ужасе прыгают на коней. На иных  -  даже  по  два.  Кто  может,
спасается верхом. А кому не удается вскочить  на  коня,  удирает  во  тьме
пешком.
   Но Гергей не преследует их. Он останавливается и трубит сбор.
   Венгры выскакивают к нему из-за шатров.
   - Турки бегут! - кричит Гергей. - Бери, ребята, все, что можно,  только
не выпускайте из рук уздечки коней.  Вытаскивайте  головни  из  костров  и
кидайте их в шатры!
   Венгры снова рассыпаются. Гергей стряхивает  кровь  с  сабли  и,  чтобы
очистить ее, трижды протыкает клинком полотнище шатра.
   - Фу-ты! Вот мерзкая работа!  -  говорит,  задыхаясь,  Золтаи,  который
таким же способом вытирает свою саблю.
   А турок уже и след простыл.
   Гергей подзывает к себе Фюгеди.
   - Пойдем, осмотрим все шатры подряд.
   При тусклом свете луны не отличишь шатер старшего  офицера.  Шатры  все
разные - один круглый, другой четырехугольный. Те, что понаряднее  других,
заранее приготовлены для кого-нибудь из начальства,  но  пока  что  в  них
спали рядовые.
   Гергей срывает  с  одного  шатра  флаг  с  конским  хвостом  и,  увидев
Криштофа, кричит:
   - Ну что, мальчик, порубал?
   - Двоих! - отвечает оруженосец, запыхавшись.
   - Только двоих?
   - Остальные убежали.
   Солдаты раздобыли несколько повозок и телег. Набросали в них то, что не
удалось  погрузить  на  коней:  ковры,   золоченые   бунчуки,   блиставшие
драгоценными камнями кутасы (шейное  украшение  коня),  сбрую,  сундуки  с
одеждой, шлемы, ружья, посуду - словом,  все,  что  попадалось  под  руку.
Разобрали даже несколько шатров и тоже кинули их на телеги.
   Когда вернулись в крепость, уже светало.
   Добо  с  нетерпением  поджидал  их  на  башне.  Если  вылазка  кончится
неудачно, народ в крепости падет духом. Но  больше  всего  он  беспокоился
потому, что Гергей взял с собой троих  старших  офицеров.  Однако,  увидев
несущегося впереди оруженосца и показавшихся вскоре на дороге  нагруженных
коней, повозки, телеги и самого  Гергея,  который  уже  издали  размахивал
бунчуком, Добо просиял от радости.
   Витязи влетели в ворота. Народ приветствовал их восторженными криками.
   Людей в отряде не только  не  убыло,  а  даже  прибавилось:  долговязый
парень привел турка с кляпом  во  рту.  Короткая  синяя  поддевка,  желтые
штаны, постолы - вот и вся одежда пленника. Тюрбан сбит с наголо  выбритой
головы, седые лохматые усы нависли над губами. Турок в негодовании  вращал
налившимися кровью глазами. Парень приволок пленника прямо к Добо и только
там вытащил у него изо рта затычку, на которую ушел обрывок чалмы.
   - Честь имею доложить, господин капитан: мы привели языка!
   - Осел! - заревел разъяренный турецкий тигр прямо в глаза храбрецу.
   Добо был не из смешливых, но тут он так весело захохотал,  что  у  него
даже слезы выступили на глазах.
   - Варшани, - сказал он пленнику, - хорошо же ты изображаешь турка! - И,
обернувшись к солдату, приказал: - Да развяжи его! Ведь это наш лазутчик.
   - Я пытался объяснить дураку, что  я  венгр,  -  горестно  оправдывался
Варшани, - но только скажу слово - он сразу меня по башке,  а  потом  даже
рот заткнул. - И Варшани поднял руку, собираясь отплатить за оплеуху.
   Солдат смущенно отошел в сторону.


   Добо подозвал Гергея и Мекчеи, крикнул и лазутчика:
   - Пойдем!
   Они поднялись в построенный над внутренними воротами двухэтажный дом  с
башенкой и завернули в комнату приворотника.
   Добо сел в плетеное кресло и знаком приказал Варшани рассказывать.
   - Так вот, господин капитан, - начал лазутчик, потирая онемевшую  руку.
- Идет вся рать. Впереди -  Ахмет-паша.  На  ночь  остановились  в  Абоне.
Передовые части во главе с Мэндэ-беем дошли  до  Маклара...  Черт  бы  его
побрал! - прибавил он изменившимся голосом.
   "Черт бы его побрал!" относилось к солдату,  который  приволок  Варшани
в-крепость. Веревка оставила глубокие следы на  руках,  голова  болела  от
ударов.
   - Стало быть, и бей был с вами? - встрепенулся Гергей. - Вот кого  надо
было-поймать!
   -  С  ним  не  справишься,  -  возразил  лазутчик.  -  Он  толст,   как
монастырский кабан. В нем, наверно, фунтов триста весу, если не больше.
   - Как ты его назвал?
   - Мэндэ. Его и пуля не берет. Беем он стал недавно, после Темешварского
сражения. Впрочем, солдаты по-прежнему называют его Хайваном.
   Гергей, улыбнувшись, затряс головой.
   - Это он, он самый, - обратился Гергей к  обоим  капитанам,  -  тот;  о
котором я намедни вечером рассказывал. Ну, здесь-то его пуля возьмет!
   - Говори дальше, - сказал Добо лазутчику.
   - Потом подойдет бейлер-бей Махмед Соколович. Это  знаменитый  пушкарь.
Он и пушки сам установит, и первый выстрелит. Говорят, у него такой  глаз,
что сквозь стены видит. Да только я этому не верю.
   - Сколько у них орудий?
   - Старых  стенобитных  -  штук  шестнадцать.  Других  больших  пушек  -
восемьдесят пять. Маленьких пушек - сто пятьдесят. Мортир - уйма. Ядра они
везут на ста  сорока  телегах.  Видел  я  и  двести  верблюдов,  груженных
порохом.  На  мажаре,  запряженной  четырьмя  волами,  везут  одни  только
мраморные ядра величиной с самый большой арбуз.
   - А как у них с припасами?
   - Рису маловато. Теперь уж рис только офицерам выдают.  А  муку,  овец,
коров они грабежом добывают у жителей.
   - Болезней в лагере нет?
   - Нет. Только Касон-бей заболел в Хатване - огурцов объелся.
   - Кто ж идет еще?
   - Арслан-бей.
   - Сын бывшего будайского паши?
   - Да.
   - А еще?
   - Мустафа-бей, Камбер-бей, правитель Нандорфехервара, сендрейский  бей,
Дервиш-бей, Вели-бей...
   - Дьявол возьми этого Вели-бея! - проворчал Мекчеи. -  Теперь-то  он  у
меня запоет!
   - И даже попляшет, - добавил Гергей.
   - А Дервиш-бей, - расспрашивал дальше Добо, - это еще что за птица?
   Варшани покачал головой.
   - Очень странный. С виду такой же, как и все, а когда идет в  сражение,
снимает бейскую  одежду  и  надевает  власяницу.  Потому  и  прозвали  его
Дервиш-беем.
   И Варшани в смущении захлопал глазами. По вопросу Добо  он  понял,  что
какой-то другой лазутчик опередил его.
   - Что это за человек? - продолжал допытываться Добо. - Какое войско  он
возглавляет?
   - Я видел его среди конных. Он одноглазый. Прежде был  агой  янычар,  и
настоящее его имя Юмурджак.
   Гергей схватился за саблю.
   - Юмурджак! - повторил он. - А вы не помните, господин капитан? Ведь  я
от этого Юмурджака удрал в детстве.
   Добо замотал головой.
   - Я уж со столькими турками имел дело, что не диво, если кого и забуду.
- И вдруг воскликнул, ударив себя по лбу: -  Вспомнил!  Это  ведь  младший
брат Арслан-бея. Жестокая собака! - И он снова обернулся  к  лазутчику:  -
Кем ты был в лагере?
   - Последнее время слугой Мэндэ-бея. Черт бы побрал того  осла,  который
схватил меня! Если б не он, ведь я мог бы доносить обо всех их замыслах.
   - А как ты попал к бею?
   - Подружился с его слугой и всегда терся возле его шатра. Под  Хатваном
бей рассердился на своего слугу и прогнал его. А так как меня он видел уже
не раз, то взял к себе. Я ведь и чернила варить научился.
   - Что?
   - Чернила. Он, господин капитан, пьет чернила, как вино. И утром,  и  в
обед, и вечером - все чернила хлещет.
   - Да это, наверно, не чернила.
   - Чернила, господин капитан. Настоящие, хорошие черные  чернила.  Варят
их из каких-то бобов, и такие они горькие, что я раз попробовал их - потом
на другой день все еще плевался. Бобы эти по-турецки зовут каве [кофе].
   Офицеры переглянулись. Ни один из них еще не слышал про кофе.
   - Это хорошо, что ты попал к нему, - задумчиво произнес Добо. -  А  что
говорят в войсках про Эгер? Крепость считают сильной или думают  с  налета
ее взять?
   Лазутчик пожал плечами.
   - После падения Солнока,  господин  капитан,  они  воображают,  что  им
принадлежит весь мир. Говорят, будто Али-паша написал Ахмеду, что  Эгер  -
это ветхий хлев.
   - Стало быть, турецкие войска еще не соединились?
   - Нет еще.
   Добо взглянул на Мекчеи.
   Тот с улыбкой сказал:
   - Ничего, они еще увидят, какие кроткие овечки  поджидают  их  в  нашем
ветхом хлеву!
   Лазутчик продолжал:
   - В лагере много всякого сброда. Войска сопровождают разные греческие и
армянские  купцы,  канатные  плясуны,  барышники  и  цыгане.  Есть  там  и
несколько  сотен  невольниц.  Большей  частью  женщины  из  Темешвара.  Их
поделили между офицерами...
   - Негодяи! - с возмущением воскликнул Мекчеи.
   Лазутчик говорил дальше:
   - Из невольников мужского пола я видел только мальчишек да еще  возниц,
везущих ядра. Арслан-бей десять раз  на  дню  повторяет,  что  как  только
эгерчане увидят турецкую  несметную  рать,  то  сразу  же  сбегут,  как  и
солнокцы.
   - Какие у турок главные силы?
   -  Множество  янычар.  И  еще  больше  -  конных  мюсселлемов.  Идут  и
подкопщики - называют их лагумджи. Еще идут хумбараджи  -  они  копьями  и
пращами забрасывают в крепость гранаты из обожженной глины.
   Добо встал.
   - Теперь ступай,  отдохни.  Покажись  нашим  людям,  особенно  башенной
страже, чтобы они узнали тебя, если еще не знают. А  ночью  возвращайся  в
турецкий лагерь. Захочешь о чем-нибудь донести нам,  подойди  к  стене  со
стороны города и заиграй на дудке. Стражи у ворот уже знают твою дудку.



