иманием к мелочам, с какими один ее брат управлял Индией, а другой -- сражался с маратхи* [Народность в Индии. Генерал-майор Артур Велели одержал крупную победу над объединенными силами маратхи в битве при Ассайе в южной Индии, вблизи Хидерабада]. -- У этого человека, -- продолжала леди Барбара, -- щепка под кожей. Ее надо немедленно извлечь. Она указала на волосатую и татуированную матросскую грудь. Под татуировкой был огромный черный синяк от грудины до правой подмышки. Подмышечные мускулы явственно выпирали под кожей. Леди Барбара положила на них пальцы, матрос застонал и задергался. Когда сражаются между собой деревянные суда, раны от щепок составляют значительную часть ранений. Зазубренные куски древесины нельзя извлечь через то же отверстие, через которое они вошли. В данном случае щепка прошла вдоль ребер, разрывая и увеча мышцы, и в конце концов оказалась под мышкой. -- Вы готовы? -- спросила леди Барбара несчастного Лаури. -- Ну, мадам... -- Если вы этого не сделаете, сделаю я. Не глупите же. -- Я прослежу за этим, леди Барбара, -- вмешался Хорнблауэр. Он готов был пообещать что угодно, лишь бы она ушла. -- Очень хорошо, капитан. Леди Барбара встала с колен, но явно не собиралась удалиться, как пристало даме. Хорнблауэр и Лаури переглянулись. -- Ну, Лаури, -- хрипло сказал Хорнблауэр. -- Где ваши инструменты? Эй, Вилкокс, Гудзон. Принесите ему чарку. Ну, Вильямс, мы сейчас вынем из тебя эту щепку. Тебе будет больно. Хорнблауэр с трудом сдерживал гримасу отвращения и страха. Он говорил отрывисто, чтобы скрыть дрожь в голосе. Все это было ему отвратительно. Вильяме хоть и крепился, но корчился, пока ему делали надрез. Вилкокс и Гудзон ухватили его за руки и придавили к палубе. Он протяжно заорал, когда из него вытаскивали длинный черный кусок дерева, потом обмяк и потерял сознание, и уже не стонал, когда Лаури неумело сшивал иглой края надреза. Губы леди Барбары были плотно сжаты. Она следила, как Лаури безуспешно пытается перевязать рану, потом без единого слова шагнула вперед и взяла тряпье из его рук. Мужчины зачарованно следили, как она, одной рукой крепко держа Вильямса под спину, другой обернула бинт вокруг его тела и прочно привязала к ране быстро краснеющую ветошь. -- С ним пока все, -- сказала леди Барбара, вставая. Хорнблауэр провел в духоте кокпита два часа, обходя раненых вместе с Лаури и леди Барбарой, однако часы эти были совсем не так мучительны, как могли бы быть. Едва ли не сильнее всего тяготился он собственной беспомощностью, и вот, неосознанно переложил часть ответственности на леди Барбару. Она продемонстрировала такие несомненные способности и такое бесстрашие, что явно именно ей, и никому другому, следовало поручить раненых. Когда Хорнблауэр обошел всех, и пять только что умерших вынесли наружу, он посмотрел на нее в дрожащем свете крайней в ряду лампы. -- Не знаю, как и благодарить вас, мэм, -- сказал он. -- Я обязан вам не меньше, чем любой из этих раненых. -- Не стоит благодарностей, -- отвечала леди Барбара, пожимая тонкими плечами. -- Дело должно быть сделано. Много-много лет спустя ее брат-герцог сказал: "Королевское правительство будет и дальше исполнять свои обязанности" в точности тем же тоном. Ближайший к ним матрос махнул перевязанной рукой. -- Да здравствует ейная милость! -- прохрипел он. -- Гип-гип-ура! Кое-кто из страдальцев присоединился к нему -- печальный хор, слившийся со стонами и хрипами остальных. Леди Барбара неодобрительно помахала рукой и повернулась к капитану. -- Им нужен воздух, -- сказала она. -- Можно это устроить? Помню, брат говорил мне, что смертность в бомбейских госпиталях снизилась, когда там стали проветривать. Быть может, тех, кого можно двигать, перенести на палубу? -- Я это устрою, мэм, -- сказал Хорнблауэр. Просьба леди Барбары подкреплялась тем контрастом который он ощутил, выйдя на палубу. Тихоокеанский ветер несмотря на палящее солнце, после спертой духоты кубрика освежал, как шампанское. Хорнблауэр велел немедленно спустить вниз парусиновые вентиляционные шланги, убранные на время боя. -- Кое-кого из раненых, мистер Рейнер, -- сказал он затем, -- лучше вынести на палубу. Найдите леди Барбару Велели и спросите, кого именно. -- Леди Барбару Велели, сэр? -- удивленно и бестактно переспросил Рейнер. Он был еще не в курсе последних событий. -- Вы меня слышали, -- буркнул Хорнблауэр. -- Есть, сэр, -- поспешно отвечал Рейнер и нырнул вниз, боясь еще чем-нибудь разозлить капитана. Так что когда команда "Лидии" выстроилась по дивизионам, и с некоторым запозданием, после погребения мертвых, прошло воскресное богослужение, по обе стороны главной палубы раскачивались койки с ранеными, а из вентиляционных шлангов приглушенно доносились жуткие стоны. XIX И вновь "Лидия" шла вдоль тихоокеанского побережья Центральной Америки. Розовато-серые вулканические пики проплывали на востоке, изредка у их подножия проглядывала сочная зеленая полоска. Море было синее, и небо было синее, летучие рыбки шныряли над поверхностью воды, оставляя на ней мимолетные борозды. Но днем и ночью, не переставая, двадцать человек работали на помпах, удерживая "Лидию" на плаву, а остальные, кто мог работать, все свободное от сна время занимались починкой. За две недели, прошедшие до того, как они обогнули мыс Мала, список раненых значительно поредел. Некоторые уже выздоравливали. Многомесячный тяжелый труд на море закалил их тела, и раны, смертельные для людей физически более слабых, исцелялись быстро. Шок и потеря крови избавили корабль от других; теперь дело довершала гангрена, грозная Немезида, столь часто настигавшая людей с открытыми ранами в те, незнавшие антисептиков, времена. Каждое утро у борта корабля повторялась одна и та же церемония: два, три, а то шесть парусиновых кулей сбрасывали в синие воды Тихого океана. Туда же отправился и Гэлбрейт. Он пережил шок; пережил истязания, которым подверг его Лаури, когда, по настоянию леди Барбары, решился обработать пилой и ножом клочья мяса и раздробленные кости, прежде бывшие ногами. Он лежал бледный, ослабевший, но, казалось, быстро шел на поправку. Лаури уже похвалялся успехами в хирургии и ловкостью, с какой перетянул артерии и обработал культи. Потом, внезапно, проявились роковые симптомы и пять дней спустя, после счастливого забытья, Гэлбрейт умер. В эти дни Хорнблауэр и леди Барбара очень сблизились. Леди Барбара до конца безнадежно боролась за жизнь Гэлбрейта, боролась яростно, не щадя себя, однако не проявляя внешне никаких чувств. Казалось, она просто делает неприятное, но нужное дело. Хорнблауэр тоже бы так думал, если б как-то случайно не увидел ее лицо. Она сидела подле Гэлбрейта, а он держал ее руки и говорил с ней, принимая за свою мать. Умирающий юноша лихорадочно бормотал по-шотландски (он перешел на родной язык, как только начал бредить), сжимал ее руки, не отпускал, а она говорила с ним ласково, успокаивала. Так ровен был ее голос, так естественна манера, что Хорнблауэр обманулся бы, если б не видел муки на ее лице. Хорнблауэр неожиданно тяжело перенес смерть Гэлбрейта. Он всегда считал, что лишь использует людей и счастливо избавлен от человеческих привязанностей. Его удивили горечь и жалость, вызванные смертью Гэлбрейта, удивило, что голос его дрожал и глаза наполнились слезами, когда он читал заупокойную службу, и что его передернуло при мысли о том, что творят акулы с телом под синей поверхностью Тихого океана. Он ругал себя за непростительную слабость, убеждал, что всего лишь жалеет об утрате толкового подчиненного, но так и не убедил. В гневе на себя он еще жестче подгонял матросов, занятых починкой, однако теперь, на палубе или за обеденным столом, встречался глазами с леди Барбарой без былого предубеждения. Между ними возник намек на взаимопонимание. Хорнблауэр видел леди Барбару редко. Иногда они обедали вместе, всегда в присутствии одного-двух офицеров, но он по большей части был занят своими обязанностями, она -- уходом за ранеными. У обоих не было времени, а у него -- так и сил, чтобы любезничать, как ни склоняли к этому теплые тропические вечера. А после того, как они вошли в Панамский залив, у Хорнблауэра еще прибавилось хлопот, начисто исключивших возможность каких-либо ухаживаний. Только слева по курсу появились Жемчужные острова, и "Лидия" в крутой бейдевинд двинулась к Панаме, до которой оставался всего день пути, как над горизонтом с наветренной стороны возник уже знакомый люггер. Завидев "Лидию", он изменил курс и направился к ней. Хорнблауэр курса не менял. Его окрыляла перспектива вскорости оказаться в порту, пусть далеко не лучшем и охваченном желтой лихорадкой. На нем уже начинало сказываться постоянное напряжение, требовавшееся, чтобы удержать "Лидию" на плаву. Люггер лег в дрейф в двух кабельтовых от фрегата, и через несколько минут подтянутый офицер в сверкающем мундире вновь поднялся на палубу "Лидии". -- Доброе утро, капитан, -- сказал он с глубоким поклоном. -- Надеюсь, Ваше Превосходительство в добром здравии? -- Спасибо, -- сказал Хорнблауэр. Испанский офицер с любопытством огляделся. "Лидия" являла многочисленные следы недавнего боя -- койки с ранеными дополняли картину. Хорнблауэр заметил, что испанец явно настороже, будто не желает говорить о чем-то, прежде чем не выяснит неких важных обстоятельств. -- Я вижу, -- сказал испанец, -- что ваше великолепное судно недавно принимало участие в сражении. Надеюсь, Вашему Превосходительству сопутствовала удача? -- Мы потопили "Нативидад", если вы об этом, -- рубанул Хорнблауэр. -- Потопили, капитан? -- Да. -- Он уничтожен? -- Да. Лицо испанца ожесточилось. Хорнблауэр сперва подумал, что сразил его вестью о вторичном поражении, нанесенном английским кораблем испанскому, вдвое более мощному. -- В таком случае, -- сказал испанец, -- я должен передать вам письмо. Он сунул руку в нагрудный карман, но как-то неуверенно -- позже Хорнблауэр сообразил, что у него было два письма, одно в одном кармане, другое в другом, разного содержания. Одно надлежало вручить, если "Нативидад" уничтожен, другое -- если он еще опасен. Письмо, которое испанец наконец извлек на свет, было не то чтобы коротким, но очень сжатым, что по контрасту с многословной вычурностью испанского официального стиля означало неприкрытую грубость. Хорнблауэр понял это, как только сломал печать и прочел первые фразы. В письме сообщалось, что вице-король Перу официально запрещает "Лидии" бросать якорь или заходить в любой порт Испанской Америки, вице-королевства Перу, вице- королевства Мексики и провинции Новая Гранада. Хорнблауэр перечел письмо, и тоскливый перестук помп напомнил ему об остроте навалившихся на него проблем. Он подумал о потрепанном, текущем судне, о больных и раненых, об усталой команде и быстро тающих запасах, о мысе Горн и четырех тысячах миль, которые предстоит пройти по Атлантике. Мало того, он вспомнил, что Адмиралтейские приказы помимо всего прочего предписывали ему открыть Испанскую Америку для британской торговли и поискать водный путь через перешеек. -- Вам известно содержание письма, сударь?