ния, пока мой
отец, пользующийся огромной популярностью в Риме, за спиной которого, к тому
же, были все западные полки, только и будет ждать случая восстановить, пусть
силой, народные свободы. А для нее верховная  власть  значила теперь больше,
чем жизнь или  честь: слишком многим она  ей  пожертвовала.  Но  Ливия умела
скрывать свои чувства. Она  сделала  вид,  будто разделяет мнение Августа --
мой отец просто  болен,  и сказала Тиберию, что его приговор  слишком суров.
Однако она согласилась с тем, что  отца надо немедленно  отозвать из  армии.
Ливия  поблагодарила  Августа  за  то,  что  он  великодушно  пытался  найти
оправдание ее бедному сыну; она пошлет к нему своего личного лекаря, а с ним
пакет чемерицы из Антикиры в Фессалии  -- лекарство, которое, как считалось,
лучше всего помогает при душевных заболеваниях.
     Лекарь отправился в путь на следующий день вместе с гонцом, который вез
письмо  Августа.  В  письме  тот  дружески  поздравлял  отца  с  победами  и
сочувствовал  ему по доводу раны  в голову;  в  нем  было  также  разрешение
вернуться в Рим, выглядевшее  скорее как приказ, и отцу  стало ясно, что ему
придется вернуться, хочет он того или нет.
     Отец ответил через несколько дней и выразил Августу  признательность за
его доброту. Он  писал,  что вернется, как  только ему разрешит здоровье, но
письмо достигло его после небольшой неприятности:  его конь упал под ним  на
всем  скаку,  придавил  ему ногу,  и  он  поранил  ее об  острый камень.  Он
признателен матери  за ее заботу, за лекарство  и за то, что она отправила к
нему  своего  врача, чьими  услугами он не  замедлил воспользоваться.  Но он
опасается,  что  даже  его  широко  известное искусство  не  сможет помешать
ранению принять дурной оборот. В конце отец писал, что предпочел бы остаться
на своем посту, но желание  Августа для  него  закон, и, повторил отец,  как
только  он поправится, он вернется  в Рим. Сейчас  он находится в  лагере  в
Тюрингии возле реки Сааль.
     9 г. до н.э.
     Узнав  эти новости, Тиберий,  бывший в то время  с Августом  и Ливией в
Павии,  тут же  попросил  разрешения  ухаживать за  больным  братом.  Август
ответил  согласием, и, вскочив  на коня, Тиберий  лишь  с небольшим эскортом
помчался галопом на север, направляясь к самой короткой дороге через  Альпы.
Перед Тиберием  лежало пятьсот миль  пути, но он мог рассчитывать на  частую
смену лошадей на почтовых станциях,  а когда он  будет уставать от  верховой
езды,  он  прикажет  заложить  повозку  и  урвет  несколько  часов  сна,  не
задерживая продвижения вперед. Погода благоприятствовала Тиберию. Он пересек
Альпы и спустился  в Швейцарию, затем последовал  по  главной  дороге  вдоль
Рейна, ни разу  не остановившись, чтобы  поесть горячей пищи, пока не достиг
поселения под  названием Манхейм.  Здесь  он  пересек  реку  и,  повернув на
северо-восток,  поскакал  по бездорожью  в глубь враждебной страны. Когда  к
вечеру третьего дня он достиг цели своего путешествия, он был один -- первый
его эскорт давно отстал,  да  и  новый, набранный в Манхейме, не смог за ним
угнаться.  Говорят, что на вторые сутки  Тиберий  проскакал  от  полудня  до
полудня  двести миль. Он успел приветствовать моего отца, но не успел спасти
ему жизнь:  нога к этому  времени была  до бедра охвачена гангреной. У отца,
хоть  он и был при  смерти,  хватило самообладания приказать, чтобы  Тиберию
были  оказаны в лагере все  почести, положенные  ему как главнокомандующему.
Братья обнялись, и отец шепнул:
     -- Она прочитала мое письмо?
     -- Еще раньше, чем я, -- простонал дядя Тиберий.
     Больше они не разговаривали, лишь отец сказал со вздохом:
     -- У Рима жестокая мать, у Луция и Гая опасная мачеха.
     Это были его последние слова, и вскоре дядя Тиберий закрыл брату глаза.
     Я слышал все вышесказанное от Ксенофонта,  грека с острова Кос, который
в то  время,  еще  совсем  молодым,  был  полковым  лекарем  отца  и  весьма
возмущался тем, что присланный бабкой врач отстранил его от лечения. Следует
объяснить, что Гай и Луций были внуки Августа от Юлии и Агриппы. Он усыновил
их  еще в  младенчестве. У них был еще один брат по  имени Постум, названный
так  потому, что он родился после смерти отца, но  его  Август не усыновил и
оставил ему имя Агриппы, чтобы было кому продолжать его род.
     Лагерь,  где умер отец,  назвали "Проклятый";  погребальная процессия с
его телом  проследовала  торжественным маршем  на  зимние  квартиры армии  в
Майнце на Рейне; дядя  Тиберий как самый близкий родственник усопшего прошел
весь путь  пешком. Армия хотела похоронить отца здесь, но дядя отвез тело  в
Рим,  где   оно   и  было  сожжено  на  колоссальном   погребальном  костре,
воздвигнутом  на  Марсовом  поле. Август  сам произнес  надгробное слово,  в
частности он сказал: "Я молю богов  сделать  моих сыновей Гая и Луция такими
же благородными  и  добродетельными людьми,  как  этот Друз,  а мне даровать
такую же безупречную смерть".
     Ливия не знала, насколько она может доверять Тиберию. Когда он вернулся
с  телом брата, его  сочувствие  ей выглядело принужденным и неискренним,  а
когда Август пожелал себе такой же смерти, как у моего отца, она увидела  на
губах Тиберия мимолетную улыбку. Но Тиберий, который, по-видимому, уже давно
подозревал, что мой дед умер  насильственной смертью,  твердо решил ни в чем
не перечить матери. Часто обедая за ее  столом, он чувствовал себя полностью
в  ее  власти  и  делал  все возможное, чтобы  завоевать ее  милость.  Ливия
понимала, что у него на уме, и ее  это устраивало. Тиберий был единственный,
кто догадывался,  что  она отравительница, и,  судя  по  всему,  намеревался
держать  свои догадки  при  себе.  Своим  образом  жизни  и поведением Ливия
заставила забыть то, как скандально она вышла за Августа, и теперь считалась
в Риме образцом добродетели в самом прямом  и неприятном смысле этого слова.
Чтобы утешить  Ливию в ее потере, сенат принял решение поставить ее статуи в
четырех общественных местах, а также, опираясь на  юридическую  фикцию, внес
Ливию в число "матерей трех детей". По законодательству  Августа матери трех
я более детей пользовались  особыми  привилегиями, в частности при получении
наследства, а старые девы  и бесплодные  женщины  вообще  были лишены  права
получать  что-либо  по завещанию, и то,  что  они  теряли, шло их плодовитым
сестрам.
     ...Клавдий, ты,  старый  зануда,  еще  дюйм-два, и  кончится  четвертый
свиток твоей автобиографии, а  ты даже не добрался до места своего рождения.
Ну-ка,  давай сразу же  пиши  об этом,  а  не то ты никогда не  достигнешь и
середины своей  истории.  Пиши:  "Я родился во  Франции,  в  Лионе,  первого
августа, за  год до  смерти моего отца". Вот  так. У родителей было  до меня
шестеро  детей,  но, поскольку  мать  всегда  сопровождала  отца  в  военных
походах, ребенок должен был быть очень выносливым, чтобы выжить. Ко  времени
моего  рождения  в живых остались только брат Германик,  на пять лет  старше
меня, и  сестра Ливилла, на год  старше; оба они  унаследовали  великолепное
здоровье  отца. Я -- нет. Еще до того как мне исполнилось два года,  я  раза
три  чуть  не умер, и если  бы  после  гибели  отца мы  не вернулись в  Рим,
маловероятно, что эта история была бы написана.

        ГЛАВА V

     В Риме мы жили в большом доме, принадлежавшем деду, который завещал его
бабке.  Дом  стоял  на  Палатинском   холме,  рядом  с   дворцом  Августа  и
воздвигнутым им  храмом Аполлона,  в портиках которого  была  библиотека,  и
неподалеку  от храма богов-близнецов  Кастора  и Поллукса. (Это  был  старый
храм, сделанный из бревен и дерна, и шестнадцать лет спустя Тиберий построил
на  его  месте за свой  счет  великолепное  мраморное здание, раскрашенное и
позолоченное изнутри и обставленное с такой роскошью, словно это был  будуар
богатой патрицианки. Скорее всего, сделать это ему велела бабка Ливия, чтобы
доставить удовольствие Августу. Тиберий не был религиозен и не любил бросать
деньги на ветер). Холм был более здоровым местом, чем низина у реки, большая
часть домов на нем  принадлежала сенаторам. Я был очень болезненный ребенок,
"форменное поле боя  болезней", как говорили  доктора, и,  возможно, выжил я
лишь  потому,  что  болезни  никак  не  могли  столковаться,  какая  из  них
удостоится  чести свести  меня  в  могилу.  Начнем  с  того,  что родился  я
семимесячным, раньше срока,  молоко  кормилицы  плохо  подействовало на  мой
желудок, и меня всего обсыпало  противной  сыпью; я перенес малярию и  корь,
после  чего  немного оглох на одно ухо,  и рожистое воспаление,  и колит, и,
наконец, детский паралич,  от которого у меня укоротилась одна нога, так что
я  был обречен всю жизнь хромать. Из-за какой-то  из  этих  болезней у  меня
сделались очень слабые колени, и до конца своих дней  я не мог ни пробежать,
ни пройти пешком даже небольшое расстояние, и меня обычно носили в носилках.
Надо еще упомянуть об ужасной боли под ложечкой, которая часто пронзает меня
после еды. Боль  эта настолько сильна, что  были два-три  случая, когда,  не
вмешайся  мои  друзья,  я  бы  всадил нож  для нарезания  мяса,  который  я,
обезумев, хватал со стола,  в самое средоточие своих  мучений. Я слышал, что
эта  боль, которую называют "сердечный приступ", страшнее любой другой боли,
известной человеку, кроме  боли  при  затрудненном мочеиспускании. Что ж, я,
верно, должен  быть благодарен богам за то, что они избавили меня хотя бы от
нее.  Вы предположите,  что  моя  мать  Антония,  прекрасная  и  благородная
женщина, воспитанная в правилах строжайшей добродетели ее матерью Октавией и
единственная страсть  моего  отца, нежно заботилась  обо мне, своем  младшем
ребенке, и даже, жалея меня  за все мои злоключения, любила больше остальных
детей.  Отнюдь.  Мать делала для  меня  все,  что повелевал  ей долг,  но не
больше. Она не только не любила меня, она питала ко мне отвращение как из-за
моей хилости, так и потому, что я был причиной очень трудной беременности, а
затем очень мучительных родов,  -- она  едва осталась в живых, а потом много
лет  болела. Своим преждевременным  появлением на свет я был обязан  испугу,
который она испытала на пиру, данном в честь императора, когда тот приехал к
отцу в Лион, чтобы торжественно открыть  там Алтарь Ромы и Августа; мой отец
был в то  время губернатором трех французских провинций, и  Лион служил  ему
штаб-квартирой. Безумный  раб-сицилиец, прислуживавший  за  столом, внезапно
выхватил кинжал и занес его сзади над  головой отца. Этого никто не заметил,
кроме  матери.  Она  поймала взгляд раба,  и  у  нее  хватило  самообладания
улыбнуться ему и  неодобрительно покачать  головой, указывая, чтобы он убрал
кинжал.  Пока раб колебался, двое других слуг  увидели, куда  она смотрит, и
успели  скрутить  ему  руки и  обезоружить  его.  После  чего  мать потеряла
сознание, и у  нее тут же начались схватки.  Возможно, как раз из-за этого я
испытываю   патологический   страх   перед  убийством,  ведь  говорят,   что
предродовой испуг может перейти  по  наследству. Но, пожалуй, нет  оснований
упоминать  о   каком-то   внутриутробном  воздействии.   Много   ли   членов
императорской фамилии умерли своей смертью?
     Я был ласковым ребенком, и отношение матери причиняло мне много горя. Я
слышал  от  своей  сестры  Ливиллы,  красивой,  но  жестокой,  тщеславной  и
властолюбивой девочки -- словом, типичный образчик  худших Клавдиев,  -- что
мать  называла  меня  "живым  предостережением"  и  говорила,  что,  когда я
родился, надо было обратиться  за советом к сивиллиным книгам. И что природа
начала  меня лепить,  но не  кончила и  с  отвращением  отбросила в сторону,
отчаявшись  в  успехе. И  что древние были мудрее  нас и  великодушнее:  они
оставляли хилых  младенцев на  голом склоне холма в дождь и ветер ради блага
целой расы. Возможно,  Ливилла приукрашивала менее жестокие замечания матери
-- хотя недоношенные дети действительно выглядят довольно страшно, -- но я и
сам помню, как  однажды,  рассердившись на какого-то  сенатора, выдвинувшего
глупое предложение, мать вскричала: "Этого человека следует убрать! Он глуп,
как осел... Что я говорю? Ослы -- разумные существа по сравнению с ним... он
глуп, как... как, о боги! Он глуп, как мой сын Клавдий!"
     Ее  любимцем был Германик --  правда, он был всеобщим любимцем, -- но я
не только не завидовал тому, что он возбуждал повсюду любовь и восхищение, я
радовался за него. Германик жалел меня и делал все, что мог, чтобы жизнь моя
стала  счастливой,  хвалил меня старшим, называл  хорошим и добрым ребенком,
который вознаградит их  за великодушное и  заботливое  обращение.  Строгость
только  пугает его, говорил он,  и делает еще более хворым.  И он был  прав.