        7

   На рынке тут же началась продажа с  торгов  военной  добычи:  продавали
восемь низкорослых турецких лошадок и всякое добро,  привезенное  на  пяти
груженых возах.
   Вытащили из постели дьяка - раздатчика хлеба, поставили перед ним стол,
дали ему барабанщика. Глашатаем назначили Бодогфальви.
   - Начнем с коней, - сказал Пете.
   - Продается прекрасный арабский конь! - провозгласил Бодогфальви.
   - Продавай сразу обоих, - заметил Мекчеи, зная, что среди  добычи  было
два одинаковых гнедых коня.
   Добо поручил Мекчеи купить для оруженосцев двух коней. Мекчеи ждал,  не
надбавит ли кто цену. Но никто не прибавлял, все берегли деньги на  оружие
и одежду. За четыре форинта Мекчеи достались все восемь лошадей;  он  увел
их в конюшню.
   Затем следовали телеги. Из них охапками вынимали  превосходное  оружие.
За динар или за два  можно  было  купить  саблю,  украшенную  драгоценными
камнями,  и  ружье  с  прикладом  из  слоновой  кости.  Женщины  наперебой
торговали одежду. Фюгеди купил двадцатифунтовую булаву, Иов Пакши приобрел
бархатный чепрак, Золтаи - серебряный шлем. Деньги так  и  сыпались  дьяку
Михаю, и он усердно записывал, кто что купил и сколько заплатил.
   Когда с первой телегой почти покончили, Бодогфальви весело крикнул:
   - А теперь следует сокровищница знаменитого царя Дария!
   С помощью силача-солдата он поставил на задок телеги  красивый  сундук,
обитый телячьей кожей.
   Сундук был заперт, но ни замка,  ни  запора  не  было  видно.  Пришлось
взломать его топором.
   Из-за любопытства люди чуть не  передавили  друг  друга.  Ведь  если  в
сундуке и нет сокровищ царя Дария, то уж  наверняка  в  нем  лежат  ценные
вещи.
   Придвинулись ближе и оба корчмаря - Лаци Надь и Дюри Дебрей. Оба были в
фартуках с высокими нагрудниками.
   - Вот бы купить два серебряных кубка! - сказал Дебрей.  -  Если  витязи
завернут ко мне в корчму, пусть пили бы с удовольствием.
   И он взглянул на молодого смуглого солдата. Парень тотчас запустил руку
к себе в карман.
   С телеги сбросили ворох женской одежды и несколько горшков с цветами  -
очевидно, некоторые турецкие офицеры везли с собой и жен.
   - Мне хотелось бы только пару  чувяк,  -  сказала  пожилая  женщина.  -
Говорят, турки шьют чувяки на славу.
   Сундук открыли,  и,  к  немалому  изумлению  зевак,  из  него  поднялся
мальчуган лет шести-семи - перепуганный малыш с белым  личиком  и  глазами
серны. Волосы маленького турка были коротко  острижены.  Он  был  в  одной
рубашонке, на шее висела на шнурке золотая монетка.
   Бодогфальви выругался:
   - Тьфу, чтоб им ни дна ни покрышки! Провались они  пропадом,  все  твои
родичи, и деды, и прадеды, лягушки гололобые! - И он скорчил смешную рожу,
желая выразить свое отвращение.
   Все засмеялись.
   - Пристукни этого головастика! - гаркнул солдат с другой телеги.
   - Все семя их надо истребить! - с горечью поддержал его третий.
   - Да вылезай ты, кошка тебя забодай! - заорал Бодогфальви.
   Схватив мальчика за плечо, он вытащил его из сундука и кинул  на  траву
так, что ребенок перекувырнулся и завизжал.
   Все смотрели на него с гадливостью, как на жабу.
   - Ох, какой урод! - сказала одна женщина.
   - И вовсе не урод! - ответила другая.
   А ребенок стоял. Губы его скривились, испуганные  глазенки  были  полны
слез. Он вытирал их ручками, с ужасом глядя  то  на  одну,  то  на  другую
женщину, но громко плакать не смел и только всхлипывал.
   - Да пристукните же его! - крикнул шатерник, замахнувшись кулаком.
   Испугавшись крика, ребенок приник к какой-то женщине и спрятал голову в
складках ее юбки. Случайно это оказалась та самая сухая старуха с  орлиным
носом, которая назвала его уродом. Она работала в  пекарне.  Рукава  ее  и
сейчас были засучены, а синий головной платок завязан концами на затылке.
   - Вот еще! - сказала она, положив руку на голову ребенка. - А может, он
не турок! Правда, сынок, ты ведь не турок?
   Мальчик поднял личико, но не ответил.
   - А кто же он? - усомнился Бодогфальви. - Вон в сундуке и  одежда  его.
Красная шапка и красный доломан. Да где ж это виданы  такие  штаны?  Внизу
тесемка вдета - и затягивай, как кисет.
   Он бросил одежду мальчика.
   - Аннем! [Мама! (тур.)] - заговорил ребенок. - Нереде? [Где? (тур.)]
   - Видишь, он венгр! - воскликнула женщина,  торжествуя.  -  Он  сказал:
"Аням дериде!" [Мама, иди сюда! (венг.)]
   И она обернулась к мальчику.
   - Да какой же он венгр, тетушка Ваш! - улыбнулся Пете. - Он говорит  не
"дериде", а "нереде". Спрашивает, где его мать.
   - Йок бурда анын! [Нет здесь твоей матери! (тур.)]
   Ребенок снова расплакался:
   - Медед, медед! [Помогите, помогите! (тур.)]
   Тетушка Ваш опустилась на  колени  и  молча  начала  одевать  мальчика.
Надела на  него  красные  шаровары,  красную  шапку,  красные  башмачки  и
фиолетовый бархатный доломан. Доломан-то, правда, был уже в заплатках,  да
и красные башмачки повыцвели. Она вытерла фартуком лицо мальчика.
   - Надо его отдать туркам, - сказала она.
   Пете и сам не знал, что делать.
   - Эх! - заорал Бодогфальви, выхватив саблю. - Что ж, разве  эти  собаки
не убивают наших детей? Они даже младенцев не щадят!
   Тетушка Ваш оттащила мальчика и, защищая его от сабли, прикрыла руками.
   - Руби! - крикнул шатерник.
   - Не тронь!
   И мгновенно три женщины обступили ребенка.
   Пока солдат вкладывал саблю в ножны, ребенок исчез  между  фартуками  и
юбками. Попробуй возьми его, теперь даже с ищейкой не найдешь!
   После ночного боя Гергей  поскакал  к  Мелегвизу.  Выкупался  и  тотчас
вернулся.
   Перед дворцом он встретил плотного парня в синей поддевке.
   Парень нес на плече железный шест, которым забивали заряд в  пушку.  На
конце шеста чернела закопченная пакля. Парень поклонился Гергею.  И  когда
обратил к нему лицо, Гергей, остолбенев, остановился.
   Белокурый парень в синей безрукавке... детский маленький нос...  смелые
глаза...
   Бывают лица, которые остаются у нас в памяти, как сохраняются на  стене
картины. Гергею крепко запомнилось и это лицо, и эта фигура. Он  видел  их
ребенком, когда попал в неволю и сидел на возу на коленях  у  крестьянской
девушки. Парень был тогда в оковах и ругал турок.
   Гергей крикнул:
   - Гашпар!
   - Слушаю, господин лейтенант! - изумленно отозвался парень. - Но откуда
вы изволите знать меня? - И он снял шапку.
   Гергей смотрел на него глазами, полными удивления.
   "Ерунда какая-то! - размышлял он. - Не может быть! Двадцать лет назад я
видел его".
   - Как зовут твоего отца?
   - Так же, как и меня: Гашпар Кочиш.
   - А мать зовут Маргит, верно?
   - Да.
   - Они в Баране поженились?
   - В Баране.
   - Были у турок в рабстве?
   - Их только гнали в Турцию.
   - Но они освободились?
   - Да.
   - Их освободил Добо?
   - Да, Добо и один мальчик.
   Лицо Гергея запылало.
   - А матушка твоя здесь?
   - Сюда перебралась, потому что отец мой здесь. Мы, господин  лейтенант,
вместе с ним при одной пушке.
   - А где твоя матушка?
   - Да вон она идет.
   От ворот шла круглолицая полная женщина.
   В руках у нее - два кувшина с молоком, за спиной - бадья, в подоткнутом
фартуке - морковь.
   Гергей торопливо подошел к ней.
   - Милая моя тетушка Маргит! Дайте-ка я вас расцелую!
   И прежде чем женщина успела опомниться; он расцеловал ее в обе щеки.
   Тетушка Маргит глядела на него, обомлев.
   - Душенька моя, - сказал Гергей, - я тот  самый  мальчик,  которого  вы
везли на коленях по печской дороге.
   - Да неужели? - изумилась женщина.  -  Неужели  это  вы,  ваша  милость
господин витязь?
   Голос у нее был густой и низкий, точно звук трубы.
   - Я, душа моя! - ответил радостно Гергей. -  Сколько  раз  вспоминал  я
ваше доброе девичье  лицо!  Вспоминал,  как  вы  по-матерински  ласкали  и
баюкали нас там, на возу.
   Глаза тетушки Маргит увлажнились от радости.
   - Держи кувшин, - сказала она сыну, - а то, ей-богу, выроню из  рук.  А
та крошечная девочка, жива ли она?
   - Жива! Она моя жена. Сейчас она дома, в Шопроне. У меня  и  сын  есть.
Зовут его Янчи. Я напишу  домой,  что  видел  тетушку  Маргит.  Напишу  им
непременно.
   Эх, витязь Гергей, где сейчас твой сынок? Где твоя красавица жена?



        8

   На дворе белый день, а Гергей спит на медвежьей шкуре. Проснулся он  от
невообразимого грохота и треска. Казалось, будто сразу  ломятся  в  тысячу
ворот.
   Гергей потянулся и встал, распахнул ставни. Весь город в огне. Огромный
великолепный собор, архиепископский дворец, церковь Миклоша, дом каноников
под черепичной крышей. Пестрая мельница, обе башни Пестрых ворот  и  много
других строений объяты пламенем и клубами дыма. В крепости адский грохот -
и над головой, и повсюду.
   Открыв окно, Гергей увидел, что дранки так и летят перед его носом.  Он
понял, что срывают  крышу  монастыря  и  новую  прекрасную  крышу  церкви.
Отовсюду летят зеленая черепица, дранки, тес, балки.
   Гергей отворил третье окно - та же картина: сдирают крыши с  домов.  Во
дворе и в проходах между домами никого, но стены крепости усыпаны народом.
   Он поглядел на солнце. Полдень уже миновал. Гергей кликнул  слугу.  Тот
не отозвался. Взяв кувшин с водой, Гергей быстро умылся, оделся,  прицепил
саблю и надел шлем с  орлиными  перьями.  Стремглав  сбежал  по  лестнице,
захватил щит и, укрываясь от падающих дранок, помчался на башню.
   Точно пестрый бурный поток, готовый затопить весь мир, льется из долины
турецкая рать. Идет с шумом и гамом, под  барабанный  бой  и  звуки  труб.
Волнами приближаются ратные ряды,  мелькают  алые,  белые  и  синие  цвета
одежды.
   Славные деревеньки около Мелегвиза - Алмадяр, Тихамер -  горят.  Пылают
все дома.
   На макларской дороге  конца-краю  не  видать  военному  обозу.  Волы  и
буйволы тянут орудия.
   У склона горы - джебеджи [латники] в сверкающих доспехах; внизу,  возле
заповедника, - несметная рать конных акынджи в  красных  шапках.  Кто  еще
пожалует вслед за ними?
   - Где господин комендант?
   - На вышке церкви.
   Гергей смотрит. На плоской кровле вышки стоит Добо в будничной суконной
шапке голубовато-серого цвета. Рядом с ним  толстошеий  Мекчеи,  белокурый
Золтаи, Пете, священник, Цецеи и старик Шукан.
   Гергей  спешит  на  вышку,  перескакивает  сразу  через  три  ступеньки
деревянной лестницы. На одном из поворотов сталкивается с Фюгеди.
   - Почему горит город? - спрашивает он, с трудом переводя дух.
   - Господин капитан велел его поджечь.
   - А здесь что за разрушения?
   - Крыши сшибаем, чтобы турку нечего  было  поджигать  и  чтобы  они  не
служили ему прикрытием.
   - Куда ты идешь?
   - Я наблюдаю за тем, как  носят  воду  в  водохранилище.  А  ты  ступай
наверх. Добо уже спрашивал тебя.
   С башни турецкая рать была видна еще лучше.
   Войско пестрело до самого Абоня, точно движущийся лес.
   - А, Гергей! - приветствовал Борнемиссу на вышке Мекчеи. -  Я  вот  тут
спрашиваю Криштофа: "Так-то вы ночью истребили турецкую рать?"
   - Воскресли, собаки! - ответил шуткой и Гергей. - Вон и тот  идет,  чью
башку привез Бакочаи.
   Добо покачал головой.
   - Пропал Лукач Надь,  -  сказал  он  Цецеи.  -  Эх,  жалость-то  какая!
Двадцать четыре верховых с ним было, лучшие мои конники.
   Гергей поздоровался с Добо, поднеся руку к шапке.
   - А не поздороваться ли нам с турками метким выстрелом? - спросил он.
   Добо замотал головой.
   - Нет. - И, заметив вопросительный  взгляд  Гергея,  кивнул  в  сторону
турок: - Первым здоровается тот, кто приходит.
   Перед бревенчатой городской стеной турецкая рать  разделилась,  и  одна
колонна повернула к заповеднику - так в разлив обтекает река встретившуюся
на пути скалу.



        9

   В ту ночь из крепости исчезло несколько человек. Все они были родом  из
Верхней Венгрии. Вместо них пришли другие. Из Фелнемета  явились  тридцать
крестьян. Они принесли с собой выпрямленные косы. Один захватил даже  цеп.
Молотило было усажено острыми гвоздями. Крестьян вел  плечистый  детина  в
кожаном фартуке с молотом на плече.
   Остановившись перед Добо, он опустил молот на землю  и  снял  с  головы
шапку.
   Добо протянул ему руку.
   - Мы из Фелнемета. Вот пришли к вам. Меня зовут Гергей, я кузнец.  Коли
надо железо молотом бить - бью, а потребуется - и турок буду бить.
   Пришли в тот день и алмадярцы, и тихамерцы, и абоньцы. По большей части
крестьяне с женами. Жены несли узлы. Мужчины тащили мешки.  Иные  приехали
на возах, привели лошадей.
   В крепость въехала также мажара,  запряженная  волами.  На  мажаре  был
колокол, да такой большой, что с обеих сторон терся краями о колеса.
   Перед мажарой плелся пожилой господин, а рядом с ним  -  два  барича  в
синих суконных доломанах и красных сапогах. Одному из них, с подкрученными
усами, было лет двадцать, другому  -  не  больше  шестнадцати,  почти  еще
мальчик.
   Все трое круглолицые, смуглые, похожие друг  на  друга.  И  шеи  у  них
одинаково короткие. Но заботы избороздили лоб старика морщинами. На  поясе
висела широкая сабля в черных бархатных ножнах, а у юношей - узкие сабли в
красных бархатных ножнах. Все трое раскраснелись от жары.
   Старик был весь в черном.
   Траурная его одежда уже издали бросилась в глаза Добо, но сейчас он был
занят фелнеметцами и обратил внимание  на  незнакомца,  только  когда  тот
подошел вплотную.
   Это был эгерский староста.
   - Ба, дядя Андраш! - воскликнул Добо, протянув ему руку.
   - Я самый,  -  ответил  эгерский  староста.  -  Везу  большой  колокол.
Остальные велел закопать.
   - А эти двое молодцов?
   - Мои сыновья.
   Добо и им протянул руку, потом, обернувшись к погонщику волов, сказал:
   - Колокол надо поставить  у  Церковной  башни.  -  И,  подозвав  кивком
оруженосца, он добавил:  -  Криштоф,  скажи  господину  Мекчеи,  пусть  он
распорядится, чтобы колокол закопали, да поглубже:  как  бы  его  ядра  не
тронули.
   Взгляд его задержался на черных сапогах старосты.
   - По ком носите траур, батенька? - спросил Добо.
   Староста ответил, потупившись:
   - По своему городу.
   И когда он поднял голову, в глазах у него стояли слезы.
   Потом явился человек в суконной  одежде  пепельно-серого  цвета  и  две
женщины. Каждая вела с собой ребенка.
   Добо приветливо взглянул на пришедшего и даже окликнул его:
   - Вы, наверно, мельник?
   - Так точно. Макларский мельник, - ответил пришелец, и  от  приветливых
слов капитана глаза его блеснули радостью. - Меня зовут Янош Води. К вашим
услугам, господин капитан. Я ночевал здесь на Пестрой мельнице.
   - А эти женщины?
   - Одна - моя жена, другая - дочка. А ребятишки - мои сыновья. Не хотели
расстаться со мной. Я и подумал: уж как-нибудь, в тесноте, да не в обиде.
   - Место найдется, об этом что и говорить, да вот  только  женщин  очень
много набралось.
   Добо обернулся к Шукану.
   - Сколько женщин в крепости?
   - Пока сорок пять, - ответил Шукан.
   Добо покачал головой.
   Потом прибыли еще трое и вместе с ними священник  -  худой  человек  со
впалыми щеками. Сабли при нем не было, только посох, и висела через  плечо
сума, сшитая из лисьей шкуры.
   Добо обрадовался ему. Священники в крепости нужны, чтобы  воины  всегда
ощущали близость бога. Должен же  кто-то  и  проповеди  читать,  причащать
умирающих, ну и хоронить, конечно.
   - Добро пожаловать! - протянул ему руку Добо. -  Я  не  спрашиваю  даже
вашего имени - вы пришли по божьей воле, вас бог послал.
   - Священник есть у крепости? -  спросил  служитель  церкви.  -  Сколько
священников?
   - Только один, - ответил Добо, опечалившись.
   По косноязычию попа он понял,  что  и  этот  не  будет  читать  витязям
проповеди.