-- спросил он. -- Да, сударь. Испанец говорил надменно, даже заносчиво. -- Можете вы объяснить столь недружественное поведение вице-короля? -- Не имею полномочий, сударь, объяснять действия моего начальства. -- И вместе с тем, они крайне нуждаются в объяснениях. Я не понимаю, как цивилизованный человек может бросить на произвол судьбы союзника, который сражался за него и единственно по этой причине нуждается в помощи. -- Вас никто не звал сюда, сударь. Сражаться не пришлось бы, если б вы оставались во владениях своего короля. Южное Море принадлежит Его Католическому Величеству, и мы не потерпим здесь незванных гостей. -- Я понял, -- сказал Хорнблауэр. Он догадался, что испанское правительство, узнав о проникшем в Тихий океан британском фрегате, послало в Испанскую Америку новые приказы. Испанцы во что бы то ни стало хотят сохранить монополию в Америке, ради этого они готовы даже оскорбить союзника в разгар борьбы с самым могущественным деспотом Европы. Испанцам в Мадриде за присутствием "Лидии" в Тихом океане мерещится нашествие британских торговцев, вслед за которым оскудеет приток золота и серебра, от которого испанское правительства всецело зависит, и, что самое страшное -- проникновение ереси в ту часть мира, которая на протяжении веков оставалась верной Папе. Неважно, что Испанская Америка бедна, измучена болезнями и плохим управлением, что весь прочий мир страдает из-за ее закрытости в то время, как вся европейская торговля подорвана континентальной блокадой* [Континентальная блокада -- введенный Наполеоном запрет на торговлю с Англией, вызвавший экономический кризис не только в Англии, но и на всем европейском континенте]. В минутном озарении Хорнблауэр предвидел, что мир не потерпит этого безграничного эгоизма, что вскоре, при всеобщем одобрении, Испанская Америка сбросит испанское иго. Позже, если ни Испания, ни Новая Гранада не прорежут канал, кто-нибудь другой сделает это за них. Ему хотелось сказать об этом испанцу, но помешала врожденная осторожность. Как ни плохо с ним обошлись, откровенная грубость ничего ему не даст. Куда более сладкая месть -- оставить свои мысли при себе. -- Очень хорошо, сударь, -- сказал он. -- Передайте своему начальству мои приветствия. Я не зайду ни в один порт на испанском материке. Пожалуйста, передайте Его Превосходительству мою самую горячую благодарность за проявленную им любезность и ту радость, с которой я воспринял новое свидетельство добрых отношений между правительствами, подданными которых мы имеем честь доводиться. Испанский офицер пристально посмотрел на него, но лицо Хорнблауэра, когда тот склонился в любезном поклоне, было совершенно непроницаемо. -- А теперь, сударь, -- продолжал Хорнблауэр сухо, -- я должен, к своему величайшему сожалению, распрощаться с вами и пожелать вам счастливого пути. У меня много дел. Испанцу было обидно, что его так бесцеремонно выпроваживают, но ни к чему, из того что Хорнблауэр сказал, придраться было нельзя. Оставалось только вернуть поклон и спуститься за борт. Как только он оказался в шлюпке, Хорнблауэр повернулся к Бушу. -- Пока корабль пусть остается в дрейфе, мистер Буш, -- сказал он. "Лидия" тяжело переваливалась с боку на бок. Капитан возобновил прерванную прогулку. Он расхаживал взад и вперед по шканцам, а те из офицеров и матросов, кто догадался, что в письме были дурные вести, искоса поглядывали на него. Взад и вперед, взад и вперед ходил Хорнблауэр, между платформами карронад по одну сторону и рымболтами по другую, а плывущий в нагретом воздухе перестук помп неотступно напоминал о необходимости срочно принять решение. Прежде всего, даже прежде, чем думать о состоянии судна, надо было уяснить для себя, как обстоят дела с водой и провиантом -- каждый капитан обязан позаботиться об этом в первую очередь. Шесть недель назад он заполнил кладовые и бочки, но с тех пор он лишился четверти команды. В крайнем случае, даже если чиниться придется долго, припасов хватит, чтоб дотянуть до Англии, тем более, что огибать мыс Горн с востока всегда быстрее, чем запада. К тому же теперь не надо будет таиться, значит, можно зайти на Св. Елену, Сьерра-Леоне или в Гибралтар. Это большое облегчение. Можно посвятить все мысли судну. Чиниться надо. В таком состоянии "Лидия" не выдержит штормов у мыса Горн -- она течет, как сито, временная мачта, парус под днищем. В море этого не поправить, порты закрыты. Придется поступить, как старинные буканьеры -- как поступали Дрейк, Энсон и Дампир в этих же самых водах -- найти укромную бухту и там кренговать судно. На материке, где испанцы освоили все пригодные для стоянки бухты, это будет непросто. Значит, нужен остров. Жемчужные острова исключались -- Хорнблауэр знал, что они обитаемы и туда часто заходят корабли из Панамы. Мало того, с люггера все еще следили за его действиями. Хорнблауэр спустился вниз и достал карту. Вот остров Койба, мимо него "Лидия" проходила вчера. Карта не сообщала ничего, кроме местоположения, но его явно надлежит обследовать первым. Хорнблауэр проложил курс и снова вышел на палубу. -- Разверните судно оверштаг, пожалуйста, мистер Буш, -- сказал он. XX Дюйм за дюймом вползал в залив Его Британского Величества фрегат "Лидия". Тендер шел впереди, и Рейнер прилежно замерял глубину. Под последними порывами бриза, раздувавшими порванные паруса, "Лидия" с опаской двигалась по извилистому фарватеру между двух мысов. Мысы эти были скалисты и обрывисты. Один так заходил за другой, что угадать за ними залив мог лишь обостренный крайней нуждой глаз, да и то потому только, что в последнее время сполна использовал возможность изучить особенности прибрежного ландшафта Испанской Америки. Хорнблауэр оторвал взгляд от фарватера и посмотрел на открывшуюся перед ним бухту. Ее окружали горы, но с дальней стороны берег был не очень крутой, а у кромки воды, над сочной зеленой растительностью угадывался золотистый песок. Значит, дно, какое нужно: пологое, без камней. -- Выглядит весьма подходяще, -- сказал Хорнблауэр Бушу. -- Так точно, сэр. Прямо как для нас сделано. -- Можете бросать якорь. Работу начнем немедленно. В маленькой бухте у острова Койба стояла ужасная жара. Невысокие горы заслоняли ветер и отражали солнечные лучи, фокусируя их в заливе. Только канат загромыхал в клюзе, как Хорнблауэра обдало жаром. Даже неподвижно стоя на шканцах, он сразу взмок. Он мечтал о душе и кратком отдыхе, мечтал полежать до вечерней прохлады, но такой роскоши позволить себе не мог. Время, как всегда, поджимало. Прежде, чем испанцы обнаружат укрытие, надо обеспечить его безопасность. -- Прикажите тендеру вернуться, мистер Буш,-- сказал он. На берегу было еще жарче. Хорнблауэр лично отправился на песчаный пляж, замеряя по пути глубину и изучая образцы грунта, прилипшие к салу на лоте. Это был, без сомнения, песок -- здесь можно безопасно вытащить "Лидию" на берег. Он вступил в зеленые джунгли. Тут явно никто не жил, судя по отсутствию дорог в густой растительности. Высокие деревья и подлесок, лианы и ползучие побеги сплетались между собой в беззвучной борьбе за выживание. Диковинные птицы странными голосами перекликались в сумраке ветвей; в ноздри Хорнблауэру ударил запах гниющей листвы. В сопровождении потных матросов с ружьями, он пробился сквозь заросли и вышел туда, где растения уже не могли цепляться корнями за крутые скалы, в залитое солнцем устье залива. Изнемогая от жары и усталости, он вскарабкался по крутому склону. "Лидия" без движения лежала на ослепительно-синей поверхности маленькой бухты. Мыс мрачно высился с противоположной стороны. Хорнблауэр в подзорную трубу внимательно изучил его отвесные склоны. Прежде, чем "Лидию" можно будет вытащить на берег, прежде, чем плотник и его помощники приступят к починке днища, ее надо облегчить. Прежде, чем положить ее, беззащитную, на бок, надо оградить бухту от возможного нападения. Подготовка к этому уже началась. Основали тали, и двухтонные восемнадцатифунтовки по очереди закачались в воздухе. Если все точно рассчитать и уравновесить, тендер как раз выдерживал вес одной из этих махин. Одну за другой пушки перевезли на берег, где Рейнер и Джерард с матросами уже готовились их устанавливать. Матросы в поте лица расчищали на склонах дороги и, едва покончили с этим, начали талями и тросами втаскивать пушки. За пушками последовали порох и ядра, затем -- провиант и вода для гарнизона. После тридцати шести часов изматывающей работы "Лидия" полегчала на сто тонн, а вход в залив был укреплен так, что любой корабль, попытавшийся бы в него войти, оказался бы под навесным огнем двадцати пушек. Тем временем другие матросы, как проклятые, вкалывали на берегу выше пляжа. Они вырубили часть джунглей, стащили поваленные стволы в грубый бруствер, так что получился небольшой форт. Другой отряд затащил туда бочки с солониной, мешки с мукой, запасной рангоут, пушки, ядра, бочонки с порохом. Теперь "Лидия" пустой скорлупкой качалась на легкой зыби. Матросы натянули себе парусиновые тенты от частых тропических ливней, срубили грубые деревянные хижины для офицеров -- и одну для женщин. Отдавая этот приказ, Хорнблауэр первый и единственный раз показал, что помнит о существовании леди Барбары. В горячке работы, измотанный постоянной непомерной ответственностью, он не имел ни времени, ни желания с ней беседовать. Он устал, влажная жара высосала все его силы, но он, как бы в отместку, упрямо и неоправданно принуждал себя работать все больше и больше. Дни проходили в кошмарной усталости, и минуты, проведенные с леди Барбарой, казались внезапными видениями прекрасной женщины в лихорадочном бреду больного. Он заставлял матросов работать с рассвета и до заката под палящей жарой, и они с горьким восхищением качали ему вслед головами. Они не сетовали на усилия, которых он от них требовал, это было бы невозможно для британских матросов, руководимых человеком, который сам себя