Нервное   дрожание  рук,  подергивание  головы,  заикание,  слабый  желудок,
постоянная слюна в уголках губ  были,  в основном,  результатом тех  ужасов,
которым  меня подвергали  во имя  дисциплины. Когда Германик  заступался  за
меня, мать  обычно нежно смеялась,  глядя на него, и говорила:  "Благородное
сердечко. Доброта  так и переполняет его. Найди для нее  объект получше". Но
бабка  Ливия говорила  иначе: "Не болтай  глупости,  Германик. Если  Клавдий
будет  подчиняться  дисциплине,  мы  станем  относиться к нему  с  добротой,
которую он  этим  заслужит.  Ты ставишь все  с ног на  голову". Бабка  редко
обращалась ко мне,  а если и  обращалась,  то, не  глядя на  меня,  говорила
презрительным тоном  чаще всего одно и то  же: "Выйди  из  комнаты, мальчик,
здесь буду я". В том случае, если она желала  побранить меня, она никогда не
делала это устно, но посылала мне короткую, холодную записку, например: "Нам
стало известно, что мальчик Клавдий тратит зря время, болтаясь  в библиотеке
Аполлона.  Пока он не научится  извлекать  пользу из  простейших  учебников,
которые  ему  дают учителя, бессмысленно  совать нос  в серьезные  труды  на
полках библиотеки. К тому же он беспокоит  настоящих читателей. Этому должен
быть положен конец".
     Что  до   Августа,  то,   хоть  он   никогда  не  относился  ко  мне  с
преднамеренной жестокостью, он так же, как бабка Ливия,  не любил  бывать со
мной  в одной комнате. Он не чаял души в маленьких  мальчиках (сам оставаясь
большим  мальчиком до конца своих дней), но  только в таких, кого он называл
"славные малые", вроде его внуков Гая и Луция и моего брата Германика -- все
они были на редкость хороши собой.  В  Риме  жили  сыновья союзных  царей  и
вождей -- из  Франции, Германии, Парфии, Северной  Африки, Сирии, -- которых
держали в заложниках, чтобы обеспечить  покорность их родителей. Они учились
вместе  с  внуками  Августа  и  сыновьями  ведущих  сенаторов  в  Школе  для
мальчиков; Август часто приходил туда и  играл с ними  в  галереях в шарики,
бабки или  пятнашки. Его любимцами  были смуглые мальчики  -- мавры, парфяне
или сирийцы -- и те, кто весело болтал с ним о чем попало, словно Август был
одним  из них. Только раз он попытался  преодолеть свое отвращение ко мне  и
разрешил поиграть в шарики со  своими любимцами, но  попытка эта была  столь
противоестественна,  что  я  еще сильнее разнервничался и стал  заикаться  и
трястись,  как безумный. Больше  он этого не  делал. Август  терпеть  не мог
карликов,  калек  и уродцев,  говоря, что  они приносят  несчастье и их надо
убирать с глаз долой. И  все же  я никогда не питал к нему ненависти,  как к
бабке Ливии. Ведь в его неприязни ко мне не было озлобления, и  он  всячески
старался  ее преодолеть;  что скрывать, я действительно был жалким маленьким
монстром, позором для такого сильного, пышущего здоровьем отца  и  для такой
красивой  и  величавой  матери. Август  и сам был хорош собой, хотя не очень
высок:  у  него были кудрявые белокурые волосы, поседевшие лишь к концу  его
жизни, блестящие глаза, веселое лицо и прекрасная осанка.
     Я помню,  как однажды  случайно услышал  эпиграмму на  греческом языке,
сочиненную Августом на мой счет и прочитанную  Афинодору, философу-стоику из
Тарса  в Киликии,  простому,  серьезному  человеку, к которому  Август часто
обращался  за советом. Мне  было  тогда около  семи лет, и они наткнулись на
меня возле садка для карпов  в нашем саду. Эпиграмма не сохранилась у меня в
памяти слово  в слово, но  смысл  ее был таков: "Антония  старомодна, она не
тратит лишних  денег и  не покупает себе на забаву  мартышек у  торговцев  с
Востока. А  почему?  Потому,  что рожает  мартышек  сама". Афинодор  подумал
немного и сурово ответил в том же размере:
     -- "Антония не только не покупает себе на забаву мартышек у торговцев с
Востока, но даже не ласкает и не кормит сладостями бедняжку сына, рожденного
от ее благородного мужа".
     Август смешался. Надо вам объяснить, что ни  он, ни Афинодор,  которому
меня  всегда  представляли  дурачком,  не  догадывались, что я  их  понимаю.
Поэтому Афинодор притянул меня к себе и шутливо сказал по латыни:
     -- А что думает по этому поводу юный Тиберий Клавдий?
     Меня  прикрывал от  Августа массивный торс  Афинодора,  и я,  почему-то
вдруг перестав заикаться, выпалил по-гречески:
     -- Моя мать  Антония не  балует  меня,  но она позволила мне  выучиться
греческому у той, кто сама научилась у Аполлона.
     Я хотел сказать всего лишь, что понял,  о  чем они говорили. Греческому
меня  научила  женщина,  которая была раньше  жрицей  Аполлона  на одном  из
греческих  островов, но попала в плен  к пиратам, продавшим  ее  содержателю
публичного  дома в Тире.  Ей удалось бежать, но она  не  могла  больше  быть
жрицей, так  как в неволе ей пришлось быть проституткой.  Моя  мать Антония,
познакомившись  с  ее дарованиями, взяла  ее  к детям  воспитательницей. Эта
женщина  часто  говорила,  что  научилась  всему  от  Аполлона,  и я  просто
процитировал ее, но так  как Аполлон был богом  учения  и поэзии, мои  слова
прозвучали  куда остроумнее,  чем  я  предполагал.  Август  был  поражен,  а
Афинодор заметил:
     -- Хорошо сказано,  малыш Клавдий. Мартышки не понимают ни одного слова
по-гречески, верно?
     Я ответил:
     -- Да, у них длинные хвосты, и они таскают яблоки со стола.
     Однако  когда  Август принялся нетерпеливо меня расспрашивать, я  снова
смутился и стал заикаться так же сильно, как и всегда. Но с тех пор Афинодор
сделался моим другом.
     Существует  история  про Афинодора и Августа,  которая  им обоим делает
честь. Как-то раз Афинодор сказал Августу, что  он  ведет себя  неосторожно,
допуская к себе кого  попало: как бы  ему не получить удар кинжалом в грудь.
Август  отвечал, что  все это глупости. На  следующий день Августу доложили,
что прибыла его сестра, госпожа Октавия, по поводу годовщины смерти  их отца
и хочет приветствовать его. Август приказал немедленно  ее впустить. Октавия
была неизлечимо больна -- в том самом году она умерла, -- и ее всегда носили
в занавешенных носилках. Когда носилки внесли, занавеси раздвинулись, оттуда
выскочил Афинодор с мечом в руке и приставил меч к сердцу Августа. Август не
только  не рассердился,  но поблагодарил Афинодора и  признал,  что  он  был
неправ, когда отмахнулся от его предупреждения.
     Кстати, не  забыть  бы рассказать вам об  одном необыкновенном событии,
случившемся в моем детстве однажды летом, когда  мне исполнилось восемь лет.
Моя мать, брат Германик, сестра Ливилла и я поехали в гости к тете Юлии в ее
прекрасный  загородный дом  на самом  берегу  моря в Антии. Было около шести
часов вечера, и мы  сидели в винограднике, наслаждаясь свежим ветерком. Юлии
с нами не было, но в компанию входили сын Тиберия Тиберий Друз -- тот самый,
которого мы потом всегда звали Кастор, -- и дети Юлии -- Постум и Агриппина.
Внезапно мы услышали над головой громкий скрипучий крик. Мы взглянули наверх
и  увидели, что в небе дерутся орлы. Вниз летели перья. Мы пытались схватить
их. Германик и Кастор оба поймали по перу, до того как они упали на землю, и
воткнули себе  в  волосы. У Кастора  было маленькое  перышко из  крыла, а  у
Германика -- великолепное  хвостовое  перо. Оба  пера были запятнаны кровью.
Капли  крови  попали  на  поднятое вверх  лицо  Постума и  платья  Ливиллы и
Агриппины. Вдруг  по воздуху  пронесся какой-то  темный предмет. Сам не знаю
почему,  я приподнял  подол  своей  тоги  и  поймал его. Это  был  крошечный
волчонок, напуганный и раненый. Орлы устремились вниз,  чтобы отобрать  свою
добычу, но я надежно спрятал волчонка,  и. когда мы стали кричать и кидать в
них палки, орлы растерянно  поднялись вверх и с громким криком улетели. Я не
знал, что делать. Волчонок мне был  не  нужен. Ливилла схватила его, но мать
очень серьезно велела ей отдать волчонка обратно.
     -- Он упал к Клавдию, -- сказала она, -- у него он и должен быть.
     Затем  она спросила старого патриция, члена коллегии  авгуров,  который
был с нами:
     -- Скажи мне, что это предвещает? Старик ответил:
     --  Трудно  сказать. Это может иметь очень важное значение или не иметь
никакого.
     -- Не бойся, скажи, о чем, по-твоему, это говорит.
     -- Сперва отошли детей, -- сказал он.
     Я не знаю,  дал  ли он  то  толкование, которое вы волей-неволей будете
вынуждены принять, когда прочитаете мою историю. Знаю только, что в то время
как  все  остальные дети  отошли подальше  -- милый Германик  нашел еще одно
орлиное  перо в кусте боярышника для меня,  и  я  гордо  втыкал его  себе  в
волосы,  -- Ливилла, которая  всюду совала  свой  нос,  забралась  за  живую
изгородь  из  шиповника  и  кое-что  подслушала.  Громко  рассмеявшись,  она
прервала старика:
     --  Несчастный Рим -- <i>он</i>  его защитник! Да помогут мне боги до этого не
дожить!
     Авгур повернулся к ней и погрозил ей пальцем:
     -- Дерзкая девчонка! -- сказал он. -- Не сомневайся, боги выполнят твою
просьбу, да так, что это вряд ли придется тебе по вкусу.
     -- Ты будешь заперта в комнате без еды, девочка, -- сказала мать.
     Когда я теперь припоминаю  эти слова, они тоже звучат зловеще.  Ливиллу
продержали взаперти до самого отъезда. Чего только она ни придумывала, чтобы
выместить на мне злость! Но она не могла пересказать слов авгура, потому что
поклялась именем Весты и наших домашних пенатов, пока хоть  один из нас жив,
не говорить  о  предзнаменовании  ни прямо,  ни  окольным  путем.  Нас  всех
заставили дать эту клятву. Поскольку уже много лет я -- единственный из тех,
кто там был, оставшийся в живых (моя мать и авгур пережили остальных, хотя и
были всех старше), я  больше не обязан молчать. Какое-то время  после того я
замечал, что мать глядит на меня  с любопытством, чуть ли не с почтением, но
обращалась она со мной, как всегда.
     Мне не  разрешили  ходить  в Школу для мальчиков: из-за слабых ног я не
смог  бы участвовать  в гимнастических  упражнениях,  составлявших  основную
часть образования, из-за своих болезней я отстал от остальных, а моя глухота
и  заикание служили помехой занятиям.  Поэтому  я  редко  бывал  в  компании
мальчиков своего возраста и положения, для игры со мной звали  сыновей наших
домашних рабов; двое из них, Каллон и Паллант, оба греки, стали впоследствии
моими секретарями,  которым  я  доверял  дела  величайшей  важности.  Каллон
сделался  отцом двух  других  моих  секретарей. Нарцисса  и Полибия.  Немало
времени я  проводил со служанками матери, слушал их болтовню, в то время как
они пряли, чесали шерсть или ткали полотно.  Многие из них так  же, как  моя
воспитательница, были широко образованные женщины, и,  признаюсь,  я получал
большее удовольствие от их общества, чем от  почти любого общества мужчин, в
котором мне с тех  пор довелось бывать: они были терпимыми, очень неглупыми,
скромными и добрыми.
     Мой домашний учитель, о котором я уже упоминал, Марк Порций Катон, был,
во всяком случае -- в его собственных глазах,  воплощением тех древнеримских
добродетелей,  которыми отличались все  его  предки  до  единого.  Он  вечно
похвалялся своими предками, как все  глупые люди, которые  сами не совершили
ничего, чем  можно было  бы хвалиться. Особенно часто  он хвастался  Катоном
Цензором,  который  из  всех  персонажей  римской  истории,  пожалуй,  самый
ненавистный для меня, так как  он неустанно отстаивал "древние добродетели",
отождествив их в  умах римлян с  такими понятиями, как грубость, педантизм и
жестокость. Вместо учебников меня заставляли читать его хвастливые книги,  и
помню,  как данное в  одной из них описание  его  похода в  Испанию,  где он
разрушил больше  городов,  чем провел там  дней, не  так  поразило меня  его
военным   мастерством  и   патриотизмом,   как  вызвало  отвращение   к  его
бесчеловечности. Поэт Вергилий говорит, что миссия римлян -- господствовать.
Но как? "Милость покорным  являть и смирять войною надменных"<sup>[2]</sup>.
Катон действительно  смирял  надменных, но  не столько войною, сколько ловко
используя внутриплеменные противоречия; мало того -- он прибегал  к  услугам
наемных  убийц, чтобы  убирать  грозных врагов. А что до "милости покорным",
так  он предавал мечу толпы  безоружных людей, даже когда они  безоговорочно
капитулировали  и сдавали свои города.  Катон  с гордостью  пишет, что сотни
испанцев предпочли  покончить с собой целыми семьями, лишь бы не испытать на
себе месть  римлян. Неудивительно, что  племена снова поднялись против  нас,
как  только смогли собрать кое-какое  оружие,  и с тех пор  остаются для нас
бельмом  на  глазу. Катону  нужны были две  вещи:  добыча  и  триумф; триумф
назначался,  если  было  столько-то -- в то время, кажется,  пять  тысяч  --
убитых,  и  он старался, чтобы никто не обвинил  его, как сам он  обвинял из
зависти своих соперников, будто он претендует на триумф, не  сняв положенный
урожай с полей смерти.
