пришествие которого предсказывают на Востоке уже тысячу лет,
не кто иной, как она. Я думаю, ее  сбил с толку Фрасилл, вот она и поверила,
что  речь  идет  о  ней.  Фрасилл  никогда  не  лгал,  но  любил  вводить  в
заблуждение.  Понимаешь,  Ливия  знала  предсказание лишь  в  общих  чертах.
Божество это  должно быть мужчиной, а  не женщиной, и  место его рождения не
Рим,  хотя  оно и будет править Римом (я родился в  Антии), и, хотя появится
оно в мирные времена (как я),  ему суждено стать причиной бесчисленных  воин
после смерти. Умрет этот  бог молодым, народ сперва будет любить  его, потом
-- ненавидеть:  конец его  будет  печальным, все от  него отвернутся. "Слуги
будут пить его кровь". А после  смерти  он станет править всеми богами мира,
даже  в  неведомых нам  сейчас  странах.  Кто  же  это, если  не я?  Мартина
говорила, будто  на Ближнем Востоке  за  последнее  время  было много чудес,
которые не оставляют  сомнений в том, что бог этот наконец родился. Особенно
волнуются евреи. Они почему-то считают,  что это  касается их больше всех. Я
думаю,  причина  в  том, что я однажды посетил вместе  с отцом  Иерусалим  и
впервые проявил там свою божественную суть.
     Калигула приостановился.
     -- Мне бы очень хотелось об этом узнать, -- сказал я.
     -- О, ничего особенного.  Просто шутки ради я зашел в один дом,  где их
священнослужители и богословы обсуждали теологические вопросы, и  неожиданно
закричал: "Вы -- куча старых обманщиков! Вы ничего в этом всем не смыслите".
Это их как громом поразило, и один седобородный старик сказал: "О Дитя,  кто
ты? Тот, кого нам предвещали?" "Да", -- смело ответил я. Он сказал, рыдая от
восторга: "Тогда учи нас!" Я ответил: "Вот еще! Это ниже моего достоинства",
-- и выбежал из дома. Видел бы ты их лица! Нет, Ливия была по-своему умная и
ловкая женщина -- Улисс в юбке, как я однажды  назвал ее прямо в лицо, --  и
когда-нибудь я, возможно, и  обожествлю ее, но это не к спеху. Важной богини
из  нее не получится. Возможно, я сделаю ее  покровительницей  счетоводов  и
бухгалтеров  -- у  нее были большие способности  по  этой  части.  А  заодно
подкину  ей  отравителей, вот  же Меркурий -- покровитель не только купцов и
путешественников, но и воров.
     -- Это вполне справедливо, -- сказал я. -- Но  больше всего меня сейчас
волнует  другое:  кому  мне  поклоняться? Какое  имя ты  примешь? Можно  ли,
например, называть тебя Юпитер? Или ты еще более велик, чем он?
     Калигула:
     -- О, конечно, более велик,  но пока  мое  имя останется в тайне. Хотя,
пожалуй, я  думаю, на какое-то время я стану  зваться Юпитером  -- Латинским
Юпитером, чтобы меня не путали  с этим  греческим старикашкой  Зевсом. С ним
мне придется выяснить отношения в  самое ближайшее время.  Слишком долго  он
гнул свою линию!
     Я спросил:
     -- Как получилось, что твой отец  не был  божеством? Я еще не  слышал о
боге, не имеющим божественного отца.
     -- Очень просто. Моим отцом был Август. Божественный Август.
     -- Но ведь он  тебя не усыновлял, не так ли? Он  усыновил твоих старших
братьев, а ты должен был продолжать род своего отца.
     -- Я не говорю,  что он был  моим приемным отцом.  Я имею в виду, что я
его  родной сын,  родившийся  от  его кровосмесительной  связи  с Юлией. Это
единственно возможное решение вопроса.  Иначе и быть не могло. Не  Агриппина
же моя мать. Думать так просто нелепо. Ее отец был никто.
     Я не  был настолько  глуп, чтобы указывать на то, что, раз Германик ему
не отец, его сестры,  следовательно, ему не сестры, а племянницы.  Я потакал
ему, как советовала Друзилла.
     --  Это  самый великий  день моей жизни, --  сказал я.  --  Разреши мне
удалиться  и  принести  тебе  жертвоприношение.  Я  совсем  обессилел.  Твое
божественное  дыхание  слишком  пряно для  моих  ноздрей.  Я  чуть не  теряю
сознание.
     В комнате  было ужасно  душно. С первого  дня,  что он слег в  постель,
Калигула не разрешал открывать окна.
     Калигула:
     -- Иди  с  миром. Я  хотел  тебя  убить, но  теперь  раздумал.  Передай
"разведчикам", что я -- бог и что у меня светится лицо, но больше  ничего не
говори. Насчет  всего остального, что ты  от меня  узнал, я  налагаю на твои
уста печать священного молчания.
     Я снова распростерся ниц  и, пятясь, ползком удалился. В коридоре  меня
остановил Ганимед и спросил, какие новости. Я сказал:
     -- Он только что сделался богом, и очень важным, по его  словам. У него
светится лицо.
     --  Плохие новости для нас, простых смертных, -- воскликнул Ганимед. --
Но  все к тому шло.  Спасибо,  приму  это  к  сведению и передам  другим.  А
Друзилла знает? Нет? Тогда я ей тоже скажу.
     -- И сообщи  ей,  что она стала богиней,  -- попросил я, -- на  случай,
если она сама этого не заметила.
     Я  вернулся  к себе в комнату  и подумал: "Все, что ни случается, --  к
лучшему. Люди скоро поймут, что Калигула безумен, и его упрячут под замок. У
нас не осталось ни одного совершеннолетнего потомка Августа,  который мог бы
стать  императором, кроме  Гемелла, а Гемелл  не завоевал  популярности и не
обладает сильным характером. Возродится республика. Тесть Калигулы  -- самый
подходящий  человек,  чтобы  ее  провозгласить. Никто  не  пользуется  таким
большим влиянием в  сенате. Я буду его поддерживать. Если бы только мы могли
избавиться  от  Макрона и поставить на  его место приличного командира,  все
было бы  просто. Гвардейцы --  самое большое препятствие на нашем пути.  Они
знают, что республиканский сенат не потерпел бы, чтобы они получали в дар по
сто пятьдесят золотых на душу. Да, когда Сеяну пришло в голову образовать из
гвардейцев  нечто вроде  личной армии дяди  Тиберия,  это привело  империю к
восточному абсолютизму.  Нам  следует  уничтожить лагерь  и  расквартировать
гвардейцев, как прежде, по частным домам".
     Но --  поверите ли? -- божественность  Калигулы  ни  у кого не  вызвала
сомнений.  Какое-то  время он  довольствовался  тем,  что  известие об  этом
распространялось  лишь в  частном  кругу,  и  официально  все  еще  считался
смертным. Если бы каждый простирался при виде  его ниц, это испортило бы его
развлечения с  "разведчиками" и  лишило  бы  множества  удовольствий.  Но  в
течение десяти  дней  после выздоровления,  встреченного  всеобщей радостью,
Калигула воздал себе все  людские почести, какие были оказаны Августу за всю
его жизнь, и еще  парочку  в придачу. Он был Цезарь Добрый, Цезарь  --  Отец
Армий, Милостивый и Могущественный  Цезарь и  даже Отец отчизны -- титул, от
которого Тиберий твердо отказывался до конца своих дней.
     Первой  жертвой террора  оказался  Гемелл.  Калигула послал за одним из
полковников гвардии и сказал ему:
     -- Немедленно убей этого предателя, моего сына.
     Полковник пошел в комнату Гемелла и отрубил мечом ему голову.
     Следующей жертвой стал тесть Калигулы. Он был из рода Силанов; Калигула
женился на его дочери Юнии, но она умерла родами за год до того, как он стал
императором.  Силан отличался  от  своих  собратьев-сенаторов  тем, что  был
единственным среди них,  кого  Тиберий  никогда  не подозревал в  измене,  и
заявлял, что его судебные решения  обжалованию не  подлежат. Теперь Калигула
отправил  ему письмо: "К завтрашнему  утру ты  должен  умереть".  Несчастный
человек  попрощался  с  семьей и перерезал себе горло. Калигула  объяснил  в
письме к сенату, что Гемелл умер смертью предателя: во время  его, Калигулы,
недавней  опасной  болезни мальчишка ни разу  не  молился о  его здоровье  и
старался снискать расположение его телохранителей. К тому же всякий раз, как
его приглашали во  дворец к  обеду, он принимал противоядие, боясь, что  его
отравят, он весь  пропах этими снадобьями. "Но разве есть противоядие против
цезаря?" Его тесть, писал далее Калигула, также изменник: он отказался выйти
с ним вместе в море в тот день, когда он отплыл на Пандатерию и Понцу, чтобы
забрать  останки матери и брата; он остался на берегу в надежде узурпировать
власть, если буря потопит корабль.  И сенат принял эти объяснения.  На самом
же  деле  Силан  так плохо переносил качку, что  чуть не  умирал  от морской
болезни всякий раз, как  садился на корабль, даже в тихую погоду, и Калигула
сам милостиво  отверг  предложение  Силана  сопровождать  его  во  время той
поездки. А Гемелл  страдал от упорного  кашля, и от  него  пахло лекарством,
которое он принимал, чтобы смягчить горло и не мешать застольной беседе.

        ГЛАВА XXX

     Когда мать узнала об убийстве Гемелла, она очень опечалилась и, приехав
во  дворец, потребовала свидания с Калигулой; он принял ее с  угрюмым видом,
так как чувствовал, что она будет его бранить. Мать сказала:
     -- Внук, могу я говорить с тобой наедине? Речь пойдет о смерти Гемелла.
     --  Только не  наедине, -- ответил он. -- Все, что  ты хочешь  сказать,
можешь  говорить при Макроне.  Если  это действительно  так важно,  я должен
иметь свидетеля.
     --  Тогда я лучше помолчу. Это наши семейные дела, они не для ушей сына
рабов. Отец этого молодчика  был одним из  моих виноградарей.  Я продала его
своему деверю за сорок пять золотых.
     -- Будь добра, сообщи мне  без проволочек, о чем ты собиралась со  мной
говорить, и не оскорбляй моих приближенных. Не знаешь разве, что я могу всех
на свете заставить делать по-моему?
     -- Ты не обрадуешься, когда это услышишь.
     -- Выкладывай.
     --  Как  хочешь.  Я  пришла сказать, что  убийство бедняжки Гемелла  --
бессмысленное и беспричинное преступление, и я отказываюсь от всех почестей,
полученных из твоих, обагренных невинной кровью, рук.
     Калигула рассмеялся и сказал Макрону:
     -- Я думаю, лучшее, что может сделать эта старая дама, это пойти домой,
попросить  нож  у одного из  своих виноградарей и перерезать себе  голосовые
связки.
     Макрон:
     -- Я  всегда  советовал то же самое <i>своей</i> бабке, но  старая  ведьма  не
желала меня слушать.
     Мать пришла ко мне.
     -- Я  собираюсь уйти из жизни, Клавдий, -- сказала она. -- Все мои дела
в порядке.  Остались неуплаченными несколько мелких долгов, отдай их точно в
срок. Не обижай челядь -- они верно служили мне,  все  до одного.  Мне жаль,
что теперь некому будет присматривать за твоей дочкой; было бы неплохо, если
бы ты снова женился и у нее была бы мать. Она хорошая девочка.
     Я:
     -- Что? Ты хочешь убить себя? О, мать, не делай этого!
     Она мрачно улыбнулась.
     -- Моя  жизнь принадлежит мне,  не так ли? С  чего бы тебе отговаривать
меня от того, что я задумала? Вряд ли ты будешь по мне скучать.
     -- Ты -- моя мать, -- сказал я. -- У человека бывает всего одна мать.
     --  Я удивлена тем, что  ты такой преданный сын. Я  не была тебе  очень
любящей матерью. Кто мог этого от меня  ожидать? Ты обманул все  мои надежды
-- болезненный, слабый, робкий,  придурковатый  ребенок. Что ж, боги жестоко
наказали меня за то, что я не уделяла тебе внимания. Мой сын, мой прекрасный
Германик убит, бедные мои  внуки Нерон,  Друз и  Гемелл --  убиты,  дочь мою
Ливиллу я своими собственными руками наказала  за ее  чудовищные прегрешения
-- это было для меня тяжкой мукой, еще ни одна мать не испытывала таких мук,
--  все  мои четыре внучки  сбились  с  пути,  а  этот  мерзкий  богохульник
Калигула... Но ты его переживешь. Ты, верно, и всемирный потоп переживешь.
     В голосе ее, сперва спокойном, зазвучали привычные сварливые нотки.
     Я спросил:
     -- Мать, неужели даже сейчас у тебя не найдется для меня доброго слова?
Разве я когда-нибудь сознательно обидел или ослушался тебя?
     Но она пропустила мои слова мимо ушей.
     -- Я  жестоко наказана,  --  повторила она. Затем сказала:  -- Я желаю,
чтобы ты пришел ко  мне через пять часов. К тому времени все будет готово. Я
рассчитываю,  что  ты  исполнишь  положенный  обряд.  Я  не  хочу, чтобы  ты
присутствовал при моем последнем издыхании.  Если я еще буду жива,  когда ты
придешь, подожди в передней, пока Брисеида тебя не позовет. Не сбейся, когда
будешь произносить  прощальное слово, с  тебя станется.  Все указания насчет
похорон   будут   написаны.  Ты  будешь  на  них  самым   близким  из   моих
родственников.  Я не  хочу никаких  похвальных речей. Не забудь отрубить мне
правую руку и сжечь ее отдельно, как  положено при  самоубийстве.  И никаких
благовоний в погребальном костре; так часто делают, хотя и вопреки закону, и
я всегда считала это <i>расточительством.</i> Я отпускаю Палланта на волю, так  что
не забудь: в похоронной процессии он  должен быть в шапке вольноотпущенника.
Постарайся хоть раз в жизни довести церемонию до конца, ничего не перепутав.
     И это все,  если не  считать сухого  "прощай". Ни поцелуя, ни слез,  ни
благословения.