   Когда турки хлынули с юга и подковой обложили город, все оставшиеся там
жители  укрылись  в  крепости.  Большей  частью  это  были   крестьяне   и
ремесленники с женами и детьми.
   В любом городе, ожидающем вражескую осаду, находятся люди,  которые  не
верят беде и говорят: "Да неправда это, никакой турок  не  придет!  Каждый
год зря пугают народ. Погоди, мы,  быть  может,  успеем  и  состариться  и
помереть, а забот от турок узнаем меньше, чем от майских жуков".
   Таких вот людей чаще всего губит и наводнение,  уничтожает  война.  Это
потомки никогда не вымирающего племени "авось".
   Добо не возражал, чтобы люди приходили. Чем больше народу,  тем  лучше.
Правда, женщины и дети не очень-то желанные гости в крепости, но теперь уж
их не выгонишь. К тому же  солдат  много,  и  женские  руки  нужны.  Пусть
приходят!
   Женщин поставили работать в кухни и в пекарни. Дядя Шукан указал каждой
семье, где ей приютиться. В иных комнатах пришлось поместить по десять, по
двадцать человек. Но ведь это только ночное пристанище и место,  где  люди
могут сложить свои пожитки.
   Мужчин Мекчеи собрал  у  Воротной  башни  и  не  разрешил  им  войти  в
крепости, прежде чем они не принесут такую же присягу, как и солдаты.
   - Эх, - сказал один эгерский виноградарь, приняв присягу, - да ведь  мы
для того и пришли сюда, чтобы защищать крепость!
   А другой добавил:
   - Не отдадим же мы турку родной наш город!
   Мекчеи тут же роздал им оружие. Под сводами башни грудой, лежали сабли,
пики; щиты и шлемы. Это не  были,  конечно,  искусные  изделия  дамасских,
индостанских или  дербентских  мастеров,  а  обыкновенное  ржавое  оружие,
которое из века в век скапливается в крепостях. Каждый мог выбрать себе по
душе.
   Усатый сапожник с такими густыми бровями, что они тоже могли  бы  сойти
за усы, сказал горделиво:
   - Очень хорошо, господин капитан, что у вас столько  оружия,  но  я  на
всякий случай захватил свой  ножик.  -  И  он  вытащил  из-под  нагрудника
фартука сапожный нож: - Пусть только турок  полезет,  я  ему  сразу  брюхо
вспорю!
   Иные примеряли шлемы, но так как эти железные шапки были  тяжеленьки  и
больше походили на кастрюли, чем на прекрасный рыцарский головной убор, то
их клали на место.
   Да и для чего он!
   Погодите, еще узнаете для чего!
   Под вечер караульные, стоявшие  на  башне,  сообщили,  что  со  стороны
Фелнемета, взметая пыль, мчится по дороге карета, запряженная четверней.
   Гадали,  кто  это  может  быть.  В  карете   четверней   ездит   обычно
архиепископ. Другие господа пользуются каретой, только если они больны. Но
больной человек сюда не поедет.
   Капитаны сами поднялись на башню и смотрели оттуда на  летевших,  точно
драконы, лошадей.
   - Вот посмотрите,  ваши  милости,  это  архиепископ  едет!  -  радостно
воскликнул лейтенант капитула Фюгеди.
   И так как никто ему не поверил, он стал приводить примеры из истории.
   - Разве епископы не присутствовали при сражениях? Разве не были они все
в  Мохаче?  Ведь  архиепископ  не  только   церковный   сановник,   но   и
военачальник. У каждого архиепископа есть свое войско. Каждый  архиепископ
одновременно и капитан.
   - Лучше бы каждый капитан был одновременно и архиепископом!  -  ответил
Добо.
   Вероятно, он думал о том, что в таком случае мог  бы  выставить  против
турок побольше войска.
   - А может быть, это королевский скороход, только он заболел  дорогой  и
едет в карете? - высказал предположение Мекчеи.
   Лицо Добо прояснилось.
   - Король не может нас покинуть!
   В нетерпении он спустился вниз по лестнице, пересек рыночную площадь  и
направился к Старым воротам, где был въезд для экипажей.
   Подъезжала выкрашенная в желтый  цвет  карета  с  кожаным  верхом.  Она
повернула к воротам и въехала на рыночную площадь.
   Из кареты вышла высокая женщина в черной одежде.
   - Где господин комендант? - были первые ее слова.
   Увидев Добо, она подняла вуаль. Женщине было лет сорок. Судя по одежде,
она была вдова.
   - Госпожа Балог!..
   Добо с изумлением смотрел на нее. Сняв шапку, он молча поклонился.
   Это была мать оруженосца, которого Добо  поручил  Лукачу  Надю  отвезти
домой.
   - Мой сын... - произнесла женщина дрожащими губами. - Где Балаж?
   - Я отправил его домой, - ответил Добо. - Больше месяца, как отправил.
   - Знаю. Но он вернулся к вам.
   - Балаж не возвращался.
   - Он оставил мне письмо, что едет сюда.
   - Он не приехал.
   - Балаж убежал из дому. Поехал вдогонку за Лукачем Надем.
   - Надь тоже не вернулся.
   Вдова прижала руку ко лбу.
   - Сын мой, единственное мое дитя... он тоже погиб!
   - А может быть, и не погиб.
   - Я поклялась у смертного одра мужа,  что  не  пущу  сына  ни  в  какую
опасность, пока он не женится. Он ведь последний отпрыск нашего рода.
   Добо вздернул плечами.
   - Я это знаю, ваша милость. Потому  и  отправил  его  домой.  А  теперь
поспешите ехать обратно, пока не сомкнулось кольцо турецкой рати.
   Он вызвал сотню конных солдат для сопровождения вдовы.
   Женщина, сжав руки, с мольбой смотрела на Добо.
   - Если б он вернулся...
   - Сюда он уже не вернется. К ночи город будет окружен. Пробиться к  нам
сможет только королевское войско.
   - А если Балаж вернется вместе с ними...
   - Тогда я запру мальчишку у себя в доме!
   Женщина села в карету. Впереди и позади ехало по пятидесяти  всадников.
Четверка лошадей, точно пушинку, помчала карету к  Пестрым  воротам.  Лишь
они одни из четырех ворот оставались открытыми. Только из них  можно  было
проехать либо в сторону Сарвашке, либо Тарканя.
   Четверть часа спустя караульные с башни  сообщили,  что  ближняя  часть
полукружия турецкой рати достигла Пестрых ворот.
   Из охраны, сопровождавшей госпожу Балог, галопом примчался всадник.
   - Господин лейтенант Фекете спрашивает, как ему быть: прорываться через
турецкое войско, чтобы провезти даму?
   Добо взбежал на башню и увидел тьму турецких латников  вокруг  ворот  и
выстраивающихся позади них асабов.
   - Нет!
   Он остался на башне и, приставив руку козырьком к  глазам,  смотрел  на
север.
   - Ребята, - обратился он к солдатам, стоявшим на башне, - а ну, у  кого
из вас зоркие глаза? Гляньте-ка туда, в сторону Фелнемета.
   - Едут несколько всадников, - ответил один из солдат.
   - Двадцать, - сказал другой.
   - Двадцать пять! - возразил первый.
   - Едет Лукач Надь! - крикнул Мекчеи с Церковной башни.
   Это был в самом деле Лукач Надь, лейтенант,  выехавший  на  разведку  к
туркам. Какого дьявола, где же он пропадал  столько  времени?  И  как  ему
теперь въехать в крепость?
   Всадники неслись как на крыльях ветра.
   Поздно, Лукач Надь. Турки стоят у ворот!
   А Лукач Надь еще не знал об этом. Он съехал с холма и поскакал прямо  к
Пестрым воротам. Только тогда заметил он турецкую  конницу,  резко  дернул
поводья, и маленький его отряд мигом повернул к Бактайским воротам.
   Там турок еще больше.
   - Что, брат Лукач, видит  око,  да  зуб  неймет?  -  насмешливо  сказал
Золтаи.
   - И вот ведь досада: у ворот-то не  пешие,  а  конные  турки  стоят!  -
сказал Добо, топнув ногой. - Лукачу не прорваться.
   А Лукач смотрел на крепость, почесывая за ухом.
   Витязи со стен махали ему шапками.
   - Айда, Лукач, коли не боишься!
   Вдали вдруг пестрыми пятнами замелькали  кони  -  целая  сотня  акынджи
пустилась в погоню за Лукачем Надем.
   Но и Лукач не спит, он поскакал вперед  со  своими  двадцатью  четырьмя
всадниками. Поначалу еще видны были кони, но они быстро скрылись из  глаз.
Лишь два облака пыли, взлетая над тополями, понеслись к Фелнемету.



        10

   На другой день было воскресенье, но эгерские колокола молчали.
   Крепость и город были обложены турками.
   На горах и холмах пестрели тысячи  шатров  -  красные,  белые,  а  иные
зеленые, синие или желтые. Солдатские  палатки  были  похожи  на  согнутые
пополам игральные карты. А для офицеров поставили восьмиугольные высокие и
красивые шатры. На золотых шарах бунчуков играли лучи солнца, ветер трепал
стяги с полумесяцем. На Фелнеметском лугу, на Киштайском поле  и  повсюду,
где растет трава, паслись тысячи коней. В речке купались буйволы  и  люди.
Шумело, гудело людское море. То тут, то там  вынырнет  из  него  верблюжья
голова или белая чалма верхового офицера.
   В этом многоцветном волнующем  океане  скалистым  островом  возвышалась
Эгерская крепость. У подножия ее - городок Эгер, окруженный частоколом,  а
с востока поднимался Кирайсекеский холм, напротив которого и возвели самую
высокую стену.
   Добо вместе со своими офицерами снова поднялся на плоскую кровлю вышки.
Хорошо, что король Иштван выстроил две дозорные вышки, с них теперь хорошо
видно, как турок устанавливает свои пушки.
   Позади крепости раскинулась большая  поросшая  травой  круглая  поляна,
величиной с половину будайского Вермезе [Вермезе ("Кровавое поле") - место
в Буде, где в 1795 г. казнили  руководителей  республиканской  организации
Игнаца  Мартиновича].  За  нею  рдела  листва  виноградников,  покрывавших
живописный холм. Вот на этот холм и втащили турки три стенобитные пушки.
   Они даже туры не установили для прикрытия пушек и  не  отвели  подальше
тридцать буйволов, притащивших орудия, а пустили их  пастись  под  холмом.
Теперь  возле  пушек  видны  были  только  верблюды,  нагруженные  черными
мешками.
   - Кожаные мешки, - пояснил Добо. - В них турки порох держат.
   Прямо на глазах  крепостного  гарнизона  сновали  низкорослые  топчу  в
красных тюрбанах. Пушки пока еще молча разевали на  крепость  свои  черные
пасти. Порой  топчу-баша,  присев  на  корточки,  оглядывал  пушки,  потом
наводил их налево, направо, вверх, вниз.
   Одна пушка была наведена на вышку башни, вторая на среднюю  -  северную
башню, прикрывавшую дворцы.
   - Видите, как он целится? - спросил Добо. - Не дулом, а задом пушки.
   Какой-то солдат-пушкарь просунул голову в дверь вышки.
   - Господин капитан!
   - Иди сюда! - ответил Добо.
   Парень взобрался наверх. С опаской поглядел на  турецкие  пушки,  потом
стал навытяжку.
   - Господин капитан, - сказал он, - сержант Балаж спрашивает: можно  нам
выпалить в ответ?
   - Скажи, пусть не  стреляет,  пока  я  не  прикажу.  Потом  возвращайся
обратно.
   Топчу продолжали  заряжать  три  зарбзена  [зарбзен  (тур.)  -  осадная
пушка]: железными шестами с прибойниками заталкивали им в брюхо порох.
   - Так и хочется пальнуть! -  горячился  Мекчеи.  -  Не  успели  бы  они
приготовиться, как уже разлетелись бы вдребезги.
   - Пусть позабавятся, - спокойно ответил Добо.
   - Стукнуть бы их как следует!  -  запальчиво  сказал  Иов  Пакши,  брат
капитана Комаромской крепости.
   - У меня тоже руки чешутся, - пробормотал Борнемисса.
   Добо улыбнулся.
   - Поглядим, как они стреляют.
   Турки уже забивали пыж в глотку зарбзена. Шест они держали вчетвером  и
по команде толкали в пушку.
   - Вот черти басурманы! - затрещал Цецеи. -  Голубчик  капитан,  ну  для
чего эта пушка?
   - Старый друг мой, неужто и вы против меня? Завтра узнаете, почему я не
стреляю.
   Топчу вытащили из мешка куски кожи - двое  держали,  один  смазывал  их
говяжьим салом. Потом они перевернули кожу несмазанной стороной  внутрь  и
обернули ею ядро.
   - Может, они яйцами собрались пулять? - съязвил Золтаи.
   Вернулся пушкарь.
   - Стань передо мной, - сказал ему Добо. -  Давеча  я  заметил,  что  ты
боишься. Так вот смотри: они стреляют в меня, а ты станешь передо мной.
   Парень, покраснев, встал на указанное место.
   Добо поглядел вниз и, увидев Пете, сказал ему:
   - Сын мой, Гашпар! У тебя глотка здоровенная - крикни, что турки  будут
сейчас палить. Пусть никто не пугается. А если  женщинам  страшно,  пускай
ходят по южной стороне.
   Топчу зарядили все три пушки ядрами.  Трое  пушкарей  держали  в  руках
зажженные фитили. Топчу, стоявший  позади  них,  плюнул  себе  на  ладонь,
провел ею по голове с затылка к макушке и посмотрел вверх, на крепость.
   Затравка вспыхнула, из пушек вырвались дым, пламя,  и  друг  за  другом
послышались девять выстрелов, сотрясших землю.
   Крепость содрогнулась от грохота. Затем наступила тишина.
   - Ерунда! - Добо с улыбкой махнул рукой и прогнал пушкаря вниз.
   Дым от выстрелов лениво поднимался к облакам.
   Но как же так? Три пушки, а грянуло девять раз!
   А разгадка вот в чем: эгерские горы повторили звук каждого выстрела еще
по два раза.
   Вот начнется-то музыка, когда заухают  сразу  все  триста  -  четыреста
турецких орудий!
   Четверть часа спустя  на  вышку  прибежал  Пете.  За  ним  приплелся  и
подручный мясника. Он тащил сильными руками вонючее дымящееся ядро.
   - Честь имею доложить: вот оно, ядро, - сказал Пете. - Упало  в  речку.
Водоносы принесли его в бадье.
   - Скажи им, пусть не перестают таскать воду. Не  будем  пока  закрывать
там крепостные ворота.
   - А мы разве не выстрелим? - спросил и Пете.
   - Нынче ведь воскресенье, - с улыбкой ответил Добо, - разве  можно  нам
стрелять!
   Он смотрел, как турки охлаждают пушку и как вновь ее заряжают.



