на еще острее ощутить
опасность: в качающейся шлюпке взведенный и  заряженный пистолет смотрел ему
в живот. Он в отчаянии замахал руками.
     - Пожалуйста, - взмолился он, - направьте пистолет в другую сторону.
     Эй, ты, отставить, - громко закричал Мэтьюз: французский моряк  пытался
незаметно отдать фал.
     - Стреляйте в  каждого,  кто покажется  вам опасным,  Мэтьюз,  - сказал
Хорнблауэр.
     Он  так стремился  принудить  их  к  повиновению,  так  отчаянно  хотел
сохранить  свободу, что  лицо  его исказил  звериный оскал. Никто, глядя  на
него,  не  усомнился бы  в его  решимости. Он  не остановится ни перед  чем.
Третий пистолет оставался у Хорнблауэра  за поясом, и французы понимали, что
при  попытке  мятежа  не  меньше  четверти их  погибнет прежде,  чем удастся
одолеть   англичан,  и  капитан  знал,  что  погибнет  первым.  Выразительно
размахивая руками  -  он  не мог отвести  глаз от пистолета  - капитан велел
своим людям прекратить сопротивление. Ропот стих, и француз стал молить.
     -  Пять  лет  я  провел  в английской тюрьме во время  прошлой войны, -
говорил он. - Давайте договоримся.  Поплывем  во Францию. Когда мы доберемся
до  берега -  где  вы захотите, сэр - мы высадимся,  а вы сможете продолжать
путь. Или  высадимся все вместе, а я употреблю все мое влияние, чтобы вас  и
ваших людей  отправили в Англию по картелю, без обмена или выкупа. Я клянусь
в этом.
     - Нет, - сказал Хорнблауэр.
     До Англии проще добраться отсюда, чем от Бискайского побережья Франции,
что  же  до  остального, Хорнблауэр достаточно слышал  о  новом  французском
правительстве,   вынесенном   революцией  на  вершину   власти,   чтобы   не
сомневаться:  они  не отпустят  пленных  по  ходатайству  капитана торгового
судна.  А опытных  моряков во  Франции  мало,  его задача  -  не  дать  этим
двенадцати вернуться.
     - Нет, - сказал он снова, в ответ на очередные уговоры капитана.
     - Может, двинуть ему в челюсть, сэр? - спросил Хантер.
     - Нет,  - снова сказал Хорнблауэр,  но французский капитан видел жест и
догадался о его  смысле. Он смолк и  угрюмо опустил голову, но тут же поднял
ее  при виде  взведенного пистолета, по-прежнему лежавшего у  Хорнблауэра на
колене и нацеленного капитану в живот. Во сне палец может нажать на спуск.
     <i>-</i> Сэр, - сказал он, - умоляю вас, уберите пистолет. Это опасно.
     Взгляд Хорнблауэра был холоден и безучастен.
     - Уберите,  прошу  вас. Я не  буду мешать  вам  командовать шлюпкой.  Я
обещаю.
     - Вы клянетесь?
     - Да, клянусь.
     - А они?
     Капитан с  жаркими  объяснениями повернулся к своей  команде. Те нехотя
согласились.
     - Они тоже клянутся.
     - Очень хорошо.
     Хорнблауэр начал убирать пистолет за пояс и едва вспомнил поставить его
на  предохранитель, как раз во время, чтобы  не  прострелить себе живот. Все
погрузились в апатию. Шлюпка ритмично вздымалась и опускалась, это было куда
приятнее,  чем  резкие  толчки  на   плавучем  якоре.   Желудок  Хорнблауэра
постепенно  успокоился. Юноша  две  ночи не спал.  Голова  его клонилась  на
грудь,  потом  он  постепенно привалился к  Хантеру и мирно уснул, а шлюпка,
подгоняемая свежим ветром, держала прямой курс на Англию.
     Проснулся  он  в  конце  дня,  когда одеревеневший от  усталости Мэтьюз
вынужден был уступить руль Карсону. После этого они по очереди  несли вахту,
один со шкотом, другой у руля,  в то время  как двое других пытались немного
отдохнуть. Хорнблауэр  нес свою вахту у  шкота, руль  он не брал,  особенно,
ночью  -  он  знал,  что  у  него  не  хватит  сноровки  управлять  шлюпкой,
руководствуясь лишь ощущением ветра на щеке и руля в руках.
     Только  после завтрака на  следующий  день -  уже почти  полдень  - они
заметили  парус.  Первым увидел его один из французов, его возбужденный крик
поднял всех остальных. Три прямых паруса возникли на горизонте с наветренной
стороны  и  начали быстро приближаться,  так что  каждый  раз  когда  шлюпка
поднималась на волне, было видно все больше парусов.
     Что о  нем думаете,  Мэтьюз? - спросил Хорнблауэр. Вся  лодка гудела от
оживленного французского говора.
     -Точно не  скажу,  сэр, но чтой-то оно мне не нравится,  -  с сомнением
произнес Мэтьюз. - При таком  бризе у него должны бы  стоять  брамсели, да и
нижние прямые паруса тоже, а их нет. Да и форма его кливера мне не нравится,
сэр. Как бы он не оказался французом, сэр.
     Мирное  судно, конечно, должно нести все возможные паруса. Это судно их
не несло. Значит, оно преследует какие-то воинственные цели. Однако и в этом
случае больше шансов,  что оно  английское,  чем  французское, даже здесь, в
Бискайском  заливе.  Хорнблауэр  пристально  вглядывался в  него:  небольшое
суденышко, хотя и с полным парусным вооружением, с гладкой  верхней палубой,
на вид  быстроходное.  Теперь  временами  был виден и корпус  с одним  рядом
пушечных портов.
     - Как пить дать, француз, сэр, - сказал Хантер. - Капер, наверное.
     - Приготовиться к повороту через фордевинд, - сказал Хорнблауэр.
     Они развернулись и взяли  курс прямо от  корабля.  Но  на войне, как  в
джунглях,  бежать  - значит спровоцировать погоню  и  нападение. На  корабле
поставили  нижние  прямые  паруса и брамсели, судно устремилось  за шлюпкой,
обошло ее на полкабельтова и  легло в дрейф,  отрезав им путь к отступлению.
Возле леера  столпились любопытные - большая команда  для такого  маленького
судна.
     Шлюпку  окрикнули,  и  слова   были  французскими.  Английские   моряки
разразились  проклятиями, французский капитан  радостно вскочил и отвечал, а
французская команда подвела шлюпку к судну.
     Красивый молодой  человек  в  лиловом сюртуке  с  галуном приветствовал
Хорнблауэра, когда тот ступил на борт.
     -  Добро пожаловать, сударь, на борт "Пики", - сказал он по-французски.
- Я - Нэвиль, капитан этого капера. А вы?
     Его  Британского Величества фрегата  "Неустанный"  мичман Хорнблауэр, -
был ответ.
     -Мне  кажется,  вы  не  в духе,  -  сказал  Нэвиль. -  Умоляю  вас,  не
принимайте так близко к  сердцу  превратности войны. Вы можете располагаться
на  этом судне, до  прибытия в  порт, со всеми возможными удобствами.  Прошу
вас, чувствуйте себя как дома. Вот,  к слову, эти пистолеты за  поясом. Они,
наверное, вам изрядно мешают. Позвольте мне избавить вас от лишней тяжести.
     С  этими  словами он  аккуратно извлек  пистолеты у  Хорнблауэра  из-за
пояса, еще раз пристально оглядел его и продолжал:
     - Вот этот кортик, сударь. Будьте так любезны, одолжите его мне. Уверяю
вас, при расставании я его верну. И пока вы здесь, на  борту, боюсь,  как бы
обладание  оружием, которое  осторожность  советует  счесть смертельным,  не
толкнуло вас в юношеской горячности  на какое-нибудь  безрассудство.  Тысяча
благодарностей. Теперь,  если  позволите, я покажу  приготовленное  для  вас
помещение.
     Отвесив  церемонный  поклон,  он  повел  Хорнблауэра  вниз.  Под  двумя
палубами, вероятно, фута на два ниже ватерлинии, располагался большой пустой
твиндек, полутемный и едва проветриваемый люками.
     - Наша невольничья палуба,- небрежно пояснил Нэвиль.
     - Невольничья? - переспросил Хорнблауэр.
     Да. Здесь во время плаванья находились рабы.
     Хорнблауэру все  сразу  стало  ясно. Невольничье  судно  можно легко  и
быстро превратить в каперское.  Оно несет  достаточно  пушек, чтобы отразить
любую  атаку во время рейдов по африканским рекам, оно быстроходнее обычного
торгового судна,  и потому, что не нуждается в большом трюме,  и потому, что
скорость крайне желательна при перевозке такого  скоропортящегося груза, как
рабы.  Оно построено так,  чтобы  вмещать  большую  команду,  а также  много
провизии и воды, необходимых для долгого плавания в поисках призов.
     - Из-за последних событий, о которых вы, сударь,  вероятно,  наслышаны,
наш  рынок  в Сан-Доминго  для нас закрыт, [Революционный  Конвент  запретил
работорговлю. Однако решающую роль сыграл  не этот, не поддержанный властями
на  местах  запрет, а  британская  блокада французских колоний. Тогда многие
французские работорговцы стали пиратами или каперами.] - продолжал Нэвиль, -
и  для того, чтобы "Пика" продолжала оправдывать  вложенные  в нее средства,
мне  пришлось  сделать из нее капер. Более того, ввиду деятельности Комитета
Общественного  Спасения, Париж сейчас куда более нездоровое  место, чем даже
западное побережье Африки и я решил сам возглавить свое судно. Не говоря уже
о  том, что для того, чтобы вложенные в  каперское дело  средства  приносили
доход, требуются некоторые решительность и твердость.
     Лицо Нэвиля  на мгновенье приобрело выражение мрачной решимости, но тут
же смягчилось, изобразив все ту же ничего не значащую любезность.
     -  Дверь в  той  переборке,  -  сказал  Нэвиль,  - ведет  в  помещение,
отведенное  мной  для пленных офицеров. Здесь, как видите, ваша койка. Прошу
вас располагаться как  дома. Если корабль вступит в бой - надеюсь, это будет
случаться  часто - эти люки наверху будут задраены. В остальное время можете
перемещаться на судне по своему усмотрению. Все же  считаю  нужным добавить,
что любая  безрассудная попытка  со  стороны  пленных  помешать  работе  или
благосостоянию  этого судна  вызовет глубокое  неудовольствие  команды. Они,
понимаете ли, служат за  долю в прибыли, рискуя при  этом жизнью и свободой.
Поэтому не удивлюсь, если всякого, кто неосторожно  подвергнет  опасности их
свободу и дивиденды, попросту выкинут за борт.
     Хорнблауэр  заставил  себя  ответить  -  нельзя  было  показать, что от
расчетливой жестокости последних слов он едва не потерял дар речи.
     - Я понял, - произнес он.
     Замечательно. Могу ли я еще чем-нибудь быть полезен?
     Хорнблауэр обвел взглядом пустое  помещение, освещенное тусклым  светом
качающейся  масляной  лампы -  здесь  ему  предстояло  томиться в  одиночном
заключении.
     - Могу я попросить что-нибудь почитать? - спросил он. Нэвиль на  минуту
задумался.
     - Боюсь, тут есть только  специальная литература, - сказал он. - Я могу
дать  вам  "Принципы  навигации"  Гранжана,  "Руководство  по  мореплаванию"
Лебрена и  еще что-нибудь  в том  же роде,  если вы  полагаете, что  сможете
разобрать тот французский, на котором они написаны.
     - Я попытаюсь, - сказал Хорнблауэр.
     Наверное, было к лучшему, что  он получил такую  трудную  пищу для ума.
Усилие, требовавшееся  для того, чтобы  одновременно читать  по-французски и
осваивать морское дело, занимало его мысли  в те кошмарные дни, когда "Пика"
рыскала по морю в поисках добычи. Большую часть времени французы попросту не
замечали  Хорнблауэра - ему  пришлось  добиваться  встречи с  Нэвилем, чтобы
заявить  протест  по  поводу  использования  четырех британских  моряков  на
тяжелой работе у помпы. Из спора, если это вообще можно было назвать спором,
он вышел проигравшим: Нэвиль, холодно отказался  говорить с ним на эту тему.
Хорнблауэр вернулся  к  себе с горящими щеками и  красными ушами; как всегда
после моральной встряски,  сознание  своей  вины вернулось к  нему  с  новой
силой.
     Если бы он раньше заделал эту пробоину!  Более  сообразительный офицер,
говорил  он  себе, так бы  и поступил.  Он потерял корабль, драгоценный приз
"Неустанного",  и  оправдания  ему  нет.  Иногда  Хорнблауэр  заставлял себя
взгляну на дело спокойно. Профессионально он,  возможно - да почти наверняка
-  не будет наказан за свое упущение. Мичмана с призовой командой из четырех
матросов   на  борту  двухсоттонного  брига,  подвергшегося  артиллерийскому
обстрелу  фрегата, не будут  серьезно  винить  за  то,  что этот бриг  с ним
затонул. Но в то же время Хорнблауэр знал, что виноват,  пусть даже отчасти.
Если это  невежество  -  нет  оправданий  невежеству.  Если  он  за  другими
многочисленными заботами не вспомнил о пробоине, это некомпетентность, и нет
оправданья некомпетентности.  Он  все  думал и думал  об этом,  погружаясь в
пучину отчаяния  и презрения  к  себе, и некому было его утешить. Хуже всего
был день его рождения, день, когда ему  исполнилось целых восемнадцать  лет.
Восемнадцать лет, и он бесславный  пленник в руках  французского капера! Его
самоуважение упало до самой низкой отметки.
     "Пика" разыскивала добычу у входа в Ла-Манш, и трудно найти более яркое
свидетельство  необъятности морских  просторов,  чем то, что даже  здесь, на
пересечении самых оживленных морских путей, они день за днем не встречали ни
единого  паруса.  "Пика"  двигалась  по  сторонам  треугольника, сначала  на
северо-запад, потом  на юг, потом под малыми  парусами на северо-восток.  На
каждом салинге  стояло по впередсмотрящему, но они не  видели ничего,  кроме
колышущегося  водного   простора.  Так  продолжалось  до  того  утра,  когда
пронзительный  крик   с  фор-брам-стеньги-салинга  привлек   внимание   всех
находившихся  на  палубе,  в том числе и  Хорнблауэра,  одиноко стоявшего на
шкафуте. Нэвиль у штурвала крикнул впередсмотрящему, и Хорнблауэр, благодаря
своим недавним штудиям, смог перевести ответ. С наветренной стороны появился
парус;  через минуту  впередсмотрящий  сообщил, что  судно  изменило  курс и
движется к ним.