     Я в точности выполнил  все пожелания матери, как  и положено послушному
сыну. Но не  странно  ли --  дать свободу  моему рабу  Палланту!  Так же она
поступила и по отношению к моей Брисеиде.
     Несколько  дней  спустя,  глядя  на  ее  погребальный  костер  из  окна
столовой, Калигула сказал Макрону:
     --  Ты поддержал меня против этой старухи.  Я награжу тебя, ты получишь
самое   почетное   назначение  в   империи.  Назначение,  которым,  согласно
установленному  Августом   закону,   удостаиваются  лишь  люди   кристальной
честности: я назначу тебя губернатором Египта.
     Макрон  был  в  восторге;  в  последнее время  его  беспокоило  то, как
относится  к   нему  Калигула,  а  если  он  уедет  в  Египет,  он  будет  в
безопасности. Как и сказал  Калигула, назначение это было важным: губернатор
Египта мог уморить Рим  голодом,  перестав  снабжать его зерном,  а гарнизон
можно было так усилить за счет местных новобранцев, что ему было бы нетрудно
отразить вторжение любой посланной в Египет армии.
     Так Макрона освободили  от командования гвардией.  Вначале  Калигула не
определил никого  на его место, и командиры девяти батальонов командовали ею
--  каждый один месяц -- по  очереди.  Калигула  объявил, что  по  истечении
девяти  месяцев  самый  способный  и  преданный ему  командир  получит  пост
командующего  навсегда.  Но   по  секрету  он  обещал  этот  пост  командиру
батальона, из солдат которого состояла дворцовая стража, --  не  кому иному,
как доблестному Кассию Херес, чье имя вы не могли забыть, даже если не очень
внимательно  читали  эту  книгу,  --  человеку,  который   убил  германского
заложника в амфитеатре,  кто вывел  свою роту, когда германцы вырезали почти
всю армию Вара, кто затем спас мост через Рейн, кто мечом проложил себе путь
среди  мятежников  в Бонне и  кто нес  на своих плечах Калигулу одним ранним
утром, когда Агриппина с друзьями должна была пешком покинуть лагерь под его
защитой.  Кассий поседел,  хотя ему не  было еще  и  шестидесяти, и  немного
горбится, руки  его дрожали  после лихорадки, от которой он  чуть не  умер в
Германии,  но  он  по-прежнему  превосходно владел  мечом и  считался  самым
храбрым человеком в Риме. Как-то раз один старый  гвардеец помешался в уме и
принялся в  неистовстве бегать с копьем наперевес по  дворцовому  двору. Ему
казалось,  что  он  сражается   с   мятежниками-французами.  Все   бросились
врассыпную,  кроме Кассия, который, хоть и  был  невооружен,  не тронулся  с
места, а когда  сумасшедший кинулся на него, спокойно скомандовал, словно на
плацу:  "Рота, стой! Сложить оружие!" -- и  безумный  солдат,  для  которого
подчинение  приказам  стало  второй  натурой,  остановился  как  вкопанный и
положил копье на землю. "Рота, кругом! -- снова скомандовал Кассий. -- Шагом
марш!" Так Кассию удалось его обезвредить.  Этот самый Кассий и стал  первым
временным командующим гвардейцев и держал их в узде в то время, когда судили
Макрона.
     Дело в том, что назначение Макрона губернатором Египта было всего  лишь
уловкой со  стороны Калигулы, такой  же уловкой,  как та,  к которой  прибег
Тиберий, желая устранить Сеяна. Макрона арестовали, когда он садился в Остии
на корабль, и привезли обратно в цепях. Его обвинили в том, что он виновен в
смерти  Аррунция и еще нескольких ни  в чем не замешанных римских граждан. К
этому обвинению Калигула добавил еще одно, а именно: что Макрон  сыграл роль
сводника, стараясь  вызвать в нем  страсть к своей  жене Эннии, --  соблазн,
против  которого  ему, при его  юношеской неопытности, было  трудно устоять.
Макрона  и  Эннию  принудили к самоубийству. Я  поразился  тому,  как  легко
Калигула избавился от Макрона.
     Однажды  Калигула в качестве  великого понтифика сочетал браком мужчину
из рода Пизона  и женщину по  имени  Орестилла. Та приглянулась Калигуле, и,
когда церемония была  закончена и  гости -- большинство римских патрициев --
собрались за пиршественным столом  и, как это  водится  в  подобных случаях,
шумно веселились, Калигула  вдруг крикнул  новобрачному: "Эй, ты там, хватит
целовать  эту женщину.  Она --  моя жена". Затем  поднялся  и в  наступившей
тишине  велел  гвардейцам схватить  Орестиллу и препроводить ее  во  дворец.
Никто  из пораженных  гостей  не осмелился протестовать.  На следующий  день
Калигула  женился  на  Орестилле;  муж  ее  был  вынужден присутствовать  на
бракосочетании и быть  посаженым отцом.  Калигула прислал сенату письмо, где
сообщил,  что отпраздновал свадьбу в духе Ромула и Августа -- имея  в  виду,
наверное, похищение  Ромулом сабинянок и женитьбу Августа на бабке Ливии  (в
присутствии моего  деда).  Через  два  месяца  он  развелся с  Орестиллой  и
отправил  ее   и   ее  мужа  в  изгнание   под   тем   предлогом,   что  они
прелюбодействовали у него за спиной.  Орестиллу сослали в Испанию, Пизона --
на Родос. Пизону разрешили взять с собой  всего  десять  рабов, а  когда  он
попросил в  виде милости позволить ему удвоить это число,  Калигула  сказал:
"Бери сколько хочешь, но на каждого лишнего раба будет лишний стражник".
     Друзилла умерла.  Я уверен,  что ее  убил Калигула, но улик у меня нет.
Мне передавали, что, когда он теперь целовал  женщин, он приговаривал:  "Ах,
какая белая и  нежная шейка!  А стоит мне приказать -- раз! -- и ее разрубят
пополам". Если шейка была особенно белой и нежной, он иногда не мог избежать
искушения отдать  этот приказ и посмотреть, как сбудется его похвальба. Но я
думаю,  что в  случае с Друзиллой он сам  нанес удар. Как  бы  там ни  было,
никому  не было позволено  увидеть  ее тело.  Калигула заявил,  что Друзилла
умерла  от чахотки, и устроил ей необычайно  пышные похороны. Ее обожествили
под именем  Пантея,  построили  множество  храмов,  высокородные  римляне  и
римлянки были назначены ее жрецами и жрицами; ежегодный  праздник в ее честь
был  более роскошным, чем любой другой праздник в  календаре. Человек, якобы
видевший, как дух Друзиллы был принят на небе Августом, получил десять тысяч
золотых. В  дни публичного траура по ней, объявленного Калигулой,  считалось
тяжким преступлением,  караемым смертью, смеяться, петь,  бриться,  ходить в
бани  и даже  обедать  в  кругу  семьи. Суды  были  закрыты,  не совершались
бракосочетания,  не  было воинских  учений. Калигула приговорил  к  смертной
казни человека, продававшего на улицах горячую воду, и еще одного за то, что
он выставил на продажу бритвы. Охватившее  всех уныние  было так велико, что
Калигула  сам  не  мог его  выдержать (а  может  быть, его  мучили угрызения
совести?)   и  однажды  ночью  покинул  город  и  отправился  в  Сиракузы  в
сопровождении одного лишь почетного караула. Дел у него там никаких не было,
он просто хотел отвлечься.  Доехал он  всего лишь  до  Мессины,  где как раз
началось  небольшое извержение Этны. Зрелище это так  напугало Калигулу, что
он тут  же повернул обратно. Когда Калигула возвратился в Рим, там все пошло
по-старому,  снова начались  игры гладиаторов, гонки колесниц и травля диких
зверей.  Калигула вдруг вспомнил,  что люди,  обещавшие во время его болезни
отдать  за него жизнь, все еще  живы,  и  заставил  их покончить с собой, не
только потому, что  клятвопреступление -- грех, но главное, чтобы Смерть  не
сочла их сделку недействительной.
     Как-то раз за ужином, довольно много выпив, я заявил, что вывел правило
насчет того, как переходит по наследству женская красота; я утверждал, будто
передается  она  через  поколение,  от бабушки к  внучке,  и  приводил  тому
примеры. К сожалению, закончил я, сказав: "Самая прекрасная женщина, какую я
видел  в отрочестве,  возродилась  сейчас в  лице  своей  внучки и  тезки --
Лоллии,  жены  губернатора  Греции.  Они  похожи  как  две  капли  воды.  За
исключением одной-единственной дамы,  имени которой я не назову, так как она
здесь присутствует, Лоллия,  по моему мнению, самая прекрасная из  всех ныне
живущих женщин". Исключение это я сделал лишь из тактичности, так как Лоллия
была во много раз красивее моих  племянниц Лесбии и Агриппиниллы, да и любой
другой бывшей  там  дамы. Я не  был в нее влюблен, просто я заметил однажды,
что  ее красота  -- совершенна, и  вспомнил, что  точно такое же впечатление
давным-давно произвела  на  меня  ее бабка.  Калигула  заинтересовался моими
словами и стал расспрашивать меня о Лоллии. Не сознавая,  что я и так сказал
больше, чем следовало, я наговорил еще. В тот же вечер Калигула написал мужу
Лоллии, приказывая  ему  вернуться в  Рим, где  его  ожидают  исключительные
почести. Ожидал же его развод с Лоллией, которую он своими руками должен был
отдать в жены императору.
     Еще  одно  случайное  замечание,  сделанное  мною   как-то  за  ужином,
произвело на Калигулу неожиданный эффект. Кто-то упомянул  об эпилепсии, и я
сказал,  что, согласно  коринфским летописям, Ганнибал был  эпилептик и  что
Александр  и  Юлий  Цезарь оба  были  подвержены  этой таинственной болезни,
которая, по-видимому, неизбежно сопутствует полководческому гению.  Калигула
насторожил уши. Спустя несколько  дней  он очень  правдоподобно  изобразил в
сенате эпилептический припадок -- упал на пол и кричал во все горло, так что
на губах его пузырилась пена (мыльные пузыри, скорее всего).
     Римляне  все еще  были довольны жизнью.  Калигула по-прежнему устраивал
для  них театральные представления, гладиаторские бои, гонки и  травлю диких
зверей и  разбрасывал деньги с  ораторского  амвона и  верхних  окон дворца.
Горожанам было  безразлично,  какие браки  он заключал или  расторгал, каких
приближенных предавал казни.  Калигула  не  мог вынести, если в театре или в
цирке  было  хоть одно свободное место,  а в  проходах  не  толпился  народ,
поэтому в дни представлений он приостанавливал судебные заседания и временно
отменял траур, чтобы никто не мог  отговориться и  не прийти. Калигула также
ввел  несколько  новшеств:  разрешал  приносить  с  собой  на  представление
подушки, а  в жаркую погоду  надевать соломенные  шляпы и сидеть босиком  --
даже сенаторам, которым было положено подавать другим пример благочиния.
     Когда мне  наконец удалось на несколько дней приехать в Капую,  чуть не
впервые за год, Кальпурния почти сразу спросила:
     -- Ну  и  сколько,  Клавдий,  осталось  в  казне от  тех  двадцати семи
миллионов?
     --  Меньше пяти миллионов,  я  думаю. Но  Калигула  строит  прогулочные
корабли из кедра, покрывает их золотом, усыпает драгоценными камнями, делает
в  них  ванны  и  цветники;  он начал  возводить  шестьдесят  новых храмов и
поговаривает о  том,  чтобы  прорыть  канал  через  Коринфский  перешеек. Он
принимает  ванны  из  нарда  и фиалкового  масла.  Два дня назад он  подарил
Евтиху,  возничему  зеленых, двадцать тысяч золотых за  то,  что тот выиграл
гонки против сильных соперников.
     -- А зеленые всегда выигрывают?
     -- Всегда. Или  почти всегда. Недавно первым пришел красный,  и зрители
шумно приветствовали его. Им надоело, что выигрывают одни зеленые. Император
был в  бешенстве. На  следующий день и  возничий,  и  его упряжка  оказались
мертвы. Отравлены. Такие вещи случались и раньше.
     -- Скоро  твои дела будут совсем плохи, мой бедный Клавдий.  Кстати, не
хочешь ли  ты проверить счета? Год был неудачный,  как я писала  тебе.  Скот
передох,  рабы  воруют без зазрения совести, скирды  хлеба  горят.  Ты  стал
бедней на две тысячи  золотых.  И управляющий тут не виноват. Он делает, что
может,  и он, во всяком случае,  честен. Все это потому, что здесь нет тебя,
чтобы самому присматривать за хозяйством.
     --  Ничего не  поделаешь, -- сказал я.  --  Говоря по правде,  я сейчас
больше беспокоюсь за свою жизнь, чем за деньги.
     -- С тобой плохо обходятся?
     --  Да.  Все  время  куражатся надо  мной. Мне это  очень неприятно.  И
главный мой мучитель -- император.
     -- Что они тебе делают?
     --  О, придумывают  всякие  штуки. Устраивают  ловушки, подвешивают над
дверью  ведра  с  водой,  кладут  в  постель  лягушек или  мерзких, воняющих
миррисом мальчишек-педерастов; ты ведь знаешь,  что я  не терплю ни лягушек,
ни педерастов. Если я  ложусь  вздремнуть после обеда,  они кидаются  в меня
косточками от фиников, или надевают  на руки туфли и завязывают шнурки,  или
звонят у меня над ухом, словно случился пожар. И я совсем не могу  работать.
Стоит  мне  начать, они  опрокидывают на  листы  чернильницу. И что бы  я ни
сказал, поднимают меня на смех.
     -- Ты -- единственный, кто служит мишенью их насмешек?
     -- Я -- их излюбленная мишень. Официальная.
     --  Клавдий,   ты  сам  не  представляешь,   как  тебе  повезло.  Следи
внимательно,  чтобы  тебя не  спихнули с  этого места.  Не  давай никому его
захватить.
     -- Что ты хочешь этим сказать, девочка?
     -- То, что люди не убивают тех, над  кем смеются. Они бывают жестоки по
отношению к своим жертвам, они пугают и грабят их, но не убивают.
