ом - цветы. Библиотека священника состояла всего из тридцати книг в переплетах из телячьей кожи. Женщина убрала кухню и принялась за стряпню. Она сварила зеленый горошек без мяса и яичный суп, заправленный мукой. Два горшка на всю деревню! После обеда священник осмотрел свой сад. Он повел мальчика на пчельник, где стояла беседка, напоминавшая часовенку. Турки сорвали с нее дверцу, но, увидав в беседке только скамейку, маленький очаг, столик - вернее, доски, положенные на козлы, - да какие-то высокие бутыли, не тронули ничего. Бутыли предназначались для химических опытов. Священник глазам своим не верил, что они целы. В садовую калитку вошла женщина. Она несла в переднике мертвого годовалого ребенка. Лицо ее было красно от слез. - Яношка мой... - промолвила она и зарыдала. - Мы похороним его, - сказал священник. Герге надел шапку, поднял крест и пошел впереди. - Спрятала я его, - рассказывала женщина, плача, - спрятала с испугу в яму для пшеницы, сунула в подушки. Тогда как раз убивали Янчи по соседству. Я подумала - заплачет мой сыночек, и меня найдут. Схоронилась за курятником. Но меня нашли, погнались за мной, и я убежала. Хотела вернуться к ночи, да мы повстречали других басурман. Они обшарили все камыши. Бог его знает, кого увели, кого убили... Когда я вернулась, Яношку своего нашла уже мертвым. О боже, боже! За что ты отнял у меня сына? - Не спрашивай бога, - строго сказал священник. - Господь знает, что творит, а ты не знаешь. - Да зачем же он народился, коли пришлось ему помереть такой смертью! - Мы не ведаем, для чего родимся, и не ведаем, зачем помираем. Не говори больше о боге. Он выкопал могилку. Герге подсоблял ему, роя землю мотыгой. Мать сняла с себя фартук, завернула в него ребенка и положила в могилу. - Подождите... - говорила она, задыхаясь от рыданий, - погодите немного... Она нарвала цветов, травы и, осыпая ими свое мертвое дитя, плакала и причитала: - Ой, зачем должна я предать тебя землице? Не обнимешь ты меня больше рученьками своими... Никогда не скажешь мне: маменька родимая... Ой, увяли алые розочки на щечках твоих! Ой, не поглажу я больше белокурые твои волосики!.. - И она обернулась к священнику: - А глазки-то какие красивые были у него! Черные глазенки! И смотрел-то он на меня ласково как... Ой, душенька моя, не взглянешь ты больше на меня глазками своими!.. Священник забросал могилу землей, насыпал холмик и выровнял его лопатой. Потом сорвал на краю кладбища ветку бузины, похожую на крест, и воткнул ее в холмик в изголовье. - Ой, господи, и зачем ты отнял у меня дитя родное! - причитала мать. - Зачем только тебе он понадобился! И она упала на могильный холм. - Затем, что бог лучше доглядит за ним, чем ты, - сказал священник почти с досадой. Он стряхнул с мотыги прилипшую землю, перекинул ее через плечо и заговорил уже мягче: - Иные уходят на небо раньше и ждут тех, у кого есть еще дела на земле. Иногда ребенок уходит раньше, иногда родители. Но творец определяет так, чтоб каждого улетающего в надзвездный мир кто-нибудь да поджидал там. Пойдем! Но мать осталась у могилки. 18 На другой день они сели на коней и направились к югу, в Сигетвар. Стоял теплый безоблачный день. В разоренных селах повсюду хоронили мертвых и крыли соломой хижины. В иных селениях так же, как и в деревне отца Габора, бродили только двое-трое стариков и старух. Весь народ угнали турки. Когда доехали до сигетварских камышей, священник поднял голову и сказал: - Сам хозяин дома. Герге понял, что речь идет о Балинте Тереке. - Откуда вы знаете? - спросил он удивленно. - А ты разве не видишь флаг? - Где? На башне? - Да. - Красный с синим? - Да. Это его цвета. Стало быть, он дома. Они забрались в заросли тростника и поехали рядом. Перед ними блеснула речка Алмаш, разлившаяся в большое озеро. В зеркало воды гордо гляделась башня, выступавшая над темной крепостной стеной. На воде белели большие стаи гусей. Священник снова заговорил: - Мальчик, а не думаешь ли ты, что Добо вступил в бой с очень неравными силами? Он мог там и голову сложить. - В бою? - Да. Нет, Герге этого не думал, он считал Добо непобедимым. И напади Добо даже один на всю турецкую рать, Герге бы не удивился. - Если он погиб, - сказал священник, - я усыновлю тебя. Он погнал коня на первый деревянный мост, который вел в наружный двор крепости. Мост стоял на высоких сваях. На воде под мостом плавали стаи уток и гусей. Священник и мальчик медленно, шажком пересекли "новый город", потом въехали по маленькому деревянному мостику в "старый город". Перед церковью с двумя башенками сидели три торговки и продавали черешню. Одна из них как раз насыпала ягоды в фартук босой девчонке. Двери церкви обивали железом. Затем последовал еще один мост - длинный и широкий, из крепких балок. Вода блестела где-то глубоко под ним. - Сейчас въедем во внутренний двор крепости, - сказал священник. - Пора уж. И он старательно вытер лицо носовым платком. Ворота крепости были распахнуты. Оттуда доносился громкий топот. На просторном дворе они увидели латника, который мчался сквозь облако пыли, и второго латника, несшегося ему навстречу. Казалось, на двух живых конях сидят две металлические статуи. Одна из них новая, серебряная, а вторая - потускневшая, кое-где ржавая, точно ее только что вытащили из сырого чулана. А в остальном эти статуи отличались только шлемами: у одной шлем был гладкий и круглый, а у другой на верхушке блестела серебряная медвежья голова. Крупы коней были тоже защищены панцирями, похожими на рачью шейку. - Вон Балинт Терек, - почтительно сказал священник. - Тот, что с медвежьей головой. Всадники мчались друг на друга, держа копья наперевес, сшиблись, и оба коня взвились на дыбы. Но копья только скользнули по латам. - Булавы давайте! - гаркнул медвежьеголовый, когда кони разъехались. За опущенным забралом лица всадников не были видны. На крик выскочил из дверей оруженосец в сине-красной одежде и подал сражавшимся две одинаковые булавы с медными шишками и два железных щита. Латники снова разъехались. Конь всадника с гладким шлемом грыз удила, то и дело роняя изо рта белую пену. Сражавшиеся ринулись друг на друга посреди двора. Первым замахнулся всадник в гладком шлеме. Медвежьеголовый занес, щит над головой, и он задребезжал, точно разбитый колокол. Но рука с булавой взмахнула из-под щита и так ударила противника по голове, что на шлеме его осталась вмятина. Противник, осадив коня, бросил оружие. Медвежьеголовый снял с головы шлем и засмеялся. Это был круглолицый смуглый мужчина. Длинные, густые черные его усы, прижатые шлемом, прилипли к щекам, и теперь один ус торчал вверх до самых бровей, а другой свисал до шеи. - Это сам Балинт Терек, - почтительно повторил священник. - Если он взглянет на нас, ты, Герге, сними шапку. Но Балинт Терек не смотрел в их сторону. Он глядел на противника, с головы которого слуги стаскивали шлем. Когда шлем с величайшим трудом был снят, всадник первым делом выплюнул три зуба на землю, усыпанную гравием, потом выругался по-турецки. Из-под свода ворот вылезло человек восемь турок-невольников. Они помогли побежденному снять доспехи. Латник этот был таким же невольником, как и остальные. - Ну, кому еще охота сразиться со мной? - крикнул Балинт Терек, пустив коня вскачь. - Кто убьет меня, получит в награду свободу. Перед ним предстал мускулистый турок с жидкой бородой, одетый в красную поддевку. - Попытаемся, может, сегодня мне больше посчастливится. Турок облачился в тяжелые доспехи. Товарищи закрепили их сзади ремнями, напялили ему на голову шлем, принесли и натянули ему на ноги другие, железные, сапоги, ибо у этого турка ноги были длинные. Потом с помощью шестов подсадили его на коня и дали в руки палаш. - Дурак ты, Ахмед! - весело крикнул Балинт Терек. - Палаш к панцирю не идет. - А я уж так привык, - ответил невольник. - И если ты, господин, боишься биться палашом, я и пытаться не стану. Они говорили по-турецки. Священник переводил Герге. Балинт Терек снова надел шлем на голову и поскакал вокруг двора, размахивая легким копьем. - Вперед! - крикнул он, выскочив вдруг на середину двора. Герге задрожал. Турок пригнулся в седле и, взяв палаш в обе руки, помчался на Балинта Терека. - Аллах! Когда они съехались, турок поднялся в стременах и приготовился нанести страшный удар. Балинт Терек нацелился копьем турку в пояс, но копье соскользнуло, и Балинт выронил его. Однако щитом он отвел страшный удар турка и в тот же миг, схватив его за руку, стащил с коня. Турок боком рухнул на песок, подняв клубы пыли. - Довольно! - засмеялся Балинт Терек, быстрым движением подняв забрало. - Завтра еще сразимся, если буду дома. - И он затрясся от смеха. - Это не по чести! - заорал турок, тяжело поднимаясь на ноги. Видно было, что рука у него вывихнута. - Почему не по чести? - спросил Балинт. - Рыцарю не подобает стаскивать противника рукой. - Да ты же не рыцарь, чертов басурман! У тебя, что ль, учиться рыцарским обычаям? Вы самые обыкновенные грабители. Турок, надувшись, молчал. - Уж не считаете ли вы рыцарским турниром, когда я выхожу вот так сражаться с вами? К черту на вилы всех вас, проходимцев! - крикнул Балинт Терек и вытащил правую ногу из стремени, готовясь слезть с коня. - Господин! - вышел вперед худой седобородый турок и, плача, сказал: - Сегодня я еще раз готов схватиться с тобой. Стоявшие во дворе расхохотались. - Еще бы! Ты думаешь, что я уже устал! Ну да ладно, доставлю тебе такое удовольствие. И Балинт Терек снова надвинул шлем, который успел положить себе на колени. - Попугай, который раз ты бьешься со мной? - Семнадцатый, - плаксиво ответил турок, у которого нос действительно походил на клюв попугая. Балинт Терек снял шлем и бросил его на землю: - Вот, даю тебе поблажку! Начнем! Разница между ними была огромная: Балинт Терек - богатырь, во цвете лет, могучий и подвижной; турок - тщедушный, сутулый человек лет пятидесяти. Они сшиблись копьями. От первого же удара Балинта турок вылетел из седла и, перекувырнувшись в воздухе, свалился на песок. Все засмеялись: и слуги, и оруженосцы, и невольники. Господин Балинт кинул щит, железную перчатку и слез с коня, чтобы оруженосцы освободили его от остальных доспехов. "Попугай" поднялся с трудом. - Господин! - обратил он к Балинту Тереку окровавленное лицо и заплакал. - Отпусти меня домой. Жена и сиротка-сын два года ждут меня. - А почему же тебе дома не сиделось, басурман? - досадливо спросил Балинт Терек. Он всегда сердился, когда невольники просились на свободу. - Господин... - плакал турок, ломая руки. - Сжалься надо мной. У меня красивый черноглазый сын. Два года не видел я его. - Он на коленях подполз к Балинту Тереку и бросился ему в ноги. - Господин, сжалься! Балинт Терек утирал лицо платком. Пот струился с него градом. - И вам, мерзавцам, и вашему султану - всем бы сидеть у меня на цепи, - сказал он, с трудом переводя дыхание. - Убийцы, грабители, негодяи! Не люди вы, а бестии! И он прошел мимо. Турок схватил горсть песку и, кинув вслед Балинту Тереку, крикнул: - Да покарает тебя аллах, жестокосердый гяур! Чтоб тебе в кандалах поседеть! Чтоб ты сдох да вдову и сирот оставил! Прежде чем душа твоя попадет в ад, пусть аллах научит тебя втрое горше плакать, чем плачу я! Он выкрикивал проклятия; слезы лились у него из глаз и, стекая по израненному лицу, смешивались с кровью. От ярости у него даже пена выступила на губах. Слуги потащили его к колодцу и окатили водой из ведра. Балинт Терек привык к подобным сценам. Они вызывали в нем только гнев, и ни мольбами, ни проклятиями нельзя было заставить его развязать узы неволи и отпустить раба. Ведь в конце концов невольник всегда и везде молит о свободе, разве что один молча, а другой вслух. Балинт Терек с детства слышал эти мольбы. В его времена рабов причисляли к прочему имуществу. Иных выкупали за деньги, других обменивали на венгров, попавших в плен. Так неужто же просто так, во имя бога, отпустить невольника! Балинт Терек подставил спину и вытянул руки, чтобы ему почистили кафтан щеткой. Затем, красный от досады, подкручивая усы, он подошел к священнику. - Добро пожаловать, дорогой гость, милости просим! - сказал он, протянув руку. - Слышал, что