     Это  кое-что  означало. В военное время купеческое  судно  предпочитает
держаться  подальше   от  незнакомцев,   особенно,  если  оно   находится  с
наветренной  стороны,  то есть  в  большей  безопасности.  Капитан, решивший
оставить столь  выгодную позицию, либо готов драться, либо страдает поистине
смертельным любопытством. Отчаянная  надежда  овладела Хорнблауэром: военное
судно  -  благодаря морскому  господству  Англии - гораздо  скорее  окажется
английским, чем французским. А как раз в этих местах курсирует "Неустанный",
его корабль,  специально,  чтобы,  с  одной стороны, выслеживать французских
каперов, а  с другой - не пропускать  французские суда,  пытающиеся прорвать
блокаду.  В сотнях миль  отсюда Хорнблауэра с  призовой командой высадили на
борт "Мари Галант". Тысяча против одного, отчаянно  убеждал себя Хорнблауэр,
что увиденный корабль - не "Неустанный". Однако - не сдавалась надежда - то,
что  судно изменило курс,  уменьшает это соотношение  до  десяти  к  одному.
Меньше чем до десяти к одному.
     Он   поглядел  на  Нэвиля,  пытаясь  проникнуть  в  его  мысли.  "Пика"
быстроходна  и  маневренна,  путь  к  отступлению по ветру свободен. То, что
судно повернуло к ним, подозрительно, однако  известны  случаи,  когда  суда
Вест-Индской компании  -  самые богатые призы - пользуясь своим сходством  с
линейными  кораблями,  проявляли смелость и отпугивали опасного  врага.  Для
человека,  мечтающего заполучить  приз, искушение было большое.  По  приказу
Нэвиля  подняли  все  паруса, готовясь к бегству  или нападению, и "Пика"  в
крутой  бейдевинд  двинулась  к  незнакомому  судну.  Прошло совсем  немного
времени  и,  когда "Пика" поднялась  на волне, Хорнблауэр с  палубы различил
далеко  на горизонте маленькое белое пятнышко, не больше  рисового зерна.  К
нему подбежал Мэтьюз, покрасневший и разгоряченный.
     - Это старина "Неустанный", сэр, - сказал он.  - Ей-богу!  - Он вскочил
на леер, уцепившись за ванты и стал пристально вглядываться из-под руки.
     - Да!  Он самый,  сэр! Они  ставят бом-брамсели. Мы будем  на  борту  к
вечернему грогу!
     Тут же подбежал французский  старшина  и  за штаны стащил Мэтьюза с его
наблюдательного пункта,  потом пинками  и  ударами отправил  обратно на бак.
Через минуту Нэвиль уже командовал повернуть корабль через фордевинд и брать
курс прямо от "Неустанного". Потом он подозвал к себе Хорнблауэра.
     - Ваш бывший корабль, если я не ошибаюсь?
     - Да.
     -  Какова его  максимальная скорость?  -  Хорнблауэр поглядел Нэвилю  в
глаза.
     -  Не разыгрывайте  благородство, -  произнес Нэвиль,  улыбаясь тонкими
губами. - Несомненно,  я могу вынудить вас сообщить мне  все, что пожелаю. Я
знаю способы. Но, к счастью для вас, мне это не понадобится. Ни один корабль
на  свете - а  тем более неуклюжий  фрегат  Его  Британского Величества - не
догонит "Пику", идущую с попутным ветром. Вы в этом скоро убедитесь.
     Он  зашагал  к  гакаборту,  встал  и  принялся  внимательно  глядеть  в
подзорную трубу.  Так же  внимательно всматривался Хорнблауэр  невооруженным
глазом.
     -  Видите? - спросил Нэвиль, протягивая  трубу.  Хорнблауэр взял ее, не
столько  чтобы подтвердить свои наблюдения, сколько желая поближе  взглянуть
на родной корабль. Он тосковал по  дому, отчаянно тосковал по "Неустанному".
Нельзя  было  отрицать, однако,  что  тот быстро  отставал. Его брамсели уже
исчезли из виду, оставались только бом-брамсели.
     - Через два  часа  мы  оторвемся окончательно, - сказал Нэвиль, отбирая
трубу и с резким стуком ее складывая.
     Он  оставил  Хорнблауэра,  в  тоске  стоявшего  у  гакаборта  и  гневно
обрушился  на  рулевого -  тот  вел  корабль недостаточно ровно.  Хорнблауэр
услышал  ругательства, не вслушиваясь в  них, ветер дул ему в лицо, раздувая
волосы, внизу пенился след корабля. Так Адам мог  смотреть на райские врата.
Хорнблауэр вспомнил темную духоту мичманской каюты,  запахи и потрескивание,
холодные ночи, пробуждение по команде "Свистать всех наверх", хлеб с жучками
и  деревянную  говядину;  он жаждал  их с безнадежной тоской неосуществимого
желания.  Свобода  исчезала  за  горизонтом.  Однако не  эти личные  чувства
побудили его  действовать. Быть может, они обострили его ум, но подвигло его
чувство долга.
     Невольничья палуба  была  пуста, как обычно, все  матросы находились на
местах. За переборкой стояла его койка, на ней - книги, сверху раскачивалась
масляная   лампа.   Ничто   не  вдохновляло   его.  В   следующей  переборке
располагалась еще  одна запертая дверь. Она  вела во что-то вроде боцманской
кладовой, дважды Хорнблауэр видел  ее открытой, когда из нее выносили краску
и что-то еще в том же роде. Краска!  Это  навело  его  на мысль: он  перевел
взгляд  с  запертой двери на масляную  лампу, потом обратно,  шагнул вперед,
вынимая из кармана складной нож, но тут же отступил назад, ругая себя. Дверь
не была  обшита,  но состояла из двух  прочных древесных плит и двух толстых
поперечных  брусьев.  Замочная скважина тоже ничего не давала.  Уйдет  много
часов, пока он одолеет эту дверь перочинным ножом, а на счету каждая минута.
     Сердце  его  лихорадочно  билось,  но еще  лихорадочней  работал  мозг.
Хорнблауэр снова огляделся. Дотянулся до лампы  и качнул ее - почти  полная.
Какую-то  секунду  он  медлил, собираясь с духом,  потом  быстро принялся за
дело.  Безжалостной рукой он вырвал страницы из  "Principes  de  navigation"
Гранжана, скомкал их, получившиеся комочки  сложил у двери.  Сбросив сюртук,
стянул  через голову синюю  шерстяную фуфайку,  длинными  сильными  пальцами
разорвал  ее  вдоль и  стал выдергивать  нитки, пытаясь  распустить. Вытащив
несколько ниток, он решил не терять больше времени, бросил фуфайку на бумагу
и  снова огляделся вокруг.  Матрац на  койке!  Господи, он же набит соломой!
Разрезав ножом материю, Хорнблауэр принялся охапками вытаскивать содержимое.
Солома слежалась в  плотный  ком, но он растряс  ее так, что получилась куча
почти  по  грудь.   Это  даст  такой  огонь,   какой  ему  надо.  Хорнблауэр
остановился,  заставляя себя мыслить ясно и  логично - именно  горячность  и
непродуманность  погубили  "Мари  Галант",  а теперь он тратил время  на эту
фуфайку.  Хорнблауэр продумал  всю последовательность действий.  Из страницы
"Manuel  de  Matelotage" он сделал  длинный бумажный жгут  и зажег от лампы.
Потом  вылил жир - лампа  была  горячая и  жир совсем расплавился - на комки
бумаги, на  палубу,  на  основание  двери. Прикосновение  жгута воспламенило
бумажный комок, огонь быстро побежал дальше. Дело было сделано бесповоротно.
Он бросил солому на пламя, потом в неожиданном приступе безумной силы вырвал
койку из креплений, сломав  ее при этом, и  швырнул обломки на солому. Огонь
уже бежал по ней. Хорнблауэр  кинул лампу на кучу, схватил сюртук и выскочил
из  каюты. Он хотел  было, закрыть дверь, но передумал - чем больше воздуха,
тем лучше. Нырнув в сюртук, он взбежал по трапу.
     На палубе Хорнблауэр  сунул дрожащие руки в карманы  и заставил себя  с
безразличным  видом прислониться  к  лееру.  От возбуждения  он почувствовал
слабость.  Время шло, возбуждение  не спадало.  Важна каждая минута до того,
как  пламя  обнаружат.  Французский  офицер  с  торжествующим смехом  что-то
говорил,  указывая  за гакаборт - очевидно, о том, что  "Неустанный" остался
позади. Хорнблауэр печально улыбнулся в ответ, потом подумал, что улыбка тут
неуместна, и попытался изобразить мрачную гримасу. Дул свежий ветер, так что
"Пика"  едва могла  нести  все  паруса незарифлеными. Хорнблауэр ощущал  его
дыхание на своих горящих щеках. Все  на  палубе оказались необычайно заняты:
Нэвиль наблюдал за  рулевым, время от времени поглядывая  наверх, убедиться,
все ли паруса работают в полную силу; матросы стояли у пушек, двое вместе со
старшиной бросали лаг. Господи, долго ли еще он протянет?
     Вот  оно!  Комингс  кормового  люка  как-то  исказился,  заколебался  в
дрожащем воздухе. Через него  идет горячая струя. А это не намек ли  на дым?
Точно! В  этот  момент поднялась тревога.  Громкий  крик, топот  ног, резкий
свист, барабанный бой, пронзительный крик: "Au feu! Au feu!"
     Четыре  аристотелевы   стихии,  -   проносилось  в  смятенном  рассудке
Хорнблауэра, - земля, воздух, вода и  огонь - извечные враги  моряка.  Но ни
подветренный  берег,  ни  шторм,  ни  волна  не  так  опасны, как  пожар  на
деревянном судне.  Старое дерево,  покрытое толстым слоем краски, загорается
легко  и  горит  быстро.  Паруса  и  просмоленный  такелаж  вспыхивают,  как
фейерверк. А в трюме многие тонны пороха ждут первой  возможности  разорвать
моряков в  куски.  Хорнблауэр смотрел, как пожарные  отряды один  за  другим
включаются  в работу, помпы  втащили  на палубу, подсоединили шланги. Кто-то
пробежал  на корму  с  сообщением  для  Нэвиля,  очевидно, доложить о  месте
возникновения пожара.  Нэвиль выслушал  сообщение, и, прежде  чем выкрикнуть
приказания посыльному,  бросил  быстрый  взгляд на  прислонившегося к  лееру
Хорнблауэра.  Из  люка  уже  валил  густой  дым: по  приказу Нэвиля кормовые
матросы  бросились  в отверстие  сквозь дымовую завесу. Дыма становилось все
больше  и больше,  подхваченный ветром,  он клубами  плыл  в сторону  носа -
видимо, дым валил и из корабельных бортов по ватерлинии.
     Нэвиль  зашагал  к  Хорнблауэру с  искаженным  от  злобы лицом, но крик
рулевого остановил его. Рулевой, не выпуская из рук штурвала, ногой указывал
на световой  люк каюты. Под ним  мелькали  языки пламени. Пока они смотрели,
стекло вывалилось, и в  отверстие полыхнуло пламя.  Склад краски, - вычислял
Хорнблауэр (он был теперь  спокоен  и позже, вспоминая, сам удивлялся  этому
спокойствию)  должно быть прямо под  каютой и полыхает  изо всех сил. Нэвиль
посмотрел вокруг, на море и  небо, и в бешенстве ухватился за голову. Первый
раз в жизни Хорнблауэр видел, как человек буквально рвет  на себе волосы. Но
Нэвиль овладел  собой. По  его приказу  принесли  еще  одну переносную помпу
четверо матросов стали к рукояткам, и - кланк-кланк кланк-кланк - стук помпы
слился  с  ревом  огня. Тонка струя воды  полилась  в  световой  люк. Другие
матросы выстроились в цепочку и принялись  черпать воду из моря и передавать
ведрами -  толку  от этого  было еще меньше, чем  от помпы.  Снизу  раздался
глухой  рокот взрыва.  У  Хорнблауэра  перехватило  дыхание  -  он ждал, что
корабль разорвет на куски. Но больше взрывов  не последовало: то ли треснула
пушка,  то  ли  рванул  бочонок с водой. Тут цепочка матросов,  передававших
воду,  неожиданно  разорвалась:  под  ногами  одного  из  них  палубный  паз
разверзся широкой алой ухмылкой из которой тут же вырвалось пламя. Кто-то из
офицеров схватил Нэвиля за руку и горячо с ним спорил. Хорнблауэр видел, как
Нэвиль в  отчаянии  сдался. Матросы засуетились,  убирая фор-марсель  и фок,
другие бросились к грота-брасам. Штурвал повернулся,  и "Пика"  стала против
ветра.
     Перемена   была  разительная,   хотя  поначалу  больше  кажущаяся,  чем
подлинная: поскольку ветер  дул теперь в другую сторону, рев огня был не так
слышен  на баке.  Тем  не менее  выигрыш был заметный: огонь, вспыхнувший  у
кормы,  теперь относился ветром не вперед, а, напротив, на уже полусгоревшую
древесину. Несмотря на это, вся кормовая часть пылала; рулевой вынужден  был
бросить штурвал,  пламя охватило косую  бизань  и  полностью уничтожило ее -
только что  тут  был парус,  а в  следующую секунду  лишь  обгорелые  клочья
свисали  с  гафеля. Но  теперь,  против  ветра,  остальные  паруса  были вне
опасности,  а  торопливо  поставленный   бизань-трисель  удерживал  судно  в
положении  кормой  вперед. Вот  тут  Хорнблауэр, глядя вперед, снова  увидел
"Неустанный". Он  мчался  к ним на  всех  парусах; когда "Пика" поднималась,
Хорнблауэр видел белый бурун под его бушпритом. Капитуляция была неизбежна -
"Пика", при ее размерах, не  устояла бы под натиском такой батареи пушек, не
будь  она  даже  повреждена  огнем.  В  кабельтове  с   наветренной  стороны
"Неустанный" лег в  дрейф,  шлюпки с него спустили еще до окончания маневра.
Пелью  видел  дым,  понял,  из-за  чего  "Пика"  легла  в  дрейф,   и  успел
подготовиться. Оба баркаса несли на  носу,  там, где  иногда устанавливались
карронады, по  помпе.  Они  зашли  "Пике"  в корму и  без лишних  разговоров
принялись  поливать ее струями воды. Команды двух гичек  сразу  бросились на
корму  и  включились  в  схватку  с  огнем,  но  Болтон,  третий  лейтенант,
остановился на секунду, заметив Хорнблауэра.
     - Господи! - воскликнул он. - Вы-то как тут очутились?
     Ответа  он дожидаться не  стал.  Осмотревшись  в поисках  капитана,  он
зашагал  к Нэвилю, чтобы принять капитуляцию, глянул наверх,  убедился,  что
там все  в  порядке, и принялся  за  тушение пожара. Пламя удалось  одолеть,
главным образом потому, что сгорело почти все, что могло гореть.
