но -- ведь у себя на родине я известный авгур: когда в следующий раз эта птица сядет рядом с тобой и примется ухать, знай, что твои счастливые дни миновали, даже если ты будешь тогда благоденствовать, и жить тебе осталось столько дней, сколько раз она ухнет. Но пусть это наступит не скоро. Ирод уже успел прийти в хорошее настроение и сказал германцу: -- Мне кажется, старик, ты несешь самую забавную дичь, какую я слышал с тех пор, как вернулся в Италию. Я искренне тебя благодарю за то, что ты старался меня приободрить, и если мне когда-нибудь удастся выйти отсюда, я постараюсь освободить и тебя. Надеюсь, с тобой будет так же весело за пределами тюрьмы, как в ее стенах, и мы проведем вместе не один славный вечерок за чашей вина и смешными историями. Германец в гневе отошел от него. Тем временем Тиберий отдал неожиданный приказ слугам паковать вещи и в тот же день отплыл на Капри. Полагаю, он боялся, что моя мать станет уговаривать его освободить Ирода и ему будет трудно отказать, поскольку он был обязан ей разоблачением заговора Сеяна и Ливиллы. Мать, понимая, что пока ничем не может помочь Ироду, разве только попытаться облегчить его жизнь в тюрьме, обратилась к Макрону с просьбой оказать ей эту услугу. Макрон отвечал, что, если он создаст Ироду лучшие условия, чем остальным узникам, его ждут неприятности. Мать сказала: -- Я не прошу устроить ему побег, но во всем остальном, умоляю тебя, сделай для Ирода все, что можешь, и если Тиберий об этом случайно узнает и будет недоволен, обещаю, что отвращу от тебя его гнев и возьму всю вину на себя. Ей было крайне неприятно просить об одолжении Макрона, сына одного из наших фамильных рабов, но ее очень тревожила судьба Ирода и она была готова ради него почти на все. Макрону польстили ее просьбы, и он обещал приставить к Ироду тюремщика, который будет оказывать ему всяческое внимание, и назначить начальником тюрьмы капитана, которого она лично знает. Более того, он устроил в дальнейшем так, что Ирод питался вместе с этим начальником тюрьмы и получил разрешение ежедневно посещать местные бани. Макрон сказал, что, если вольноотпущенники Ирода доставят ему из дома теплую постель -- дело шло к зиме,-- а затем станут приносить еду, он проследит, чтобы им не чинили препятствий, только пусть говорят привратнику у ворот, что это предназначено начальнику тюрьмы. Так что тюремная жизнь Ирода не причиняла ему особых страданий -- его приковывали цепью к стене лишь тогда, когда тюремщик куда-нибудь отлучался,-- но он очень тревожился из-за Киприды и детей, так как был лишен каких-либо вестей с воли. Сила, хоть и не мог доставить себе удовольствие сказать Ироду, что надо было следовать его совету ("от добра добра не ищут"), следил за тем, чтобы вольноотпущенники регулярно, не привлекая внимания, носили Ироду еду и все необходимое, и всячески старался ему помочь. Кончилось тем, что его самого арестовали, так как он пытался тайком передать в тюрьму письмо, но скоро отпустили, сделав предупреждение. В начале следующего года Тиберий решил переехать с Капри в Рим и велел Макрону отправить туда всех узников, так как он намеревался сразу же по прибытии рассматривать их дела. Поэтому Ирода, как и всех остальных, вывели из Мизена и повели по этапу к Риму, чтобы поместить в тюремных бараках в лагере гвардейцев за городом. Вы помните, что Тиберий повернул обратно, чуть не от самых городских стен, испугавшись дурного предзнаменования -- смерти своего любимца, бескрылого дракона; он поспешил на Капри, но простудился и был вынужден остановиться в Мизене. Вы помните также, что, когда все сочли, что он умер, и Калигула важно расхаживал по вестибюлю виллы, размахивая пальцем с печаткой перед глазами восхищенных придворных, Тиберий пришел в сознание и громко потребовал, чтобы ему подали еду. Но гонец уже принес в Рим известие о его смерти и восшествии на престол Калигулы. Вольноотпущенник Ирода, тот самый, что привез ему деньги из Акры, встретил случайно этого гонца в предместье города, когда тот на скаку во весь голос выкрикивал эту весть. Вольноотпущенник кинулся в лагерь, вбежал в барак, где находился Ирод, и громко воскликнул по-еврейски: "Лев сдох". Ирод задал ему несколько торопливых вопросов на том же языке; вид у него был такой довольный, что начальник тюрьмы приказал сообщить, какие ему принесли новости. Это нарушение тюремных правил, и не должно повторяться, сказал он. Ирод объяснил, что не произошло ничего особенного, просто у одного из его родичей в Идумее родился сын-наследник, но начальник тюрьмы потребовал без обиняков выложить ему всю правду, и в конце концов Ирод произнес: -- Император умер. Начальник тюрьмы, бывший к этому времени с Иродом в прекрасных отношениях, спросил вольноотпущенника, уверен ли он в истинности своего известия. Тот ответил, что сам слышал это из уст императорского гонца. Тогда начальник тюрьмы собственными руками сбил с Ирода оковы, воскликнув: -- Мы должны выпить за это, Ирод Агриппа, мой друг, лучшее вино, какое есть в лагере. Они весело сели за стол, и только Ирод, бывший в ударе, принялся толковать начальнику тюрьмы, какой он славный человек -- так тактично вел себя все это время -- и какие счастливые дни их ждут теперь, когда Калигула стал императором, как вдруг пришло известие, что Тиберий жив. Это страшно испугало начальника тюрьмы. Он решил, что сообщение о смерти Тиберия было ложным, и Ирод все это подстроил, чтобы вовлечь его в беду. -- Обратно на цепь, сию же минуту! -- вскричал он сердито.-- И больше не жди, что я тебе когда-нибудь поверю. Пришлось Ироду встать из-за стола и печально возвращаться к себе в подвал. Но, как вы помните, Макрон не дал Тиберию долго наслаждаться жизнью -- зайдя в императорскую опочивальню, он задушил его подушкой. Весть о смерти Тиберия, на этот раз окончательной, вновь достигла Рима. Но начальник тюрьмы продержал Ирода в оковах всю ночь. Он не собирался рисковать. Калигула хотел сразу же освободить своего друга, но, как ни странно, отсоветовала делать это моя мать, которая была тогда в Байях, возле Мизена. Она сказала, что до похорон императора неприлично освобождать тех узников, кого он посадил в тюрьму за государственную измену. Будет куда лучше выглядеть, если Ирод, вернувшись в Рим, какое-то время посидит под домашним арестом. На том и порешили. Ирод приехал домой вместе с тюремщиком и должен был ходить в тюремной одежде. Когда официальный траур по Тиберию кончился, Калигула прислал ему записку, в которой просил его побриться, надеть чистое платье и приехать на следующий день к обеду во дворец. Казалось, все неприятности наконец остались позади. Я, наверно, не упоминал о смерти, за три года до того, дяди Ирода Филипа; он оставил вдову -- дочь Иродиады Саломею, которую считали самой прекрасной женщиной на Ближнем Востоке. Когда известие о смерти Филипа достигло Ирода, он тут же обратился к доверенному вольноотпущеннику Тиберия, который был в курсе всего, что касалось Востока, и убедил его оказать ему некую услугу. Вольноотпущенник должен был напомнить Тиберию, что у Филипа нет детей, и посоветовать ему не отдавать Башан, тетрархию, где тот правил, никому из родственников Ирода, а временно присоединить ее к Сирии для удобства управления. Вольноотпущенник ни в коем случае не должен был упоминать о подати, которая шла из тетрархии в императорскую казну и составляла сто шестьдесят тысяч золотых в год. Если Тиберий послушается его совета и велит написать губернатору Сирии, что Башан переходит к нему в подчинение, вольноотпущеннику следовало тайно добавить постскриптум того содержания, что деньги эти должны оставаться в казне Башана до тех пор, пока Филипу не назначат преемника. Ирод хотел сам заполучить и Башан, и эту дань. Поэтому, когда на обеде, устроенном в честь друга, благодарный Калигула наградил его за перенесенные страдания, пожаловав ему тетрархию вместе со всеми деньгами, присовокупив к этому титул царя, Ирод оказался очень и очень состоятельным человеком. Калигула велел также принести цепь, которую Ирод носил в тюрьме, и вручил ему вместо нее такую же, с той разницей, что все звенья ее были сделаны из чистого золота. Несколько дней спустя Ирод, позаботившись, чтобы старый германский вождь получил свободу, а кучер -- обвинительный приговор за клевету, тюрьму и плети, после которых он еле выжил, радостно отплыл на Восток, в свои новые владения. Киприда отправилась с мужем с еще большей радостью, чем он. Все то время, что он пробыл в заточении, она выглядела больной и удрученной, ведь такой верной и преданной жены было поискать; даже ела и пила она лишь то, что получал в тюрьме Ирод. Жила она в доме младшего брата мужа -- Ирода Поллиона. Теперь счастливая пара вновь воссоединилась и, как обычно в сопровождении Силы, отплыла в Башан через Египет. В Александрии они сошли на берег, чтобы нанести визит алабарху и засвидетельствовать ему свое почтение. Ирод хотел войти в город, не привлекая к себе внимания, так как не желал стать причиной стычек между евреями и греками, но евреи были вне себя от радости по поводу приезда еврейского царя, да еще пользующегося особой милостью императора. На пристани их встречала многочисленная толпа в праздничных одеждах; с криками "Осанна, Осанна!" и ликующими песнями она сопровождала их до еврейской части города, так называемой Дельты. Ирод делал все возможное, чтобы умерить всеобщие восторги, но Киприда была в таком восхищении от приема, столь непохожего на предыдущий, что ради нее он посмотрел сквозь пальцы на многие сумасбродства своих соотечественников. Александрийских греков охватила досада и зависть. Они одели "под царя" известного городского дурачка (вернее, играющего эту роль) по имени Баба, который обычно просил милостыню на главных площадях города, вызывая смех своим юродством. Они окружили его шутовским караулом с мечами из колбас, ветчинными щитами и свиными головами вместо шлемов и торжественно, всем напоказ, провели через Дельту. Толпа кричала: "Марин! Марин!", что значило "Царь! Царь!". Шествие остановилось у дома алабарха, затем у дома его брата Филона. Ирод посетил двух самых влиятельных греков и выразил свой протест. Он был краток. -- Я не забуду сегодняшний спектакль,-- сказал он,-- и, думаю, наступит день, когда вы пожалеете о нем. Из Александрии Ирод и Киприда направились морем в Яффу, а оттуда в Иерусалим, чтобы повидаться с детьми и первосвященником, с которым Ироду было необходимо наладить отношения. Ирод принес в дар иудейскому богу свои железные оковы,-- что вызвало большой эффект,-- повесив их на стене в сокровищнице храма. Затем они проехали через Самарию, пересекли границы Галилеи -- не отправив приветственного послания Антипе и Иродиаде -- и наконец достигли своего нового дома в Филиповой Кесарии, красивом городе, построенном Филипом на южных склонах горы Гермон и служившем ему столицей. Здесь они забрали деньги, скопившиеся после смерти Филипа в городской казне. Саломея, вдова Филипа, делала все возможное, чтобы завоевать Ирода, пускала в ход все свои чары, но ничего не добилась. Ирод сказал ей: -- Не спорю, ты очень хороша собой, очень любезна и остроумна, но припомни пословицу: "Переезжая в новый дом, не забудь захватить старой земли", другими словами, старый друг лучше новых двух. Моя дорогая Киприда -- единственная, кто будет царицей Башана. Вы сами можете представить, что Иродиада чуть с ума не сошла от зависти, услышав о том, какое счастье привалило Ироду. Киприда стала царицей, а она, Иродиада,-- всего-навсего жена какого-то тетрарха. Она попыталась разжечь в Антипе те же чувства, какие терзали ее, но ленивый старик был вполне доволен своим положением: всего лишь тетрарх, да, но зато очень и очень богатый, а каким титулом или титулами его величают, не имеет для него никакого значения. -- Ничтожество,-- сказала ему Иродиада. И он еще хочет, чтобы она уважала его! -- Только подумать, что мой братец, Ирод Агриппа, этот нищий -- ведь он совсем недавно искал у нас убежище, спасаясь от кредиторов, и если бы не наша доброта, не имел бы и корки хлеба на ужин,-- этот грубиян и мошенник, который оскорбил нас и сбежал в Сирию, откуда его с позором изгнали за предательство и чуть не арестовали в Антедоне за долги, а когда он вернулся в Рим, посадили