     Я сказал:
     -- Кальпурния, ты на редкость умна.  Послушай меня. У меня все еще есть
кое-какие деньги. Я куплю тебе красивое шелковое  платье и золотую коробочку
для притираний, и мартышку, и кулек коричных конфет.
     Она улыбнулась:
     -- Я предпочитаю получить  этот подарок наличными. Сколько ты собирался
потратить?
     -- Около семисот золотых.
     --  Прекрасно. Они нам скоро  будут  очень  кстати. Спасибо, добрый мой
Клавдий.
     Когда  я  вернулся  в  Рим,  я услышал, что  в городе были  беспорядки.
Однажды  ночью  Калигулу  разбудил  отдаленный  шум  --  это  собравшиеся  у
амфитеатра  горожане, распихивая  и  толкая друг  друга, старались пробиться
поближе к воротам, чтобы, когда их откроют, занять первые ряды даровых мест.
Калигула послал роту гвардейцев с дубинками навести порядок. Гвардейцы, злые
из-за того, что их подняли с постелей, колотили дубинками направо и налево и
убили  немало людей, в том  числе несколько  весьма  состоятельных  горожан.
Чтобы высказать свое  неудовольствие тем, что сон его был дважды  нарушен --
причем во второй раз, когда люди с криком разбегались от гвардейцев, шум был
гораздо громче, -- Калигула появился в амфитеатре лишь под  вечер, когда все
утомились  от ожидания и проголодались.  Когда зеленый выиграл первый заезд,
никто не  аплодировал,  мало  того --  раздалось  шиканье. Калигула в ярости
вскочил с места: "О, будь у вас на всех одна шея, я бы перерубил ее!"
     На следующий день предстояли  гладиаторские бои  и травля диких зверей.
Калигула отменил прежние  договоренности  и заслал в  амфитеатр самых жалких
животных, каких сумел скупить на оптовом рынке, -- шелудивых львов и пантер,
больных медведей  и старых, изнуренных диких быков,  из  тех, что посылают в
гарнизонные  города  в  отдаленных   провинциях,  где  зрители  не  особенно
разборчивы, а выходящие на арену любители  предпочитают зверей похуже. Люди,
которыми  Калигула заменил объявленных на  афишах, были под  стать животным:
тучные,  неповоротливые,  страдающие  одышкой  ветераны.  Некоторые  из них,
возможно, были хороши в свое время -- в давно прошедший золотой век Августа.
Публика принялась  свистеть  и осыпать  их  насмешками. Этого-то  Калигула и
ждал.  Он велел арестовать тех, кто больше всех шумел, и вывести их на арену
-- может, у них получится лучше? Шелудивые львы и пантеры, больные медведи и
изнуренные быки быстро с ними расправились.
     Популярность   Калигулы  пошла  на  убыль.  Говорят,  что  толпа  любит
праздники.  Спору нет. Но когда год превращается  в один долгий праздник и у
людей  не  остается  времени  заниматься  делами,  а удовольствие становится
принудительным, то это другой разговор. Гонки колесниц всем приелись. Хорошо
Калигуле,  ведь  он  был лично  заинтересован в  упряжках и возничих  и даже
иногда сам  правил.  Он неплохо управлялся  с вожжами и хлыстом, а остальные
возничие  следили  за тем, чтобы  не обогнать его. Театральные представления
тоже сильно надоели. Все  пьесы  похожи одна на другую, во всяком случае, на
мой взгляд,  различают их лишь знатоки. Калигула считал себя  знатоком  и  к
тому  же  питал пристрастие к Апеллесу, трагическому актеру, филистимлянину,
который написал многие из пьес, где обычно сам играл. Одну из  них, особенно
восхищавшую  Калигулу -- так  как он внес кое-какие  предложения насчет роли
Апеллеса, а тот их учел, -- показывали много раз  подряд, пока она не набила
всем  оскомину. Еще  больше  Калигула  благоволил к  Мнестеру,  исполнявшему
главные  партии  в мифологических  балетах, бывших тогда в  моде.  Он обычно
целовал  Мнестера  на глазах  у всей  публики  всякий  раз, когда  тот делал
особенно  удачное   па.  Как-то  раз  один  из  всадников   раскашлялся   на
представлении  и  был  вынужден выйти,  так как  не мог  унять кашель.  Шум,
который  он  поднял, протискиваясь мимо  чужих  колен,  извиняясь,  кашляя и
пробираясь  через битком набитые  проходы к  выходу  из амфитеатра,  помешал
Мнестеру, и тот остановился посреди одного из самых  изысканных своих танцев
под нежные звуки флейты и стал ждать, пока все успокоятся. Калигула пришел в
бешенство; он велел привести к нему всадника  и побил его собственной рукой.
Затем отправил его в Танжер с запечатанным посланием царю Марокко. Царь (мой
родственник  --  его  мать  была  моей теткой  Селеной,  дочерью  Антония от
Клеопатры) был крайне изумлен  содержанием письма. Там  было  написано:  "Не
откажи  в  любезности  отослать подателя сего обратно в Рим".  Все  сословие
всадников  сильно  возмутилось   этим  случаем:   Мнестер   был  всего  лишь
вольноотпущенник, а вел себя как одержавший победу полководец. Калигула стал
брать частные уроки  красноречия  и танцев у  Апеллеса и Мнестера  и  спустя
некоторое  время начал появляться на сцене в их ролях.  Произнеся монолог  в
какой-нибудь  трагедии, он  иногда оборачивался и кричал Апеллесу, стоявшему
за кулисами: "Превосходно, не правда ли? Ты бы сам не сыграл лучше". А после
того  как,   танцуя  в  балете,  делал   какой-нибудь  удачный   пируэт,  он
останавливал музыку, поднимал руку, чтобы призвать всех к тишине, и повторял
его без аккомпанемента.
     Подобно Тиберию,  у которого  был любимый дракон,  Калигула  завел себе
любимца коня. Раньше его звали Порцелл (что значит "Поросенок"), но Калигула
решил,  что это имя недостаточно красиво,  и переименовал коня в Инцитата --
"Быстроногого". Инцитат всегда приходил  на бегах первым, и Калигула так его
обожал, что  сделал сперва гражданином Рима, затем сенатором и наконец занес
в списки кандидатов на пост консула. Инцитат получил собственный дом и слуг,
у  него  была   мраморная  спальня,  где  лежал  большой  соломенный  тюфяк,
менявшийся каждый день, стояла кормушка  из слоновой кости  и золотое  ведро
для питья, а на стенах  висели картины известных художников. Всякий раз, что
Инцитат выигрывал  гонки, его  приглашали вместе  с  нами  к  обеду,  но  он
предпочитал чашу ячменного пива  рыбе  и мясу,  которыми всегда потчевал его
Калигула. Мы должны были раз двадцать пить за его здоровье.
     Деньги уходили все быстрей  и быстрей, и наконец Калигула решил навести
экономию. Как-то раз  он сказал: "Какой смысл  сажать  в тюрьму  за  подлог,
кражу и нарушение общественного порядка?  Преступникам  там  не сладко, но и
мне приходится  тратиться на их кормежку и стражу. А  если я их  выпущу, они
снова примутся за  свое.  Я сегодня объеду тюрьмы и разберусь в этом  деле".
Так  он  и  поступил.  Калигула отобрал самых  закоренелых,  как он  считал,
преступников и велел их казнить. Тела их разрубили на части и скормили диким
зверям, ждавшим  своей очереди быть убитыми в амфитеатре, -- двойной расчет.
Теперь Калигула каждый месяц обходил  тюрьмы. Преступность слегка снизилась.
Однажды  казначей Калигулы Каллист сообщил ему, что в государственной  казне
остался  всего один  миллион  золотых,  а в  императорской  --  полмиллиона.
Калигула понял, что мало сократить расходы, надо увеличить доходы. Начал  он
с торговли жреческими должностями и  магистратурами, а также  монополиями, и
это  сильно  пополнило  казну,  но  все  же  недостаточно, и  тогда,  как  и
предвидела  Кальпурния,  он  прибег к  помощи  доносителей,  чтобы  обвинить
богатых людей в  истинных  или вымышленных  преступлениях  и  заполучить  их
имущество. Когда Калигула стал императором, он отменил  смертельную казнь за
государственную  измену,  но   оставалось  множество   других  преступлений,
караемых смертью.
     После  казни   первой  группы  осужденных  Калигула  устроил   особенно
великолепную травлю  диких зверей. Но  зрители были в дурном настроении. Они
шикали, свистели,  ворчали  и не желали  даже  смотреть  на  арену. Затем  в
дальнем  от  императорской  ложи  конце  цирка  раздался  крик:  "Выдай  нам
доносителей! Выдай нам доносителей!"  Калигула поднялся, чтобы  восстановить
тишину, но рев толпы заглушил его голос.  Он отправил гвардейцев с дубинками
туда, где орали громче всего, и они  принялись дубасить людей по головам, но
шум, и еще более яростный, возник в  другом месте. Калигула  перепугался. Он
поспешно  покинул  амфитеатр, велев  мне  заменить его на  распорядительском
месте.  Мне это вовсе не улыбалось,  но когда  я встал,  чтобы обратиться  к
толпе,  все  вежливо  замолчали  и  даже крикнули: "Feliciter", что  значит:
"Удачи тебе", и я  вздохнул с облегчением. В отличие от Калигулы, у которого
такой громкий голос,  что его слышно с одного края Марсова поля на другой, я
говорю  тихо, и мне  пришлось попросить кого-нибудь  повторять  за мной  мои
слова.  Мнестер  вызвался  мне  помочь,  отчего  моя  речь  прозвучала  куда
эффектнее.
     Я  объявил,  что  императора,   к  сожалению,   вызвали   по   срочному
государственному делу. Тут все расхохотались. Мнестер сопровождал свои слова
красноречивыми жестами, показывающими,  насколько  важным и безотлагательным
было это государственное дело. Затем я сказал, что обязанности распорядителя
перешли, увы, к  моей недостойной особе. Мнестер  безнадежно пожал плечами и
покрутил  указательным пальцем у  виска -- более выразительно передать смысл
моих слов было трудно.
     -- Давайте продолжать игры, друзья, -- добавил я.
     И тут сразу же поднялся крик:
     -- Выдай нам доносителей!
     Но я спросил, а Мнестер повторил, вложив в это все свое обаяние:
     -- А если император согласится выдать их, что тогда? Кто-нибудь донесет
на них?
     Вместо  ответа послышался  неясный  гул. Я  задал  еще  один  вопрос. Я
спросил,  кто  более  тяжкий  преступник  --  доноситель  или доноситель  на
доносителя? Или  доноситель  на доносителя на доносителя? Я  сказал, что чем
дальше  идти по  такому пути, тем он будет более гнусным, тем большее  число
людей окажется замарано грязью. Лучшая политика -- не  совершать ничего, что
могло  бы дать доносчикам основания для доносов. Если бы все, сказал я, вели
истинно добродетельную жизнь,  проклятое  племя вымерло  бы само собой из-за
недостатка пищи, как мыши на кухне у скупца. Вы не представляете, какой смех
вызвали  мои  слова. Чем  шутка  проще  и глупее, тем больше нравится толпе.
(Никогда мне так не аплодировали, как однажды, когда я тоже заменял Калигулу
в  цирке  на  распорядительском  месте.  Зрители  сердито  требовали,  чтобы
появился обещанный  заранее,  но  не выходивший на арену  гладиатор по имени
Голубь. Я сказал:  "Терпение, друзья. Сперва  поймайте  голубя,  а уж  потом
ощипывайте его!" А по-настоящему остроумные шутки до них не доходят.)
     -- Давайте продолжать игры, друзья,  -- повторил я, и на этот раз крики
прекратились.  Бои оказались очень  удачными.  Два  гладиатора  одновременно
убили друг  друга  ударом меча  в живот,  что случается очень редко. Я велел
принести  мне  их оружие,  чтобы  сделать  из него  ножички;  такие  ножички
считаются лучшими талисманами при эпилепсии. Калигула оценит этот подарок --
если простит  меня за то, что я успокоил толпу, когда ему это не удалось. Он
так перепугался, что  поспешно выехал  из Рима  в Антий и  не возвращался  в
течение нескольких дней.
     Но  все  обошлось.  Калигула был доволен  ножичками,  которые  дали ему
возможность  поразглагольствовать о необыкновенных свойствах его болезни,  а
когда он  спросил, что  в его отсутствие  произошло в  амфитеатре, я сказал,
будто я предупредил толпу  о том, что их ждет, если они не раскаются в своем
вероломстве  и неблагодарности. Я сказал, что  после  этого  мятежные  крики
сменились мольбами о  пощаде,  и  у  всех сделался испуганный и пристыженный
вид.
     - Да, -- проговорил Калигула, -- я был с ними слишком мягок. Я решил не
уступать им ни на йоту. Отныне мой девиз -- "Непреклонная твердость".
     И, чтобы не позабыть об этом решении,  он теперь каждое утро упражнялся
перед зеркалом в спальне, корча грозные рожи и испуская жуткие вопли в своей
личной ванной, где было хорошее эхо.
     Я спросил Калигулу:
     -- Почему ты не  объявишь публично о  своей божественной сути? Ничто не
приведет их в такой трепет.
     Он ответил:
     -- Мне еще надо кое-что совершить в моем смертном обличий.
     Первое,  что  он совершил,  --  приказал начальникам  портов  Италии  и
Сицилии  задержать все суда  больше  определенного водоизмещения  и, оставив
груз  в  залог,  отправить   порожними   под   конвоем  военных  кораблей  в
Неаполитанский  залив.  Никто  не  мог  понять,  что означает  этот  приказ.