     "Пика" выгорела на несколько футов от  гакаборта до самой воды, так что
с палубы "Неустанного"  являла собой странное зрелище. Однако сейчас она вне
опасности, при  благоприятных условиях  ее  можно  будет с некоторым  трудом
довести до Англии, починить и снова спустить на воду.
     Главное, однако, не то, что ее можно спасти, главное, что она больше не
причинит вреда британской торговле. Об этом говорил  Хорнблауэру  сэр Эдвард
Пелью,  когда мичман поднялся на борт  "Неустанного" и  доложился  капитану.
Пелью  велел, чтобы  Хорнблауэр  начал с  того момента,  когда  высадился  с
призовой командой  на борт  "Мари Галант".  Как  Хорнблауэр и  предполагал -
возможно,  этого-то он и  боялся  - Пелью спокойно отнесся  к потере  брига.
Перед сдачей бриг был поврежден артиллерийским обстрелом, и никто  теперь не
узнает,  каков  был  размер ущерба. Пелью  не  стал  на этом  задерживаться.
Хорнблауэр  пытался  спасти  судно,  но  из-за  малочисленности  команды  не
преуспел -  в тот  момент  никак  нельзя  было выделить ему большей команды.
Пелью  не  счел  Хорнблауэра  виновным.  Опять-таки,  главное -  Франция  не
получила  груз "Мари Галант";  то, что Англия могла бы им  воспользоваться -
дело десятое. Точно то же самое, что в случае с "Пикой".
     -  Как  вовремя  она загорелась,  - заметил Пелью,  глядя на  лежащую в
дрейфе "Пику" - вокруг  нее суетились шлюпки, но над кормой поднимались лишь
тонкие струйки дыма. - Она уходила от  нас, мы  бы через час  потеряли ее из
виду. У вас есть какие-нибудь предположения, как это могло случиться, мистер
Хорнблауэр?
     Хорнблауэр, естественно, ждал этого  вопроса и был к нему готов. Сейчас
надо было отвечать честно и скромно получить заслуженную похвалу, упоминание
в  "Вестнике",  может  быть  даже  -   назначение   исполняющим  обязанности
лейтенанта. Но Пелью не знал  всех подробностей  гибели  брига, а если бы  и
знал, мог неправильно их оценить.
     -  Нет,  сэр,  -  сказал  Хорнблауэр.  - Я  думаю,  это было  случайное
самовозгорание в рундуке с краской. Других объяснений я не нахожу.
     Он один знал  о  своей преступной халатности, один  мог определить меру
наказания, и  выбрал эту.  Только  так  мог он  восстановиться в собственных
глазах. Произнесенные слова  принесли  ему  огромное облегчение  и ни  капли
сожаления.
     - Все равно это была большая удача, - задумчиво произнес Пелью.



        ЧЕЛОВЕК, КОТОРОМУ БЫЛО ПЛОХО

     На   этот  раз  волк  рыскал  вокруг  овчарни.  Его  Величества  фрегат
"Неустанный" загнал французский корвет "Папийон" в устье  Жиронды, и  теперь
искал возможность  напасть  на него. "Папийон" стоял на якоре под прикрытием
береговых батарей. Капитан Пелью смело повел фрегат в мелкие воды, и подошел
настолько близко, что батареи открыли предупредительный огонь. Пелью долго и
внимательно разглядывал корвет в  подзорную трубу.  Потом  он сложил  трубу,
повернулся   на  каблуках  и  приказал  отвести   "Неустанный"  от  опасного
подветренного берега  -  за пределы  видимости. Этим  маневром  он  надеялся
усыпить бдительность французов. Ибо не собирался оставлять их в  покое. Если
удастся  захватить или  потопить  корвет, французы  не просто лишатся судна,
способного причинить вред британской торговле: им придется усилить береговую
охрану в этом месте, ослабив ее в другом. Война состоит из яростных ударов и
контрударов, и даже сорокапушечный фрегат, если направить  его умелой рукой,
может нанести чувствительный удар.
     Мичман  Хорнблауэр прохаживался  по  подветренной стороне шканцев  (это
скромное место он  занимал в качестве младшего вахтенного  офицера), когда к
нему  приблизился  мичман  Кеннеди.  Кеннеди  широким  жестом  снял  шляпу и
склонился в церемонном поклоне, которому некогда обучил его учитель танцев -
левая  нога вперед,  шляпа касается правого  колена. Хорнблауэр  включился в
игру,  прижал  шляпу к животу и трижды  быстро  согнулся пополам.  Благодаря
врожденной  неловкости, он мог без  особых усилий пародировать торжественную
важность.
     - Досточтимейший и достохвальнейший сеньор, -  начал Кеннеди, - я  несу
вам   приветствия   капитана   сэра  Эдварда  Пелью   и   нижайшую   просьбу
вышеупомянутого капитана к Вашему Степенству присутствовать у него за обедом
в восемь склянок послеполуденной вахты.
     - Мое почтение сэру Эдварду,  - при  упоминании этого имени  Хорнблауэр
глубоко поклонился, - и передайте ему, что я снизойду до краткого визита.
     - Я уверен, что капитан будет бесконечно польщен, - сказал Кеннеди, - и
передам ему свои поздравления вместе с вашим великодушным согласием.
     Обе шляпы еще более изысканно качнулись в  воздухе, но тут молодые люди
заметили, что с  наветренной стороны на них смотрит вахтенный офицер  мистер
Болтон. Поспешно нахлобучив  шляпы;  они  приняли вид, более приличествующий
офицерам, получившим патент от короля Георга.
     - Что капитан  задумал? - спросил Хорнблауэр.  Кеннеди приложил палец к
носу.
     - Если  б я знал, я заслуживал бы пары эполетов, сказал  он.  -  Что-то
затевается. Я полагаю, мы скоро узнаем что. До тех пор нам, мелким  пташкам,
надлежит резвиться, не подозревая о  своей участи.  Ну  что ж,  смотри, чтоб
корабль не опрокинулся.
     Однако за обедом в большой каюте "Неустанного" не было заметно  никаких
признаков  того, что  что-то  замышляется. Пелью  во  главе стола  изображал
любезного хозяина. Старшие офицеры  - два лейтенанта, Эклз и Чадд, и штурман
Соме,  свободно беседовали на различные  темы.  Хорнблауэр и другой  младший
офицер,  Мэлори, мичман  с  двухлетним  стажем,  молчали,  как и  полагается
мичманам. Это, кстати,  позволяло им  не  отвлекаться  от  еды,  значительно
превосходившей все, что подавалось в мичманской каюте.
     - Ваше здоровье, мистер Хорнблауэр, - сказал Пелью, поднимая бокал.
     Хорнблауэр  попытался изящно поклониться. Он  осторожно отхлебнул вино:
пьянел он легко, а пьяным быть не любил.
     Стол освободили, и офицеры некоторое время ждали, что же сделает Пелью.
     - Ну, мистер Соме, - сказал капитан, - давайте посмотрим карту.
     Это была карта  устья  Жиронды  с  отметками  глубин; кто-то карандашом
нанес на нее положение береговых батарей.
     -  "Папилон", - сэр Эдвард не затруднял себя французским произношением,
- находится здесь. Мистер Соме отметил его положение.
     Пелью указал на карандашный крестик глубоко в устье реки.
     - Вы, джентльмены, отправитесь на шлюпках и вытащите его оттуда.
     Так вот оно что! Операция по захвату вражеского судна.
     - Командовать будет мистер Эклз. Я попрошу его изложить свой план.
     Седой первый  лейтенант с удивительно  юными голубыми  глазами  оглядел
собравшихся за столом.
     - Я возьму  баркас, - сказал  он. - Мистер Соме - тендер. Мистер Чадд и
мистер Мэлори будут командовать первой и второй гичками, мистер Хорнблауэр -
яликом.  На всех шлюпках,  кроме  той, которой  командует мистер Хорнблауэр,
будет по второму младшему офицеру. Для ялика с командой в семь человек это и
не нужно.  На баркасе  и на  тендере будет  от тридцати до сорока человек на
каждом,  на  гичках  по двадцать:  набиралось  довольно много народу - почти
половина команды.
     - Это военный корабль, - объяснил Эклз, угадав их мысли. - Не торговый.
По десять пушек с каждого борта, и большая команда.
     Ближе к двум сотням, чем к сотне - серьезный противник для ста двадцати
британских моряков.
     - Но мы нападем на них ночью и захватим врасплох, - сказал Эклз,  снова
читая их мысли.
     - Внезапность,  - вставил Пелью, -  более чем половина успеха,  как  вы
знаете, джентльмены. Извините, что перебил вас, мистер Эклз.
     - Сейчас,  - продолжал  Эклз, -  мы вне  пределов видимости.  Мы  снова
подойдем к берегу. Поскольку  мы ни разу не  появлялись в этой части берега,
лягушатники думают,  что мы ушли совсем.  Завтра  после  захода  мы подойдем
возможно ближе к берегу. Самый высокий прилив завтра в 4.50, рассвет в 5.30.
Атака начнется в 4.30, так что подвахтенные успеют  поспать. Баркас подойдет
с правой раковины, тендер - с левой,  гичка  мистера Мэлори - с левой скулы,
гичка мистера Чадда - с правой.  Мистер Чадд должен будет перерубить якорный
канат, как только завладеет баком,  а команды других шлюпок по крайней  мере
достигнут юта.
     Эклз  оглядел  командиров трех больших  шлюпок. Все  трое кивнули, Эклз
продолжал.
     -  Мистер  Хорнблауэр в  ялике  подождет,  пока атакующие закрепятся на
палубе.  Тогда он высадится  на грот-руслень,  с правого или с левого борта,
как сочтет нужным,  и тут же поднимется  по грот-вантам, не обращая внимания
на  то,  что  происходит на  палубе.  Он  должен отдать грот-марсель и  быть
готовым  по  команде  выбрать  шкоты. Я сам, или мистер  Сомс  в случае моей
гибели либо  смертельного  ранения, пошлем  двух матросов  к  рулю.  Течение
вынесет  нас  из устья, а "Неустанный"  будет поджидать сразу  за  пределами
досягаемости береговых батарей.
     - Есть замечания,  джентльмены? -  спросил Пелью. Тут-то Хорнблауэру  и
следовало заговорить -  не раньше и не позже. Слушая Эклза, он ощутил липкий
тоскливый страх.  Марсовый из него был никудышный, и  он это знал. Он боялся
высоты  и  очень  не  любил  лазать по  реям.  Он  знал, что не  обладает ни
обезьяньей ловкостью, ни сноровкой опытного моряка. Хорнблауэр не чувствовал
себя уверенно в  темноте даже на реях "Неустанного", и мысль о необходимости
взбираться на мачту совершенно  незнакомого  судна повергала его в  ужас. Он
чувствовал  себя абсолютно  непригодным  к  исполнению  возложенной  на него
задачи, и  должен  был  немедленно сообщить  о  своей непригодности.  Но  он
упустил  момент  -  слишком  уж  спокойно  остальные  офицеры  приняли план.
Хорнблауэр взглянул на  их уверенные лица. Никто  не обращал внимания, и ему
страшно не захотелось выделяться.  Он сглотнул, он даже открыл рот, но никто
по-прежнему на него не смотрел, и возражения замерли у него на губах.
     - Очень хорошо, джентльмены, -  сказал Пелью. -  Я думаю,  мистер Эклз,
вам лучше перейти к подробностям.
     Теперь было поздно.  Эклз, разложив карту, показывал курс среди мелей и
илистых отмелей Жиронды, пространно разъяснял положение  береговых батарей и
зависимость между Кордуанским маяком и расстоянием,  на которое "Неустанный"
сможет  подойти  при  свете дня. Хорнблауэр слушал,  пытаясь сосредоточиться
вопреки своим страхам. Эклз закончил,  и  Пелью  отпустил  офицеров,  сказав
напоследок:
     - Теперь, джентльмены, вы знаете свои обязанности и можете приступать к
подготовке.  Солнце  садится, а дел у вас  много. Назначить команду  шлюпок,
проследить,  чтоб  все  были  вооружены,  чтоб  шлюпки  были  снабжены  всем
необходимым  на случай непредвиденных обстоятельств.  Каждому объяснить, что
от него потребуется.
     Хорнблауэру пришлось к тому же попрактиковаться в подъеме на грот-ванты
и продвижении  вдоль  грот-марса-рея. Он проделал это дважды, заставляя себя
совершить  трудный подъем  по путенс-вантам,  которые  отходят от грот-мачты
вверх, так что  несколько футов  приходится взбираться спиной вниз, цепляясь
руками и ногами за выбленки. Все это давалось ему с большим трудом, двигался
он  медленно и  неуклюже. Встав на  ножной перт, Хорнблауэр двинулся к  ноку
рея.  Перт  крепился к нокам рея и висел  в четырех футах  ниже него.  Чтобы
отдать удерживающие  парус сезни, надо  было, держась за рей, поставить ноги
на перт  и переступать  по нему, сжимая рей под мышками. Хорнблауэр проделал
этот  путь дважды,  перебарывая тошноту, которая  то  и  дело накатывала при
мысли  о  стофутовой  пропасти  под  ногами. Наконец,  нервно сглатывая,  он
перехватил руки на брас и  заставил себя соскользнуть на палубу -  это будет
самый удобный путь, когда придет время выбирать  шкоты на марселе. Спуск был
долгий и опасный.
     Хорнблауэр  вспомнил, как, впервые увидев  матросов на  мачте, подумал,
что подобный  трюк в  цирке  вызвал  бы у публики восторженные ахи и охи. Он
спустился  вниз,  совершенно  не  удовлетворенный  собой.  Его  преследовала
навязчивая картина: когда приходит время повторить этот  трюк  на "Папийоне"
он не  удерживается, срывается и вниз  головой падает на палубу  - несколько
кошмарных секунд в  воздухе  и,  наконец,  громкий  удар. А ведь  успех всей
операции  зависит от него (как, впрочем, и от всех остальных): если  вовремя
не отдать марсель, корвет не наберет  скорости,  необходимой для  управления
рулем,  сядет на одну из бесчисленных мелей  в устье реки и  будет с позором
захвачен французами, половина команды "Неустанного" попадет в плен или будет
перебита.
     На шкафуте выстроилась для осмотра команда  ялика. Хорнблауэр проверил,
чтоб все  весла  были как  следует обмотаны, у каждого матроса был  с  собой
пистолет и абордажная сабля, убедился, что все пистолеты на предохранителе и
преждевременный  выстрел  не выдаст  нападающих.  Он  распределил,  кому  из
матросов что делать при отдаче марселя и  подчеркнул, что гибель  кого-то из
них может внести в намеченный план непредвиденные изменения.