в тюрьму за государственную измену,-- только подумать, что человек с такой репутацией, расточитель, за которым, где бы он ни был, тянется хвост из долгов, станет теперь царем и сможет смотреть на нас сверху вниз. На нас! Я этого не перенесу. Немедленно поезжай в Рим и заставь нового императора дать тебе хотя бы такие же почести, какие он дал Ироду. Антипа отвечал: -- Дорогая Иродиада, в твоих словах мало смысла. Мы живем здесь в довольстве и достатке, а если попробуем улучшить свое положение, можем навлечь на себя беду. После смерти Августа от Рима лучше держаться подальше. -- Я не буду с тобой разговаривать и спать в одной постели,-- сказала Иродиада,-- пока ты не дашь мне слово, что поедешь в Рим. Ирод узнал об этом разговоре от одного из своих клевретов при дворе Антипы, и когда, вскоре после этого, Антипа отплыл в Рим, Ирод отправил Калигуле письмо с капитаном быстроходного судна, пообещав ему большие деньги, если он опередит Антипу. Капитан, с риском для жизни, поднял все паруса и сумел получить награду. Когда Антипа предстал перед Калигулой, у того уже было в руках письмо Ирода. Ирод писал, что во время своего пребывания в Иерусалиме, он слышал серьезные обвинения по адресу своего дяди Антипы, которым сперва не поверил, однако в дальнейшем их истинность подтвердилась. Дядя не только вел изменническую переписку с Сеяном и Ливиллой в то время, как они готовили заговор с целью захвата империи -- это давняя история,-- но в самое последнее время обменивался письмами с парфянским царем, намеревавшимся с его помощью поднять на Ближнем Востоке повсеместный бунт против Рима. Царь Парфии обещал в награду за его вероломство дать Антипе Самарию, Иудею и собственное его, Ирода, царство-- Башан. В подтверждение своих слов Ирод упомянул, что в дворцовом арсенале Антипы находятся семьдесят тысяч доспехов. Каков еще может быть смысл этих секретных приготовлений к войне? Постоянная армия его дяди состоит из каких-то нескольких сотен человек -- обыкновенный почетный караул. Ведь не для римских войск он приготовил это снаряжение. Ирод, конечно, хитрил. Он прекрасно знал, что у Антипы не было абсолютно никаких воинственных намерений и что причиной столь чрезмерного количества доспехов была лишь любовь Антипы к хвастовству. Он получал большие доходы от Галилеи и Гилеада, и хотя гостеприимством не отличался, на дорогие вещи денег не жалел: он собирал доспехи, как богатые люди в Риме собирают статуи, картины и инкрустированную мебель. Но Ирод знал также, что это объяснение не придет в голову Калигуле, которому он не раз рассказывал о скупости Антипы. Поэтому, когда Антипа пришел в императорский дворец и приветствовал Калигулу, поздравляя с тем, что он унаследовал императорский трон, Калигула ответил ему весьма холодно и тут же спросил: -- Правда, тетрарх, что у тебя в арсенале есть семьдесят тысяч доспехов? Антипа, испуганный и удивленный, не мог этого отрицать, так как Ирод был осторожен и назвал точную цифру. Он лишь пробормотал, что доспехи эти служат для его личного удовольствия. Калигула сказал: -- Аудиенция окончена. Твои отговорки шиты белыми нитками. Завтра я решу, что с тобой делать. Антипа покинул дворец в замешательстве и тревоге. Вечером, за обедом, Калигула спросил меня: -- В каком это городе ты родился, дядя Клавдий? -- В Лионе,-- ответил я. -- Очень нездоровое место, да? -- поинтересовался Калигула, крутя в пальцах золотой кубок. -- У него репутация самого гнилого места во всех твоих владениях. Я виню климат Лиона в том, что он обрек меня, еще в детстве, на теперешнюю пассивную и бесполезную жизнь. -- Да, я припоминаю, ты как-то уже говорил об этом,-- сказал Калигула.-- Вот туда мы и отправим Антипу. Перемена климата пойдет ему на пользу. Для человека с таким горячим темпераментом в Галилее слишком жарко. На следующий день Калигула сказал Антипе, что он лишен сана тетрарха и должен отправиться в изгнание; в Остии уже ждет корабль, который отвезет его в Лион. Антипа отнесся к этому философически -- изгнание все же лучше, чем смерть,-- и, что делает ему честь, ни разу, насколько я знаю, ни словом не упрекнул Иродиаду, последовавшую за ним в Рим. Калигула написал Ироду письмо, где благодарил за своевременное предупреждение, и в награду за его верность отдавал ему тетрархию Антипы и все доходы с нее. Но, так как Иродиада была родная сестра Ирода, и Калигула это знал, он сказал ей, что она может оставить себе любое имущество, которым владеет в Галилее, и, если пожелает вернуться туда, будет жить там под его покровительством. Иродиада, слишком гордая, чтобы согласиться на это, отвечала, что Антипа всегда относился к ней хорошо и она не бросит его в беде. Она принялась было распространяться на эту тему, надеясь смягчить сердце Калигулы, но он ее оборвал. На следующий день Антипа и Иродиада отплыли в Лион. В Палестину они не вернулись. Благодарность Ирода не знала границ. Калигула показал мне его письмо. "...Но каков вояка,-- писал Ирод,-- семьдесят тысяч боевых доспехов -- и все для его личного удовольствия. Каждый день надевай другие, и то хватит на двести лет! Ну не обидно ли, что такой человек зря пропадает в Лионе. Тебе надо было отправить его в Германию, он собственноручно покорил бы ее. Твой отец всегда говорил: когда имеешь дело с германцами, единственный путь -- уничтожать их поголовно без всякой пощады, а тут к твоим услугам такой беспощадный, такой жадный до драки человек, что делает для себя запас в семьдесят тысяч доспехов, все по мерке". Ну и посмеялись мы над этим письмом! В конце Ирод добавлял, что должен приехать в Рим, чтобы лично поблагодарить Калигулу, так как перо и бумага не могут выразить всего того, что он чувствует. Он оставит своего брата Аристобула -- под присмотром Силы -- временным правителем Галилеи и Гилеада, а младшего брата, Ирода Поллиона,-- временным правителем Башана. Ирод приехал в Рим вместе с Кипридой и отдал кредиторам деньги до последней монеты, сообщая всем встречным и поперечным, что никогда больше не будет влезать в долги. В первый год правления Калигулы у Ирода не было никаких затруднений, стоящих того, чтобы о них говорить. Даже когда Калигула поссорился с моей матерью из-за Гемелла, которого он приказал убить,-- вы можете не сомневаться, что Ирод его отнюдь не отговаривал,-- и ей пришлось, как я писал в предыдущей книге, покончить с собой, Ирод был совершенно убежден в том, что Калигула по-прежнему верит в его преданность, и, чуть ли не единственный из ее друзей, надел по ней траур и присутствовал на похоронах. Я думаю, смерть ее была для Ирода большим ударом, но Калигуле он сказал так: -- Я был бы форменным негодяем, если бы не отдал последний долг духу моей благодетельницы. То, что ты выразил неудовольствие по поводу ее вмешательства в твои дела, должно было пробудить у госпожи Антонии глубочайшее горе и глубочайший стыд. Если бы я вызвал твою немилость подобным образом -- но об этом смешно и думать,-- я бы поступил так же, как она. Мой траур -- дань ее мужественному уходу из современного мира, в котором такие люди, как она, следующие традициям древности, оказываются неуместны. Калигула отнесся к его словам вполне благосклонно и сказал: -- Не волнуйся, Ирод, ты поступил, как должно. Она нанесла обиду мне, а не тебе. Но когда в результате болезни Калигула повредился в уме, объявил о своей божественной сущности и принялся отсекать головы изваяниям богов и заменять их слепками с собственной головы, Ирод не на шутку встревожился. Он был правителем многих тысяч евреев и предвидел, что его ждут неприятности. Первые признаки грядущей беды появились в Александрии, где его враги, греки, настояли на том, чтобы губернатор Египта принудил евреев воздвигнуть статуи императора в синагогах, подобно тому, как они сами воздвигали их в своих храмах, а также заставил их клясться, подобно грекам, его священным именем, принося присягу в суде. Губернатор Египта -- враг Агриппины и сторонник Тиберия Гемелла -- решил, что лучшим способом доказать верность Калигуле будет силой провести в жизнь императорский эдикт, хотя он касался только живших в городе греков. Когда евреи отказались признавать божественность Калигулы и поклоняться в синагогах его статуям, губернатор издал указ, в котором все живущие в Александрии евреи объявлялись чужеродцами и самозванцами. Греки праздновали победу. Начались погромы; богатых евреев, живших на широкую ногу в разных районах города рядом с греками и римлянами, изгоняли в узкие и тесные улочки Дельты. Было разграблено более четырехсот купеческих домов, а владельцы их убиты или искалечены. На тех, кто остался в живых, градом сыпались оскорбления. Потери убитыми и материальный ущерб были столь велики, что греки решили послать в Рим к Калигуле делегацию, которая должна была оправдать их поступок: мол, отказ евреев поклоняться императору привел в ярость наиболее молодых и необузданных александрийских греков, и те осмелились взять дело отмщения на себя. Евреи, в свою очередь, тоже послали делегацию во главе с братом алабарха Филоном, известным человеком, лучшим, как считали, философом в Египте. Когда Филон прибыл в Рим, он, естественно, нанес визит Ироду, с которым состоял теперь в родстве. Дело в том, что, заплатив алабарху восемь тысяч золотых долга, а также десять процентов этой суммы за два года -- чем привел того в полное замешательство, поскольку по закону еврей не может брать с единоверца проценты,-- Ирод выразил свою благодарность еще и тем, что обручил старшую дочь Беренику со старшим сыном алабарха. Филон попросил Ирода, чтобы тот вступился за него перед Калигулой, но Ирод ответил, что предпочитает не иметь к делегации никакого касательства: если дела примут серьезный оборот, он приложит все силы, чтобы смягчить гнев императора, а что гневаться тот будет жестоко, в этом нет никакого сомнения; больше он ничего пока сказать не может. Калигула милостиво выслушал греческую делегацию, а евреев, как и предвидел Ирод, сердито выгнал вон. Мало ли, что Август обещал свободу вероисповедания, заявил Калигула, сам он и слышать об этом не хочет; Август давным-давно умер, а его дурацкие эдикты устарели. -- Ваш Бог -- я. Никаких других богов у вас не будет. Филон обернулся к остальным членам делегации и сказал: -- Я рад, что мы приехали сюда; эти слова -- сознательный вызов Богу Живому. Теперь мы можем быть спокойны, что этого глупца ждет печальный конец. Хорошо, что ни один из придворных не понимал по-еврейски. Калигула отправил губернатору Египта послание, где говорилось, что, применив силу в знак протеста против вероломства евреев, греки выполнили свой верноподданнический долг, и, если евреи будут упорствовать в своем неповиновении, он явится в Александрию во главе войска и уничтожит их всех до одного. А пока он приказал заключить в тюрьму алабарха и всех высших должностных лиц еврейской колонии. Он объяснил, что, не будь алабарх в родстве с его другом Иродом Агриппой, он приказал бы казнить как его самого, так и его брата Филона. Единственное, что покамест смог сделать Ирод для александрийских евреев, это избавить их от губернатора Египта. Он уговорил Калигулу его арестовать на том основании, что тот в свое время враждебно относился к Агриппине (между прочим, матери Калигулы), и отправить в изгнание на один из греческих островов. Затем Ирод сказал Калигуле, который уже стал испытывать нехватку в деньгах: -- Надо посмотреть, что мне удастся сделать в Палестине, чтобы раздобыть деньги для твоей казны. Аристобул сообщает, что этот забияка, мой дядя Антипа, был еще богаче, чем мы предполагали. Раз ты отправляешься завоевывать Британию и Германию -- кстати, если окажешься случайно в Лионе, передай от меня горячий привет Антипе и Иродиаде,-- в Риме будет очень тоскливо тем, кто останется здесь. Самое время мне тоже уехать и посетить мое царство; как только я услышу, что ты возвращаешься, я поспешу обратно; надеюсь, ты будешь доволен результатами моей поездки. А дело было в том, что из Палестины к Ироду пришли весьма тревожные известия. Он отплыл на Восток в тот самый день, на который Калигула назначил начало своего нелепого похода,-- в действительности прошло около года, прежде чем он покинул Рим. Калигула отдал приказ, чтобы его статую поставили в святилище иерусалимского