     Триумфы, между прочим,  были  проклятием  Рима.  Сколько  развязывалось
ненужных воин только потому, что полководцам хотелось, надев лавровый венец,
со славой проехаться по улицам города с закованными в цепи пленными, идущими
позади  колесницы,  и военной  добычей,  горой  нагруженной на  карнавальные
повозки. Август это  понимал;  по  совету Агриппы  он издал  указ,  согласно
которому  триумф  предоставлялся только  тому  военачальнику, кто был членом
императорской фамилии.  Этот  указ,  выпущенный  в  год моего рождения,  мог
навести  на мысль, будто  Август завидовал  своим  полководцам, потому что к
тому времени сам он  перестал  участвовать в  активных военных действиях,  а
члены его  семьи были  еще малы, чтобы получать триумфы, но значил он совсем
иное. Август  не  хотел больше расширять  границ империи  и рассчитывал, что
военачальники  не  станут вызывать пограничные племена на столкновения, если
победа над  ними не  принесет  им  в  награду  триумфа.  Однако  он разрешил
"триумфальные украшения":  вышитая  тога, статуя, венок и  так  далее -- для
тех, кому раньше  назначили  бы триумф: это  должно  было  быть  достаточным
стимулом для хорошего военачальника,  который ведет нужную Риму войну. Кроме
всего  прочего,  триумфы  плохо влияют  на  дисциплину.  Солдаты напиваются,
выходят из повиновения и  обычно кончают день тем, что громят винные  лавки,
поджигают те,  где продается масло, оскорбляют женщин  и  вообще ведут  себя
так, словно  завоевали  не  какой-то там  лагерь с деревянными  домишками  в
Германии или занесенную песком деревню в Марокко,  а сам Рим. После триумфа,
отпразднованного  моим   племянником,  о  котором  я  вам  вскоре  расскажу,
четыреста солдат  и почти  четыре тысячи частных граждан тем или  иным путем
расстались  с жизнью, сгорело  дотла  пять больших кварталов  жилых  домов в
районе  проституток, было разграблено триста винных лавок,  не  говоря уже о
прочих огромных убытках.
     Но вернемся к Катону  Цензору. Его руководство по  ведению хозяйства  и
домашней экономии было дано мне для упражнений в правописании, и всякий раз,
что я ошибался, я получал две  затрещины: одну, по левому уху, за  глупость,
вторую, по правому -- за оскорбление благородного Катона. Я помню один абзац
в этой книге,  который прекрасно иллюстрировал этого  низкого, скаредного  и
злобного человека: "Хозяин должен...  продать  состарившихся волов, порченую
скотину, порченых овец, шерсть, шкуры, старую телегу, железный лом, дряхлого
раба,  болезненного  раба,  продать  вообще все  лишнее"<sup>[3]</sup>.  Что
касается меня,  то, когда я жил и хозяйничал  в  своем  небольшом поместье в
Калуе, я следил за тем, чтобы старых животных использовали на легкой работе,
а затем просто держали на пастбище, пока возраст не делался для  них обузой,
тогда  я велел убивать  их ударом по  голове.  Я не ронял  свое достоинство,
продавая их за безделицу  крестьянину, который непосильной работой  довел бы
их  до последнего издыхания. С рабами я всегда обращался  великодушно, как с
больными, так и со здоровыми, как с молодыми, так и со старыми, и ожидал  от
них, в свою очередь,  глубокой преданности.  Я редко бывал обманут  в  своих
ожиданиях, хотя  когда они  злоупотребляли моим великодушием, я  безжалостно
наказывал  их. Я  не сомневаюсь, что  рабы старого Катона все  время болели,
надеясь, не продаст ли он  их более  гуманному хозяину, и думаю  также,  что
вряд  ли  он  добивался  от  них  такой  честной работы  и услужения,  каких
добиваюсь я. Глупо  обращаться с рабами, как со скотом. Они куда понятливее,
к тому же  способны своей преднамеренной небрежностью и упрямством  за  одну
неделю причинить больший урон вашему имуществу, чем заплаченная за них цена.
Катон хвастал, что никогда не тратил на раба много денег, ему  годился любой
злобный урод, лишь бы у  него  были крепкие мускулы  и крепкие  зубы. Убейте
меня,  не  понимаю, как  он  умудрялся находить  на них  покупателей,  когда
выкачивал из  них  все  силы. Судя  по  тому,  что я знаю о  его потомке  --
говорят, как две капли воды  похожем  на него  по  характеру и  по внешности
(рыжеволосый,  зеленоглазый, громкоголосый и грузный), -- я  полагаю, что он
угрозами заставлял  своих бедных  соседей  покупать у  него отслуживших свое
рабов по цене молодых.
     Мой дорогой  друг Постум, двумя  годами  меня  старше,  -- самый верный
друг, какой у  меня  был после Германика, -- прочитал в одной  старой книге,
что Катон Цензор был не только скупердяй, но и мошенник: он оказался замешан
в каких-то  грязных махинациях  при торговле  судами, но избежал  публичного
позора,  объявив одного из  своих  бывших  рабов номинальным  владельцем.  В
качестве  цензора, то есть  человека, блюдущего общественную нравственность,
он    делал   довольно   странные   вещи,   якобы   во    имя   общественной
благопристойности, но  в действительности,  похоже, для того, чтобы насолить
своим личным врагам. По его собственным словам, он  исключил одного человека
из сословия сенаторов потому, что  тому "недостает римской чинности", --  он
поцеловал  свою  жену  днем,  да  еще   в  присутствии  дочери!  Когда  друг
исключенного,  тоже  сенатор,  обвинил  Катона в несправедливости и спросил,
неужели тот  никогда  не  обнимает свою жену, кроме как на супружеском ложе,
Катон горячо ответил:
     -- Никогда!
     -- Неужели <i>никогда?
     --</i> Ну,  откровенно говоря, года два  назад  жена бросилась  мне на шею,
испугавшись  грозы, но, к счастью, этого никто не видел, и, уверяю тебя, она
не скоро это повторит.
     --  О, -- сказал сенатор, делая  вид,  будто неправильно  понял Катона,
который  скорее всего  хотел сказать, что прочитал  жене суровую  нотацию за
недостаток  чинности.  -- Я тебе  сочувствую.  Некоторые  женщины  не  очень
ласковы   с  некрасивыми   мужьями,   как  бы   те  ни  были  справедливы  и
добродетельны. Но не  отчаивайся -- возможно, Юпитер  пожалеет тебя и  снова
нашлет грозу.
     Катон  не  простил  этого   обидчику,   бывшему,  кстати,  его  дальним
родственником.  Год спустя он проверял списки  сенаторов,  что входило в его
обязанности  цензора, и  спрашивал каждого  из них по очереди, женат ли тот.
Тогда существовал  ныне отмененный закон, согласно которому сенаторы  должны
были состоять в законном  браке. Подошла очередь  его  родственника, и Катон
задал ему вопрос по обычной формуле: "Есть ли у тебя  жена? Отвечай по чести
и в знак доверия", -- на что следовало ответить: "Да (или нет), по чести и в
знак доверия". Услышав этот вопрос, произнесенный скрипучим голосом, сенатор
немного  смутился, -- он попал в глупое положение, так  как,  пошутив насчет
жены Катона, он  вскоре  узнал,  что  сочувствовать  надо не  Катону,  а ему
самому, и  был вынужден развестись. Поэтому,  чтобы, не  уронив собственного
достоинства, обратить шутку против себя самого, сенатор ответил: "Да, у меня
действительно <i>есть</i> жена, но она вышла  из моего доверия,  а  за честь ее я и
гроша  ломаного не дам". После чего Катон исключил его из сословия сенаторов
за непочтительность.
     А кто  навлек на Рим  Проклятие? Этот же самый Катон, который, когда  в
сенате спрашивали  его  мнение  по  любому  вопросу,  заканчивал  свою  речь
следующими словами: "Так я считаю,  и считаю также, что Карфаген должен быть
разрушен, он  является  угрозой  Риму".  Твердя  без конца одно  и  то же об
угрозе, которую представляет собой Карфаген, Катон вселил в умы римлян такую
тревогу, что, как я уже говорил, они нарушили свое торжественное обещание  и
стерли Карфаген с лица земли.
     Я написал о Катоне Цензоре больше, чем намеревался, но это не случайно:
в моей памяти он связан и с гибелью Рима, в которой он повинен не менее, чем
те люди, чья  "недостойная мужчин  роскошь, -- как он говорил,  -- подрывает
силы  государства",  и  с  моим  несчастливым  детством  под  ферулой  этого
погонщика мулов, его прапраправнука. Я старый человек,  и мой наставник  уже
пятьдесят  лет  как умер, но  когда  я  думаю о  нем, сердце мое по-прежнему
преисполняется ненависти и гнева.
     Германик защищал меня перед старшими  уговорами и убеждениями, а Постум
сражался за  меня, как лев. Казалось,  ему  все нипочем. Он даже осмеливался
высказывать  свое собственное мнение в лицо самой бабке. Постум был любимцем
Августа, поэтому  какое-то время  Ливия делала вид, будто ее  забавляет его,
как  она  называла  это,  детская  импульсивность.  Сперва  Постум,  сам  не
способный к обману, ей  доверял. Однажды,  когда мне  было лет двенадцать, а
ему четырнадцать, он случайно проходил мимо комнаты,  где Катон занимался со
мной.  Постум услышал  звуки ударов и мои мольбы  о пощаде  и,  разъяренный,
влетел внутрь.
     -- Не смей его трогать! -- вскричал он.
     Катон взглянул  на него с презрительным  удивлением и так меня  ударил,
что я свалился со скамейки.
     Постум проговорил:
     -- Тот, кто боится бить осла, бьет седло (в Риме была такая поговорка).
     -- Наглец, что ты этим хочешь сказать?! -- заорал Катон.
     --  Я хочу  сказать,  --  ответил ему  Постум, -- что  ты вымещаешь  на
Клавдии свое  зло  на людей,  которые, как ты думаешь,  сговорились помешать
твоему возвышению. Ты слишком хорош, чтобы быть его учителем, да?
     Постум был  умен, он  догадался, что эти слова так разозлят Катона, что
он потеряет над  собой власть. И Катон попался на удочку. Нанизывая  одно на
другое старомодные ругательства, он закричал, что во времена его предка, чью
память  оскорбляет  этот  проклятый заика,  горе было  бы тому  ребенку, кто
проявлял  недостаточное   почтение  к   старшим:  в  те  времена  дисциплину
поддерживали крепкой рукой. А  в наши развращенные дни первые люди Рима дают
любому невежественному  деревенскому придурку (это  по адресу  Постума)  или
слабоумному хромому молокососу разрешение...
     Постум прервал  его с предостерегающей улыбкой: --  Значит, я был прав.
Развращенный  Август оскорбил великого цензора,  наняв тебя служить  в  этом
развращенном  семействе.  Ты,  верно, уже  доложил почтенной Ливии  о  своих
чувствах по этому поводу?
     Катон был готов  откусить  себе  язык от  досады и  страха.  Если Ливия
узнает о том,  что  он  сказал, ему не  поздоровится; до сих пор  он выражал
глубочайшую благодарность за честь, которую ему оказали, доверив воспитывать
ее  внука,  не говоря  уже  о  том, что ему безвозмездно  вернули  фамильное
поместье,  конфискованное  после  битвы  при  Филиппах,  где его отец погиб,
сражаясь  против Августа. Катон  был достаточно благоразумен (или  труслив),
чтобы  учесть  намек,  и  после этого  мои  ежедневные  мучения  значительно
ослабли.  Через три или  четыре  месяца  после того  он,  к моему  восторгу,
перестал  быть моим наставником, так как его назначили директором  Школы для
мальчиков. Теперь Постум попал под его начало.
     Постум был необычайно силен. Когда ему еще не исполнилось четырнадцати,
он мог согнуть  на колене железную полосу толщиной с мой большой палец,  и я
видел, как  он ходил по площадке для игр с двумя мальчиками на плечах, одним
на спине и  еще  одним,  стоящим у него  на ладонях.  Он  не  был  прилежным
учеником, но умом -- говорю без всякого преувеличения -- намного превосходил
Катона, и в последние два года пребывания в Школе мальчики избрали его своим
вожаком. Во всех школьных играх он был "царь" --  странно, что слово  "царь"
надолго уцелело у  мальчиков,  -- и  строго следил  за порядком среди  своих
товарищей. Катону приходилось быть любезным с Постумом, если он хотел, чтобы
остальные ученики поступали по его  желанию, потому что  все  они  слушались
Постума с полуслова.
     Катону было  приказано Ливией представлять ей каждые полгода  отчеты об
учениках; она сказала, что  если они  покажутся  ей интересными для Августа,
она передаст их ему.  Из этого Катон вывел заключение, что отчеты эти должны
быть нейтральными, за  исключением тех случаев,  когда Ливия намекнет, чтобы
он похвалил или осудил кого-нибудь  из мальчиков. Многие браки устраивались,
когда юные  патриции были еще в  Школе, и  отчеты  Катона  могли пригодиться
Ливии в качестве аргумента за  или против предполагаемого союза. Браки среди
римской  знати должны были быть одобрены  Августом  как великим понтификом и
большей  частью диктовались Ливией. Однажды Ливия неожиданно зашла в Школу и
увидела  в  галерее,  как  Постум, сидя на  стуле, изображает "царя".  Катон
заметил,  что  она  нахмурилась,  и  это  придало  ему смелости  написать  в
очередном  отчете:  "Хотя  и  с  большим  нежеланием,  я  вынужден   во  имя
добродетели и справедливости сообщить, что мальчик Агриппа Постум отличается
жестоким, властным и  упрямым нравом". После этого Ливия держалась с Катоном
так  милостиво, что  следующий его отчет  был  написан в  еще  более сильных
выражениях. Ливия не показала  эти отчеты  Августу, но отложила их на всякий
случай, сам же Постум ничего об этом не знал.