     - Я первый поднимусь по вантам, - сказал Хорнблауэр.
     Без  этого было никак нельзя.  Он  должен идти  первым - этого от  него
ждали.  Более  того,  скажи  он  по-другому,  это  вызвало бы разговоры  - и
осуждение.
     - Джексон,  - продолжал Хорнблауэр, обращаясь к рулевому, - вы покинете
лодку последним и примите командование в случае моей гибели.
     - Есть, сэр.
     Поэтическое слово  "гибель" обычно  употреблялось вместо  прозаического
"смерть", и, только произнеся его, Хорнблауэр осознал его ужасный смысл.
     -  Все ясно? - отрывисто спросил он. От напряжения голос  его прозвучал
резко.
     Все кивнули, за исключением одного матроса.
     - Прошу  прощения,  сэр,  -  сказал  Хэйлс, молодой  человек,  сидевший
загребным. - Я что-то плоховато себя чувствую.
     Хэйлс был  смуглый,  хрупко сложенный юноша.  Говоря,  он  выразительно
приложил руку ко лбу.
     -  Не тебе одному плохо, - припечатал  Хорнблауэр. Остальные хохотнули.
Мысль о высадке на незнакомый корвет в самом логове врага, да еще под дулами
береговых  батарей  вполне  может  вызвать  отвращение  у  человека робкого.
Наверняка большая часть назначенных  в  вылазку матросов испытывала что-то в
этом роде.
     - Я не то хотел сказать, сэр, - обиженно сказал Хэйлс. - Совсем не то.
     Но Хорнблауэр и все остальные уже не обращали на него внимания.
     - Придержи язык, ты, - рявкнул Джексон.
     Человек, который, узнав об опасном поручении,  объявляет  себя больным,
не  заслуживает  ничего,  кроме  нареканий. Хорнблауэр почувствовал жалость,
смешанную  с презрением.  Сам он  был слишком  труслив даже  для того,  чтоб
отговориться - слишком боялся, что о нем скажут другие.
     - Вольно,  - сказал  Хорнблауэр. - Когда вы  понадобитесь,  я  за  вами
пошлю.
     Оставалось ждать несколько часов, пока "Неустанный"  проберется поближе
к берегу. Лот кидали постоянно, и Пелью лично руководил  продвижением судна.
Хорнблауэр,  несмотря на  волнение и страх, восхищался, с каким удивительным
умением  Пелью темной ночью вел большой  корабль  через  эти коварные  воды.
Процесс этот  так  приковал  внимание  Хорнблауэра,  что  прекратилась  даже
мучившая  его  мелкая  дрожь:  Хорнблауэр  был  из  тех,  кто не  перестанет
наблюдать и учиться даже на смертном одре. К тому  времени, как "Неустанный"
достиг той точки  в  устье реки, где предстояло спускать шлюпки,  Хорнблауэр
немало узнал о  практическом применении принципов прибрежной навигации  и не
меньше  об  организации  операции  по  захвату  судна;  кроме   того,  путем
самоанализа он узнал очень много о психологии людей, готовящихся к вылазке.
     Когда пришла пора спускать шлюпку на чернильно-черную  воду, Хорнблауэр
уже полностью овладел собой. Он сохранял  невозмутимый вид, и голос, которым
он  приказал  отваливать,  прозвучал  тихо  и  твердо.  Хорнблауэр взялся за
румпель. Ощущение твердого  деревянного бруса в руках  успокаивало: он давно
привык сидеть на кормовой банке, положив  руку на румпель. Матросы  медленно
взмахнули. веслами.
     Ялик неспешно  двинулся  за темными  силуэтами четырех больших  шлюпок:
времени в запасе  было достаточно. Прилив вынесет их в устье. Хорошо, что не
надо торопиться,  ведь с  одной стороны  от них батареи  Сен-Ди,  с другой -
крепость Блайэ; сорок больших пушек полностью простреливают устье, и ни одна
из пяти шлюпок, а уж тем более ялик, не выдержат и одного выстрела.
     Хорнблауэр   внимательно  следил  за  идущим  впереди   тендером.   Вся
ответственность  за то, чтоб  провести шлюпки  по коварному  речному  руслу,
лежала на Сомсе; Хорнблауэру  оставалось лишь следовать за ним - до тех пор,
пока не придет время отдавать грот-марсель. Хорнблауэр снова задрожал.
     Хэйлс,  тот  матрос,  который  плохо себя чувствовал, сидел  загребным.
Хорнблауэр  видел,  как  впереди  ритмично  движется его силуэт. Не  обращая
внимания на Хэйлса, он  пристально вглядывался в идущий впереди  тендер, как
вдруг неожиданная заминка вернула его внимание в шлюпку. Загребной пропустил
гребок и сбил с ритма всех шестерых гребцов. Послышался тихий стук падающего
предмета.
     - Думай, что делаешь, Хэйлс, черт тебя  побери,  -  прошептал  Джексон,
рулевой.
     Вместо ответа Хэйлс издал крик, к  счастью, негромкий,  и упал на  ноги
Джексону и Хорнблауэру, брыкаясь и дергаясь.
     Вот сволочь, - сказал Джексон.- У него припадок.
     Судороги продолжались. Из темноты послышался укоризненный шепот:
     -  Мистер  Хорнблауэр,  -  Эклз  пытался   вложить  в  шепот  все  свое
раздражение. - Вы что, не можете заставить своих людей помолчать?
     Чтобы сказать это,  Эклз  подвел баркас к самому борту  ялика.  Крайняя
необходимость соблюдать тишину особенно подчеркивалась  отсутствием  обычных
ругательств. Хорнблауэр  мог вообразить язвительный  выговор,  ожидающий его
завтра  прилюдно  на шканцах.  Он открыл  было  рот,  чтобы  объясниться, но
вовремя сообразил, что участники ночной вылазки не оправдываются под пушками
крепости Блайэ.
     -  Есть,  сэр, -  прошептал он,  и  баркас вернулся в  хвост  флотилии,
ведомой тендером.
     - Возьмите его весло, Джексон, - зашептал он рулевому. Встав, он своими
руками оттащил брыкающееся тело с прохода, освобождая Джексону путь.
     - Полейте  его водичкой, сэр,  - хрипло посоветовал Джексон.  -  Вот  и
черпак рядом.
     Морская вода - универсальное лекарство моряка,  его панацея.  Учитывая,
как часто  матросы  не только ходят в  мокрых бушлатах, но и  спят в  мокрых
постелях,  они должны  бы вообще  никогда не  болеть. Но Хорнблауэр  не стал
трогать эпилептика. Тот уже почти не дергался, и Хорнблауэр решил не греметь
черпаком. Жизнь более чем сотни людей зависит  сейчас  от  тишины. Они вошли
уже в устье и были ни расстоянии пушечного выстрела от береговых батарей - а
первый же выстрел поднимет на  ноги  команду  "Папийона", и та будет  готова
встать к  фальшборту  и отбить  атаку, готова  расстрелять шлюпки  пушечными
ядрами, засыпать их градом картечи.
     Шлюпки тихо скользили по  воде. Сомс на тендере задавал медленный темп:
лишь  изредка  требовалось  несколько  гребков,  чтоб  поддержать  скорость,
необходимую  для  управления  шлюпками.  Соме  мастерски  знал свое дело: он
выбрал темный проток  между глинистыми отмелями,  непроходимый  для  больших
судов. Для измерения глубины у  него  был двадцатифутовый шест - измерять им
быстрее, чем лотом, и гораздо  тише. Минуты бежали быстро, но ночь  была еще
совсем темна.  Напрягая глаза,  Хорнблауэр  так и не  мог уверенно различить
плоские  берега реки.  Нужно  было  обладать  исключительным  зрением,  чтоб
различить с берега маленькие шлюпки, несомые приливом.
     Хэйлс  у  ног  Хорнблауэра  зашевелился.  Шаря  в  темноте  руками,  он
наткнулся на  лодыжку Хорнблауэра и теперь с интересом ее ощупывал. Потом он
что-то задумчиво произнес, слова перешли в стон.
     -  Молчать! - прошептал Хорнблауэр, пытаясь,  подобно древнему святому,
превратить свое тело в язык, дабы не издав ни одного громкого звука, внушить
Хэйлсу необходимость соблюдать тишину. Хэйлс положил  локоть  Хорнблауэру на
колено  и  с  трудом  сел,  затем так  же  с  трудом  встал,  покачиваясь на
полусогнутых ногах и опираясь на Хорнблауэра.
     -  Сядь,  черт  возьми!  -  прошептал Хорнблауэр,  трясясь  от  гнева и
отчаяния.
     - Где Мэри? - спросил Хэйлс, как ни в чем не бывало.
     - Молчать!
     - Мэри! - сказал Хэйлс, навалившись на Хорнблауэра. - Мэри!
     Каждое следующее слово было громче предыдущего. Хорнблауэр нутром чуял,
что скоро  Хэйлс  начнет  говорить  в  полный  голос или даже  закричит.  Он
вспомнил, как когда-то  давно его отец-доктор говорил ему, что пациент после
эпилептического припадка  не отвечает  за  себя и нередко бывает опасен  для
окружающих.
     - Мэри! - снова позвал Хэйлс.
     Успех  операции  и жизнь  сотни людей  висели  на  волоске.  Надо  было
утихомирить Хэйлса, причем немедленно.  Хорнблауэр  подумал, не стукнуть  ли
его рукояткой пистолета, но под рукой было более подходящее оружие. Он  снял
трехфутовый  дубовый  брус  румпеля  и  размахнулся  им  со  всей  вызванной
отчаянием злостью.
     Румпель  обрушился Хэйлсу на голову, и тот, не закончив, начатое слово,
рухнул на дно шлюпки. Команда шлюпки молчала, только Джексон тихо вздохнул -
одобряюще  или осуждающе  Хорнблауэр так  и  не  узнал,  да  его  это  и  не
волновало.  Он  исполнил  свой  долг,  в  этом  он  был  уверен.  Он  прибил
беспомощного идиота, скорее всего  убил  его,  но  не  поставил  под  угрозу
внезапность, от которой зависел успех  операции. Он надел румпель на место и
молча вернулся к своему делу - держаться в кильватере тендера.
     Далеко  впереди -  в темноте  было  невозможно оценить расстояние - над
поверхностью  воды виднелся как бы сгусток черноты. Это мог быть корвет. Еще
раз  десять тихо взмахнули  весла, и  Хорнблауэр  уже  не  сомневался.  Сомс
проявил чудеса лоцманского искусства, выведя шлюпки точно к намеченной цели.
Тендер и баркас отошли в сторону от двух гичек: шлюпки расходились, готовясь
одновременно начать атаку.
     - Суши весла! - прошептал Хорнблауэр, и команда ялика перестала грести.
     Теперь Хорнблауэр должен был дожидаться, пока атакующие  закрепятся  на
палубе.  Его  руки судорожно  сжимали  румпель:  возбуждение  от  расправы с
Хэйлсом на время вышибло из его  головы все мысли о необходимости взбираться
в темноте по незнакомому такелажу. Теперь эти мысли вернулись с новой силой.
Хорнблауэр боялся.
     Корвет он видел, но  шлюпки исчезли из поля зрения.  Корвет покачивался
на якорях,  его мачты  слабо виднелись  на  фоне ночного  неба  - и сюда ему
придется лезть! Казалось, они вздымаются  на неимоверную высоту.  Хорнблауэр
увидел, как вблизи корвета плеснула вода -  шлюпки подходили быстро и кто-то
неосторожно  взмахнул веслом. В  тот же  момент  с палубы  послышался окрик,
потом другой, в ответ со шлюпок  раздался многоголосый  рев, пронзительный и
долгий. Кричали не просто  так: оглушительный рев ошеломит спящего врага,  а
команда каждой  шлюпки  будет знать,  где  находятся  остальные.  Британские
моряки  орали,  как  сумасшедшие.  На  палубе  корвета  сверкнула вспышка, и
послышался  грохот  - первый  выстрел;  вскоре по  всей  палубе  уже  палили
пистолеты и гремели ружья.
     - Вперед! <i>-</i> сказал Хорнблауэр. Приказ дался  ему так тяжело, словно его
вырвали на дыбе.
     Ялик двинулся вперед. Хорнблауэр пытался  одновременно  овладеть своими
чувствами и понять,  что происходит на палубе. Причин выбирать тот  или иной
борт не было, левый  борт был ближе, так что он подвел шлюпку к грот-русленю
левого  борта. Ему было так любопытно, что же происходит на  палубе,  что он
едва не забыл приказать,  чтоб убрали  весла.  Он  положил  румпель к ветру,
шлюпка развернулась, и баковый  матрос зацепился за корвет  багром. С палубы
наверху  слышался звук,  в точности такой же,  как  если бы  лудильщик чинил
кастрюлю  -  Хорнблауэр услышал этот странный  звук, еще стоя на  корме.  Он
проверил, на месте ли сабля  и пистолет,  и прыгнул  на  руслень.  Отчаянным
прыжком  он  допрыгнул до него  и  подтянулся. Руки его ухватились за ванты,
ноги нащупали выбленки: он начал подниматься. В тот момент, когда его голова
оказалась  над фальшбортом, пистолетная вспышка на мгновение осветила сцену,
и  идущая на палубе борьба предстала  в виде застывшей  картины.  Впереди  и
внизу  британский  матрос  рубился  с  французом  на  абордажных  саблях,  и
Хорнблауэр с изумлением понял, что звук,  напомнивший ему о починке чайника,
был  звуком ударов  сабли о  саблю, тем самым,  воспетым поэтами,  бряцанием
стали о сталь. Так романтично.
     Пока  он  все  это   думал,  он  успел  высоко  взобраться  по  вантам.
Почувствовав локтем путенс-ванты, он  перебрался на них и повис спиной вниз,
смертельной хваткой  цепляясь за  выбленки.  Это  продолжалось лишь  две-три
отчаянных секунды, потом он подтянулся и начал последний этап подъема. Вот и
марса-рей.  Хорнблауэр  повис на  нем, ища  ногами  перт.  Боже  милостивый!
Ножного  перта  не было - его  ноги болтались  в  воздухе, не находя  опоры.
Хорнблауэр висел в сотне футов над палубой и дергал ногами, словно младенец,
которого отец  держит на вытянутых руках.  Ножного  перта  нет  -  возможно,
французы убрали его именно на  такой случай. Ножного перта нет,  значит,  до
фока рея ему не добраться. И все-таки сезни надо отдать и парус распустить -
от  этого  зависит успех  операции.  Хорнблауэр  несколько  раз  видел,  как
отчаянные  матросы бегают по рею, подобно канатоходцам.  Это  - единственный
способ добраться до нока.