храма -- скрытом от всех глаз внутреннем покое, где, как считали иудеи, обитал в кедровом ларце их Бог и куда лишь один раз в год заходил первосвященник. Калигула приказал также, чтобы в праздничные дни статую выносили из святилища в наружный храмовый двор, где бы ей могли поклоняться все собравшиеся, равно иудеи и люди других верований. Он то ли не знал, то ли и знать не желал, о том благоговейном страхе, с каким иудеи относятся к своему божеству. Когда новый губернатор Иудеи, присланный на место Понтия Пилата (который, кстати сказать, вернувшись в Рим, покончил с собой), прочитал в Иерусалиме этот приказ, начались такие невероятные беспорядки, жители так буйствовали, что губернатор был вынужден укрыться в своем лагере за пределами города, где оказался по сути дела в осаде. Известие об этом застало Калигулу в Лионе. Он впал в страшную ярость и отправил депешу новому губернатору Сирии, сменившему моего друга Вителлия, где приказывал ему сформировать вооруженный отряд из сирийских вспомогательных войск и пойти во главе этого отряда и двух римских полков в Иудею, чтобы силой оружия добиться повиновения. Губернатор -- по имени Публий Петроний -- был солдатом старой школы. Он не теряя времени исполнил императорский приказ -- в той части, которая касалась подготовки похода,-- и двинулся к Акре. Отсюда он отправил письмо первосвященнику и старейшинам еврейской колонии, где писал о полученных им инструкциях и своей готовности провести их в жизнь. Тем временем Ирод тоже вступил в игру, хотя держался по возможности в тени. Он тайно связался с первосвященником и порекомендовал ему, какому курсу тому лучше следовать. По его совету губернатора Иудеи вместе с гарнизоном отправили под надежным эскортом в Акру, где находился Петроний. За ним последовала десятитысячная делегация первых людей еврейской колонии, обратившихся к нему с мольбой не совершать чудовищное святотатство, которое приведет к гибели родину их отцов, ведь ее тут же поразит проклятье. Они сказали, что клялись в политической верности Риму и им нельзя предъявить претензии в том, что они нарушили эту клятву или отказывались платить налоги, но прежде всего они должны быть верны Богу своих предков, который хранил их в прошлом (если они не нарушали Его закона) и строго-настрого запретил поклоняться другим божествам в своем храме. Петроний ответил им: -- Я не берусь обсуждать вопросы религии. Возможно, все обстоит так, как вы сказали, возможно -- иначе. Моя верность императору не делится на две половины: религиозную и политическую. Это слепая верность. Я его слуга и должен выполнять его приказания, будь что будет. Евреи ответили: -- А мы верные слуги нашего Бога и станем выполнять Его приказания, будь что будет. Дело зашло в тупик. Петроний двинулся в Галилею. По совету Ирода против него не было предпринято никаких враждебных действий, но, хотя подошло время осеннего сева, поля оставались невспаханными, а люди надели траур и посыпали головы пеплом. Торговля замерла, ремесленники бездействовали. В Кесарии (той, что в Самарии) Петрония ждала новая делегация во главе с братом Ирода Аристобулом; губернатора вновь заверили, что у евреев нет никаких воинственных намерений, но, если он и дальше будет настаивать на выполнении приказа императора, богобоязненные евреи потеряют всякий интерес к жизни и страна будет разорена. Петроний не знал, как ему быть. Он хотел обратиться к Ироду за помощью или советом, но тот, чувствуя шаткость своего положения, успел отплыть в Рим. Петрония не страшила встреча с самым яростным врагом, будь то в регулярном бою или когда противник с криком кидался на него из засады, но что было делать этому старому воину, если почтенные старцы подходили к нему и склоняли перед ним головы со словами: -- Мы не оказываем сопротивления. Мы верные данники Рима, но наша религия требует отдавать должное Богу наших отцов, по закону которого мы жили с самого детства; убей нас, если хочешь, мы не можем жить, видя надругательства над нашим Богом. Петроний ответил им прямо. Он сказал, что долг римлянина велит ему держать клятву верности, данную императору, и повиноваться ему без рассуждений; они сами видят, что при тех воинских силах, которые он имеет под своим началом, ему ничего не стоит выполнить полученный приказ. Однако он не может не отметить проявленную ими твердость и то, что они воздержались от насилия. Он признался, что, будучи человеком разумным и гуманным, он просто не в состоянии поступить так, как от него требует приказ, хотя, как официальное лицо, знает, в чем заключается его долг. Не подобает римлянину убивать безоружных стариков за то только, что они чтят Бога своих предков. Петроний сказал, что снова напишет Калигуле и представит все обстоятельства в самом благоприятном для них свете. Вполне вероятно, что наградой ему будет смерть, но если, пожертвовав своей жизнью, он спасет жизнь тысяч трудолюбивых мирных жителей провинции, он готов на это. Он просил их приободриться и надеяться на лучшее. Первое, что надо сделать, как только он напишет письмо -- а он напишет его сегодня же утром,-- это выйти на поля. Если землю по-прежнему не обрабатывать, это приведет к голоду, а за ним последуют разбои и мор, и дело примет куда худший оборот, чем сейчас. Случилось так, что, пока он говорил, западный ветер нагнал грозовые тучи и начался сильный ливень. В том году обычные осенние дожди не выпадали ни разу и время для них прошло, так что ливень этот сочли счастливым предзнаменованием, и толпы евреев в траурных одеждах с песнями разошлись в разные стороны, радостно прославляя небеса. Дождь лил, не переставая, и вскоре земля снова ожила. Петроний сдержал слово. Он отправил Калигуле письмо, где сообщал об упорстве евреев и просил пересмотреть его решение. Евреи глубоко его чтят, но утверждают, будто страну поразит проклятье, если в их храме будет воздвигнута чья-либо статуя, даже статуя их славного императора. Он особенно подчеркнул то, что отчаявшиеся жители страны перестали обрабатывать землю и теперь есть только два выхода: первый -- воздвигнуть статую в храме и обречь страну на разорение, что приведет к огромным потерям в налогах и сборах, идущих в Рим, второй -- отменить императорский приказ и заслужить вечную благодарность прекрасного народа. Он умолял императора по крайней мере отложить посвящение статуи, пока не будет собран урожай. Но еще до того, как это письмо прибыло в Рим, заступником иудеев и их Бога выступил вернувшийся из Малой Азии Ирод Агриппа. Они с Калигулой горячо приветствовали друг друга после долгой разлуки, и Ирод отдал ему привезенные с Востока огромные сундуки, полные золота, самоцветов и других ценных вещей. Часть этого была из его собственной сокровищницы, другая -- из сокровищницы Антипы, а остальное, как я полагаю, он заимствовал из подношений, принесенных ему в дар евреями Александрии. Ирод пригласил Калигулу на самый роскошный пир, какой когда-либо устраивали в Риме; никто и не слышал о таких деликатесах, которые подавали на стол: огромные пироги с начинкой из птичьих языков, необыкновенно нежная рыба, привезенная в бочках из Индии, жаркое из мяса животного неведомой породы, похожего на молодого слона, но покрытого шерстью -- его нашли на Кавказе во льду промерзшего до дна озера и доставили в Рим, обложив снегом, через Армению, Антиохию и Родос. Калигула был поражен великолепием стола и признался, что у него не хватило бы выдумки на такой подбор необыкновенных яств, даже если бы хватило денег. Напитки были столь же удивительные, как яства, и по мере того, как пиршество шло к концу, Калигула все больше веселел и наконец, заявив, что все его прошлые милости по отношению к Ироду не стоят даже упоминания, пообещал даровать тому все, что в его силах. -- Проси у меня все, чего хочешь, дражайший Ирод,-- сказал Калигула,-- и это будет твое.-- И повторил: -- Все, что хочешь. Клянусь своей божественной сутью, я дарую это тебе. Ирод стал заверять его, что устроил этот пир вовсе не для того, чтобы добиться благодеяний. Он сказал, что Калигула и так сделал для него больше, чем любой другой правитель для своего подданного или союзника за всю историю мира, как о том свидетельствуют предания. Он сказал, что ему абсолютно ничего не надо, и единственное, чего бы он хотел,-- хоть в какой-то мере выразить свою благодарность. Однако Калигула, продолжая подливать вино в хрустальный бокал, продолжал настаивать: может быть, у Ирода все же есть какое-нибудь сокровенное желание? Какое-нибудь новое царство на Востоке? Халкида или Итурия? Ему стоит только пожелать. Ирод: -- О самый щедрый, великодушный, божественный цезарь, повторяю, что для себя лично я не хочу ничего. Единственное, о чем я мечтаю, это почетное право служить тебе. Но ты прочитал мои мысли. Ничто не может ускользнуть от твоего проницательного взора. Действительно, у меня есть к тебе одна просьба, но этот дар принесет пользу прежде всего тебе самому. Моя награда будет лишь в том, что я дал тебе совет. Эти слова раздразнили любопытство Калигулы. - Не бойся, проси, Ирод, -- сказал он. -- Ведь я поклялся, что исполню твою просьбу. Разве я не хозяин своего слова? -- В таком случае мое единственное желание заключается в том,-- сказал Ирод,-- чтобы ты перестал и думать о воздвижении своей статуи в храме Иерусалима. Наступило долгое молчание. Я присутствовал на этом историческом пиру и не могу припомнить, чтобы когда-либо в жизни мне было так не по себе, как тогда, когда я ожидал, к чему приведет бесстрашие Ирода. Как, скажите на милость, должен был поступить Калигула? Он поклялся своей божественной сущностью выполнить просьбу Ирода, причем в присутствии множества свидетелей, и вместе с тем, не брать же ему назад свое слово унизить этого иудейского Бога, который, единственный из всех богов мира, не желал ему покориться?! Наконец Калигула заговорил. Кротко, чуть ли не умоляюще, словно надеясь, что Ирод поможет решить дилемму, он сказал: -- Не понимаю, дражайший Ирод, почему исполнение твоей просьбы пойдет мне на пользу? Ирод продумал этот разговор во всех деталях еще прежде, чем сел за стол, и теперь ответил с кажущейся серьезностью: -- Потому, цезарь, что, поместив свою священную статую в иерусалимском храме, ты не приумножишь свою славу. Как раз наоборот. Ты знаешь, что представляет собой статуя, которая находится в самом внутреннем покое храма, в его святая святых, и какие обряды совершаются там по праздникам? Нет? Тогда послушай, и ты сразу поймешь, что злостное упрямство, как ты считал, моих единоверцев, есть не что иное, как нежелание твоих верных подданных повредить своему императору. У иудеев, цезарь, очень странный Бог. Его называют анти-Бог. У него глубокое отвращение к статуям, в особенности к статуям с величественной и горделивой осанкой, таким, как статуи греческих богов. Чтобы показать свою ненависть к другим божествам, он велел воздвигнуть во внутреннем покое храма большое, кое-как сделанное нелепое изваяние осла с огромными ушами, большущими зубами и невероятных размеров гениталиями. Каждый праздник священники поносят статую, читая самые мерзкие заклинания и забрасывая ее экскрементами и отвратительными отбросами, а затем вывозят на тачке во двор храма, чтобы все молящиеся могли поносить ее таким же образом, так что весь храм воняет, подобно выгребной яме. Церемония эта совершается тайно, к ней допускаются только иудеи, да и им запрещено рассказывать об этом под страхом проклятия. К тому же им стыдно. Теперь ты понял, да? Старейшины евреев боятся, что, появись твоя статуя в храме, это может привести к серьезному недоразумению: движимые религиозным фанатизмом, простые люди могут подвергнуть ее тяжелейшим надругательствам, думая, что своим пылом выражают почтение к тебе. Но, как я уже говорил, природный такт и святая печать молчания, наложенная на их уста, не позволили им объяснить нашему другу Петронию, почему они скорее умрут, чем дадут ему исполнить твой приказ. Счастье, что я могу сказать тебе то, чего они не могут. Я только наполовину еврей, по матери. Возможно, это избавит меня от проклятия. Так или иначе, я решил рискнуть ради тебя. Калигула, жадно слушавший Ирода, принял все это за чистую монету, и даже меня его серьезный вид и тон чуть было не ввели в заблуждение. -- Если