не щадит. Кроме того, они обнаружили характерную черту британских моряков -- работать тем веселее, чем более необычна обстановка. Спать на песке вместо гораздо более удобных гамаков, работать на земле, а не на палубе, в густых джунглях, а не на морской шири -- все это бодрило их, поднимало их дух. Жуки-светляки в джунглях, диковинные фрукты, которые приносили им завербованные пленники с "Нативидада", даже надоедливые москиты -- все их веселило. Под обрывом рядом с батареей бил родник, так что в кои-то веки матросы пили вволю. Для людей, от которых питьевую воду месяцами охранял часовой, то была роскошь неописуемая. Вскоре на песке, подальше от пороховых бочонков, укрытых парусиной и охраняемых часовыми, разложили костры и принялись плавить смолу. Провинившихся не хватало, чтоб нащипать нужное количество пеньки. Пришлось отрядить на это часть команды. "Лидию" положили на бок, и плотник начал приводить в порядок ее днище. Пробоины заделали, разошедшиеся швы проконопатили и просмолили, утраченные листы меди заменили последними из бывших в запасе. Четыре дня бухту оглашал стук молотков, запах горячей смолы от котлов плыл над водной гладью. Наконец плотник выразил свое удовлетворение, и Хорнблауэр, придирчиво осмотрев каждый фут корабельного днища, вынужден был с ним согласиться. "Лидию" подняли и, не загружая, отверповали к подножию уступа, на котором размещалась батарея -- осадка фрегата была так мала, что его удалось подвести вплотную к откосу. Наверху, прямо над палубой "Лидии", Буш укрепил продольные брусья. После многократных мучительных попыток "Лидию" установили на якоре так, чтобы обломок бизань-мачты оказался точно под вертикальным тросом, спущенным Бушем с талей высоко наверху. Тогда выбили удерживающие обломок клинья и выдернули его из "Лидии", словно гнилой зуб. Это было просто в сравнении с тем, что последовало дальше. Семидесятипятифутовый грота-рей надо было поднять к продольным брусьям и вертикально опустить вниз. Если б он сорвался, то исполинской стрелой пробил бы днище и наверняка потопил судно. Когда рей отвесно встал над степсом бизань-мачты, его дюйм за дюймом начали спускать, пока матросы не загнали его толстый шпор в главную палубу и дальше, сквозь кубрик, где он наконец уперся в степс на кильсоне. Оставалось укрепить его клиньями, натянуть новые ванты, и "Лидия" вновь обрела мачту, способную выдержать шторма у мыса Горн. "Лидию" вернули на прежнюю стоянку, загрузили бочками с солониной и водой, пушками и ядрами, кроме тех, что еще охраняли вход в залив. Теперь она потяжелела и стала устойчивей, можно было поправить такелаж и заново поднять стеньги. Каждый трос основали заново, заново натянули стоячий такелаж. Наконец "Лидия" стала таким же исправным судном, каким, только что снаряженная, покидала Портсмут. Только тогда Хорнблауэр позволил себе перевести дух и немного расслабиться. Капитан корабля, который и не корабль вовсе, а запертый в бухте беспомощный остов, не знает ни минуты душевного покоя. Еретик в подвалах инквизиции -- счастливец по сравнению с ним. Его окружает зловещая суша, беспрестанно мучает сознание своей беспомощности, а по ночам будит страх перед унизительной осадой. Хорнблауэр, стоя на палубе "Лидии" и довольным взглядом скользя вверх и вниз по радующему глаз такелажу, чувствовал себя так, будто ему только что отменили смертный приговор. Стук помп, отдававшийся в его ушах последние две недели путешествия, совершенно стих, и Хорнблауэр счастливо сознавал, что корабль вполне водонепроницаем, и до самой Англии не надо планировать новых сражений. В этот самый момент демонтировали одну из батарей, и пушки по одной перевозили в тендере. Уже сейчас на корабле было довольно орудий для бортового залпа, кораблем можно было управлять -- теперь все испанцы в Тихом океане ему нипочем. Сознавать это было неимоверно приятно. Хорнблауэр увидел леди Барбару и радостно улыбнулся. -- Доброе утро, мэм, -- сказал он, -- надеюсь, вы довольны вашей новой каютой? Леди Барбара улыбнулась в ответ -- почти рассмеялась -- столь забавный был контраст между этим приветствием и тем оскалом, которым капитан встречал ее в предыдущие дни. -- Спасибо, капитан, -- сказал она. -- Каюта замечательная. Ваша команда сотворила чудо -- столько сделала за такое короткое время. Безотчетно Хорнблауэр шагнул к ней, взял ее за руки и замер, улыбаясь во весь рот. Леди Барбара почувствовала: одно ее слово, и он пустится в пляс. -- Мы войдем в море еще до темноты, -- упоенно сказал он. Она не могла быть с ним горделивой, как не могла бы быть горделивой с ребенком. Она достаточно знала людей, чтоб не обижаться на его прежнее небрежение, вызванное грузом забот. По правде говоря, он даже нравился ей таким. -- Вы -- замечательный моряк, -- внезапно сказала она. -- Сомневаюсь, что другой королевский офицер сделал бы то, что сделали вы в этом плаванье. -- Я рад, что вы так думаете, мэм, -- ответил Хорнблауэр, но чары были разрушены. Ему напомнили о нем самом, и проклятая стеснительность вновь охватила его. Он неловко выпустил ее руки, и на загорелых щеках проступил легкий румянец. -- Я только исполнял мои обязанности, -- пробормотал он, глядя в сторону. -- Это могут многие, -- сказала леди Барбара, -- но немногие -- так хорошо. Англия у вас в долгу -- я искренно надеюсь, что она этого не забудет. Ее слова пробудили в мозгу Хорнблауэра мысли, уже нередко его посещавшие. Англия будет помнить только, что поединок с "Нативидадом" был ненужен. Более удачливый капитан узнал бы о союзе между Англией и Испанией прежде, чем передал бы "Нативидад" мятежникам, избежав таким образом всех последующих сложностей, трений и потерь. Бой, в котором на фрегате погибло сто человек, быть может и славен, но ненужный бой, в котором погибло сто человек, совершенно бесславен. Никто и на секунду не задумается, что причиной всему было дословное подчинение приказам и высокое профессиональное мастерство. Его осудят за его же заслуги. Жизнь вновь показалась горькой. -- Извините, мэм, -- сказал он, отвернулся от нее и пошел на бак -- руководить матросами, которые поднимали из тендера восемнадцатифунтовую пушку. Леди Барбара посмотрела ему вслед. -- Дай Бог ему счастья, -- мягко сказала она. -- Он ненадолго стал похож на человека. В своем вынужденном одиночестве леди Барбара быстро приобрела привычку разговаривать сама с собой, словно единственный житель необитаемого острова. Поймав себя на этом, она тут же замолчала, пошла вниз и громко обрушилась на Гебу, которая допустила какую-то пустяковую оплошность, распаковывая ее гардероб. XXI Среди команды пронесся слух, что "Лидия" наконец направляется домой. Матросы работали и сражались сперва на одной стороне, потом на другой, не понимая высокой политики, предписывавшей им, за кого сражаться и кому помогать. Испанцы были сперва врагами, затем -- союзниками, затем заняли почти враждебный нейтралитет -- все это едва ли потревожило матросов. Им довольно было, не рассуждая, подчиняться приказам. Однако теперь "Лидия" почти наверняка возвращается домой -- таков был упорный слух. Эти простаки уже мнили, что Англия -- прямо за горизонтом, словно их не отделяли от нее пять тысяч миль штормового моря. Англия полностью завладела их мыслями. Завербованные думали о женах, добровольцы -- о женщинах в портах и предстоящих радостях списания на берег. Их светлый восторг не омрачала даже тень сомнения. Они не думали, что их могут передать на другое судно и вновь отправить в противоположное полушарие раньше даже, чем они ступят на английскую почву. Они с радостным рвением отверповали корабль из залива, и ни один не обернулся с сожалением на временное убежище, сделавшее возможным обратный путь. Взбегая наверх, чтоб поставить паруса, они болтали и чудачили, как стайка обезьян. Подвахтенные, разбившись на пары, плясали весь вечер, пока "Лидия" с теплым попутным ветром быстро неслась по синему-пресинему Тихому океану. Ночью по-тропически переменчивый ветер сперва стих а затем перешел медленную череду порывов, так что паруса хлопали и трепыхались, такелаж скрипел, а команда неотлучно стояла у брасов, меняя разворот парусов. Хорнблауэр проснулся еще до зари. Было прохладно и темно. Указатель компаса в палубе над головой был еще не виден, но по медленной бортовой качке и прерывистым звукам наверху Хорнблауэр понял, что их застиг штиль. Ему уже почти пора было выходить на утреннюю прогулку, и он ждал, блаженно свободный от всякой ответственности, пока Полвил принесет ему одежду. Он надевал штаны, когда сверху раздался крик впередсмотрящего: -- Вижу парус! Прямо на левом траверзе. Это опять тот же люггер, сэр. Беззаботная радость мигом улетучилась. Дважды встречал Хорнблауэр в Панамском заливе этот зловещий люггер, и дважды получал с него дурные вести. Теперь он с суеверной опаской ждал, что же выйдет из третьей встречи. Он выхватил из рук Полвила сюртук и надел его, взбегая по трапу. -- Что-то меня смущает в оснастке этой посудины, -- проворчал Джерард. -- Обычный испанский guarda costa, -- возразил Кристэл. -- Я их видел десятки. Помню в Гаване... -- Кто их не видел? -- буркнул Джерард. -- Я говорил... Ага! Вот они спускают шлюпку. Он обернулся и увидел капитана. -- Люггер спустил шлюпку, сэр. Хорнблауэр всячески старался сохранить невозмутимый вид. Он говорил себе, что, обладая самым быстроходным и мощным судном в Тихом океане, может ничего и никого не опасаться. У него вдоволь припасов, он может обойти половину земного шара и сразиться с любым кораблем вплоть до пятидесятипушечного. Вид этого люггера не должен внушать ему тревоги -- и тем не менее внушал. Несколько долгих минут они ждали, пока шлюпка двигалась к ним, подпрыгивая на мертвой зыби. Сперва это было лишь черное пятнышко, изредка возникающее на гребнях волн. Потом можно стало различить вспышки солнца на лопастях весел, потом сами весла. Шлюпка сделалась похожа на черного жука, ползущего по водной поверхности, и в третий раз испанский офицер в сверкающем мундире поднялся на палубу "Лидии" и ответил на поклон Хорнблауэра. Он не пытался скрыть восторженное изумление. Он видел, что временная мачта исчезла, и место ее заняла новая, такая ладная, будто ее ставили в доке, видел, что пробоины умело заделаны, что помпы больше не стучат -- за прошедшие с его последнего визита шестнадцать дней корабль полностью обновился, причем -- это он знал точно -- без всякой помощи с берега и не заходя ни в одни порт, исключая разве что какую-нибудь необитаемую