тебя, точно рака, обварили кипятком. Ничего, новая кожа нарастет. - Ваша милость, - ответил священник, держа шапку в руке, - что меня обварили - это бы еще с полбеды. Хуже, что вырезали мою паству. И мать, бедняжку, убили. - Чтоб вас турецкие псы загрызли! - проворчал Балинт, обернувшись к туркам. - Скажите пожалуйста, один проклинает за то, что я не отпускаю его на волю, другой учит правилам рыцарства. Я выхожу на поединок с саблей, а он не хуже заплечных дел мастера - с палашом. И называет это рыцарским турниром! А когда я стаскиваю его с коня, он еще нос задирает. Чтоб вас псы и вороны заели! Терек сердито дернул кожаный пояс и в гневе стал похож на того медведя, который красовался у него в гербе на воротах крепости. Затем он бросил взгляд на мальчика и, улыбнувшись, удивленно спросил: - Это он и есть? - Слезай живей! - прикрикнул священник на Герге. - Сними шапку. Босой мальчонка с саблей на боку лег животом на спину коня и, соскользнув на землю, остановился перед Балинтом. - Этого коня ты раздобыл? - спросил господин Балинт. - Этого! - гордо ответил ребенок. Балинт Терек взял его за руку и так быстро повел к жене, что священник едва поспевал за ними. Жена Терека - маленькая, белолицая, русоволосая женщина с двойным подбородком - сидела в саду внутреннего двора крепости, возле мельничного жернова, который служил столом. Она завязывала горшки и крынки с вареньем. Вместе с ней трудился и приходский священник в опрятной сутане и с очень белыми руками. Поблизости играли два мальчугана. Одному из них было пять лет, другому - три года. - Ката, душенька, погляди-ка! - крикнул Балинт Терек. - Вот этот щеночек - оруженосец нашего Добо! Герге поцеловал руку хозяйке. Маленькая голубоглазая женщина взглянула на мальчика с улыбкой, потом нагнулась и поцеловала его в щеку. - Этот малыш? Да ведь он еще сосунок! - воскликнул приходский священник в изумлении. - Да, но только сосет турецкую кровь, - ответил хозяин крепости. - Солдатик, хочешь есть? - спросила женщина. - Хочу, - ответил Герге. - Но сперва мне хотелось бы пойти к моему господину Добо. - Нет, сынок, к нему никак нельзя, - ответил Балинт, помрачнев. - Твой господин в постели. - И он обернулся к отцу Габору. - Ты не знаешь еще? Добо ринулся с пятьюдесятью солдатами на двести турок. И один турок вонзил ему в бедро пику, да с такой силой, что пригвоздил его к луке седла. Герге следил за разговором, широко раскрыв глаза. Как обидно, что в сражении его не было рядом с Добо! Вот уж он огрел бы этого турка! - Ступай играть с баричами, - сказал приходский священник. Черноволосые ребятишки высунулись из-за материнской юбки и во все глаза смотрели на Герге. - Что вы испугались? - сказала им мать. - Это же венгерский мальчик, он любит вас. И она объяснила Герге: - Это старший - Янчи. А младший - Ферм. - Пойдемте, - приветливо сказал им Герге. - Я покажу вам мою саблю. Трое ребят очень скоро подружились. - А ты, священник, - спросил Балинт Терек, присев на скамейку, - что же ты будешь делать без прихода? Отец Габор пожал плечами. - Да уж как-нибудь проживу. В крайнем случае буду вести жизнь отшельника. Балинт Терек задумчиво покручивал усы. - Ты знаешь по-турецки? - Знаю. - И по-немецки тоже? - Два года школярил на немецкой земле. - Так вот что я тебе скажу. Собери-ка свои пожитки да переезжай в Сигетвар. Вернее, не в Сигетвар, а в Шомодьвар. Через несколько дней мы переберемся туда. Там и будешь жить. У моей жены есть священник-папист - так почему же мне не иметь священника новой веры! А через год-другой дети подрастут, и я отдам их на твое попечение, чтобы ты учил их. Приходский священник удивленно вытаращил глаза. - Ваша милость, а как же я? - И ты их будешь учить. Ты выучишь их латыни, а он - турецкому языку. Поверь, добрый мой пастырь, для спасения души турецкий язык столь же важен, как и латынь. Он взглянул на сыновей, которые вместе с Герге бегали друг за дружкой вокруг яблони. Все трое разрумянились и заливались веселым смехом. - Я отниму у Добо этого мальчика, - сказал Балинт Терек, улыбаясь. - Быть может, он пригодится мне в качестве третьего воспитателя. И как знать, он, чего доброго, окажется лучше вас обоих, вместе взятых. Король Янош умер. Сын его еще был младенцем. Венгры остались без вождя. В стране происходило то, что изображалось на гербах, где разгневанные грифы тянутся за качающейся между ними короной. Умы венгров были смущены. Никто не знал, чего страшиться больше: владычества турок-басурман или немцев-христиан. Немецкий император Фердинанд наслал на Буду своего генерала - дряхлого мямлю Роггендорфа. Турецкий султан сам стал во главе войска, чтобы водрузить стяг с полумесяцем над венгерским королевским замком. Шел 1541 год. ЧАСТЬ ВТОРАЯ. БУДЕ ХУДО, ПРОПАЛА БУДА 1 Августовской лунной ночью вверх по мечекской дороге ехали рысью два всадника. Один из них - бритый, худой, в черном плаще, очевидно священник. Второй - длинноволосый барич, едва достигший шестнадцати лет. За ними трусил на коне слуга - высокий, длинноногий парень с коротким туловищем. Он, быть может, потому и казался таким высоким, что сидел не в седле, а на двух туго набитых мешках. За спиной у него висела большая кожаная торба, или, как мы называем сейчас, сума. Из нее торчали три палки, похожие на рукоятки каких-то инструментов. Одна из них иногда поблескивала: это было длинноствольное ружье. У обочины дороги раскинула ветви дикая груша в два обхвата, наверное такая же старая, как сама мечекская дорога. Там всадники свернули в лес. Священник разглядывал дерево. - Это самое? - Да, - ответил юноша. - Когда я был маленьким, здесь жила сова. С тех пор дупло, наверно, стало больше, и в нем можно спрятаться одному, а то и двоим. Встав на седло, он уцепился за ветку и одним махом взобрался на дерево. Потыкал саблей трухлявый ствол. Спустился в дупло. - И вдвоем поместимся! - воскликнул он весело. - Даже сидеть можно. Выбравшись из дупла, он слез с дерева и соскочил на траву. Священник скинул плащ. - Что ж, тогда приступим к работе. Священник был отец Габор. А юноша - Гергей Борнемисса. С тех пор как мы расстались с ними, прошло восемь лет. Священник мало изменился, только спаленные брови отросли у него да, пожалуй, похудел немного. Бороду и усы он брил. Зато очень изменился мальчик. За эти восемь лет он вырос, возмужал. Правда, черты лица у него все еще не определились; он был не красив и не уродлив. Такими бывают обычно пятнадцатилетние подростки. Волнистые его волосы, по моде того времени, были отпущены до плеч. Слуга вынул из торбы две лопаты и кирку. Одну лопату взял священник, другую - Гергей. Они принялись копать яму на самой середине дороги. Слуга поставил оба мешка на землю и вернулся к лошадям. Снял с них уздечки, спутал ноги - пусть попасутся кони на густой росистой лесной травке. Потом и он взялся за работу. Опростал свою объемистую кожаную суму, вынув оттуда хлеб, фляги, ружья, и стал загребать в нее каменистую землю, которую выбрасывали из ямы священник и Гергей. Затем слуга высыпал землю в придорожную канаву, а к яме принес большие, увесистые камни. Не прошло и часу, как высокий парень стоял уже по пояс в вырытой яме. - Довольно, Янош, - сказал священник, - давай теперь сюда мешки. Слуга притащил оба мешка. - Не клади ружье на траву - роса! - заметил ему священник и продолжал распоряжаться: - Возьми кирку. Рой канаву от ямы вон до той груши. Здесь, на дороге, канавку делай глубиной в локоть. А когда в траве будешь копать, можно и помельче. Дерн поднимай осторожно. Мы обратно положим его, чтобы ничего не было заметно. Покуда слуга рыл канаву, господа опустили в яму оба мешка. В мешках был зашитый в кожу порох. Его затоптали, завалили большими камнями, насыпали между камнями мелкие камешки, землю, затем все утрамбовали. А слуга тем временем прорезал канавку до самого дерева, выложил ее камнями, протянул запальный шнур, прикрыл его промасленным полотном и плоскими камешками, чтобы он не намок в случае дождя. - Ну, - весело сказал слуга, - теперь-то я уж знаю, что здесь готовится! - Что же, Янош? - Здесь кто-то взлетит на небо. - А как ты думаешь, кто? - Кто? Нетрудно угадать: завтра проедет здесь турецкий султан. Кому же быть! - Не завтра, а уже сегодня, - ответил священник, взглянув на светлеющее небо. Он вытер платком мокрое от пота лицо. Когда восходящее солнце озарило дорогу, на ней уже не было и следов ни ямы, ни канавки. Священник бросил кирку. - Теперь, Янош, садись на коня и гони, сын мой, на вершину Мечека, до того места, откуда видна вся дорога. - Понял, ваше преподобие. - Мыс Гергеем приляжем от дохнуть здесь, за деревом, шагах в двадцати - тридцати. А ты на горе жди прибытия турок. Как увидишь первого всадника, сразу скачи сюда и разбуди нас. Разыскав в лесу местечко, густо поросшее травой, они расстелили плащи и тут же оба заснули. 2 К полудню галопом примчался слуга. - Идут! - крикнул он еще издали. - Страх, какая огромная рать идет! Идут, идут, как волны! Тысячи верблюдов и повозок. Несколько всадников уже проскакали вперед по дороге. Священник обернулся к школяру. - Что ж, тогда поедем обедать к твоему приемному отцу. - К господину Цецеи? - Да. Школяр удивленно взглянул на священника. Видимо, удивился и слуга. Священник улыбнулся. - Мы пришли на день раньше. Не понимаешь? Это же только квартирмейстеры. Они едут впереди и ставят лагерь, разбивают шатры, чтобы к приходу турецкой рати в Мохач ей был готов и ужин и кров. - Что ж, тогда поедем к господину Цецеи! - весело сказал Гергей. Они спешились у речки и как следует вымылись. Юноша нарвал букет полевых цветов. - Для кого это, Герге? - Для моей жены, - улыбнулся юноша. - Для жены? - А это мы так называем маленькую Эву Цецеи. Ведь она будет моей женой. Мы с ней выросли вместе, потом ее отец усыновил меня. И когда бы я ни приехал к ним, они всегда говорят: "Поцелуй Эву". - Надеюсь, ты делал это охотно? - Еще бы! Ведь личико у нее как белая гвоздика. - Но из этого еще не следует, что ты должен считать ее своей женой. - Отец Балинт сказал, что Эву предназначили мне в жены. Так Цецеи и в завещании распорядился, и за дочкой он отдаст мне деревню в приданое. - Стало быть, старый священник выдал тебе тайну. - Нет. Он только предупредил, чтобы я был достоин своего счастья. - А ты будешь счастлив с этой девушкой? Юноша улыбнулся. - Вы, учитель, как посмотрите на нее, так больше и не станете спрашивать, буду ли я счастлив с ней. Конь Гергея загарцевал и ринулся вперед. - Она такая девушка, такая... - сказал юноша, осадив коня, - ну, совсем как белая кошечка! Священник, усмехнувшись, пожал плечами. Они въехали в лесную чащу. Пришлось спешиться. Гергей пошел впереди. Он знал, что за чащобой укрывается деревушка. Только они съехали вниз, в долину, как из домиков выбежали несколько женщин. - Герге! Ну да, Герге приехал! - радостно восклицали они. Гергей махал шапкой, кланяясь налево и направо. - Добрый день, тетя Юци! Добрый день, тетя Панни! - А господ-то нет дома! - крикнула одна из женщин. Гергей понурился, осадил коня. - Что вы сказали, тетушка? - Нет их. Уехали. - Куда же? - В Буду. Гергей обомлел. - Все уехали? Глупая детская мечта! Он надеялся, что ему ответят: "Нет, барышня осталась дома". А ведь можно было знать заранее, что скажут совсем другое. - Конечно, все. И даже священник наш уехал с ними. - А когда? - После дня святого Дердя. - Но в доме-то есть кто-нибудь? - Турок. Гергей, расстроенный, обернулся к священнику. - Они уехали в Буду. Монах Дердь уже давно подарил им свой дом в Буде... Но я не понимаю, как они мне-то ничего не сказали: ведь я был здесь на масленице. - Так где же мы пообедаем? - Турок здесь. - Какой турок? - Цецеевский турок: Тулипан. Он у них здесь ведает всем... Но вот мы и у кладбища. Дозвольте мне зайти на минутку. За домом виднелось кладбище, окруженное кустами сирени. Оно занимало не больше места, чем сама усадьба. Кругом одни лишь деревянные кресты, да и то сколоченные кое-как из не очищенных от коры веток. Имени нет ни на одном. Юноша поручил коня слуге, а сам торопливо пошел на кладбище. Остановился у покосившегося деревянного креста, положил на могилу полевые цветы и преклонил колени. Священник