бы эти дураки были со мной так же откровенны, как ты, дражайший Ирод,-- только и сказал Калигула,-- это избавило бы нас всех от кучи неприятностей. Как ты думаешь, Петроний уже выполнил приказ? -- Надеюсь, что нет,-- ответил Ирод. Калигула тут же написал Петронию короткое письмо: "Если ты уже поставил мою статую в храме, как я велел, пусть она там и остается, но следи, чтобы все обряды совершались под неусыпным надзором римских солдат. Если еще нет, распусти свою армию и забудь про все это дело. Следуя совету Ирода Агриппы, я пришел к заключению, что данный храм -- крайне неподходящее место для моей Священной Статуи". Это письмо разминулось с письмом Петрония, прочитав которое Калигула пришел в страшную ярость: как он осмелился так писать, как осмелился делать попытки заставить его изменить свое решение из какой-то там жалости. Поэтому ответил он Петронию следующим образом: "Раз, судя по всему, взятки евреев для тебя дороже моей императорской воли, советую тебе быстро и безболезненно покончить с собой, прежде чем я так накажу тебя в назидание другим, что об этом не забудут до скончания веков". К счастью, второе письмо Калигулы запоздало -- корабль лишился грот-мачты между Родосом и Кипром и несколько дней не мог плыть дальше -- поэтому известие о смерти Калигулы опередило его. Петроний был готов принять иудаизм, так легко у него стало на сердце. Здесь кончается первая часть истории Ирода Агриппы; остальное вы узнаете по мере того, как я буду рассказывать свою собственную историю. ГЛАВА V Вот мы и вернулись к тому моменту, когда меня носили по Большому дворцовому двору на плечах два гвардейских капрала, а вокруг толпились германцы, потрясая ассагаями в знак верности. Наконец я уговорил капралов опустить меня на землю, а четверых германцев пойти за моим портшезом. Они принесли его, и я забрался внутрь. Мне сказали, что решено отнести меня в лагерь гвардейцев в противоположном конце города, где мне ничто не будет угрожать,-- они опасались покушений на мою жизнь. Я снова начал было протестовать, как вдруг увидел какое-то яркое пятно в последних рядах толпы. Мне махала, описывая круги, рука в пурпурном рукаве, и я сразу вспомнил свои школьные дни. Я сказал солдатам: -- Кажется, я вижу там царя Ирода Агриппу. Если он хочет со мной говорить, пусть подойдет. Во время убийства Калигулы Ирод был неподалеку. Он вышел следом за нами из театра, но его отвел в сторону один из заговорщиков под предлогом, что хочет его попросить обратиться к императору за какой-то милостью. Так что, как был убит Калигула, Ирод не видел. Я достаточно хорошо его знаю, чтобы не сомневаться в том, что Ирод сумел бы спасти ему жизнь каким-нибудь фокусом; увидев труп Калигулы, он не стал скрывать горя, причиненного смертью бывшего покровителя. Он нежно обнял его, хотя тот был весь в крови, и отнес на руках во дворец, где положил на постель в императорской опочивальне. Он даже послал за врачами, точно Калигула был еще жив и его могли излечить. Затем вышел из дворца через другую дверь и не теряя времени направился в театр, где подсказал Мнестеру его знаменитую речь, ту, что успокоила разъяренных германцев и помешала устроить резню в отместку за убийство их повелителя. После чего Ирод снова поспешил во дворец. Услышав, что случилось со мной, он не побоялся пойти в Большой двор, чтобы узнать, не нуждаюсь ли я в его помощи. Должен признаться, что его кривая улыбка -- один уголок рта вверх, другой вниз--сильно меня приободрила. Прежде всего он сказал: -- Прими мои поздравления, цезарь, по поводу твоего избрания. Желаю, чтобы ты много лет владел тем почетным титулом, который эти храбрые воины даровали тебе, а себе желаю прославиться тем, что стал первым твоим союзником. Гвардейцы во все горло крикнули "ура!". Затем, подойдя ко мне вплотную и сжав мне руку обеими руками, Ирод горячо заговорил по-финикийски. Он знал, что я знаком с этим языком, так как занимался историей Карфагена, а солдаты его не понимают. Ирод не дал мне возможности прервать себя: -- Послушай меня, Клавдий. Я знаю, что ты чувствуешь. Я знаю, что ты вовсе не хочешь быть императором, но ради всех нас и самого себя не будь дураком. Не выпускай из рук то, что боги даровали тебе по собственному почину. Мне нетрудно угадать, о чем ты думаешь. Ты собираешься передать свою власть сенату, как только солдаты отпустят тебя. Безумие! Это развяжет гражданскую войну. Сенат -- стадо баранов, это так, но среди них есть несколько волков, готовых, как только ты сложишь свои полномочия, сражаться Друг с другом, чтобы ими завладеть. Хотя бы Азиатик, не говоря уж о Виниции. Они оба участвовали в заговоре и теперь из страха, что их казнят, готовы на любой отчаянный шаг. Виниции и так уже считает себя цезарем после женитьбы на твоей племяннице Лесбии. Он вызовет ее из изгнания, и они образуют очень крепкий союз. Если не Азиатик или Виниции, так кто-нибудь другой, возможно Винициан. Ты единственный бесспорный император для римлян, к тому же за твоей спиной армия. Если ты не возьмешь на себя ответственность из-за каких-то нелепых предрассудков, ты все погубишь. Больше мне нечего сказать. Обдумай мои слова и не вешай носа. Затем он обернулся к солдатам и крикнул: -- Римляне, вас я тоже поздравляю. Вы не могли сделать лучший выбор. Ваш новый император храбр, великодушен, учен и справедлив. Вы можете ему доверять так же, как доверяли его славному брату Германику. Не давайте одурачить себя никаким сенаторам и полковникам. Стойте за императора Клавдия, и он будет стоять за вас. Самое для него безопасное место -- ваш лагерь. И я посоветовал ему щедро вознаградить вас за вашу преданность. С этими словами Ирод скрылся. Меня отнесли в портшезе в лагерь, проделав весь путь рысцой. Как только один из носильщиков выказывал признаки усталости, его сменял другой. Впереди с криками бежали германцы. Все тело у меня затекло; я был совершенно спокоен, но ни разу в жизни не чувствовал себя таким несчастным. Ирод ушел, и будущее снова стало казаться мне безнадежным. Только мы достигли священной дороги у подножья Палатинского холма, как к нам поспешно приблизились два посланца сената, чтобы перехватить нас и выразить протест против незаконного присвоения власти. Это были два "защитника народа",-- по-латыни "трибуны". (Со времени республики, когда трибуны отстаивали права простых людей против деспотических посягательств знати, их личность считалась неприкосновенной, и, хотя они не претендовали на законодательную власть, они добились от аристократии привилегии накладывать вето на любое неугодное им постановление сената. Но Август и два его преемника на императорском престоле присвоили себе это звание вместе с его прерогативами, так что настоящие трибуны, хоть и избирались и исполняли определенные функции под руководством императора, потеряли свой первоначальный вес.) Сенат выбрал их в качестве посланцев не только, чтобы показать, будто весь Рим поддерживает его протест, но и потому, что неприкосновенность их личности должна была спасти их от нападок солдат. Эти защитники народа, с которыми я лично не был знаком, не проявили особой храбрости: когда мы остановились, чтобы вступить с ними в переговоры, они даже не осмелились повторить те суровые слова, которые, как я позднее узнал, им было поручено мне передать. Они назвали меня "цезарь" -- титул, на который я еще не мог притязать, так как не принадлежу к роду Юлия Цезаря,-- и очень робко сказали: -- Прости нас, цезарь, но сенаторы будут тебе крайне признательны, если ты немедленно прибудешь в сенат; они весьма интересуются тем, каковы твои намерения. Я бы охотно пошел туда, но гвардейцы и слышать об этом не хотели. К сенату они не питали ничего, кроме презрения, и раз уж выбрали своего императора, были намерены не спускать с него глаз и противиться любой попытке сената возродить республику или назначить другого императора. Послышались сердитые крики: "Убирайтесь", "Скажите сенату, чтобы занимался своими делами и не мешал нам заниматься своими", "Мы не позволим, чтобы нового императора тоже зарезали". Я высунулся в окошечко портшеза и сказал: -- Будьте так добры, передайте сенаторам, что я свидетельствую им свое почтение, и сообщите, что в данный момент я не могу воспользоваться их милостивым приглашением. Я получил другое... еще раньше. Сержанты, капралы и солдаты императорской гвардии несут меня к себе в лагерь, где мне будет оказано всяческое гостеприимство. Я могу поплатиться жизнью, если оскорблю этих преданных воинов. И мы снова пустились в путь. -- Ну и шутник наш новый император! -- хохотали гвардейцы. В лагере нас встретили с еще большим энтузиазмом. Гвардейская дивизия состояла из двенадцати тысяч пехотинцев и приданной им конницы. Здесь уже не только сержанты и капралы, но и капитаны с полковниками провозгласили меня императором. Я поблагодарил их за благосклонность ко мне, однако попытался по мере сил их расхолодить. Я сказал, что не могу согласиться стать императором, пока меня не избрал на императорский пост сенат, облеченный на то полномочием. Я был препровожден в штаб-квартиру, где со мной обращались с непривычной для меня почтительностью, но где я фактически был узником. Что касается заговорщиков, то, убедившись, что Калигула мертв, и убежав от преследовавших их германцев, а также носильщиков императора и придворной охраны, которые тоже кинулись за убийцами, призывая к отмщению, они поспешили скрыться в доме Виниция, возле рыночной площади. Здесь их ожидали командиры трех городских полков -- единственные соединения регулярной армии, расположенные в самом Риме, кроме дворцовых караульных гвардейцев и городских стражников. Эти полковники не принимали активного участия в заговоре, но обещали предоставить свои полки сенату, как только Калигула будет убит и восстановлена республика. Кассий настаивал на том, чтобы кто-нибудь пошел и убил меня и Цезонию -- при нашем тесном родстве с Калигулой нас просто нельзя было оставить в живых. Сделать это вызвался полковник по имени Луп, шурин командующего гвардией. Он поспешил во дворец и, пройдя с мечом в руке через множество пустых комнат, вошел наконец в императорскую спальню, где, окровавленное, ужасное, лежало тело Калигулы в том виде, в каком его оставил Ирод. Но теперь на кровати сидела Цезония, положив его голову себе на колени, а к ее ногам прильнула Друзилла, единственный ребенок Калигулы. Войдя, Луп услышал, как Цезония причитает: -- О супруг мой, почему не послушал ты моего совета? Увидев меч в руках Лупа, она встревоженно взглянула ему в лицо и, поняв, что ее участь решена, вытянула шею. -- Сделай чисто свою работу,-- сказала она.-- Не так, как другие убийцы, которые изгадили все дело. Цезония была не из трусливых. Луп нанес ей удар, и ее голова упала на пол. Друзилла кинулась на него, царапаясь и кусаясь. Луп ухватил ее за ноги, размахнулся и вышиб ей мозги, ударив головой о мраморную колонну. Конечно, слышать об убийстве ребенка всегда неприятно, но поверьте мне, если бы вы знали эту любимицу отца, крошку Друзиллу, вы бы с удовольствием сделали то же, что Луп. С тех пор было много споров насчет значения слов, обращенных Цезонией к трупу, и действительно, толковать их можно по-разному. Одни считают, что речь шла о совете убить Кассия, о чьих намерениях она подозревала, прежде чем он успеет их осуществить. Так объясняли ее слова те, кто винят Цезонию в безумии Калигулы, она, мол, довела его до умопомрачения, давая ему приворотное зелье, которое полностью привязало его к ней. Другие думают, и должен сказать, я с ними согласен, что Цезония имела в виду свой совет мужу смягчить, как он называл это, "непреклонную твердость" и вести себя более разумно и гуманно. Затем, чтобы выполнить до конца свою задачу, Луп принялся разыскивать меня. Но к этому времени уже послышались крики: "Да здравствует император Клавдий!" Он остановился в дверях зала, где собрались на совет гвардейцы и, когда увидел, насколько я стал популярен, испугался и потихоньку оттуда улизнул. На рыночной площади возбужденные толпы горожан не могли решить, что делать,-- то ли орать до хрипоты "ура!" в честь убийц, то ли вопить во все горло, требуя их крови. Прошел слух, что Калигула вовсе не убит, что все это -- хитроумный розыгрыш, организованный им самим, и он только ждет, когда люди выразят радость по поводу его смерти, чтобы начать массовую резню. Это он и имел в виду, когда обещал показать вечером новую пьесу под названием "Смерть, разрушение и тайны преисподней". Осторожность восторжествовала, и толпа только начала было кричать, чтобы выразить свою верность: "Найдем убийц!", "Отомстим за смерть нашего славного императора!", как на ростральную трибуну взошел Азиатик, человек с внушительной внешностью, пользовавшийся полным доверием Калигулы. -- Вы ищете убийц? -- воскликнул он.