     В "царствование"  Постума я провел  два счастливейших года моей юности,
могу даже сказать:  моей  жизни. Он приказал  другим  мальчикам,  чтобы меня
брали в игры в галереях, хотя я и не был учеником Школы, и сказал, что будет
рассматривать всякую нанесенную мне обиду и причиненное  мне зло так, словно
их причинили ему самому. Поэтому я принимал  участие  во всех гимнастических
упражнениях,  которые  позволяло  мне  здоровье,  и  только  когда  в  школу
заглядывали  Август  или Ливия, я старался уйти в тень. Теперь вместо Катона
моим наставником  был  добрый  старый Афинодор. За шесть месяцев я узнал  от
него  больше, чем от Катона за  шесть  лет. Афинодор никогда  не бил меня  и
относился ко мне  с величайшим  терпением. Он  подбадривал меня, говоря, что
хромота  должна подстегивать  мой  ум. Вулкан,  бог ремесленников, тоже  был
хромым.  Что  касается  заикания,  то Демосфен, самый  великий  оратор  всех
времен, был  заикой с рождения, но  излечился  от этого благодаря терпению и
настойчивости. Демосфен применял тот же  самый способ, которым Афинодор учил
сейчас меня: он заставлял меня декламировать, набрав в  рот мелкие  камушки.
Стараясь  справиться  с мешавшими мне камнями,  я забывал о  заикании, камни
один  за другим постепенно вынимались изо рта, и, когда исчезал последний, я
вдруг  с удивлением  обнаруживал, что  могу произносить слова не хуже других
людей. Но  только  когда  декламирую. При  обычном разговоре  я  по-прежнему
сильно  заикался. То, что я так хорошо декламирую, Афинодор держал от всех в
тайне.
     -- Настанет день, мартышечка, и мы удивим Августа, -- частенько говорил
он мне. -- Подожди еще немного.
     Он звал  меня "мартышечха"  в знак любви, а  не презрения, и я гордился
этим  прозвищем.  Когда  Афинодор  бывал  мной  недоволен,  он,  чтобы  меня
пристыдить, произносил громко и отчетливо:
     -- Тиберий Клавдий Друз  Нерон Германик, помни, кто ты и  думай, что ты
делаешь.
     С такими  друзьями, как Постум, Афинодор и Германик  у меня мало-помалу
появилась какая-то уверенность в себе. Афинодор сказал на самом первом нашем
занятии, что будет учить меня не фактам, ведь факты я и сам могу узнать, где
угодно, а умению правильно их изложить.
     2 г. н.э.
     Однажды, например, он  ласково спросил меня, почему я так возбужден:  я
был не в  состоянии  сосредоточиться  на том, что мне было  задано. Я сказал
ему, что только что  видел множество рекрутов, которым Август делал смотр на
Марсовом поле, перед  тем  как отправить их  в Германию,  где  недавно снова
разразилась война.
     -- Ну что  ж, -- сказал Афинодор тем же ласковым голосом, -- если ты не
можешь думать ни о чем другом и слеп сейчас к красотам  гесиодовского слога,
Гесиод  может  подождать до завтра. В конце концов,  он ждал семьсот  лет  с
лишком, так что он не будет в обиде, если мы отложим его еще на день. А пока
давай сделаем  вот что: садись, возьми  свою  дощечку  и  напиши мне письмо,
опиши коротко все, что ты видел  на Марсовом поле, как будто я  уже пять лет
как уехал из  Рима,  и  ты шлешь мне  морем  весточку, скажем, на мой родной
Тарс. Это даст занятие твоим  рукам,  которым ты не можешь  найти  места,  и
будет к тому же хорошей практикой.
     Я с радостью стал царапать стилом по воску, а затем мы прочитали письмо
с  начала до  конца,  выискивая  ошибки в  правописании  и композиции. Я был
вынужден признать, что написал об одном слишком много, о другом слишком мало
и  поместил факты  в неверном  порядке.  Абзац, где описывался плач невест и
матерей и то, как толпа  кинулась к мосту,  чтобы в последний раз прокричать
"ура" вслед уходящей  колонне, должен  был завершить  письмо,  а не начинать
его. И ни к чему  было  упоминать, что кавалерия была на  лошадях, это и так
понятно. И я дважды написал, что боевой конь Августа споткнулся, одного раза
достаточно, если  он споткнулся один  раз. А то, что  Постум  рассказал мне,
когда мы возвращались домой, о религиозных  обычаях евреев, интересно, но не
имеет отношения  к делу,  потому что рекруты -- италийцы, а не евреи. К тому
же на Тарсе у моего  адресата,  вероятно, больше возможности изучать  обычаи
евреев, чем  у Постума в Риме. С другой стороны, я не  упомянул  о некоторых
вещах,  о  которых  ему было бы интересно  узнать: сколько  рекрутов было на
плацу,  хорошо ли они обучены,  в какой гарнизон их отправляли, грустный или
веселый у них был вид, что сказал им Август в своей речи.
     Три  дня  спустя  Афинодор  велел  мне  описать  ccopу между  моряком и
старьевщиком, которую мы  с ним наблюдали в тот день. проходя через рынок, и
я  сделал это с  большим успехом.  Сперва  он обучал меня правильно излагать
мысли, когда я писал сочинения, затем  -- когда говорил на заданную тему,  и
наконец -- когда просто  беседовал  с ним. Афинодор  не жалел на меня труда,
постепенно  я  сделался  более собранным,  потому  что  он не  пропускал без
замечания ни одной моей небрежной, неуместной и неточной фразы.
     Афинодор пытался заинтересовать меня философией, но когда увидел, что у
меня  нет  к ней склонности, не принуждал  меня переходить за границы общего
знакомства с этим предметом. Именно  Афинодор привил мне  вкус  к истории. У
него были экземпляры  первых двадцати томов "Истории Рима" Ливия, которые он
давал мне читать в качестве образца легкого и  ясного стиля. Ливии  очаровал
меня, и  Афинодор обещал, как только я  справлюсь  с заиканием,  познакомить
меня  с ним --  они были друзья.  Афинодор сдержал  свое слово. Через  шесть
месяцев  он  взял меня  в  Аполлонову библиотеку  и представил  сгорбленному
бородатому человеку лет  шестидесяти,  с  желтоватым  цветом лица,  веселыми
глазами  и четкой манерой речи, который сердечно приветствовал меня как сына
отца, всегда вызывавшего его восхищение.  В то время  Ливий не написал еще и
половины своей "Истории", которая по ее окончании состояла из ста пятидесяти
томов,  начинаясь с  легендарных  времен и кончаясь  смертью моего отца,  за
двенадцать  лет до нашей  встречи  с  Ливием.  В  том же самом году он начал
публиковать свою работу -- по  пять томов в год  -- и как  раз подошел к той
дате, когда родился  Юлий  Цезарь.  Ливий поздравил меня с тем, что  у  меня
такой учитель, как Афинодор, а Афинодор  сказал, что я сторицей возмещаю его
труды; затем я признался Ливию в том, какое получаю удовольствие,  читая его
книги,  которые  Афинодор рекомендовал мне в качестве образца  превосходного
слога. Все были довольны, особенно Ливий.
     --  Что,  ты тоже  собираешься  стать  историком, молодой  человек?  --
спросил он.
     --  Я бы хотел  стать  достойным этого почетного звания, --  отвечал я,
хотя, по правде говоря, никогда серьезно об этом не задумывался.
     Тогда Ливий посоветовал, чтобы я  составил жизнеописание своего отца, и
предложил  мне помочь,  отослав к самым надежным  историческим источникам. Я
был очень польщен  и решил взяться за  работу прямо  на  следующий  день. Но
Ливий  сказал,  что  писать  для историка -- последняя  задача, сперва  надо
собрать  материал  и  отточить  перо.  Афинодор  одолжит  мне  свой   острый
перочинный ножичек, пошутил он.
     Афинодор был величественным старцем с  темными глазами, орлиным носом и
самой удивительной бородой,  когда-либо росшей на подбородке. Она спускалась
волнами  до  пояса  и  была  белой,  как  лебединое  крыло.  Это  не  просто
поэтическое  сравнение,   я  не   из   тех   историков,  которые   пишут   в
псевдоэпическом  стиле. Я  хочу сказать, что она  была в  буквальном  смысле
слова  такая  же  белая,  как  крыло  лебедя.  На   искусственном   озере  в
Саллюстиевых садах жило несколько ручных  лебедей; однажды мы  с  Афинодором
кормили их  с  лодки  хлебом, и я помню,  когда он перегнулся через  борт, я
обратил  внимание  на то, что его борода и их крылья  --  одного  и того  же
цвета.   Афинодор   имел  привычку  во  время  беседы  медленно  и  ритмично
поглаживать бороду, и как-то раз он заметил, что именно  благодаря этому она
сделалась  такой пышной.  Он сказал,  что  с  его пальцев струятся невидимые
частицы огня,  которые  питают волосы. Это  была  типичная  шутка стоика  по
поводу философии эпикурейцев.
     Борода Афинодора  напоминала  мне  о  Сульпиции,  которого,  когда  мне
исполнилось тринадцать, Ливия назначила моим учителем  истории. У  Сульпиция
была  самая жалкая бороденка из всех  бород,  какие я видел,  седая, вернее,
сивая,  грязного, серовато-белого цвета  с  желтыми  прожилками, как снег на
улицах Рима  после  оттепели,  и  всегда  взлохмаченная.  Когда  его  что-то
тревожило,  Сульпиций накручивал  ее  на палец и даже совал кончик  в рот  и
жевал.  Я  думаю,  Ливия  выбрала  его  потому,  что  считала самым  скучным
человеком в  Риме и  надеялась, назначив его мне в учителя,  отбить  у  меня
охоту  заниматься историей, -- она не замедлила узнать о том, какие я  питаю
честолюбивые  намерения.  Ливия не  ошиблась:  Сульпиций  умудрялся засушить
самые интересные вещи, но даже его сухость не смогла отвратить  меня от моей
работы, а у него было  одно прекрасное свойство -- исключительная  память на
факты. Если мне были нужны  какие-нибудь редкие сведения вроде  того, каковы
законы наследования у вождей  тех альпийских племен, с которыми сражался мой
отец, или значение и этимология их необычного боевого клича, Сульпиций знал,
к кому обратиться  по этому вопросу, в какой книге об этом написано, с какой
полки в  какой  комнате  какой  библиотеки  ее  можно достать.  Сульпиций не
обладал  критическим чувством и сам  писал  очень плохо, факты у него душили
друг друга, как непрореженные цветы на грядке  с  рассадой.  Но он  оказался
бесценным  помощником, когда  позднее я стал пользоваться его услугами, а не
указаниями; он работал  со мной тридцать один  год, до самой своей смерти  в
возрасте   восьмидесяти  лет;   его   память  до   самого  конца  оставалась
безупречной, а борода --  такой же  выцветшей,  жидкой и растрепанной, как и
раньше.

        ГЛАВА VI

     6 г. до н.э.
     Я должен теперь вернуться на несколько лет назад и написать о моем дяде
Тиберии,  судьба которого имеет прямое отношение к  этой истории. Тяжелая  у
него была жизнь; стремясь  к одному -- покою  и  уединению,  он был вынужден
помимо  своей  воли все время быть  на виду то  в  качестве  военачальника в
какой-нибудь пограничной военной кампании, то в качестве консула в Риме,  то
в качестве особого уполномоченного в провинциях. Публичные почести мало  для
него значили,  хотя  бы  потому, как  он  пожаловался раз  моему  отцу,  что
присуждались ему  скорее  за  его  услуги в качестве  главного  мальчика  на
побегушках у  Августа  и Ливии,  чем за те поступки, которые  он совершал по
собственной  инициативе  на  свою  ответственность.  К  тому  же,  обязанный
поддерживать достоинство императорской  фамилии и зная, что  Ливия все время
следит  за  ним,  Тиберий  должен  был  быть  крайне  осторожным,  чтобы  не
переступить   в   своей   личной   жизни   канонов   нравственности.   Из-за
подозрительного, ревнивого, замкнутого и меланхоличного,  как я уже говорил,
характера у него  было мало  друзей,  да и те--не друзья,  а прихлебатели, к
которым он  относился  с  циничным  презрением, чего  они и  заслуживали. И,
наконец, его отношения  с Юлией со  времени  женитьбы на  ней лет пять назад
становились  все хуже и  хуже. У  них родился сын,  но вскоре  умер, и после
этого Тиберий отказался с ней спать. На то были три причины. Во-первых, Юлия
старела  и теряла  свою стройность, а  Тиберий терпеть не мог пышных форм --
чем  больше  женщина  походила  на  мальчика,  тем  лучше.  (Випсания   была
совершенно воздушной.)  Во-вторых,  Юлия оказалась чересчур  требовательна в
своей страсти, отвечать на которую Тиберии не хотел, а когда он отвергал ее,
она впадала в истерику.  А в-третьих,  он обнаружил, что,  будучи отвергнута
супругом, Юлия мстит ему тем, что заводит любовников,  которые дают ей то, в
чем он отказал.
     К несчастью. Тиберии не мог добыть  никаких  улик ее неверности,  кроме
свидетельства рабов, так как Юлия вела себя осмотрительно, а показании рабов
было  недостаточно,  чтобы, опираясь на них,  просить у  Августа  разрешения
развестись с его  единственной любимой дочерью.  Однако Ливии Тиберий ничего
не  сказал, так  как его ненависть  к  ней равнялась  его  недоверию,  и  он
предпочитал молча страдать. Тиберий подумал, что, если ему удастся уехать из
Рима, оставив  Юлию,  возможно,  она перестанет остерегаться и  Август сам в
конце  концов  узнает о ее  поведении.  Вот  если бы где-нибудь  на  границе
развязалась   война,  достаточно   серьезная,  чтобы   его  туда   отправили
главнокомандующим!  Это  был  его  единственный  шанс.  Но  всюду  все  было
спокойно, да и самому Тиберию порядком надоело сражаться. После смерти моего
отца к нему перешло командование германскими армиями (Юлия  настояла на том,
чтобы сопровождать его к Рейну), и он вернулся в Рим всего несколько месяцев
назад.  С первого  дня  его возвращения  Август  выжимал  из него все  соки,
поручив  ему трудную  и неприятную задачу обследовать,  как  ведутся  дела в
работных домах  и каковы вообще условия труда в районах, где  живет беднота.