тоже сошел с коня, опустился на колени рядом с мальчиком и, подняв глаза к небу, начал громко молиться: - Владыка живых и мертвых, воззри на нас с высот небес, упокой в селениях праведных душу доброй матери, чей тленный прах лежит здесь, пошли счастье сироте, преклонившему колени у ее могилы. Аминь! Он прижал к себе мальчика и поцеловал. Барский дом стоял почти напротив кладбища. Полная, румяная женщина уже распахнула ворота и, глядя на приезжих, приветливо улыбалась им. - Добрый день, тетушка Тулипан! - сказал ей Гергей. - А где же ваш муж? Ведь открывать ворота входило в обязанности Тулипана. - Он пьян, - ответила женщина, стыдясь и досадуя. - Правда пьян? - Он вечно пьян. Куда ни спрячь ключ от погреба, все равно найдет. Нынче положила под валек - и там нашел. - А вы бы, тетушка Тулипан, не прятали ключ. Пил бы он вволю - так столько бы не пил. - Какое там! Ведь он пьет без удержу. Пьет и пьет, а работать не хочет, проклятый! И в самом деле, на циновке под тутовым деревом сидел смуглый человек в крестьянской одежде. Около него стоял зеленый обливной кувшин с вином. Пьянчуга не допился еще до того, чтобы у него можно было отнять кувшин. Угощал он вином и сынишку - шестилетнего босоногого мальчика, такого же черноглазого, как и отец. Только у Тулипана глаза всегда словно улыбались каким-то тайным проказам. Это был тот самый турок, которого Цецеи помиловал, услышав, что он умеет играть в шахматы. Впоследствии, правда, выяснилось, что играть с Тулипаном нет смысла, но для работы по дому он пригодился. Особенно хорошо умел он стряпать, ибо отец его служил поваром у какого-то паши. Женщинам турок полюбился за то, что научил их готовить плов, береки [турецкие слоеные пирожки с мясом или с творогом] и варить шербет. Они частенько шутили и дурачились с ним. А Цецеи турок полюбился за то, что вырезал ему деревянную руку, да еще такую, у которой были и пальцы. Натяни на нее перчатку - и никто не скажет, что рука деревянная. Приладив эту руку, старик прежде всего попытался стрелять из лука. Он велел притащить с чердака огромный лук, и ему удалось деревянной рукой натянуть тетиву. Тогда он назначил турка своим слугой. Как раз в ту пору у одной молодицы погиб муж. Турок сдружился с нею, потом взял в жены, предварительно, конечно, крестившись. И стал Тулипан таким добрым венгром, будто и родился на венгерской земле. Увидев Гергея и священника, он встал и по-турецки скрестил руки на груди. Попытался даже поклониться. Но, побоявшись, что вместо поклона свалится и расквасит себе нос, он в знак почтения лишь покачнулся. - Эх, Тулипан, - укоризненно сказал Гергей, - все пьешь и пьешь? - Моя пить должен, - ответил Тулипан серьезно, и только в глазах у него блеснул лукавый огонек. - Ой, двадцать пять лет турок быть - и не пить! Такой горе надо запить! - Но если ты пьян, так кто же нам сварит обед? - Жена сварит, - сказал Тулипан и ткнул большим пальцем в сторону жены. - Она состряпает и лапшу с творогом. Уж куда лучше! - Но мы хотим плова! - И плов сготовит. Она умеет. - А где же барин? - В Буде. Письмо пришел. Туда наша господин поехала. Дом получила. Красивый барышня наш сидит в доме, как роза в садике. Школяр обернулся к священнику. - Что же станется с ними, если турки возьмут Буду? - Э-э! - вскинулся священник. - Этому не бывать! Скорей вся страна погибнет, чем Будайская крепость падет. Никакому врагу еще не удавалось ее занять. Но так как Гергей по-прежнему смотрел на него с тревогой, он добавил: - Страну охраняет народ, а Будайскую крепость - сам господь бог! Тулипан отпер двери дома. Из комнат пахнуло пряным запахом лаванды. Турок распахнул и окна. Священник вошел. Взгляд его остановился на развешанных по стенам портретах. - Это и есть Цецеи? - указал он на портрет воина в шлеме. - Да, - ответил Гергей, - только теперь уж волосы у него не черные, а седые. - А эта косоглазая женщина? - Его жена. Не знаю, была ли она косоглазой, когда с нее портрет писали, но только теперь она не косит. - Угрюмая, должно быть, женщина. - Нет. Скорее веселая. Я ее матушкой зову. Юноша, чувствовавший себя как дома, предложил священнику стул и, весь сияя, показывал ему ветхую мебель. - Поглядите, учитель: вот здесь всегда сидит Вицушка, когда шьет. Ногу ставит на эту скамеечку. Отсюда она смотрит в окно на закат, и тогда тень от ее головки падает на эту стену. Эту картину нарисовала она сама. Плакучая ива и могила, а бабочек я нарисовал. А вот на этом стуле она сидит обычно так: локотком обопрется на стол, голову склонит набок и улыбается, да так шаловливо, как еще свет не видывал. - Ладно, ладно, - ответил священник устало. - Сын мой, поторопи их с обедом. 3 Легли они поздно вечером. Священник сказал, что должен написать несколько писем, а поэтому не ляжет в одной комнате с Гергеем. Гергей тоже взял бумагу, чернильницу и примостился возле сальной свечки. Сперва он нарисовал на бумаге красивую незабудку, потом написал своей кошечке, как он был удручен, не застав никого в доме, и спросил, почему не известили его об отъезде; если же известили, то письмо, очевидно, затерялось. В те времена на венгерской земле почты не было. Переписывались друг с другом только знатные люди. Тот, кто хотел послать письмо из Буды, скажем, в Эреглак, должен был позаботиться и о доставке своей грамотки. Затем Гергея одолел сон, и он растянулся на лавке, покрытой волчьей шкурой. Не замычи на рассвете корова под окном, он, может быть, не проснулся бы до позднего утра. Гергей уже отвык от этого - ни в Шомодьваре, ни в Сигетваре, ни в других поместьях Балинта Терека коровы под окном не мычали. Гергея вместе с хозяйскими детьми будили всегда слуги, а после завтрака их уже ждал в саду священник с книжкой. Школяр сел в постели и протер глаза. Вспомнил, что нынче ему предстоит необычный урок: надо отправить в рай турецкого султана. Он встал и постучался в дверь соседней комнаты. - Учитель! Светает. Поедемте! Ответа нет. В комнате темно. Юноша откинул одну ставню, затем отворил окно, затянутое промасленным полотном. Постель священника была пуста. На столе белело несколько писем. Гергей с удивлением оглянулся. - Что такое? - пробормотал он. - Постель не тронута... Он поспешно вышел из комнаты. Во дворе тетушка Тулипан, босая и в одной нижней юбке, выгоняла из хлева свинью. - Тетушка Тулипан, где отец Габор? - Да еще в полночь ушел, как только луна поднялась. - И Янош с ним? - Нет, Янош здесь. Священник пошел один, пешком. Гергей вернулся в комнату в полном смятении. Догадываясь о замысле учителя, он бросился к столу. Одно письмо лежало незапечатанным. Обращение было написано решительным почерком, крупными буквами: "Мой милый сын Гергей!" Это ему. Юноша подошел с письмом к окну. Казалось, будто чернила еще не совсем просохли на бумаге. Гергей читал: "Почин в нашем решении твой - стало быть, твоя заслуга, если коронованный дикий зверь полетит сегодня в преисподнюю. Но замысел твой таит и опасность. Поэтому, сын мой, исполнение его предоставь мне. Ты любим и молод. Твои знания, находчивость и отвага могут принести отчизне большую пользу. Возле письма ты найдешь мешочек, а в нем турецкое кольцо. Это мое единственное сокровище. Я предназначил его тому, кого люблю больше всех. Дарю его тебе, сын мой. И библиотека моя тоже принадлежит тебе. Когда тучи уйдут с неба нашей родины, ты почитывай иногда книги. Но сейчас в руке венгра должна быть не книга, а сабля. Оружие мое передай Балинту Тереку, собрание камней - Яношу, гербарий - Фери. Пусть они выберут и из книг себе по одной на память. А также передай им, пусть они будут такими же отважными патриотами, как их отец, пусть никогда не становятся сторонниками басурман, а вместе с тобой положат все силы на восстановление национального королевства. Впрочем, им я тоже напишу. В этих трех письмах вся моя душа. Я отдал ее вам троим. Когда я уходил, ты спал, сын мой. Я поцеловал тебя. Священник Габор". Гергей, окаменев, смотрел на письмо. Смерть?.. Это слово еще непонятно пятнадцатилетнему юноше. Гергею представлялось только одно: у него на глазах турецкого султана взрывом разносит на куски, и в дыму, в пламени клочья его тела взлетают в воздух. Юноша сунул в карман мешочек с кольцом, письмо и вышел. Поспешными шагами направился через двор к Тулипанам. - Тулипан! - окликнул он турка, который лежал, развалившись под навесом. Затем продолжал по-турецки: - Сохранилась у вас турецкая одежда? - Нет, - ответил Тулипан, - жена сшила из нее себе и детям поддевки. - И чалмы нет? - Из нее жена рубашонок нашила детям. Чалма-то была из тонкого полотна. Школяр сердито шагал взад и вперед под навесом. - Что ж мне делать? Посоветуйте! Нынче здесь по дороге пройдет турецкое войско вместе с султаном. А мне хочется поглядеть на султана. - На султана? - Ну да. - Это можно. Глаза Гергея засверкали. - Правда? А как же? - Возле самой дороги стоит скала. И даже не одна, а две - друг против друга. Заберитесь на вершину, прикройте голову ветками - и увидите всю рать. - Тогда, Тулипан, одевайтесь скорей и пойдемте со мной. Жена пусть соберет нам еды в торбу. Можете взять с собой и флягу. При слове "фляга" Тулипан оживился. Быстро накинув на себя одежду, он весело крикнул в сторону амбара: - Юлишка, голубушка, иди скорей сюда, мой месяц ясный! Жена его кормила птицу. Она бросила курам последнюю горсть зерна и повернулась. - Что еще вам нужно? - Флягу, жемчужина моя! - Тулипан посмеивался, то и дело поднимая брови. - Фляжечку, смарагд мой бесценный! - А может, молнию в глотку? До сих пор хоть с обеда только напивались, а теперь уж ни свет ни заря начинаете? - Ну, ну, ягненочек мой, моя стамбульская конфетка, это не для меня, а для барича. - Барич не пьет вина. - Верно, не пью, - замотал головой Гергей, улыбаясь, - но нам сейчас надо уходить, и, может быть, мы задержимся до вечера, так мне не хочется, чтобы Тулипан томился от жажды. - Уходите? А куда же вы пойдете, барич? - Хотим, тетушка Юли, на турецкую рать поглядеть. Она пройдет сегодня по мечекской дороге. Жена Тулипана была ошеломлена. - На турецкую рать?.. Барич, дорогой, да не ходите вы туда! - Нет, пойдем. Я должен ее увидеть. - Ой, дорогой мой барич, на какую же опасность вы идете! Ишь надумали что! - Нечего тут долго рассуждать! - сказал Гергей с нетерпением. - Мы просим вина, а советы оставь при себе. Он топнул ногой, и тетушка Тулипан мигом побежала в дом. Вскоре она вернулась с надутым лицом. - Мне все одно, идите, барич, куда вздумается, я вам не указчица. А Тулипан останется дома, его я не пущу. - Нет, так дело не пойдет, - сказал Тулипан. - Вы останетесь дома, поняли? - Тулипан должен пойти со мной, - сказал Гергей. В голосе его послышалось нетерпение. - Провизию ваш слуга донесет. Для чего ж и слуга, как не служить? Янош и сам был в раздумье. Он уже перекинул через плечо мешки и поил коней. Тулипан, заметив беспокойство жены, гордо выпрямился. - Я, душенька моя, пойду. Провалиться мне на этом месте, коли не пойду! Вино ты и так даешь раз в год по обещанию, да еще и упрашивать приходится. Нехорошая ты женщина! Тетушка Тулипан даже в лице переменилась. - Ведь турки угонят вас, коли увидят! - Ну и что ж? - И вы покинете меня и своих малых детишек, красавцев этаких. О, боже милостивый! - Так ты же не даешь мне вина. А в прошлый четверг еще и побила. - Дам, муженек, вина, дам сколько захотите, только не покидайте меня, душа моя! И она расплакалась. - Ладно, но помни свое обещание. Барич - свидетель. Я только провожу его и вернусь. Но чтоб потом вино мне было! - Всегда теперь будет! - А дашь вина вволю, я и пьяным не буду никогда. Потому и напиваюсь, что думаю: вот завтра она не даст... Тетушка Тулипан понемногу успокоилась. Собрала еду. Проводила мужа до ворот со слезами на глазах и смотрела на него с такой тревогой, что Тулипан растаял от радости. Янош проводил их до лесной чащи. Там они спешились. Слуга повел коней обратно в деревню, а Тулипан с Гергеем дальше пошли пешком. Скала, на которую они взобрались, и по сей день благополучно стоит у дороги. Она раз в пять выше человеческого роста. С вершины ее виден был весь большак до той дикой груши, где спрятался отец Габор. Турок наломал с деревьев