-- Я тоже. Я хочу поздравить их. Я об одном только жалею -- что не я нанес удар. Калигула был низкий человек, и, убив его, они поступили благородно. Римляне, не будьте идиотами! Вы все ненавидели Калигулу и теперь, когда он мертв, можете спокойно вздохнуть. Расходитесь по домам и отпразднуйте его смерть песнями и вином. Неподалеку стояли подтянутые сюда три или четыре роты из городских полков, и Азиатик сказал им: -- Солдаты, мы рассчитываем на то, что вы будете поддерживать порядок. Верховная власть в Риме снова в руках сената. Мы снова республика. Подчиняйтесь приказам сената, и, даю вам слово, к тому времени, когда все войдет в свою колею, каждый из вас станет значительно богаче. Следите, чтобы не было ни грабежей, ни уличных беспорядков. Любое посягательство на жизнь или имущество граждан будет караться смертью. Горожане тут же переменили тон и принялись приветствовать убийц, сенат и самого Азиатика. Те из заговорщиков, кто были сенаторами, стали уходить из дома Виниция в здание сената на срочно созванное консулами совещание, и тут с Палатинского холма сбежал Луп с известием, что гвардейцы провозгласили меня императором и теперь поспешно увозят в свой лагерь. Было решено послать мне угрожающее письмо с защитниками народа; их посадили на кавалерийских лошадей и велели обязательно меня перехватить. Они должны были передать письмо, умолчав о том, что оно послано сенатом не в полном составе; я уже рассказывал вам, как, когда дошло до дела, угроза потеряла почти всю свою силу. Другие заговорщики, гвардейские офицеры во главе с Кассием, захватили крепость на Капитолийском холме при помощи солдат одного из городских батальонов. Хотел бы я быть очевидцем этого исторического совещания сената, куда собрались не только все сенаторы, но и многие всадники, и прочие люди, которым там было совсем не место. Как только стало известно об успешном захвате крепости, все покинули здание сената и перешли в храм Юпитера, который был поблизости, считая, что там безопаснее. Но сами перед собой они оправдывались тем, что официально сенатское здание называлось "Дом Юлия" и свободным людям не пристало собираться в месте, посвященном династии, от тирании которой они наконец счастливо избавились. Удобно устроившись на скамьях храма, все одновременно заговорили. Многие сенаторы кричали, что самую память о цезарях надо стереть с лица земли, статуи их разбить, храмы разрушить. Но тут поднялись консулы и призвали присутствующих к порядку. -- Не все сразу, сиятельные отцы,-- говорили они,-- не все сразу. Консулы предложили произнести речь сенатору по имени Сентий -- у него всегда была речь наготове, и говорил он громко и убедительно. Они надеялись, что, если кто-нибудь начнет говорить по принятой форме, сенаторы перестанут во все горло обмениваться с соседями поздравлениями и возражениями и можно будет спокойно приступить к делу. Сентий: -- Отцы сенаторы,-- начал он,-- я не верю сам себе! Осознаете ли вы, что мы наконец свободны, что мы не рабы и не подвластны более безумству тирана? О, я верю: ваши сердца бьются так же сильно, с такой же гордостью, как и мое, хотя кто отважится предсказать, сколько времени продлится это блаженство. Так или иначе, будем радоваться, будем счастливы, пока это возможно. Прошло почти сто лет с тех пор, как в этом славном, древнем городе граждане провозглашали: "Мы свободны". Ни вы, ни я не можем припомнить, с каким чувством в те времена произносились эти дивные слова, но сейчас, в эту минуту, у меня удивительно легко на душе. Сколь блаженны дряхлые старики, которые, прожив долгую жизнь в ярме, могут испустить последний вздох с этим сладостным возгласом на устах: "Мы свободны!" Сколь поучительно для людей молодых, коим свобода была пустой звук, слышать всеобщий крик: "Мы свободны!", понимая, что это значит. Но, сиятельные отцы, мы не должны забывать, что сохранить свободу может лишь добродетель. Зло тирании в том, что она стоит на пути добродетели. Тирания учит нас лести и малодушию. При тиране мы лишь соломинки, несомые ветром его прихотей и капризов. Первым тираном в Риме был Юлий Цезарь. С тех пор мы претерпели множество различных несчастий. Ибо после Юлия каждый следующий император, который нами правил, был хуже предыдущего. Все они назначали своим преемником человека еще более мерзкого. Эти императоры ненавидели добродетель лютой ненавистью. Худшим из них был Гай Калигула, враг людей и богов -- да претерпит жестокие муки его дух! Стоило тирану причинить человеку зло, как он начинал подозревать этого человека в том, что тот затаил на него обиду, даже если он никак этого не проявлял. Против него фабриковали уголовное дело, присуждали его к смертной казни и тут же приводили приговор в исполнение. Так произошло с моим шурином, очень достойным, честным всадником. Но теперь, повторяю, мы свободны. Теперь мы отвечаем только друг перед другом. Отныне здесь снова будет звучать свободная речь, будут приниматься свободные решения. Мы должны сознаться, что были трусами, что жили, как рабы, что мы слышали о невыносимых бедствиях, поражавших наших соседей, но до тех пор, пока это не касалось нас самих, мы не размыкали уст. Отцы сенаторы, давайте постановим воздать величайшие почести тираноубийцам, особенно Кассию Херее, который был инициатором всего этого героического деяния. Имя его должно быть покрытым большей славой, чем имя Брута, убившего Юлия Цезаря, или тезки Кассия, бывшего рядом с Брутом и тоже нанесшего удар: ведь Брут и Кассий своим поступком ввергли страну в гражданскую войну, которая привела ее к глубочайшему упадку и бедствиям. А деяние Кассия Хереи не может к этому привести. Как истинный римлянин, он предоставил себя в распоряжение сената и вручил нам в дар драгоценную свободу, которой мы так долго, увы, очень долго, были лишены! Эта пустая речь была встречена громкими и восторженными возгласами. Почему-то никто не вспомнил о том, что Сентий имел печальную славу одного из первых подхалимов Калигулы и даже получил прозвище "комнатная собачонка". Но сидевший рядом с ним сенатор вдруг заметил на пальце Сентия золотой перстень с огромной камеей из цветного стекла с изображением Калигулы. Сенатор этот раньше тоже был "комнатной собачонкой", но теперь, желая превзойти Сентия в республиканских чувствах, он сдернул с его пальца перстень и с благородным негодованием швырнул на пол. Все принялись дружно его топтать. Эта сцена была прервана приходом Кассия Хереи. Его сопровождали Аквила и Тигр, два других гвардейских офицера, участвовавших в убийстве, и Луп. Даже не взглянув на переполненные скамьи приветствующих его сенаторов и всадников, Кассий направился прямиком к консулам и отдал им честь. -- Какой сегодня пароль? -- спросил он. Ликующие сенаторы почувствовали, что это самый великий день в их жизни. При республике консулы совместно командовали военными силами, если только не назначался диктатор, который имел более высокое звание; но прошло уже более восьмидесяти лет с тех пор, как они давали на день пароль. Старший консул, еще одна "комнатная собачонка", надувшись от важности, ответил: -- Пароль, полковник, свобода! Прошло десять минут, пока приветственные возгласы стихли настолько, что снова стал слышен голос консула. Он поднялся и встревоженно сообщил, что вернулись трибуны, посланные ко мне от имени сената, и передали, что я, по моим словам, не могу выполнить их требование прибыть в сенат, так как меня насильственно забирают в лагерь гвардейцев. Это известие вызвало на скамьях замешательство и даже испуг, началась беспорядочная дискуссия, закончившаяся тем, что по предложению моего друга Вителлия решили послать за царем Иродом Агриппой. Ирод, как человек посторонний, однако бывший в курсе всех политических событий, к тому же пользующийся прекрасной репутацией и на Западе, и на Востоке, вполне мог дать сенату подходящий совет. Кто-то поддержал Вителлия, указав на то, что, как известно, Ирод имеет на меня большое влияние и его уважают в императорской гвардии, в то же время он всегда был расположен к сенату, где у него есть много личных друзей. Поэтому к Ироду послали нарочного с просьбой как можно скорее прийти на совещание. Я полагаю, что Ирод сам все это подстроил, но не могу сказать наверняка. Во всяком случае, он не спешил откликнуться на приглашение, хотя и не особенно тянул. Он послал вниз из спальни слугу сказать нарочному, что он спустится через несколько минут, но в данный момент не может, так как не вполне одет. Через некоторое время Ирод сошел вниз, благоухая очень резкими восточными духами, которые называются пачули; считалось, что этот запах производит неотразимый эффект на Киприду. Стоило Калигуле учуять этот запах, он с шумом втягивал носом воздух и говорил: "Ах ты, безотказный муж. До чего же ты любишь выставлять напоказ свои супружеские секреты". Это было во дворце дежурной шуткой. Вы сами понимаете, что Ирод не хотел, чтобы стало известно, сколько времени он провел на Палатинском холме, и заподозрили его в приверженности к той или другой стороне. На самом деле он покинул дворец, переодевшись слугой, смешался с толпой горожан на рыночной площади и вернулся домой за несколько минут до того, как к нему прибыл посыльный. Он использовал пачули в качестве алиби, и похоже, что его уловка увенчалась успехом. Когда Ирод прибыл в храм и консулы познакомили его с ситуацией, он прикинулся, будто очень удивлен моим избранием и долго распространялся о своем полнейшем нейтралитете в политике. Он-де всего лишь союзник Рима, его верный друг, и таковым, с их разрешения, он и останется, независимо от того, какое будет в Риме правление. -- Тем не менее,-- продолжал он,-- поскольку вы, видимо, нуждаетесь в моем совете, я буду говорить прямо. При определенных обстоятельствах республиканская форма правления кажется мне вполне достойной. То же самое можно сказать и о милостивой монархии. На мой взгляд, никто не может категорически утверждать, что одно государственное устройство лучше другого. Пригодность каждого из них зависит от характера народа, таланта правителя или правителей, географического местоположения страны и так далее. Существует лишь одно общее правило, вот оно: ни один разумный человек не даст даже этого (тут он презрительно щелкнул пальцами) за правительство, будь оно демократическим, плутократическим или аристократическим, если оно не может рассчитывать на верность и поддержку армии той страны, на управление которой оно претендует. Вот почему, сиятельные, прежде чем давать вам практические советы, я должен задать вам вопрос: стоит ли за вами армия? Первым, чтобы ответить ему, вскочил с места Виниций. -- Царь Ирод! -- вскричал он.