ла на помощь? - Какое тебе до этого дело?.. Антиной покраснел и отвечал в смущении: - Я испугался, когда ты так порывисто вскочила с его именем на устах, после того как я привел тебя в чувство при помощи воды и этой эссенции. - Я бы и без того очнулась, а теперь могу дойти сама. Тот, кто приводит в чужой дом злых собак, должен лучше смотреть за ними. Привяжи крепче своего пса, потому что дети, мои маленькие сестры и брат, проходят здесь, когда им хочется выйти на свежий воздух. Благодарю тебя за помощь. Где же мой кувшин?.. При этих словах она начала искать глазами прекрасный сосуд, который в особенности любила ее покойная мать. Увидав его разбитым на куски, она всхлипнула и вскричала с раздражением: - Это гнусно! С этим возгласом она повернулась к Антиною спиной и пошла домой, осторожно ступая на левую ногу, в которой чувствовала сильную боль. Юноша молча смотрел на удалявшуюся стройную фигуру Селены. Ему хотелось последовать за девушкой, высказать ей, как прискорбен для него этот несчастный случай, и объяснить, что собака принадлежит не ему, а другому человеку, но он не посмел. Она давно уже исчезла из его глаз, а он все еще стоял на том же самом месте. Наконец он собрался с силами, медленно пошел в свою комнату, сел там на постель и мечтательно смотрел на пол до тех пор, пока император не заставил его очнуться. Селена едва удостоила юношу взглядом. Она чувствовала боль не только в левой ноге, но и в затылке, где зияла рана. Ее густые волосы задержали кровь. Она была в совершенном изнеможении, и потеря прекрасного кувшина, который теперь придется заменить новым, причиняла ей такую сильную досаду, что она даже не обратила внимания на красоту фаворита. Медленно, усталой походкой, вошла она в комнату, где отец уже ожидал ее. Он привык получать воду постоянно в один и тот же час, и так как Селена запоздала теперь больше, чем обычно, то он, ради препровождения времени, тихо ворчал и бранил ее про себя. Когда дочь наконец переступила порог, он тотчас заметил, что она пришла без кувшина, и сердито спросил: - Я сегодня так и не получу воды?.. Селена покачала головой, опустилась на стул и начала тихо плакать. - Что с тобой?.. - спросил Керавн. - Кувшин разбился, - печально ответила она. - Будь внимательнее к дорогим вещам, - сказал ей отец с упреком. - Ты вечно хнычешь, когда не хватает денег, а между тем разбиваешь половину вещей, нужных в хозяйстве. - Я была сбита с ног, - возразила Селена, отирая глаза. - Сбита с ног?.. Кем?.. - спросил смотритель дворца и медленно встал. - Злой собакой архитектора, который прибыл вчера вечером из Рима и которому мы в эту ночь дали хлеба и соли. Он ночевал в этом дворце. - И он травит мое дитя своей собакой?.. - вскричал Керавн, вращая зрачками. - Собака была одна в коридоре, когда я вышла. - Она укусила тебя?.. - Нет, но она сбила меня с ног и стояла надо мной, оскалив зубы. О!.. Это было ужасно!.. - Проклятый бродяга, проходимец!.. - заревел Керавн. - Я научу его, как должно вести себя в чужом доме. - Оставь, - попросила Селена, увидав, что он берется за свой шафранно-желтый паллий. - Случившегося не изменить, а если произойдет ссора, это повредит тебе. - Негодяи, наглецы, которые врываются в мой дворец с кусающимися кобелями!.. - ворчал про себя Керавн, не слушая дочь, и, расправляя складки своего паллия, загудел: - Арсиноя!.. Да разве ее дозовешься когда-нибудь! Когда Арсиноя явилась, он приказал ей накалить щипцы, чтобы завить ему волосы. - Они лежат уже на огне, - отвечала Арсиноя. - Иди в кухню. Керавн пошел за нею и предоставил ей завить в кольца и умастить его крашеные волосы. Он был окружен при этом своими младшими детьми: они в кухне ожидали мучной похлебки, которой