охапку густолиственных веток и устроил заграждение. Им было видно все, а снизу никто даже заподозрить не мог, что на скале прячутся люди. - Давай и тут понатыкаем веток, - предложил Гергей. - С северной стороны. - Зачем? - А если султан проедет, мы повернемся в ту сторону и будем смотреть ему вслед. Всходило солнце. Роса алмазами осыпала лес. Заиграли на своих свирелях дрозды, заворковали горлицы. Вдруг вдали, со стороны Печа, в клубах пыли появились первые всадники. Длинное облако пыли растянулось по всей дороге до самого города. Но вот в нем замелькало наконец знамя цвета красного перца. За ним еще два знамени, потом пять и еще много знамен и флагов. Позади знаменщиков скакали на арабских конях солдаты в высоких тюрбанах. Кони низкорослые, так что ноги иных всадников почти касались земли. - Гуребы, - объяснял Тулипан, - они всегда едут впереди. Это не настоящие турки. - А кто же? - Арабы, персы, египтяне - всякий сброд. Оно и заметно. Даже одежда у них была разношерстная. На голове у одного сверкал шлем с огромным медным гребнем. Нос у гуреба был отрезан. Видно, что этот вояка уже побывал в Венгрии! Второй полк - загорелые люди в синих шароварах - выступал под белыми стягами с зеленой полосой. Судя по лицам, ночью все они вдоволь наелись и напились. - Это улуфеджи, - сказал Тулипан, - наемники. Войсковая охрана. Они сопровождают и воинскую казну. Видите пузатого дядьку с разбитым лбом, на груди у него большие медные пуговицы? - Вижу. - Его зовут Турна - по-венгерски "журавль". Да только вернее было бы прозвать его свиньей. - А почему? - Я видел однажды, как он ежа съел, - сказал Тулипан и сплюнул. Затем проскакал новый полк, под желтым стягом. Оружие всадников сверкало еще ярче, чем у остальных. У коня одного аги грудь была защищена серебряной кольчугой. - Это силяхтары [название одного из корпусов турецкой армии], - сказал Тулипан, - тоже наемники. Эх, мерзавцы, висельники! Прослужил я у вас два года! - И он засмеялся. Затем под красным флагом проследовали сипахи [всадники; название одного из корпусов турецкой армии], вооруженные луками и колчанами. Офицеры их были в панцирях, на поясах у них висели широкие кривые сабли. Вслед за сипахами проскакали татары в островерхих колпаках. Жирные лица, кожаные доломаны, деревянные седла. - Тысяча... две тысячи... пять тысяч... десять тысяч... - считал Гергей. - Да будет вам считать-то! - махнул рукой Тулипан. - Их двадцать тысяч наберется. - До чего же некрасивый, скуластый народ! - Турки их тоже терпеть не могут. Они ведь конскими головами питаются. - Конскими головами? - Голов, может, на всех и не хватит, но одна непременно лежит на середине стола. - Вареная или жареная? - Будь она вареной или жареной, еще куда ни шло, а то ведь сырая. Эти псы даже новорожденных не щадят. Они вырезают у людей желчный пузырь. - Не рассказывайте такие ужасы! - А если это на самом деле так? Они, видите ли, считают, что если утомленному коню намазать десны человеческой желчью, то у него всю усталость как рукой снимет и он сразу наберется сил. Гергей, смотревший сквозь ветки, с ужасом отпрянул. - Видеть их не хочу! - сказал он. - Разве это люди? Но Тулипан продолжал смотреть. - Едет нишанджи-бей! - произнес он минут пятнадцать спустя. - Это он проставляет на грамотах с печатью вензель падишаха. Гергей глянул вниз и увидел длинноусого важного турка с щучьей физиономией. Он ехал между солдатами, кичливо восседая на низкорослой лошадке. Затем проследовал дефтердар - седой, сгорбленный араб, казначей султана. За ними, окруженный воинами, скакал всадник в длинном желтом кунтуше и высоком белом колпаке. Это был казаскер - главный военный судья. Позади них ехали чазнегиры - главные стольники - и отряд телохранителей. Все они блестели золотом. Послышались звуки турецких оркестров. Прошли различные полки. Под звуки рогов и щелканье чинч проскакали придворные охотники. У каждого грива коня выкрашена в красный цвет, на руке сидит сокол. За охотниками конюшие прогнали султанский табун горячих, гарцующих коней. Иные были даже оседланы Вели их солаки [одно из подразделений турецкой армии] и янычары. Вслед за конюшими на дороге показались всадники, державшие высокие древки с конскими хвостами. Это проезжали триста капыджи, все в одинаковых белых шапках, расшитых золотом. На родине капыджи охраняли дворец султана. Сквозь завесу пыли забелели длинные ряды янычар. Их белые колпаки с длинными, свисающими назад верхушками смешались вскоре с красными колпаками и синими суконными одеяниями офицеров. Колпаки янычар были украшены спереди ложками. - А султан еще далеко? - спросил Гергей. - Должно быть, далеко - ведь янычар десять тысяч, - рассуждал Тулипан. - За ними следуют чауши [стражи] и разная придворная знать. - Что ж, тогда отодвинемся назад и закусим. С юга их закрывал от глаз выступ скалы, а с севера им было видно, как по отлогому склону спускается в долину несметное войско. - Мы еще и выспаться успеем, - сказал Тулипан и развязал суму. Из нее, звеня, выпали цепи. - Это еще что? - удивился Гергей. Тулипан зашевелил бровями и рассмеялся. - Мои добрые друзья. Без них я никогда и шагу не делаю из деревни. И, заметив недоумение на лице Гергея, он пояснил: - Это мои кандалы. Как выхожу из села, сразу надеваю их на одну ногу. Тогда мне и турок нипочем. Вместо того чтобы схватить, он еще и освободит меня. А ночью я сам освобожусь от него. Теперь как раз время их нацепить. Вот и ключи. Суньте их себе в карман. Если с нами что-нибудь стрясется - скажем, что мы из челяди Балинта Терека. Я невольник, а вы - школяр. Балинт Терек - сторонник турок, так что строго с нами не обойдутся. А ночью я вас освобожу, и мы улизнем домой. - У вас, как я посмотрю, башка на плечах догадливая. - Еще бы! Я когда трезвый, даже жену свою перехитрю. А у нее ума палата. Только уж языкаста больно. Они вытащили из сумы свежий каравай темного хлеба, ветчину, сало и несколько стручков зеленого перца. Гергей налег на ветчину. Тулипан взял себе сало, густо посыпал его солью и паприкой. - Вот если б это турки увидели! - сказал он, кивнув головой с сторону войска. - Тогда что? - Вино турок любит, - сказал Тулипан, улыбнувшись, - но сало ненавидит так же, как венгры - крысятину. Гергей засмеялся. - А ведь если б они знали, до чего вкусное кушанье сало с паприкой! - Тулипан то и дело шевелил бровями. - Правда, Мохамед, кажется, сала никогда не пробовал. - Значит, лучше быть венгром, чем турком? - Да уж куда лучше. Это только дуракам не ясно. Он разгладил шелковистые черные усы и, отхлебнув из фляги, протянул ее Гергею. Гергей замотал головой. - Быть может, попозже выпью. - Он вынул из кармана мешочек. - Знакомо ли вам, Тулипан, это кольцо? - Нет. Но стоит оно, как погляжу, не меньше мраморных хором. А эти мелкие камешки - алмазы? - Да. - Стало быть, на них полезно смотреть. Я слышал, что алмаз очищает глаза. - А вот это вы можете прочесть? - Конечно. Я был янычаром, но только меня выгнали, потому что однажды в Нише я сала наелся. В янычарской школе нас учили читать, да все только Коран. И он прочел: - "Ила массалах ла хакк вела куввет ил а биллах эл али эл азим". А значит это вот что: "Да свершится воля аллаха, ибо нет правды и силы, кроме высочайшего и могущественнейшего аллаха". - Он одобрительно кивнул головой: - Так и есть. Не будь на то воля господня, я тоже не стал бы венгром. Оба умолкли и задумались. Первым заговорил Тулипан: - Вот увидите султана - он славный человек. Народ его одет пестро, а сам он надевает пышные одежды только на праздник или для приема гостей. За султаном проследует целый лес флагов да бунчуков на золотых древках. Потом прошествует вся придворная знать: чухадар - иначе говоря, спальник, дюльбендар - хранитель верхней одежды султана, рикябдар - стремянный. Потом двадцать старших придворных: чамашир-баши, - хранитель белья, бербер-баши - главный брадобрей, ибрыктар-баши - держатель тазика для умывания, пешкирджи-баши - держатель полотенца, шербеджи-баши - главный виночерпий, софраджи-баши - накрыватель стола... - Да бросьте, Тулипан! - Дайте досказать! Еще есть тирмукджи-баши - он стрижет всемилостивейшие ногти султана. - Не ногти, а когти, и, видно, плохо их стрижет. А что еще за отряд там едет? - Сотня трубачей. Трубы у них висят на золотых цепях. А за трубачами двести литавристов, двести барабанщиков, сотня чинчистов и дударей... - Должно быть, султан туговат на ухо, если с утра до вечера выдерживает такой грохот. - Да, грохот адский, и стихает он только во время привала. Но туркам это нужно, особенно в бою. Нет музыки - турок в бой не пойдет. - А правда, что янычар воспитывают из христианских мальчиков? - Не всех, меньше половины. Впрочем, не знаю. Одно несомненно: что лучшими янычарами становятся похищенные мальчики. У них ни отца, ни матери, и они почитают за честь пасть в бою. - А кто же идет за музыкантами? - Так, всякое отребье: канатные плясуны, фокусники, знахари, торговцы разной мелочью, подстерегающие военную добычу. Дальше вы увидите целый отряд водоносов. Позади них плетутся пятьсот верблюдов с бурдюками на спине. Но вода в бурдюках тепловатая. - И все? - Нет! В самом хвосте тащится еще целый караван - сотня телег с ободранными цыганами, а за ними плетутся собаки. Они питаются отбросами. Но эти подоспеют сюда только завтра или послезавтра. - А дальше? Тулипан пожал плечами. - Дальше летят коршуны. - Ягнятники? - Разные летят: и орлы, и воронье. За каждым отрядом по небу летит черное полчище птиц. Порой их больше, чем людей. Полуденное солнце жарко припекало. Гергей скинул камзол. Они снова оперлись локтями о край скалы и, просунув головы между веток, смотрели на проходивших внизу янычар в белых колпаках. Тулипан многих называл по имени. - Вон тот черномазый учился вместе со мной в школе. Он в грудь ранен, и от раны осталась такая большая яма, что детский кулак влезет. А тот все потом обливается - видите, и сейчас на минуту снял тюрбан. В персидскую войну он убил не меньше сотни людей. А на нем царапины одной не найдешь, если, конечно, с тех пор не заработал. А вот этот худой мозгляк славится тем, что ловко мечет кинжалы; за двадцать пять шагов попадает в грудь противнику. Зовут его Тяпкен. Таких, впрочем, как он, немало. В янычарской школе есть заросший травой вал. Там учатся метать кинжалы. Некоторые кидают кинжал по две тысячи раз на дню. - А кто этот сарацин? - Гляди-ка, да он еще жив, старик Кешкин!.. Вот пловец так пловец! Сущий дьявол! Берет саблю в зубы и переплывает самую широкую реку. - Это и венгры переплывут. - Может быть. Да только Кешкин не устает. А деньги он достанет даже со дна морского. Как-то раз султан потешался на берегу Дуная - кидал в воду золотые монеты, и многие ныряли за ними. Но Кешкин поднял больше всех... Смотри, смотри-ка, старый Кален! Вон тот огромный детина, у которого нос рожком. Видите, какой широкий палаш у него на боку! В нем двадцать пять фунтов весу. В Белградской битве Кален хватил этим палашом одного венгра, рассек надвое ему голову и башку его коня. А ведь и венгр и конь были в панцирях. - Ну, а венгр соскочил, конечно, с коня и подставил ему свою голову? - Да что ж, сам я, понятно, не видал, но люди рассказывали, - виновато сказал Тулипан. Вдруг он отшатнулся. - Уж не сон ли это? Юмурджак... И правда, по дороге на невысоком гнедом коне с широким крупом ехал кривой янычар. Выражение лица у него было напряженное, одежда роскошнее, чем у других. На высоком белом колпаке развевалось огромное страусовое перо. - Ей-богу, он! - Гергей тоже с изумлением вытаращил глаза. - Да ведь рассказывали, будто отец Габор повесил его. - И я так слыхал. - А сам священник не говорил о нем? - Нет. - Ну, тут ничего не поймешь! - Тулипан был озадачен. Ошеломленный, смотрел он вслед янычару. Затем повернулся к Гергею, и они с изумлением переглянулись, словно прося объяснения друг у друга. Оба, однако, промолчали. Минут через пять школяр заговорил: - Тулипан, скажите по правде, вас не тянет больше к ним? Тулипан замотал головой. - Сидеть-то ведь лучше, чем ходить. - А все-таки... - Жена у меня хорошая, а детишек своих я не отдам за все сокровища Стамбула. Меньшой у нас красавец. А у