-- Городские батальоны верны нам до единого человека. Ты видишь здесь среди нас их трех командиров. У нас есть большой запас оружия и сколько угодно денег, чтобы платить солдатам, если понадобится формировать новые части. Среди нас многие могут выставить по две роты, укомплектованные собственными рабами из домашней челяди; мы с радостью дадим им свободу, если они поклянутся участвовать в битве за республику. Ирод демонстративно прикрыл лицо ладонью, чтобы все видели, что он старается подавить смех. -- Мой друг господин Виниций,-- сказал он,-- мой тебе совет: не вздумай это сделать! Ты представляешь, какое это будет зрелище -- твои привратники, пекари и банщики против гвардейцев, лучшей армии в мире? Я упоминаю о гвардейцах, так как будь они на вашей стороне, ты сказал бы об этом. Если ты думаешь, что из раба можно сделать солдата, навязав на него латы, сунув в руки копье, повесив на пояс меч и сказав: "Вперед, на врага", то... Повторяю, не вздумай это сделать! Затем Ирод обратился ко всему залу. -- Сиятельные отцы,-- сказал он,-- вы сказали мне, что гвардейцы провозгласили императором моего друга Тиберия Клавдия Друза Нерона Германика, экс-консула, не испросив на это вашего согласия. И я понял, что гвардейцы не проявили особой охоты позволить ему явиться сюда по вашему приглашению. Но, если я не ошибаюсь, отправленное ему послание исходило не от всего сената, а лишь от неофициальной группы из нескольких сенаторов, и, когда оно было вручено Тиберию Клавдию, того сопровождала лишь кучка крайне возбужденных солдат -- ни одного офицера там не было. Возможно, если послать сейчас в лагерь гвардейцев другую делегацию, облеченную всеми полномочиями, офицеры посоветуют Тиберию Клавдию отнестись к ней с уважением, которого она заслуживает, и обуздают излишнее веселье солдат под их командой. Я предлагаю отправить в лагерь тех же двух защитников народа и готов, если вы пожелаете, пойти вместе с ними и присоединить к их голосам свой -- естественно, беспристрастно и незаинтересованно, как стороннее лицо. Я полагаю, что имею достаточное влияние на моего друга Тиберия Клавдия, которого знаю с детства -- мы учились под руководством одного и того же почтенного наставника,-- и достаточный авторитет среди гвардейских офицеров -- я частый гость за их столом,-- и, разумеется, отцы сенаторы, достаточно горячее желание заслужить ваше хорошее мнение, чтобы решить этот вопрос к удовольствию всех сторон. И вот в тот же день, часа в четыре, когда я, наконец-то добравшись до второго завтрака, сидел за столом в офицерской столовой под молчаливым, неусыпным, хотя и почтительным надзором сотрапезников, в комнату вошел капитан с сообщением о том, что в лагерь прибыла сенатская делегация и сопровождающий ее царь Ирод Агриппа просит разрешения поговорить со мной наедине. -- Проводи сюда царя Ирода,-- распорядился дежурный полковник.-- Он наш друг. Вскоре в комнату вошел Ирод. Он приветствовал всех офицеров, называя их по имени, а одного или двух даже хлопнул по спине; затем подошел ко мне и отвесил самый подобострастный официальный поклон. -- Могу я поговорить с тобой наедине, цезарь? -- спросил он. Я был смущен, услышав такое обращение, и попросил называть меня моим собственным именем. -- Ну, если уж ты не цезарь, не знаю тогда, кто может носить это имя,-- сказал он, и все, кто там был, расхохотались. Ирод обернулся к ним. -- Мои доблестные друзья,-- сказал он,-- я благодарю вас. Если бы вы присутствовали на совещании сената сегодня днем, у вас было бы еще больше оснований смеяться. В жизни еще не видел такого скопища полоумных фанатиков. Вы знаете, что они задумали? Они задумали начать гражданскую войну и вызвать вас на решительный бой, имея себе в помощь лишь городские батальоны, возможно, одного-двух городских сторожей да домашних рабов, наряженных в солдатское платье, во главе с гладиаторами из цирка! Это же курам на смех! Говоря по правде, то, что я хочу сказать императору, может быть сказано при всех вас. Сенаторы прислали сюда трибунов, потому что ни один из них не осмелился явиться сюда сам: те предложат императору подчиниться власти сената, а если он не пойдет на это, что ж, его заставят. Как вам это понравится? Я пришел вместе с ними, так как обещал сенату дать императору беспристрастный совет. Сейчас я исполню это обещание.-- Ирод снова резко обернулся ко мне.-- Мой совет, цезарь, будь с ними пожестче. Наступи на этих ничтожных червей и погляди, как они извиваются. Я сказал упрямо: -- Мой друг Ирод Агриппа, ты, по-видимому, забыл, что я римлянин и что, согласно конституции, даже императорская власть зависит от воли сената. Если послание сената таково, что я могу ответить на него вежливо и смиренно, я не премину это сделать. -- Как знаешь,-- сказал Ирод, пожав плечами,-- но не думай, что сенаторы станут от этого лучше к тебе относиться. Согласно конституции, да? Я склоняюсь перед твоим превосходным знакомством со стариной, но имеет ли это слово какой-нибудь практический смысл в наши дни? Затем в комнату впустили защитников народа. Они пробубнили дуэтом то, что велел передать сенат: меня настоятельно просят не прибегать к силе, но без дальнейших колебаний отдать себя под защиту сената; мне напоминают об опасностях, которых и они, и я избежали при покойном императоре, и умоляют не совершать поступков, которые могли бы привести народ к новым бедствиям. Фраза об опасностях, которых они и я избежали при Калигуле, прозвучала три раза, так как сперва один из них ошибся, затем второй кинулся ему на помощь, и наконец первый повторил все с самого начала. Я сказал довольно раздраженно: -- Что-то похожее я уже слышал, если не ошибаюсь.-- И процитировал широко известную фразу Гомера, которая часто встречается в "Одиссее": Далее поплыли мы в сокрушенье великом о милых Мертвых, но радуясь в сердце, что сами спаслися от смерти. Ирод пришел в восторг и повторил со смехом: "Радуясь в сердце, что сами спаслися от смерти", затем шепнул полковникам: -- В этом-то и соль. Волнует их одно -- их собственные грязные шкуры. Защитники народа всполошились и прокулдыкали все остальное, как индюки. Если я отвергну верховную власть, возложенную на меня вопреки конституции, сказали они, сенат обещает присудить мне наивысшие почести, какие может пожаловать свободный народ. Но я должен безоговорочно отдать себя в их руки. Если, напротив, я буду действовать неразумно и не явлюсь, как и прежде, в сенат, против меня будут направлены вооруженные соединения города, и, когда меня схватят, пусть я не надеюсь на милосердие. Полковники столпились вокруг трибунов со свирепым видом, бормоча сквозь зубы угрозы, и те поспешили заверить их, что лишь повторяют слова, вложенные в их уста сенатом, а сами лично убеждены, что я -- единственный человек, который может править империей. Они просили не забывать, что и как посланцы сената, и как защитники народа они неприкосновенны и личность их должна быть ограждена от любых посягательств. Затем сказали: -- Консулы велели нам передать второе послание, если первое тебе не понравится. Я спросил, в чем заключается второе послание. -- Цезарь,-- отвечали они,-- нам велели тебе сказать, что, если ты действительно хочешь получить монархию, ты должен принять ее в дар от сената, а не от гвардейцев. Я не мог удержаться от смеха; а с тех пор, как убили Калигулу, я даже не улыбнулся. Я спросил: - Это все или есть и третье послание на случай, если мне не понравится второе? -- Нет, больше ничего нет, цезарь,-- смиренно ответили они. -- Что ж,-- сказал я, все еще улыбаясь.-- Передайте сенату, что я не виню их за нежелание получить нового императора. Предыдущему не удалось почему-то завоевать сердце своего народа. Но с другой стороны, императорская гвардия настаивает на том, чтобы я принял этот титул, офицеры уже присягнули мне на верность и заставили меня принять их присягу. Как же мне быть? Передайте сенату мое глубокое почтение и заверьте их, что я не стану делать ничего противоречащего конституции,-- тут я с вызовом взглянул на Ирода,-- они могут быть спокойны, что я их не обману. Я признаю полномочия сената, но вместе с тем должен напомнить, что нахожусь не в том положении, чтобы противостоять желаниям моих военных советников. Защитники народа отбыли из лагеря, рады-радешеньки, что им удалось унести оттуда ноги. Ирод сказал: -- Неплохо, но было бы еще лучше, если бы ты проявил твердость, как я советовал тебе. Ты только затягиваешь дело. Когда Ирод ушел, полковники сказали мне, что я должен оделить каждого гвардейца ста пятьюдесятью золотыми за то, что они возвели меня на престол, и пятьюстами золотыми всех капитанов. Что до них, полковников, сумма зависит от меня самого. -- Вам хватит по десять тысяч на человека? -- пошутил я. Мы сошлись на двух тысячах; затем они попросили меня назначить главнокомандующего, так как прежний командующий был в числе заговорщиков и сейчас, по-видимому, участвовал в совещании сената. -- Выберите, кого хотите,-- безразлично сказал я. Они выбрали полковника Руфрия Поллия. Затем мне пришлось выйти на плац, сообщить с трибунала о пожалованных мною деньгах и принять присягу на верность от каждой роты в отдельности. Меня попросили также заявить, что такие же деньги получат в дар полки, стоящие на Рейне, на Балканах, в Сирии, в Африке и во всех остальных уголках империи. Я сделал это с тем большей охотой, что, как я знал, всюду, кроме рейнских полков, солдатам сильно задержали жалование,-- на Рейне Калигула заплатил деньгами, украденными у французов. На принятие присяги ушло несколько часов, так как слова ее повторял каждый солдат порознь, а их в лагере было двенадцать тысяч; затем появилась городская стража и потребовала, чтобы ей тоже позволили принести присягу а затем ввалилась толпа моряков императорского флота из Остии. Казалось, этому не будет конца. Когда сенат получил мой ответ, было решено отложить заседание до полуночи. Предложил это Сентий, а поддержал его предложение сенатор, сорвавший перстень у него с пальца. Как только все проголосовали, сенаторы поспешно покинули храм и разошлись по домам, где запаковали кое-какие пожитки и, выбравшись из города, направились в свои поместья,-- наконец-то они осознали шаткость своего положения. Наступила полночь, сенат собрался на совещание, но что за жалкий это был сенат: пришло меньше ста человек, и те были в панике. Командиры городских батальонов тоже вернулись сюда, но как только совещание началось, потребовали у сената дать им императора. Это единственная надежда для Рима, напрямик сказали они. Ирод был совершенно прав. Первым предложил себя Виниций. У него, по-видимому были сторонники, в том числе его двоюродный братец, этот крысенок Винициан, но их оказалось не так уж много, и консулы сразу указали ему его место. Они даже не поставили его кандидатуру на голосование. Затем, как и предсказывал Ирод, выдвинул сам себя Азиатик. Но Виниций тут же поднялся с места и спросил, неужели кто-нибудь отнесется к этому предложению серьезно. Началась драка, противники не жалели кулаков. Винициану разбили нос, и ему пришлось лечь на пол, пока не перестала идти кровь. Консулы с трудом восстановили порядок. Тут пришло известие о том, что городская стража и моряки присоединились к гвардейцам, а также гладиаторы (я забыл о них упомянуть), и Виниций с Азиатиком сняли свои кандидатуры. Никто другой на императорский титул не претендовал. Сенаторы разбились на группки и тревожно перешептывались между собой. На рассвете в храм вошли Кассий Херея, Аквила, Луп и Тигр. Кассий сделал попытку обратиться к сенаторам с речью Но уже первые его слова о славном возрождении республики были заглушены яростными криками со скамей, где сидели полковники, командующие городскими батальонами. -- Забудь о республике, Кассий. Мы решили избрать императора, и если консулы его нам не найдут, да побыстрей, да чтобы был нам по вкусу, больше они нас не увидят -- мы пойдем в лагерь гвардейцев и присягнем на верность Клавдию. Один из консулов сказал тревожно, глядя на Кассия в поисках поддержки: -- Нет, мы еще не решили окончательно, стоит ли назначать нового императора. Согласно последней нашей резолюции -- принятой единогласно -- в Риме восстановлена республика. Кассий убил Калигулу не ради нового императора -- верно, Кассий? -- а чтобы вернуть нам старинные свободы. Кассий вскочил на ноги, побелев от гнева, и крикнул: -- Римляне, лично я отказываюсь терпеть иго императора. Если будет назначен новый император, я не колеблясь сделаю с ним то, что сделал с Гаем Калигулой. -- Не говори глупостей,-- прервали его офицеры.-- В императоре нет худа, если он сам хорош. Разве мы бедно жили при Августе? Кассий: -- Ладно, я дам вам хорошего императора, если вы обещаете принести мне от него пароль,-- я дам вам Евтиха. Вы, возможно, помните, что Евтих был одним из "разведчиков" Калигулы. Он считался лучшим возничим в Риме и управлял упряжкой "зеленых" во время бегов в цирке. Кассий хотел напомнить офицерам о всех тех хозяйственных работах, которые приходилось выполнять городским батальонам по приказу Калигулы: строить конюшни для скаковых лошадей, а затем чистить их под присмотром суетливого и грубого Евтиха. -- Видно, вам нравится стоять на коленях и соскребать навоз с пола конюшни по приказу императорского любимца,-- сказал Кассий. Один из полковников презрительно фыркнул: -- Хвастайся, сколько хочешь, Кассий, все равно ты боишься Клавдия. Признайся в этом. -- Я боюсь Клавдия? -- вскричал Кассий.