бухточку. -- Я удивлен, вновь встретив вас здесь, сударь, -- сказал он. -- Я же, -- с безупречной вежливостью отвечал Хорнблауэр, -- не только удивлен, но и обрадован. -- Я тоже обрадован, -- поспешно сказал испанец, -- но думал, что вы уже на пути к дому. -- Туда я и направляюсь, -- сказал Хорнблауэр, намеренный по возможности избегать обид, -- но, как вы видите, не успел уйти далеко. Как бы там ни было, я -- вы вероятно это заметили -- произвел необходимый ремонт, и теперь ничто не помешает мне со всей поспешностью проследовать в Англию -- если конечно, сударь, не вскрылись новые обстоятельства, вынуждающие меня ради блага двух наших государств задержаться в этих водах. Хорнблауэр произнес последние слова осторожно, ибо про себя уже продумывал, как освободиться от последствий своего предложения, ежели его ненароком примут. Но ответ испанца успокоил его. -- Спасибо, сударь, -- сказал тот, -- но у нас нет необходимости злоупотреблять вашей добротой. Владения Его Католического Величества в силах сами постоять за себя. Я уверен, Его Британское Величество будет обрадован, когда столь прекрасный фрегат вернется, чтоб сражаться на его стороне. Обменявшись любезностями, оба капитана низко поклонились, и только потом испанец продолжил: -- Я подумал, сударь, -- сказал он, -- что вы могли бы оказать мне большую честь, если бы, пользуясь штилем, посетили мое судно. В таком случае я мог бы показать Вашему Превосходительству нечто занятное и убедить вас, что мы действительно способны продержаться без вашей любезной помощи. -- Что вы хотите мне показать? -- спросил Хорнблауэр с опаской. Испанец улыбнулся. -- Мне было бы приятно сделать вам сюрприз. Прошу вас, сударь, окажите мне такую любезность. Хорнблауэр машинально посмотрел на горизонт, потом пристально взглянул в лицо испанца. Тот -- не дурак, а только дурак задумал бы предательство, находясь почти на расстоянии выстрела от фрегата, способнрго первым же бортовым залпом потопить его суденышко. Конечно, испанцы в большинстве своем сумасшедшие, но все-таки не настолько, чтоб попытаться силой захватить британского капитана. Кроме того, Хорнблауэр с удовольствием предвкушал, как удивит офицеров, сообщив, что отправляется на люггер. -- Спасибо, сударь, -- сказал он. -- Для меня большой радостью будет составить вам компанию. Испанец вновь поклонился. Хорнблауэр повернулся к первому лейтенанту. -- Я отправляюсь на люггер, мистер Буш, -- сказал он, -- и пробуду там недолго. Спустите тендер и пошлите его следом за мной. Он доставит меня обратно. Хорнблауэр насладился явной борьбой на лице Буша -- тот старательно прятал ужас. -- Есть, сэр, -- сказал Буш, потом открыл рот, потом снова закрыл. Он хотел возразить, но так и не решился, и наконец слабо повторил: -- Есть, сэр, Пока шлюпка на веслах шла к люггеру, испанец был сама любезность. Он вежливо поговорил о погоде, он упомянул последние новости о войне в Испании. По его словам выходило, что французская армия сдалась испанцам в Андалузии, и соединенные испано- британские силы готовятся к походу на Францию. Он описал ужасы желтой лихорадки на берегу. Тем не менее, он ни словом не намекнул, что же за сюрприз ожидает Хорнблауэра на борту люггера. Обоих капитанов приняли на шкафуте с пышными испанскими почестями. Было много торжественной суеты, два барабана и два горна, жутко фальшивя, сыграли громогласный марш. -- Все на этом корабле ваше, -- с кастильской любезностью произнес испанец и, не замечая противоречия, продолжил: -- Желает ли Ваше Превосходительство перекусить? Чашку шоколада? -- Спасибо, -- отвечал Хорнблауэр. Он не собирался ронять свое достоинство, спрашивая, что же за неожиданность ему уготована. Он мог подождать -- тем более, что видел тендер уже на полпути к люггеру. Испанец не торопился открывать секрет. Он явно наслаждался, предвкушая неизбежное изумление англичанина. Он указал на некоторые особенности в оснастке люггера; он представил Хорнблауэру своих офицеров; он обсудил достоинства команды -- почти вся она, как и на "Нативидаде", состояла из индейцев. Наконец Хорнблауэр победил -- испанец не мог долее ждать его вопроса. -- Не будете ли вы так любезны пройти сюда, сударь? -- спросил он, и повел Хорнблауэра на бак. Здесь, прикованный цепями к рымболтам, в ручных и ножных кандалах стоял Эль Супремо. Он был в лохмотьях, полуголый, борода и волосы всклокочены. Рядом с ним на палубе лежали его испражнения. -- Насколько мне известно, -- сказал испанский капитан, -- вы уже имели удовольствие встречать Его Превосходительство дона Хулиана Мария де Езус де Альварадо и Монтесума, именующего себя Всевышним? По Эль Супремо не заметно было, чтоб его смутила насмешка. -- Мне и впрямь уже представляли капитана Хорнблауэра, -- сказал он величественно. -- Он трудился для меня много и предано. Надеюсь, вы в добром здравии, капитан? -- Спасибо, сударь, -- ответил Хорнблауэр. Даже в цепях Эль Супремо держался с тем же безупречным достоинством, изумлявшим Хорнблауэра много недель назад. -- Я тоже, -- сказал он, -- так здоров, как только могу пожелать. Для меня источник постоянного удовлетворения -- видеть, как успешно продвигаются мои дела. На палубе появился чернокожий слуга с чашками на подносе, следом другой с двумя стульями. Хорнблауэр, по приглашению хозяина сел, радуясь такой возможности, потому что ноги у него подгибались. Шоколада ему не хотелось. Испанский капитан шумно отхлебнул. Эль Супремо следил за ним, не отрываясь. На лице его промелькнуло голодное выражение, губы увлажнились и зачмокали, глаза блеснули. Он протянул руки, но в следующую секунду вновь стал спокойным и невозмутимым. -- Надеюсь, шоколад пришелся вам по душе, господа, -- сказал он. -- Я заказал его специально для вас. Я сам давно утратил вкус к шоколаду. -- Оно и к лучшему, -- сказал испанский капитан. Он громко захохотал и снова отпил, причмокивая губами. Эль Супремо, не обращая на него внимания, повернулся к Хорнблауэру. -- Вы видите, я ношу эти цепи, -- сказал он, -- такова причуда, моя и моих слуг. Надеюсь, вы согласны, что они мне весьма к лицу? -- Д-да, сударь, -- запинаясь, выговорил Хорнблауэр. -- Мы направляемся в Панаму, где я взойду на трон мира. Они говорят о повешеньи; они говорят, что на бастионе цитадели меня ожидает виселица. Таково будет обрамление моего золотого трона. Золотым будет этот трон, украшенный алмазными звездами и большой бирюзовой луной. С него я явлю миру дальнейшие свои повеления. Испанский капитан снова гоготнул. Эль Супремо стоял, величественно держа цепи, а солнце безжалостно пекло его всклокоченную голову. Испанец, загораживая рот рукой, сказал Хорнблауэру: -- Он не долго пробудет в этом настроении. Я вижу признаки скорой перемены. Я чрезвычайно счастлив, что вам представится возможность увидеть его и в другом состоянии. -- Солнце с каждым днем становится все величественнее, -- продолжал Эль Супремо. -- Оно прекрасно и жестоко, как я. Оно убивает... убивает... убивает, как убивало людей, которых я выставлял под его лучи -- когда это было? И Монтесума умер, умер сотни лет тому назад, и все его потомки кроме меня. Я остался один. Эрнандес умер, но не солнце убило его. Они повесили его, истекающего кровью от ран. Они повесили его в моем городе Сан Сальвадор, и когда его вешали, он до конца призывал имя Эль Супремо. Они вешали мужчин и вешали женщин, длинными рядами в Сан Сальвадоре. Лишь Эль Супремо остался, чтоб править миром со своего золотого трона! Своего трона! Своего трона! Теперь Эль Супремо озирался по сторонам. Он зазвенел цепями и уставился на них. На лице его вдруг проступило смятение -- он что-то осознал. -- Цепи! Это цепи! Он закричал и завыл. Он дико смеялся, потом плакал и ругался, он бросился на палубу и зубами вцепился в цепи. Слов его было уже не разобрать. Он корчился и истекал слюной. -- Занятно, не правда ли? -- спросил испанский капитан. -- Иногда он кричит и бьется по двадцать четыре часа кряду. -- Нет! -- Хорнблауэр вскочил, со стуком уронив стул. Он чувствовал, что его сейчас стошнит. Испанец видел его бледное лицо и трясущиеся губы, и не пытался скрыть свое удовольствие. Но Хорнблауэр не мог дать волю кипевшему в его душе возмущению. Он понимал, что на таком суденышке сумасшедшего нельзя не приковать к палубе, а совесть напоминала ему, что сам он безропотно наблюдал, как Эль Супремо мучает людей. Омерзительно, что испанцы выставили безумца на посмешище, но в английской истории можно найти немало подобных примеров. Одного из величайших английских писателей и видного церковного деятеля в придачу, показывали за деньги, когда тот впал в старческое слабоумие. Хорнблауэр видел лишь одно возможное возражение. -- Вы повесите сумасшедшего? -- спросил он.-- Не дав ему возможности примириться с Богом? Испанец пожал плечами. -- Мятежников вешают. Ваше Превосходительство знает это не хуже меня. Хорнблауэр это знал. Других доводов у него не было. Он сбился на невнятное бормотание, отчаянно презирая себя за это. Он окончательно уронил себя в собственных глазах. Единственное, что ему оставалось: хотя бы не до конца уронить себя в глазах зрителей. Он взял себя в руки, чувствуя, что фальшь в его голосе очевидна всем и каждому. -- Я должен горячо поблагодарить вас, сударь, -- сказал он, -- за возможность наблюдать чрезвычайно занимательное зрелище. А теперь, еще раз вас благодарю, но боюсь, что мне пора с сожалением откланяться. Кажется, задул легкий ветерок. С усилием расправив плечи, он перелез через борт и опустился на кормовое сиденье тендера. Лишь с большим усилием он приказал отваливать и весь обратный путь просидел молчаливый и мрачный. Буш, Джерард и леди Барбара смотрели, как он поднялся на палубу. Лицо у него было, как у покойника. Он посмотрел вокруг, ничего не видя и не слыша, и поспешил вниз, спрятать свое отчаяние от посторонних глаз. Он даже всхлипнул, зарывшись лицом в койку, и только потом овладел собой и обозвал себя жалким глупцом. Но прошли дни, прежде чем он снова стал похож на живого человека, и все это время он одиноко просидел в каюте, не в силах присоединиться к веселому сборищу на шканцах, чья беспечная болтовня доносилась до него в световой люк. Он жестоко ругал себя за глупость, корил, что расклеился от вида преступного безумца, следующего навстречу вполне заслуженному наказанию. XXII Теплым лунным вечером лейтенант Буш беседовал с леди Барбарой у гакаборта. Первый раз он оказался с ней тет-а-тет, да и то по случайности. Знай он, что так получится, постарался