старшенького ума больше, чем у главного муфтия. Вот намедни он спросил меня, почему у лошади рогов нет... - А шут ее знает! - ответил Гергей, рассмеявшись. Больше они и словом не перемолвились. Юноша становился все более серьезным, глядя, как по горной дороге катится бесконечный поток янычар. Воздух превратился в море пыли. Голова кружилась от непривычного бряцанья оружия, конского топота, грохота оркестров, которые один за другим исчезали в ущелье. Вдруг Гергей вскинул голову. - Тулипан, ведь такая уйма людей не зря идет! - Зря они никогда не ходят! - Они хотят завладеть Будой. - Может быть, - равнодушно ответил Тулипан. Школяр, побледнев, смотрел на него. - А что, если султан невзначай помрет в дороге? - Не помрет. - А если это случится все-таки? Тулипан, пожав плечами, ответил: - Он всегда возит с собой сыновей. - Стало быть, он семиглавый дракон? - Что вы сказали? - Как вы думаете, за сколько времени доберутся они до Буды? Тулипан опять пожал плечами. Гергей глядел на него с беспокойством. - А все-таки, как вы думаете? - Если дождь пойдет - сделают привал дня на два, на три, а то и на неделю. - А если дождя не будет? - Тогда из-за жары остановятся на отдых. Гергей взволнованно почесал в затылке и молвил: - Стало быть, я их опережу. - Что вы изволили сказать? - Если они идут на Буду, я должен поехать за семьей Цецеи и привезти их сюда или же остаться вместе с ними. Слова его заглушил грохот нового оркестра. Прошли последние ряды длинной колонны янычар, и под желтым стягом проследовал еще один блестящий отряд роскошно одетых воинов - тюрбаны у них были украшены страусовыми перьями. Особенно выделялся среди них могучий седой великан с багровым от жары лицом; перед ним несли два красных бунчука, и древки этих хвостатых стягов сверкали золотом. Гергей содрогнулся, будто ему бросили за ворот ледяшку. - Это султан! - Да нет, - махнул рукой Тулипан. - Это только янычар-ага. А люди в пестрых одеждах вокруг него - яя-баши. - Что это еще за яя-баши, черт бы их драл? - Янычарские офицеры. Далее следовали сверкающими шеренгами воины с позолоченными алебардами. Среди них веером на серых скакунах ехали два молодых человека. Лица их выражали безмятежный покой. - Сыновья султана, - почтительно объяснил Тулипан, - Мохамед и Селим. - Но тут же добавил: - Чтоб их джинны унесли. Сыновья султана оба были молоды и смуглы, но внешне совершенно не похожи друг на друга. Однако по всему было видно, что они под стать друг дружке. - Глядите-ка, вон едет Яхья Оглу Мохамед! - Знаменитый паша? - Да. Вслед за сыновьями султана мелкой рысцой трусил седобородый паша с величественным видом. На голове у него белел огромный тюрбан. Перед ним несли семь бунчуков. - Отец Юмурджака, - сказал Тулипан. - Не может быть! - Правда. Только что проехал и другой его сын - Арслан-бей. - А что за имя - Юмурджак? - Это прозвище. Тулипан улыбнулся, сорвал травинку и от скуки начал ее жевать. Подъехали ратники в устрашающе высоких тюрбанах и с золотыми и серебряными булавами в руках. Юношу охватил трепет. Он почувствовал, что сейчас проедет султан. - Всемогущий боже, покровитель венгров, - взмолился он, - не покинь ты нас! Перед ним все смешалось: золотое, серебряное оружие, сверкающие кунтуши. Он даже руки прижал к глазам и закрыл их на минуту, чтобы потом лучше видеть. Тулипан толкнул его в бок. - Смотрите, смотрите! - Голос его задрожал. - Вон он едет... - Который? - А тот, перед кем кружится дервиш. По дороге ехал одинокий всадник в простом сером кунтуше. Перед ним быстро кружился дервиш. На голове дервиша торчал колпак из верблюжьей шерсти вышиной в полтора локтя. Руки его были раскинуты: одна поднята к небу, другая опущена к земле. Он кружился не останавливаясь, а юбка его раздувалась колоколом. - Кружащийся дервиш, - пояснил Тулипан. - Как же ни у него, ни у коня голова не закружится? - Они привыкли. А конь дервиша и в самом деле ступал вольно и непринужденно. По обе стороны от всадника ехало еще шесть дервишей в белых юбках. Они ждали, когда наступит их черед заменить кружащегося дервиша. - Эти семь дервишей кружатся перед султаном от Константинополя и так будут кружиться до самой Буды! - крикнул Тулипан в самое ухо школяру, так как грохот труб, рожков, барабанов и медных тарелок мешал им разговаривать. Султан сидел на чистокровном арабском гнедом коне. Позади ехали два полуголых сарацина и защищали его саженными опахалами из павлиньих перьев от жгучих лучей солнца. В ущелье было душно, и султан дышал тою же пылью и так же раскраснелся от жары, как самый ободранный его солдат. Когда султан проезжал мимо скалы, можно было разглядеть, что под кунтушом у него алый атласный доломан, такого же цвета шаровары, а на голове зеленый тюрбан. Лицо у него худое, щеки впалые. Под длинным, тонким вислым носом - жидкие седые усы. Курчавая седая борода коротко подстрижена. Глаза навыкате. Только Гергей собрался разглядеть его получше, как громыхнуло: тррах! Казалось, и небо и земля сотряслись от грома. Скала дрогнула. Кони шарахнулись. Султан упал на шею своего коня... Музыка оборвалась. Поднялась невообразимая суматоха. С неба градом посыпался песок, обломки камней, клочья растерзанных людских тел, осколки оружия и капли крови. Кругом смятение и крики, обращенные к войскам, уже проходившим по долине. - Мы погибли! - воскликнул Гергей и, всплеснув руками, устремил к долине полные ужаса глаза. Там взвился к небу черный столб дыма. Воздух сразу пропитался тяжелым запахом пороха. - Что случилось? - спросил обомлевший от ужаса Тулипан. Голова Гергея поникла. - Горе! Янычар-агу приняли за султана! 4 Вслед за взрывом на мгновение наступила мертвая тишина: и люди и кони точно окаменели. Музыка, трубный вой, шум, конский топот, бряцанье оружия смолкли одновременно, словно в этот миг онемела вся вселенная. Но мгновение спустя крики и брань тысяч людей слились в неистовый ураган звуков. Турецкая рать заметалась, как встревоженный муравейник. Люди устремились туда, где взвился огненный столб. Вся земля была устлана мертвыми телами и ранеными. Поднялся переполох и в дальних шеренгах. Там люди не могли понять, что случилось - выстрелила ли пушка венгерских войск, притаившихся в засаде, или взорвалась в обозе телега с порохом. Но янычары сообразили, что на дороге подложили мину и что покушались на них. Как вспугнутый осиный рой, рассыпались они по лесу в поисках неприятеля. Но в лесу не нашли никого, кроме священника, школяра и Тулипана. Священника поддерживали под руки два янычара. Казалось, насильственно поставили на ноги труп. Глаза его были закрыты, на губах выступила кровавая пена. Оттого что он прятался в дупле трухлявого дерева, вся его одежда была словно осыпана опилками. Взрывом повалило дерево, и отца Габора выбросило из дупла. Султан велел привести к себе всех троих. Он сошел с коня. Вместо стула солдаты поставили на землю большой медный барабан. За неимением ковра один из старших офицеров покрыл его своим синим шелковым кафтаном. Но султан не сел. - Кто вы такие? - спросил он Тулипана, глядя на него в упор. И по лицу и по оковам султан признал в нем попавшего в рабство турка. - Я раб, - ответил Тулипан, стоя на коленях. - Видишь сам, отец правоверных: вот они, оковы на моих ногах. Не то я был бы уже янычаром. Зовут меня Тулипан. Я прах твоих высочайших ног. - А кто этот щенок? Гергей, сбитый с толку всем происшедшим, стоял, уставившись на султана. Он впервые видел перед собой карие глаза, размалеванное лицо и горбатый нос владыки миллионов людей, который лишь случайно не взлетел в турецкий рай. - Приемный сын Балинта Терека, - ответил Тулипан подобострастно. - Энингского [Энинг - в прошлом родовое поместье семьи Тереков] пса? - Его самого, ваше величество. Султан бросил взгляд на священника. - А это кто? Священника держали под руки два янычара. Голова его низко свесилась, струившаяся изо рта кровь залила ему грудь. Нельзя было понять, в беспамятстве он или умер. Тулипан взглянул на священника. Один из старших офицеров схватил отца Габора сзади за волосы и вздернул его голову, чтобы Тулипану было виднее. С подбородка полумертвого человека капала кровь. Грудь его часто вздымалась. - Этот проклятый мне неизвестен, - ответил Тулипан. - А школяр тоже не знает его? Гергей замотал головой. Султан кинул взгляд на юношу, потом снова обернулся к Тулипану. - Что это был за взрыв? - Ваше величество, - ответил Тулипан, - мы вот с этим школяром собирали в лесу грибы. А как услыхали музыку, поспешили сюда. Я, недостойный прах твоих ног, ждал только, чтобы ты проехал, и хотел крикнуть: "Освободите меня!" - Стало быть, ты ничего не знаешь? - Пусть не ведать мне блаженства в раю правоверных, коли я вру! - Снимите с него кандалы, - приказал султан. - И наденьте их щенку на ноги. - Потом он взглянул на священника: - А этого пса пусть лекари возьмут на свое попечение. От него надо добиться признания. Султан снова сел на коня. Сыновья присоединились к нему, и в сопровождении бостанджи [дворцовая стража] и разных начальников он поскакал к месту взрыва. Пока на Гергея надевали кандалы, он видел, как отца Габора уложили на землю и поливали ему шею и грудь водой из бурдюка. Так смывали с него кровь. Какой-то турок с серьезным лицом, одетый в пепельно-серый кафтан, приподнимал иногда ему веки и внимательно всматривался в глаза. Тем временем Гергею сковали ноги и отвели его к пленникам. Юноша был бледен и смотрел застывшими глазами, точно восковая кукла. Четверть часа спустя Тулипан оказался возле него. Он был в синей янычарской одежде, на голове у него торчал белый колпак с болтающейся кистью, на ногах были красные башмаки. Потрясая кулаками, он яростно орал на Гергея: - Вот когда ты мне в руки попался, собачий сын! Тулипан оттолкнул от Гергея янычара, сопровождавшего его, и сказал: - Это мой раб! То я был его рабом, а теперь он будет моим рабом. Аллах могуч и справедлив! Янычар кивнул головой и подпустил Тулипана к Гергею. Юноша, побледнев как полотно, уставился на Тулипана. Неужто Тулипан и правда переменился в душе? 5 Потом Гергей попал в толпу запыленных и усталых детей-невольников. С двух сторон их сопровождали янычары, сзади громыхал обоз с пушками. Одна из пушек была громадная: ее тащили пятьдесят пар волов. За пушками шел отряд топчу [пушкари в турецкой армии] в красных коротких кунтушах. Позади них вели множество навьюченных верблюдов. Солнце палило нещадно, зной мучил и невольников и войско. Белая пыль на дороге накалилась. Какой-то восьмилетний мальчик через каждые десять шагов жалобно просил: - Дайте воды!.. Воды!.. Гергей грустно сказал Тулипану: - Дайте ему воды. - Нету, - ответил Тулипан по-венгерски и таким тоном, словно они беседовали в доме Цецеи. - Фляга на скале осталась. - Слышишь, братик, нету, - сказал Гергей, обернувшись к мальчику. - Было бы у них, они бы дали. Ты уж потерпи как-нибудь до вечера. Чтобы легче было идти, Гергей то одной, то другой рукой поддерживал кандалы, но они как будто становились все тяжелее, и под вечер ему казалось, что он тащит на себе непомерный груз. Маленькие пленники к этому времени уже сидели - кто на пушках, кто на верблюдах. Их посадил туда топчу, так как дети падали от усталости. - Далеко еще до стоянки? - спросил Гергей солдата, шагавшего по правую руку от него. Услышав из уст Гергея турецкую речь, солдат выпучил глаза от удивления. - Нет. Турок был молодой круглолицый великан. Из рваной кожаной безрукавки высовывались голые руки. Что за руки! Другой охотно согласился бы иметь такие ляжки. За грязный красный платок, которым он был подпоясан, были засунуты два кончара. Рукоятка одного кончара была из оленьего рога, другого - из желтой кости бычьей ноги; на ней сохранился двойной нарост, каким его вылепила природа. Но главным оружием турка была длинная пика с заржавленным острием. Ее он тащил на плече. Турок был из солдат-наемников, которые шли в поход просто за добычей. Командовали этими наемниками все кому не лень, но подчинялись они только до тех пор, пока не набьют суму. Сума у этого великана была под стать ему, но пока еще тощая. Она болталась у него за спиной. Очевидно, парень сам кое-как сшил ее из воловьей шкуры, на которой уцелело даже тавро в виде разделенного на четыре части круга величиной с ладонь. От парня отвратительно пахло потом и сыромятной кожей. - Ты турок? - спросил он Гергея. - Нет! - гордо ответил юноша. - Я не принадлежу к народу, который ходит на грабежи. Великан либо не понял оскорбительного замечания, либо не отличался особой чувствительностью. Он по-прежнему шел размеренным, крупным шагом. Гергей окинул великана удивленным взглядом с ног до головы, и больше всего поразили его огромные постолы турка. Постолы были протертые и рваные. Белая дорожная пыль попадала в них спереди и точно выстрелом выхлопывалась через дыру сзади. - Грамоте знаешь? - спросил турок минут пятнадцать спустя. - Знаю, - ответил Гергей. - И писать умеешь? - Умею. - А турком стать хочешь? - Нет... Турок покачал головой. - Жаль. - Почему? - Сулейман-паша тоже был венгром. Он умел и читать и писать. А сейчас он паша. - И сражается против своей отчизны? - Он сражается за правую веру. - Если уж он считает правой веру ту, которую провозгласил ваш пророк, то хотя бы шел сражаться в другие края. - Он сражается там, где аллах велел. Разговор прекратился. Великан задумался и молча зашагал по дороге, выхлопывая пыль из своих дырявых постолов. 