Предполагали, что Калигула задумал вторжение в Британию и хочет использовать
эти суда в качестве транспортных. Но ничего подобного. Калигула просто решил
опровергнуть  слова  Фрасилла,  будто  он  с  таким  же успехом  может стать
императором, как пересечь  верхом залив между Байями и Путеолами.  Он собрал
около четырех тысяч судов -- из  них  тысяча была  построена специально  для
этого случая, --  и поставил их на  якоре в два ряда борт к борту через весь
залив от  доков в  Путеолах  до его виллы  в Байях.  Носы кораблей  смотрели
наружу, кормой каждую пару  сцепили между собой. Так как  носы  были слишком
высоки для его цели, Калигула велел их подровнять, спилив сидение рулевого и
носовое  украшение, что очень  огорчило  моряков,  -- ведь  фигура  на  носу
корабля  считается  его  богом-хранителем.  Затем  Калигула   велел  уложить
деревянный настил через все корабли, накидать на доски землю, увлажнить ее и
утрамбовать; в  результате получилась  твердая  широкая дорога в шесть тысяч
шагов длиной  от края до края. Когда появились новые корабли, вернувшиеся из
плавания на Восток, Калигула велел связать их вместе так, чтобы образовалось
пять "островов", которые  присоединили к  "дороге"  на  расстоянии в  тысячу
шагов один от  другого.  По сторонам "дороги"  построили множество  лавок, и
Калигула приказал  старшинам  корпораций в десятидневный срок  обеспечить их
товарами  и продавцами. На "дорогу" была подведена питьевая вода и  посажены
сады, на "островах" устроены поселения.
     К счастью, во  время  этих приготовлений погода  была тихая  и  на море
стоял  полный  штиль.  Когда  все  было  готово,  Калигула  надел  нагрудник
Александра  (Август считал себя недостойным  носить перстень  Александра,  а
Калигула  надел  ни мало  ни много  как  его  нагрудник),  а  поверх него --
пурпурный шелковый  плащ, стоявший  колом от  золотой вышивки с драгоценными
камнями;  в  руки  он  взял меч  Юлия  Цезаря,  боевой  топор,  который, как
считалось, принадлежал Ромулу, и щит, которым, по преданию, владел Эней, оба
-- хранившиеся в  Капитолии  (и то  и  другое, по моему мнению, подделка, но
такая давняя, что их можно считать настоящими); на голову он надел  венок из
дубовых листьев. После того как были принесены искупительные жертвы: Нептуну
--  тюлень, так как  это  плавающее животное,  богу  зависти --  павлин,  на
случай, если, как сказал Калигула, кто-либо из богов ему позавидует,  он сел
на Инцитата  и  поскакал  по "мосту"  в Путеолы.  Следом  скакала вся конная
гвардия, позади нее --  отряд кавалерии, отозванный  из  Франции, за ним шли
двадцать  тысяч  пехотинцев.  Когда  Калигула  достиг  последнего  "острова"
недалеко от Путеол, он велел трубить  сигнал атаки и  ринулся на  город  так
яростно, словно преследовал разгромленного врага.
     Калигула  провел в Путеолах ночь  и  большую часть  следующего дня, как
будто  отдыхал  после  битвы.  Вечером  он вернулся обратно  в  триумфальной
колеснице с  позолоченными  колесами и  боками,  в  которую  были  запряжены
Инцитат и кобыла Пенелопа, на которой Калигула женил своего любимца согласно
положенному ритуалу. Калигула был в том же великолепном наряде, с одной лишь
разницей -- на  голове  вместо дубового венка красовался лавровый. Следом за
колесницей  ехал длинный  обоз,  груженный  "военной  добычей"  --  мебелью,
статуями и украшениями, взятыми в домах богатых купцов. Пленников у Калигулы
представляли заложники, которых мелким восточным царькам надлежало присылать
в Рим как гарантию своего хорошего поведения, и  все  рабы, каких от  только
сумел заполучить, одетые в  национальные костюмы, с цепями на руках и ногах.
Затем в  разукрашенных  колесницах  следовали  друзья  Калигулы  в  нарядных
вышитых тогах, воздающие ему хвалу. За ними шла армия и,  наконец, процессия
из  двухсот тысяч граждан в праздничном платье. На холмах, окружающих залив,
горело  бесчисленное  множество костров,  и  каждый  солдат  и  горожанин  в
процессии  нес  зажженный факел. Это  был самый  эффектный спектакль,  какой
видел мир,  и, по-моему, самый бессмысленный. Но как все веселились! На мысе
Мизен к юго-западу от  вилл загорелся сосновый  лес -- еще одно великолепное
зрелище. Как только Калигула  достиг земли, он потребовал подать ему золотой
трезубец  и другой шелковый плащ, расшитый серебряными рыбами и  дельфинами.
Экипированный  таким  образом,  он  сел  на  самый  большой  из  своих  пяти
прогулочных кораблей, ждавший его у берега,  и гребцы отвезли его к среднему
"острову", превосходившему  размерами все остальные.  Большая  часть  войска
сопровождала его на военных судах.
     Калигула  сошел с корабля, поднялся на  увешанный шелковыми полотнищами
помост и  принялся  разглагольствовать,  обращаясь  к проходившей  мимо него
толпе. Специально поставленные стражники  не  давали никому останавливаться,
так что никто, кроме друзей Калигулы,  находившихся возле помоста -- в числе
которых  оказался и  я, --  и солдат  на ближайших военных судах,  не слышал
больше  одной-двух фраз. Среди прочего Калигула назвал Нептуна трусом за то,
что  тот  без  сопротивления  позволил  надеть на себя  оковы, и пообещал  в
ближайшем будущем  еще крепче проучить старика. (Похоже было,  что он совсем
забыл  об  искупительной  жертве,  принесенной им  морскому  царю).  Что  до
императора  Ксеркса,  некогда,  во  время  своего  неудачного  похода против
Греции, построившего мост через Геллеспонт, то Калигула даже думать о нем не
может  без  смеха. Он  сказал,  что  этот  прославленный мост был в два раза
короче его "моста" и куда менее прочный. Затем Калигула объявил, что намерен
дать  каждому солдату по два золотых,  чтобы они  выпили  за его здоровье, а
всем остальным, кто там был, по пять серебряных монет.
     Приветственные крики не  смолкали в течение получаса, что, по-видимому,
удовлетворило его. Калигула остановил их и велел начать раздачу денег. Толпа
двинулась  мимо  него в  обратном порядке;  приносили и опорожняли мешок  за
мешком. Часа через два деньги кончились, и Калигула сказал  тем, кому ничего
не досталось, чтобы они выместили свое разочарование  на тех, кто успел  все
захватить  себе.  Это,  естественно,  привело к  свалке.  А как  пили, какие
горланили  песни,  какие  отпускали шутки,  какая  поднялась  потеха,  какие
вспыхивали  потасовки!  Ни  одна  ночь  не   может  сравниться  с  той,  что
последовала  за этим  днем.  Сам  Калигула  под воздействием  хмельного  был
склонен   к   довольно   злым   проделкам.    Во   главе   "разведчиков"   и
телохранителей-германцев он носился по  "острову" вдоль ряда лавок, спихивая
людей  в  воду. Море  было таким  спокойным, что только мертвецки пьяные  да
старики и дети не сумели спастись. Утонуло всего двести.или триста человек.
     Около  полуночи  Калигула  устроил  нападение   на  один  из  небольших
"островов", сперва разрушив мост по обе стороны от него, а затем  отталкивая
один за другим  корабли, из которых  он  состоял, пока  обитателя "острова",
лишившись всех путей спасения, не сгрудились на крошечном пятачке посредине.
Последняя  атака  была  оставлена  флагманскому   кораблю.  Калигула  стоял,
размахивая трезубцем, на полубаке, откуда он  устремился на еще оставшихся в
живых перепуганных  людей и  сбросил  их  всех  в море.  Среди  жертв  этого
морского  сражения  был самый удивительный  участник  триумфальной процессии
Калигулы  --  Елеазар, парфянский заложник, самый высокий человек в  мире --
рост  его  равнялся  одиннадцати футам.  Однако  сила его не соответствовала
росту, голос напоминал  рев верблюда, у него была  слабая спина, и говорили,
что он придурковат. По происхождению он был еврей. Калигула велел сделать из
его  тела чучело, нарядить в  военные доспехи и  поставить  у  дверей  своей
спальни для устрашения убийц.

        ГЛАВА XXXI

     Это  двухдневное  развлечение  совершенно опустошило  государственную и
императорскую  казну.   Мало  того,  Калигула  не   только  не  вернул  суда
владельцам, но, велев починить "мост", уехал в Рим и занялся другими делами.
Нептун, в доказательство того, что он вовсе не трус, наслал с запада сильный
ветер и потопил около тысячи кораблей. Примерно столько же сорвалось с якоря
и было выброшено  на берег. Около двух тысяч благополучно переждали шторм на
месте, но потеря чуть не  половины торгового флота привела к  нехватке судов
для привоза зерна из Египта и  других областей  Африки, а следовательно, и к
серьезной нехватке  продовольствия  в  Риме. Калигула поклялся, что отомстит
Нептуну.  Чтобы раздобыть деньги, он прибегнул  к новым,  весьма  остроумным
способам, забавлявшим всех,  кроме его жертв,  их друзей  и  слуг. Например,
юношей, которых он штрафами  и конфискациями  довел до такой глубокой нужды,
что они  стали  его рабами, Калигула  отправлял  в школы  гладиаторов. Когда
кончался  срок  учения, он посылал  их в  амфитеатр сражаться за свою жизнь.
Тратился он при этом лишь на их стол и кров; будучи рабами,  они не получали
платы. Если их убивали, на том  делу был конец.  Если они одерживали победу,
Калигула  продавал  их  с  аукциона магистратам, в  чью обязанность  входило
устраивать  подобные состязания -- масса людей помимо воли удостоилась этого
почетного поста,  --  и всем,  кто  хотел  участвовать  в  торгах.  Калигула
поднимал цены до  самой  несообразной величины,  так  как стоило кому-нибудь
почесать голову или  потереть нос,  как Калигула делал вид, будто  принимает
это за знак того, что ему предлагают надбавку. Мой нервный тик привел меня к
большой неприятности -- у  меня на руках  оказались три  гладиатора  по  две
тысячи золотых каждый. Но мне еще повезло; судье по имени Апроний, уснувшему
во  время аукциона, Калигула  продал  гладиаторов,  которых никто  не  хотел
покупать,  повышая цену  всякий  раз,  что голова  Апрония падала на  грудь;
проснувшись,  он  обнаружил,  что  должен  заплатить ни  мало  ни  много как
девяносто  тысяч золотых за тридцать совершенно  не нужных ему  гладиаторов.
Один из гладиаторов, которых я  купил, был  очень хорош, но Калигула побился
со мной об заклад против него на большую сумму. Когда наступил день боя, мой
гладиатор едва стоял на  ногах и его легко победили. Оказалось, что Калигула
велел подмешать какие-то снадобья в его еду. Многие богатые люди участвовали
в этих аукционах и по собственному  почину назначали за гладиаторов  высокие
цены не потому, что нуждались в них, а потому, что надеялись, раскошелившись
сейчас, спастись  в  дальнейшем  от облыжного  обвинения,  которое будет  им
грозить потерей не только денег, но и самой жизни.
     Забавная  вещь произошла в  тот день, когда победили моего  гладиатора.
Калигула поспорил со мной на тысячу золотых, которые заставил меня поставить
против  его  пяти  тысяч, что  в предстоящем  бою между пятью  гладиаторами,
вооруженными  сетью и трезубцем,  и  таким  же  числом  "преследователей" --
гладиатором,  вооруженных  мечом  и  щитом,   выиграют  "преследователи".  Я
смирился с  тем,  что потеряю свои  деньги, но  как  только  бой  начался, я
заметил, что  гладиаторы с  трезубцами поддаются противникам --  видимо, они
были подкуплены. Я сидел рядом с Калигулой и сказал ему:
     -- Похоже, что ты выиграешь,  но, по-моему, эти ребята сражаются спустя
рукава.
     И действительно, гладиаторы с трезубцем и сетью один за другим сдались,
и в конце концов все пятеро лежали на арене лицом в песок, а  над каждым  из
них стоял "преследователь", подняв меч. Зрители опустили вниз большие пальцы
в  знак   того,  что   побежденные  заслуживают  смерти.  Калигула,   бывший
распорядителем, мог по своему усмотрению последовать совету публики или нет.
Он ему последовал.
     -- Убейте их, -- вскричал он, -- они и не пытались выиграть!
     Ничего  не скажешь,  не  повезло  беднягам,  ведь  Калигула  обещал  им
сохранить жизнь, если они дадут себя победить; я был далеко не единственный,
кого  он принудил на  них  поставить, --  он  выиграл бы  восемьдесят  тысяч
золотых, если бы победу одержали "преследователи". Что же было дальше? А вот
что: один  из побежденных гладиаторов так  вознегодовал  на этот  обман, что
внезапно сцепился со своим противником, свалил его на землю, схватил сеть  и
лежавший  неподалеку  трезубец  и  кинулся  прочь.  Вы  не  поверите,  но  в
результате  я выиграл пять тысяч золотых!  Сперва  этот взбешенный гладиатор
убил  двух "преследователей", которые, стоя к нему спиной  над умерщвленными
жертвами, отвечали на приветствия  толпы, затем, по очереди, остальных трех,
в то время как они бежали к  нему, каждый на несколько шагов позади другого.
Калигула расплакался от досады и воскликнул:
     -- О,  чудовище! Погляди, он убил пять искусных  многообещающих  юношей
этой мерзкой острогой!
     Когда я говорю, что выиграл пять тысяч золотых,  я  имею  в виду, что я
выиграл  бы  их,  если  бы  у  меня не  хватило  такта  объявить  наше  пари
недействительным.
     -- Разве это бой, когда один убивает  пятерых? Где тут справедливость?!
-- сказал я.
     До этого  времени Калигула всегда  отзывался о  Тиберии как о форменном
негодяе и поощрял всех других делать то же самое. Но однажды он произнес ему
в сенате длинную хвалебную речь: Тиберия, мол, неправильно понимали, и он не
позволит никому и слова худого сказать против своего названного отца.
     -- Я -- император,  и в таком качестве имею право его критиковать, если
захочу,  но  у  вас   этого  права   нет.  По  сути  дела,  это  равносильно
государственной  измене. На  днях один из сенаторов официально заявил, будто
Тиберий убил моих братьев Нерона и Друза после того, как посадил их в тюрьму
на основании ложных обвинений. Надо же придумать такое!