бы улизнуть, но сейчас беседа доставляла ему такое наслаждение, что он не испытывал и тени смущения. Он сидел, обхватив колени, на груде набитых пенькой подушек, которые сделал для леди Барбары Гаррисон. Леди Барбара откинулась на стульчике. "Лидия" мягко вздымалась и падала под тихую музыку волн и пение такелажа. Белые паруся поблескивали в лунном свете, над головой на удивление ярко сверкали звезды. Сидя под тропической луной рядом с молодой женщиной, всякий разумный человек стал бы говорить о себе, но Буш говорил о другом. -- Да, мэм, -- говорил Буш. -- Он -- как Нельсон. Он нервный, как Нельсон, и по той же самой причине. Он все время думает -- вы бы удивились, мэм, если б узнали, как много он думает. -- Мне кажется, я бы не удивилась, -- сказала леди Барбара. -- Это потому, что вы тоже думаете, мэм. Это мы, тупицы, удивляемся. У него больше мозгов, чем у нас всех, вместе взятых, исключая вас, мэм. Он жутко умный, уверяю вас. -- Охотно вам верю. -- Из всех из нас он лучший моряк, мэм, а что до навигации -- Кристэл в сравнении с ним просто дурак. -- Да? -- Конечно, он иногда со мной резковат, да и с другими тоже, но поверьте, мэм, это вполне естественно. Я знаю, сколько у него забот, а он ведь слабый, как и Нельсон. Я иногда тревожусь за него. -- Вы в нем души не чаете. -- Души не чаю? -- Стойкая английская натура Буша воспротивилась этому сентиментальному выражению. Он рассмеялся немного смущенно. -- Раз вы так говорите, может и правда. Никогда не думал, что я его люблю. Привязался я к нему, это да. -- Это я и хотела сказать. -- Матросы его боготворят. Они за него в огонь и в воду, что хошь сделают. Посмотрите, сколько он совершил за это плаванье, а порка даже не каждую неделю, мэм. Этим-то он и похож на Нельсона. Они любят его не за то, что он говорит или делает, а просто за то, что он такой. -- Он по-своему красив, -- сказала леди Барбара. Все-таки она была женщина. -- Наверно, мэм, коли вы об этом заговорили. Но это неважно: будь он уродлив, как смертный грех, нам было бы все равно. -- Конечно. -- Но он робок, мэм. Он не догадывается, какой он УМНЫЙ. Вот что меня в нем удивляет. Вы мне не поверите, мэм, но он верит в себя не больше, чем я в себя. Даже меньше, мэм. -- Как странно! -- сказала леди Барбара. Она привыкла к самоуверенности своих братьев, вождей нелюбящих и нелюбимых, однако замечание ее было продиктовано простой вежливостью -- это вовсе не было для нее странным. -- Посмотрите, мэм, -- вполголоса сказал Буш. На палубу вышел Хорнблауэр. Они видели его лицо, бледное в лунном свете. Он посмотрел по сторонам, проверяя, все ли в порядке на судне, и они отчетливо читали муку на его лице. Он выглядел совершенно потерянным. -- Хотел бы я знать, -- сказал Буш, после того как Хорнблауэр вновь удалился в одиночество своей каюты, -- что эти черти на люггере сделали с ним или сказали ему. Хукер -- он был в тендере -- рассказывал, что на палубе кто-то выл, как безумный. Черти бездушные! Я думаю, это еще какое-то их гнусное зверство. Вы сами видели, как это его расстроило. -- Да, -- мягко сказала леди Барбара. -- Я был бы вам так благодарен, мэм, если бы вы попробовали немного его развеселить, прошу прощения, мэм. Думаю, его надо немного отвлечь. Думаю, вы бы могли, уж извините меня, мэм. -- Я попытаюсь, -- сказала леди Барбара, -- но я не думаю, чтоб мне удалось то, что не удалось вам. Капитан Хорнблауэр никогда не обращал на меня особого внимания, мистер Буш. Однако приглашение пообедать с леди Барбарой, которое Геба передала через Полвила, подоспело вовремя: Хорнблауэр как раз пытался побороть приступ черной тоски. Он прочел записку так же внимательно, как леди Барбара ее писала -- а писала она умно и с расчетом. Сперва леди Барбара мило извинялась, что посмела оторвать его от работы. Затем говорилось, что леди Барбара узнала от Буша, что "Лидия" вскорости пересечет экватор. По мнению леди Барбары, это событие заслуживает скромного торжества. Если капитан Хорнблауэр доставит леди Барбаре удовольствие, отобедав с ней и укажет, кого еще из офицеров пригласить, леди Барбара будет очень рада. Хорнблауэр написал в ответ, что капитан Хорнблауэр с радостью принимает любезное приглашение леди Барбары и надеется, что леди Барбара сама пригласит, кого пожелает. Но его радость от возвращения в общество омрачалась. Хорнблауэр всегда был беден, а в то время, когда снаряжал "Лидию" и вовсе ума приложить не мог, где раздобыть денег -- надо было обеспечить Марии сносное существование. В результате он не смог прилично обмундироваться, а спустя несколько месяцев одежда его окончательно пришла в упадок. Все сюртуки были латанные-перелатанные. Все треуголки пришли в негодность. Латунный блеск эполетов выдавал то обстоятельство, что при рождении они были покрыты лишь тонкой позолотой. У него не было ни бриджей, ни чулок, в которых не стыдно показаться на людях; некогда белые шейные платки заскорузли, и уже никто не принял бы их за шелковые. Только шпага "стоимостью в пятьдесят гиней" сохраняла достойный вид, но ее-то никак нельзя было одеть на обед. Он сознавал, что его белые парусиновые штаны, пошитые на борту "Лидии", мало походят на те модные наряды, которые привыкла видеть леди Барбара. Он выглядел оборванцем и чувствовал себя оборванцем, и, разглядывая себя в крохотное зеркальце, не сомневался, что покажется леди Барбаре смешным. В каштановых кудрявых волосах мелькала седина, и, поправляя пробор, он с ужасом заметил розовую кожу -- залысина росла неимоверно быстро. Он с отвращением разглядывал себя, в зеркало, чувствуя в то же время, что охотно отдал бы руку или оставшиеся волосы за орден и ленту, чтобы пустить пыль в глаза леди Барбаре. Но и это было бы тщетно -- леди Барбара с детства вращалась среди кавалеров Чертополоха и Подвязки -- орденов, о которых он не смел даже и мечтать. Он едва не послал леди Барбаре записку с отказом придти на обед, однако тут же представил себе последствия: передумав в последний момент, он даст Полвилу понять, что сделал это, осознав свою нищету, и Полвил посмеется над ним (и его нищетой). Он пошел обедать, и в отместку сидел во главе стола насупленный, молчаливый, отравляя всем удовольствие и сводя на нет любую попытку завести разговор. Так что вся затея началась неудачно. Мщение было довольно жалкое, но Хорнблауэр получал некоторое удовлетворение, видя, как леди Барбара с тревогой глядит на него через стол. Под конец его лишили и этой радости. Леди Барбара вдруг улыбнулась, заговорила легко и чарующе, и навела Буша на разговор о Трафальгаре, рассказ о котором на памяти Хорнблауэра выслушивала по меньшей мере дважды. Разговор сделался общим, затем оживленным. Джерард не стерпел, что говорит один Буш, и встрял с историей, как в бытность работорговцем участвовал в стычке с алжирским корсаром у мыса Спартель. Этого плоть и кровь Хорнблауэра вынести не смогли. Он вступил в беседу, а безыскусный вопрос леди Барбары о сэре Эдварде Пелью и вовсе развязал ему язык -- Хорнблауэр служил у Пелью мичманом и лейтенантом и гордился этим. Только к концу обеда он взял себя в руки и отклонил, после тоста за здоровье короля, предложенный леди Барбарой роббер. Уж это-то, решил он произведет на нее впечатление. Во всяком случае, на офицеров это впечатление произвело -- Буш и Джерард обменялись изумленными взглядами, услышав, что капитан отказывается сыграть в вист. Вернувшись в каюту, он слышал сквозь переборку отголоски шумной игры в "двадцать одно", которую леди Барбара предложила взамен. Он почти желал быть сейчас вместе с ними, хотя всегда почитал "двадцать одно" игрой для умственно неполноценных. И все же обед достиг поставленной цели. Теперь Хорнблауэр мог на палубе встречаться с леди Барбарой глазами. Он даже мог говорить с ней, обсуждать состояние нескольких еще не выздоровевших раненых, а после первых утренних бесед ему стало легко говорить с ней душными вечерами и волшебными тропическими ночами, когда "Лидия" мягко скользила по спокойному океану. Он смирился со своими потрепанными сюртуками и бесформенными штанами, он забыл, что некогда лелеял постыдное намерение до конца плаванья запереть леди Барбару в каюте. Теперь в его памяти реже вставали мучительные картины прошлого: прикованный к палубе Эль Супремо, умирающий Гэлбрейт, распростертое на окровавленных досках маленькое безголовое тело Клэя. А когда эти воспоминания поблекли, исчез и повод упрекать себя в трусости. То были и впрямь счастливые дни. Жизнь "Лидии" шла заведенным чередом, словно часовой механизм. Почти постоянно дул свежий ветер, иногда он крепчал, внося в их жизнь приятное разнообразие. Бесконечная вереница золотых дней ни разу не нарушалась штормом, и казалось -- до пятидесяти градусов южной широты еще невероятно далеко; можно было наслаждаться неувядающим блаженством, невзирая на предупреждения, которые несли инструментальные замеры: каждый полдень солнце оказывалось все ниже, и каждую полночь все выше вставал Южный Крест. Они сдружились в те божественные вечера, когда кильватерная струя казалась длинным огненным хвостом на слабо светящемся море. Они научились говорить друг с другом без конца. Она рассказывала о легкомысленных нравах вице-королевского двора в Дублине, об интригах, которые плелись вокруг генерал-губернатора Индии, о том, как нищие французские эмигранты ставят на место гордых своей мошной железных магнатов с севера, о чудачествах лорда Байрона и тупости герцогов крови; а Хорнблауэр научился слушать и не завидовать. Он, в свой черед, рассказывал о месяцах блокады, о штормах близ неприютного бискайского побережья, о том, как Пелью провел свой фрегат в самую полосу прибоя и потопил "Друа-де-лем" с двумя тысячами человек на борту, тяготах, жестокостях и лишениях, об однообразной и многотрудной жизни, столь же диковинной для нее, сколь диковинной была для него жизнь, о которой рассказывала она. Подавив смущение и стыд, он поведал ей о своих чаяниях, которые, он знал, покажутся ей наивными, как детская мечта о деревянной лошадке -- о двух тысячах фунтов призовых денег, достаточных, он считал, чтоб просуществовать на половинное жалованье, о нескольких акрах земли, домике, полках и полках книг. И все же она слушала его без улыбки, и даже легкая зависть читалась на ее освещенном луною лице: ибо ее чаяния были куда более расплывчатые и гораздо менее осуществимые. Она едва ли знала, чего хочет, но точно знала -- чего бы то ни было она может добиться, только заарканив мужа. То, что