6 Завечерело. На небе появились звезды. А как только дорога повернула на холм, стало казаться, будто темное поле, слившееся с темным небом, тоже усыпано красными звездами. На восточном крае его, выделяясь из всех остальных и почти соприкасаясь друг с другом, сверкали пять крупных алых звезд. - Прибыли, - сказал великан и, довольный, почесал себе бок. Но еще минут пятнадцать они, спотыкаясь, шли по пашне и пастбищу, по буграм и жнивью. Времени на поиски не пришлось терять. Каждый отряд тут же нашел свое место, каждый человек - свою палатку. Красные звезды оказались кострами, на которых дымилась в котлах баранина с луком, а крупные алые звезды - четырьмя огромными восковыми факелами, которые пылали перед высоким шатром султана; пятая звезда была большим золотым шаром с полумесяцем, сверкавшим в сиянии факелов на верхушке шатра. У края поля, засеянного подсолнухами, топчу-баши засвистел в свою дудку. Все остановились. На этом месте шатры заворачивали полукругом. Невольников загнали на середину полукруга. Великан посмотрел в сторону поля и пашен и пошел нарвать подсолнухов. Гергей повалился на траву. Возле него сновали и шумели солдаты, ревели хором верблюды. Кое-кто из турок развязывал вьюки, другие толклись вокруг котлов. В лагере царили суета и сутолока. Гергей искал глазами Тулипана, но увидел его только на мгновение. С ним беседовал какой-то янычар. Тулипан что-то доказывал, пожимая плечами, а потом прошел вместе с этим янычаром к шатру свекольного цвета. Ему, очевидно, выделили место в одном из янычарских шатров. Но что, если Тулипану пришлось уйти только потому, что он захотел сторожить невольников? Ведь тогда они оба станут рабами. А что же будет дальше? Мысль эта камнем легла Гергею на грудь. Стражников всех сменили. Их заменили шатерники - незнакомые люди, не обращавшие на Гергея никакого внимания. В лагере появились и верблюды-водовозы. - Суджу! Суджу! - слышались отовсюду крики водоносов. Солдаты пили дунайскую воду из глиняных сосудов, из рогов, из шапок или из оловянных стаканов. Гергею тоже хотелось пить. Примяв донышко своей шапки, он подставил ее, и турок-водонос налил ему из бурдюка воды. Вода была тепловатая, мутная, однако он пил ее жадно. Затем вспомнил о мальчике, который по дороге все плакал и просил пить. Гергей оглянулся, заметил во мгле пушки и неподалеку от них пасущихся волов. Возле пушек сидели и лежали топчу. Ребенка он не нашел. Выпив еще воды, Гергей выплеснул остаток и снова надел шапку на голову. - Дома-то мы пьем воду получше этой, правда? - обратился он к стражнику, долговязому бритому асабу, по-видимому желая расположить его к себе. - Молчи, песий сын! - заорал в ответ асаб и угрожающе замахнулся на Гергея пикой. Закованному в кандалы юноше стало вовсе не по себе, и он почти обрадовался, увидев Юмурджака. Держа в руке обнаженную саблю, тот разводил караульных. - Юмурджак! - крикнул Гергей, будто приветствуя старого друга, так ему было тяжело от мучительного чувства одиночества. Турок обернулся. Откуда его зовут? Из толпы невольников? Он удивленно взглянул на Гергея. - Кто ты такой? Юноша встал. - Я раб, - ответил он удрученно. - Я только хотел спросить... Как же случилось, что вы живы? - А почему бы мне не жить? - ответил турок, вздернув плечами. - Почему бы мне не быть в живых? По тем движениям, которые он делал, вкладывая саблю в ножны, видно было, что левая рука у него искалечена. Казалось, будто он когда-то давно схватил щепотку соли, а теперь не может разжать пальцы. От Юмурджака несло таким же отвратительным запахом пота, как и от великана. - А я слышал, будто вас повесили. - Меня? - Да, вас. Девять лет назад один священник в Мечекском лесу. При слове "священник" турок широко раскрыл глаза. - А где этот священник? Ты что-нибудь знаешь о нем? Где он живет? - спросил турок, схватив Гергея за грудь. - А вы что-нибудь плохое хотите сделать ему? - пролепетал юноша. - Да нет, - ответил турок уже более мягко. - Хочу поблагодарить его за то, что пощадил меня. - И он положил руку на плечо Гергею. - Так где же этот священник? - А вы разве тогда не поблагодарили его? - спросил Гергей. - Все произошло так внезапно, - развел руками Юмурджак, - тогда не до благодарностей было. Я думал, он шутит. - Так он, вместо того чтобы повесить, отпустил вас? - Да, по-христиански. Тогда я этого не понял. А с тех пор узнал, что христианская вера велит прощать. - А вы сделали бы ему добро? - Сделал бы. Я не люблю оставаться в долгу. И деньги привык возвращать, и за добро платить добром. - Что ж, священник этот здесь, - доверчиво сказал Гергей. - Здесь? В лагере? - Да, здесь, в лагере. Он пленник султана. Его обвиняют во взрыве на мечекской дороге. Юмурджак отшатнулся. Взгляд его застыл, как у змеи, готовой ринуться на жертву. - Откуда ты знаешь этого священника? - А мы живем с ним по соседству, - осторожно ответил Гергей. - Священник не показывал тебе кольцо? - Может, и показывал. - Турецкое кольцо. На нем полумесяц и звезды. Гергей замотал головой. - Возможно, он кому другому и показывал, а мне нет, - сказал он и сунул руку в карман. Юмурджак почесал подбородок. Длинное страусовое перо на его колпаке заколыхалось. Он повернулся и отошел. Караульные по очереди приветствовали его. И только по движению их пик видно было, где он проходил. Гергей снова остался в одиночестве. Он присел на траву. Невольникам принесли суп в котле и раздали грубые деревянные ложки. Турок, принесший еду, стоял, почесываясь, возле рабов, пока они ели, а если кто-нибудь шепотом обращался к соседу, давал обоим изрядный пинок. - Прочь, песье племя! Гергей тоже отведал супу. Это была мучнистая болтушка - бурда без единой жиринки, без соли, обычная еда невольников в турецком лагере. И утром и вечером одно и то же. Юноша отложил ложку и, отвернувшись от котла, прилег на траву. Другие рабы тоже кончили есть, ложились и засыпали. Не спал только Гергей. Слезы заволакивали ему глаза и стекали по лицу. Луна поднялась уже от края неба на полтора копья, осветила золотые шары и конские хвосты бунчуков над шатрами, острия пик и пушки. Каждый раз, когда долговязый часовой проходил мимо Гергея, он окидывал юношу взглядом. Гергея это пугало, и он вздохнул с облегчением, увидев, что к нему опять приближается широкоплечая фигура великана. Парень обирал ртом семечки с подсолнуха, как это делают обычно свиньи. Он не был в карауле, не нес никакого наряда и мог шататься где ему вздумается. - Шатерники нас опередили, - пожаловался он долговязому солдату. - Едва один подсолнух нашел. - А может, неверные постарались все убрать, - ответил асаб угрюмо. - Это ведь такой народ! Только прослышат, что турки идут, и все убирают с поля - поспело или не поспело. Караульный продолжал шагать возле невольников, иногда останавливаясь и почесывая себе бок или ляжку. Великан съел все семечки и надкусил даже сердцевину подсолнуха, но выплюнул ее. - Тебе не дали поесть? - спросил его Гергей. - Пока еще нет, - ответил турок. - Сперва кормят янычар. Я ведь впервой в походе. - А кем ты был раньше? - Пастухом. Стадо слонов пас в Тегеране. - Как тебя зовут? - Хасаном. Рядом с ними на траве сидел янычар. Он держал в руке кусок вареной грудинки и ел, срезая с кости мясо. Янычар заговорил: - Мы его просто Хайваном зовем, потому что он скотина. - Почему скотина? - спросил Гергей. - Потому что ему всегда снится, будто он янычар-паша, - ответил янычар, бросив кость за спину. 7 Гергей вытянулся на траве, положив руку под голову. От усталости у него слипались глаза, но спать он не мог. В голове вертелась одна неотвязная мысль: как освободиться? Он с неудовольствием заметил, что Хайван вернулся и, чавкая, снова примостился возле него. Парню, видно, досталась баранья ножка из какого-нибудь котла. - Неверный, - окликнул Хайван юношу, пнув его в колено, - если ты голоден, я и тебе принесу. - Спасибо, - ответил Гергей. - Я не голоден. - Ты не ел с тех пор, как мы схватили тебя? - Говорю тебе, что я не голоден. Великану, очевидно, непривычно было слышать, что кто-то не голоден. Он покачал головой. - А я всегда голоден, - и продолжал чавкать. Чтобы не слышать запаха Хайвана, Гергей отвернулся, опустив голову на руки, и уставился на луну. Багровый ее круг все выше поднимался с востока над шатрами. Голова караульного, стоявшего шагах в тридцати от них, наполовину прикрыла лунный диск, и силуэт этого турка напоминал тень епископа в высокой шапке. Пика его казалась подставкой луны. - Не спи, - тихо сказал Хайван. - Я тебе кое-что сказать хочу. - Успеешь и завтра. - Нет, мне нужно сегодня. - Тогда говори живей. - Подожди малость, пока луна ярче засияет. На одной стороне полукруга, куда их согнали, началось движение. От группы вооруженных караульных отделились шесть теней. Это были новые невольники - пятеро мужчин и одна женщина. Мужчины с виду казались знатными особами. Женщина куталась в большой темный платок. Лица ее не было видно. Она плакала. - Пустите меня к султану! - заревел по-венгерски один из мужчин глубоким, медвежьим басом. - Я не немец! Немец - собака, а я человек. Меня трогать не положено. Турок теперь не враг венгру. Как вы смеете трогать меня! Но солдаты не понимали, что говорит венгр, и, как только он останавливался, подталкивали его в спину. Возле Гергея была маленькая лужайка. Туда привели вновь прибывших. Заметив, что никто его не слушает, венгр стал ворчать себе под нос: - Хоть бы бог покарал этих свиней басурман! Смеют еще говорить, что они друзья венграм. Холера бы забрала таких друзей! Дурак тот был, кто первый им поверил. А еще глупее тот, кто позвал их. Чтобы они провалились вместе со своим жуликом султаном! Женщину увели туда, где стояли волы да буйволы, которые тащили пушки. Тщетно она кричала и отбивалась - ее уволокли силой. Четверо мужчин молча сидели на траве. Это были немецкие солдаты. На груди одного блестел панцирь. Голова его была не покрыта, длинные волосы взъерошены. Гергей обернулся к венгру и спросил: - Откуда эти немцы? Из-под Буды бежали? - Наверно, - нехотя ответил венгр. - Я встретился с ними только здесь, в винограднике... Воду тут дают? Пить хочется. Только теперь рассмотрел Гергей, что венгр, говоривший густым басом, был худенький, низкорослый человек с круглой бородой. Он сидел среди остальных в одной сорочке. - Ночью вряд ли дадут, - ответил Гергей. - А как вы попали в рабство? - Я в погребе прятался, червяк их заешь. Эти ослы меня, наверно, за лазутчика принимают. Какой я, к черту, лазутчик! Я честный чеботарь и до смерти рад, когда не вижу турок, не то что еще за ними подглядывать. Ух, гады поганые! - А вы сами-то из Буды? - Конечно, из Буды. Лучше б я там и сидел! - А вы знаете Петера Цецеи? - Старика с деревянной ногой? Как не знать! У него и рука одна деревянная. - А что он поделывает? - Что поделывает? Сражается. - Сражается? - Да еще как! Велел привязать себя к седлу и вместе с господином Балинтом бросился на немцев. - С одной-то рукой? - С