Как-то раз, забыв на миг  об осторожности,  Тиберий воскликнул,  обращаясь к
Ливии: "О,  мать, если б я мог избавиться,  хотя бы на несколько месяцев, от
этой невыносимой жизни!" Она напугала его, ничего не ответив и гордо покинув
комнату,  но позднее, в  тот  же  день,  позвала  Тиберия  к себе  и, к  его
удивлению, сказала, что  решила исполнить его желание и попросить для него у
Августа временный  отпуск. Ливия приняла  это  решение отчасти  потому,  что
хотела,  чтобы Тиберии  чувствовал  себя ей  обязанным,  отчасти потому, что
узнала  о любовных шашнях Юлии, и ей, как и ему, пришла в  голову мысль дать
ей возможность сломать себе на  этом шею. Но главной  причиной было  то, что
старшие  братья  Постума  Гай  и Луций  успели  подрасти, и  их  отношения с
Тиберием, их отчимом, были весьма натянутые.
     Гай, который, по существу, был совсем неплохой малый (как и  Луций), до
некоторой степени занял в сердце Августа место Марцелла. Но Август, несмотря
на  предупреждения  Ливии,  так баловал  обоих мальчиков,  что  можно только
удивляться,  как они не стали еще  хуже, чем  были. Они  дерзко вели себя со
старшими, особенно с теми, по отношению  к  кому,  как они  знали,  Август в
глубине души одобрял такое поведение,  и окружили себя роскошью. Когда Ливия
увидела, что потворство Августа внукам пресечь нельзя, она изменила политику
и стала поощрять его баловство.  Она не скрывала этого от мальчиков, надеясь
завоевать их доверие. Ливия рассудила также, что если их самомнение еще хоть
немного возрастет, они забудутся  и попытаются захватить власть в свои руки.
У нее  была превосходная  сеть осведомителей, так что она вовремя узнает про
заговор и успеет арестовать зачинщиков. Ливия посоветовала Августу назначить
Гая консулом на четырехлетний срок, когда ему было  всего пятнадцать,  хотя,
согласно  законам Суллы, гражданин Рима не мог  стать консулом раньше чем  в
сорок три  года,  а перед этим должен был занять  одну  за другой три важных
государственных должности. Позднее та  же честь  была  оказана Луцию.  Ливия
также предложила,  чтобы  Август  представил  их  сенату  в  качестве  "глав
юношества". Титул этот, в отличие от Марцелла, которому  он был пожалован по
определенному поводу, ставил братьев над всеми их ровесниками, равными им по
рождению,  и  давал  над ними  постоянную власть. Стало совершенно ясно, что
Август прочит Гая себе  в  преемники. Неудивительно, что  сыновья  тех самых
патрициев, которые  во времена своей молодости противопоставляли  неопытного
мальчишку  Марцелла испытанному военачальнику  и  министру  Агриппе,  теперь
делали то же самое, противопоставляя его сына Гая ветерану Тиберию, которого
они  подвергали  бесчисленным  оскорблениям.  Ливия  хотела,  чтобы  Тиберий
последовал  примеру Агриппы. Если, одержав столько побед и  получив  столько
публичных почестей, он сейчас удалится на какой-нибудь близлежащий греческий
остров, это произведет лучшее впечатление и скорее привлечет к нему всеобщую
симпатию,  чем если он останется  в Риме и будет оспаривать  победу на  поле
политической деятельности у  Гая и  Луция. (Историческая  параллель стала бы
еще  явственнее, если бы  они умерли во время отсутствия  Тиберия и  Августу
вновь понадобилась  бы его помощь). Поэтому Ливия  обещала уговорить Августа
дать Тиберию отпуск  на неопределенный  срок  и разрешить  ему отказаться от
всех занимаемых им постов, но пожаловать ему почетный титул защитника народа
-- что обеспечит его неприкосновенность и помешает  Гаю убить  его, если тот
вздумает от него избавиться,
     Ливии  оказалось исключительно  трудно  сдержать  свое  обещание,  ведь
Тиберий  был  самым  способным  министром  Августа  и  самым  его  удачливым
военачальником, и  в течение долгого времени старик отказывался  смотреть на
просьбу жены  всерьез.  Но  Тиберий  ссылался на  слабое здоровье и  убеждал
Августа,  что  его  отсутствие  выведет  Гая  и  Луция  из  затруднительного
положения, -- он признался, что пасынки с ним  не в  ладах. Август ничего не
желал слушать. Гай и  Луций были еще  мальчишки, лишенные опыта в военных  и
государственных  делах, и, начнись  серьезные беспорядки в Риме,  провинциях
или пограничных областях, от них будет мало проку. Август осознал, возможно,
впервые, что в чрезвычайных обстоятельствах Тиберий -- единственный, на кого
он сможет  опереться.  Но его сердило,  что ему  "помогли" это осознать.  Он
ответил на просьбу Тиберия отказом  и заявил, чтобы  больше к нему с этим не
обращались. Поскольку  у  Тиберия не оставалось другого выхода, он  пошел  к
Юлии и с умышленной грубостью сказал ей, что  брак их  превратился в  фарс и
ему противно находиться с ней в одном доме. Тиберий предложил ей отправиться
к  Августу и пожаловаться, что ее негодяй муж  плохо с ней обращается, и она
не будет счастлива, пока  не  разведется с ним. Август, сказал Тиберий, вряд
ли согласится, по семейным соображениям, на их  развод, но, возможно, вышлет
его из Рима. Он готов отправиться в ссылку, лишь бы не жить с ней вместе.
     Юлия  решила забыть, что когда-то любила Тиберия. Он заставил ее  много
страдать. Он не только пренебрегал ею, когда они бывали одни, но, как узнала
Юлия,  начал понемногу приобретать те  мерзкие привычки, из-за которых позже
его имя внушало  такое  отвращение  всем добропорядочным людям. Поэтому Юлия
поймала его на слове и пожаловалась Августу в куда более сильных выражениях,
чем  мог  предвидеть Тиберий,  тщеславно  полагавший,  будто  она  все  еще,
несмотря  ни на что,  его любит. Августу всегда  было трудно скрывать, что в
качестве  зятя  Тиберий  ему  не  по  душе  --  это,  естественно,  поощряло
сторонников Гая, -- и  теперь  в  ярости  он  принялся метаться  по комнате,
обрушивая  на Тиберия  все ругательства, какие приходили ему на язык. Однако
он не  преминул напомнить  Юлии, что она сама во всем виновата, -- разве он,
Август, не предупреждал ее, каков Тиберий; послушалась бы отца -- не было бы
разочарования в муже. И хотя он очень любит и жалеет ее, расторгнуть их брак
он не может. О том, чтобы разорвать союз между его дочерью и пасынком, союз,
которому придавалось такое большое политическое значение, нечего и говорить;
Ливия, он уверен, увидит ЭТО в таком же свете. Тогда Юлия стала умолять его,
чтобы  Тиберия по крайней  мере отправили  куда-нибудь на  год или  на  два,
потому что  ей невыносимо его присутствие даже на расстоянии в сто  миль. На
это Август в конце концов согласился, и через несколько дней Тиберий уже был
на  пути  к Родосу, который  он давным-давно выбрал как идеальное место  для
жизни после отставки.  Август, хотя и даровал ему  по настоянию  Ливии титул
трибуна -- защитника народа, ясно дал понять, что ничуть не опечалится, если
никогда больше не увидит его.
     Никто,  кроме главных  персонажей  этой трагикомедии,  не  знал, почему
Тиберий покинул Рим,  и Ливия  использовала нежелание Августа обсуждать этот
вопрос  публично  в  интересах  Тиберия.  Она  говорила  своим  друзьям  "по
секрету",  что  Тиберий  решил  удалиться  от  дел в  знак  протеста  против
скандального поведения сторонников Гая  и Луция. Она добавляла,  что  Август
ему сочувствует и  сначала  отказался принять его отставку, обещая заставить
обидчиков  умолкнуть,  но  Тиберий,  по  собственным  его  словам, не  хотел
раздувать вражду между  собой и сыновьями жены  и  подтвердил непреклонность
своего намерения  тем, что голодал  четыре дня. Чтобы поддержать  этот фарс,
Ливия отправилась провожать Тиберия в Остию, римский порт, и умоляла его там
от имени  Августа и своего собственного  изменить решение. Она даже устроила
так,  что  все  члены  ее семьи -- маленький сын  Тиберия Кастор, моя  мать,
Германик, Ливилла и я -- приехали в Остию вместе с ней и усилили пикантность
ситуации, добавив  наши мольбы к  ее  собственным. Юлия не  появилась,  и ее
отсутствие  только  подтвердило  то впечатление,  которое  пыталась  создать
Ливия) -- что жена стоит на стороне сыновей против мужа. Это была забавная и
хорошо поставленная  сцена. Мать моя играла превосходно, трое детей, которых
как следует натаскали дома, произносили слова своей роли так, словно они шли
от самого сердца.  Я растерялся  и не мог выдавить  из себя  ни звука,  пока
Ливилла не ущипнула меня, тогда я расплакался и произвел больший эффект, чем
все остальные.  Мне  было четыре года, когда все это случилось, и лишь когда
мне  исполнилось  двенадцать,  Август  был  вынужден против  своего  желания
призвать дядю в Рим, где к  тому времени произошли  перемены в  политической
жизни.
     Теперь о Юлии. Она заслуживает куда большего сочувствия и симпатии, чем
она снискала  в Риме. Хотя она любила удовольствия и развлечения, по природе
она  была, полагаю, скромная, добросердечная  женщина, единственная  из моих
родственниц, у  кого находилось  для меня доброе слово. Я полагаю также, что
не  имелось  никаких оснований обвинять ее,  как это  делали впоследствии, в
том, будто она изменяла Агриппе, когда была за  ним замужем. Все ее три сына
-- вылитые его копии. А произошло на самом деле вот что. Овдовев, она, как я
уже упоминал, влюбилась  в Тиберия и уговорила Августа дозволить ей выйти за
него. Тиберий, в ярости  от того,  что ему  пришлось развестись с Випсанией,
чтобы  жениться  на  ней,  держался с Юлией очень  холодно. Она  опрометчиво
обратилась за советом к Ливии, которой хоть и  боялась, но  доверяла.  Ливия
дала ей приворотное зелье, сказав, что  его надо пить  целый год и тогда она
станет неотразимой для мужа; принимать его надо раз в месяц, в полнолуние, и
произносить при этом определенные молитвы Венере; об этом нельзя обмолвиться
ни одной  душе, иначе снадобье потеряет свою благотворную силу и причинит ей
немалый вред.  На самом деле Ливия  дала Юлии -- очень жестокий  поступок --
порошок  из растертых  зеленых  мушек, которые водятся в  Испании, и он  так
подстегнул ее вожделение, что она словно обезумела. (В дальнейшем я объясню,
как я узнал  об этом.) Какое-то  время Юлия  действительно разжигала страсть
Тиберия  безудержной распущенностью, к которой побуждало ее любовное  зелье,
вопреки ее врожденной  скромности, но вскоре она надоела ему, и он отказался
делить  с  ней супружеское ложе. Под воздействием  злого снадобья, принимать
которое, видимо, вошло у нес  в привычку, Юлия была  вынуждена удовлетворять
свое желание  при помощи  любовных  связей с  теми молодыми придворными,  на
молчание и осмотрительность которых она могла положиться. Так было в Риме; в
Германии  и Франции она  соблазняла телохранителей Тиберия и даже германских
рабов,  угрожая, если  они  колебались,  обвинить их  в том,  что  они  сами
предлагали ей близость, а за это их запороли  бы до смерти. Так как Юлия все
еще была красива, колебания, по-видимому, длились недолго.
     После  ссылки  Тиберия  Юлия позабыла осторожность,  и  вскоре весь Рим
узнал  об ее похождениях. Ливия и  словом ни о чем  не  обмолвилась Августу,
уверенная,  что  придет  время  и это дойдет  до  его ушей  из какого-нибудь
другого  источника.  Но  слепая любовь Августа к Юлии  вошла  в поговорку, и
никто не осмеливался ничего ему сказать. Через  некоторое время люди решили,
что уж теперь-то Август все  знает, и, раз прощает дочери ее  поведение, тем
более следует молчать. Ночные оргии Юлии на Рыночной площади и даже на самой
ростральной трибуне  вызывали возмущение  всего  Рима,  однако прошло четыре
года, прежде чем у  Августа открылись глаза. Только  тогда он услышал всe, и
не от кого-нибудь, а от родных сыновей Юлии -- Гая и Луция, которые пришли к
нему  вдвоем и возмущенно спросили,  долго  ли еще  он намерен  позволять их
матери  позорить собственное  его  имя  и  имя  своих внуков. Они  понимают,
сказали  юноши,  что  забота  о  репутации  семьи  заставляет  Августа  быть
терпеливым с дочерью, но всякому долготерпению должен быть предел. Что им --
ждать, пока мать одарит их кучей братьев-ублюдков от разных отцов?  Когда на
ее выходки будет официально  обращено внимание?  Август  слушал  с  ужасом и
удивлением и долгое время лишь молча  глядел на них, широко  раскрыв глаза и
беззвучно шевеля  губами. Наконец к  нему  вернулся  голос, и он, задыхаясь,
позвал  Ливию. Гай  и Луций повторили  все  слово в  слово в ее присутствии;
Ливия сделала  вид, будто  плачет, и сказала, что последние  три года Август
сознательно пропускал правду мимо ушей, и это было ее самой большой печалью.