графская дочь завидует нищему капитану, трогало Хорнблауэра неимоверно; это льстило ему, и в то же время его огорчало, что леди Барбара должна кому-нибудь в чем-нибудь завидовать. Они говорили о книгах и о поэзии. Хорнблауэр защищал честь классической школы, восходившей ко дням королевы Анны, от варваров, возглавивших мятеж и с упоением крушивших все и всяческие устои. Она слушала его спокойно, даже с одобрением, когда он говорил о Гиббоне (которым искренно восхищался), о Джонсоне и Свифте, когда цитировал Поупа и Грэя, но она одобряла и разрушителей. Был такой безумец, Вордсворт, о чьих революционных воззрениях на литературу Хорнблауэр не мог слушать без содрогания; но леди Барбара что-то в нем находила. Она легонько огорошила Хорнблауэра, объявив Грэя провозвестником этой же школы. Она цитировала Кэмпбела и этого средневекового новатора Скотта. Она добилась, что Хорнблауэр нехотя одобрил новомодную поэму "Рассказ старого моряка", хотя он твердо стоял на своем убеждении, что единственное ее достоинство заключено в содержании, и Поуп бы куда лучше изложил тот же сюжет героическими двустишиями -- особенно если б Поупу помогал кто-нибудь, лучше знакомый с морской практикой и навигацией, чем этот хваленый Колдридж. Леди Барбара иногда дивилась, что флотский офицер проявляет такой живой интерес к литературе, но она училась быстро. Не все капитаны так одинаковы, как это представляется со стороны. От Буша, от Джерарда и Кристэла, да и от самого Хорнблауэра она узнала о капитанах, которые писали греческие элегии, о капитанах, которые украшали свои каюты мраморными статуями, вывезенными с греческих островов, капитанах, которые классифицировали морских моллюсков и переписывались с Кювье -- были и такие. Но были и другие -- капитаны, обожавшие смотреть, как девятихвостая кошка спускает с человека кожу, капитаны, которые каждую ночь напивались до беспамятства и в припадке белой горячки устраивали на корабле переполох, капитаны, которые морили свою команду голодом, и капитаны, которые каждый час, днем и ночью, приказывали свистать всех наверх. И тем не менее она была убеждена, что Хорнблауэр -- выдающийся представитель сословия, малоуважаемого людьми сухопутными. Она с самого прибытия на корабль находила общество Хорнблауэра приятным. Теперь они пристрастились друг к другу, как два наркомана, и, оказавшись порознь, испытывали смутное беспокойство. Путешествие было однообразным, и привычки складывались быстро. Так, у них вошло в привычку обмениваться улыбками, встречаясь утром на шканцах -- и улыбки эти освещались воспоминаниями о памятной им одним беседе. У Хорнблауэра вошло в привычку обсуждать с ней проделанный путь после полуденных замеров солнца, а потом вместе пить кофе у гакаборта. Главным же их обыкновением было встречаться на закате, никогда заранее не сговариваясь, и в праздности проводить время за разговором, который возникал как бы из ничего и причудливо расцветал под волшебным светом звезд, пока с едва ли осознаваемой неохотой они, далеко заполночь, не расходились по своим каютам. Иногда они сидели молча, без слов наблюдая, как кружат меж звезд мачты, и мысли их текли в одном русле, так что заговоривший первым вторил мыслям собеседника. И рука леди Барбары, как у всякой здоровой молодой женщины, лежала там, где ее легко можно было коснуться. Мужчины часто брали ее за руку, когда ей этого не хотелось, на лондонских балах и на приемах у генерал-губернатора, но сейчас, даже сознавая, как неосторожно поощрять малейшую физическую близость в плаванье, которое продлится еще месяц, она опрометчиво шла на риск, не стараясь вникнуть в свои мотивы. Но Хорнблауэр, казалось, не замечал ее руки. Она видела его бестревожное лицо, обращенное к звездам, вспоминала тот вечер, когда, разговаривая с Бушем, увидела муку на этом лице, и радовалась, поздравляя себя с тем, что произвела в нем такую перемену. Эта счастливая пора длилась несколько недель. "Лидия" упорно неслась на юг, вечера стали прохладными, синее небо посерело, и после многих ясных недель первый дождь оросил палубу "Лидии". Западный ветер становился все более пронизывающим, так что леди Барбаре, чтобы сидеть на палубе, приходилось кутаться в плащ. Вечера у гакаборта пришли к неминуемому концу. "Лидия" неслась, подгоняемая свежим ветром, становилось все холоднее, хотя в южном полушарии стояло лето. Впервые в жизни леди Барбара увидела Хорнблауэра в дождевике и зюйдвестке, и подумала, что, как ни странно, этот ужасный наряд ему к лицу. Временами он неспешно заходил в каюту -- раскрасневшийся от ветра, с блестящими глазами, -- и она чувствовала, что пульс ее учащается. Она знала, что это глупо. Она говорила себе, что слабость ее объяснима: Хорнблауэр -- единственный хоть сколько-нибудь образованный и начитанный человек на борту "Лидии", а тесно общаясь на протяжении четырех месяцев, она неизбежно должна была либо полюбить, либо возненавидеть его. Поскольку ненависть ей чужда, любовь была неминуема. Она говорила себе, что, как только вернется в цивилизованное общество и увидит Хорнблауэра в привычной для себя обстановке, почти изгладившейся из памяти за долгие месяцы, он потеряет для нее всякую привлекательность. Она напоминала себе, что на корабле все видится в неверной перспективе. Соленая свинина и соленая говядина, хлеб с жучками и сушеные бобы, стакан лимонного сока два раза в неделю -- томительное однообразие. При такой жизни всякий пустяк раздувается до неимоверных размеров. Как зубная боль исчезает, стоит отвлечься на что-нибудь серьезное, так и сердечная боль пройдет, вытесненная другими заботами. Все это было очень разумно и справедливо, но, как ни странно, отнюдь не приносило облегчения. Они достигли области западных пассатов. С каждым днем ветер ревел все яростнее, с каждым днем волны вздымались все выше. "Лидия" неслась все быстрее; временами от полудня до полудня она делала по двести сорок морских миль. Случались дни, когда леди Барбара лежала, держась за койку, а Геба (она так и не научилась переносить качку), подвывала, лежа на палубе и даже в одеяле стуча от холода зубами. Огонь не разводили, ничего не готовили, а корабль стенал, словно церковный орган. В самой южной точке их путешествия мыс Горн показал, что не зря слывет непредсказуемым. Проснувшись однажды утром, леди Барбара почувствовала, что корабль опять качается более или менее упорядоченно. Вскоре постучал Полвил с известием от капитана, что сегодня леди Барбара может, если захочет, воспользоваться сносной погодой и выйти подышать на палубу. Она увидела синее и ясное небо. Было холодно, и она с удовольствием закуталась в предложенный Джерардом шерстяной сюртук. Штормовой ветер сменился свежим бризом, и "Лидия", накренясь под всеми парусами до бом-брамселей, весело бежала вперед. Сияло яркое солнце. Какой радостью было снова пройтись по палубе! Если и могла быть радость большая, так это выпить чашку горячего дымящегося кофе, который принес на шканцы улыбающийся Полвил. Была щемящая радость в том, чтобы после зловонной духоты каюты наполнить легкие свежим воздухом. Она поймала взгляд Хорнблауэра, и они обменялись счастливыми улыбками. Развешанные на просушку матросские рубахи и штаны, казалось, жестикулировали, помахивая в искрящемся воздухе тысячами счастливых рук и ног. Мыс Горн подарил им лишь одно ясное утро; еще до полудня солнце спряталось за облако, ветер снова задул сильнее, с наветренной стороны наползли густые черные тучи и быстро заволокли небо. -- Уберите бом-брамсели, мистер Буш, -- прокричал Хорнблауэр, нахмурясь. -- Леди Барбара, боюсь, вам придется вернуться в вашу каюту. Шторм с яростным визгом налетел на них еще до того, как леди Барбара успела укрыться в каюте. До вечера они неслись на фордевинд, а вечером леди Барбара определила по движениям судна (таким она стала заправским моряком), что Хорнблауэр вынужден был лечь в дрейф. Тридцать шесть часов лежала "Лидия" в дрейфе, а небеса вокруг нее рвались в клочья. Успокаивала только мысль, что дрейфуют они к востоку, в нужном направлении. Леди Барбаре трудно было поверить, что кому-либо удавалось обогнуть мыс Горн с запада на восток. Это помогло ей согласиться с Хорнблауэром, что в недалеком будущем, не позднее как сразу по заключении общего мира, все человечество встанет с требованием прорыть канал через Панамский перешеек. Пока же оставалось ждать счастливого дня, когда они достигнут острова Св. Елены и отъедятся свежим мясом, овощами и даже -- совсем уж невообразимо -- молоком и фруктами. XXIII Сразу за мысом Горн все переменилось. Леди Барбаре казалось, что только вчера они неслись по серому морю, подгоняемые попутным юго-западным штормовым ветром, а волны подымались до ноков реев, и вот сегодня они уже радуются синим небесам и ласковому юго-восточному бризу. Им действительно повезло -- шторм вынес их в область южных пассатов. Они оставили позади осень южного полушария, их поджидала весна северного. Море вновь сделалось синим -- прежним, каким всегда кажется синий цвет в контрасте с белой пеной. Эмалевую поверхность бороздили летучие рыбки. Тяготы мыса Горн остались позади. Казалось самым что ни на есть естественным, что леди Барбара оказалась вечером у гакаборта, что в сумраке рядом возник Хорнблауэр и принял ее неизменное вежливое предложение сесть рядом. Вполне естественно, что офицеров это ничуть не удивило, и что вахтенный офицер ограничил свою прогулку передней частью шканцев. Когда в восемь склянок Джерард явился сменить Рейнера, тот кивком подбородка и большим пальцем указал Джерарду на темную парочку у гакаборта. Джерард ухмыльнулся, в свете звезд на его смуглом лице блеснули белые зубы. Он покусился на добродетели леди давным-давно, раньше чем капитан заметил ее существование. Он не думал, что Хорнблауэр преуспеет там, где сплоховал он. В любом случае, Джерард гордился своим здравым смыслом и не намеревался соперничать с капитаном. На счету Джерарда было довольно побед, о которых можно повспоминать во время ночных вахт, и он вполне философски желал капитану удачи, стойко держась спиной к беседующей паре. Но для Хорнблауэра -- и для леди Барбары -- в Атлантике все было не так, как в Тихом океане. Хорнблауэр испытывал напряжение, которого не чувствовал прежде. Быть может, обогнув мыс Горн, он осознал, что даже самое долгое путешествие когда-нибудь приходит к концу, и три с лишним тысячи миль, отделяющие их от Портсмута, не бесконечны. В Тихом океане общество леди Барбары его успокаивало. В