        11

   На следующее утро турецкие пушки придвинулись вдвое ближе к крепости  -
они стояли теперь  посреди  поляны,  и  было  там  уже  не  три,  а  шесть
стенобитных пушек.
   Вчерашняя пальба прошла впустую. Осажденные оставили ее без  ответа,  и
турки, осмелев, установили орудия на расстоянии полета стрелы.
   Добо знал, что так и будет. Потому-то он вчера  и  не  стал  отпугивать
турок и попусту волновать население крепости бесполезной трескотней.
   Он уже с рассвета был на ногах и сам готовил пушки для ответной пальбы.
Ядра он не заворачивал в кожу,  а  просто  смазывал  их.  Порох  тоже  сам
заботливо отмерял шуфлой [шуфла - совок, которым всыпают в орудия порох].
   - Ну, теперь давай пыж. Забей-ка его хорошенько прибойником.  А  сейчас
суй ядро...
   Он долго, старательно наводил орудие, выждал, когда турки  приготовятся
за своими прикрытиями, и, лишь  только  грохнул  первый  выстрел  турецкой
пушки, скомандовал:
   - Во имя бога - огонь!
   К двенадцати венгерским пушкам были одновременно  поднесены  фитили,  и
разом грянуло двенадцать выстрелов.
   Турецкие туры и лафеты валились и рвались, две пушки опрокинулись; одна
из них разлетелась на куски. Яростные вопли и беготня,  топчу,  скрывшихся
за турами, вызвали в крепости хохот.
   - Ну, отец, - весело сказал Добо старику Цецеи,  -  поняли  вы  теперь,
почему мы вчера не палили?
   Добо стоял на стене, широко расставив ноги, и обеими руками подкручивал
длинные усы.


   Добо напрасно тревожился. Население крепости не так-то испугалось,  как
он предполагал. С тех пор как изобрели порох,  Эгер  больше  всех  городов
мира  отличался  пристрастием  к  пальбе.  В  нем  и  нынче  нельзя   себе
представить, чтобы какой-нибудь пикник, бал  пожарников,  выборы,  гулянье
или любительский спектакль обходились без  салюта.  Пушки  здесь  заменяют
афиши. Иногда, правда, расклеиваются и афиши,  но  палить,  однако  ж,  не
забывают. На траве в крепости всегда валяется несколько мортир, и стреляет
из них каждый, кому заблагорассудится. Так могли ли эгерчане испугаться!
   В крепости только один  человек  упал  со  стула  при  первом  пушечном
выстреле и завопил от страха.
   Нетрудно угадать, о ком идет речь, если я даже и не назову его.
   Но солдаты задали трусу жару. Выволокли его милость из  уголочка,  куда
он забился, и втащили на башню в том виде,  в  каком  он  был:  босого,  в
желтом доломане, в шлеме и в красных штанах.
   Двое держали его за руки, двое за ноги,  один  подпирал  сзади,  и  все
хором закричали туркам:
   - Стреляйте в него!
   Пока заряжали  пушки,  цыган  еще  кое-как  крепился,  но  когда  пушка
громыхнула, он вырвался из  рук  солдат  и  невообразимыми,  двухсаженными
прыжками вмиг слетел с помоста.  Очутившись  на  земле,  он  прежде  всего
ощупал себя - все ли уцелело, и, точно борзая, понесся к Старым воротам.
   - Ой, ой, ой! - кричал он, схватившись за голову. - И  зачем  я  только
приехал сюда! Лучше б у меня ноги судорогой свело! Ой, ой, ой! Лучше б тот
поганый конь ослеп, который привез меня сюда!


   В тот день Добо разбил все турецкие пушки,  стоявшие  на  Кирайсекеском
холме.
   Топчу разбежались, вопя от злости. Два их офицера были убиты.  Третьего
унесли  на  полотнище  шатра.  На  поле  остались  только  опрокинутые   и
продырявленные туры, три дохлых  верблюда,  искалеченные  пушки,  ящики  и
рассыпавшиеся колеса лафетов.
   Этого еще мало - в полночь Гергей налетел на турок и захватил  двадцать
лошадей и одного мула.
   Но у турок было столько коней, людей и пушек, что к рассвету сплетенные
из прутьев и набитые землей туры снова  стояли  на  месте.  Правда,  пушки
поставили теперь подальше и сделали  перед  ними  земляные  насыпи.  Между
турами выстроились двенадцать новых пушек, и вокруг  них  хлопотали  новые
топчу и аги.
   Едва забрезжил рассвет, как крепость задрожала  от  страшного  грохота.
Удары были глухие - стало быть, ядра ударялись в стену.
   Добо снова выпалил из своих орудий - и опять опрокинул туры и пушки. Но
позади развороченных тур поднялись новые, и между ними встали новые пушки.
А топчу не разбегались. За спиной их  засел  отряд  джебеджи  в  блестящих
панцирях, держа наготове плети с шипами.
   - Да, теперь топчу только стрелять или гибнуть.
   - Пусть стреляют, - пожал плечами Добо. - Мы должны беречь порох.
   И он только иногда палил из пищалей, чтобы помешать их работе.
   В тот день турки еще не заняли город.  Пешие  отряды  венгров  охраняли
ворота крепости, а конные - городские ворота.
   Турки пока не вступали с ними в бой. Взять город им было не к спеху.  В
пустых домах ничем не разживешься. А время летнее, и каждый охотней спит в
шатре или под открытым небом.
   Турецкие старшие офицеры уже два дня объезжали  верхом  горы  и  холмы,
стараясь заглянуть внутрь крепости. Но туда разве только  птица  заглянет!
Смотри на вышки башен да стены, а что делается внутри - и не увидишь:  все
загорожено  тыном,  сплетенным  из  прутьев  и  обмазанным   глиной,   что
протянулся поверху стен между башнями и на площадках башен.
   Так куда же стрелять? Вот турки и палили наугад по стенам да по тыну.
   А  внутри  крепости  скрывалось  несколько  построек.  Даже   уцелевшая
половина огромного храма была шедевром строительного  искусства.  Рядом  с
ним стоял возведенный из резного камня древний монастырь (с тех самых  пор
не  доводилось  венгерским  солдатам  жить  в  такой  красивой   казарме).
Комендантский дворец, построенный итальянским зодчим,  украсил  сам  Добо,
когда женился. В окна вставил настоящие  стекла,  меж  тем  как  внизу,  в
городе, даже в архиепископском дворце окна были затянуты бычьими пузырями.
Подальше стоял дворец архиепископа, выстроенный еще в  те  времена,  когда
крепостной храм был и собором. Неподалеку находился дом второго капитана -
Мекчеи. В ту пору это строение тоже называли дворцом. Ряды домов остальных
офицеров гарнизона -  королевского  ревизора,  казначея,  архиепископского
законника - вытянулись вдоль северной стены.
   А турки все палили и палили. Пушки их рычали от зари до зари, пробивали
стены, рвали, ломали тыны. Когда же солнце зашло за Бактайскую  гору,  они
разом выстрелили из всех пушек, и повсюду послышалось благоговейное  пение
лагерных муэдзинов: "Аллах акбар!"
   Весь турецкий табор молился, припав к земле. Молились и топчу.
   Каменщики в крепости вытащили свои соколки и еще засветло приступили  к
работе, закладывая камнями проломы в стене.



        12

   Оба паши покачивали головой. Оба они состарились в сражениях и, где  бы
ни прошли, повсюду  оставляли  за  собой  развалины,  а  владения  султана
простирались все дальше и дальше.
   Вот погодите, говорили они; вступим в город - начнем и оттуда пробивать
стены.
   На четвертый день турки вломились в город. Это оказалось для них пустым
делом:  тысячи  лестниц  и  тысячи  молодых   воинов   против   частокола,
обмазанного глиной.
   Венграм, караулившим  у  городских  ворот,  приказано  было  немедленно
отступить, как только турки появятся  на  стене.  Они  и  оставили  город.
Отошли в полном порядке, с барабанным боем и вернулись в крепость.
   Тогда Арслан-бей приказал подкатить под храм Богородицы четыре  больших
стенобитных орудия  и  навел  их  на  башни,  где  стояли  безмолвствующие
венгерские пушки.
   Пушкари Арслана стреляли уже куда лучше.
   Ядра пробивали стены и тын со стороны города.  Больше  всего  досталось
Земляной  башне.  Несколько  ядер  шлепнулось  даже  в  крепость,   вызвав
некоторый переполох. Но народ очень скоро догадался,  под  какими  стенами
надо ходить, чтобы не тронули ядра.
   В тот день турки сняли кресты с обеих городских церквей и водрузили  на
их место полумесяцы, алтари выбросили, образа сожгли. И уже  в  полдень  с
колоколен раздавалась пронзительно тягучая песня муэдзинов: "Аллах  акбар!
Ашхаду анна ла иллахи илл аллах! Ашхану анна Мохамед аррасулу аллах!  Хейя
аллашалах! Хейя алал-фалах! Аллах акбар!  Ла  иллахи  илл  аллах!"  [Аллах
велик!  Нет  бога,  кроме  аллаха,  а  Мохамед  пророк  его!  Придите   на
богослужение!  Придите  славить  аллаха!  Аллах  велик!  Нет  бога,  кроме
аллаха!]
   В полдень, когда все  офицеры  обедали  вместе,  Добо  был  молчалив  и
серьезен.
   От короля вестей пока не было. Ночью  вернулся  лазутчик  от  эгерского
архиепископа. Архиепископ просил передать, что у него  нет  ни  денег,  ни
солдат, но он будет молиться за доблестных защитников крепости.
   Ни один мускул не дрогнул на лице Добо, когда он выслушал ответ, только
брови его сдвинулись тесней.
   Печалился он и за  Лукача  Надя.  Отважный  был  офицер.  Всегда  любил
подстеречь турок: налетит врасплох на большой турецкий отряд, схватится  -
и был таков! Как же ему теперь  вернуться  в  крепость,  когда  замкнулось
кольцо осады и турецкие шатры пестреют до самого Фелнемета! А может  быть,
его настигли турки?
   За обедом доложили, что Антала Надя убило ядром.
   Борнемисса вскочил.
   - Господин капитан, разрешите ударить по турку! Мне  совестно,  что  мы
покинули ворота города, ни разу даже не взмахнув саблей.
   Заговорил и Будахази, офицер с закрученными усами:
   - Господин капитан, пусть турки увидят, что мы не только  ночью,  но  и
днем смеем нападать на них!
   Пете тоже выпятил грудь.
   - Пусть нас мало, но у нас один бросится на сотню турок.
   Глаза Добо повеселели.
   - Я не возражаю. Но нет смысла из-за этого бросать обед.
   Больше о турках речи не было - Добо заговорил о  вылазке  только  после
обеда.
   - Нападите на пеших возле храма. Налетайте, пробейтесь через них и  тут
же скачите обратно. Немедленно! Рубите на всем скаку - кто сколько успеет.
Во время вылазки никто  не  командует,  никто  не  ждет  команды  старшего
офицера - иначе вам не сносить головы. Руби, коли налево-направо  и  мчись
обратно! Разрешаю для вылазки взять сто человек.
   Офицеры надели кольчуги, схватили  оружие  и  вскочили  на  коней.  Все
солдаты порывались ехать с ними, но Гергей их отстранил.
   - Поедут только те, кого я отберу.
   Асабы, лагумджи, пиады [пехотинцы] обедали на лужайке перед церковью. В
тот день на обед у них была только похлебка. Все уже съели ее  и  засунули
ложки за пояс. Принялись за хлеб с луком. Иные закусывали дынями, огурцами
и разной другой зеленью. Из крепости всю эту картину было  отлично  видно.
Турок отделяли от крепостной  стены  только  речка  и  городская  рыночная
площадь.  Возле  домов,  окруживших  площадь,   собралась   орава   весело
гоготавших янычар. Один ловкач подбрасывал в воздух кончар и вслед за  ним
дыню. Сперва ловил кончар, а на его острие подхватывал дыню.
   Другой янычар принес ему арбуз. О чем-то они поговорили друг с другом -
очевидно, побились об заклад, и первый янычар  подбросил  вверх  арбуз,  а
второй - саблю.
   Третий янычар дернул сзади ловкача. Арбуз упал на землю  и,  к  великой
радости солдат, разлетелся на куски. Все хохотали, почесывались,  уплетали
дыни и арбузы.
   Крепостные ворота были еще открыты. Крестьяне без устали таскали воду в
крепость. Еще вчера они гоняли к речке на водопой и коров и овец, а  нынче
только коней. Открытые ворота не соблазняли турок навести мост через  реку
и обрушиться на эти ворота. Получили бы несколько пуль  в  бок,  только  и
всего. Турки знали, что хотя ворота и открыты, но это  разверстая  львиная
пасть с острыми клыками. Допустим, стали бы они стрелять в  крестьян.  Что
толку? В безоружных стрелять не принято. А если бы и решиться на  это,  из
крепости тоже начали бы стрелять по турецким солдатам, когда  они  поят  в
реке верблюдов и лошадей.
   Зазевавшись, янычары не заметили,  что  венгры  перестали  вдруг  поить
коней и таскать воду из речки.
   Да и как им было  заметить!  Это  длилось  всего  какие-нибудь  две-три
минуты. Они даже внимания не обратили,  что  на  стенах  появилось  больше
народу, особенно лучников и стрелков. Но когда  поднялся  грохот,  янычары
вздрогнули. Не успели они обернуться, как из крепости  бахнули  гаубицы  и
заплевали им глаза гвоздями, пулями и  всякими  железками.  Из  крепостных
ворот вынеслись длинной цепью всадники. Борнемисса был налегке -  в  одной
тонкой  кожаной  поддевке.  Золтаи  угрожающе  потрясал   кулаками.   Пете
пришпоривал коня. У Будахази шапка была заломлена набекрень. Фюгеди мчался
вместе с самыми отчаянными солдатами. Лихой его чуб развевался.
   Вихрем перемахнули они через речку и, не дожидаясь  команды,  принялись
крошить турок.
   - Аллах! Аллах!
   Перескакивая через турок, венгры мигом очутились на  большой,  заросшей
портулаком площади, куда после полудня  падает  тень  от  архиепископского
собора.
   Сидевшие там турецкие солдаты,  озираясь  в  испуге,  кинулись  бежать,
другие остановились и выхватили сабли.
   Мчавшиеся всадники налетели на них. Пришпоренные кони  неслись,  словно
огненные драконы. Тысячи турок  бежали,  как  стадо,  вспугнутое  волками.
Венгры неслись за ними по пятам.
   - Бей проклятых дьяволов!
   Но из переулка с  шумом  выскочила  подмога:  конные  акынджи,  генюллю
[добровольцы] и янычары с ружьями и пиками.
   Какой-то янычар в белом колпаке направил пику в грудь  Гергею,  вот-вот
скинет его с коня.
   Но дважды блеснула сабля Гергея. Первый удар  -  пика  сломана,  второй
удар - турок упал навзничь.
   - Иисус! Иисус! - кричали с башен. - Иисус, помоги!
   - Аллах! Аллах! - вопили турки.
   Венгры, рассыпавшись по площади, вертелись на конях, сверкали в воздухе
сабли. И все же один янычар ранил в грудь коня Михая Хорвата.  Конь  упал.
Хорват соскочил и  зарубил  янычара,  потом  другого.  Но  тут  его  сабля
переломилась. Третьему он уже только стукнул  в  нос  кулаком  и  бросился
бежать через опустевшую площадь прямо к крепости.
   Остальные же летели вперед, давя всех на своем  пути.  Будахази  поднял
саблю, готовясь нанести страшный удар, но тут янычары, притиснутые к дому,
дали залп из ружей. Сабля выпала из рук Будахази, и четверо  янычар  разом
набросились на него с саблями и пиками. На  выручку  подскочил  венгерский
витязь в синем ментике. Янычары закололи его.
   - Кто это? - спрашивали друг  у  друга  люди,  стоявшие  на  крепостной
стене.
   - Габор Ороси, - с жалостью сказал Мекчеи.
   Но  Будахази,  обнаружив  спасительную  лазейку,   повернул   коня   и,
пригнувшись к его шее, помчался обратно.
   Повернули и остальные.
   По главной улице на помощь туркам лавиной неслась тысяча акынджи.
   - Аллах! Аллах! Язык сана! [Горе тебе!]
   Гергей объехал их вовремя. Он сделал большой крюк и помчался  на  улицу
Капитула. Там тоже кишели турки. Но среди них оказалось больше пеших,  чем
конных. Когда пешие сломя голову  кинулись  бежать,  они  только  помешали
верховым - не могли же те  давить  своих!  Однако  навстречу  венграм  уже
неслись во весь опор персы-гуребы. Они и ринулись  на  неистово  мчавшуюся
сотню, но тщетно. Венгры пробили  себе  кровавую  дорогу;  гуребы  падали,
валились, как вихрем разбросанные снопы.
   Только теперь стало видно,  как  слаба  маленькая  турецкая  лошадка  в
сравнении  с  крупным  и  сильным  венгерским  конем.  Десяток  венгерских
всадников мог раздавить сотню турецких. А если венгр сшибал  какого-нибудь
турка, тому уж не хозяйничать было в Эгерской крепости!
   Конные солдаты Гергея помчались обратно.
   Долой от ворот!
   Ликующие крики понеслись с крепостной  стены  и  смешались  с  шумом  и
топотом возвращавшегося отряда.
   Добо смотрел с тревогой, как из переулков города  все  еще  выскакивали
акынджи и джебеджи, мчась на выручку остальным.
   - Огонь! - крикнул Добо.
   Грянули ружья, зазвенели стрелы. Передовые части турок повернули назад,
и началась давка.
   Вдруг на крепостной стене раздался дикий вопль, похожий на  безобразный
крик  осла.  Все  взглянули  туда.   Оказалось,   вопит   цыган.   Яростно
подпрыгивая, он грозил туркам саблей:
   - Горе тебе, трусливый пес!
   Наши всадники, воспользовавшись смятением турок, весело мчались в  гору
и на взмыленных, окровавленных, потных конях проскочили в ворота крепости.
Обитатели ее встретили витязей восторженными криками.
   Схватка продолжалась  не  больше  пятнадцати  минут,  но  на  церковной
площади, на рынке и на улице Капитула полным-полно было убитых  и  раненых
турок и хромающих коней. Перепуганные турки в  ярости  улепетывали,  то  и
дело оборачиваясь и потрясая издали кулаками.