     Затем Калигула  вынул судебные  материалы, которые якобы сжег,  и  стал
читать оттуда  длинные  выдержки. Из них следовало, что сенат не усомнился в
показаниях, собранных Тиберием против его  братьев и единодушно проголосовал
за  то, чтобы юноши были  переданы  в руки императора и  наказаны. Некоторые
сенаторы даже выступили против них свидетелями. Калигула сказал:
     --  Если вы знали,  что факты, с которыми  Тиберий  знакомил  вас  (сам
приняв их на веру),  ложны, то убийцы вы,  а не он; а теперь, когда он умер,
вы осмеливаетесь перекладывать на него собственное вероломство и жестокость.
Если вы все время считали, что факты эти истинные, значит,  он не убийца,  и
вы очернили его доброе имя. А если вы думали, что они ложные и Тиберий знает
это, то вы не менее виновны, чем он, к тому же еще и трусы.
     Калигула грозно нахмурился, подражая Тиберию, громко постучал, как тот,
кулаком  по  столу,  что напомнило  всем  ужасные  процессы  по обвинению  в
государственной  измене,  и произнес  хриплым  голосом  --  точь-в-точь  как
Тиберий:
     --  Хорошо  сказано, мой  сын!  Никому из этих шавок  нельзя  доверять.
Погляди,  какого  божка они  сотворили из Сеяна,  перед  тем как  обратились
против него и  разорвали  на куски! Они поступят так же с  тобой, если будут
иметь хоть какую-то возможность. Все они ненавидят тебя и молят небо о твоей
смерти. Мой тебе  совет: руководствуйся только  своими интересами  и  прежде
всего  думай  об  удовольствиях. Никто не любит,  чтобы  им  командовали,  и
единственный  способ сохранить власть  --  держать  в страхе всю  эту шваль.
Следуй моему примеру. Чем хуже ты  будешь с  ними обращаться, тем больше они
будут тебя чтить.
     Затем   Калигула  заявил,   что   снова   вводит   смертную  казнь   за
государственную измену, приказал выгравировать свою  речь на бронзовой доске
и повесить эту доску на стене сената над местами консулов и поспешно покинул
зал. Больше в  этот день сенат ничем не  занимался -- все были подавлены. Но
назавтра мы принялись  расточать Калигуле  хвалы,  называя его  праведным  и
благочестивым правителем, и подписали декрет о ежегодных жертвоприношениях в
благодарность за его милосердие. А что еще  мы могли сделать? У Калигулы  за
спиной стояла армия, он был волен в нашей жизни и смерти, и пока не найдется
человек  достаточно смелый  и  умный, чтобы устроить  против  него  успешный
заговор,  нам оставалось лишь ублажать императора и надеяться на лучшее.  На
пиру через  несколько  дней  Калигула неожиданно  разразился диким  хохотом.
Никто не понимал,  что его так рассмешило. Консулы,  сидевшие по обе стороны
от  него, спросили,  не  будет ли  он  столь милостив и не разрешит ли он им
разделить его веселье. В ответ на это Калигула захохотал еще громче.
     -- Нет, -- сказал он, давясь от смеха, и вытер глаза. -- В том-то все и
дело. То, над  чем я смеюсь, вовсе не покажется вам смешным.  Я  смеялся при
мысли, что стоит мне только кивнуть, и вам обоим туг же перережут горло.
     Против двадцати  самых богатых,  по слухам, людей  Рима было  выдвинуто
обвинение  в государственной измене. Их лишили возможности покончить с собой
до суда и всех приговорили к смертной казни. Один из них, старший магистрат,
оказался совсем бедным.
     "Идиот,  --  сказал Калигула. -- Зачем он делал вид, будто  у него есть
деньги? Я попался на его удочку. Ему совсем ни к чему было умирать".
     Я помню  только одного человека, обвиненного  в государственной измене,
которому удалось спастись. Это был Афр,  выступавший в  роли обвинителя моей
родственницы  Пульхры, адвокат, славившийся  своим красноречием. Афр написал
на  подножии  статуи Калигулы, которую поставил у  себя в  доме,  что в свои
двадцать  семь лет Калигула уже  второй раз занимает пост  консула. Калигула
увидел  в этом насмешку над  своей молодостью и упрек в том, что  он получил
пост,   которого  по   закону  еще  не  был  достоин,   и   обвинил  Афра  в
государственной   измене.   Он   сочинил   длинную,   тщательно  продуманную
обвинительную речь и произнес ее в сенате, пустив в ход все свое красноречие
(и  отрепетировав  заранее  каждую интонацию и  каждый жест). Калигула  имел
привычку  хвалиться,  что  он --  лучший  адвокат и лучший  оратор в мире, и
сейчас больше стремился превзойти Афра в ораторском искусстве,  чем добиться
его осуждения и конфисковать его деньги. Афр это понял и притворился, что он
поражен  и восхищен  тем,  как  блестяще Калигула ведет процесс. Он повторял
следом за  Калигулой  один  за  другим  все  выдвинутые  против  него пункты
обвинения, превознося  их  с  профессиональной  беспристрастностью и бормоча
вполголоса: "Да, на это нечего возразить", и "Он исчерпал это доказательство
до  конца", и "Настоящая дилемма", и  "Как  он поразительно владеет языком".
Когда Калигула кончил и с торжествующей улыбкой сел на место, Афра спросили,
не хочет ли он что-нибудь сказать. Он ответил:
     --  Лишь  то,  что  мне,  по-моему,  очень  не  повезло.  Я рассчитывал
использовать  свой дар  слова,  чтобы  хоть  немного  отвести от  себя  гнев
императора за мою  непростительную  беспечность  с этой проклятой  надписью.
Судьба  кинула  кости против  меня. В  руках  императора абсолютная  власть,
неопровержимые  доказательства  моей  вины  и   красноречие,  в  тысячу  раз
превосходящее  мое; даже если бы  я избежал  приговора  и изучал  ораторское
искусство до ста лет, я не сумел бы с ним сравняться.
     Афра присудили к смерти, но на следующий же  день отсрочили  исполнение
приговора.
     Кстати, о  костях. Когда богатые жители провинций приезжали в  Рим,  их
всегда приглашали во дворец  на обед и дружескую игру в кости. Их удивляла и
приводила в  смятение удачливость императора: у него  раз за разом получался
"венерин бросок",  и он обдирал их как  липку. Да, Калигула всегда и во всем
играл  нечестно.  Например,  он  отнял  консульские  полномочия у консулов и
наложил  на  них  огромный  штраф  на  том   основании,  что  они   устроили
традиционный  праздник  в  честь победы при  Акции,  одержанной Августом над
Антонием. Калигула заявил, что они оскорбили этим его предка Антония. (Между
прочим,  на одно из освободившихся мест Калигула назначил Афра.) На обеде за
несколько дней до праздника он сказал  нам, что  накажет консулов независимо
от того, как они поступят: если  они отменят праздник, они оскорбят этим его
предка Августа. И тут Ганимед совершил роковую ошибку. Он вскричал:
     -- Ах, как ты умен, милый! Им ни так, ни так от тебя не уйти. Но если у
этих идиотов  есть хоть капля ума, они все же станут отмечать этот праздник,
ведь больше  всех при Акции потрудился Агриппа,  а он тоже твой родственник,
так что они окажут честь двум твоим предкам из трех.
     Калигула произнес:
     -- Ганимед, нашей дружбе конец.
     -- О, -- воскликнул Ганимед,  не говори так, милый! Я  не сказал ничего
обидного для тебя.
     -- Выйди из-за стола, -- приказал Калигула.
     Я  сразу догадался,  в чем была ошибка Ганимеда. Причем двойная ошибка.
Ганимед, родственник Калигулы по  материнской линии,  был потомком Августа и
Агриппы,  но не Антония. Все его предки  принадлежали к партии Августа.  Так
что  ему лучше было  вообще не  говорить на эту тему. К тому же  Калигула не
любил, когда ему напоминали, что в числе его предков был Агриппа, человек из
ничем не  примечательного рода. Но  пока  что Калигула не предпринял  против
Ганимеда никаких мер.
     Калигула  развелся  с Лоллией, обвинив ее  в  том, что она бесплодна, и
женился на женщине по имени Цезония, которая не отличалась ни молодостью, ни
красотой. Она была дочерью командира городских стражников и женой пекаря или
кого-то  в  этом роде, которому она уже родила  троих  детей. Но в ней  было
что-то необъяснимым  образом  привлекавшее Калигулу, что -- не мог объяснить
никто и  меньше всего он  сам.  Калигула не раз  говорил, что  вырвет  у нее
секрет своей неодолимой тяги к  ней, даже если для этого придется прибегнуть
к пытке. Болтали, будто Цезония завоевала его при помощи приворотного зелья,
от которого он затем сошел с ума. Но это только догадка, а  сходить с ума он
начал задолго  до  того, как  ее встретил.  Так  или иначе,  Цезония от него
забеременела, и  Калигула, как я уже сказал, женился на ней; он был вне себя
от гордости, что станет отцом. Вскоре после этого  Калигула впервые публично
заявил о том, что он бог. Это произошло, когда он посетил вместе с Апеллесом
храм Юпитера на Капитолийском холме.
     -- Кто более великий бог -- Юпитер или я? -- спросил он Апеллеса.
     Апеллес,  думая,  что  Калигула  шутит,  и  не желая богохульствовать в
храме,    задержался   с    ответом.    Калигула   подозвал   свистом   двух
телохранителей-германцев и велел содрать с  Апеллеса одежду и выпороть перед
статуей Юпитера.
     -- Не торопитесь, -- сказал он германцам. -- Помедленнее, чтобы сильнее
проняло.
     Они  секли Апеллеса,  пока  тот  не потерял сознание, привели  в  себя,
побрызгав святой  водой, и  снова  секли, пока не  засекли до смерти.  После
этого Калигула направил  сенату письмо, где  возвестил о своей  божественной
сути, и  приказал немедленно  начать  строительство нового  святилища  возле
храма Юпитера -- "чтоб я мог обитать  рядом с моим братом". Он поставил  там
свою  статую в три раза  больше натуральной величины,  сделанную  из чистого
золота, которую ежедневно облачали в новое одеяние.
     Вскоре  Калигула поссорился с  Юпитером. Слышали, как  он  говорил  ему
сердито: "Если ты не понимаешь, кто здесь хозяин, убирайся в Грецию". Юпитер
якобы попросил  прощения,  и Калигула  сказал: "Очень  мне нужен твой жалкий
Капитолийский  холм! Я  перееду на Палатин.  Он  куда  лучше  расположен.  Я
построю  там  достойный меня  храм, ты,  старый,  жалкий  мошенник".  Другая
любопытная вещь произошла, когда Калигула посетил Храм Дианы вместе с бывшим
губернатором Сирии Вителлием. Вителлий  добился в провинции большого успеха,
форсировав  Евфрат  и  неожиданно  напав на царя  парфян,  который собирался
вторгнуться в Сирию. Застигнутый на невыгодных  для  битвы позициях, тот был
вынужден подписать унизительный для него мир и отдать сыновей в заложники. Я
забыл  упомянуть,  что старший из них  был в колеснице  Калигулы,  когда тот
скакал через залив. Так вот, Калигула  завидовал Вителлию и умертвил бы его,
если бы я не предупредил Вителлия (он был  мой друг),  что ему надо сделать.
Когда он  высадился  в  Брундизии, его уже ждало там мое  письмо. Как только
Вителлий прибыл  в Рим и был допущен к Калигуле,  он пал ниц  перед ним, как
перед богом. Это было еще  до того, как Калигула официально  возвестил всем,
что  он  божество,  поэтому он  решил, что  поклонение Вителлия--  искренно.
Вителлий  сделался закадычным другом  Калигулы и всячески  старался выразить
мне  свою  благодарность. Как я  уже  сказал, Калигула был в храме  Дианы  и
разговаривал с богиней -- не со статуей, но с ее духом. Он спросил Вителлия,
видит ли он Диану или один лишь лунный свет. Вителлий затрепетал всем телом,
словно в священном страхе, и ответил, не поднимая глаз от пола:
     -- Только вы, боги, достойны лицезреть друг друга.
     Калигула был доволен.
     --  Она прекрасна,  Вителлий, и часто приходит во дворец  разделить  со
мной ложе.
     Примерно  в это время я снова попал в беду. Сперва я подумал, будто все
это подстроил  Калигула, чтобы избавиться от  меня. Я до  сих пор не уверен,
что это не так. Один мой знакомый, с которым я часто играл в кости, подделал
завещание  и в том числе мою печать, которую я якобы поставил как свидетель.
К счастью для меня, он не заметил, что с одного края агата,  служившего  мне
печатью,  была  трещинка,  всегда  оставлявшая  след  на воске.  Когда  меня
неожиданно  арестовали за  сговор с целью  обмана  и препроводили  в суд,  я
подкупил солдата,  чтобы он отнес  потихоньку мое  письмо Вителлию: я умолял
его  спасти мне жизнь, как  некогда я спас жизнь ему.  Я  просил намекнуть о
трещинке Калигуле, который  вел разбирательство этого дела, и иметь наготове
мою печать  для сравнения с подделанной.  Но  все надо было  подстроить так,
чтобы Калигула сам увидел между ними разницу и поставил это в заслугу самому
себе. Вителлий с большим тактом провел это дело. Калигула обнаружил трещину,
похвастался  своей зоркостью и освободил меня, сурово предупредив,  чтобы  я
впредь  получше  выбирал   себе  знакомых.  Человеку,  совершившему  подлог,
отрубили руки и  повесили их ему на шею как предостережение для других. Если
бы меня признали виновным, я лишился бы головы. Калигула так  и сказал мне в
тот вечер за ужином.
     Я ответил:
     -- О,  милосердный бог,  право, я не понимаю, почему тебя так тревожит,
буду ли я жить.
     Племяннику всегда приятна лесть из уст дяди. Калигула наклонился ко мне
и спросил, подмигнув всем сидящим за столом:
     -- Могу я спросить, во сколько именно ты ценишь сейчас свою жизнь?
     -- Я уже подсчитал: в одну медную монетку.
     -- Как ты пришел к такой скромной цифре?