-- Если сенат прикажет мне пойти в лагерь и принести оттуда его голову, я с радостью это сделаю. Я не могу вас понять. У меня не укладывается в сознании, как, прожив четыре года под управлением безумца, вы готовы отдать управление страной в руки идиота. Но Кассию не удалось убедить офицеров. Они покинули сенат без единого слова, собрали своих солдат под ротными знаменами на рыночной площади и пошли в лагерь гвардейцев присягать мне на верность. Сенат, вернее то, что от него осталось, потерял последних защитников. Каждый, как мне рассказывали, принялся упрекать своих соседей, никто больше и вида не делал, что предан республике, ведь попытку ее учредить постигла неудача. Если бы хоть один из них проявил мужество, мне не было бы так стыдно за мою родину. Я давно уже сомневался в достоверности некоторых героических легенд насчет древнего Рима, рассказанных историком Ливием, а услышав об этой сцене в сенате, я усумнился и в правдивости моего любимого отрывка, того, где описывается стойкость сенаторов после поражения на реке Аллии, когда на город наступали кельты и исчезла всякая надежда, что стены выдержат их натиск. Ливий рассказывает, как молодые мужчины, способные биться с врагом, вместе с женами и детьми укрылись в городской крепости после того, как запаслись едой и оружием, решив держаться до конца. Но старики, чтобы не быть помехой осажденным, не последовали за ними и, надев сенаторские тоги и крепко сжав в руке сенаторские жезлы из слоновой кости, сели на сенаторские кресла в портиках своих домов и стали ожидать смерти. Когда я был мальчиком, старый Афинодор заставил меня выучить весь этот кусок наизусть, и я до сих пор его помню: "Двери в дома патрициев были широко распахнуты, и захватчики, с благоговейным страхом взирая на сидевших под сводами галерей, были поражены не только сверхъестественным великолепием их одеяний и украшений, но и величественной осанкой и безмятежностью их лиц: казалось, это Боги. Пришельцы стояли, дивясь им, как дивились бы священным изваяниям, пока, как гласит легенда, один из чужаков не принялся тихонько поглаживать бороду патриция по имени Марк Папирий -- в те времена бороды носили очень длинные--и тот, поднявшись со своего седалища, не стукнул его по голове жезлом. Восхищение уступило место ярости, и Марк Папирий первым из патрициев встретил смерть. Остальные приняли ее от кровавой руки захватчиков, так и не встав с места". Бесспорно, Ливий был прекрасный писатель. Он хотел склонить людей к добродетели своими вдохновенными, хотя и противоречащими истине сказаниями о величии Рима в стародавние времена. Увы, подумал я, особенного успеха в том ему добиться не удалось. Теперь уже ссорились между собой Кассий, Луп и Тигр. Тигр клялся, что скорее покончит с собой, чем будет приветствовать в моем лице императора и станет спокойно смотреть, как возвращается рабство. Кассий сказал: -- Ты сам не думаешь того, что говоришь, да и не пришло еще время для таких разговоров. Тигр сердито вскричал: -- И ты тоже, Кассий Херея! Ты хочешь бросить нас? Видно, жизнь тебе дороже всего на свете. Ты хвалишься, что организовал убийство, но кто нанес первый удар -- ты или я? -- Я,-- не задумываясь, ответил Кассий.-- И я ударил его спереди, а не сзади. А что мне дорога жизнь, так только дураку она не дорога. И я не намерен зря отказываться от нее. Если бы я последовал примеру Вара в тот день в Тевтобургском лесу более тридцати лет назад и покончил с собой,-- ведь казалось, будто исчезла последняя надежда,-- кто вывел бы оттуда восемьдесят человек, оставшихся в живых, и не давал бы передышки германцам, пока нам на смену не подошел Тиберий со всей армией? Да, я дорожил в тот день жизнью. Кто знает, вдруг Клавдий в конце концов решит отказаться от императорского поста. Его ответ не исключает такого намерения; от этого идиота всего можно ждать, к тому же он труслив как заяц. До тех пор, пока я не буду твердо знать, что он собирается делать, я не стану накладывать на себя руки. К этому времени сенаторы разошлись, а Кассий, Луп и Тигр спорили, стоя в пустом вестибюле. Когда Кассий посмотрел вокруг и увидел, что они остались одни, он разразился смехом: -- Ну не смешно ли нам, не кому-либо, а нам, ссориться между собой! Тигр, пойдем позавтракаем. И ты с нами, Луп! Пошли! Я тоже в это время завтракал, проспав немногим более часа; и тут мне сообщили, что в лагерь прибыли консулы и эти твердокаменные республиканцы-сенаторы, участвовавшие в полночном заседании и желающие засвидетельствовать свое почтение и поздравить с восшествием на престол. Полковники были очень довольны и насмешливо сказали: -- Они пришли слишком рано, пусть подождут. Я не выспался и был не в духе; что до меня, сказал я, у меня нет желания их принимать: я предпочитаю людей, у которых хватает храбрости не отступать от своих убеждений. Я постарался выбросить сенаторов из головы и продолжал свой завтрак. Хорошо, Ирод, поистине вездесущий в эти два богатых событиями дня, спас им жизнь. Германцы напились, и у них зудели руки от желания подраться; схватив ассагаи, они уже были готовы убить сенаторов, упавших на колени с мольбой о пощаде. Гвардейцы не делали никаких попыток вмешаться. Ироду пришлось прибегнуть к моему имени, чтобы утихомирить германцев. Он вошел в столовую, как только поместил вызволенных им из беды сенаторов в безопасное место, и сказал шутливо: -- Прости меня, цезарь, но я не думал, что ты так серьезно примешь мой совет наступить сенату на горло. С беднягами надо обращаться помягче. Если с ними что-нибудь случится, где ты еще раздобудешь таких поразительных подхалимов? Мне становилось все трудней и трудней держаться республиканских взглядов. Что за комедия -- я, единственный настоящий противник монархии, вынужден выступать в роли монарха! По совету Ирода я потребовал, чтобы сенаторы встретили меня во дворце. Офицеры не чинили препятствий моему уходу из лагеря. Гвардейская дивизия в полном составе сопровождала меня почетным эскортом: девять батальонов впереди, три -- сзади, за ними все остальные войска, в первых рядах -- дворцовая стража. И тут произошел крайне неприятный инцидент, приведший меня в полное замешательство. Кассий и Тигр, позавтракав, присоединились к параду и встали во главе дворцовой стражи, по обе стороны от Лупа. Я об этом ничего не знал, так как они находились далеко от моего портшеза. Дворцовая стража, привыкшая подчиняться Кассию и Тигру, решила, что они действуют согласно приказу Руфрия, нового командующего гвардией, хотя в действительности Руфрий послал им обоим уведомление о том, что они сняты с должности. Все окружающие были озадачены, но когда сообразили, что эта троица сознательно нарушает приказ, шумно выразили свое возмущение. Один из защитников народа побежал вдоль колонны, чтобы сообщить мне о случившемся. Я не представлял, что мне сказать или сделать, но не мог закрыть глаза на их вызывающий поступок: они демонстративно не повиновались приказу Руфрия и моей императорской власти. Когда мы достигли дворца, я попросил Ирода, Вителлия, Руфрия и Мессалину (которая приветствовала меня с величайшим восторгом) немедля собраться на совет относительно того, что мне следует предпринять. Войска стояли строем вокруг дворца, Кассий, Тигр и Луп все еще были среди них; они громко, уверенно разговаривали между собой, но другие офицеры держались от них в стороне. Я открыл совет, сказав, что, хоть Калигула был мне племянником и я обещал его отцу, моему дорогому брату Германику, оберегать его от опасности и заботиться о нем, я не могу винить Кассия за убийство. Калигула сам всячески напрашивался на то, чтобы его убили. Я сказал также, что у Кассия лучший послужной список в армии, и, если бы я был уверен, что он нанес удар, движимый благородными мотивами, к примеру такими, которые вдохновляли второго Брута, я бы с радостью простил его. Но каковы были в действительности его мотивы? Вот в чем вопрос. Первым заговорил Руфрий. -- Теперь Кассий утверждает, будто нанес удар во имя свободы, но на самом деле его толкнула на это обида: Калигула задел его самолюбие тем, что без конца дразнил его, давая нелепые и неприличные пароли. Вителлий: -- Если бы он нанес удар в пылу гнева, можно было бы сделать на это скидку, но заговор был задуман много дней, даже месяцев назад и убийство было совершено хладнокровно. Кассий сознательно на него пошел. Мессалина: -- Ты забываешь, что он совершил не обычное убийство, что он нарушил присягу -- торжественную клятву безоговорочной верности своему императору. За это он лишился права на жизнь. Если бы он был честным человеком, он бы уже давно принял смерть от собственного меча. Ирод: -- И ты забыл также, что Кассий отправил Лупа убить тебя самого и госпожу Мессалину. Если ты оставишь его на свободе, римляне решат, что ты его боишься. Я послал за Кассием и сказал ему: -- Кассий Херея, ты человек, который привык подчиняться приказам. Теперь я -- главнокомандующий, не важно, нравится это мне или нет; и ты должен подчиниться моему приказу, не важно, нравится это тебе или нет. Мое решение таково: если бы ты поступил, как Брут, и убил тирана ради всеобщего блага, пусть бы ты лично и любил его, я бы одобрил твой поступок, хотя ожидал бы, поскольку ты нарушил этим присягу на верность, что ты умрешь от своей руки. Но ты задумал это убийство (и хладнокровно его совершил, когда другие не решились это сделать) из-за личной обиды, а это не заслуживает похвалы. К тому же, как я понимаю, ты по собственному почину послал Лупа убить госпожу Цезонию, мою жену госпожу Мессалину и меня самого, если он меня найдет, и по этой причине я лишаю тебя права покончить с собой. Ты будешь казнен как обычный преступник. Мне очень печально принимать это решение, поверь мне. Ты назвал меня идиотом перед всем сенатом и сказал друзьям, что я не заслуживаю пощады от их мечей. Возможно, ты прав. Но, дурак я или нет, я хочу воздать должное твоим заслугам перед Римом в прошлые времена. Не кто иной, как ты, спас мосты через Рейн после поражения Вара, и именно тебя в письме ко мне мой дорогой брат назвал лучшим воином, служившим под его командой. Я бы очень желал, чтобы у этой истории был более счастливый конец. Больше мне сказать нечего. Прощай. Кассий молча отдал мне честь, и его отвели на место казни. Я распорядился также казнить Лупа. День был прохладный, и Луп, снявший плащ, чтобы его не забрызгало кровью, вскоре стал дрожать и жаловаться на холод. Кассию сделалось стыдно за него, и он сказал укоризненно: -- Волк никогда не жалуется на холод ("lupus" на латыни значит "волк"). Но Луп рыдал и, казалось, его не слышал. Кассий спросил у солдата, который исполнял роль палача, есть ли у него опыт в этом деле. -- Нет,-- ответил солдат,-- но до армии я был мясником. Кассий расхохотался и сказал: -- Прекрасно. Не окажешь ли ты мне услугу -- не воспользуешься ли моим собственным мечом? Это тот самый меч, которым я убил Калигулу. Он был умерщвлен одним-единственным ударом. Лупу повезло меньше: когда ему приказали вытянуть шею, он сделал это очень робко, а затем отдернул голову, и удар пришелся по лбу. Палачу пришлось нанести несколько ударов, чтобы его прикончить. Что касается Тигра, Аквилы, Виниция и остальных заговорщиков, я решил им не мстить. Они воспользовались амнистией, которую, как только сенаторы пришли во дворец, я объявил за все сказанные слова и совершенные поступки в этот и предыдущий день. Я обещал Аквиле и Тигру вернуть им звание, если они присягнут мне на верность, но прежнему командующему гвардией дал другое назначение, так как Руфрий был слишком хорош, чтобы снимать его с этого поста. Да, надо отдать должное Тигру: он оказался человеком слова. Он поклялся перед Кассием и Лупом, что скорее покончит с собой, чем будет приветствовать в моем лице императора, и теперь, когда тех казнили, чувствовал себя обязанным отдать их духам этот долг чести. Он храбро убил себя за миг перед тем, как зажгли их погребальный костер, и тело его было сожжено вместе с ними. ГЛАВА VI Нужно было столько сделать, чтобы разобраться в том хаосе, который Калигула оставил после себя -- почти четыре