   Добо и на другой день не велел  еще  закрывать  ворота,  выходившие  на
речку. Пусть народ с утра до  вечера  выходит  из  крепости.  Пусть  турок
видит, что Эгер спокойно встречает осаду.
   Ворота были распахнуты. Вооруженной стражи и то нигде  не  было  видно.
Правда, под сводом ворот стояли сто двадцать  солдат,  а  у  окошка  сидел
приворотник, по одному движению которого должна была  упасть  органка,  то
есть напоминающие органные трубы железные колья, которые  защищали  ворота
башни. Подальше в воротах стояла на страже и мортира. А  мост  можно  было
поднять даже тогда, когда на нем полно народу. Конные солдаты  и  водоносы
то и дело входили и выходили. Солдаты поили коней, водоносы таскали воду в
каменное водохранилище крепости. В крепости был, конечно,  и  колодец,  но
одного колодца мало, чтобы снабдить водой две тысячи человек, уйму  коней,
волов и овец. Так что воды пришлось натаскать как можно больше.
   На другом берегу речки поили коней турецкие всадники. Подходили и пешие
турки напиться речной воды.
   Добо запрудил речку, вода в ней поднялась и  на  середине  доходила  до
пояса. Турки не трогали плотину - им  нужно  было  еще  больше  воды,  чем
венграм. Вода им требовалась каждый день, и не только скотине, но и людям.
А в городе колодца не было, только на склонах гор били два ключа.
   Эгерские крестьяне-водоносы привыкли к туркам, а нынче  в  полдень  они
еще увидели, как венгерские солдаты гнали и крушили их; поэтому, набирая и
наливая воду в бочки, водовозы не могли  удержаться,  чтобы  не  окликнуть
какого-нибудь турка:
   - Иди сюда, кум, коли не боишься!
   Турок не понимал, что ему говорят. Он видел только движение  головы.  И
сам тоже кивал: дескать, иди ты сюда!
   Улыбался и другой турок, тоже начиная  подзывать  венгров.  И  вот  уже
пять-шесть турок и столько же венгров подзывают друг друга.
   На противоположном берегу огромный курд в грязной чалме, засучив штаны,
мыл раненую ногу. Он встал и спустился в речку, придвинул широкое  лицо  с
русыми усами к венгру и крикнул:
   - Ну вот, я здесь! Чего вам?
   Но крестьяне не отскочили. Они тоже стояли  в  воде  в  подвернутых  до
самого пояса портах.  Один  из  них  внезапно  схватил  курда  за  руку  и
перетащил к своим.
   Пока ошеломленные турки пришли в себя от изумления,  четверо  крестьян,
подталкивая курда, тащили  его  между  водовозными  бочками,  а  остальные
наставили пики на прыгающих в воду басурман.
   Курд кричал, вырывался. Но его держали крепкие руки. Доломан его трещал
по всем швам, пуговицы и шнуры отлетели. Чалма упала с головы, носом пошла
кровь.
   - Хватит! - закричал он и бросился на землю.
   Но на выручку никто не пришел. Курда поволокли  за  ноги,  да  с  такой
скоростью, что он не мог встать, пока его не втащили в ворота крепости.
   Там его поставили перед Добо.
   Гордости как не бывало. Пленник стряхнул с себя пыль и, сложив руки  на
груди, низко поклонился. Ноги у него дрожали.
   Добо  привел  пленника  в  комендантский  зал.   Он   вызвал   толмачом
Борнемиссу, сам сел возле висевшего на шесте  панциря,  не  приказав  даже
надеть пленнику кандалы.
   - Как тебя зовут?
   - Джекидж, -  ответил  курд,  задыхаясь  и  моргая  налившимися  кровью
глазами.
   - Из чьих ты войск?
   - Ахмеда-паши.
   - Кто ты?
   - Пиад.
   - Стало быть, пеший?
   - Да, господин.
   - Ты участвовал в штурме Темешвара?
   Курд показал свою ногу - на голени у него алел свежий довольно  длинный
рубец.
   - Да, господин.
   - Почему пала наша крепость?
   - Так было угодно аллаху.
   - Смотри, поймаю на лжи - и сразу тебе конец!  -  сказал  Добо,  подняв
пистолет.
   Курд поклонился. По глазам было видно, что он понял.
   Добо не имел точных сведений об осаде Темешвара. Он  знал  только,  что
Темешвар был укреплен лучше Эгера, что вражеских  войск  под  стенами  его
собралось вдвое меньше, чем здесь, и крепость все-таки пала.
   При допросе в зале присутствовали и несколько офицеров,  сменившихся  с
караула: Пете, Золтаи, Хегедюш, Тамаш Бойки, оруженосец Криштоф и эгерский
староста Андраш.
   Они сидели вокруг Добо. Только Криштоф стоял позади него, облокотившись
на спинку кресла, да босой и бритый пленник остановился в четырех шагах от
Добо.
   Пленника стерегли два стража с пиками.
   - Когда вы прибыли под Темешвар?
   - На пятый день месяца реджеба (двадцать седьмого июня).
   - Сколько было у вас стенобитных орудий?
   - Милостивый паша взял с собой двенадцать зарбзенов.
   Бойки гаркнул:
   - Врет!
   - Не врет! - ответил  Добо.  -  Остальные  были  в  Верхней  Венгрии  у
Али-паши.
   И он продолжал допрос:
   - Сколько зарбзенов привез с собой Али-паша?
   - Четыре, - ответил курд.
   - Стало быть, у них всего шестнадцать стенобитных орудий. Так говорил и
мой лазутчик.
   Добо снова обернулся к курду.
   - Расскажи мне,  как  происходила  осада  той  крепости.  Не  скрою,  я
спрашиваю это в интересах нашей обороны.  Посмей  только  солгать  хоть  в
одном слове - и ты больше не жилец на этом свете! А  скажешь  правду  -  с
миром отпущу тебя после осады.
   В словах этих прозвучала железная твердость.
   - Ваша  милость,  -  с  благодарностью  ответил  обрадованный  курд,  -
блаженство моей души будет у меня на языке!  -  И  он  продолжал  говорить
связно и смело: - Милостивый паша, так же как  и  здесь,  высмотрел  самую
слабую стену, самую уязвимую часть крепости и палил по ней,  рушил  ее  до
тех пор, пока не удалось взять ее приступом...
   - Какая часть крепости оказалась там слабее всего?
   - Тайничная башня. Мы заняли ее с большими боями.  Люди  падали,  точно
колосья под серпом. Мне тоже там вонзилась в ногу  стрела.  После  падения
Тайничной башни немцы и испанцы передали, что сдадутся, если  им  позволят
мирно уйти. Паша дал слово не причинять им зла...
   Пока курд говорил, снаружи все время громыхали  пушки,  и  как  раз  за
этими словами  последовал  страшный  грохот  и  треск.  Ядро  величиной  с
человеческую голову пробило крышу  дворца  и,  упав  вместе  со  щебнем  и
известкой между Добо и курдом, завертелось на полу.
   Курд отшатнулся. А  Добо,  кинув  взгляд  на  пахнувшее  порохом  ядро,
спокойно сказал, будто ничего не случилось:
   - Продолжай!
   - Народ в крепости... - забормотал пленник, - народ в крепости... -  Но
дыхание у него занялось, и он не в силах был говорить.
   Оруженосец Криштоф вытащил из кармана вышитый платок и смахнул  с  лица
коменданта, с его шапки и одежды белую известковую пыль. Курд успел за это
время немного оправиться.
   - Продолжай, - повторил Добо.
   - Народ хотел все забрать с собой. И в этом была беда. Лошонци попросил
день на сборы. И когда на другое утро гяуры выходили из крепости,  солдаты
наши, увидев, что побежденные лишают их добычи, смотрели на них с досадой.
"Неужто для того бились мы здесь двадцать пять дней,  -  говорили  они,  -
чтобы защитники крепости забрали с собой свое добро!" И они стали  хватать
с телег что попадалось под руку.  Христиане  не  сопротивлялись.  Тогда  в
наших людях заговорила алчность. Добычей их становились прежде всего  дети
и молодые женщины. Доложу вам, господин, что даже на невольничьем рынке  в
Стамбуле не найдешь таких красавиц, какие были там.
   - Стало быть, паша не выставил стражу?
   - Выставил, да только зря.  Когда  пошли  шеренги  христианских  войск,
похитили красивого юношу, оруженосца Лошонци. Оруженосец закричал. Лошонци
пришел в ярость.  Разгневались  и  остальные  венгры,  выхватили  сабли  и
накинулись на нас. Счастье наше, что там стояли джебеджи в доспехах, а  то
бы венгры пробились...
   Добо пожал плечами.
   - Джебеджи? Ты, видно, думаешь, если кто прикрылся  куском  железа,  он
уже непобедим. Дело не в доспехах, а в том, что венгров было мало.
   В зал влетело второе ядро; оно пронеслось между  старинными  знаменами,
украшавшими стены, и пробило пол.
   Сидевшие офицеры встали, Хегедюш вышел. Остальные, увидев, что Добо  не
встает с места, остались.
   - А где же раскинул свой шатер Ахмед-паша? - спросил Добо.
   - В заповеднике возле Мелегвиза.
   - Так я и думал, - заметил Добо, бросив взгляд  на  своих  офицеров,  и
снова обернулся к курду: - Скажи, в чем главная сила ваших войск? -  И  он
пристально посмотрел ему в глаза.
   - В янычарах, в пушкарях и в  том,  что  нас  тьма-тьмущая.  Милостивый
Али-паша - искусный полководец. В одной руке он  держит  богатую  мзду,  в
другой - плеть с шипами. Кто не идет вперед по его  приказу,  того  ясаулы
хлещут сзади плетью.
   - А в чем слабость вашей рати?
   Курд в раздумье повел плечами.
   Глаза Добо вонзились в него, точно кинжалы.
   - Что ж, господин, - проговорил курд, - если бы я раскрыл всю свою душу
у твоих ног, точно распечатанное письмо, и то  я  мог  бы  сказать  только
одно: рать наша славилась силой и в ту пору, когда была  поделена  на  две
части. Ведь она сокрушила около тридцати твердынь, и никто ее  не  одолел.
Что же я могу сказать о ее слабости!
   Добо подал знак солдатам, стоявшим за спиной пленника.
   - Свяжите его и бросьте в темницу, - сказал он и поднялся с места.
   Третье пушечное ядро упало как раз на то место, где  только  что  сидел
Добо, разнесло в щепки резное кресло  превосходной  работы  и  завертелось
подальше, возле колонны.
   Добо даже не обернулся. Он взял у Криштофа свой будничный стальной шлем
и надел на голову. Затем он поднялся на  вышку  Казематной  башни  и  стал
приглядываться, какая из пушек бьет по дворцу. Вскоре увидел. Навел на нее
три свои пушки и изо всех трех выпалил разом.
   Плетеные туры  опрокинулись.  Топчу  забегали  в  растерянности.  Пушка
замолкла. Добо не тратил попусту порох!
   - Славный выстрел! - сказал Гергей, ликуя.
   Когда они спускались вниз по башенной лестнице, Гергей улыбнулся Добо и
увлек его в угол.
   - Курда, ваша милость господин капитан, заставили присягнуть, а  вот  с
толмача-то забыли взять присягу.
   - А ты что же - исказил его слова?
   - Ну да. Когда вы, господин  капитан,  спросили,  в  чем  главная  сила
турецкой рати, я кое о чем умолчал. Ведь  курд  ответил,  что  Али  своими
четырьмя пушками может разрушить  больше,  чем  Ахмет  двенадцатью.  Стало
быть, ясно, что Али будет палить до тех пор, пока не рухнут все стены.
   Добо пожал плечами.
   - Пожалуйста, пусть сделает одолжение.
   - Только об этом я и умолчал, - закончил Борнемисса. - Если вы считаете
нужным, господин капитан, сообщите об этом и остальным офицерам.
   Добо протянул ему руку.
   - Ты поступил правильно. Незачем чрезмерно тревожить народ в  крепости.
Но теперь я скажу тебе то, чего и курд не знал: в  чем  слабость  турецкой
рати. - Добо прислонился к башенной стене, скрестив руки.  -  Быть  может,
завтра заработают одновременно все тринадцать  зарбзенов.  Да  еще  начнут
палить из сотни, из двух сотен пушек. Будут ломать ворота,  валить  вышки.
Но на это потребуется время - очевидно, несколько недель. А той порой надо
кормить огромную рать. Как  ты  думаешь,  могли  турки  привезти  с  собой
столько съестных  припасов,  сколько  нужно  для  такого  войска?  Как  ты
думаешь, удастся ли им постоянно добывать  провиант?  А  разве  замерзшие,
голодные солдаты, выросшие в жарких краях, полезут на эти  стены,  если  в
октябре выпадет иней?
   Возле них ударилось ядро и вырыло воронку в земле.
   Добо глянул вверх на пушкарей и продолжал:
   - Народ отважен, пока видит, что и  мы  отважны.  Самое  главное  -  не
сдавать крепость, пока у турок есть припасы, пока не настанут морозы и  не
прибудет королевская рать.
   - А  если  у  них  найдутся  припасы,  в  октябре  не  выпадет  иней  и
королевские войска останутся под Дером?
   Произнеси Гергей эти слова так многозначительно, что за ними можно было
бы предположить и четвертый вопрос, Добо, быть может, тут же велел бы  его
заковать в кандалы. Но Гергей сказал это с открытым лицом, почти улыбаясь.
Он спросил, вероятно, не затем, чтобы Добо ответил, а, просто и  доверчиво
беседуя с ним, хотел узнать, есть  ли  у  Добо  основания  еще  на  что-то
надеяться.
   Но Добо пожал плечами и сказал:
   - А разве эгерский архиепископ не просил передать, что  будет  молиться
за нас?