     На мгновение  у него перехватило  дыхание - слабая плоть воспротивилась
мысли  о  том, чтоб идти по рею  над  черной бездной.  Это -  страх,  страх,
лишающий мужчину  мужества,  обращающий  внутренности его  в воду,  делающий
бумажными  ноги.   Но  деятельный  мозг  Хорнблауэра  продолжал  лихорадочно
работать.  Ему хватило  решимости разделаться с бедным Хэйлсом.  Ему хватило
смелости,  когда  дело  не касалось его самого: он недрогнувшей рукой прибил
несчастного эпилептика. Вот, значит, на какую смелость он способен! Простым,
вульгарным, физическим мужеством  он не обладает. Это трусость, об этом люди
шепчутся между собой. Мысль эту  он вынести не  мог -  она была ужасней даже
мысли о ночном падении на палубу. Набрав в  грудь воздуха, он закинул колено
на  рей, подтянулся и  встал. Под ногами  он почувствовал круглое, обтянутое
парусиной дерево и шестым чувством понял, что задерживаться здесь нельзя
     - За мной, ребята! - закричал он и побежал по рею.
     До нока  было футов  двадцать, и  он покрыл  их  в  несколько отчаянных
прыжков. Совершенно не чувствуя страха, он присел, ухватился руками за рей и
повис на нем всем телом, ощупью ища сезни. Рей  подрагивал - значит Олдройд,
которому назначено было идти за ним, пробежал следом -  ему надо было пройти
на шесть футов меньше.  Можно не  сомневаться,  что остальная  команда ялика
тоже на  рее, и что Клу повел свою половину матросов на правый нок. Это было
ясно  по тому,  как  быстро  упал  парус.  Брас был  сразу за  Хорнблауэром.
Опьяненный успехом,  не  думая больше  об  опасности,  он  ухватился за брас
обеими руками и спрыгнул с рея. Обхватив ногами трос, он заскользил вниз.
     Дурак!  Неужели он никогда не  научиться думать? Неужели он никогда  не
запомнит,  что нельзя ни  на  секунду терять бдительность? Он заскользил так
быстро, что тут же стер тросом ладони.  Попытавшись крепче сжать руки,  чтоб
замедлить  скорость,  Хорнблауэр испытал такую боль,  что вынужден был вновь
ослабить хватку и скользить вниз, оставляя на тросе кожу. Ноги его коснулись
палубы. Оглянувшись кругом, он моментально забыл про боль.
     Брезжила серая заря. Звуки битвы стихли. Все было хорошо продумано: сто
человек внезапно врываются на борт корвета, сметают якорную вахту и, пока не
успели  выскочить  подвахтенные,  одним  махом захватывают  корабль. С  бака
послышался громогласный крик Чадда:
     - Канат перерублен, сэр! - С кормы закричал Эклз:
     - Мистер Хорнблауэр!
     - Сэр! - крикнул Хорнблауэр.
     - Фалы разобрать!
     Матросы  бросились на  подмогу  -  не только команда ялика,  но  и  все
предприимчивые  и  смелые  моряки. Фалы,  шкоты, брасы: парус,  поставленный
наивыгоднейшим  образом,  набрал  в  себя  легкий   южный  ветер,  "Папийон"
развернулся, готовый  плыть с начинающимся отливом. Заря быстро разгоралась,
над головой висел легкий туман.
     Над правой  раковиной пронесся  ужасающий  рев,  затем  мглистый воздух
разорвали дикие,  неестественно громкие крики.  Мимо Хорнблауэра  пронеслось
пушечное ядро -
     первое в его жизни.
     -  Мистер   Чадд!  Поставить  передние  паруса!   Отдать   фор-марсель!
Поднимитесь кто-нибудь наверх, поставьте крюйсель!
     С левого борта  послышался новый залп. На берегу поняли, что произошло,
и теперь Блайэ палила по ним с  одного борта, Сен-Ди - с другого. Но корвет,
подхваченный ветром и отливом,  двигался быстро, и попасть в него при слабом
утреннем  освещении было  не  просто.  Все  было сделано  минута  в  минуту:
малейшее промедление  оказалось  бы  роковым. Лишь одно  ядро из  следующего
залпа пронеслось  над  ними.  Когда оно пролетело,  сверху раздался  громкий
хлопок.
     - Мистер Мэлори, прикажите сплеснить фокштаг!
     - Есть, сэр!
     Было уже достаточно  светло и можно  было разглядеть, что  творится  на
палубе:  Хорнблауэр  видел,  как  Эклз  возле  полуюта  направляет  движение
корвета,  а  Сомс  у штурвала ведет его  вдоль  русла.  Морские  пехотинцы в
красных мундирах, с примкнутыми штыками,  охраняли люки. Четверо или, пятеро
матросов  лежали  на  палубе,  безразличные  ко  всему.  Убитые:  Хорнблауэр
посмотрел  на них с  юношеской  беспечностью.  Здесь  же сидел  раненый:  он
стонал, согнувшись над раздробленным бедром. На него Хорнблауэр  безразлично
глядеть не мог. Он обрадовался, хотя бы ради себя, когда в этот самый момент
один из  матросов попросил и тут же  получил у Мэлори  разрешение  отойти от
своего поста и заняться товарищем.
     - Приготовиться к повороту оверштаг, - крикнул Эклз с  полуюта;  корвет
достиг выступа мели  посреди входа  в фарватер  и собирался  повернуть, чтоб
выйти в открытое море.
     Матросы бросились  к брасам, и Хорнблауэр поспешил к ним.  Но первое же
прикосновение  к жесткому  тросу вызвало у него  такую боль,  что он чуть не
вскрикнул. Руки его  походили на два куска свежеразделанного сырого мяса, из
них лилась кровь. Теперь, когда он вспомнил о них, они невыносимо саднили.
     Шкоты передних парусов были выбраны, и корвет послушно развернулся.
     - "Неустанный", старина! - крикнул  кто-то.  "Неустанный" был отчетливо
виден, он лежал в дрейфе вне досягаемости береговых  батарей,  поджидая свой
приз. Кто-то  крикнул  "ура!", остальные подхватили;  ядро  последнего залпа
Сен-Ди на излете плюхнулось  в  воду  рядом с корветом. Хорнблауэр судорожно
вытаскивал из кармана носовой платок, чтоб перевязать руки.
     - Разрешите вам помочь, сэр, - попросил  Джексон. Осмотрев  голое мясо,
он покачал головой.
     -  Очень уж вы, сэр,  неосторожны. Надо было  спускаться,  перехватывая
руки, - сказал он, когда Хорнблауэр объяснил, как заработал травму. - Очень,
очень  это  было неосторожно, сэр, уж не серчайте, что я так говорю. Все вы,
молодые джентльмены, такие. Все летите куда-то, сломя голову.
     Хорнблауэр  поднял глаза, посмотрел  на  фор-марса-рей и  вспомнил, как
бежал  в  темноте по этой  тонкой  жердочке  к  ноку. Вспомнив  об  этом, он
вздрогнул, хотя под ногами у него была прочная палуба.
     -  Простите,  сэр.  Не хотел  сделать  вам больно,  -  сказал  Джексон,
завязывая узел. - Вот, сэр, что мог, я сделал.
     - Спасибо, Джексон, - отвечал Хорнблауэр.
     - Мы должны будем доложить о пропаже ялика, - сказал Джексон.
     - О пропаже ялика?
     - Он должен бы буксироваться у борта, а его там нет. Понимаете, сэр, мы
в  нем никого не оставили. Уэлс, он должен был остаться, вы помните, сэр. Но
я послал его на ванты  вперед себя, сэр, Хэйлс то идти не мог, а народу было
маловато. Верно ялик и оторвался, когда судно разворачивалось.
     - Так что с Хэйлсом?
     - Он был в шлюпке, сэр.
     Хорнблауэр оглянулся на  устье  Жиронды. Где-то там  плывет по  течению
ялик, а  в нем лежит  Хэйлс, может  мертвый, может  живой. В  любом  случае,
французы  его,  скорее  всего,  найдут. При  мысли о  Хэйлсе холодная  волна
сожаления  притушила в  душе Хорнблауэра горячее чувство триумфа. Если бы не
Хэйлс, он бы никогда не заставил себя пробежать по рею (по крайней мере, так
он  думал).  К этому  времени он был бы конченым человеком, а не  лучился от
сознания хорошо выполненного долга.
     Джексон увидел его вытянувшееся лицо.
     - Не принимайте так близко  к сердцу, сэр, - сказал он.  - Они не будут
ругать вас за потерю ялика, наш капитан и мистер Эклз, они не такие.
     - Я не про ялик думал, - ответил Хорнблауэр. - Я про Хэйлса.
     - А, про него? - сказал Джексон. - Что о  нем горевать, сэр. Никогда бы
ему не стать хорошим моряком, ни в жисть.



        ЧЕЛОВЕК, КОТОРЫЙ ВИДЕЛ БОГА

     В Бискайский залив пришла зима. После  осеннего равноденствия штормовые
ветры  стали  усиливаться,  многократно увеличив  трудности  и опасности для
британского  флота,  сторожившего берега Франции. Потрепанные штормами  суда
вынуждены  были сносить западные ветра и холода,  когда  брызги замерзают на
такелаже и  трюмы  текут,  как корзины; штормовые западные ветра, когда суда
должны лавировать от подветренного берега, и, постоянно рискуя, держаться на
безопасном расстоянии  от него, сохраняя при этом такую  позицию, с  которой
можно  будет  атаковать любое французское  судно, посмевшее высунуть нос  из
гавани.  Мы  сказали, потрепанные штормами суда.  Но  этими судами управляли
потрепанные штормами люди, вынужденные неделю за неделей  и месяц за месяцем
сносить постоянный холод  и постоянную  сырость,  соленую пищу,  бесконечный
изматывающий труд, скуку блокадного флота. Даже на  фрегатах, этих  когтях и
зубах эскадры, скука была невыносимая: люки задраены, из палубных пазов вода
капает на  подвахтенных,  ночи  долгие, а дни  короткие,  никогда не удается
выспаться, а дел
     все-таки недостаточно.
     Даже  на  "Неустанном" в воздухе висело  беспокойство,  и даже  простой
мичман Хорнблауэр не мог  не  чувствовать его, оглядывая  свое подразделение
перед еженедельным капитанским смотром.
     - Что с вашим лицом, Стилс? - спросил, <b>он.</b>
     - Чирьи, сэр. Совсем  замучили. На щеках и губах Стилса  были приклеены
несколько кусков пластыря.
     - Вы что-нибудь с ними делаете?
     - Помощник лекаря, сэр,  он  мне пластырь  дал, говорит скоро  пройдет,
сэр.
     - Очень хорошо.
     Ему кажется, или у матросов, соседей Стилса, лица какие-то напряженные?
Такие, словно они  смеются про себя? Словно  прячут  улыбки?  Хорнблауэр  не
желал, чтобы  над ним  смеялись - это плохо для дисциплины, еще хуже, если у
матросов  между собой какой-то секрет,  неизвестный  офицерам.  Он  еще  раз
внимательно оглядел выстроенных в ряд матросов. Стилс стоял, как деревянный,
его смуглое лицо ничего не выражало; черные кудри тщательно зачесаны за уши,
все  безукоризненно.  Но  Хорнблауэр  чувствовал,  что  их  разговор  чем-то
развеселил дивизион, и это ему не нравилось.
     После смотра он отловил в кают-компании врача, мистера Лоу.
     - Чирьи? - переспросил Лоу. - Ясное  дело, у матросов чирьи. Солонина с
горохом девять месяцев подряд - и вы  хотите, чтоб чирьев не  было? Чирьи...
нарывы... фурункулы - все язвы египетские.
     - И на лице?
     - И на лице тоже. Где еще они бывают, скоро узнаете сами.
     - Ими занимается ваш помощник? - настаивал Хорнблауэр.
     - Конечно.
     - Что это за человек?
     - Мугридж?
     - Это его фамилия?
     -   Хороший  лекарский   помощник.  Попросите   его   приготовить   вам
слабительное  и сами  убедитесь. Именно это  я бы вам  и  прописал, а  то вы
что-то сильно не в духе, молодой человек.
     Мистер  Лоу прикончил  стакан  рому  и  забарабанил  по  столу,  требуя
вестового. Хорнблауэр понял,  что  ему еще повезло  застать Лоу относительно
трезвым, а  то он  и этого  бы из  него не вытянул. Хорнблауэр  повернулся и
отправился на  бизань-марс,  чтобы в тишине обдумать свои проблемы.  Это был
его новый боевой пост: если люди  не расставлены по местам, здесь можно было
ненадолго  обрести благословенное одиночество, которое  так трудно найти  на
людном судне. Завернувшись в бушлат, Хорнблауэр  сел  на доски бизань-марса;
над  его  головой крюйс-стеньга  описывала в сером небе беспорядочные круги,
рядом  с ним стень-ванты  пели под  порывистым ветром свою протяжную  песнь,
внизу текла корабельная жизнь. "Неустанный", кренясь  с боку на бок,  шел на
север  под зарифленными парусами. В восемь склянок он  повернет на юг,  неся
свой  бесперебойный дозор. До  этого времени  Хорнблауэр  свободен: он может
поразмышлять о чирьях  на лице Стилса и  о скрытых усмешках прочих  матросов
дивизиона.
     На  деревянном  ограждении  марса появились  две руки, за  ними голова.
Хорнблауэр с раздражением посмотрел на человека, нарушившего ход его мыслей.
То был Финч, матрос  из  его  дивизиона,  щуплый мужичок с редкими волосами,
водянистыми  голубыми  глазами  и  идиотской  улыбкой.  Именно  такая улыбка
осветила его  лицо, когда, после  первого разочарования  - он не ожидал, что
марс окажется занят - он узнал Хорнблауэра.
     - Простите, сэр, - сказал Финч, - я не знал, что вы здесь.
     Финч  висел  в неудобной  позе,  спиной вниз, не  решаясь  перелезть  с
путенс-вант и рискуя упасть при очередном крене корабля.
     -  Залезайте,  если  хотите,   -  сказал   Хорнблауэр,  проклиная  свое
мягкосердечие. Строгий офицер велел бы Финчу убираться,  откуда пришел, и не
мозолить глаза.
     - Спасибо, сэр. Большое спасибо, - сказал Финч,  перекидывая ногу через
ограждение. Он подождал, пока корабль накренится, и перевалился на марс.
     Здесь  Финч присел, чтоб из-под крюйселя взглянуть на грота-марс, потом
обернулся  к Хорнблауэру  и  обезоруживающе улыбнулся,  словно  пойманный на
шалости  ребенок. Хорнблауэр  знал, что  Финч немного  не в себе (поголовная
вербовка  выгребла во флот всех кого попало, в том числе и слабоумных), хотя
моряком он был опытным, мог убирать паруса, брать  рифы и стоять у штурвала.