Несколько раз, сказала Ливия,  она  собиралась с духом, чтобы  поговорить  с
ним, но ей было  совершенно ясно, что он не хочет  слышать от нее ни единого
слова. "Я была уверена, что  ты все знаешь, но вопрос этот слишком  больной,
чтобы  обсуждать его  даже  со мной..." Август,  стиснув  виски,  со слезами
отвечал, что  до него не  доходили никакие слухи  и  он не  питал  ни  о чем
никаких  подозрений,  будучи  уверенным  в  том,  что  его  дочь   --  самая
добродетельная женщина  Рима.  Почему  же  тогда,  спросила  Ливия,  Тиберий
добровольно  удалился на  Родос? Может быть, ему  нравится  жить в изгнании?
Нет,  он  уехал  потому,  что был  не  в силах обуздать  распутство  жены  и
огорчался тем, что Август, как он полагал, закрывает на это глаза. Поскольку
Тиберий  не хотел восстанавливать  против  себя  Гая и  Луция,  ее  сыновей,
обращаясь к Августу за разрешением о разводе, что ему еще оставалось, как не
покинуть пристойным образом Рим?
     Разговор о  Тиберии пропал  зря, Август накинул полу  тоги на голову  и
ощупью направился в свою спальню, где заперся  и оставался там, никого, даже
Ливию, к  себе не пуская, целых  четыре дня,  в течение которых он не ел, не
пил и не спал и даже ни разу не брился, что было еще большим доказательством
глубины  его  горя.  Наконец  Август  дернул  шнур,  который проходил  через
отверстие в  стене  в комнату  Ливии: серебряный  звоночек  зазвонил.  Ливия
поспешила к нему, придав лицу любящее, заботливое выражение; Август, все еще
не  доверяя голосу,  написал  на вощеной  табличке одну  фразу  по-гречески:
"Пусть  ее  отправят в пожизненное изгнание,  но  не говорят  мне  куда". Он
протянул Ливии перстень с печатью, чтобы она написала в  сенат письмо от его
имени, рекомендуя  изгнание  Юлии. (Эта  печать, между прочим,  представляла
собой  большой   смарагд,  на   котором  была  вырезана  голова   Александра
Македонского  в  шлеме,  и была  похищена  из его гробницы  вместе с  мечом,
нагрудником и прочей амуницией  героя.  Август пользовался  этой печатью  по
настоянию Ливии, хотя и не без колебаний, так как сознавал, что это  слишком
самонадеянно   с  его  стороны.   Но  однажды  ему  приснился  сон:  сердито
нахмурившись,  Александр отсек ему палец, на  котором  был  перстень.  Тогда
Август  сделал  себе  собственную  печатку:  рубин  из  Индии,  обработанный
знаменитым  золотых дел мастером  Диоскуридом,  которую  наследники  Августа
носили как знак их верховной власти).
     Ливия написала письмо  сенату в очень сильных выражениях.  Она сочинила
его, следуя стилю самого Августа,  которому было нетрудно подражать, так как
он всегда предпочитал ясность изяществу, например, сознательно повторял одно
и  то  же  слово в предложении  вместо того, чтобы подыскивать  синоним  или
использовать перифразу  (как  это  обычно принято в изящной словесности),  и
имел склонность злоупотреблять предлогами. Ливия не показала  письмо Августу
и послала  его  прямо  в сенат, который тут  же вынес решение  о пожизненной
ссылке Юлии. Ливия перечислила ее проступки в таких подробностях и выразила,
якобы  от лица  Августа,  такое  к  ним  отвращение, что лишила  его  всякой
возможности изменить впоследствии свой приговор и просить сенат вернуть Юлию
в Рим. Попутно  Ливия  обстряпала неплохое  дельце,  представив  в  качестве
любовников  Юлии  трех  или  четырех  человек,  погубить которых  было  в ее
интересах. Среди  них  был один из моих дядьев,  Юл, сын Антония, к которому
Август весьма благоволил ради Октавии и сделал его консулом.  Назвав его имя
в письме к сенату, Ливия всячески  подчеркивала, какой  неблагодарностью  он
отплатил  своему  благодетелю,  и  намекала,  что у  них с  Юлией был сговор
захватить верховную власть. Юл наложил  на себя руки. Я думаю, что обвинение
в  заговоре не имело под собой  оснований, но как единственный  оставшийся в
живых сын Антония от  Фульвии (Антилла, старшего его сына, Август убил сразу
же после  того, как  Антоний покончил с  собой,  а  двое других,  Птоломей и
Александр, сыновья Антония  от Клеопатры, умерли  в детстве)  и  как  бывший
консул и муж  сестры Марцелла,  с которой развелся Агриппа, Юл казался Ливии
опасным. Недовольство народа Августом часто выражалось  в сожалениях, что не
Антоний выиграл битву при  Акции.  Остальные, кого Ливия обвинила в любовной
связи с Юлией, были отправлены в изгнание.
     Неделю  спустя  Август спросил  у  Ливии,  был ли принят  "определенный
указ", -- он теперь никогда не называл Юлию по имени и даже редко упоминал о
ней окольным путем,  хотя было ясно, что он беспрестанно о ней думает. Ливия
сказала  ему,  что  "определенное  лицо"  было  приговорено  к  пожизненному
заключению  на острове  и уже находится на пути  туда.  Услышав  это, Август
опечалился еще больше, ведь  Юлия  не  совершила  единственного  порядочного
поступка,  который ей оставался, а именно не  покончила жизнь самоубийством.
Ливия  упомянула,  что  Феба,  камеристка  Юлии  и  главная  ее  наперсница,
повесилась,  как  только  указ об изгнании  был обнародован.  Август сказал:
"Хотел бы я быть отцом Фебы". Еще  две  недели после  того он  не выходил из
дворца. Я хорошо помню этот ужасный месяц. Нам, детям, по приказу Ливии было
ведено  надеть траур и  не позволялось  ни играть, ни шуметь, ни  улыбаться.
Когда  мы снова  увидели Августа, он  выглядел постаревшим на десять лет,  и
прошло  много  времени,  прежде чем  он решился посетить площадку для игр  в
школе  мальчиков  или хотя  бы  возобновить утренние  физические упражнения,
состоявшие из ежедневной  прогулки быстрым  шагом  по саду  вокруг дворца, а
затем бега по дорожке с препятствиями.
     Ливия сразу же сообщила все новости Тиберию. По ее подсказке он написал
Августу два  или  три письма,  умоляя, подобно ему  самому,  простить Юлию и
говоря,  что,  хотя она  и  была  ему  плохой  женой,  он  хочет, чтобы  все
имущество, какое он когда-либо  ей передавал, осталось в ее владении. Август
не  ответил.  Он был убежден,  что холодность и  жестокость Тиберия к Юлии и
пример безнравственности,  который он  ей  подал, были причиной  ее падения.
Август  не только  не вызвал Тиберия в Рим, но отказался  продлить  срок его
полномочий трибуна, когда тот истек в конце следующего года.
     Существует  солдатская  походная песня, которая называется  "Три печали
сиятельного Августа", написанная в грубом трагикомическом духе, типичном для
военного лагеря, которую много  лет спустя после изгнания  Юлии  пели полки,
расквартированные  в  Германии. В  ней говорится  о том, что  сперва  Август
горевал о Марцелле, затем о Юлии, а затем о полковых орлах, утерянных Варом.
Горевал глубоко о смерти Марцелла, еще  глубже --  о позоре Юлии, но  глубже
всего  --  об орлах,  потому  что с  каждым  орлом исчезал  целый полк самых
храбрых римских солдат. В  песне, состоящей из многих куплетов, оплакивается
злосчастная  судьба  семнадцатого,  восемнадцатого и девятнадцатого  полков,
которые,  когда мне  было  девятнадцать  лет,  попасти  в  засаду  в  глухом
болотистом  лесу и  были  уничтожены германцами, и  говорится, что,  получив
известие об этом  не  имеющем  себе  равных  несчастье, Август  стал  биться
головой о стену:
     Колотясь башкой о стенку,
     Август поднял страшный рев:
     "Вар, Вар, Вар, о Вар Квинтиллий,
     Возврати моих орлов!"

     Разорвал он одеяло,
     Разорвал две простыни:
     "Вар, Вар, Вар, о Вар Квинтиллий,
     Мне полки мои верни!"
     В следующих куплетах поется,  что Август никогда  не давал новым полкам
номера тех трех, которые  погибли в  Германии,  и на  их  месте  в армейском
списке  был пробел.  Автор песни заставляет  Августа  поклясться,  что жизнь
Марцелла  и  честь Юлии  для него ничто по сравнению с жизнью и  честью  его
солдат и что  душа его не найдет покоя,  "как блоха  на очаге", пока все три
орла не будут отвоеваны и  положены в Капитолии. Но  хотя с тех пор германцы
терпели  поражение за поражением,  никто  еще  не  обнаружил  "насеста", где
сидели орлы, -- так хорошо эти трусы  сумели их запрятать. Таким вот образом
войска принижали горе Августа из-за Юлии, но я думаю, что на каждый час, что
он горевал об орлах, приходился целый месяц, когда он горевал о дочери.
     Август  не  хотел знать, куда  ее  выслали,  потому  что  тогда  он  бы
постоянно обращался мыслями к  этому месту и вряд ли смог бы удержаться и не
навестить  ее. Так  что Ливии ничто не мешало дать волю своей мстительности.
Юлию  лишили  вина,  косметики,  хорошей  одежды  --  вообще  всех предметов
роскоши, стражей ей служили евнухи и старики. Ей не было разрешено принимать
посетителей,  она  должна  была  каждый день  прясть пряжу, как  в  детстве.
Остров,  куда  ее  сослали,  находился  у берегов  Кампаньи.  Он  был  очень
маленький, и Ливия намеренно усилила  страдания Юлии, держа там год за годом
без смены одну и ту же стражу; естественно, стражники винили пленницу за то,
что  оказались  сосланы  на  этот одинокий гнилой остров. Единственный,  кто
хорошо показал себя в этой некрасивой  истории, -- мать  Юлии, Скрибония,  с
которой, как вы помните, Август развелся, чтобы жениться на Ливии. Много лет
она вела уединенную жизнь вдали от мира и была сейчас очень стара, но она не
побоялась пойти к Августу и попросить разрешения  разделить изгнание дочери.
Скрибония  сказала ему в присутствии Ливии, что дочь забрали у нее  сразу же
после рождения, но она  всегда обожала ее на расстоянии и теперь, когда весь
свет  отвернулся  от  ее милой девочки,  она хочет  показать,  какова любовь
<i>истинной</i>  матери. Она считает, что бедное  дитя  ни в  чем не  виновато:  ее
поставили в  очень  трудное  положение. Ливия презрительно расхохоталась, но
чувствовала  себя,  должно  быть,  довольно  неловко.   Совладав  со  своими
чувствами, Август знаком показал, чтобы просьба Скрибонии была выполнена.
     Пять лет спустя, в день рождения Юлии, Август вдруг спросил Ливию:
     -- А остров большой?
     -- Какой остров? -- сказала Ливия.
     -- Остров... на котором живет несчастная женщина.
     --  О, несколько минут пути от одного конца до  другого, я  полагаю, --
сказала Ливия с нарочитой небрежностью.
     -- Несколько минут! Ты шутишь?
     Август  думал, что  Юлия  живет  на каком-нибудь большом острове  вроде
Кипра, или Лесбоса, или Корфу. Помолчав немного, он спросил:
     -- Как он называется?
     -- Пандатерия.
     -- Что? О, боже, <i>эта</i> дыра? Как жестоко! Пять лет на Пандатерии!
     Ливия сурово взглянула на него и сказала:
     -- Ты, верно, хочешь, чтобы она вернулась в Рим?
     Тогда Август подошел к висевшей на стене карте  Италии, выгравированной
на тонком листе  золота, с драгоценными камнями на месте  городов. Он не мог
говорить  и лишь  указал  пальцем на  Регий,  живописный греческий  город  у
Мессинского пролива.
     Юлию  перевезли в Регий, где ей была  предоставлена большая  свобода  и
даже позволялось принимать посетителей, -- но  тот, кто  хотел ее  повидать,
должен был сперва обратиться за разрешением лично  к Ливии, объяснить, какое
у него дело к Юлии, и  заполнить подробный  пропуск, который шел к Ливии  на
подпись, где  указывался цвет волос и глаз его владельца,  перечислялись все
особые приметы  и  шрамы,  чтобы  никто  другой не мог воспользоваться  этим
документом. Мало кто хотел подвергаться этой процедуре. Дочь  Юлии Агриппина
попросила разрешения поехать к матери, но Ливия отказала -- по ее словам, из
соображений  нравственности:   Юлия  могла  плохо  повлиять  на  дочь.  Юлию
по-прежнему  держали в  строгости, рядом  не было ни одного друга,  так  как
Скрибония умерла от лихорадки на Пандатерии.
     Несколько раз, когда Август шел по улицам Рима,  горожане кричали  ему:
"Верни свою дочь! Она достаточно страдала! Верни свою дочь!"  Это было очень
тяжело  для Августа.  Однажды  он даже велел  страже  схватить двух человек,
которые кричали громче других,  и сказал им сурово,  что Юпитер их накажет и
допустит, чтобы  жены и дочери обманули и опозорили их. Эти выходки говорили
не  столько  о  жалости  к  Юлии,  сколько о  вражде к  Ливии,  которую  все
справедливо винили в суровости наказания и в том, что из-за ее искусной игры
на гордости Августа он не позволяет себе смягчиться.