одной. Налетел на них, точно молодой воин. Я его видел, когда отряд возвращался. Господин Балинт повел Цецеи к королеве. - Балинт Терек? - Он самый. Вот человек! Видно, он вскормлен на драконьем молоке. Каждый день возвращался забрызганный по самые плечи вражеской кровью. Но уж лучше бы он не только немцев, а и басурман колошматил! - Ничего дурного со стариком Цецеи не случилось? - Как же, случилось! - Чеботарь засмеялся. - В битве ему деревянную руку отхватили. - А дочку его вы знаете? - робко спросил Гергей. - Знаю, конечно. Две недели назад я сшил ей желтые башмачки. Изящные, низенькие, с золотой бахромой. Теперь барышни такие носят, конечно те, что побогаче. - Красивая девушка, правда? Сапожник пожал плечами. - Ничего, хорошенькая. - Он замолчал на миг и дернул себя за ус. - Чтоб господь покарал этих басурман! - сказал он вдруг изменившимся голосом. - Ментик-то мой они вернут? Верхнюю рубаху не жаль. Стащили ее с меня, да бог с ней. Но вот ментик... - А когда вы уехали из Буды? - продолжал допытываться Гергей. - Три дня назад удрал. Только лучше б не удирал. Хуже, чем здесь, мне бы и там не было. А турки все же сущие собаки. В Нандорфехерваре они поклялись, что никого не тронут, а весь народ в крепости изрубили. Так ведь? - Неужто вы думаете, что и Буда попадет в их руки? - Наверняка попадет. - Почему же наверняка? - А потому, что уже больше недели турецкие духи служат в нашем храме свою мессу. - Что такое? Что вы говорите? - Верно, верно... В храме Богородицы каждую полночь зажигаются огни и слышится "Иллаллах": турки орут, кричат, славят своего бога. - Этого быть не может! - Ей-богу, правда! Вот так же было и в Нандорфехерваре. Там тоже каждую ночь слышалось из храма турецкое пение, а через неделю турки взяли крепость. Гергей вздрогнул. - Это все пустяки, суеверие. - Уж как хотите, но я сам видел и своими ушами слышал. Иначе разве я ушел бы из крепости! - Так вы потому и удрали? - Конечно! Семью свою я еще перед усобицей с немцами отправил в Шопрон, к бабушке. Поехать с ними не мог - жалко было хорошие заработки оставить. Вы же, барич, знаете, как только господа дворяне приезжают в Буду, они первым делом заказывают себе новые башмаки. И господину Балинту Тереку я тогда сшил башмаки. Его милости господину Вербеци [Вербеци Иштван (1458-1541) - реакционный венгерский политический деятель; после подавления восстания Дожи составил свод законов, в которых определил нормы, узаконившие крепостничество] тоже. И еще его милости господину Перени. Не успел сапожник закончить свой рассказ, как Хайван схватил его за шиворот, приподнял, точно котенка, и отшвырнул шагов на десять от Гергея. Сапожник со стоном упал на траву. На его месте устроился Хайван. - Ты сказал, что умеешь и читать и писать. Так вот я покажу тебе кое-что. Он вытер обе пятерни о шаровары и снял со спины белую торбу из воловьей шкуры, еще раз вытер пальцы и, порывшись в торбе, вытащил из нее связку сложенных листиков пергамента. - Погляди, - сказал он, - это я нашел на груди одного мертвого дервиша под власяницей. Дервиш помер от какой-то раны в пояснице. Его не то пикой прокололи, не то пулей хребет перебили. Но это не важно. Были у него и деньги: тридцать шесть золотых. Они тоже здесь у меня, в сумке. Так вот, если ты скажешь мне, что тут написано, я дам тебе один золотой. А не скажешь - так стукну по башке, что ты сдохнешь! Луна ярко сияла. Вокруг все спали. Сапожник тоже клубком свернулся на траве; быть может, и он заснул. Гергей развернул связку бумаг. Это были листки пергамента величиной с ладонь; на них виднелись какие-то значки, квадраты, пятиугольники и шестиугольники. - Я плохо вижу, - сказал юноша, - очень мелко написано. Турок поднялся, выхватил из костра горящую ветку толщиной в руку и поднял ее над юношей. Гергей внимательно и мрачно разглядывал чертежи и письмена. Пламя почти обжигало ему лицо, но он этого не замечал. Вдруг юноша вскинул голову и спросил: - Ты показывал кому-нибудь эти листки? - Показывать-то показывал, да никто в них не разобрался. Ветка погасла. Турок бросил ее на землю. - Деньги твои мне не нужны, - сказал Гергей. - Кулака твоего я не боюсь. Я невольник султана, и если ты меня ударишь, тебе перед ним придется держать ответ. Но раз ты просишь объяснить, что написано на этих листках, позволь и тебя кое о чем попросить. - О чем же? - Эти бумаги дороги тебе, ибо они принадлежали священному дервишу. Счастье твое, что ты показал их мне. Турок отнял бы их у тебя. Я же готов тебе все разъяснить, но только при условии, что ты пойдешь к священнику, который нынче в полдень устроил взрыв. Впрочем, он, может, тут ни при чем и оказался у дороги совсем случайно. - Нет, это он сделал, наверняка он! - Ну, да все равно, один черт! Ты посмотри - жив он или помер. Турок взялся за подбородок и задумчиво посмотрел на Гергея. - А пока ты сходишь туда, я пересмотрю твои бумажки, - уговаривал его Гергей. - Теперь уже и горящая ветка не нужна. Луна и без того ярко светит. И он снова углубился в чертежи. Это были нарисованные свинцовым карандашом чертежи венгерских крепостей. Кое-что стерлось. На одном чертеже Гергею бросились в глаза значки Х и О. Внизу на листке дано было на латыни объяснение: Х - самое уязвимое место крепости; О - место, самое подходящее для подкопа. Кое-где от значка О шла стрелка, в других местах ее не было. Гергей в отчаянии встряхнул головой. В руках его оказались рисунки какого-то лазутчика, планы более тридцати венгерских крепостей. Что ж теперь делать? Украсть? Невозможно. Сжечь? Турок задушит. Бледный от волнения, Гергей держал в руке бумажки, потом вынул из кармана поддевки заостренный кусочек свинца, зачеркнул на всех чертежах значки О и Х и расставил их по другим местам. Вот и все, что он мог сделать. Так как турок все не возвращался, Гергей долго разглядывал последний чертеж. На нем была изображена Эгерская крепость в виде лягушки с перебитыми лапками. Рисунок привлек внимание юноши, потому что он заметил там четыре подземных хода, а между ними - залы и четырехугольное водохранилище. Что за причудливое сооружение! Казалось, его строители рассчитывали продолжать битву и под землей. Если и там не удастся одолеть врага, они отступят из крепости подземными ходами, а преследователи погибнут в водохранилище. Гергей поднял глаза, посмотрел, не идет ли турок. Турок уже приближался, двигаясь высокой, огромной тенью мимо пушек, и при этом почесывался, засунув руку под мышку. Гергей быстро скатал в шарик последний чертеж, сунул его в карман поддевки, пальцем проделал в кармане дыру и спустил в нее шарик за подкладку. Затем снова склонился над разложенными чертежами. - Священник еще жив, - сказал турок, присев на корточки, - но, говорят, до утра не протянет. - Ты видел его? - Видел. Все лекари сидят вокруг шатра. А священник лежит на подушках и хрипит, как издыхающий конь. Гергей прикрыл глаза рукой. Турок уставился на него, как тигр на свою жертву. - Ты, может, сообщник его? - А что, если и сообщник? Счастье твое в моих руках! Турок захлопал глазами, но вдруг присмирел. - А эти бумаги приносят счастье? - Не бумаги, а их тайна. Но только турку! - сказал Гергей, возвращая Хайвану листки пергамента. - Так говори же! - прошептал великан, глядя на него алчными глазами. - Я исполнил твое желание. - Ты должен еще освободить меня. - Ишь ты, чего захотел! - Но ведь для тебя дорога эта тайна? - А я у кого-нибудь другого узнаю. - Не узнаешь. Турок отнимет у тебя листки. А христианин? Когда ты еще найдешь христианина, который знает и турецкий язык и латынь! И кому ты можешь оказать такую услугу, что взамен он отомкнет тебе замок счастья! Турок схватил юношу за горло. - Задушу, если не скажешь! - А я всем расскажу, что у тебя священная реликвия дервиша. Но больше он не мог проронить ни слова - турок точно тисками сдавил ему горло. У юноши занялось дыхание. Но турок вовсе не собирался его душить. Какой прок, если он задушит школяра! Может, с ним и счастье свое погубишь. А Хайван пошел на войну не для того, чтобы сложить голову. Как и любой солдат, он мечтал выйти в большие господа. - Ладно, я успею убить тебя, если ты на меня беду навлечешь. Но как мне освободить-то тебя? Гергей еще не отдышался и не мог говорить. - Прежде всего, - ответил он наконец со стоном, - перепили мне кандалы. Великан презрительно улыбнулся, потом осмотрелся по сторонам и большой красной рукой потянулся к кандалам. Дважды нажал - и с одной ноги Гергея цепь с тихим звоном упала в траву. - А дальше? - спросил турок. Глаза его горели. - Достань мне колпак и плащ сипахи. - Это уже труднее. - Сними с кого-нибудь из спящих. Турок почесал шею. - И это еще не все, - продолжал Гергей. - Ты должен раздобыть для меня коня и какое-нибудь оружие. Все равно какое. - Если ничего не найду, отдам тебе свой кончар - вот этот, что поменьше. - Ладно. Турок оглянулся. Кругом все спят, только караульные безмолвно, как тени, шагают взад и вперед. Долговязый янычар стоял в двадцати шагах от них. Воткнув пику в землю, он опирался на нее. - Погоди, - сказал великан. Он встал и поплелся к проходу между палатками. 8 Гергей прилег на траву и прикинулся спящим. Но заснуть он себе не позволял, хотя и был очень утомлен. То и дело он поглядывал на небо - следил, не встретится ли луна с похожей на плот серой тучей, которая лениво плыла в вышине. (Если туча затянет луну - землю покроет благоприятный мрак.) Искоса Гергей разглядывал грубого, долговязого янычара. Шея у него была длинная, как у орла-стервятника. Он стоял, опершись на пику, и, очевидно, спал - усталые солдаты спят и стоя. Ночь была мягкая, воздух трепетал от тихого храпа тысяч людей. Казалось, будто сама земля мурлычет, как кошка. Только изредка раздавались окрики караульных да слышно было, как с хрустом жуют траву кони, пасущиеся на лугу. Постепенно сон начал одолевать и Гергея. От усталости и тревоги он тоже задремал (приговоренные всегда спят накануне казни). Но он не хотел поддаваться дремоте и даже радовался комару, который кружился вокруг его носа и все зудел, будто тоненько пиликал на крошечной скрипке. Наконец Гергей отогнал его, продолжая, однако, бороться со сном, сразившим весь лагерь. Боролся, боролся, но в конце концов глаза его смежились. И во сне он увидел себя в старом замке Шомодьской крепости, в классной комнате вместе с сыновьями Балинта Терека. Все трое сидят за длинным некрашеным дубовым столом. Напротив них, склонившись над большой книгой, переплетенной в телячью кожу, сидит отец Габор. Слева - окно с частым свинцовым переплетом. Сквозь круглые стеклышки заглядывает солнце и бросает свои лучи на угол стола. На стене - две большие карты. На одной изображена Венгрия, на другой - три части света. (В те времена ученые еще не наносили на карты землю Колумба. Тогда еще только-только разнеслась весть о том, что португальцы нашли какую-то доселе неведомую часть света. Но правда это, нет ли - никто не знал. Австралия же не снилась еще и Колумбу.) На карте Венгрии крепости изображались в виде палаток, а леса - в виде разбросанных деревьев. Это были хорошие карты. В них легко разбирался и тот, кто не умел читать. А в те времена даже среди господ, имевших родовые гербы, многие не знали грамоты. Да и к чему им была грамота? На то существовали писцы, они в случае надобности могли написать письмо и прочесть послание, полученное господином. Отец Габор поднял голову и заговорил: "С нынешнего дня мы не будем больше учить ни синтаксис, ни географию, ни историю, ни ботанику - начнем заниматься только турецким и немецким языками. А по химии будем знакомиться только с изготовлением пороха". Янчи Терек обмакнул в чернильницу гусиное перо. "Учитель, зачем нам понапрасну тратить время на турецкий язык? Ведь мы можем объясняться с любым невольником-турком. А от немцев наш батюшка отвернулся". Десятилетний Фери, встряхнув головой, откинул назад свои длинные каштановые волосы и сказал: "И химия тоже ни к чему! У батюшки столько пороху, что до скончания света хватит". "Погоди, сударик! - улыбнулся отец Габор. - Ты ведь еще и читать прилично не умеешь. Вчера тоже вместо Цицерон прочел Кикерон". В дверях вдруг появилась богатырская