   В тот же день на закате женщина, закутанная в черную  чадру,  торопливо
пересекла  рыночную  площадь.  С  ней  был  только   мальчик-сарацин   лет
пятнадцати и огромный пестрый лагерный пес.
   Достигнув речки, пес бросился в воду, а  женщина,  ломая  руки,  ходила
взад и вперед по берегу и поглядывала на крепостные ворота. На закате мост
через ров обычно поднимали  и,  заперев  изнутри,  зарешечивали  железными
брусьями толщиной с руку. Женщина,  очевидно,  дожидалась,  чтобы  подняли
мост. Тогда она перешла речку вброд, даже не приподняв платья.
   - Сын моя! - пронзительно крикнула она в ворота. - Моя сына! -  кричала
она снова по-венгерски.
   Добо доложили, что у ворот стоит мать маленького турецкого мальчика.
   - Впустите, если она захочет войти, - ответил Добо.
   В полотнище подъемного моста, служившего одновременно и воротами,  была
маленькая железная дверца. Ее приотворили.
   Но женщина испуганно попятилась.
   Собака залаяла.
   - Моя сына! - снова взмолилась женщина.
   Она подняла кверху  что-то,  видимо,  золото.  Потом  стала  пересыпать
золотые монеты из одной руки в другую. Дверца снова закрылась.
   Турчанка ходила взад и вперед у ворот.  Она  подняла  чадру  и,  утирая
белым платком слезы, катившиеся по лицу, непрерывно голосила:
   - Селим, моя сына!
   Наконец она даже постучала в железную дверцу.
   Дверца вновь отворилась, но женщина и на этот раз отшатнулась.
   Тогда на воротной башне появился Гергей. Он вел за руку мальчика.
   - Селим!.. - взвизгнула турчанка. Казалось, что с этим криком вырвалась
вся ее душа. Она протянула руки к ребенку. - Селим! Селим!
   - Анам! - заплакал и мальчик.
   Собака заскулила, затем запрыгала и залаяла.
   Гергею не разрешалось кричать из  крепости,  но  ребенку  это  не  было
заказано, и он крикнул матери:
   - Мама, ты можешь после осады выменять меня на раба-христианина!
   Женщина встала на колени и, точно желая обнять свое дитя,  протянула  к
нему руки. Когда же мальчик исчез, она долго посылала ему вслед  воздушные
поцелуи.


   В ту ночь тьма окутала и крепость, и город, и горы, и небо - весь мир.
   Добо лег поздно, но в полночь уже снова обошел все башни.  На  нем  был
длинный плащ из толстого сукна, на голове - черная бархатная шапка, в руке
- список караульных.
   В тот час старшим  караульным  офицером  был  Золтаи.  Увидев  Добо  на
Шандоровской башне, он молча отдал салют саблей.
   - Ты хочешь мне что-нибудь сказать? - спросил Добо.
   - Давеча я проверил все кругом, -  заметил  Золтаи.  -  Люди  на  своих
местах.
   - А каменщики?
   - Работают.
   - Пойдем со мной. Я доверяю тебе, но караульные должны видеть, что и  я
начеку. Возьми этот список.
   Они начали обходить башни. Золтаи читал вслух по списку имена. Пушки на
башнях были окутаны тьмой, караульные у пушек  походили  на  черные  тени.
Перед нишами стен и башнями горели костры. Возле  них  грелись,  дожидаясь
смены, караульные.
   В крепости стояла тишина. Слышалось только  осторожное  постукивание  и
пощелкивание - это каменщики штукатурили стены.
   Добо подошел к выступу башни. В бойнице  каждые  пять  минут  появлялся
привешенный к пике фонарь - он выбрасывал за стену и ров  двадцатисаженное
огненное крыло.
   Потом, когда пику убирали,  огненное  крыло  рассекало  тьму  у  другой
башни.
   Добо остановился у западных ворот. Караульный отдал честь. Добо взял  у
него пику и послал его за приворотником.
   Караульный бросился вверх  по  лестнице.  Слышно  было,  как  он  будил
приворотника:
   - Дядя Михай!
   - Ну?
   - Валите вниз, да поживей!
   - Зачем?
   - Господин капитан пришел.
   Стук (приворотник соскочил с постели).  Треск  (натянул  сапоги).  Лязг
(схватил саблю). Топот (сбежал вниз по деревянной лестнице).
   И длинноусый человек в сиксайской сермяге остановился перед Добо.  Один
ус его торчал кверху, другой - книзу.
   - Во-первых, - сказал Добо, вернув пику караульному, - если ты  солдат,
не говори младшему сержанту "дядя Михай". Не говори также:  "Валите  вниз,
да поживей!" Надо говорить так: "Господин  младший  сержант,  вас  требует
господин капитан". Таков порядок. Но во время осады еще куда ни шло.  Хуже
то, что назвал ты его правильно. Кто  спит  раздевшись,  тот  не  господин
младший сержант, а только  дядя  Михай.  Чтобы  такого  младшего  сержанта
семидесятисемифунтовым  ядром  разразило!  Да  разве  можно  в  осажденной
крепости спать в исподнем!
   От этого грозного вопроса у Михая поник торчавший кверху ус.
   Добо продолжал:
   - С нынешнего дня каждую ночь  извольте  спать  здесь,  на  земле,  под
воротами! Поняли?
   - Понял, господин капитан.
   - Во-вторых, запомните: больше с утра мы  не  будем  опускать  мост,  а
органку спустим, за исключением одного бруса. Как только начнется приступ,
вы спустите и его, не дожидаясь особого приказа. Поняли?
   - Понял.
   Не прошло и пяти  минут,  как  один  за  другим  упали  толстые  острые
железные колья, с виду напоминавшие органные трубы, и  загородили  изнутри
сводчатый  проход.  Только  один  кол  остался  на  весу.   Образовавшееся
отверстие было достаточным для того, чтобы в него мог пролезть человек.
   Добо взобрался на Церковную башню, осмотрел пушки  и  спящих,  а  также
бодрствующих пушкарей. Потом, скрестив  руки,  устремил  взгляд  в  ночную
даль.
   Небо было черно, но земля, куда ни кинь  взор,  сверкала  тысячью  алых
звезд. Это горели костры турецкого стана.
   Добо стоял неподвижно, вглядываясь в даль.
   Вдруг в ночной тишине  послышался  с  восточной  стороны  пронзительный
мужской голос. Он раздался неподалеку в кромешной тьме:
   - Гергей Борнемисса! Королевский лейтенант! Слышишь?
   Тишина, долгая тишина.
   Затем снова раздался тот же голос:
   - У тебя турецкое кольцо - у меня венгерский  мальчик.  Кольцо  мое,  а
мальчик - сын твой.
   Тишина.
   Снова крик:
   - Если хочешь получить ребенка, выйди к рыночным воротам.  Вернешь  мне
кольцо - я верну тебе сына. Ответь мне, Гергей Борнемисса!
   Добо видел, что караульные повернулись в ту сторону, откуда  раздавался
крик, но во тьме ничего нельзя было различить.
   - Молчите! - буркнул Добо, звякнув саблей.
   Никто не ответил.
   Снова послышался крик:
   - А не веришь, так поневоле поверишь, когда я брошу тебе голову  твоего
сына!
   Добо оглянулся направо, налево. Снова звякнула его сабля.
   - Не вздумайте сказать об этом господину Борнемиссе!  Кто  скажет  хоть
слово ему или кому другому, ей-богу, велю всыпать двадцать пять палок!
   - Спасибо, господин капитан, - хрипло сказал кто-то за спиной Добо.
   Это был Борнемисса.
   Он привязывал к стреле черную паклю и, намазывая ее смолой, говорил:
   - Каждую ночь кричат такую чепуху. Прошлую  ночь  кричали  Мекчеи,  что
жена передает ему привет из шатра Арслан-бея.
   Он обмакнул стрелу в кувшин с растительным маслом и продолжал:
   - Моя жена и сын в Шопроне. Они ни летом, ни зимой не выезжают оттуда.
   Снова раздался крик:
   - Слышишь, Борнемисса! Сын твой у меня. Подойди через  час  к  воротам,
увидишь его!
   Гергей вложил стрелу в лук, поднес ее к огню и мгновенно  пустил  в  ту
сторону, откуда раздавался крик.
   Огненной  кометой  пронеслась  стрела  в  темноте,   на   миг   осветив
вздымающийся на востоке холм, за которым на заре всходит солнце.
   На холме стояли два турка в кафтанах.  Один  держал  в  руке  рупор.  У
другого глаз был завязан белым платком.
   Ребенка с ними не было.


   Ночь отмечена была и другим происшествием.
   Варшани попросил впустить его. Караульные знали, что они обязаны будить
Добо при появлении любого лазутчика.
   Но будить Добо не пришлось - он все еще стоял на Церковной башне и грел
руки у огня.
   - Ну, что нового?
   - Честь имею доложить, что все зарбзены установлены. Три  поставили  во
дворе у Хецеи. Будут стрелять также из  пушек  и  гаубиц.  Зарбзены  будут
пробивать стену со стороны города в двух местах, а со стороны холмов  -  в
трех. С пятидесяти точек будут палить другие пушки.  А  во  время  дневной
молитвы выбегут хумбараджи и с копий да  пращами  начнут  тысячами  метать
гранаты. Ой, ой, ой! - покачал головой лазутчик, чуть не плача.
   - Стало быть, - спокойно сказал Добо, - будут  обстреливать  Казематную
башню, наружные укрепления, Старые ворота. А еще что скажешь?
   - Все, господин капитан!
   - Желаешь еще что-нибудь доложить?
   - Нечего больше докладывать, ваша милость... Только вот уж  очень  мало
нас, а опасность велика... Может, лучше бы...
   Но договорить Варшани не удалось - Золтаи дал ему такую пощечину, что у
Варшани из носа брызнула кровь прямо на стену.
   Добо поднял руку.
   - Не тронь.
   И когда  Варшани,  вытирая  кровь,  уныло  посмотрел  на  Золтаи,  Добо
примирительно сказал:
   - Разве ты не  знаешь,  что  каждый,  кто  посмеет  упомянуть  о  сдаче
крепости, должен быть предан смерти?
   - Я - лазутчик, - проворчал Варшани, - мне платят за то,  чтобы  я  все
говорил.
   - Довольно, - сказал Добо. - Нынче же ночью принесешь присягу. А  потом
я позабочусь о том, чтобы ты золотом утер себе нос. Пойдем!
   Они проходили мимо колодца, около которого Гергей вместе  с  цыганом  и
четырьмя крестьянами начиняли гранаты порохом.
   День и ночь пять человек изготавливали снаряды. Обучал их Гергей.
   Приходилось работать и по ночам, чтобы в случае внезапного приступа  не
началась суматоха из-за того, что мало гранат.
   Добо подозвал к себе Гергея. Все трое поднялись во дворец.
   Там Добо выдвинул ящик  письменного  стола  и,  обернувшись  к  Гергею,
сказал:
   - Напиши письмо Салкаи и расскажи, что ни от короля, ни от архиепископа
подмога не прибыла. Пусть он поторопит комитаты и города.
   Пока Гергей писал письмо, Добо в соседней комнате  приводил  к  присяге
Варшани. Дав торжественную клятву, Варшани сказал:
   - Сударь, я знаю, кому служу. Если крепость уцелеет, я  думаю,  мне  не
придется больше нацеплять этот шутовской наряд.
   - Правильно говоришь, - ответил Добо. - Тебя ждет награда.  Но  и  безо
всякого вознаграждения ты обязан служить родине.
   На столе стоял кувшин с вином. Добо поставил его перед лазутчиком.
   - Пей, Имре!
   Варшани томила жажда. Он одним духом осушил кувшин, вытер усы, и  видно
было по глазам, что ему хочется сказать какие-то слова  благодарности.  Но
Добо опередил его:
   - К туркам ты теперь не вернешься. Нынче же ночью  отправляйся  с  этим
письмом в Сарвашке. Подождешь там возвращения Миклоша  Ваша  от  короля  и
архиепископа. Если удастся,  приведешь  сюда  и  Миклоша.  А  не  удастся,
вернешься один. Скажи, в турецком стане есть пароль?
   - Какой там, сударь! Если на ком турецкая одежда да он знает  по-ихнему
несколько слов, то может спокойно  расхаживать  по  лагерю,  как  свой.  А
все-таки зачем закатили мне нынче такую оплеуху!
   В соседней комнате звякнули шпоры Гергея. Добо встал,  чтобы  послушать
письмо.