     Что  до Тиберия,  то  <i>его</i> удобный  большой остров  год-два  вполне  его
устраивал. Климат там превосходный, еда  хороша, и у дяди было предостаточно
свободного  времени, чтобы возобновить свои литературные занятия.  Стиль его
греческой  прозы весьма неплох,  и он написал несколько изящных незатейливых
греческих элегий в подражание таким  поэтам,  как Эвфорион и  Парфений.  Они
где-то  у  меня есть.  Не один час у Тиберия уходил на  дружеские диспуты  с
членами  тамошних философских  школ. Он  увлекся классической  мифологией  и
нарисовал огромную  генеалогическую схему  в  виде  концентрических  кругов,
пронзенных  линиями родства,  которые  расходились лучами  от нашего  самого
первого   предка  Хаоса,  породившего  Отца  Время,  и  достигали   наружной
окружности,  усеянной нимфами,  царями и героями. Работая над  этой  схемой,
Тиберий не раз ставил  в  тупик  экспертов по  генеалогии такими, к примеру,
вопросами: "Как звали  бабку Гектора по материнской линии?"  или: "Был ли  у
Химеры   отпрыск   мужского   пола?",   а   затем   предлагал  им   привести
соответственные  стихи кого-либо из  древних поэтов в  подтверждение ответа.
Между  прочим, как раз воспоминание  об  этой  таблице, находящейся сейчас в
моем владении,  вызвало знаменитую шутку моего племянника Калигулы по адресу
Августа: "О да, он приходится  мне двоюродным дедом. Мы были  точно в  таком
родстве,  как пес Цербер с  Аполлоном".  По  правде говоря,  если  подумать,
Калигула здесь ошибается. Вам не кажется, нет? Двоюродным дедом Аполлона был
Тифон, согласно  одним  авторитетным источникам -- отец,  согласно другим --
дед  Цербера.  Но  раннее  генеалогическое древо  богов  так запутано и  так
изобилует  кровосмесительными союзами --  сын  с матерью, брат с сестрой, --
что, возможно, Калигула и доказал бы свою правоту.
     Так как Тиберий был народный трибун,  жители Родоса смотрели на него со
страхом и почтением, и должностные лица  провинции, плывущие на Восток,  где
их ждал какой-нибудь пост, или возвращавшиеся  оттуда, не  забывали  сделать
крюк на  своем пути, чтобы нанести ему визит и засвидетельствовать почтение.
Но Тиберий настаивал на том, что он -- просто  частное лицо,  отклонял любые
публичные почести  и  обычно  обходился без положенных  ему  телохранителей.
Только однажды  он употребил власть,  которую давало его звание: арестовал и
присудил к месячному тюремному  заключению молодого грека,  который во время
грамматического  диспута, где Тиберий был  председателем, пытался пренебречь
его замечаниями.  Дядя держался  в хорошей форме,  благодаря  тому что ездил
верхом  и занимался упражнениями в  гимнастическом зале, и был в курсе  всех
дел  в  Риме  --  Ливия  каждый  месяц  присылала ему  письмо  с  последними
новостями.  Кроме дома, в главном  городе острова ему принадлежала небольшая
вилла  неподалеку, выстроенная  на  высоком мысу, господствующем  над морем.
Вверх  по  утесу к вилле  шла потайная тропинка,  по которой  его доверенный
вольноотпущенник, человек большой физической силы, проводил к Тиберию всяких
сомнительных  личностей  --  проституток, педерастов, гадалок,  магов,  -- с
которыми  он  обычно  коротал вечера. Говорили, будто очень  часто  эти  его
гости, если Тиберий был ими недоволен, почему-то оступались на обратном пути
и падали в море.
     Я уже упоминал,  что Август отказался  вновь утвердить Тиберия на посту
трибуна, когда истекло пять лет. Можно представить, что это поставило того в
очень  неловкое   положение  на  Родосе,  где  он  не   пользовался   особой
популярностью; увидев, что дядя лишен своих телохранителей, судейской власти
и права личной  неприкосновенности, родосцы сперва  стали обращаться с ним с
фамильярностью,  а  затем  и  с  пренебрежением.  Например,  один  известный
греческий  учитель философии,  к  которому Тиберий обратился за  разрешением
посещать его занятия, ответил,  что у него нет сейчас свободных мест,  пусть
зайдет  через  неделю, возможно,  тогда  место  и  освободится.  Затем Ливия
сообщила дяде,  что Гая послали губернатором в Малую Азию. Но, хотя  он  был
совсем недалеко,  в  Хиосе,  Гай  не  заехал  на  Родос и  не  нанес Тиберию
ожидаемого  визита.  Тиберий слышал  от  кого-то из друзей, что  Гай верит в
ложные слухи,  которые ходят  по Риму, будто он, Тиберий, и  Ливия составили
заговор, чтобы поднять в войсках  восстание, и что кто-то из  свиты Гая даже
предложил  на публичном пиру, где все порядочно  выпили, что  он сплавает на
Родос и привезет обратно голову "ссыльного". Гай сказал тому, что "ссыльный"
его не страшит, пусть уж его бесполезная голова  остается на его бесполезных
плечах.  Тиберии проглотил обиду, тут же  отплыл в Хиос,  чтобы помириться с
пасынком, и вел  себя  с ним  с  таким  смирением,  что  об этом  все  потом
толковали.  Тиберий,  самый  выдающийся  римский  гражданин  после  Августа,
обхаживает  мальчишку,  которому  нет  и  двадцати,  и  к тому же  сына  его
собственной беспутной  жены! Гай принял его холодно, но был польщен. Тиберий
умолял его ничего не опасаться, ибо дошедшие до него, Гая, слухи были  столь
же  безосновательны, сколь злонамеренны.  Тиберий сказал, что  не собирается
возобновлять политическую карьеру, которую он прервал  из уважения  к самому
Гаю и его  брату Луцию; хочет  он лишь  одного: чтобы ему позволили провести
остаток  дней в мире и уединении, которые  он  научился ценить  превыше всех
публичных почестей.
     Гай, польщенный возможностью  проявить великодушие, взял на себя миссию
переслать Августу письмо Тиберия с просьбой разрешить ему вернуться в  Рим и
обещал подкрепить это письмо собственным ходатайством. Тиберий писал, что он
покинул Рим, только чтобы не мешать юным принцам, своим пасынкам, но теперь,
когда они выросли и твердо стоят на ногах, не осталось никаких препятствий к
тому, чтобы ему спокойно жить в самом Риме; он добавил, что Родос ему надоел
и он жаждет вновь увидеть своих родичей и  друзей. Гай переслал это письмо с
обещанным  ходатайством. Август ответил Гаю, не Тиберию, что  Тиберий уехал,
несмотря на настоятельные  уговоры его родичей  и друзей, когда  государство
очень в нем нуждалось; не ему теперь ставить условия возвращения. Содержание
его письма получило  широкую  огласку, и  тревога Тиберия еще усилилась.  Он
слышал, что во Франции,  в Ниме, народ сбросил статуи, воздвигнутые в память
о его победах,  и что к  Луцию тоже поступили о нем ложные сведения, которым
тот был  склонен верить. Тиберий  уехал  из города и  поселился  в маленьком
домике в глухой части острова и лишь изредка посещал  свою виллу на мысу. Он
перестал заботиться о здоровье и даже о внешнем виде,  редко брился, ходил в
шлепанцах и халате. В конце концов Тиберий отправил приватное письмо  Ливии,
где  объяснил,  в  каком он  опасном  положении.  Он  дал  ей  торжественное
обещание, что, если она сможет добиться для него разрешения вернуться в Рим,
он будет до конца жизни поступать по ее указке. Дядя писал, что обращается к
ней  не столько,  как  к  любящей  матери,  сколько в первую  очередь, как к
истинному, хотя и не признанному пока, кормчему государственного корабля.
     2 г. до н. э.
     Это-то  и было нужно Ливии;  она  сознательно до  этих  пор  не просила
Августа призвать  Тиберия  в  Рим.  Она хотела, чтобы  дядя  так  пресытился
бездействием  и  публичным   бесчестьем,  как  раньше   --  деятельностью  и
публичными почестями. Ливия отправила ему депешу, где говорила, что получила
его письмо и согласна на предложенную сделку.  Через несколько месяцев Луций
таинственным  образом  умер  в Марселе, на пути в Испанию, и Ливия принялась
обрабатывать  оглушенного  этим ударом Августа, говоря,  как ей все эти годы
недоставало помощи ее дорогого сына  Тиберия, о возвращении которого она  до
сих пор не отваживалась просить. Конечно, Тиберий поступил  некрасиво, но он
получил  хороший  урок, и  его  личные письма  к ней говорят о  безграничной
преданности и любви к Августу.  Теперь, когда брат его умер, доказывала она,
Гаю,   поддержавшему  просьбу  Тиберия  о  возвращении,   понадобится  рядом
преданный ему душой и телом человек, которому он сможет доверять.
     Однажды  вечером на  виллу  Тиберия на мысу  пришел астролог  по  имени
Фрасилл,  араб  по  происхождению. Он бывал  здесь  раза  два-три  и  сделал
несколько  многообещающих  предсказаний,  но  ни одно из них до  сих  пор не
исполнилось.   Тиберий,   почти   потеряв   в  него   веру,  сказал   своему
вольноотпущеннику, что, если Фрасилл  опять обманет его  ожидания,  придется
ему  споткнуться на обратном  пути.  Когда Фрасилл  появился, Тиберий первым
делом спросил:
     -- Каково взаимоположение моих звезд сегодня?
     Фрасилл сел и, взяв кусок угля,  сделал на  каменной столешнице сложный
астрологический расчет. Наконец он сказал:
     -- Они находятся в наиболее благоприятном сближении. Кризис твоей жизни
миновал, все дурное  осталось позади. С этого дня фортуна повернулась к тебе
лицом.
     -- Превосходно, --  холодно проговорил Тиберий,  -- а как  насчет твоих
звезд?
     Фрасилл   снова  занялся   расчетами,  затем   взглянул  на  Тиберия  в
действительном или притворном смятении:

        --
 О, боги!  --  воскликнул  он.  -- Мне угрожает ужасная  опасность  с
воздуха и с воды.
     -- И никакой возможности избежать ее? - спросил Тиберий.
     --  Трудно  сказать.  Если  мне  удастся  остаться в  живых  в  течение
ближайших двенадцати  часов,  я буду жить не  менее  счастливо -- для  моего
положения, -- чем  ты.  Но все недоброжелательные ко мне планеты находятся в
сближении,  и похоже, что опасности не  избежать. Только Венера может спасти
меня.
     -- Что такое ты сейчас говорил насчет нее? Я забыл.
     --  Что  она  сближается  со Скорпионом,  твоим  созвездием,  предвещая
удивительно  счастливую  перемену  в  твоей  судьбе.  Разреши  мне   сделать
дальнейшие выводы из  этого  крайне  важного  сближения:  ты вскоре  станешь
членом рода Юлиев, который, вряд ли мне надо об этом  напоминать, ведет свое
происхождение по прямой линии от  Венеры, матери Энея. Тиберий, моя скромная
судьба таинственным  образом  связана с  твоей  блистательной  судьбой. Если
хорошие  известия  достигнут  тебя   до  завтрашнего  рассвета,  это  явится
знамением того, что меня будет ждать впереди почти столько же счастливых лет
жизни, сколько тебя самого.
     Они сидели  в портике,  и внезапно на колено Фрасилла опустился королек
или какая-то другая маленькая птичка и, наклонив головку набок, стала что-то
чирикать. Фрасилл сказал ей:
     --  Спасибо, сестричка,  твои новости пришли в  самый раз. -- Затем  он
обернулся  к Тиберию:  -- Корабль  везет  тебе хорошие известия.  Я  спасен.
Опасность отвращена.
     Тиберий  вскочил с  места  и, обняв Фрасилла,  признался в  своих  злых
намерениях. Фрасилл не  ошибся: на  корабле прибыло официальное послание  от
Августа,  который  сообщал  Тиберию  о  смерти  Луция  и  говорил,  что  при
сложившихся обстоятельствах ему  милостиво дозволяется вернуться в Рим, хотя
пока только как частному лицу.
     Ну а как обстояли дела у Гая?  Август очень боялся, как бы во время его
губернаторства на Востоке не  начались бы волнения -- справиться  с ними Гаю
было  бы не  под силу.  К несчастью,  царь  Армении восстал,  а царь  Парфии
угрожал  с  ним  объединиться,  что  поставило  Августа  в   затруднительное
положение. Хотя Гай  показал себя умелым губернатором в мирное время, Август
сомневался,  что  юноша  сумеет  успешно  возглавить  такую  важную  военную
кампанию, а сам он был слишком стар, чтобы участвовать в ней, да к тому же у
него хватало  дел в Риме. Однако Август  не мог никого послать  на Восток на
смену Гаю, так  как Гай был консулом, и его не допустили  бы  до отправления
этой   должности,   если   бы   оказалось,   что   он   не   способен   быть
главнокомандующим. Положение было  безвыходным,  оставалось предоставить Гая
его судьбе и уповать на лучшее.
     Сперва Гаю везло. Опасность  со стороны  Армении  миновала, так  как  с
востока  в  нее  вторглись орды  кочевников-варваров.  В  то  время  как  их
изгоняли,  царь Армении был убит. Услышав об этом, а также о  большой армии,
которую  собрал Гай, царь  Парфии  помирился с  ним,  к большому  облегчению
Августа. Но новый царь  Мидэ, посаженный  Августом  на престол Армении,  был
неугоден   армянской   знати,  и,  когда  Гай   отослал   за   ненадобностью
дополнительные полки, армяне опять объявили войну. Гай снова собрал армию  и
выступил походом на Армению, где несколько  месяцев спустя был  предательски
ранен  вражеским военачальником, пригласившим  его  на переговоры. Рана была
легкая.  Гай  не обратил  на нее внимания  и  успешно завершил кампанию.  Но
лечили  его,  видимо,  неверно,  и здоровье Гая,  которое последние два года
неизвестно  почему становилось все  хуже,  серьезно  пошатнулось: он потерял
способность сосредотачивать мысли. В конце концов  Гай обратился к Августу с
просьбой разрешить ему отказаться от  всех должностей и жить частной жизнью.
Август был огорчен, но просьбу удовлетворил. По  пути домой Гай умер.  Таким
образом, из всех сыновей Юлии остался один пятнадцатилетний Постум, а Август
настолько примирился с Тиберием, что, как предсказал  Фрасилл, усыновил его,
сделав членом рода Юлиев и, вместе с Постумом, своим наследником.
