх  Александр,  волею судеб оказавшийся в  Риме и
зашедший из любопытства в суд. Он передал мне записку:
     "Человек,  называющий себя Телегонием,  гражданином  Рима и Афин,-- мой
беглый раб по имени Иоанн, который родился в моем доме от рабыни сирийки.  Я
потерял  его двадцать  пять  лет  назад. Ты  найдешь букву  "А",  обведенную
кружком на его левом бедре. Это наше семейное клеймо.
     Подпись: алабарх Александр".
     Я  приостановил  слушание дела, служители  вывели  из  зала Телегония и
удостоверились  в том, что  он  действительно принадлежит Александру. Только
представьте, изображать из себя  римского гражданина в течение двадцати пяти
лет!   Вся  его  собственность,  за   исключением   десяти   тысяч  золотых,
присужденных  Вителлию, должна была перейти в руки  государства,  но я отдал
половину алабарху. В  ответ  алабарх преподнес мне  Телегония, а я  дал  его
Нарциссу в  полное его распоряжение. Нарцисс поручил ему  полезное,  хоть  и
скромное дело -- вести судебные протоколы.
     Таким  вот образом я и  правил. Я сильно расширил  римское гражданство,
желая, чтобы провинции, население которых верно Риму, добронравно и  живет в
благоденствии, как можно скорее получили тот  же гражданский статус, что Рим
и  прочие области  Италии. Первым городом северной  Франции, для которого  я
добился гражданства, был Аутун.
     Затем я провел перепись римских граждан.
     48 г. н.э.
     Их  общее  число,  включая  детей  и женщин,  достигло  пяти  миллионов
девятисот восьмидесяти четырех тысяч семидесяти двух человек, по сравнению с
четырьмя  миллионами  девятьюстами тридцатью семью  тысячами,  которые  дала
перепись в год смерти Августа,  и  четырьмя миллионами  двумястами тридцатью
тремя тысячами согласно переписи, проведенной на  следующий год после смерти
моего отца. Написанные на странице  книги, цифры эти, которые можно охватить
одним взглядом, не производят  особого  впечатления, но  поставьте  за  ними
живых  людей. Если бы все римские граждане пошли вереницей мимо меня быстрым
шагом,  носок к каблуку, понадобилось бы два года, пока передо мной появился
бы последний. И это только те, кто обладает полным гражданством. А если бы в
этот ряд встало все население империи, куда теперь можно зачислить Британию,
Марокко и Палестину,  числом более семидесяти миллионов, на то, чтобы пройти
передо мной, им  понадобилось бы в  двенадцать раз  больше времени, а именно
двадцать четыре года, а за двадцать четыре года родилось бы новое поколение,
так что мне пришлось бы сидеть там до конца своих дней, а люди все двигались
бы мимо меня непрерывным потоком,
     Скользили и текли потоком бесконечным,
     и  ни  одно  лицо  не появилось бы дважды. Числа --  настоящий  кошмар!
Только  подумать,  что  в  первом пастушьем  празднике, устроенном  Ромулом,
участвовало всего три тысячи триста человек! К чему это все приведет?
     В  отчете  о своей  деятельности на императорском посту я прежде  всего
хочу подчеркнуть,  что,  по  крайней  мере до этого  момента, я  действовал,
насколько позволяло мое разумение, радея  об общем  благе  в  самом  широком
смысле  слова. Я не  был ни  жестоким тираном,  ни упрямым реакционером и не
стремился безумно к крупной ломке всего, что существовало до меня; я пытался
всюду, где это  было  возможно, сочетать великодушие со  здравым смыслом,  и
никто не упрекнет меня в том, что я не прилагал к этому все силы.
     ДВА ДОКУМЕНТА, ИЛЛЮСТРИРУЮЩИЕ
     ЗАКОНОДАТЕЛЬНУЮ ПРАКТИКУ КЛАВДИЯ,
     А ТАКЖЕ ЕГО ЭПИСТОЛЯРНЫЙ И ОРАТОРСКИЙ СТИЛЬ
     <b>Эдикт Клавдия,
     касающийся некоторых тирольских племен
     46 г. н. э.
     Опубликован в императорской резиденции в Байях  в год консульства Марка
Юния Силана и Квинта Сульпиция Камерия в пятнадцатый день марта по повелению
Тиберия Клавдия Цезаря Августа Германика.
     Тиберий  Клавдий  Цезарь Август  Германик,  великий  понтифик, защитник
народа  шестой  год подряд, император,  отец отчизны,  четырехкратный консул
обнародует следующее официальное заявление:
     К  вопросу  о  некоторых  старых  разногласиях,  р