Селена обыкновенно кормила их в это время. Керавн ласково отвечал на их приветствия кивками головы, насколько позволяли крепко державшие за волосы щипцы Арсинои. Только слепого Гелиоса, хорошенького шестилетнего мальчика, он притянул к себе и поцеловал в щеку. Керавн особенно нежно любил этого лишенного благороднейшего из пяти чувств, но все-таки вечно веселого ребенка. Он засмеялся, когда мальчик прижался к орудовавшей щипцами сестре и спросил: "Знаешь ли, папа, почему я жалею, что не могу видеть?.." - а на вопрос отца: "Почему же?.." - ответил: "Потому, что мне очень хотелось бы видеть тебя хоть раз в прекрасных кудрях, которые тебе завивает Арсиноя". Но веселость обремененного заботами отца исчезла, когда дочь прервала свою работу и спросила его полусерьезно-полушутя: - Думал ли ты о приеме императора, отец?.. Я тебя ежедневно убираю так красиво, что на этот раз ты должен позаботиться о моем убранстве. - Увидим, - уклончиво отвечал Керавн. - Знаешь ли, - продолжала Арсиноя после небольшой паузы, завивая щипцами последний локон, - в эту ночь я еще раз обдумала все. Если нам не удастся собрать мне денег на наряд, то можно бы... - Что?.. - И Селена не имела бы ничего против этого... - Против чего?.. - Ты опять рассердишься. - Говори же. - Ты ведь платишь налоги, как всякий гражданин?.. - Ну так что же?.. - Следовательно, и мы имеем право требовать кое-чего от города. - Для чего?.. - Чтобы заплатить за мой наряд для празднества, которое устраивается не одним каким-нибудь человеком, а целым обществом граждан. Милостыни мы, конечно, не можем принять. Но было бы глупо отказываться от того, что нам предлагает богатый город. Это все равно что подарить городу эту сумму. - Молчи! - вскричал Керавн, положительно возмущенный словами дочери и напрасно стараясь припомнить афоризм, которым вчера опроверг подобное мнение. - Молчи и жди, пока я сам не заговорю об этом снова. Арсиноя бросила щипцы на очаг так сердито, что они ударились о камень с громким лязгом, а отец ее вышел из кухни и вернулся в свою комнату. Там он увидел Селену, лежавшую на кушетке, и старую рабыню, которая прижимала мокрый платок к ее затылку, а другой прикладывала к ее обнаженной левой ноге. - Ты ранена? - вскричал Керавн, и его глаза медленно начали вращаться. - Посмотри, какая опухоль, - сказала старуха на ломаном греческом языке, обращая внимание отца на белоснежную ногу Селены. - Есть тысяча богатых барынь, у которых руки больше этой ноги. Бедный маленький ножка! При этих словах старуха прильнула губами к ноге девушки. Селена отстранила ее и сказала, обращаясь к отцу: - Рана на затылке невелика, и о ней не стоит горевать, но здесь, на лодыжке, вздулись жилы. Верхняя часть ноги немного болит, когда я хожу. Когда собака накинулась на меня, я, вероятно, ударилась о каменные ступени. - Это неслыханно!.. - вскричал Керавн, и кровь снова бросилась ему в голову. - Погоди же! Я тебе покажу, что я думаю о подобном поступке! - Нет, нет, - просила Селена, - только вежливо попроси их запереть собаку или привязать ее на цепь, чтобы она не бросалась на детей. Ее голос звучал очень робко, так как опасение, что отец может потерять свое место, было в ней теперь сильнее, чем когда-либо. Ей почему-то показалось, что он давно потерял право на эту должность. - Как?.. Я еще буду говорить ласковые слова по поводу того, что случилось? - возразил Керавн, как будто от него ждали чего-то неслыханного. - Нет, нет!.. Скажи ему свое мнение!.. - вскричала старуха. - Если бы это случилось с твоим отцом, он бы задал этому чужеземному каменотесу! - А его сын, Керавн, тоже не останется в долгу, - ответил смотритель и вышел из комнаты, не обращая внимания на просьбу Селены