     Восток  был на какое-то  время  замирен,  но когда  вновь вспыхнувшая в
Германии война -- я упоминал  о ней в связи с учебным сочинением, которое  я
написал для  Афинодора, -- приняла серьезный  оборот, Август сделал  Тиберия
главнокомандующим и выказал  вернувшееся доверие, назначив его на десять лет
народным трибуном. Кампания  была жестокая,  и Тиберий провел  ее с  прежним
умением. Однако  Ливия настаивала на его частых приездах в Рим, чтобы он был
в  курсе  всех  политических  событий. Тиберий не  забывал  об  их сделке  и
позволял ей во всем собой руководить.

        ГЛАВА VII

     1 г. до н.э.
     Я вернулся на несколько лет назад, чтобы рассказать о дяде Тиберии, но,
следуя  за  событиями его  жизни вплоть  до усыновления  Тиберия Августом, я
опередил  мою собственную  историю. Я  постараюсь  посвятить ряд последующих
глав событиям, которые  произошли до  того, как  мне минуло  шестнадцать.  В
основном  это  будет  перечень  помолвок  и  браков  между  нами,   молодыми
аристократами. Первым достиг  совершеннолетия  Германик  --  ему исполнилось
четырнадцать тринадцатого  сентября, но  празднование совершеннолетия всегда
происходит в марте. Как это принято, Германик вышел ранним утром с венком на
голове из  нашего  дома  на Палатинском  холме,  в последний раз надев,  как
положено  мальчикам, платье с  пурпурной каймой. Впереди бежали поющие дети,
разбрасывая  цветы,  рядом  шел  эскорт  из друзей-патрициев,  а  позади  --
огромная  толпа горожан, разделившихся  на группы согласно  их общественному
положению.  Процессия медленно  спустилась  по склону  холма  и  вступила на
рыночную площадь,  где  Германика  встретили восторженные  клики. Он ответил
короткой речью. Затем процессия поднялась по  склону Капитолийского холма. У
Капитолия  их  ждали  Август  и Ливия,  чтобы  приветствовать  Германика.  В
Капитолийском храме  он принес  в жертву Юпитеру Громовержцу  белого  быка и
впервые надел  белую мужскую тогу. К  моему  великому  разочарованию, мне не
разрешили его сопровождать. Идти  пешком, мол,  мне будет слишком  трудно, а
если  меня понесут на  носилках, это  произведет плохое впечатление. Из всех
церемоний я видел лишь,  как, вернувшись  домой, Германик  посвящал домашним
пенатам свое  детское  платье и  украшения и как  бросал монеты и пирожки  в
толпу, собравшуюся у входа в дом.
     Через  год  Германик  женился.  Август делал все,  что мог  при  помощи
законодательства,  чтобы поощрять браки между знатными семьями. Империя была
велика и нуждалась в большем количестве должностных  лиц и старших армейских
офицеров, чем  могли  дать аристократия и дворянство, несмотря на то, что их
ряды все время  пополнялись за  счет  простолюдинов. Когда именитые  господа
сетовали  на  вульгарность  новоиспеченной  знати,  Август   обычно  отвечал
раздраженно,  что  это  наименее вульгарные  из  тех,  кого  он  мог  найти.
Лекарство  в их собственных руках, говорил  он:  все высокородные римляне  и
римлянки должны как можно раньше  вступать в брак и рожать как можно  больше
детей. Августа не  переставала терзать  мысль  о том,  что  число  браков  и
количество детей в среде правящих классов неуклонно идет на убыль.
     Однажды,   когда  благородное  сословие  всадников,  из  числа  которых
избирали  сенаторов,  стало  жаловаться  на  суровость  его  законов  против
холостяков, Август  вызвал все сословие на рыночную площадь, чтобы прочитать
им мораль. Когда всадники собрались, он разделил их на две группы: женатых и
холостяков. Неженатых оказалось гораздо  больше. К каждой из этих  групп  он
обратился отдельно. Он сильно распалил себя, обращаясь к холостякам, называл
их  разбойниками  и  свиньями  и даже,  прибегнув  к  забавной  фигуре речи,
убийцами  собственного потомства. В  это время Август  уже  был  стариком, с
присущими   его  возрасту  раздражительностью   и   причудами,   тем   более
естественными  для человека,  возглавлявшего государство  чуть  не  всю свою
жизнь.  Он  спросил,  может,  им  пригрезилось,  будто  они  --  девственные
весталки? Так весталки ни с кем не спят, чего нельзя сказать о них. Не будут
ли они  так  добры объяснить ему,  почему вместо  того, чтобы делить ложе  с
добропорядочными  женщинами своего  сословия и зачинать здоровых детей,  они
тратят мужскую силу на грязных рабынь, мерзких азиатских и греческих шлюх? А
если ему  верить своим ушам, то партнером их ночных развлечений часто бывает
одно из тех  отвратительных созданий, профессию которых он, Август, даже  не
хочет  упоминать, чтобы  признание того факта, что они существуют в Риме, не
расценили бы  как прощение. Если  бы это зависело  от него, мужчина, который
уклоняется  от  своего общественного долга и в  то же время ведет  распутную
жизнь, подвергался бы такому же ужасному наказанию, как весталка, нарушившая
обет девственности, -- его закапывали бы живым в землю.
     Что касается нас, женатых мужчин (ибо я тоже в то время уже был женат),
Август произнес по нашему адресу настоящий панегирик, простирая к  нам руки,
словно хотел обнять. "Вас немного по  сравнению с  огромным населением Рима.
Вы куда малочисленнее, чем ваши собратья вон там, не желающие исполнить свои
естественные  обязанности  перед  обществом.  Однако по этой самой причине я
возношу  вам  хвалу  и вдвойне  благодарен  за  то,  что  вы  показали  себя
послушными  моим желаниям  и приложили  все  силы) чтобы увеличить население
государства. Благодаря таким  людям римляне будущего  станут великой нацией.
Сперва  нас  была  горстка, но  когда  мы  все  поголовно  стали жениться  и
производить на свет  детей,  мы  смогли соперничать  с соседями не только  в
мужественности наших граждан,  но  и в размере населения. Будем же всегда об
этом   помнить.  Подверженные  смерти,   мы  должны   утешаться  бесконечной
преемственностью  поколений,  сменяющих  одно  другое,   как  несущие  факел
участники  эстафеты;  так  точно при помощи  друг  друга  мы  можем  сделать
бессмертной ту часть нашей природы, которой никогда не достичь божественного
блаженства. Именно по этой причине первый  и самый великий бог,  сотворивший
нас, разделил  человеческую расу на две половины, он создал одних мужчинами,
других -- женщинами и вселил в эти  половины  взаимное  тяготение, сделав их
любовный   союз  плодоносным,  чтобы,  благодаря  непрерывному  размножению,
смертные стали в некотором смысле бессмертны. Предание гласит, что сами боги
-- одни мужского, другие женского  пола  и что все они взаимосвязаны кровным
родством -- отцовством  и материнством. Вы видите, что  даже среди  существ,
которые  не нуждаются  в  таком  средстве,  брак  и  деторождение  считаются
благородным обычаем".
     Я  с  трудом удерживался от смеха,  во-первых, меня хвалили  за то, что
было  навязано  мне  против воли (я  скоро  расскажу  вам об Ургуланилле, на
которой я  был в то время  женат), а во-вторых, все это было  чистым фарсом.
Что толку обращаться к нам с такой речью, когда Август прекрасно  знает, что
"увиливают", как он это называл, от брака не мужчины,  а женщины? Если бы он
собрал вместо нас женщин и нашел к ним правильный подход, возможно, из этого
что-нибудь бы и вышло.
     Я помню, как-то раз  я услышал, как  две вольноотпущенницы  моей матери
обсуждали  современный  брак  с  точки  зрения  семейной  женщины.  Что  она
выигрывает, выходя замуж? -- спрашивали они. Нравы так распущенны, что никто
больше не принимает брак всерьез.  Бесспорно,  некоторые старомодные мужчины
настолько уважают супружество, что недовольны, когда жены рожают им детей от
друзей  и  домашних слуг; а  некоторые старомодные женщины настолько уважают
чувства  своих мужей, что остерегаются  беременеть от кого-либо, кроме мужа.
Но, как правило, любая недурная собой женщина может в наши дни спать с любым
мужчиной, который  ей приглянется.  А если она выйдет  замуж, а затем муж ей
надоест, как это обычно случается, и она захочет развлечься с кем-то другим,
ей, возможно, придется бороться с гордостью или ревностью мужа. И финансовое
положение женщины  обычно не становится лучше после  замужества. Ее приданое
переходит  в руки мужа или  свекра,  если  он еще жив, как  главы семьи, а с
мужем или  со  свекром труднее поладить, чем с отцом или старшим братом, чьи
уязвимые   места   женщина  давно   изучила.   Замужество  просто   означает
обременительные  хозяйственные  заботы. Что до детей --  кому они нужны? Они
причиняют  вред здоровью  госпожи  и служат помехой  ее забавам за несколько
месяцев до  рождения,  и,  хотя  после рождения  их  тут  же передают в руки
кормилицы, нужно еще  оправиться от  этой неприятности -- родов, и частенько
случается,  что,  родив двух-трех  детей,  женщина навсегда  теряет  фигуру.
Посмотри,  как  изменилась красавица Юлия, послушно уступив желанию  Августа
иметь потомство. А если госпожа любит своего мужа, ей  приходится мириться с
тем, что во время ее беременности он утешается  с другими женщинами, а когда
родится ребенок -- и не взглянет на него. К тому же, если не говорить о всем
прочем, кормилицы в  наши  дни на редкость беспечны,  и дети  часто умирают.
Какое счастье, что есть эти ловкие греческие доктора  -- если дело  не зашло
слишком далеко,  они могут за  два-три  дня  избавить вас  от нежелательного
ребенка, от чего никто не  пострадает, и  все останется шито-крыто. Конечно,
некоторые, даже вполне современные, женщины питают старомодную тягу к детям,
но ведь всегда можно усыновить ребенка, купив его  у  человека из порядочной
семьи, на которого сильно нажимают кредиторы...
     Август дал  сословию всадников  разрешение жениться  на простолюдинках,
даже на вольноотпущенницах,  но это мало исправило положение.  Всадники если
уж и женились, то ради богатого приданого, а не по  любви и не ради детей, и
вольноотпущенница  не была  такой уж завидной партией, к  тому же  всадники,
особенно те, кто был  недавно включен  в  сословие, не  хотели  жениться  на
женщинах ниже себя по  званию. В семьях старой знати картина была  еще хуже:
меньше  выбор  среди женщин, подходящих по степени  родства, и более жесткие
условия  брачного  контракта. Жена  попадала в полную зависимость  от  главы
семьи,  в которую входила.  Всякая разумная  женщина  десять  раз  подумает,
прежде  чем  подпишет  такой контракт, ведь  расторгнуть  его  может  только
развод,  а после развода  трудно получить  обратно  имущество,  которое  она
принесла   мужу   в   виде   приданого.   Однако  во   всех  других,   менее
аристократических  семьях  женщина могла законно  выйти  замуж  и  при  этом
остаться  независимой  и держать под контролем  собственное  добро, если она
оговаривала себе в качестве особого  условия, что три ночи в году  она будет
спать вне стен супружеского дома -- это лишало мужа  права смотреть  на  нее
как на свою собственность. Женщинам нравилась такая форма брака по тем самым
вполне  понятным причинам, по которым  она не нравилась  их мужьям. Практика
эта началась среди низкорожденных семей города  и распространялась все выше,
пока не утвердилась во всех семьях, кроме  семей старой  знати. Здесь против
нее возражали по религиозным мотивам. Из этих семей выбирали государственных
жрецов,  а  согласно принятым  установлениям  жрец должен быть женат, причем
женат по всей форме, и  происходить из семьи, где  родители тоже были женаты
по всей  форме. Время  шло,  и с  каждым  годом было  все  труднее  находить
кандидатов  на  должность жреца. Наконец в  коллегии жрецов оказалось  много
незаполненных  вакансий; надо было что-то предпринять, и юристы нашли выход.
Высокорожденным женщинам разрешили, заключая брачный контракт по всей форме,
оговаривать, что полный отказ от личной свободы и своего достояния "касается
лишь вопросов веры", а в остальном они  пользуются всеми  благами свободного
супружества.
     Но это произошло позднее. А  пока единственное, что мог сделать Август,
помимо  законов  о  штрафах, налагаемых  на  холостяков и  бездетных женатых
мужчин,  это оказывать давление на  старших  в  семье,  чтобы  те  женили  и
выдавали замуж детей и внуков (с наказом плодиться и множиться), пока те еще
молоды,  не  понимают,  чему их  намерены  подвергнуть,  и  вынуждены  слепо
повиноваться. Чтобы показать  хороший  пример,  всех нас,  младших отпрысков
рода  Августа  и  Ливии,  помолвили  и  поженили  в самом  раннем  возрасте,
допускаемом законом. Как  ни  трудно  этому поверить,  Август был прадедом в
пятьдесят четыре года и  прапрадедом до того, как он умер  в семьдесят шесть
лет; а Юлия в  результате  второго, даже не первого,  замужества, когда сама
еще могла  рожать, имела внучку  в брачном  возрасте. Таким  образом, разные
поколения  частично  перекрывали  одно   другое  и   генеалогическое   древо
императорской  фамилии  могло  соперничать по  сложности  с  генеалогическим
древом Олимпа.  Произошло это не только  из-за частых  усыновлений  и браков
между  членами  рода  в  более  близкой  степени  родства,  чем  разрешалось
религией, -- императорская фамилия была превыше закона, -- но потому, что не
успевал муж умереть, как  его вдову заставляли снова  выйти замуж, причем за
кого-нибудь из  того же  узкого  родственного кружка.  Я  постараюсь  сейчас
разъяснить этот вопрос, избегая ненужных и скучных