        13

   А на другой день, шестнадцатого сентября, солнце  поднялось  из-за  гор
под рев и грохот орудий.
   Земля дрожала. Пушечный дым темными клубами взвивался  к  облакам  и  в
первый же час застлал солнце и голубой свод неба.
   Башни и стены гудели и трещали. Во внутренний  двор  крепости  сыпались
пули вперемешку со снарядами. Падали  огненные  стрелы  и  огненные  шары.
Повсюду шлепались и вертелись пушечные  ядра.  Ни  люди,  ни  животные  не
чувствовали себя больше в безопасности.
   Но народ в крепости приготовился ко всем  испытаниям.  Добо  еще  ночью
трубами разбудил солдат.
   Часть их поднимала тын в тех  местах,  откуда  можно  было  ожидать  на
следующий день обстрела. Выше всего подняли  тын  против  дома  протоиерея
Хецеи. Другому отряду Добо приказал принести коровьи шкуры, собранные  еще
до осады, и шкуры недавно убитых волов. Их сложили в чаны с водой.
   Третий отряд таскал  к  наружным  укреплениям,  к  Казематной  башне  и
воротам бревна, бочки, мешки с землей, чтобы в случае пролома все было под
руками.
   Сколько было в крепости пустых ведер и кадок - все их наполнили  водой.
Из подвалов и помещений, находившихся в первом этаже, вынесли все лишнее и
поставили туда койки. Репа, тыква, капуста, соль - словом,  все,  чему  не
страшны были  ядра,  очутилось  наверху.  Их  места  заняли  работающие  и
отдыхающие люди.
   Коней и коров поставили в глубине больших подземных помещений.
   Северные и восточные стены домов завалили землей. На  рыночной  площади
всюду, куда уже падали ядра, вырыли рвы и  насыпали  перед  ними  земляные
брустверы - пусть ядра ударяются в них.
   В крепости не оставалось ничего, что могло бы загореться,  кроме  крыши
хлева, стога сена, стоявшего около  хлева,  небольшого  скирда  пшеницы  и
омета соломы, предназначенной на подстилку скоту.
   Добо приказал сорвать крышу с хлева - благо он служил хлевом  только  в
мирное время, - а стог сена велел покрыть  смоченными  коровьими  шкурами.
Шкур хватило и на то, чтобы прикрыть и солому.
   Добо приказал разложить мокрые шкуры повсюду, где мог возникнуть пожар:
на чердаках домов и на осадных  помостах.  Возле  помостов  сложили  запас
намоченных шкур, чтобы они были под рукой, если придется тушить огонь.
   Все население крепости было занято этой работой, когда  грянули  пушки.
Первое пятидесятифунтовое ядро попало в поварню и расколотило уйму посуды.
   Женщины как  раз  разжигали  очаг,  доставали  муку  и  сало,  готовясь
заняться стряпней для солдат.
   Падение огромного ядра  переполошило  стряпух.  Давя  друг  друга,  они
бросились вон из кухни; кто не мог пробиться к двери, выскакивали в окно.
   А ядро вертелось, крутилось среди разбитой посуды, деревянных  мисок  и
расколотых горшков.
   Мекчеи, увидев из конюшни, что шлепнулось ядро, побежал в поварню.
   - Что такое? - крикнул он женщинам, раскинув руки, чтобы задержать их.
   - Ядро шлепнулось!
   - Поворачивайте, поворачивайте обратно! За мной!
   И он поспешно вошел в поварню. Схватил за ушки деревянный ушат с  водой
и вылил ее на ядро.
   - Ну, - сказал он, отшвырнув ногой ядро в угол, - можете стряпать! Ядро
прилетело слева, так что работайте на левой половине кухни.  Заберите  всю
посуду с правой стороны и не ходите туда. А здесь, в  левой  половине,  не
опасно.
   - Ох, господин капитан, - заныла старуха с морщинистым лбом, - ночью  у
меня курица петухом кричала! Конец нам пришел!
   - Да это был петух! - отмахнулся Мекчеи.
   - Ах, нет, курочка была, господин капитан.
   - А если  курочка,  то  сварите  ее  мне  на  обед.  Вот  и  перестанет
кукарекать.
   Женщины еще несколько минут истово крестились, потом, когда второе ядро
залетело через крышу,  сами  залили  его  водой  и,  подкатив  к  первому,
сказали:
   - Фу, какая вонь!
   Затем взялись за прерванную работу.
   Все же от этого града ядер в крепости поднялась суматоха. Прежде  пушки
грохотали только в одном месте, и если ядра залетали  иногда  в  крепость,
народ знал, что надо опасаться тех стен, которые  солнце  освещает  только
утром или вовсе не освещает. Но  когда  отовсюду  затрещали,  загромыхали,
завыли и защелкали ядра величиной то с арбуз,  то  с  грецкий  орех,  люди
растерялись, не зная, где от них укрыться.
   Вот тогда-то и пошли в ход ржавые шлемы и доспехи. До  сих  пор  только
цыган носил шлем и нагрудник, хотя и ходил босой. Но теперь, когда повсюду
забухало и затрещало, а цирюльникам в первый же час  пришлось  зашивать  и
обрабатывать квасцами  раны  у  десяти  человек,  все  кинулись  к  грудам
снаряжения и старались надеть на себя как можно более прочные доспехи.
   Оба капитана и шесть старших лейтенантов обошли все уголки крепости.
   - Не бойтесь! - гремел голос Добо.
   И, точно эхо, вторили ему повсюду голоса лейтенантов:
   - Не бойтесь! Ядра падают всегда на одно и то же место. Не ходите  там,
куда уже упало ядро!
   Но сами они ходили повсюду.
   И правда, не прошло часа,  как  ядра  указали,  какие  здания  и  стены
наиболее опасны. Ядра сшибали штукатурку, и где кладка была из  песчаника,
в ней застряло столько мелких ядер, что вся стена почернела от них.
   А иные стены оставались белыми, нетронутыми.  Если  в  них  и  попадало
ядро, то лишь рикошетом от противоположной стены.
   Каждая такая стена  служила  надежной  защитой  -  около  нее  работали
мастеровые и отдыхали солдаты.
   Однако в крепости было немного таких стен.


   В часы этого грохочущего, убийственного  ливня  Добо  появлялся  то  на
одной, то на другой башне.
   На голове его был сверкающий стальной шлем,  на  груди  -  панцирь,  на
ногах - поножи, на руках - поручи и железные перчатки.
   В одном месте он устанавливал туры для защиты пушек, в  другом  -  сами
пушки.
   - Стрелять только наверняка! - кричал Добо. - Люди, берегите порох!
   Это было единственное, чего народ не понимал.
   - А чего жалеть-то его? - ворчали крестьяне. - Порох для того и делают,
чтобы стрелять!
   В крепости не было ни одного человека, у которого не чесались бы  руки,
- каждому хотелось выстрелить. Ведь дело ясное: турок под  носом,  и  надо
перестрелять этих подлых негодяев или по крайней мере  хоть  отпугнуть  от
крепости!
   Но Иштвана Добо не смели ослушаться. Чем  отчаяннее  становился  штурм,
тем больше капитан забирал все в свои руки.
   Турки заняли и Кирайсеке. Вокруг крепости  повсюду  виднелись  бунчуки,
шатры и снующие между ними разношерстные отряды.
   Гремела турецкая военная музыка, и звуки  дудок,  труб  и  медных  чинч
вторили незатихавшему пушечному грому.
   Где пушки не ломали  стены,  туда  хумбараджи  забрасывали  гранаты,  а
лучники-янычары - огненные стрелы.
   Ядра сыпались градом, огненные стрелы - дождем. Взрывающиеся гранаты  и
стрелы приводили народ в еще большее смятение, чем ядра.
   Но опытные лейтенанты и тут пришли на помощь.
   Когда в крепость упали первые  гранаты  и,  шипя,  запрыгали,  извергая
красное пламя, рассыпая искры, сам Добо схватил мокрую шкуру и бросился  с
нею на гранату.
   Ошеломленный народ увидел, что  капитан  остался  невредим,  а  граната
побрыкалась немного, да и затухла под мокрой шкурой.
   Следующие гранаты обезвреживали сами солдаты. Корпуса этих гранат  были
сделаны из глины и стекла.
   - Ничего, мы покажем турку гранаты почище! - воскликнул Гергей.
   И он велел притащить свои гранаты, с которыми возился уже неделю.
   Добо, опустив руку на плечо Гергея, сказал:
   - Погоди немного!


   С утра до ночи бухали пушки, смертоносный дождь не прекращался.
   Пятидесятифунтовые ядра зарбзенов пробивали в стенах бреши величиной  с
ворота. Тяжелые маленькие ядра пищалей  и  гаубиц  изуродовали  прекрасную
резьбу на фасаде церкви и проломили заднюю стену комендантского дворца.  С
севера дворцы были защищены длинной прямой стеной. Вот  по  этой  стене  и
били пуще всего.
   - Тащите туда землю, - распорядился Добо. - Снаружи и изнутри  завалите
землей задние комнаты дворцов.
   Но Мекчеи уже подвозил  туда  кружным  путем  землю  на  подводах  и  в
тележках.  Из  тур  и  бочек,  набитых  землей,   устанавливали   защитные
заграждения на опасных проходах и поворотах.
   - Давай сюда большую бочку! - крикнул лейтенант Балаж Надь.
   И точно кто-то отдернул его - он скатился  с  земляной  насыпи.  Балажа
Надя сшибло пушечным ядром.
   Лейтенанты приказали и в других частях крепости копать землю,  набивать
ею бочки, туры и выставить их в защиту от ядер. Больше всего тур  пришлось
поставить у большой башни Старых ворот.
   Когда на рассвете караульные разместились за тыном  возле  Шандоровской
башни, на них градом посыпались ядра из турецких пищалей.
   - Ложись! - крикнул Гергей.
   И сто пятьдесят солдат кинулись ничком наземь.
   Гергей прижался к стене.
   Ядра свистели над их головами и ударялись о крепостную стену.
   Тын был весь изрешечен.
   Наступила минута затишья. Турки перезаряжали пушки.
   - Встать! - крикнул Гергей.
   Пятеро остались на земле.
   - Отнесите их к церкви, - приказал Гергей. - Раненые есть?
   Из рядов молча вышли пятнадцать человек. Все они были ранены.
   - Ступайте к цирюльникам. - Гергей сжал кулак и выругался. - Ребята,  -
сказал он, - не можем же мы с утра до ночи лежать на  брюхе!  Тащите  сюда
лопаты, выкопаем рвы.
   Человек десять побежали за лопатами, и вскоре все принялись копать.  Не
прошло и часа, как солдаты вырыли ров, в котором они могли стоять, скрытые
по пояс.
   Гергей переждал,  пока  турки  снова  расстреляют  свои  заряды,  потом
выскочил из канавы и  поспешил  во  внутренний  двор  крепости.  Он  хотел
доложить Добо о том, что начал копать рвы.
   Возле  монастыря  Гергей  увидел  маленького  турчонка,  игравшего  под
водостоком. Мальчик ложкой выковыривал из стены дымящееся  пушечное  ядро.
Видимо, он удрал из кухни и занялся игрой в таком месте,  куда  непременно
падали ядра.
   - Убирайся! - прикрикнул на него Гергей.
   Испуганный малыш повернулся и, побледнев, прижался к стене, уставившись
на Гергея глазами, полными страха, потом зашарил ручками по  стене,  точно
хотел ухватиться за материнскую юбку.
   Хлопались ядра, сбивая штукатурку. Черное  чугунное  ядро  величиной  с
кулак ударилось в стену, как раз над  плечиком  ребенка,  оставив  грязный
круглый след.
   Гергей подбежал, схватил мальчика на руки и понес во дворец.