     --  Жизнь каждого человека имеет свою цену. Выкуп, заплаченный родичами
Юлия Цезаря пиратам, захватившим его в плен и угрожавшим убить, составлял --
хотя просили они сперва куда больше -- всего двадцать тысяч золотом. Значит,
жизнь Юлия Цезаря и стоила на самом деле двадцать тысяч золотых. На мою жену
Элию однажды напали разбойники, но она откупилась от них аметистовой брошью,
стоившей пятьдесят  золотых. Значит, и жизнь ее имела  ту же цену. <i>Моя</i> жизнь
была  спасена благодаря  трещине  в  агате,  весящем,  если  я не  ошибаюсь,
полграна.  Агат  такого   качества  стоит,  вероятно,  не  больше  чем  одна
серебряная монета за двадцать гран. Следовательно, эта трещинка, если суметь
ее найти, что нелегко,  или найти на нее покупателя, что еще труднее, должна
стоить не более чем  одну  сороковую часть  серебряной монеты, то есть  одну
медную монетку. Значит, и жизнь моя стоит столько же.
     -- <i>Если ты найдешь на нее покупателя!</i> --  захохотал Калигула в восторге
от собственного остроумия.
     Как все хлопали ему, я -- в том числе! Еще долго после этого меня звали
не Тиберий Клавдий, а Терунций Клавдий: "терунций" по-латыни -- самая мелкая
медная монетка, равная одной сороковой серебряной монеты.
     Для поклонения Калигуле понадобились жрецы. Он сам  был свой  верховный
жрец, а  подчиненными  ему  жрецами  он назначил  меня,  Цезонию,  Вителлия,
Ганимеда, четырнадцать экс-консулов и своего  благородного  друга  Инцитата.
Каждый из нас должен был заплатить восемьдесят тысяч золотых  за  эту честь.
Он помог Инцитату раздобыть  нужные деньги,  обложив  от его имени ежегодной
данью всех лошадей Италии; если они не платили, их  отправляли на живодерню.
Цезонии достать деньги для вступительного взноса он  помог тем,  что обложил
от  ее имени  налогом всех женатых  мужчин за право спать со  своими женами.
Ганимед, Вителлий  и прочие были богатыми людьми; хотя бывали случаи,  когда
им приходилось себе в убыток продавать свое имущество, чтобы незамедлительно
достать  сто  тысяч наличными, у них оставалось еще достаточно. Чего  нельзя
было сказать о бедном Клавдии. Прежние  шуточки Калигулы,  когда он всучивал
мне  гладиаторов и заставлял втридорога платить  за  стол и  кров во дворце,
оставили мне  всего  тридцать тысяч золотых наличными; что  до недвижимости,
которую  я  мог  бы  продать, то  у меня  не было  ничего, кроме  небольшого
поместья в Капуе и дома  в Риме,  перешедшего ко мне  от матери. Я  выплатил
Калигуле эти тридцать  тысяч и сказал ему в тот же  день  за  обедом, что  я
объявил  о продаже  моего имущества и  отдам ему  остальные пятьдесят тысяч,
когда найду покупателя.
     -- Больше мне продавать нечего, -- добавил я.
     Калигула счел это великолепной шуткой.
     -- Нечего продать? Почему ж? А твоя одежда?
     К  этому времени я уже  понял,  что самое  благоразумное -- делать вид,
будто я и вправду придурковат.
     --  О  боги! --  воскликнул  я.  --  Я совсем о ней  забыл. Будь  добр,
предложи  ее своим  гостям,  я уверен, что  тебе удастся ее  сбыть, ты  ведь
лучший аукционист в мире.
     Я принялся скидывать с себя платье,  пока  не  остался нагишом, если не
считать салфетки, которой я поспешно прикрыл чресла. Калигула продал кому-то
мои  сандалии за две сотни  золотых, тогу -- за тысячу и так далее, и всякий
раз я  шумно выражал свой  восторг.  Наконец  он захотел продать салфетку. Я
сказал:
     --  Моя  природная  скромность не  помешала  бы  мне принести в  жертву
последний  лоскут, если  бы  полученные  за него  деньги  помогли  заплатить
остаток моего взноса. Но в данном случае мне мешает нечто более сильное, чем
скромность.
     Калигула нахмурился:
     -- Что это? Что сильнее скромности?
     --  Мое уважение  к тебе,  цезарь.  Это  твоя собственная салфетка. Та,
которой  ты милостиво разрешил мне пользоваться во время нашей  превосходной
трапезы.
     Этот фарс уменьшил мой  долг всего на три  тысячи. Но он убедил наконец
Калигулу в моей бедности.
     Мне пришлось  отказаться  от комнат во дворце и места  за императорским
столом и поселиться на время со старой Брисеидой, бывшей служанкой матери; я
попросил ее сторожить мой городской дом до тех пор, пока на него не найдутся
желающие.  Туда приехала  ко  мне  Кальпурния, и --  верите ли?  --  у милой
девочки  в целости и  сохранности  были деньги,  которые  я  дал  ей  вместо
ожерелий, мартышек и шелковых платьев, и она предложила их мне взаймы. Более
того, скот  мой вовсе не пал,  а скирды не сгорели,  как она  раньше сказала
мне. Это было просто уловкой, чтобы  повыгоднее их продать и отложить деньги
на непредвиденный случай. Кальпурния вернула их мне -- две тысячи золотых --
до  последней  монеты,  а также  дала  полный  отчет о сделках,  подписанных
управляющим. Так что мы жили не так уж плохо. Но, чтобы поддержать легенду о
моей нищете, я каждый вечер, взяв в руки кувшин, ходил, опираясь на клюку (и
это -- вместо носилок!), чтобы купить вина в таверне.
     Старая Брисеида часто повторяла:
     --  Господин  Клавдий, люди  думают,  будто  я  вольноотпущенница твоей
матери.  Но это  не так. Я стала твоей рабыней, когда ты подрос, и ты,  а не
она, отпустил меня на волю, правда?
     Я отвечал:
     -- Конечно, Брисеида. Когда-нибудь я всем об этом сообщу.
     Она была славная старуха, всем сердцем преданная мне. Мы жили вчетвером
в двух комнатах (кроме нас троих -- еще старый раб, помогавший по хозяйству)
и прекрасно проводили время, если принять все во внимание.
     Ребенок Цезонии,  девочка, родился через месяц после того, как Калигула
женился на ней.  Он сказал, что это -- чудо. Он  взял  ребенка, возложил  на
колени статуи Юпитера -- это было еще до их ссоры, -- словно хотел показать,
что  и  тому принадлежит  честь отцовства,  затем положил  ее на руки статуи
Минервы  и  дал  пососать  мраморную  грудь  богини.  Калигула назвал  дочку
Друзиллой по имени своей умершей сестры, которое после ее обожествления было
переменено  на "Пантея". Он  также назначил ребенка жрицей. Чтобы  раздобыть
деньги  на вступительный взнос,  Калигула обратился с  просьбой  о  помощи к
римлянам;  жалуясь на бедность и большие траты,  которые  он вынужден делать
как отец, он стал собирать деньги в фонд, который назвал фондом Друзиллы. Он
поставил  кружки  для  сбора  пожертвований  на  всех  перекрестках  Рима  с
надписями: "Еда Друзиллы", "Питье Друзиллы", "Приданое Друзиллы", -- и никто
не отваживался пройти мимо гвардейцев, стоявших  рядом с кружками  на посту,
не опустив туда хоть несколько медных монет.
     Калигула  обожал свою маленькую  Друзиллу,  которая так же, как  и он в
спое время, была развита не  по летам.  Ему нравилось  учить ее  собственной
"непреклонной твердости", причем начал он эти уроки, когда она только-только
стала ходить и  говорить. Калигула хвалил девочку, когда  она мучила котят и
щенят  и пыталась выцарапать ноготками глаза своим  маленьким  товарищам  по
играм.
     -- Да, в том, кто твой отец, моя куколка,  сомнений  быть не может,  --
посмеиваясь, повторял он, когда это многообещающее дитя особенно отличалось.
А однажды он наклонился к ней при мне и лукаво сказал:
     --  А  за  первое  настоящее  убийство,   которое  ты  совершишь,   моя
драгоценная,  даже если  ты  убьешь  всего-навсего  твоего  бедного  старого
дедушку Клавдия, я сделаю тебя богиней.
     -- А ты сделаешь меня богиней, если я убью маму? -- пролепетал бесенок.
-- Я не люблю маму.
     Деньги требовались Калигуле и для его золотой статуи. Он  раздобыл  их,
издав эдикт, где  говорилось, что он будет принимать подарки к Новому году у
главных ворот дворца. Когда настал назначенный день, Калигула послал в город
отряды  гвардейцев,  и  те,  угрожая  оружием,   согнали  толпы  горожан  на
Палатинский  холм и  заставили  их бросить  все, что  у них было при себе, в
огромные,  специально  поставленные там бочки. Римлян предупредили, что если
они попробуют скрыться от гвардейцев или утаить хоть одну медную монетку, их
немедленно подвергнут смерти. К вечеру две тысячи огромных бочек  были полны
до краев.
     Примерно в это время Калигула заявил Ганимеду и Агриппиниллс с Лесбией:
     -- Как вам не стыдно, вы, трутни! Что вы делаете, чтобы заработать себе
на хлеб?  Вы  обыкновенные паразиты. Вы не знаете разве, что  все мужчины  и
женщины  в  Риме трудятся  в  поте лица, чтобы  меня  поддержать?  Последний
носильщик,  каждая  разнесчастная  проститутка  с радостью отдают  мне  одну
восьмую того, что они получают.
     Агриппинилла сказала:
     -- Но, братец, ты же отобрал у нас  под тем или иным предлогом все наши
деньги. Разве этого не достаточно?
     --  Достаточно? Конечно, нет. Полученные в  наследство деньги вовсе  не
то, что заработанные честным трудом. Вы, детки, приметесь у меня за работу.
     И вот  Калигула  распространил  в  сенате  листки,  извещавшие,  что  в
такой-то вечер во дворце откроется  для избранной  публики особый бордель на
все   вкусы,   который   будет   обслуживаться   особами   самого   знатного
происхождения.  Входной  билет  --  всего  одна   тысяча   золотых.  Напитки
бесплатно. С прискорбием должен сообщить, что Агриппинилла и Лесбия не очень
протестовали против позорного предложения Калигулы, мало того, сочли, что их
ждет неплохое развлечение. Однако они настаивали, чтобы он позволил им самим
выбирать себе клиентов и  не брал слишком  больших  комиссионных с того, что
они заработают. К моему  великому неудовольствию, меня  тоже вовлекли в  это
дело, нарядив  комическим  привратником. Калигула в  маске,  изменив  голос,
играл  роль  содержателя  публичного  дома  и  пускал   в  ход  их   обычные
мошеннические трюки, чтобы лишить гостей и удовольствия, и денег. А когда те
протестовали,  он звал  меня в качестве вышибалы. У меня очень сильные руки,
сильней, чем у большинства людей, а  вот от ног мало проку, поэтому, когда я
неуклюже ковылял к гостям, а затем неожиданно принимался колотить  их палкой
-- если мне удавалось их  схватить,  -- это  вызывало  бурное веселье. Вдруг
Калигула напыщенно продекламировал строки Гомера:
     Смех несказанный воздвигли блаженные жители неба,
     Видя, как с кубком Гефест по чертогу вокруг суетится<sup>[8]</sup>.
     Это  был  отрывок  из первой песни  "Илиады",  там, где  хромоногий бог
ковыляет по  Олимпу, а все другие  боги смеются над ним. Я лежал в это время
на полу, дубася мужа Лесбии,  --  не часто  мне  выпадал случай отплатить за
старые обиды. Когда Калигула кончил, я поднялся на ноги и сказал:
     Рек -- и от наковальни великан закоптелый поднялся
     И, хромоногий, медлительно двигал увечные ноги<sup>[9]</sup>,--
     и захромал к  столу с угощением. Калигула был в восторге и процитировал
еще две строки, которые идут раньше описания "несказанного смеха":
     ...потщися могучего сладкими тронуть словами,
     И немедленно к нам Олимпиец милостив будет<sup>[10]</sup>.
     Отсюда и  пошло мое,  данное  им,  прозвище Вулкан, которое я  был  рад
получить, так как оно несколько защищало меня от его капризов.
     Затем Калигула потихоньку вышел, снял маскарадный  костюм и вернулся  в
своем  обличии  через ту дверь, у которой он поставил меня.  Он притворился,
будто  страшно  удивлен и  возмущен тем,  что происходит, и  снова  принялся
декламировать Гомера -- исполненные стыда и гнева слова Улисса, возмущенного
распущенностью женщин во дворце:
     Он под покровом лежал. В ворота, он увидел, служанки,
     Жившие в тайной любви с женихами, толпой побежали,
     С хохотом громким, болтая, шумя и крича непристойно.
     Вся его внутренность пламенем гнева зажглась несказанным.
     Долго не знал он, колеблясь рассудком и сердцем, что делать --
     Встать ли и, вслед за бесстыдными бросившись, всех умертвить их?
     Или остаться, дав волю в последний им разе женихами
     Свидеться? Сердце же злилось его; как рычит, ощетинившись,
     Злобная сука, щеняток своих защищая, когда их
     Кто незнакомый берет, и за их покусаться готовясь,
     Так на бесстыдниц его раздраженное сердце роптало.
     В грудь он ударил себя и сказал раздраженному сердцу.
     "Сердце, смирись; ты гнуснейшее вытерпеть силу имело
     В логе циклопа, в то время, когда пожирал беспощадно
     Спутников он злополучных моих, -- и терпенье рассудку
     Выход из страшной пещеры для нас, погибавших, открыло"<sup>[11]</sup>.
     -- Под  "циклопом" понимайте "Тиберий", -- сказал  он. Потом  хлопнул в
ладоши,  призывая  гвардейцев,  которые  бегом  прибежали  на  его  зов.  --
Немедленно пришлите сюда Кассия Херею!
     Послали за Кассием, и Калигула сказал ему:
     --  Кассий, славный герой, ты, кто служил мне боевым конем, когда я был
ребенком, мой самый  старый  и самый верный друг,  видел  ли ты когда-нибудь
такое  печальное и унизительное зрелище?  Мои  сестры торгуют  своим телом у
меня во дворце, мой дядя Клавдий  стоит у  дверей и продает впускные билеты!