фигура Балинта Терека. На нем был синий бархатный доломан, завещанный ему в предсмертный час королем Яношем, у пояса - легкая кривая сабля. Ее он надевал обычно только в торжественных случаях. "Гости приехали, - сказал он священнику. - Мальчики, наденьте праздничное платье и выйдите во двор". На дворе стоял большой венский кованый рыдван. Возле него хлопотал немец со слугой. Они вытаскивали из рыдвана сверкающие панцири, передавали их невольникам-туркам, а те развешивали их на кольях. Возле рыдвана стоял хозяин замка в обществе четырех знатных господ. Мальчиков представили им. Один из приезжих - невысокий смуглый молодой человек с коротким носом и огненными глазами - поднял маленького Фери Терека и поцеловал его. "Ты помнишь, кто я такой?" "Дядя Миклош", - ответил мальчик. "А как моя фамилия?" Ферко задумчиво смотрел на мягкую черную бородку дяди Миклоша. Вместо Фери ответил Янош: "Зирини". "Ах ты! Не Зирини, - поправил отец, - а Зрини!" [Зрини Миклош (1508-1556) - полководец, национальный герой Венгрии, прославившийся защитой Сигетвара от турок в 1556 г.] Все это было давным-давно и только во сне снится иногда. Но во сне все повторяется так же, как было наяву. И дальше Гергей видит все, что произошло в тот день. По кольям были развешаны шесть нагрудников. Господа взяли ружья и выстрелили в них. Пуля пробила один нагрудник. Его вернули венскому торговцу. Остальные панцири получили от выстрелов только вмятины; их купили и поделили меж собой. Тем временем завечерело. Все сели за ужин. Во главе стола сидела жена Терека, а на другом конце - сам хозяин. За ужином гости старались выяснить познания мальчиков. Особенно много вопросов задавали они по Библии и катехизису. Балинт Терек слушал некоторое время эти благочестивые вопросы, ласково улыбаясь, потом встряхнул головой. "Вы думаете, мои сыновья только катехизис учат? Расскажи-ка, Янчи, как отливают пушку?" "А какого веса, батюшка?" "Весом в тысячу фунтов, черт побери!" "Для отливки пушки в тысячу фунтов, - встав, начал мальчик, - требуется девятьсот фунтов меди и сто фунтов свинца, но в случае нужды пушку можно отлить и из колоколов, а тогда свинца нужно только половину. Когда материал уже заготовлен, мы выкапываем такую глубокую яму, какой величины собираемся отлить пушку. Прежде всего скатываем стержень из липкой и чистой глины. Глину предварительно перемешиваем с паклей, в середину стержня вставляем железную палку..." "А железная палка зачем?" - спросил Балинт Терек. "Чтобы глина держалась, иначе она упадет или стержень покривится". Глядя на отца умными глазенками, Янчи продолжал: "Глину вымешиваем натвердо, паклю подбавляем к ней по надобности. Когда все готово, глиняный стержень устанавливают на дно ямы, посередине, и проверяют, чтобы он стоял ровно. Затем таким же способом из очищенной и раскатанной глины изготавливают стенки формы для ствола, тщательно укладывая глину вокруг стержня. Между стержнем и стенками формы повсюду должен быть просвет в пять пальцев. Но если у нас больше меди, то и пушка может быть толще. Когда все готово, форму снаружи обкладывают камнями и железными подпорками, по бокам в две ямы накладывают по десяти саженей дров, а на дрова медь. Потом..." "Ты про что-то забыл..." "Про свинец", - подсказал Фери. Глазки его смотрели настороженно. "Да ведь я сейчас и хочу сказать про свинец! - запальчиво ответил Янчи. - Свинец кладут кусочками. Потом день и ночь жгут дрова, покуда медь не начнет плавиться..." "А ты не сказал, какого размера должна быть печь", - снова подсказал младший брат. "Большая и толстостенная. У кого голова на плечах, сам знает". Гости засмеялись, а Янчи, покраснев, сел на свое место. "Ну погоди, - проворчал он, сверкнув глазами, - мы еще с тобой посчитаемся!" "Ладно, - сказал отец. - Если ты чего не знаешь, брат доскажет. Скажи, Ферко, что он упустил?" "Что упустил? - переспросил малыш, передернув плечами. - Когда пушка остыла, ее вытаскивают из земли..." "Ну да! - торжествующе сказал Янчи. - А обточка? А зачистка? А три пробных выстрела?" Фери залился краской. Если бы гости не схватили их и не начали целовать, мальчики подрались бы тут же за столом. "Забавнее всего, - сказал Балинт Терек, рассмеявшись, - что они оба забыли про запальное отверстие". Потом речь зашла о разных делах, о турках, о немцах. Вдруг заговорили о Гергее. "Из него выйдет отменный человек, - сказал Балинт Терек, указав на Гергея. При этом он улыбался так, точно хвалился какой-нибудь лошадкой. - Голова у него - огонь, только вот руки еще слабоваты". "Эх, - заметил Зрини, махнув рукой, - дело не в силе рук, а в силе души, в отваге. Одна борзая сотню зайцев загоняет!" Ужин подходил к концу. На столе остались только серебряные кубки. "Дети, попрощайтесь с гостями и ступайте под крылышко матери", - приказал Балинт Терек. "А разве дядя Шебек не будет петь?" - спросил малышка Фери. Невысокий, обросший бородой человечек с кротким лицом зашевелился и взглянул на Балинта Терека. "Добрый Тиноди [Шебештьен Тиноди Лантош (1510-1556) - венгерский поэт, воспевший героическую борьбу венгров против турецких захватчиков; в юности состоял на службе у крупного венгерского феодала Балинта Терека], - сказал Зрини, ласково посмотрев на него, - правда, спел бы ты нам что-нибудь хорошее". Шебештьен Тиноди встал и, пройдя в угол зала, снял с гвоздя лютню. "Ладно, - согласился отец, - так уж и быть, прослушайте одну песенку, а потом протрубим отбой". Тиноди слегка отодвинулся от стола и пробежал пальцами по пяти струнам лютни. "О чем же вам спеть?" "Спой свою новую песню, которую сложил на той неделе". "Мохачскую?" "Да. Если, конечно, мои гости не выскажут иного желания". "Нет-нет! - ответили гости. - Послушаем самую новую". Все притихли. Слуги сняли нагар с восковых свечей, горевших на столе, и примостились у дверей. Тиноди еще раз пробежал пальцами по струнам. Отхлебнул глоток из стоявшего перед ним серебряного кубка и запел мягким, глубоким голосом: О бедах Венгрии я буду петь сейчас. Земля под Мохачем вся кровью налилась, Погибли тысячи - цвет нации как раз! - И молодой король погиб в тот скорбный час! Пел Тиноди совсем необычно - скорее рассказывал, чем пел. Одну строчку споет до конца, а вторую просто договорит, мелодию же предоставляет вести самой лютне. Иногда же запоет только конец последней строки. Уставится глазами куда-то вдаль, и песня льется вольно, как будто в зале он сидит один и поет для себя. Стихи у него совсем простые и, как заметил однажды отец Габор, при чтении порой даже кажутся грубоватыми, но когда они исходят из его уст, то становятся прекрасными и трогают сердца, точно в его устах слова приобретают какое-то особое значение. Стоит Тиноди сказать "траур" - и перед взором слушателей все покрывается мраком. Промолвит "битва" - у всех перед глазами возникает кровавая сеча. Только произнесет "бог" - и каждый видит божественное сияние. Гости сидели, опершись локтями о стол, но после первой же строфы закрыли руками глаза. Затуманились и глаза Балинта Терека. В Мохаче он бился бок о бок с королем, был в числе его телохранителей. Из отважных участников Мохачской битвы остались в живых только четыре тысячи человек. В Венгрии царило уныние, чувство бессилия и смертной тоски, будто вся страна покрыта гробовым покровом. Тиноди пел о Мохачской битве, и все скорбно внимали ему. Когда он пел о героических схватках, глаза у слушателей загорались; когда же он поминал знакомые имена погибших - все плакали. Наконец Тиноди подошел к заключительной строфе. То было уже не пение, а скорее протяжный вздох. Там, возле Мохача, заброшены поля, Огромней кладбища не ведает земля, Как будто весь народ там саваном покрыт. Быть может, сам творец его не воскресит. Зрини хлопнул рукой по своей сабле. "Воскресит!" И, вскочив, поднял правую руку. "Други, принесем священную клятву отдать всю нашу жизнь, все наши помыслы возрождению отчизны! Поклянемся не спать на мягком ложе, пока в нашей отчизне хоть одну пядь земли турок будет именовать своей!" "А немец? - горестно спросил Балинт Терек и откинулся на стуле. - Неужто двадцать четыре тысячи венгров опять сложат голову для того, чтобы немец властвовал над нами? Не нам, а псам они указ! Во сто раз лучше честный басурманин, нежели лживый, коварный немец!" "Твой тесть тоже немец! - вспыхнув, крикнул Зрини. - Немец все-таки христианин". Старик тесть замахал рукой, желая их успокоить. "Во-первых, я не немец. Дунай тоже не немецкая река, когда течет по Венгрии. Правильнее всего будет, если венгр не станет воевать еще по меньшей мере лет пятьдесят. Прежде чем сражаться, нам надо плодиться и множиться". "Благодарю покорно! - стукнув по столу, воскликнул Зрини. - Я не желаю пятьдесят лет валяться в постели!" Он поднялся из-за стола, и сабля его зазвенела... Этот звон и пробудил Гергея - он открыл глаза, но с изумлением обнаружил, что сидит вовсе не за столом Балинта Терека, а лежит под звездным небом, и перед ним стоит не Зрини, а широкоплечий турок. Это был Хайван. Он тронул Гергея за ногу, желая разбудить его. - Вот тебе одежда! - сказал он, бросив юноше плащ и тюрбан. - А коня мы раздобудем по пути. Гергей накинул на себя плащ сипахи и напялил на голову высокий тюрбан. Все было ему немного велико, но Гергей радовался больше, чем если бы ему подарили венгерское платье, сшитое из бархата и тонкого сукна. Великан нагнулся, нажал разок-другой и сбил кандалы со второй ноги школяра, потом пошел впереди него по направлению к северу. Плащ был длинен Гергею, пришлось его подвязать. Юноша торопливо зашагал рядом с великаном. В шатрах и перед шатрами все спали. Некоторые шатры, украшенные медными шарами и конскими хвостами, охранялись стражами, но и стражи забылись сном. Казалось, лагерь растянулся до края света и весь мир заставлен шатрами. Они попали в огромное верблюжье стадо. Шатров в этом месте было уже меньше. Люди спали повсюду, лежа прямо на траве. Хайван остановился у шатра, залатанного кусками синего холста. - Старик! - крикнул он. - Вставай! Из палатки вылез лысый старичок с длинной седой бородой. Он вышел босой и в рубахе до колен. - Что такое? - спросил он, широко раскрыв глаза от удивления. - Это ты, Хайван? - Я. Неделю назад я торговал у тебя этого серого коня. - Он указал на огромную и нескладную серую лошадь, которая паслась среди верблюдов. - Отдашь, как уговорились? - И ради этого ты разбудил меня? Бери своего серого и плати двадцать курушей [куруш (тур.) - турецкая монета, пиастр], как я и сказал. Турок вытащил из пояса серебро. Сперва он сосчитал деньги, перебирая монеты на одной ладони, потом на другой, и наконец отсчитал их в ладонь барышника. - Шпоры тоже нужны, - сказал по-турецки Гергей, пока торговец отвязывал лошадь. - А в придачу дай мне пару шпор, - заявил старику Хайван. - Это уж завтра. - Нет, сейчас давай. Барышник вошел в шатер. Рылся, бренчал в темноте. Наконец вынес пару ржавых шпор. 9 В этот час и Юмурджак бродил по лагерю среди палаток, в которых помещались больные. - Где тот раб, который хотел нынче отправить в рай нашего всемилостивейшего падишаха? - спросил он стражника. Тот указал на белую четырехугольную палатку. Перед палаткой вокруг воткнутого в землю смоляного факела сидели на корточках пять стариков в белых чалмах и черных кафтанах. Это были придворные лекари султана. У всех пятерых были серьезные, почти скорбные лица. Юмурджак остановился перед стражем, охранявшим палатку. - Могу я поговорить с пленником? - А ты лекарей спроси, - почтительно ответил стражник. Юмурджак поклонился лекарям. Те кивнули ему в ответ. - Эфенди, если вы разрешите мне побеседовать с больным, то сослужите добрую службу падишаху. Один из лекарей передернул плечами и повел рукой. Это могло означать и "нельзя" и "зайди в палатку". Юмурджак предпочел второе толкование. Полог палатки был откинут. Внутри горел висячий светильник. Священник лежал на постели с полуоткрытыми глазами. - Гяур, - окликнул его турок, подойдя к постели, - ты узнаешь меня? Голос его дрожал. Отец Габор не ответил. Он все так же неподвижно лежал на спине. Светильник едва освещал его лицо. - Я - Юмурджак, которого когда-то тебе поручили повесить, а ты ценою талисмана о