года плохого правления,-- что даже сейчас, стоит мне подумать об этом, у меня голова идет кругом. По правде сказать, главным доводом, которым я оправдывал сам перед собой то, что не выполнил свое намерение отречься от престола, как только успокоится волнение, вызванное убийством Калигулы, была необъятность этого хаоса: я не знал в Риме никого, кроме себя самого, у кого хватило бы терпенья, даже если бы он и был облечен властью, выполнить эту тяжелую и неблагодарную задачу. Я не мог с чистой совестью снять с себя ответственность и возложить ее на консулов. Консулы, даже лучшие из них, не способны создать постепенной восстановительной программы, рассчитанной на пять-десять лет. Они не могут мысленно представить себе то, что будет, когда окончится годовой срок их службы. Они или ставят перед собой цель немедленно достичь каких-либо блестящих результатов и для этого форсируют события, или вообще ничего не делают. Эта задача была бы по плечу диктатору, назначенному на определенный срок. Но даже если бы и удалось найти диктатора с соответствующими деловыми качествами, можно ли было быть уверенным, что он не решит укрепить свое положение, узурпировав имя "цезарь", и не станет деспотом? Я вспомнил с глухим возмущением, при каких великолепных условиях начинал правление Калигула: полная государственная и императорская казна, способные и надежные советчики, расположение всего народа. Да, мне ничего не оставалось, как сохранить власть в своих руках, во всяком случае на какое-то время, и надеяться, что, как только станет возможно, меня от нее освободят. Это будет наименьшим злом. Себе я мог доверять больше, чем кому-нибудь другому. Я устремлю свои помыслы к предстоящей мне работе и приведу все хоть в какой-то порядок, а уж потом докажу, что мои республиканские принципы -- настоящие принципы, а не пустая болтовня, как у Сентия и людей его толка. А до тех пор буду воздерживаться, насколько это возможно, от императорских замашек. Но передо мной сразу же встала проблема: какие титулы я приму от сената. Без титулов, говорящих о твоем неотъемлемом праве на те или иные действия, далеко не уйдешь. Те, без которых не обойтись, принять придется. И необходимо подыскать себе помощников, скорее среди чиновников-греков и предприимчивых деловых людей, чем среди сенаторов. Есть очень подходящая латинская поговорка: "Olera olla legit", что значит: "Котелок сам найдет травы для похлебки". Как-нибудь управлюсь. Сенаторы хотели дать мне все почетные титулы, какие только были когда-либо у моих предшественников, чтобы показать, как они раскаиваются в своем республиканском пыле. Большую часть я отверг, принял лишь имя "цезарь", на которое имел некоторое право, поскольку был с родом Цезарей в кровном родстве через мою бабку Октавию, сестру Августа, и ни одного настоящего Цезаря не осталось в живых. Я принял его из-за авторитета, которым оно пользовалось у таких народов, как армяне, парфяне, германцы и марокканцы. Если бы они решили, что я незаконно захватил престол и хочу основать новую династию, это побудило бы их нарушить границы. Я принял также титул трибуна -- "защитника народа", так как он обеспечивал мне неприкосновенность личности и давал право накладывать вето на решения сената. Неприкосновенность личности была очень важна для меня, так как я намеревался отменить все законы и эдикты, согласно которым каралась государственная измена, и, кроме права личной неприкосновенности, ничто не могло оградить меня от убийц. Титул "отец отчизны" я отверг, так же как титул "август", и поднял на смех попытки сената присудить мне священные почести; я даже заявил, что не хочу, чтобы меня величали "император". Звание это, указал я, с древнейших времен давалось как знак почета за успешные ратные подвиги и вовсе не приравнивалось к рангу главнокомандующего. Августа провозгласили императором за победу при Актии и ряд других. Мой дядя Тиберий был одним из самых удачливых генералов за всю историю Рима. Мой предшественник Калигула из юношеского тщеславия позволил, чтобы его называли императором, но даже он почувствовал себя обязанным завоевать этот титул на поле брани; по этой причине он и отправился в поход за Рейн и устроил нападение на воды Северного моря. Его символические военные операции, хотя и не сопровождавшиеся кровопролитием, показывали, что он понимает, какие обязательства несет этот почетный сан. "Настанет день, сиятельные отцы,-- писал я им,-- и я, возможно, сочту необходимым начать военную кампанию и встать во главе своей армии и, если боги пошлют мне удачу, заслужу этот титул и буду с гордостью его носить, но до тех пор я должен просить вас не обращаться так ко мне из уважения к тем талантливым полководцам прошлого, которые действительно заслужили его". Сенату так понравилось мое письмо, что они постановили воздвигнуть мне золотую статую -- нет, три золотые статуи,-- но я наложил вето на их решение по двум причинам: во-первых, я ничем не снискал эту честь, во-вторых, это было расточительством. Однако я согласился на то, чтобы с меня сделали три изваяния и поставили их в людных местах Рима, но самое дорогое из них -- серебряное -- должно было быть не сплошным, а полым, залитым внутри гипсом, а два других -- одно из бронзы, другое из мрамора. Я принял эти три статуи потому, что в Риме огромное множество скульптур и еще две-три не составят разницы, а мне было интересно позировать действительно хорошему скульптору, ведь теперь лучшие скульпторы мира были к моим услугам. Сенат также решил покрыть позором имя Калигулы всеми доступными способами. Они вынесли решение о том, чтобы день его убийства стал национальным праздником благодарения. И снова я воспрепятствовал им, прибегнув к вето; единственное, что я отменил, были эдикты Калигулы относительно религиозного поклонения ему самому и богине Пантее -- ее имя он дал моей племяннице, бедняжке Друзилле, которую убил; во всем остальном я не предпринял ничего, что пятнало бы его память. Лучшей политикой было молчать. Ирод напомнил мне, что Калигула никак не опорочил память Тиберия, хотя имел все основания его ненавидеть; он просто его не обожествил и оставил недостроенной присужденную ему сенатом триумфальную арку. -- Но как мне быть со всеми его статуями? -- спросил я. -- Ничего нет проще,-- ответил Ирод.-- Прикажи городским стражникам снять их завтра в два часа ночи, когда все спят, и принести сюда во дворец. Когда римляне проснутся, они увидят, что все ниши и пьедесталы свободны или снова заняты статуями, которые там стояли раньше и были убраны, чтобы освободить место для изваяний Калигулы. Я последовал совету Ирода. Статуи были двух видов -- изображения чужеземных богов, у которых сняли головы, заменив их головой Калигулы, и те, которые сделали с него самого, все -- из драгоценных металлов. Первые я вернул, насколько это было возможно, в первоначальное состояние, вторые велел разломать на куски, расплавить и отлить монеты с моим изображением. Из огромной золотой статуи, которую он поставил в своем храме, начеканили почти миллион золотых. Я, кажется, не упоминал, что при жизни Калигулы его жрецы -- среди которых, к моему стыду, был и я -- каждый день облачали эту статую в такое же платье, какое надевал он сам. Мы должны были не только одевать ее в обычное штатское или военное платье с нашитыми на них императорскими эмблемами, но и в те дни, когда Калигуле случалось вообразить себя Венерой, или Минервой, или Юпитером, или Доброй Богиней, наряжать соответственно этому, используя различные божественные знаки отличия. Моему тщеславию льстило видеть на монетах самого себя, но, поскольку при республике это удовольствие было доступно всем выдающимся жителям Рима, меня не стоит за это винить. Однако портреты на монетах обычно приносят разочарование, так как их чеканят в профиль. Мы не знакомы со своим профилем и, когда видим его изображение, мысль о том, что мы так выглядим в глазах прочих людей, причиняет нам душевную травму. Благодаря зеркалу мы хорошо знаем наше лицо анфас и не только относимся к нему терпимо, но даже с некоторой симпатией, однако должен сказать, что, когда мне впервые показали образец золотой монеты, которую чеканили для меня на монетном дворе, я очень рассердился и спросил, что имелось в виду -- карикатура? Маленькая головка на длинной-предлинной шее, озабоченное лицо, кадык, торчащий, словно второй подбородок, привели меня в ужас. Но Мессалина сказала: -- Нет, милый, именно так ты выглядишь. По правде говоря, портрет скорее тебе льстит. -- И ты можешь любить такого человека? -- спросил я. Она поклялась, что на всем свете нет более дорогого для нее лица. Так что я постарался привыкнуть к новым золотым. Кроме статуй Калигула очень много денег расходовал на золотые и серебряные предметы, украшавшие дворец и другие места; их тоже можно было переплавить в слитки. Например, золотые дверные ручки и оконные рамы, или золотая и серебряная мебель в его храме. Я все это изъял. Я произвел во дворце большую чистку. В спальне Калигулы я обнаружил ларчик с ядами, принадлежавший Ливии, которым Калигула неплохо попользовался, посылая отравленные сласти тем, кто написал завещание в его пользу, а иногда подсыпая яд в тарелки приглашенных им к обеду гостей, когда их внимание было отвлечено какой-нибудь подготовленной заранее забавой. (Самое большое удовольствие, признался мне Калигула, он получал, глядя, как умирают от мышьяка.) В первый же безветренный день я взял с собой этот ларчик в Остию и, спустившись к морю на одном из прогулочных кораблей, кинул его за борт, когда мы отошли от берега примерно на милю. Минуту-две спустя на поверхность воды всплыли тысячи дохлых рыб. Я не говорил морякам, что находится в ларчике, и некоторые из них попытались было выловить рыбу, плавающую неподалеку, чтобы отвезти домой себе на обед, но я остановил их, запретив прикасаться к рыбе под страхом смерти. У Калигулы под подушкой я нашел две его знаменитые записные книги; на одной из них был нарисован окровавленный меч, на другой -- окровавленный кинжал. За Калигулой всегда следовал по пятам вольноотпущенник с этими книгами, и если ему случалось узнать о ком-нибудь нечто вызвавшее у него неудовольствие, он обычно говорил вольноотпущеннику: "Протоген, запиши его имя под кинжалом" или "Запиши его имя под мечом". Под меч заносились имена тех, кого ждала казнь, под кинжал -- тех, кому предлагалось покончить жизнь самоубийством. Последние имена, занесенные в книгу под кинжалом, были: Виниций, Азиатик, Кассий Херея и Тиберий Клавдий -- то есть я. Книги эти я сжег в жаровне собственными руками, а Протогена казнил. И не только потому, что мне был противен самый вид этого жестокосердого человека со свирепым лицом, который всегда обращался со мной с недопустимой наглостью,-- мне стало известно из достоверных источников, что он угрожал сенаторам и всадникам занести их в эти книги, если они не заплатят ему большую мзду. На допросе Протоген упорно стоял на том, что никогда не произносил таких угроз и не записывал в книги никаких имен, кроме тех, которые ему называл Калигула. Это поставило вопрос о том, на основании чего можно казнить человека. Любому из моих полковников ничего не стоило сообщить мне, вопреки истине, как-нибудь утром: "Такого-то и такого-то казнили на рассвете согласно твоим вчерашним распоряжениям". И даже если я заявлю, что ничего об этом не знаю, доказать это я не смогу, а память моя, как я сам в том охотно признаюсь, далеко не из лучших. Поэтому я возродил практику, введенную в свое время Августом и Ливией: немедленно заносить на бумагу все решения и распоряжения. Если мой подчиненный не мог показать бумагу с моей подписью, согласно которой следовало принять суровые дисциплинарные меры, или дать важные финансовые обязательства, или внедрить чрезвычайное новшество в судопроизводство, проведение всего этого в жизнь считалось не санкционированным мной, и, если я не одобрял эти действия, он нес за них ответственность. Постепенно эта практика, которую переняли мои советники в отношении своих подчиненных, стала чем-то само собой разумеющимся, и в правительственных учреждениях в присутственные часы редко случалось услышать хоть слово, разве что совещались между собой начальники ведомств или являлись с официальным визи