Улыбка его выдавала.
     - Здесь лучше, чем внизу, сэр, - извиняющимся тоном сказал Финч.
     - Вы правы, - ответил Хорнблауэр с  полным  безразличием, желая  отбить
охоту продолжать разговор.
     Он отвернулся, чтобы не обращать на Финча внимания, устроился поудобнее
и попытался под мерное качание марса-погрузиться в то  полусонное состояние,
в  котором  может  неожиданно  созреть  решение. Но это  было непросто. Финч
метался, как  белка  в  колесе, глядя то с  одного,  то с  другого  места, и
постоянно прерывая ход мыслей Хорнблауэра, тратя зазря его бесценные полчаса
свободы.
     - Какого  дьявола,  Финч?! - рявкнул  наконец  Хорнблауэр, окончательно
потеряв терпение.
     - Дьявол, сэр? - переспросил Финч. - Это не дьявол, дьявол не тут, сэр,
прошу прощения.
     Он снова таинственно улыбнулся, словно нашкодивший ребенок. Какие тайны
скрыты в  глубине  этих  странных  голубых  глаз? Финч  снова  взглянул  под
крюйсель: сейчас он был похож на младенца, играющего в "ку-ку".
     - Вот он! - сказал Финч. - Я его видел. Бог опять на грота-марсе, сэр.
     - Бог?
     - Да, да, сэр. Иногда Он на грота-марсе.  Чаще  всего там. Я Его сейчас
видел, борода Его развевается по ветру. Его только отсюда и видно, сэр.
     Что можно сказать человеку, у которого  такие  галлюцинации? Хорнблауэр
тщетно ломал голову над ответом.  Финч, казалось, забыл об его присутствии и
снова играл в "ку-ку" у края крюйселя.
     - Вот Он! - сказал Финч себе, -  Вот Он  снова! Бог  на грота-марсе,  а
дьявол в канатном ящике.
     - Весьма  подходяще, -  цинично  подумал Хорнблауэр,  но вслух этого не
сказал. Он и не думал высмеивать фантазии - Финча.
     - Дьявол в канатном ящике  во время  собачьих вахт, - сказал Финч, ни к
кому не обращаясь, - Бог же вечно пребывает на грота-марсе.
     - Странное расписание, - заметил про себя Хорнблауэр..
     Внизу  на  палубе  начали бить восемь склянок, в тот же  момент боцманы
засвистели в дудки и послышался голос боцмана Уолдрона:
     - Подвахтенным  на  выход!  Все наверх разворачивать судно! Все наверх!
Все  наверх!  Эй,  старшина  корабельной  полиции,  запишите,  кто последний
появится из люка! Все наверх!
     И  без того краткий  отдых,  нарушенный  навязчивым присутствием Финча,
окончился. Хорнблауэр перелез через  ограждение  и уцепился за путенс-ванты:
не мог же он спускаться через  удобную собачью  дыру,  тем более на глазах у
первого лейтенанта,  который мог бы пристыдить за столь недостойного  моряка
поведение. Финч  подождал, пока Хорнблауэр слезет с  марса,  но,  даже начав
позже, легко перегнал его по дороге на палубу.  Опытный моряк, Финч бегал по
вантам, как обезьяна.  Тут все мысли о  странных фантазиях Финча  вылетели у
Хорнблауэра из головы - надо было разворачивать судно.
     Однако позднее Хорнблауэр несколько раз мысленно возвращался к странным
словам Финча. Нет сомнений, что Финч твердо верил в то, что говорил. Об этом
свидетельствовали и  его слова,  и выражение  его лица. Он  говорил о бороде
Бога-  какая  жалость, что он  не  потрудился  подробнее  описать  дьявола в
канатном ящике. Рога, вилы и раздвоенные копыта? И  почему  только  во время
собачьей  вахты?  Странно,  что  он  придерживается   строгого   расписания.
Хорнблауэр затаил дыхание: его  внезапно осенило,  что у  всего этого  может
быть  вполне рациональная подоплека.  Быть может, дьявол в канатном ящике во
время  собачьих вахт  -  образное выражение, означающее,  что  там  творятся
дьявольские дела. Хорнблауэру предстояло решить, что требует от него долг, и
что  - практические  соображения. Можно доложить о своих  подозрениях Эклзу,
первому  лейтенанту;  но,  поведя  на  флоте  год,  Хорнблауэр   легко   мог
вообразить, что  ожидает младшего мичмана,  рискнувшего побеспокоить первого
лейтенанта  своими необоснованными  подозрениями.  Лучше сначала  посмотреть
самому. Неизвестно,  однако,  что  найдет  -  если  найдет;  и  как  с  этим
разбираться - опять-таки, если будет с чем разбираться. Хуже того, он не был
уверен,  что  сумеет с  этим разобраться,  как  подобает офицеру.  Он  может
выставить себя дураком.  Он  может повести себя неправильно, навлечь на себя
позор, поставить под угрозу дисциплину на судне, ослабить ту тонкую ниточку,
которая  связывает офицеров  и матросов, дисциплину,  которая заставляет три
сотни людей по слову своего  капитана безропотно сносить неописуемые  тяготы
и,  не  задумываясь,  рисковать  жизнью. Когда  восемь  склянок  сообщили об
окончании  послеполуденной и  начале первой  собачьей  вахты,  Хорнблауэр  с
трепетом  спустился вниз,  зажег от  фонаря  свечу  и направился к канатному
ящике.
     Внизу было  темно, душно и  плохо пахло,  корабль качался на  волнах, и
Хорнблауэр  то и  дело  спотыкался о разные неожиданные препятствия. Впереди
виднелся слабый огонек и слышались голоса. Хорнблауэр задохнулся от  страха:
быть может, готовится бунт. Он загородил рукой окошко фонаря и тихо двинулся
вперед.  Два фонаря висели на  низких палубных бимсах,  под  ними сгрудились
человек десять,  даже  больше - до Хорнблауэра доносился шум их  голосов, но
слов было не разобрать. Тут  шум перешел в рев, кто-то  в центре круга встал
почти  в полный рост, насколько позволял  ему  палубный бимс. Он без  всякой
видимой причины  мотал головой из стороны в сторону. Лицо его было скрыто от
Хорнблауэра. Тут Хорнблауэр  вздрогнул, увидев, что руки человека связаны за
спиной.  Сидевшие  снова взревели, словно болельщики  на скачках; человек со
связанными руками повернулся и оказался к Хорнблауэру  лицом. Это был Стилс,
тот самый, который  страдал от чирьев, Хорнблауэр сразу его узнал. Но не это
сильнее  всего поразило Хорнблауэра. На лице  Стилса  висело  что-то жуткое.
Его-то  Стилс и  пытался стряхнуть, мотая головой.  Это была  крыса. Желудок
Хорнблауэра перевернулся от ужаса и отвращения.
     Сильно  рванув головой, Стилс  сбросил с лица  крысу,  затем неожиданно
плюхнулся  на  колени,  и, с  завязанными руками, попытался  схватить  крысу
зубами.
     - Время! - крикнул кто-то голосом боцмана Патриджа.
     Этот голос так часто будил Хорнблауэра, что он не мог его не узнать.
     - Пять дохлых, - сказал другой голос<b>. -</b> Кто угадал, платите.
     Хорнблауэр шагнул вперед.  Часть каната была  сложена  в бухту, образуя
крысиный загон,  в нем  на коленях стоял Стиле,  вокруг  него были  живые  и
мертвые крысы. Возле загона, лицом к нему, сидел Патридж с песочными часами,
которыми замеряют время при бросании лота.
     - Шесть дохлых, - запротестовал кто-то. - Эта дохлая.
     - Нет, не дохлая.
     - У нее спина сломана. Она дохлая.
     - Она  не дохлая,  -  сказал Патридж. В этот момент споривший  поглядел
вверх  и увидел Хорнблауэра. Слова  замерли у  него на губах. Все  остальные
последовали за его взглядом  и  тоже замерли; Хорнблауэр выступил вперед. Он
по-прежнему не знал, что  ему делать; он не мог  побороть тошноту, вызванную
кошмарным зрелищем.  Превозмогая страх, он  в то же  время быстро соображал,
что делать, и решил нажать на дисциплину.
     -  Кто  тут  старший?  - спросил  Хорнблауэр.  Он  оглядел собравшихся:
унтер-офицеры, уорент-офицеры второго  разряда, боцманы, помощники плотника.
Мугридж, помощник лекаря - это многое объясняет. Но и его положение  было не
простым. Авторитет мичмана с небольшим стажем зависит главным образом от его
личных качеств. Он и  сам всего лишь  уорент-офицер; в конце-концов какой-то
мичман не так уж важен в корабельном хозяйстве, и его легко заменить - не то
что, скажем,  сидевшего здесь Уолберна, купора, знавшего все об изготовлении
и хранении бочек с водой.
     -  Кто тут старший? - повторил Хорнблауэр  и вновь  не  получил прямого
ответа.
     - Мы не на вахте,  -  сказал кто-то из  сидевших сзади.  Хорнблауэр уже
овладел собой; возмущение еще кипело в нем, но внешне он казался спокойным.
     <i>-</i>  Да, вы  не на вахте,  - холодно сказал  он. -  Вы играете в азартные
игры.
     Мугридж бросился защищаться.
     -  Какие  азартные  игры,  мистер Хорнблауэр?  -  сказал  он. Это очень
серьезное  обвинение. У  нас просто  джентльменское состязание. Вы не можете
вменя... вменить нам в вину азартные игры.
     Мугридж - пьяница, это ясно: скорее всего,  он следует  примеру  своего
начальника. В  лазарете всегда  полно бренди. Хорнблауэр задрожал от ярости;
он с трудом сдерживался. Однако гнев помог ему обрести вдохновение.
     - Мистер Мугридж, - произнес он ледяным голосом, - советую вам говорить
поменьше. Против  вас можно  выдвинуть и  другие  обвинения, мистер Мугридж.
Служащий  порученных  сил Его  Величества может быть  обвинен  по  статье  о
приведении себя в негодность для службы, мистер Мугридж. Есть также статьи о
пособничестве  и подстрекательстве,  которые  могут коснуться вас<i>.</i> На  вашем
месте я заглянул бы в Свод Законов Военного Времени,  мистер Мугридж. За это
преступление положено пороть кошками на всех кораблях эскадры подряд.
     Чтоб придать  силы  своим словам,  Хорнблауэр указал на Стилса. По  его
искусанному лицу текла кровь.  Хорнблауэр отмел аргументы своих противников,
выбрав ту же линию, что и они; они пытались защищаться в рамках закона, и он
в  рамках закона  разбил  их на голову.  Взяв верх, он мог теперь дать  волю
своему возмущению.
     - Я мог бы обвинить  каждого  из вас,  - заревел он, - Вы  пошли бы под
трибунал... лишились чинов... отведали бы кошек... Все до единого... Клянусь
богом, Патридж, еще один такой взгляд, и я это сделаю. Поговори я с мистером
Эклзом, вы через  пять минут оказались бы в  кандалах. Я  больше не потерплю
этих гнусных  игр. Выпустите крыс, вы, Олдройд, и вы, Льюис. Стиле, залепите
себе лицо пластырем. Вы, Патридж, прикажите людям смотать канат в бухту, как
положено,  прежде  чем  мистер  Уолдрон его увидит. Я буду  впредь  за  вами
присматривать. Если услышу хоть  слово о вашем  дурном  поведении, вы тут же
окажитесь на решетчатом люке. [Когда матросов пороли кошками, их привязывали
к решетчатому люку.] Я так сказал, и, клянусь Богом, я это исполню!
     Хорнблауэр сам  дивился и  своему красноречию, и своей выдержке.  Он не
знал, что окажется на такой высоте. Он мысленно  формулировал заключительный
залп, но подходящая фраза пришла ему в голову,  когда он уже  направлялся  к
выходу. Он повернулся назад и выпалил:
     - После  этого  я желаю, чтобы во время собачьих вахт вы забавлялись на
палубе, а не жались в канатном ящике, словно какие-нибудь французишки.
     Такая речь пристала бы важному старому капитану, а не младшему мичману,
но она позволила ему удалиться достойно. Позади  возбужденно гудели  голоса.
Хорнблауэр поднялся на палубу, в  безрадостную серость преждевременной ночи,
и, чтобы согреться, решил пройтись по палубе.  "Неустанный" упрямо боролся с
ревущим западным ветром, из-под  носа его фонтаном летели брызги, швы текли,
переборки  стонали. Кончался день, похожий на предыдущий.  Сколько таких еще
впереди?
     Однако прошло несколько  дней,  и  однообразие корабельной  жизни  было
нарушено. Сумеречным  утром  хриплый  крик  впередсмотрящего  заставил  всех
обратить взоры к наветренной стороне. На горизонте  виднелось едва  заметное
пятнышко - корабль. Вахтенные бросились к брасам, и "Неустанный" лег в самый
крутой бейдевинд. Капитан Пелью  появился на палубе в бушлате поверх  ночной
рубашки и направил подзорную трубу  на  незнакомый корабль, десять подзорных
труб уже  смотрели туда же. Хорнблауэр,  глядя  в трубу, предназначенную для
младшего вахтенного офицера, увидел, как серый прямоугольник  разделился  на
три, а эти три стали суживаться, затем вновь увеличились и слились в один.
     - Повернулся оверштаг, - сказал Пелью. - Команде класть судно на другой
галс!
     "Неустанный" лег  на  другой галс. Вахтенные матросы побежали по вантам
отдавать  рифы на  марселях,  а офицеры  на  палубе внимательно разглядывали
натянутые паруса, просчитывая вероятность того, что бушующий штормовой ветер
порвет полотно  или  сломает  мачту.  "Неустанный" накренился  так,  что  на
качающейся палубе стало  трудно устоять; все,  кому  в данный момент  нечего
было делать, уцепились за леер с наветренной стороны и принялись  глазеть на
незнакомый корабль.
     -  Фок- и  грот-мачты почти  одинаковой  высоты,  -  сказал Хорнблауэру
лейтенант Болтон, не отнимая от глаза  подзорную трубу. - Марсели белые, как
пальчики у миледи. Ясное дело, мусью.
     Паруса  британских  судов  потемнели от долгой службы в  любую  погоду;
когда французский корабль высовывал нос из гавани, пытаясь прорвать блокаду,
его   безупречно  белые   паруса  выдавали  его  лучше  всяких  особенностей
постройки.
     -  Мы его  нагоняем, - сказал Хорнблауэр. Его  глаза болели  от долгого
глядения в подзорную  трубу,  еще  сильнее ныла  державшая  трубу рука,  но,
взволнованный погоней, он не давал им отдыха.