Атлантическом океане он чувствовал растущее беспокойство, подобно барометру, чья стрелка быстро падает в разгар вест-индского штиля. По какой-то причине -- может быть потому, что думал об Англии -- он все чаще представлял себе Марию. Вот Мария, коротенькая и расплывшаяся, с любимой черной шелковой парасолькой, или Мария во фланелевой рубашке и папильотках; Мария бранится с квартирной хозяйкой; Мария на борту его корабля в Портсмуте, пренебрежение к простым морякам явно написано на ее лице. Предательством было думать о Марии так: ему следовало бы вспомнить ее той лихорадочной ночью в Саутси, когда она, удерживая трясущиеся губы, опухшими от слез глазами смотрела на маленького Горацио, умиравшего у нее на руках от оспы, а маленькая Мария, мертвая, лежала в соседней комнате. -- Кхе-хм, -- резко сказал Хорнблауэр и беспокойно заерзал. Леди Барбара посмотрела на его освещенное лунным светом лицо и увидела одинокое, тоскливое выражение которого так страшилась. -- Не могли бы вы сказать мне, в чем дело, капитан? -- спросила она мягко. Хорнблауэр несколько секунд молчал, потом помотал головой. Нет, сказать он не мог. Он и сам не знал. Несмотря на всю склонность к самоанализу, он даже себе признаться не смел, что сравнивает двух женщин: низенькую и коренастую с высокой и стройной, ту, у которой пухлые красные щеки с обладательницей классического профиля. Хорнблауэр плохо спал в ту ночь, и утренняя его прогулка была посвящена необычным мыслям. Он не мог сосредоточиться на провианте и воде, на том, как занять команду, чтоб она не разболталась, на ветрах и курсе -- на том, о чем думал каждое утро, чтобы днем предстать человеком быстрых решений. Временами он слишком страдал, чтобы думать осмысленно, прочее же время мозг его занимали предположения столь чудовищные, что они повергали его в ужас. Он думал о том, чтобы подступиться к леди Барбаре; в этом, по крайней мере, он мог себе признаться. Он безумно желал этого. Грудь его ныла от страстного томления. Ужаснее всего было подозрение, что леди Барбара его не отвергнет. Это казалось немыслимым и в то же время возможным, как в страшном сне. Он мог бы даже положить горячую руку на ее холодную грудь -- при этой мысли его передернуло от невыносимой муки. Он до боли желал обладать ею. Почти год он был заперт на "Лидии", а год неестественного воздержания порождает странные фантазии. Где-то, в темных тайниках его подсознания, шевелились фантазии еще более страшные: темные призраки насилия и убийства. И даже сейчас, охваченный безумием, Хорнблауэр не мог отделаться от привычки просчитывать "за" и "против". Оскорбит ли он леди Барбару или соблазнит ее, в любом случае он играет с огнем. Семья Велели может одним махом стереть его в порошок. Им ничего не стоит отстранить его от командования, а при достаточном желании -- отыскать в его действиях за последний год повод для трибунала. Трибунал под давлением Велели запросто лишит его чинов и оставит бедняком, живущим на помощь прихода. Это -- худшее, что может случиться (исключая разве что дуэль с фатальным для него исходом), но и лучшее не намного привлекательнее. Допустим, Велели переживут, что их сестру соблазнили. Допустим, поставленные перед фактом, они решат загладить скандал. Нет, это тоже немыслимо. Он должен будет добиться от Марии развода, а для этого нужен парламентский акт и пять тысяч фунтов. Связаться с леди Барбарой означало рискнуть полным крахом -- профессиональным, общественным и финансовым. И он знал: в том, что связано с риском, он не может на себя полагаться. Когда он приказал буксировать "Лидию" к "Нативидаду", когда сражался с Креспо пушка к пушке, риск был такой захватывающий, что и сейчас, при воспоминании, по спине бежали мурашки. Опасность завораживала его, даже когда он знал, как глупо ей подвергаться. Решив действовать, не остановится ни перед каким риском. Даже сейчас, размышляя хладнокровно, он чувствовал, как захватывающе-опасно было бы утереть нос всем Велели вместе взятым, а там -- гори оно синим огнем. А потом все эти хладнокровные рассуждения смыло горячей волной желания, стоило ему вспомнить о ней: гибкой и обворожительной, нежной и понимающей. Он дрожал от страсти, к щекам прихлынула горячая кровь, в мозгу проносились беспорядочные видения. Он стоял у поручня, невидящими глазами уставясь в синее, с золотистыми водорослями, море, не чувствуя ничего, кроме завладевшего телом и рассудком буйства. Когда сердцебиение наконец улеглось, и он обернулся посмотреть на корабль, то увидел его неожиданно четко и ясно. Он видел малейшие подробности сложного сплесня, который изготавливал один из матросов на полубаке в ста двадцати футах от него. Тут он искренно обрадовался, что восстановил самообладание, ибо на палубу вышла леди Барбара. Она улыбалась -- она всегда улыбалась, выходя из каюты и радуясь солнцу. Она подошла и заговорила. -- Я всю ночь грезила, -- сказала она. -- Правда? -- неловко спросил Хорнблауэр. Он тоже грезил. -- Да, -- сказала леди Барбара. -- По большей части я грезила о яичнице. О яйцах всмятку, вкрутую и в мешочек. О белом хлебе, густо намазанном маслом. О кофе со сливками. О капусте -- обычной вареной капусте. Мои грезы не были столь причудливы, чтоб добраться до пюре из шпината, но кажется, мне привиделась тарелка с молодой морковью. И вот, утром Геба приносит мне черный кофе и маисовый хлеб с жучками, а Полвил посылает ко мне спросить, желаю я на обед соленой свинины или соленой говядины. Сегодня я наверняка примусь за седьмого братца того хряка, которым меня потчевали в Панаме. Я близко познакомилась со всей его родней. Леди Барбара засмеялась, показывая белые зубы, и смех ее ненадолго утихомирил бушевавшую в Хорнблауэре страсть. Он прекрасно ее понимал -- после многих месяцев на корабельном довольствии каждый грезил о свежей пище. Ее непринужденность подействовала на смятенный рассудок Хорнблауэра так, как если бы кто-то открыл в душной комнате окно. Этот разговор о еде оттянул развязку на несколько дней -- на несколько золотых деньков, пока юго-восточный пассат дул с траверза "Лидии" и нес ее по южной Атлантике к острову Св.Елены. Ветер не стихал до того самого вечера, когда с последними лучами садящегося в золотом ореоле солнца матрос с мачты взглянул вперед и в быстро гаснущем свете приметил горную вершину. Крик "Вижу землю!" возвестил Хорнблауэру, что он вновь вывел судно в точности к намеченному месту. Весь этот день ветер постепенно слабел и к закату стих окончательно. Подобно Танталу, они были в нескольких часах пути от заветной цели, и не могли к ней приблизиться. С палубы землю было еще не разглядеть, и, как заметил Джерард леди Барбаре, ей придется принять близость земли на веру, пока ветер вновь не снизойдет до них. Ее разочарование при вести, что вожделенные яйца всмятку откладываются, было столь трогательно, что Кристэл поспешил воткнуть в грот-мачту свой складной нож. Он объявил, что это верный способ вызвать ветер, а если и это не сработает, он заставит всех корабельных юнг свистеть в унисон и будет ждать бури, которую вызовет из пучины такая наглость. Может быть, сама эта задержка и подготовила развязку, ибо Хорнблауэр тревожился, как бы заход на Св. Елену не привел к нежелательным переменам на борту "Лидии". С другой стороны, это должно было случиться, и просто по совпадению произошло именно в тот вечер. Совпадением было то, что Хорнблауэр вошел в неосвещенную главную каюту, когда думал, что леди Барбара на палубе. Совпадением было, что его рука задела ее голую руку. Они столкнулись между столом и сундуком. Он извинился за вторжение. Она оказалась в его объятиях. Они поцеловались раз, другой. Она положила руку ему на плечо и коснулась шеи. Головы у них закружились. Тут корабль накренился, и она упала на сундук. Она улыбнулась, он опустился рядом с ней на колени и прижался головой к ее груди. Они целовались, целовались, я не могли нацеловаться. Она называла его ласковыми словами, слышанными в детстве от няньки -- ей еще не приходилось говорить ласковые слова. -- Дорогой мой, -- шептала она. -- Мой славный. Мой малыш. Так трудно было подобрать слова для своей любви. -- У тебя такие красивые руки, -- сказала она, расправляя его руку на ладони и перебирая длинные тонкие пальцы. -- Я полюбила их с самой Панамы. Хорнблауэр всегда считал, что руки у него костлявые и уродливые; на левом мизинце у него было черное пороховое пятно -- память о захвате "Кастильи". Он посмотрел на леди Барбару, думая, что она шутит, а когда понял, что нет, смог только поцеловать ее -- так ждали поцелуев ее губы. Просто чудо, что она хочет его поцелуев. Их вновь охватила страсть. Вошла Геба. Они отпрянули друг от друга, вернее, Хорнблауэр вскочил и замер, смущенный и натянутый, как струна. Геба лукаво улыбнулась. Хорнблауэр был в ужасе: капитана застали забавляющимся с женщиной на боевом корабле. Это противоречит Своду Законов Военного Времени -- хуже того, это постыдно, опасно, подрывает дисциплину. Леди Барбара ничуть не смутилась. -- Выйди, Геба, -- сказала она спокойно. -- Ты мне пока не нужна. И она опять повернулась к Хорнблауэру, но чары были разрушены. Хорнблауэр увидел себя в новом свете: он исподтишка затаскивает в койку пассажирку. Он побагровел, злясь на себя, и уже гадал, что из их влюбленного воркованья слышали вахтенный офицер и рулевой в открытый световой люк. -- Что нам делать? -- слабо спросил он. -- Делать? -- повторила она. -- Мы любим друг друга. Весь мир -- наш. Мы можем делать, что захотим. -- Но... -- сказал он снова, -- но... Он хотел бы в нескольких словах объяснить ей свое запутанное положение. Он хотел бы объяснить, как страшится плохо скрываемой насмешки Джерарда и совершенно бестактной тактичности Буша, и что капитан корабля вовсе не хозяин себе, как это представляется ей. Но это было безнадежно. Он запинался, отводя глаза, и слабо сжимал руки. Он забыл все практические детали, которые продумывал в своих безумных грезах. Она взяла его за подбородок и повернула лицом к себе. -- Милый, -- сказала она, -- что тебя тревожит? Скажи мне, милый. -- Я женат, -- он избрал самый трусливый путь к отступлению. -- Я знаю. Неужто это помешает... нам? -- Кроме того... -- начал он и вновь сжал руки в безуспешной попытке выразить обуревавшие его сомнения. Она еще немного поступилась своей гордостью. -- Геба будет молчать, -- сказала она мягко. -- Она меня боготворит. Она не проболтается. Она увидела выражение его лица и резко встала. Ее аристократическая