О, что сказали бы бедные мать и отец, если бы они дожили до этого дня!
     -- Арестовать их всех, цезарь? -- горячо спросил Кассий.
     --   Лучше  "остаться,  дав   волю  в  последний  им  раз   с  женихами
свидеться..."<sup>[12]</sup>,  --  ответил, словно  отчаявшись,  Калигула  и
зарычал, как "злобная сука". Кассию было велено увести гвардейцев обратно.
     Это  была  не  последняя  оргия  такого  рода,  устроенная  во  дворце;
впоследствии   Калигула  заставил  сенаторов,  присутствовавших  на   первом
"приеме", приводить с собой жен и дочерей в помощь Агриппинилле и Лесбии. Но
вопрос, где  и как раздобыть деньги, становился все острее, и Калигула решил
посетить Францию и посмотреть, что там можно сделать.
     Он  собрал  огромное  войско,  затребовав  по  отряду из  каждого полка
регулярной армии, формируя новые полки и набирая рекрутов где только мог. Из
Италии он вышел во главе ста пятидесяти тысяч человек, а во Франции увеличил
армию до четверти миллиона.  Вооружать и  экипировать  это  огромное  войско
пришлось городам,  через  которые оно проходило, необходимое  продовольствие
Калигула реквизировал  там  же.  Иногда он  скакал в галоп и заставлял армию
шагать  по сорок  восемь  часов  подряд,  чтобы не отстать от  него,  иногда
двигался  со  скоростью одной-двух  миль  в день,  любуясь окрестностями  из
носилок,  которые  несли  на  плечах  восемь  дюжих  солдат,  и  то  и  дело
останавливаясь, чтобы сорвать цветок.
     Калигула  предуведомил  о своем  приезде  в  письмах,  приказывая  всем
должностным лицам высоких  рангов  как  в самой Франции, так  и  в  рейнских
провинциях,  прибыть  в  Лион, где он  намеревался сосредоточить все военные
силы. Среди  тех,  кто подчинился этому приказу, был Гетулик, один из лучших
офицеров  моего  милого  Германика,  командовавший  последние несколько  лет
четырьмя полками  в Верхней Германии. Он был очень популярен  среди  солдат,
так  как  сохранил традицию не  применять жестоких наказаний, и дисциплина в
его  полках  держалась на любви  к нему, а не на страхе. Популярен он был не
только в Верхней, но и в Нижней провинции, в полках, которыми командовал его
тесть Апроний -- Гетулик женился на  сестре Апроний,  которую, как полагали,
мой шурин  Плавтий  выбросил из окна. После убийства Сеяна  Гетулику грозила
смерть,  так  как  он обещал  отдать дочь замуж за сына Сеяна, но он избежал
этого,  написав  Тиберию дерзкое  письмо.  Он  заявил, что до  сих пор, пока
<i>командование  полками  у него  в руках,</i> император может рассчитывать на  его
верность и верность его солдат.  У Тиберия хватило благоразумия оставить его
в  покое.  Но  Калигула завидовал  его  популярности  и, как только  Гетулик
приехал в Лион, его арестовали.
     Калигула не предложил  мне участвовать в этом походе, поэтому  я знаю о
том,  что  там  произошло, из  вторых  рук  и  не  могу  писать  об  этом  в
подробностях.  Мне  стало  известно лишь  то,  что  Ганимед и  Гетулик  были
обвинены в заговоре -- Ганимед-де посягал на жизнь императора, а Гетулик был
его пособником -- и  казнены без суда. Считалось, что Лесбия  и Агриппинилла
(муж последней  незадолго перед  тем умер  от  водянки) тоже  участвовали  в
заговоре. Их сослали на остров у берегов Африки, невдалеке от Карфагена. Это
был очень жаркий, бесплодный остров,  где единственным занятием было ныряние
за губками;  Калигула велел сестрам выучиться этому промыслу, так как сам он
дольше  содержать  их не может.  Но прежде  чем  отправиться на  остров, они
должны были пройти пешком  под стражей от Лиона до  Рима,  неся по очереди в
руках  урну  с  прахом  Ганимеда.  Это  было  им  наказание за  многократное
прелюбодейство  с  Ганимедом,  как  объяснил Калигула  в  написанном высоким
слогом  письме  к  сенату. И тут же принялся  распространяться о собственной
снисходительности.  Ведь  они  хуже  обыкновенных  проституток, ни  у  одной
порядочной проститутки  не хватило  бы  наглости  заломить такую цену, какую
требовали -- и  получали  -- Лесбия и Агриппинилла за участие в оргиях, а он
их даже не казнил!
     Я  не имел оснований жалеть племянниц. Они были по-своему так же дурны,
как  Калигула,  и  относились  ко  мне  крайне  недоброжелательно.  Когда  у
Агриппиниллы за три года до того родился ребенок, она спросила Калигулу, как
бы он  посоветовал его  назвать. Калигула сказал: "Назови его Клавдием, и он
обязательно  станет  красавцем". Агриппинилла  так  разозлилась, что чуть не
ударила Калигулу: вместо  этого  она обернулась и  плюнула в  мою сторону, а
затем  разрыдалась.  Младенца  назвали  Луций Домиций<sup>[13]</sup>. Лесбия
была слишком горда, чтобы обращать на меня внимание или как-то показать, что
она  меня  замечает. Если  мы  встречались  в  узком  коридоре,  она  обычно
продолжала  идти  прямо  посредине,  не  замедляя  шага,  и  я вынужден  был
прижиматься  к стене. Мне приходилось  напоминать себе, что  это дети  моего
милого брата и что я обещал Агриппине сделать все возможное ради них.
     На мои плечи было возложено довольно затруднительное для меня поручение
--  поехать  во  главе  делегации  из  четырех  экс-консулов  в  Лион, чтобы
поздравить   Калигулу   с  раскрытием   заговора.   Это  была   моя   первая
самостоятельная  поездка  во  Францию,  и  лучше бы  я ее не  совершал.  Мне
пришлось  взять  у Кальпурнии  деньги на  дорожные расходы,  так как  на мое
поместье и дом до сих пор не нашелся покупатель, а ждать, что Калигула очень
мне обрадуется, я вряд ли мог. Я отплыл из Остии и сошел на берег в Марселе.
После  того как Калигула  отправил  в изгнание моих племянниц,  он  продал с
аукциона  драгоценности, украшения и наряды, которые они привезли с собой, и
получил за них очень высокую цену: он тут же распродал и их рабов, а затем и
вольноотпущенников  под  видом рабов. Покупали  их богатые жители провинции,
которым  хотелось   похвастаться:  "Да,  это  и  это  принадлежало   сестрам
императора.  Я купил все  эти вещи лично  у него".  Успех  навел Калигулу на
новую мысль. Старый  дворец, где жила некогда Ливия, стоял заколоченный. Там
было полно ценной  мебели  и картин  и  реликвий, оставшихся после  Августа.
Калигула  послал за этим добром в  Рим, возложить на меня ответственность за
их благополучное и незамедлительное прибытие в Лион. Он писал:
     "Пришли  все сушей, а не  морем. Я еще  в ссоре с Нептуном". Письмо это
пришло накануне того дня, когда я должен был отплыть, поэтому я  перепоручил
это  дело Палланту. Трудность заключалась в том, что  все свободные лошади и
повозки были изъяты для обоза новой армии. Но Калигула отдал приказ, значит,
и  тягловая сила, и перевалочные средства должны были быть изысканы. Паллант
отправился  к  консулам  и  показал  им письмо Калигулы.  Они были вынуждены
реквизировать  почтовые  кареты, фургоны  булочников и даже  кляч,  вертящих
мельничные жернова, что причинило всем большие неудобства.
     40 г. н.э.
     Так вот и получилось, что как-то майским вечером, перед заходом солнца,
Калигула,  сидевший на парапете моста в Лионе и занятый воображаемой беседой
с тамошним речным  богом, увидел, как издалека по дороге к нему  приближаюсь
я. Он узнал мои носилки по доске для игры в кости, которую я к ним приладил:
я коротаю долгий путь, играя сам с собой. Калигула закричал сердито:
     -- Эй, ты, там, где повозки? Почему с тобой нет повозок?
     Я крикнул в ответ:
     --  Благослови тебя  небо, цезарь!  К сожалению, повозки  придут только
через  несколько дней. Они двигаются сушей через Геную. Я с моими спутниками
прибыл по воде.
     -- Так  и  обратно отправишься  по воде, голубчик,  --  ответил  он. --
Пожалуй-ка сюда.
     Когда  я  приблизился к мосту, два  германских солдата стащили  меня  с
носилок, отнесли к  среднему  пролету и  посадили на парапет  спиной к реке.
Калигула  подбежал  и  столкнул меня.  Я  перевернулся два раза  в воздухе и
полетел вниз -- казалось,  я  пролетел тысячу футов, пока не  коснулся воды.
Помню, я  сказал себе: "Родился в Лионе, умер  в Лионе". Рона --  река очень
холодная, очень глубокая и очень быстрая.  Тяжелая  тога облепила мне руки и
ноги, но я все  же умудрился  не пойти  ко  дну и даже выбраться на берег за
излучиной,  в  полумиле  от  моста. Я куда лучше  плаваю,  чем хожу, у  меня
сильные руки,  и так как  я довольно толстый  --  я  мало  двигаюсь  и люблю
поесть,  -- я держусь на  воде, как пробка. Кстати, мой племянник  вообще не
умел плавать.
     Калигула  был очень удивлен, когда несколько минут спустя увидел, что я
ковыляю по дороге, и громко захохотал над  моим видом -- я весь перепачкался
в вонючей тине.
     -- Где ты был, дорогой Вулкан? -- крикнул он.
     Ответ был у меня наготове:
     -- То громовержец
     ...меня, побужденного сердцем на помощь,
     Ринул, за ногу схватив, и низвергнул с небесного прага:
     Несся стремглав я весь день и с закатом блестящего солнца
     Пал на божественный Лемнос, едва сохранивший дыханье.
     Там синтийские мужи меня дружелюбно прияли<sup>[14]</sup>, --
     под "Лемносом" понимай "Лион", -- сказал я.
     Калигула сидел  на парапете,  а перед ним лежали ничком в ряд остальные
трое членов нашей делегации. Ноги Калигулы  стояли  на шеях двух  из  них, а
кончик  меча упирался в спину третьего -- мужа Лесбии,  который с  рыданиями
молил о пощаде.
     -- Клавдий, -- простонал он, услышав  мой  голос. -- Уговори императора
нас отпустить, мы явились лишь принести ему наши поздравления.
     -- Мне нужны повозки, а не поздравления, -- сказал Калигула.
     Казалось,   Гомер  написал  отрывок,  из  которого  я  перед  этим  уже
процитировал несколько строк, специально  для этого  случая.  Я  сказал мужу
Лесбии:
     -- "...Претерпи и снеси, как ни горестно сердцу!" Я же молю тебя только
     ...не дай на себе ты увидеть
     Зевса ударов; бессилен я буду, хотя и крушася,
     Помощь подать: тяжело Олимпийцу противиться Зевсу!<sup>[15]</sup>
     Калигула был в восторге. Он спросил экс-консулов, моливших о пощаде:
     --  Во  сколько вы  цените  свою жизнь?  В пятьдесят  тысяч золотых  за
каждого?
     -- Сколько ты скажешь, цезарь, -- еле слышно отвечали они.
     -- Тогда выплатите эту сумму бедному Клавдию,  как только  вернетесь  в
Рим. Его хорошо подвешенный язык спас вам жизнь.
     После  этого  он  разрешил им подняться и заставил,  не сходя  с места,
подписать обязательство  о  выплате мне в  трехмесячный  срок ста пятидесяти
тысяч золотых. Я сказал Калигуле:
     -- Всемилостивейший  цезарь, ты нуждаешься  в деньгах больше, чем я. Ты
не  откажешься принять от меня сто тысяч золотых, когда я их  получу, в знак
благодарности за мое собственное спасение? Если ты соизволишь принять дар, у
меня  еще останутся пятьдесят тысяч,  и я смогу  расплатиться с тобой, внеся
полностью вступительный взнос. Меня очень беспокоит этот долг.
     Калигула сказал:
     --  Как  тебе  будет угодно, лишь  бы ты  обрел спокойствие  духа, -- и
назвал меня своей "золотой монеткой".
     Так  что  Гомер  выручил   меня.  Но  несколько  дней  спустя  Калигула
предупредил, чтобы я больше не цитировал Гомера:
     -- Этого автора  сильно переоценили.  Я собираюсь изъять  его  книги  и
сжечь их. Почему бы мне не  осуществить на практике рекомендации Платона? Ты
помнишь его "Государство"? Его доводы весьма убедительны. Платон считал, что
поэтов вообще нельзя пускать  в его идеальное  государство, так как, говорил
он, все они лгут. И он совершенно прав.
     Я спросил:
     -- Собираешься ли ты, о божественный цезарь, сжечь стихи других поэтов,
кроме Гомера?
     --  Непременно.  Всех,  кого  слишком высоко  оценили.  Для  начала  --
Вергилия. Он очень скучен. Хочет быть Гомером, но у него это не получается.
     -- А историков?
     --  Да.  Ливия.  Еще скучнее.  Хочет быть Вергилием, но  у него это  не
выходит.

        ГЛАВА XXXII

     Калигула  потребовал  дать  ему   результаты   последнего  официального
имущественного  ценза  и, изучив  его,  вызвал в  Лион самых  богатых  людей
Франции, чтобы  обеспечить  хорошие цены, когда из  Рима  прибудет дворцовое
добро. Перед началом аукциона он произнес  речь. Калигула  сказал, что он --
несчастный банкрот,  обремененный  огромной задолженностью,  но он надеется,
что  ради блага  империи  его  дорогие  друзья  из  провинции  и благодарные
союзники примут  в  расчет  его трудное финансовое  положение. Он  просит их
предлагать   настоящую  цену  за  фамильные  вещи,   которые  он,  к  своему
прискорбию, вынужден продать с торгов.
     Мало  того,  что  Калигула  выучил  все обычные трюки аукционистов,  он
придумал  еще  немало новых фокусов, куда более  хитрых, чем  те,  что  были
доступны простым  рыночным  торговцам, у которых он заимствовал свой жаргон.