     - Не так быстро, как хотелось бы, - вздохнул Болтон.
     - К грота-брасам! - закричал  в этот момент Пелью. Это было чрезвычайно
важно: развернуть паруса так, чтобы держать как можно круче к  ветру;  сотня
ярдов, выигранных  у  ветра,  стоят мили  в  расстоянии между  судами. Пелью
посмотрел вверх на паруса,  назад, на  быстро исчезающую кильватерную струю,
вбок  на французское судно, прикинул силу  ветра, оценил давление на паруса,
используя  свой богатый  жизненный  опыт,  чтоб  уменьшить  расстояние между
судами. Следующий приказ Пелью  был  выдвинуть  пушки с наветренной стороны:
это несколько уравновесило крен.
     - Теперь мы его нагоняем, - сказал Болтон со сдерживаемым оптимизмом.
     - Свистать всех  по местам! - крикнул Пелью. Корабль ждал этой команды.
Оркестр  морской  пехоты ударил  в  барабаны,  по  всему кораблю  прокатился
грохот, тут же засвистели дудки - это боцманматы подхватили  приказ. Матросы
дисциплинированно   побежали  к  боевым   постам.  Хорнблауэр,  спешивший  к
бизань-вантам наветренной стороны,  на бегу  увидел  несколько  ухмыляющихся
лиц; скорая  битва и даже смертельная опасность  были лучше, чем бесконечная
тоска блокады.
     На бизань-марсе  он оглядел  своих матросов. Они расчехлили замки своих
ружей и проверяли затравку;  убедившись в их  готовности, Хорнблауэр занялся
фальконетом. Сняв с казенной части брезентовый чехол и вынув из дула пробку,
он  снял  удерживающие  фальконет найтовы  и убедился, что вертлюг  свободно
движется в пазу, а цапфы - в вилке. Щелчок вытяжного шнура убедил его в том,
что  замок  хорошо  дает  искру и  нет необходимости  менять  кремень.  Финч
забрался на  марс, неся перекинутый через плечо брезентовый пояс с зарядами.
Мешочки с ружейными  пулями  гирляндами висели  на  ограждении.  Финч  забил
патрон в короткое дуло,  Хорнблауэр  держал наготове мешочек с пулями, чтобы
забить  следом. Потом  он  взял  фитиль  и  аккуратно начал  вводить  его  в
запальное отверстие,  пока острый конец фитиля не проткнул саржевую оболочку
патрона.  Фитиль  и  кремневый  замок  на  марсе  незаменимы:  здесь  нельзя
использовать огнепроводный шнур, слишком уж велика опасность,  что загорятся
паруса и такелаж. Однако и Фальконет, и кремневые ружья на марсе очень важны
из  тактических   соображений.  Когда  корабли  сойдутся  рей  к  рею,  люди
Хорнблауэра смогут огнем очистить шканцы врага, его мозг.
     -  Финч,  прекратите  немедленно!  -  раздраженно  крикнул  Хорнблауэр:
обернувшись, он увидел, что  тот уставился на грота-марс. В этот напряженный
момент фантазии Финча его разозлили.
     -   Прошу  прощения,  сэр,  -  произнес   Финч,   возвращать  к   своим
обязанностям.
     Через  несколько   секунд   Хорнблауэр   услышал,  как   Финч   шепотом
разговаривает сам с собой:
     - Там мистер Брэйсгедл,  - шептал Финч, - и Олдрс там, и все остальные.
Но и Он тоже там.
     -  К  повороту!  -  донеслось  с  палубы.  Добрый  старый  "Неустанный"
развернулся, застонали поворачиваемые брасами реи. Французы смело попытались
обстрелять идущего  на него врага продольным огнем, быстрый маневр Пелью  их
упредил. Теперь  суда  параллельными  курсами шли  в  бакштаг на  расстоянии
пушечного выстрела.
     - Гляньте-ка на него, - крикнул Дуглас, один из марсовых стрелков. - По
двадцать пушек с каждого борта. Неплохо выглядит, а?
     Стоявший рядом  с Дугласом Хорнблауэр  смотрел  на  палубу французского
судна:  пушки выдвинуты, возле  них суетится  орудийная прислуга,  офицеры в
белых бриджах, синих сюртуках, прохаживаются туда-сюда, брызги  летят из-под
носа идущего по ветру судна.
     -  Еще лучше  будет  выглядеть,  когда  мы приведем  его  в  Плимут,  -
отозвался матрос по другую сторону от Хорнблауэра.
     "Неустанный" был немного быстроходней - он подходил  все ближе к врагу,
не давая французу  уйти вперед. Хорнблауэра потрясла тишина на  обоих судах:
он уже привык, что французы обычно начинают стрелять издалека, попусту тратя
первый, особенно тщательно подготовленный залп.
     - Когда он стрелять начнет? - спросил Дуглас, как  бы подхватывая мысль
Хорнблауэра.
     - В свое время, - пискнул Финч.
     Полоска пенной воды между судами все уменьшалась. Хорнблауэр  развернул
фальконет  и посмотрел  в  прицел. Он  мог хорошо  прицелиться  во вражеские
шканцы, но  для  ружейных пуль расстояние еще велико.  В любом случае  он не
решался стрелять без приказа Пелью.
     - Вот нам  по кому стрелять! -  сказал Дуглас, указывая на  бизань-марс
французов.
     Похоже,  что там  стояли  солдаты, судя по  синим мундирам и портупеям:
французы часто разбавляли свои малочисленные команды солдатами, в британском
же флоте морские пехотинцы никогда не лазали по вантам. Увидев жест Дугласа,
французские  солдаты принялись грозить кулаками, а  молодой  офицер  вытащил
шпагу  и запальчиво  взмахнул  ею над головой. Если суда  так  и  будут идти
параллельно,  Хорнблауэр  сможет  стрелять  по  бизань-марсу французов, если
предпочтет  прекратить огонь оттуда, а не прочесывать  шканцы.  Хорнблауэр с
интересом вглядывался в людей, которых должен будет убивать. Он так увлекся,
что  грохот  канонады застал  его врасплох;  прежде  чем  он взглянул  вниз,
французские ядра  успели  просвистеть  мимо, и  через мгновение "Неустанный"
содрогнулся, все пушки  выстрелили одновременно. Ветер отнес дым вперед, так
что  до  бизань-марса  он не  поднялся. Хорнблауэр  увидел,  что  на  палубе
"Неустанного" лежат  убитые; убитые падали на  палубе  француза.  Однако  он
видел - для ружей расстояние все еще велико.
     - Они по нам стреляют, - сказал Херберт.
     - Пусть их, - ответил Хорнблауэр.
     С  качающегося марса на таком  расстоянии, да  еще из ружья, невозможно
попасть в цель. Это было настолько ясно, что Хорнблауэр  видел это, несмотря
на возбуждение,  и в голосе его твердо прозвучала уверенность.  Удивительно,
как два тихих слова сразу успокоили людей. Внизу беспрестанно гремели пушки,
корабли быстро сближались.
     Огонь! - крикнул Хорнблауэр. - Финч!
     Он посмотрел вдоль короткого  фальконета. В  узкую щель, прорезанную на
дуле,  видны  были штурвал французского судна,  двое  рулевых за штурвалом и
двое офицеров позади них. Хорнблауэр  дернул  вытяжной шнур.  Через  десятую
долю секунды фальконет громыхнул. Прежде, чем его окутало дымом,  Хорнблауэр
почувствовал, как  над головой  пролетел выброшенный из запального отверстия
фитиль. Финч уже прочищал фальконет.
     У  ружейных пуль слишком большой разлет: лишь один из рулевых  упал,  а
кто-то  другой  уже  бежал сменить  его.  В  этот момент  весь  марс  бешено
закачался; Хорнблауэр почувствовал  это, но ничего не  понял. Все  произошло
одновременно.  Доски  под  его  ногами  затряслись, видимо,  ядро угодило  в
бизань-мачту. Финч загонял в орудие  патрон. Что-то угодило в казенную часть
фальконета - это была пуля  с французского бизань-марса. Хорнблауэр старался
не терять голову. Он взял еще один заостренный фитиль. Втыкать его надо было
настойчиво,  но мягко: если  фитиль сломается в  запальном отверстии, с  ним
будет много возни. Когда Хорнблауэр направлял фальконет вниз, пуля ударила в
ограждение  рядом   с  ним,  но  он  не  обратил   внимания.  Кажется,  марс
раскачивается сильнее, чем обычно? Неважно. Хорнблауэр тщательно  прицелился
во вражеские  шканцы и  дернул вытяжной шнур.  Он  увидел,  как люди  падают
замертво.  Он  даже видел, как закрутились рукоятки брошенного штурвала. Тут
оба  корабля с  треском столкнулись  бортами  и мир  обратился  в  хаос,  по
сравнению с которым все происходившее ранее могло оказаться детской игрой.
     Мачта падала. Марс описал  в  воздухе головокружительную дугу, так  что
лишь  счастливо уцепившись за фальконет Хорнблауэр не полетел, как  пущенный
из пращи камень. Все завертелось.  Ванты с одной стороны были порваны, и два
ядра  угодили  в   шпор  мачты,  она  зашаталась  и  накренилась.  Натяжение
бизань-штагов отклонило ее вперед, оставшиеся ванты - к правому борту; когда
порвался стень-фордун ветер завладел крюйселем. Мачта с  треском наклонилась
вперед: стеньга  зацепилась  за  грота-рей и все  повисло,  готовое  в любую
минуту разлететься  на составные  части. Пятка мачты задержалась  на палубе,
мачта  и стеньга  еще  держались  вместе,  скрепленные  стень-эзельгофтом  и
салингом,   хотя   совершенно   не   понятно,   как   стеньга  не  вывернула
стень-эзельгофт.  Пока  нижний конец  мачты  оставался на палубе, а  стеньга
цеплялась за грота-рей, у Хорнблауэра и  Финча  оставались  шансы выжить, но
движение  судна, новый выстрел  французов или разрыв  слишком туго натянутых
тросов могут лишить  их и этого шанса. Мачта может скатиться с рея,  стеньга
может сломаться, пятка мачты  может соскользнуть с палубы  -  спасаться надо
немедленно, пока ничего этого не  произошло. Грот-стеньга и все, что на ней,
было поломано  и  раскачивалось  одним  спутанным клубком: паруса, рангоут и
тросы. Крюйсель оторвался. Хорнблауэр посмотрел на Финча:
     Финч держался за фальконет. Больше никого на круто наклоненном марсе не
было.
     Правые ванты  крюйс-стеньги  еще держались, они,  как  и  сама стеньга,
лежали  на  грота-рее, тугие,  как струны,  и грота-рей  натягивал  их,  как
перемычка  у скрипки. Но  эти ванты - единственный путь к спасению,  опасный
путь от гибельного марса к относительной безопасности грота-рея.
     Мачта  заскользила   к   ноку  рея.   Даже  если  грота-рей   выдержит,
бизань-мачта все равно скоро  скатиться  в  море.  Кругом  стоял невыразимый
грохот: мачты ломались, тросы лопались, пушки не смолкали,  снизу доносились
вопли и стоны.
     Марс снова  содрогнулся. Две вантины лопнули от натяжения,  и хлопок, с
которым они  разорвались,  был отчетливо слышен  несмотря  на грохот.  Мачта
дернулась, раскачивая марс, фальконет и двух несчастных, вцепившихся в него.
Застывшие голубые глаза Финча  двигались вместе с мачтой. Позднее Хорнблауэр
понял, что мачта  падала не больше нескольких секунд, но тогда ему казалось,
что у него есть  несколько долгих минут на размышления. Как и Финч, он шарил
глазами, ища спасения.
     - Грота-рей! - крикнул он. Лицо Финча  осветилось идиотской улыбкой. Он
инстинктивно цеплялся за фальконет, но не боялся, и не стремился спастись на
грота-рее.
     - Финч, дурак! - заорал Хорнблауэр.
     Он  самым  невероятным  образом  зацепился коленом за  фальконет,  чтоб
высвободить руку и показать, куда прыгать, но Финч и не думал двигаться.
     -- Прыгай, черт тебя возьми! - орал Хорнблауэр. - На ванты... на рей...
Прыгай! финч только улыбался.
     - Прыгай  и добирайся до  грота-марса!  О,  Господи!..  - В  этот самый
момент его осенило. - На грота-марс! Там Бог, Финч! Прыгай к Богу, быстро!
     Эти  слова проникли в затуманенный  мозг Финча.  Он кивнул с совершенно
отрешенным  видом  отпустил фальконет и прыгнул, как  лягушка. Упав на ванты
крюйс-стеньги,  он начал карабкаться по ним. Мачта сдвинулась еще,  так  что
когда Хорнблауэр прыгнул, лететь надо было еще дальше. Он уцепился руками за
крайнюю  вантину,  подтянулся, раскачиваясь, едва не  выпустил  рук,  но тут
встречное движение  мачты пришло ему на помощь. Обезумев от паники, он полез
по  вантам.   Вот  наконец   и  спасительный  грота-рей.  Хорнблауэр  был  в
безопасности на  грота-рее  как  раз тогда,  когда  крен  корабля  столкнул,
наконец,  с  рея  балансирующую  на  нем  крюйс-стеньгу. Она  оторвалась  от
бизань-мачты, и все вместе полетело за борт. Хорнблауэр прополз по рею вслед
за Финчем, и на  грота-марсе был  восторженно встречен мичманом Брэйсгедлом.
Брэйсгедл  не  был  богом,  но  Хорнблауэр,  перелезая через поручни  марса,
подумал,  что не  скажи он про  Бога  на  грота-марсе, Финч ни  за что бы не
прыгнул.
     -  Мы думали, ты  погиб,  -  сказал  Брэйсгедл, помогая  ему  залезть и
похлопывая его по спине. - Мичман Хорнблауэр, наш летающий ангел.
     Финч тоже был на  марсе  и улыбался своей идиотской улыбкой в окружении
марсовой  команды.  Все  были  лихорадочно  веселы.  Хорнблауэр   неожиданно
вспомнил, что  только что был  самый разгар битвы;  сейчас же пушки смолкли,
даже криков почти не было слышно. Он проковылял к краю марса  - удивительно,
как  трудно было идти  - и  осмотрелся. К нему  подошел Брэйсгедл. С  высоты
Хорнблауэр  различил на палубе француза множество фигурок.  Эти  в клетчатых
рубашках  -  наверняка  британские  моряки.  А  это  Эклз,  первый лейтенант
"Неустанного", стоит с рупором на шканцах.
     - Что произошло? - изумленно спросил Хорнблауэр Брэйсгедла.
     -  Что произошло?! - Брэйсгедл несколько секунд таращился на него, пока
понял. -  Мы взяли его на абордаж. Эклз и его команда перепрыгнули на палубу
француза как только мы свалились бортами. Ты что, не видел?