   В тот вечер солнце спускалось к Бакте, прячась за пушистые  облака.  На
мгновение бросило оно в самую высь небосвода блестящий сноп  лучей,  потом
скрылось за кроваво-красными облаками, и  казалось  -  оно  ушло  в  более
счастливые края, где люди в этот вечер спокойно склоняли голову на подушки
под мирное жужжанье осенних жуков.
   А в Эгерской крепости с закатом начиналась самая горячая работа.
   Не успел прогреметь последний выстрел топчу, как каменщики  взялись  за
свои лопатки, а крестьяне начали подносить  камни,  землю,  бревна,  воду,
песок и заделывать проломы. Повсюду звенели кирки: по приказу Добо сбивали
края каменных карнизов башен, так как ядра  сшибали  выступавшие  камни  и
осколками их ранило даже тех, кто находился в защищенном месте.
   Итак, работа шла и  ночью.  На  стенах  у  бойниц  залегли  стрелки,  в
проломах работали мастера.
   Иногда то с одной, то с другой башни стреляли  из  мортиры  светящимися
ядрами. Ядро взлетало ввысь, воспламенялось и на мгновение озаряло широкое
пространство перед крепостью.
   Эта предосторожность помогала отвратить козни турок.
   - Работайте, работайте! - то там, то здесь подгоняли офицеры.
   Один каменщик спустился по веревке за крепостную стену,  чтобы  снаружи
прихватить железными скрепками балку, всунутую в пробоину.
   Снизу раздались ружейные  выстрелы.  Работавших  осыпало  градом  пуль.
Затрещало множество ружей, выбрасывая красные вспышки.
   Огни этих выстрелов осветили две сотни янычар, залегших на земле.
   Со стен им ответили залпом.
   Но каменщик упал со стены в пропасть.
   - Работайте только внутри крепости! - послышался приказ Пете.
   Мастеровые продолжали работать, не  обращая  внимания  на  непрестанные
залпы тюфенкчи [стрелков].
   В полночь раздался голос приворотника.
   Добо, сидевший на ящике с порохом, поднял голову, насторожился.
   - Пришло послание от короля! - вскочил Пете.
   И правда, не прошло и  пяти  минут,  как  перед  Добо  уже  стояли  два
окровавленных, запыхавшихся человека. Оба  они  были  в  турецкой  одежде.
Обагренные  кровью  клинки  сабель,  висевших   у   обоих   на   запястье,
свидетельствовали  о  том,  что  в  Эгерскую  крепость  не  так-то   легко
проникнуть.
   - Ну, - сказал Добо, - что же вы молчите?
   Одним из пришедших оказался Варшани, выбравшийся  из  крепости  прошлой
ночью. Второй был Миклош Ваш, который отвозил королю письмо Ахмеда-паши.
   Варшани с трудом перевел дух.
   - Чуть не убили!
   Миклош Ваш сунул забрызганную кровью саблю в  ножны  и  сел  на  землю,
усыпанную каменной пылью. На ногах у него были желтые сапоги. Стащив  один
сапог, Миклош вынул складной нож, надрезал подметку, извлек из нее  письмо
и протянул его Добо. И только тогда был он в силах вымолвить слово:
   - Я виделся с архиепископом. Он велел  передать  вам  поклон,  господин
капитан. Письмо ваше господин архиепископ сам вручил королю. Вот ответ.
   - А третьего убили, - сказал Варшани.
   - Какого еще третьего? - рявкнул Пете.
   - Иштвана Сюрсабо, нашего солдата.  Он  тоже  оказался  за  крепостными
стенами и пошел с нами. Его закололи пикой у самых  ворот.  -  И,  глубоко
вздохнув, Варшани продолжал: - Мы не думали,  что  натолкнемся  на  турок.
Только мы подошли, я дунул в дудку - и  вдруг  возле  самых  ворот  десять
турок накинулись на нас, и началась потасовка. Еще слава  богу,  что  было
темно да ворота сразу отворили. Иштвана закололи у меня на  глазах,  и  мы
сами-то едва проскочили.
   Добо  взломал  печать,  которая  и  без  того  совсем  искрошилась  под
подошвой, и, наклонившись к фонарю, начал читать письмо.
   Лицо его становилось все мрачнее и  мрачнее,  брови  сурово  сошлись  у
переносья. Дочитав до конца, он вскинул голову и сунул бумагу в карман.
   Пете хотелось спросить, что пишет король,  но  Добо,  угрюмо  посмотрев
вокруг, обернулся к Варшани.
   - Ты передал письмо господину Салкаи?
   - Передал, сударь. Он шлет поклон. Все утро беспрерывно строчил  и  тут
же разослал гонцов во все концы.
   - Еще что скажете?
   -  Мне  больше  нечего  сказать,  -  ответил  Миклош  Ваш.  -  Господин
архиепископ принял меня очень милостиво,  и  у  его  величества  все  тоже
встретили любезно. Но у меня рана на голове, надо бы пойти к цирюльнику.
   - Пете, сын мой, - проговорил Добо, - не забудь сказать завтра  Шукану,
чтобы он занес имена наших двух гонцов в список людей, для  которых  после
осады мы попросим у короля награды.
   - Сударь, - сказал Варшани, скребя в затылке, - мне  еще  кое-что  надо
сообщить.
   Добо устремил на него взгляд.
   - Лукач Надь, - продолжал Варшани, - просит вашу  милость  поставить  к
главным воротам несколько факельщиков. Он хочет вернуться ночью...
   - Вернуться? - Добо сердито топнул ногой. - Уж я приучу его к порядку!
   Мимо них поспешно прошел мастер, неся в бадье известковый раствор.
   Добо отодвинулся в сторону и крикнул наверх каменщикам:
   - Поперек клади бревно, а не вдоль! - и снова обернулся  к  Варшани.  -
Этот Лукач, верно, думает... Ну, погоди, пусть он только попадется мне  на
глаза!..
   И Добо тяжело задышал, как разъяренный бык,  готовый  поднять  на  рога
раздразнившего его человека.
   Варшани, почесывая подбородок, умоляюще взглянул на Добо.
   - Он очень  горюет,  ваша  милость,  что  не  мог  раньше  вернуться  в
крепость. Прямо не знает, куда деваться с тоски.
   Добо ходил взад и вперед под фонарем.
   - Ерунда! И о чем он только думает? Впрочем, что бы он там ни  думал  и
что бы ни просил передать, наказания ему все равно не избегнуть. А вы  еще
сегодня ночью  пойдете  обратно.  Опять  отнесете  письмо  архиепископу  и
королю... Миклош, ты дойдешь?
   Миклош прижимал платок к голове. По левой щеке его юного лица струилась
кровь, и платок стал красным.
   - Дойду, - ответил он с готовностью. - А голову мне зашьют в Сарвашке.



        14

   Стена  разрушалась  с  каждым  днем  все  сильней  и  сильней.  Работой
каменщиков было занято очень  много  людей.  Больше  выставляли  теперь  и
караульных по ночам. Снова и снова турецкие пушки изрыгали ядра,  известка
взлетала со стены на десять саженей вверх, а ядра  застревали  в  каменной
кладке.
   - Палите, палите! - орал старик Цецеи. - Укрепляйте железом наши стены!
   Но на десятый день турки, проснувшись, увидели  незаделанные  пробоины:
за ночь венгры не успели все заложить.
   В конце второй недели турецкие пушки вдруг смолкли. Люди  с  изумлением
озирались. Что случилось? Ничего.
   -  Какой-то  крестьянин  идет,  -  сказали  у  рыночных  ворот.  -  Вот
чудеса-то!
   В самом деле, прибрел старик крестьянин в сермяге и  попросил  впустить
его. Сермяга на нем была не хевешская - стало быть, он явился из  каких-то
других краев. Все же его впустили.
   Добо принял старика на рыночной площади. Он знал, что это  турки  снова
прислали письмо.
   - Вы откуда? - гаркнул Добо.
   - Я, сударь, из Чабрага.
   - А зачем вы из Чабрага в Эгер пожаловали?
   - Да вот... турку привез муки.
   - Сколько?
   - Да шестнадцать возов.
   - А кто вас прислал?
   - Управитель господским имением.
   - Не управитель он, а подлый предатель!
   - Что ж, сударь, пришлось покориться. А то бы и у нас получилось то же,
что у соседей.
   - А кто у вас в соседях?
   - Дрегейская крепость, сударь.
   - Вы, что ж, письмо мне привезли?
   - Да... вроде как письмо...
   - От турка?
   - Да, сударь.
   - А совесть не подсказала вам, что грех носить такие письма?
   - Да откуда ж я знаю, что в этом письме написано!
   - Разве турок может написать что-нибудь доброе?
   Крестьянин молчал.
   - Читать умеете?
   - Нет.
   Добо обернулся к женщинам.
   - Принесите-ка жару из печки.
   Принесли в горшке горящие угли и высыпали их на землю.
   Добо кинул на угли письмо.
   - Возьмите этого старого изменника родины и суньте  его  морду  в  дым.
Нюхай, подлец, турецкое письмо, коли читать не умеешь!
   Потом он велел надеть на старика колодки  и  поставить  его  на  рынке:
пусть все в крепости видят, как обходятся с тем, кто принимает  письма  от
турок.
   Тут же присутствовали лейтенанты, толпился и народ.
   Все смотрели, смеясь, как старик проливает слезы от дыма и отчаяния.
   - Видишь, бибас, каково тебе, - сказал ему  цыган.  -  Зачем  заделался
турецким почтарем!
   По бумаге, тлевшей на раскаленных углях, пошли то багровые,  то  черные
полосы. На багровых полосах написанные строки выступали  черными  узорами;
когда же бумага обугливалась, буквы на мгновение вились по ней раскаленной
алой вязью.
   Гергей тоже стоял возле горящих углей.
   Когда крестьянин вошел  в  ворота,  все  орудия  смолкли.  Турки  ждали
ответа.
   - Господин капитан, - обратился к Добо Гергей, едва  они  выбрались  из
толпы, - я невольно прочел строчку из этого письма.
   Добо недовольно сказал:
   - А зачем читал? Я не читал, а все равно знаю, что в нем было написано.
   - Может, и не стоило бы говорить, - продолжал Гергей, -  да  строка  уж
больно басурманская, надо бы передать ее вашей милости.
   Добо молчал, не желая ответить ни "да", ни "нет".
   Гергей продолжал:
   - В строке этой написано было: "Иштван  Добо,  приготовил  ли  ты  себе
гроб?"
   - Гм... Приготовил. Если турки желают узнать, готов ли я к  смерти,  на
это я, так и быть, отвечу.
   Четверть часа спустя на крепостной стене появился черный гроб. Он висел
на двух железных цепях,  натянутых  на  железные  копья.  Витязи  воткнули
древки копий в трещины стены.
   Турецкие пушки снова загрохотали.



        15

   К  вечеру  Михайлова  дня  в  стенах  зияло  десятка  полтора  огромных
проломов.
   Больше всего их  было  в  наружных  укреплениях.  Огромная  брешь  была
пробита в стене юго-восточной угловой башни, сильно повреждена была  южная
стена. Там совсем разрушили и ворота. Высокую  дозорную  башню  изрешетили
ядрами и проломами посередине. Стояла она только  чудом.  Непонятно  было,
как она держится, почему не рухнет.
   В крепости уже не справлялись с заделкой пробоин.  Можно  было  сказать
заранее, что если даже все займутся этим, половину  брешей  все  равно  не
заложить.
   - Что ж, будем трудиться, друзья!
   В полночь Добо вызвал офицеров в Церковную башню и приказал  выстрелить
вверх с восточной стороны светящимися ядрами.
   - Глядите, - сказал он, -  эти  протянувшиеся  сюда  насыпи  похожи  на
кротовые кочки, когда крот роется под землей.  А  вон  те  рвы  все  полны
турками.
   В ту ночь все турки и правда спустились с гор и подошли к стенам. Когда
вспыхивали светящиеся ядра, осажденные видели поблизости множество шатров,
желто-красные стяги янычар, осадные лестницы, лежавшие  в  проходах  между
шатрами, и янычарские палатки из мешковины, в которых ночевали по  десять,
по двадцать человек. Первая линия  кольца  осады  туже  затянулась  вокруг
крепости.
   - Дети мои, - сказал Добо, - завтра турок пойдет на приступ. Пусть  все
ночуют на дворе.
   У пробоин он поставил гаубицы и стрелков. Пушки тоже навел на  проломы.
Кругом к стенам были прислонены копья, пики,  кирки,  ядра,  крестовицы  -
словом, все снаряжение крепости.
   Комендант пожал руку каждому офицеру.
   - Дети мои, каждый из  вас  знает  свои  обязанности.  Поспите  сколько
удастся. Мы должны отразить приступ!..
   И, не досказав,  он  повернулся  в  сторону  города.  Снизу  послышался
какой-то странный шум, нараставший громкий топот.
   Все смотрели туда.
   У ворот, выходивших к речке, пронзительно задудел Варшани.
   - Откройте ворота! - крикнул Добо.
   Шум внизу, в городе, все  нарастал.  Слышался  конский  топот,  трещали
ружья, бряцали сабли. На стенах раздались нетерпеливые крики:
   - Откройте ворота, Лукач едет!
   Карауливший у ворот лейтенант Янош Вайда тут же велел  зажечь  факел  и
выставить его. И что же? К крепости длинной цепью неслись всадники  Лукача
Надя, перескакивая через джебеджи, ночевавших на рыночной площади.
   - Опусти факел! - крикнул Вайда. - Опусти под ворота!
   Он сообразил, что всадникам лучше скакать в темноте.
   Мост тут же опустили, органку подняли.
   - Стрелки - встать к бойницам над воротами! Копейщики - к воротам!
   Наши витязи проскочили один  за  другим.  Прыгая  и  толкаясь,  с  воем
бросились вслед за ними турки.
   - Аллах! Язык сана! Вай сана! Аллах! Аллах!
   Под воротами началась кровавая схватка.
   Какой-то босой пиад кошкой вскарабкался по  цепи  моста.  Он  держал  в
зубах кончар. Караульный с факелом заметил  его.  Мгновение  они  смотрели
друг на друга в упор, потом караульный  швырнул  факел  горящим  концом  в
голову турка. Тот упал навзничь в темноту.
   Остальные турки, неустанно вопя: "Аллах акбар!" и  "Язык  сана!",  давя
друг друга, проталкивались в ворота.
   - Поднимай мост! - крикнул Добо.
   Голос его заглушила ружейная пальба.
   - Нельзя поднять! - крикнул вниз приворот - ник.
   Да и верно: весь мост облеплен был турками.
   Тут подоспел Гергей. Он выхватил из рук караульного факел и помчался  с
ним к мортире. В следующий миг мортира грянула, изрыгнув пламя, и  снопами
уложила кишевших на мосту турок.
   Скрипя и громыхая, мост поднимался кверху на блоке величиной с тележное
колесо, увлекая за собой и турок.
   Внутри прохода упали колья органки, а снаружи с визгом поднимался мост,
и наконец, глухо щелкнув, ворота закрылись.
   С полсотни турецких солдат застряло под  сводом  ворот.  В  ярости  они
метались и бились, но выстрелы и копья быстро покончили с ними.
   Несколько мгновений спустя под темными воротами осталась  только  груда
хрипящих и содрогающихся в агонии тел.


   Добо стоял уже на рыночной площади.
   При свете факелов двадцать два всадника соскочили с коней и, держа их в
поводу, выстроились в ряд перед комендантом. Кони  были  в  белой  и  алой
пене. Всадники без шапок. Все тяжело дышали. У иных лица были в крови.  На
плече у одного из-под разорванного доломана белела рубаха.
   Из строя выступил невысокий плечистый человек и остановился перед Добо.
   - Имею честь доложить, - сказал он, с  трудом  переводя  дыхание,  -  я
прибыл.
   - Сын мой, Лукач, -  ответил  растроганный  Добо,  -  плут  и  бродяга!
Кандалы тебе на ноги, а на шею золотую цепь! Мой славный, добрый витязь!
   И, обняв своего воина, он спросил:
   - А как же вы пробились?
   - Нам, господин  капитан,  пришлось  переждать,  пока  мы  не  перебьем
столько турок, чтобы каждому из нас достались тюрбан и плащ. Мы все  время
делали вылазки  из  Сарвашке.  Нынче  к  вечеру  не  хватало  только  двух
тюрбанов. Варшани отдал нам свою дудку.  И  если  б  на  рыночной  площади
стояли конные, мы, господин капитан,  прекрасно  проехали  бы.  Но  пешие,
заметив, что едут чужие, напали на нас.
   - Кого недостает?
   Солдаты переглянулись. Лица их были освещены факелами  только  с  одной
стороны. Почти все они были в крови. И на одежде и на конях алела кровь.
   - Габора, - тихо послышалось в ответ.
   - Бикчеи, - прозвучало еще тише.
   - Балкани...
   - Дюри Шоша...
   Взгляд Добо задержался на парнишке с длинными волосами. Он стоял с краю
шеренги, уткнувшись лицом в шею коня.
   - Балаж! - крикнул потрясенный Добо. - Это ты?
   Мальчик вышел вперед, опустился на одно колено, положил  к  ногам  Добо
окровавленную саблю и молча склонил голову.
   Это был Балаж Балог, самый юный оруженосец Добо.



        16

   В ту ночь, кроме восьмидесяти стрелков, все солдаты могли спать.  Спали
у стен и во рвах, завернувшись в плащи. Возле спящих лежали пики, к  поясу
были привязаны сабли. Наверху, у тына, рядом со спящими  стрелками  лежали
на стене заряженные ружья. Ружья завернули в тряпки и паклю,  чтобы  порох
не отсырел от росы.
   Среди спящих через каждые десять - двадцать  шагов  стояли  караульные.
Сто