Например, он продавал  один и тот же  предмет нескольким покупателям, каждый
раз по-иному расписывая  его историю  и достоинства. Под  "настоящей"  ценой
Калигула понимал "диктуемую чувством" цену, которая всегда оказывалась в сто
раз больше, чем действительная.  Он говорил,  к  примеру: "Это было  любимое
кресло моего  прадедушки Марка Антония", или:  "Божественный  Август  пил на
своей свадьбе из этой чаши", или: "В этом платье моя  сестра, богиня Пантея,
была на  приеме, данном царю Ироду Агриппе в  ознаменование его освобождения
из тюрьмы..." и так далее. И он продавал "кота в мешке", как он это называл,
--  небольшие  предметы, завернутые  в  материю.  Когда  Калигуле  удавалось
обманом всучить кому-нибудь за две тысячи золотых старую  сандалию или кусок
черствого сыра, он был невероятно доволен собой.
     Аукцион  всегда  начинался  с  резервированной  цены;   Калигула  кивал
кому-нибудь из богатых французов и говорил: "Ты, кажется, предложил  за этот
алебастровый ларец  сорок тысяч? Благодарю. Но посмотрим, нельзя ли получить
за него больше.  Кто  скажет  сорок  пять тысяч?" Сами понимаете,  что страх
подгонял покупателей.  Калигула ободрал всех, кто там собрался,  до нитки и,
чтобы отметить это, устроил великолепный десятидневный праздник.
     Затем  Калигула направил свой путь в рейнские провинции. Он заявил, что
намерен   объявить   германцам   войну,   которая  кончится  их   поголовным
истреблением. Его священный долг -- завершить дело,  начатое дедом  и отцом.
Калигула  послал  за  Рейн   два  полка,  чтобы  установить  местонахождение
ближайшего противника. Было взято около тысячи пленных. Калигула осмотрел их
и, отобрав триста крепких юношей для своей охраны, выстроил остальных в один
ряд  у скалы. На  обоих  концах оказалось по лысому человеку. Калигула отдал
Кассию приказ: "Убей их всех -- от одного лысого до другого -- в отмщение за
смерть Вара". Известие об  этой бойне достигло германцев, и они ушли  в свои
непроходимые  леса. Когда Калигула  вместе со своей  армией переправился  на
другой берег, он никого там не обнаружил. В первый же день  похода Калигула,
чтобы  развлечься, отправил несколько  германских телохранителей в  соседний
лес,  и  к ужину  те  принесли известие, что "враг" совсем близко.  Калигула
ринулся в атаку во главе "разведчиков" и эскадрона гвардейской кавалерии. Он
привел обратно  захваченных жителей, заковав  их в  цепи, и  объявил, что им
одержана сокрушительная победа над  превосходящими силами противника и взято
много пленных.  Калигула наградил  своих товарищей по  оружию новым  военным
орденом  "Зоркий  глаз",  представлявшим  собой  золотой  обруч,  украшенный
солнцем, луной и звездами из драгоценных камней.
     На  третий день похода  дорога подошла к узкому ущелью.  Армии пришлось
построиться в колонну. Кассий сказал Калигуле:
     --  Вот  в  почти  таком  же месте, цезарь. Вар попал в  засаду. Мне не
забыть  этого  до  самой  смерти.  Я шел во главе  своей  роты,  и только мы
достигли поворота дороги, вроде  того, к которому  мы  сейчас подходим,  как
вдруг из-за группы елей,  вон как та, впереди, раздался оглушительный боевой
клич, и на нас со свистом обрушились три или четыре сотни ассагаев...
     -- Мою кобылу, быстро! -- в панике вскричал Калигула. -- Расступись!
     Он спрыгнул  с носилок, вскочил на Пенелопу  (Инцитат  оставался в Риме
для  участия  в гонках) и  помчался галопом обратно, к концу колонны.  Через
четыре часа он  снова был у Рейна,  но  мост  оказался  забит  повозками,  а
Калигула так стремился поскорее попасть на другую сторону реки, что он сошел
с лошади, сел в кресло  и велел  солдатам передавать  себя с  рук на руки от
повозки  к  повозке,  пока не очутился  в  безопасности  на  противоположном
берегу.  Он  тут  же велел  армии  повернуть  назад, объявив,  что противник
слишком труслив, чтобы принять  бой, и поэтому он будет искать новых побед в
ином месте. Когда армия вновь собралась в Кельне, Калигула пошел маршем вниз
по Рейну, затем пересек его  и направился к Булони, расположенной ближе всех
остальных  портов к Британским островам. Случилось так,  что сын Кинобелина,
короля  Британии, поссорился в это время с отцом  и,  услышав о  приближении
Калигулы,   покинул   страну,  переправился   через   пролив  с  несколькими
сторонниками и отдал себя под защиту Рима. Калигула, уже сообщивший сенату о
полном покорении Германии, теперь написал, что царь Кинобелин прислал к нему
сына в знак признания владычества Рима над всем Британским архипелагом -- от
островов Силли до Оркнейских островов.
     От начала до конца  этой  экспедиции я находился при Калигуле; нелегкое
это было дело -- ублажать его. Он жаловался на бессонницу и говорил, что его
враг Нептун донимает его постоянным  шумом волн в ушах, а ночью является ему
и грозит трезубцем. Я сказал:
     -- Нептун? Я бы на твоем  месте не позволил этому нахалу себя запугать.
Почему ты не накажешь его, как наказал  германцев? Ты ведь, если память  мне
не изменяет,  однажды  уже обещал ему  это сделать, если он  и  впредь будет
издеваться над тобой.  Сколько можно  проявлять  снисхождение?  Это  большая
ошибка.
     Калигула посмотрел на меня, тревожно прищурив глаза.
     -- Ты думаешь, я безумен? -- спросил он, помолчав.
     Я боязливо рассмеялся.
     --  <i>Безумен,</i> цезарь?  Ты спрашиваешь, считаю ли я тебя <i>безумным?</i> Да  ты
образец здравомыслия для всего обитаемого мира.
     -- Знаешь, Клавдий, -- сказал  он  доверительно,  -- очень  трудно быть
богом в людском обличье. Я часто думаю,  уж не схожу ли я  с ума. Говорят, в
таких случаях хорошо помогает чемерица из Антикиры. Как ты считаешь?
     Я сказал:
     --  Один  из  величайших греческих  философов,  но  я  сейчас  не  могу
припомнить, кто именно, пользовался чемерицей, чтобы его  ясный  разум  стал
еще  ясней. Но если ты спрашиваешь  моего  совета, я  скажу: "Не  надо  тебе
никакой чемерицы. Твое сознание ясно, как горное озеро".
     -- Да, -- сказал он, -- но я хотел бы спать больше трех часов в ночь.
     --  Ты и три часа спишь  из-за своего людского обличия, -- сказал я. --
Боги вообще не спят.
     Калигула успокоился и на  следующий  день стянул всю армию на побережье
для  битвы с Нептуном; впереди  стояли лучники и пращники, затем германцы из
вспомогательных   войск  с  ассагаями  и  наконец,  позади  всех,  французы.
Кавалерия была на флангах;  на песчаных дюнах расположились  осадные орудия,
баллисты и катапульты.  Никто и понятия  не имел, что будет дальше. Калигула
въехал  верхом на Пенелопе  в  море,  пока  вода  не  дошла ей  до  колен, и
закричал:
     -- Нептун, старинный враг мой, защищайся! Вызываю тебя на смертный бой.
Ты вероломно погубил флот моего отца, не так ли? Испробуй свою мощь на  мне,
если осмелишься.
     И прочитал строку из Гомера, ту, где Аякс борется с Улиссом:
     -- "Ты подымай, или я подыму; А решит Олимпиец!"<sup>[16]</sup>
     На  берег накатилась большая волна. Калигула  презрительно рассмеялся и
пронзил  ее мечом.  Потом  спокойно вернулся на берег и велел трубить сигнал
наступления. Лучники выпустили стрелы, пращники метнули камни, копьеносцы --
дротики  и  копья, пехотинцы вошли в воду  до  подмышек  и  принялись рубить
волны, кавалеристы  кинулись в  море  с  флангов и проплыли несколько шагов,
размахивая  саблями,  баллисты  извергали  каменные ядра,  а  катапульты  --
огромные дротики и бревна с железными наконечниками. Затем Калигула  сел  на
военный корабль, велел бросить  якорь там, куда не долетали ядра, и принялся
выкрикивать  нелепые угрозы по адресу Нептуна и плевать за  борт.  Нептун не
сделал никаких попыток защитить себя или ответить, если не считать того, что
одного солдата ущипнул омар, а другого обожгла медуза.
     Наконец Калигула приказал трубить отбой и велел солдатам вытереть кровь
с  мечей и собрать трофеи. Трофеями  были морские ракушки на  берегу. Каждый
солдат  должен  был набрать  их полный шлем  и высыпать в общую  кучу. Затем
ракушки  рассортировали,  запаковали   в  ящики  и   отправили  в  Рим   как
доказательство  его неслыханной  победы. Солдаты сочли все это  превосходной
забавой,  а  когда Калигула к  тому же  выдал в награду по четыре золотых на
человека,  они  приветствовали  его  оглушительными  криками. В знак  победы
Калигула   также  выстроил   очень   высокий  маяк   наподобие   знаменитого
александрийского маяка, что  оказалось  великим  благом для  моряков  в этих
опасных водах.
     Затем Калигула повел  все  войско  обратно вверх  по  Рейну.  Когда  мы
подошли к Бонну, он отозвал меня в сторону и хмуро шепнул:
     -- Полки  так и  не  были  наказаны  за оскорбление,  которое  они  мне
нанесли,  взбунтовавшись  против  отца,  когда меня не  было  в  лагере.  Ты
помнишь, мне пришлось вернуться и навести здесь порядок?
     -- Прекрасно помню, -- ответил я. -- Но ведь это было так давно. Прошло
двадцать шесть лет; вряд ли успело много солдат из тех, кто служил тогда. Ты
и Кассий Херея, пожалуй, единственные  ветераны,  оставшиеся  в живых  после
того ужасного дня.
     -- Тогда я казню лишь каждого десятого, -- сказал Калигула.
     Солдатам Первого и  Двадцатого полков было приказано собраться  в одном
месте,  причем  разрешено из-за жаркой погоды  оставить  оружие  в палатках.
Гвардейской кавалерии также приказали явиться туда и взять с собой не только
сабли, но и пики. Я заметил сержанта, который, судя по возрасту и количеству
шрамов, вполне мог быть участником битвы при Филиппах. Я спросил:
     -- Сержант, ты знаешь меня?
     -- Нет, прошу прощения, не знаю. Похоже, что ты -- экс-консул.
     -- Я -- брат Германика.
     -- Право? Никогда не знал, что у него есть брат.
     -- Да, я не военный и вообще не очень важная персона. Но я хочу сказать
вам, солдатам, одну важную вещь. <i>Держите при себе мечи,  когда  пойдете днем
на сбор.
     --</i> Почему, если мне будет позволено спросить?
     -- Потому что  они вам могут пригодиться. Вдруг нападут германцы? Вдруг
еще кто-нибудь...
     Он пристально на меня посмотрел и увидел, что я не шучу.
     -- Большое спасибо, я передам всем твои слова.
     Пехотинцев   собрали  вместе  .перед  трибуналом,  и  Калигула,  грозно
нахмурясь,  топая ногой и размахивая  руками,  обратился к  ним  с речью. Он
начал с того, что  напомнил им о  некоей ночи ранней осенью  много-много лет
назад, когда небо  было  затянуто  тучами...  Здесь  некоторые солдаты стали
украдкой  проскальзывать  прочь  через   проход,   оставшийся  между   двумя
эскадронами  кавалерии.  Они  отправились  за  оружием.  Другие,  не  таясь,
вытащили спрятанные  под плащами мечи.  Калигула, должно быть, это  заметил,
так  как  внезапно переменил тон прямо посреди  фразы и  принялся  проводить
сравнение  между  теми тяжелыми, к счастью  забытыми, временами и теперешним
славным, изобильным и победоносным правлением.
     --   Ваш   маленький  дружок   стал  мужчиной,  --  сказал   он,  --  и
могущественнейшим  императором  на свете.  --  Даже самый  свирепый враг  не
осмеливается бросать вызов его непобедимым войскам.
     Тут выскочил вперед мой старый сержант.
     --  Все пропало, цезарь!  -- вскричал он.  -- Противник пересек  реку у
Кельна --  триста тысяч человек. Они отправились грабить Лион... а затем они
перейдут через Альпы и разграбят Рим.
     Никто  не  поверил  этой  бессмысленной  истории,  кроме  Калигулы.  Он
позеленел  от  страха,  спрыгнул  с  трибунала, схватил поводья, плюхнулся в
седло и с быстротой молнии  исчез  из лагеря. Следом за  ним  помчал грум, и
Калигула, обернувшись, крикнул ему:
     -- Слава  богам,  что у  меня есть Египет!  Там  мне ничто  не  грозит.
Германцы -- плохие моряки.
     Как все смеялись! Но вдогонку за Калигулой поскакал один из полковников
и  довольно  скоро  его   нагнал.  Он  заверил  императора,  что   опасность
преувеличена.  Реку  пересек,  сказал  он,  лишь небольшой  отряд, да и  его
отбросили назад; наш берег полностью очищен от врага. Калигула остановился в
ближайшем городе  и отправил  в  сенат письмо, сообщая,  что все  его походы
увенчались  победой  и он  со  своим  славным  войском возвращается  в  Рим.
Калигула  сурово упрекал остававшихся дома трусов  за  то,  что они, судя по
всему, продолжали вести обычный  образ жизни --  театры, бани, пиры, -- в то
время  как  он  подвергался  жесточайшим  невзгодам,  ел,  пил и  спал,  как
обыкновенный рядовой.
     Сенаторы не знали, как его умилостивить,  ведь Калигула строго-настрого
запретил сенату оказывать ему какие-либо почести по собственному почину. Они
все  же  отрядили   к   нему  посланцев  с   поздравлениями  по  поводу  его
блистательных  побед и  мольбами  поспешить  обратно  в  Рим,  г