     - Нет, не видел, - сказал Хорнблауэр и заставил себя пошутить. <i>-</i> Другие
дела потребовали в этот момент моего внимания.
     Он  вспомнил, как раскачивался бизань-марс, и  ему стало худо. Но он не
хотел, чтоб Брэйсгедл это заметил.
     - Я должен спуститься на палубу и доложиться, - сказал он.
     Хорнблауэр медленно и мучительно спускался по грот-вантам,  руки и ноги
его  не  слушались.  Даже  на  палубе  он  так  и  не  почувствовал  себя  в
безопасности. Болтон на шканцах  руководил разборкой  обломков бизань-мачты.
При виде Хорнблауэра он вздрогнул от изумления.
     - Я-то думал,  вы у  Дэви Джонса [Дэви Джонс  -  в морском  фольклоре -
дьявол, морской  бес.]  за бортом, - сказал он и глянул  наверх. - Вы успели
добраться до грота-рея?
     - Да, сэр.
     -  Замечательно. Думаю,  Хорнблауэр,  вам  суждено  быть  повешенным. -
Болтон обернулся к матросам. - Стоп!  Клайнс, спускайся! Легче, легче, не то
упустите!
     Он  некоторое  время наблюдал за  работой  матросов,  прежде  чем снова
обратился к Хорнблауэру.
     - Месяца два с матросами не будет никаких хлопот. - сказал он. - С этой
починкой они так уработаются, с ног будут падать. Часть придется отправить в
призовую  команду,  я не говорю  уж,  сколько погибло. Не скоро им захочется
чего-то новенького. Полагаю, что и вам, Хорнблауэр.
     - Да, сэр, - отвечал Хорнблауэр.



        РАКИ И ЛЯГУШАТНИКИ

     - Идут, - сказал мичман Кеннеди.
     Немузыкальное ухо  Хорнблауэра уловило звуки военного оркестра. Вскоре,
сияя багрянцем,  золотом и  белизной, из-за  угла  выступила голова колонны.
Яркие лучи  солнца  играли на  медных  трубах;  дальше плескалось на  древке
полковое  знамя,  гордо несомое  знаменосцем  в  сопровождении  караула.  За
знаменем  ехали  двое  верховых  офицеров,  за  ними  длинной  красной змеей
извивался полубатальон, примкнутые штыки вспыхивали  на солнце. Сзади бежали
все  плимутские ребятишки, до сих пор не наскучившие воинскими  церемониями.
Стоявшие на набережной моряки разглядывали солдат с любопытством, к которому
примешивалась жалость  и что-то вроде презрения. Постоянная муштра,  тяжелое
обмундирование   железная  дисциплина  -  весь   солдатский  быт   составлял
поразительный контраст с более разнообразными условиями жизни моряка. Моряки
наблюдали,  как смолкли звуки  фанфар  и один из офицеров пришпорил  лошадь,
чтобы  переместиться в голову колонны. По его приказы солдаты  повернулись к
причалу, пять сотен каблуков  стукнули, как один. Грузный старший сержант  с
блестящей лентой на груди и тростью, чья посеребренная рукоятка отливала  на
солнце,  прошелся, равняя и без того безупречный  строй. По третьему приказу
все приклады уперлись в землю.
     - Штыки -  отомкнуть! - рявкнул верховой офицер. Это были первые слова,
которые Хорнблауэр понял.
     Он буквально с вытаращенными  глазами  наблюдал  последовавшие  за этим
церемонии. Флигельманы вышли на три шага вперед, точно марионетки  на  одной
веревочке, обернулись к шеренге и начали задавать ритм:  отсоединить  штыки,
зачехлить  их,  вернуть ружья  на  место. Флигельманы  вернулись  в шеренгу,
насколько мог  видеть  Хорнблауэр,  секунда  в секунду, но  старший  сержант
остался недоволен. По его приказу флигельманы снова вышли вперед и вернулись
в строй.
     - Хотел бы я видеть, как они полезли бы на  ванты  в штормовую ночь,  -
задумчиво  произнес  Кеннеди. -  Как вы  думаете, они могут завязать ноковый
бензель на грот-марселе?
     - Одно  слово раки!  - сказал  мичман Брэйсгедл. Все пять рот  стояли в
шеренгу,  разделенные  сержантами  с  алебардами;  от  алебарды до  алебарды
солдаты располагались точно по  росту, самые высокие с флангов, самые низкие
- в  центре каждой  роты. Ни  один  палец,  ни  одна  бровь не шевелились. У
каждого солдата на затылке - тугая пудренная косичка.
     Верховой офицер рысью  проехал вдоль  шеренги, туда, где ждали флотские
офицеры.  Лейтенант Болтон,  назначенный  руководить ими,  выступил  вперед,
держа руку под козырек.
     - Мои  люди готовы к  погрузке,  -  сказал  армейский  офицер. -  Багаж
последует незамедлительно.
     - Есть, майор, -  сказал Болтон. Армейское обращение странно прозвучало
в его устах.
     - Предпочтительно, чтоб вы обращались ко мне "милорд", - сказал майор.
     - Есть, сэр... милорд, - отвечал выбитый из колеи Болтон.
     Его  сиятельство   граф   Эдрингтонский,   командующий   43-м  пехотным
полубатальоном, был крепко скроенный  молодой человек  чуть  старше двадцати
лет. Он  был одет  в безукоризненно подогнанный мундир, обладал великолепной
выправкой  и   восседал   на   превосходном  скакуне,  однако   для   своего
ответственного  поста  казался несколько  юн.  Практика  покупки  офицерских
патентов позволяла, совсем молодым людям занимать высокие посты, и армию эта
система, видимо устраивала.
     - Французские вспомогательные части получили приказ  явиться сюда же, -
продолжал  лорд Эдрингтон.  - Надеюсь, вы распорядились подготовить все к их
погрузке?
     - Да, милорд.
     - Насколько я понял, ни  один из этих бродяг не говорит по-английски. У
вас есть офицер, который мог бы переводить?
     - Да, милорд. Мистер Хорнблауэр!
     - Сэр!
     - Вы будете присутствовать при погрузке французских частей.
     - Есть, сэр.
     Опять   послышались   звуки   военного  оркестра.   Немузыкальное   ухо
Хорнблауэра  различило, что  он играет  чуть  повыше, чем оркестр британской
пехоты. Под  эту музыку на боковой  дороге появились французы, и  Хорнблауэр
поспешил  им навстречу. Вот  она,  Королевская, Христианская и  Католическая
армия  -  по крайней  мере,  ее  часть  -  батальон, собранный  французскими
дворянами-эмигрантами для борьбы с революцией.  Во  главе колонны плыл белый
стяг   с  золотыми  лилиями,  за  ним  ехали  несколько  верховых  офицеров.
Хорнблауэр отдал честь. Один из офицеров вернул приветствие.
     - Маркиз де  Пюзож,  бригадный генерал  на  службе  Его  Христианейшего
величества  Людовика XVII,  -  представился он по-французски.  На  нем  была
белоснежная форма и голубая лента через плечо.
     Спотыкаясь на французских словах,  Хорнблауэр представился гардемарином
Его Британского  Величества Военно-Морского  Флота,  прикомандированным  для
погрузки французских войск.
     - Очень хорошо, - сказал де Пюзож. - Мы готовы. Хорнблауэр оглядел ряды
французов. Те стояли, кому как вздумается, и глазели по сторонам. Одеты  они
были хорошо,  в синие мундиры,  выданные, как  решил он про себя, британским
правительством,  но  портупеи  уже  запачкались,  пуговицы  облезли,  оружие
потускнело. Однако сражаться они, без сомнения, будут.
     -  Вот  транспортные суда,  предназначенные  для  ваших людей,  сэр,  -
показал Хорнблауэр.  - "София" возьмет триста,  а  "Дамбертон"  - вот  он  -
двести пятьдесят. Лихтеры, чтоб перевести людей, у причала.
     - Приказывайте, господин де Монкутан, - обратился де  Пюзож к одному из
офицеров.
     Поскрипывая,  выползли  вперед  наемные  повозки, груженые  ранцами,  и
колонна  рассыпалась:  все  бросились разбирать  свои пожитки. Потребовалось
некоторое  время,  чтоб построить  людей  заново, уже  с ранцами,  и  тут же
возникла новая проблема: нужно было  выделить несколько человек для погрузки
полкового, багажа. Те, кому выпала эта задача, с явной неохотой отдали ранцы
товарищам,  видимо,  не надеясь получить  обратно их содержимое.  Хорнблауэр
продолжал давать разъяснения.
     -  Лошадей  следует   отправить  на  "Софию",  -  говорил  он,   -  Там
подготовлено шесть стойл. Полковой багаж...
     Он замер на полуслове,  заметив  на  одной  из  повозок  некий странный
механизм.
     - Скажите, пожалуйста, что это  такое? -  спросил он, не сумев побороть
любопытство.
     - Это, сударь, - сказал де Пюзож, - гильотина.
     - Гильотина? -  Хорнблауэр  был  немало наслышан  об этом  инструменте.
Революционеры  поставили  его  в Париже, и  не  давали  ему простаивать.  На
гильотине был  казнен сам  французский король,  Людовик  XVI.  Хорнблауэр не
ожидал увидеть ее в обозе контрреволюционной армии.
     -  Да,  -  сказал  де  Пюзож,  -  мы везем ее  во  Францию.  Я  отплачу
бунтовщикам их же монетой.
     К счастью, Хорнблауэру не  пришлось  отвечать, поскольку громовой голос
Болтона прервал их беседу.
     - Какого черта вы там возитесь, мистер Хорнблауэр? Вы что, хотите, чтоб
мы пропустили отлив?
     Весьма типично для военной службы,  что за плохую организацию французов
влетело  Хорнблауэру -  он уже к этому привык, и знал, что лучше не  лезть с
объяснениями  и  молча  выслушать  нарекания.  Он  вновь  занялся  погрузкой
французов.  Наконец  бесконечно  усталый  мичман,  держа  в руках исписанные
ведомости,  доложил  Болтону  о  том,  что  французы,  их   лошади  и  багаж
благополучно  погружены, и, вместо  благодарности, получил  приказ  собирать
пожитки и перебираться с ними на "Софию", где по-прежнему требовались услуги
переводчика.
     Конвой  быстро вышел  из Плимутского залива, обошел Чляйстон и двинулся
дальше:   Его   Величества   судно  "Неустанный"   под  брейд-вымпелом,  два
канонерских брига и четыре транспортных судна. Не Бог весть какая сила, чтоб
опрокинуть   французскую   республику.   Всего-навсего   одиннадцать   сотен
пехотинцев; 43-й полу батальон и небольшой батальон французов (если можно их
так   назвать,    учитывая,   что   половина   из   них   авантюристы   всех
национальностей). Хотя Хорнблауэр и не решался судить о  французах, лежавших
рядами в  темном  и  вонючем  твиндеке и страдавших  от  морской болезни, он
дивился,  как можно ожидать  чего-нибудь  серьезного от  столь малочисленной
армии.  Из своего  богатого  исторического чтения он знал, сколько небольших
набегов совершалось  на берега  Франции, и  в скольких войнах, и, хотя  один
оппозиционный  государственный  деятель  сказал,  что это  "все  равно,  что
разбивать окно гинеями",  склонен  был в принципе  их  одобрять, как один из
способов ослабить силы врага - до той поры, пока сам не  оказался участником
такой вылазки.
     Так что он испытал облегчение, узнав от де  Пюзожа, что это лишь  часть
их армии,  причем меньшая  часть. Де  Пюзож, бледноватый от морской болезни,
которую, впрочем, мужественно превозмогал, разложил в каюте на столе карты и
объяснил план.
     - Христианская армия, - говорил де Пюзож, - высадится здесь, у Киброна.
Они отплыли из Портсмута (как же трудно произносить эти английские названия)
за  день до того, как мы отплыли из Плимута. Их пять тысяч под командованием
барона де Шаретта. Они пойдут на Ван и на Рен.
     - А что  должен  делать ваш полк? - спросил  Хорнблауэр. Де Пюзож снова
ткнул пальцем в карту.
     -  Вот город Мюзийак, -  сказал  он.  -  Двадцать лиг от Киброна. Здесь
небольшая дорога с юга пересекает реку Марэ. Речка эта маленькая, но оберега
у нее болотистые и дорога идет  не только  по мосту, но  и по длинной дамбе.
Бунтовщики стоят  южнее, и,  чтобы двинуться на  север,  должны пройти через
Мюзийак. Здесь  будем  мы.  Взорвем  мост и  будем  охранять  переправу.  Мы
задержим бунтовщиков, а за это  время де Шаретт поднимет всю Бретань. Вскоре
у него будет двадцать тысяч солдат, бунтовщики перейдут  на нашу сторону, мы
войдем в Париж и восстановим на троне Его Христианнейшее Величество.
     Вот  значит,  какой  план.  Энтузиазм  француза  передался Хорнблауэру.
Конечно, здесь, где  дорога  проходит  в десяти милях от  берега, и здесь, в
широком устье  Видены,  нетрудно будет высадить небольшой десант и захватить
Мюзийак.  Такую  дамбу,  которую описал  де  Пюзож, нетрудно  будет охранять
день-два даже от превосходящих сил противника. Это обеспечит де  Шаретту все
необходимые условия.
     -  Мой  друг  господин  де Монкутан, -  продолжал  де  Пюзож, -  сеньор
Мюзийака. Население встретит его с радостью.
     -  В  большинстве  своем,  - глаза де Монкутана сузились. -  Кое-кто  и
огорчится. Я же с радостью жду этой встречи.
     В  западной Франции, в Вандее  и Бретани, долго были беспорядки. Народ,
руководимый  дворянством,  не  раз  с  оружием   в  руках  восставал  против
парижского правительства. Но  каждый раз  мятеж подавляли; роялисты, которых
они сейчас  везли  во  Францию, составляли остатки  мятежных  сил: последний
бросок  костей,  бросок  ва-банк.  В таком свете план  не казался  таким  уж
надежным.
     Было серое  утро, серыми  были и небо  и  скалы, когда  конвой  обогнул
Бель-Иль  и  подошел  устью Видены. Далеко  к северу, в  Кибронском  заливе,
виднелись  белые  марсели корабля. Хорнблауэр,  стоявший  на палубе "Софии",
видел, как  он  обменивается сигналами с "Неустанным",  докладывая  о  своем
прибытии.  То, что, используя особенности береговой линии, они могли нанести
удар  одновременно с двух точек, разделенных сорока милями  суши,  но хорошо
одновременно  видимых  с моря, свидетельствовало о  гибкости  и  подвижности
военного  флота.  Хорнблауэр  прочесал  подзорной