гордость была уязвлена. Как ни завуалировано было ее предложение -- она предложила и ее отвергли. Она испытывала холодную ярость. -- Будьте любезны, капитан, -- сказала она, -- откройте мне дверь. Она вышла из каюты со всем достоинством графской дочери, и если и плакала в своей каюте, Хорнблауэр об этом не узнал. Он вышагивал по палубе, взад-вперед, взад-вперед, без конца. Его сладким грезам пришел конец. Вот как он показал себя человеком, для которого риск и опасность делают затею только более привлекательной. Тоже Дон-Жуан нашелся, неукротимый жеребец. Он в приступе стыда ругал себя страшными словами. Он издевался над собой, вспоминая как в воображении готов был встретить гнев могущественных Велели, а на деле испугался насмешки Джерарда. Все еще могло кончиться хорошо. Если б штиль постоял еще денька два-три, леди Барбара, возможно, позабыла свой гнев, а Хорнблауэр -- свои сомнения. В великосветской жизни мог бы произойти шумный скандал. Но в полночь задул ветер -- не иначе как его вызвал складной нож Кристэла -- и Джерард явился к Хорнблауэру за приказами. И вновь Хорнблауэр не смог пренебречь общественным мнением. Он не вынес мысли о перешептываниях, которые вызвал бы приказ несмотря на попутный ветер развернуть судно и двинуться прочь от острова Св. Елены. XXIV -- Чертова уйма кораблей, -- сказал Буш, не отнимая от глаза подзорную трубу. Это было на заре, когда перед ними открылся рейд. -- Чертова уйма. Военные корабли, сэр. Нет, индийцы. Военные корабли и индийцы, сэр. Вот трехпалубный! Да это же старина "Темерер" под контр-адмиральским флагом, сэр, или я немец. Видать здесь место встречи идущих домой кораблей, сэр. -- Позовите мистера Марша, -- сказал Хорнблауэр. Надо будет дать салют, нанести визиты -- Хорнблауэра захватил неумолимый поток флотской рутины. В ближайшие несколько часов он не успеет перемолвиться с леди Барбарой ни словом -- даже если она согласилась бы с ним разговаривать. Он не знал, радоваться ему или печалиться. "Лидия" подняла свои позывные, грохот салюта прокатился над заливом. Хорнблауэр был в поношенной парадной форме -- выцветший синий сюртук с бронзовыми эполетами, рваные белые чулки с бесчисленными дорожками, которые Полвил кое-как стянул на нитку. На борт поднялся портовый офицер, принял сертификат об отсутствии на корабле заразных заболеваний. Спустя минуту загрохотал якорь. Хорнблауэр велел спустить тендер, чтобы отправиться к адмиралу. Он уже перелезал через борт, когда на палубу вышла леди Барбара. Он увидел ее на какую-то секунду -- она с удовольствием смотрела на зеленые склоны и с любопытством -- на тесно стоящие корабли. Он страстно желал поговорить с ней, и вновь его остановила боязнь уронить приличествующее капитану достоинство. Не мог он и взять ее с собой -- неприлично капитану отправляться с официальным визитом в сопровождении женщины, пусть даже потом выяснится, что женщина эта -- Велели. Тендер направился прямо к "Темереру". -- "Лидия"! -- прокричал рулевой в ответ на окрик с палубы и поднял четыре пальца. Это означало, что в шлюпке капитан, которого надо встречать соответственно его званию. Сэр Джеймс Сомарец* [Джеймс, барон де Сомарец (1757--1836) -- английский капитан, прославившийся исключительным личным мужеством и богатым эпистолярным наследием] принял Хорнблауэра на кормовой галерее. Был он высок, худощав и казался юношей, пока не снял шляпу, обнажив белоснежную шевелюру. Он любезно выслушал краткие объяснения Хорнблауэра. Сорок лет он провел в море, шестнадцать из них -- военных, и легко мог домыслить подробности, опущенные Хорнблауэром в устном докладе. Смелые голубые глаза одобрительно блеснули, когда Хорнблауэр сказал, что "Лидия" потопила в одиночном бою двухпалубный пятидесятипушечный корабль. -- Вы будете сопровождать меня и конвой, -- сказал он наконец. -- У меня всего два линейных корабля и ни одного фрегата, а охранять надо весь Вест-Индский конвой. Казалось бы, с начала войны в девяносто третьем правительство могло бы сообразить, что нужны фрегаты, так ведь? Я пришлю вам письменные распоряжения на сей счет. А сейчас, сэр, вы быть может доставите мне удовольствие, разделив нашу трапезу? Нынче утром я даю у себя на борту завтрак. Хорнблауэр заметил, что должен нанести визит губернатору. -- Его Превосходительство завтракает у меня, -- сказал адмирал. Хорнблауэр понимал, как неуместно на приглашение адмирала выдвигать одно возражение за другим, и тем не менее возразил снова. -- На борту "Лидии" есть леди, сэр, -- сказал он. Адмирал поднял брови. Хорнблауэр поспешил объясниться. Адмирал присвистнул. -- Велели! -- сказал он. -- И вы везли ее вокруг мыса Горн? Надо сказать об этом леди Манингтри. Уже не церемонясь, он повел Хорнблауэра в адмиральскую каюту. Здесь на длинном, застланном ослепительно-белой скатертью столе блестело серебро и хрусталь. За столом оживленно беседовали нарядно разодетые мужчины и женщины. Адмирал поспешил представить: "Его Превосходительство губернатор, Ее Превосходительство, граф и графиня Манингтри, сэр Чарльз и леди Уилер". Леди Манингтри была маленькая крепкая старушка. Каждая ее черточка лучилась добродушием. В ней не было и тени высокопарной сдержанности, какую можно было бы ожидать от жены экс-генерал-губернатора, возвращающегося домой по окончании срока службы. -- Капитан Хорнблауэр привез из Дарьена леди Барбару Велели, -- сказал сэр Джеймс и поспешно разъяснил обстоятельства. Леди Манингтри слушала в полном ужасе. -- И вы оставили ее там? На этом маленьком корабле? Бедная овечка! Она не задержится там и на секунду! Я немедленно отправляюсь за ней! Сэр Джеймс, вы должны меня извинить. Я не успокоюсь, пока не устрою ее в соседней со мной каюте на "Замке Хэнбери". Сэр Джеймс, не будете ли вы так любезны приказать, чтобы спустили шлюпку? Она вылетела из каюты, трепеща юбками и рассыпаясь в извинениях, объяснениях и упреках -- последние адресовались главным образом Хорнблауэру. -- Когда за дело берутся женщины, -- философски заметил сэр Джеймс, -- мужчинам лучше не попадаться на дороге. Прошу садиться, капитан. Как ни странно, Хорнблауэр почти не мог есть, хотя завтрак был превосходный. Подали божественные бараньи котлеты. Кофе с молоком. Свежеиспеченный хлеб. Масло, фрукты, овощи -- все, о чем Хорнблауэр мечтал, когда мысли не были заняты леди Барбарой. Теперь же он едва притронулся к еде. К счастью, это осталось не замеченным за шквалом вопросов, на которые он вынужден был отвечать -- о леди Барбаре, о приключениях в Тихом океане, о мысе Горн и снова о леди Барбаре. -- Ее брат отличился в Испании, -- сказал сэр Джеймс. -- Не старший, не маркиз, но Артур -- тот, что выиграл битву при Ассайе. Следственная комиссия после Вильеро его оправдала. Теперь он выкинул Сульта из Португалии и, когда я покидал Лиссабон, шел на Мадрид. После гибели Мура это самый многообещающий военный. -- Хм, -- сказала леди Уилер. Имя Велели все еще было жупелом для части англо- индийцев. -- Эта леди Барбара, насколько я знаю, гораздо младше него? Я помню ее маленькой девочкой в Мадрасе. Все глаза устремились на Хорнблауэра, но добрый лорд Манингтри спас его от смущения. -- Вовсе она не девочка, -- грубо сказал он. -- Очень одаренная молодая особа. Отказала десятку хороших женихов в Индии и еще Бог весть скольким в Англии. -- Хм, -- снова сказала леди Уилер. Завтрак казался нескончаемым, и Хорнблауэр порадовался, когда гости собрались-таки расходиться. Губернатор воспользовался случаем обсудить, какие "Лидии" понадобятся припасы -- обыденная флотская жизнь заявляла свои права. Надо было срочно возвращаться на судно. Хорнблауэр извинился перед сэром Джеймсом и распрощался с остальными. Когда он вернулся на "Лидию", адмиральский катер еще стоял у русленя. Команда катера была в малиновых куртках и обшитых золотым позументом шляпах. Хорнблауэр знал, что иные капитаны фрегатов наряжают свою команду не хуже -- но то богачи, которым везло с призовыми деньгами, а не нищие неудачники вроде него. Он поднялся на борт; багаж леди Барбары стоял на переходном мостике, ожидая погрузки в катер. Из главной каюты доносился непрерывный гул женских голосов. Леди Манингтри и леди Барбара увлеклись разговором -- видимо, они столько должны были сказать друг другу, что не могли подождать до "Замка Хэнбери". Одна тема цеплялась за другу, столь захватывающую, что они позабыли про катер, про багаж, даже про завтрак. Видимо, пока выносили багаж, леди Барбара воспользовалась случаем распаковать наряды. На ней было платье, которого Хорнблауэр прежде не видел, новый тюрбан и вуаль. Она выглядела гранд-дамой. Хорнблауэру в его смятении чувств казалось, что она выросла на шесть дюймов. Его приход оборвал нить разговора и послужил сигналом к отправлению. -- Леди Барбара рассказала мне о вашем плаванье, -- сказала леди Манингтри, застегивая перчатки. -- Я думаю вы заслуживаете благодарности за все, что для нее сделали. Добрая старушка была из тех, кто никогда не заподозрит дурного. Она оглядела уродливую тесную каютку. -- Тем не менее, -- продолжала она, -- думаю, ей пора устроиться поудобнее, чем у вас. Хорнблауэр с трудом пробормотал, что суда Вест-Индской компании намного комфортнее. -- Я не хотела сказать, что это ваша вина, капитан, -- поспешно возразила леди Манингтри. -- Конечно, у вас прекрасный корабль. Ведь это фрегат, если я не ошибаюсь? Но фрегат -- не место для женщины, что тут говорить. Теперь мы должны распрощаться, капитан. Надеюсь, мы еще будем иметь удовольствие принимать вас на "Замке Хэнбери". Путь предстоит долгий, и такая возможность, несомненно, представится. До свиданья, капитан. Хорнблауэр поклонился и пропустил ее вперед. Леди Барбара вышла следом. -- До свиданья, -- сказала она. Хорнблауэр снова поклонился. Она сделала реверанс. Он смотрел на нее, но лица не видел -- только белое пятно. -- Спасибо вам за вашу доброту, -- сказала леди Барбара. Катер отвалил от "Лидии" и двинулся прочь. Он тоже казался расплывчатым малиново-золотым пятном. Хорнблауэр увидел рядом с собой Буша. -- Провиантский офицер сигналит, сэр, -- сказал тот. Надо возвращаться к своим обязанностям. Оторвавшись взглядом от катера и уйдя с головой в дела, Хорнблауэр вдруг поймал себя на дурацкой мысли: через два месяца он снова увидит Марию. Эта мысль промелькнула в его мозгу, оставив по себе смутное ощущение радости. Он знал, что будет счастлив с Марией. Над головой ярко светило солнце, впереди круто вздымались зеленые склоны острова Св. Елены.