не горячиться. В передней он нашел своего старого раба и приказал ему идти вперед и доложить о нем гостю архитектора Понтия, жившего в одной из комнат у прохода к фонтану. Приближаясь к своей цели, он чувствовал себя как раз в том настроении, чтобы высказать всю правду чужеземцу, явившемуся сюда для того, чтобы травить собаками членов его семейства. XIV Адриан великолепно выспался. Он проспал всего несколько часов. Но этого было достаточно, чтобы освежить его дух. Он вышел из спальни и встал у окна своей комнаты, которое занимало больше половины ее западной стены и было обращено к морю. Две высокие колонны из благородного темно-красного белокрапчатого порфира с позолоченными капителями коринфского ордера обрамляли это широкое окно, начинавшееся очень низко от пола. Император стоял прислонившись к одной из этих колонн и ласкал свою собаку, радуясь ее энергичной бдительности. Какое ему было дело до страха, причиненного псом какой-то девушке. У другой колонны стоял Антиной. Он поставил правую ногу на низкий подоконник и склонился вперед. Подбородок его при этом покоился на руке, а локоть на колене. - Этот Понтий действительно дельный человек, - сказал Адриан, указывая рукой на ковер, висевший на узкой стене комнаты. - Вот та ткань сделана по рисунку с картины, которую я когда-то написал и с которой велел сделать здесь мозаику. Еще вчера эта комната не была предназначена для меня, следовательно, ковер повешен уже после нашего приезда сюда. И как много здесь других хороших вещей; тут очень уютно, и на многих предметах глаза могут остановиться с удовольствием. - Видел ты великолепное ложе там, позади? - спросил Антиной. - Да и бронзовые фигуры в углах мне кажутся недурными. - Это превосходная работа, - сказал император. - Но я легко обошелся бы без них ради этого окна. Что здесь синее: небо или море? Какой весенний воздух веет здесь в декабре? Чему здесь радоваться больше: бесчисленным кораблям в гавани, которые соединяют этот цветущий город с отдаленными странами и обогащают его, или же постройкам, привлекающим взор повсюду, куда бы он ни обратился? Не знаешь, чему удивляться больше: внушительному величию или гармонической красоте их форм. - Что там за дамба, длинная, громадная, соединяющая остров с материком? Посмотри - большая трирема проходит под одною из арок, на которых покоится эта плотина. А вот и другая!.. - Это мост, который александрийцы с гордостью называют Гептастадионом*, потому что в нем, говорят, семь стадиев** длины. В верхней части его скрывается, подобно сердцевине в дереве, каменный желоб, посредством которого остров Фарос снабжается водою. ______________ * Гептастадион - плотина длиною в семь стадиев (т.е. 1,24 км), соединяющая Александрию с островом Фарос и отделяющая Большую гавань на восточной стороне от гавани Эвноста на западной. Два прохода на краях мола, покрытые мостами, соединяли обе гавани. Мол служил и для водопровода. ** Греко-римский стадий равен 176,6 м. - Жаль, - заметил Антиной, - что отсюда нельзя обозреть всего сооружения со всеми людьми и повозками, снующими по его хребту. Вон тот островок и узкая, врезающаяся в гавань коса с высоким белым зданием на конце наполовину загораживают мол. - Но они сами по себе служат для оживления картины, - возразил император. - В маленьком дворце на острове часто жила Клеопатра, а на северной оконечности вон той косы, в высокой башне, которую теперь омывают синие волны и вокруг которой весело носятся чайки и голуби, жил Антоний после битвы при Акциуме*. ______________ * Битва при Акциуме была проиграна Марком Антонием 2 сентября 31 г. до н.э. - Чтобы забыть свой позор, - заметил Антиной. - Он назвал эту башню своим Тимониумом, потому что, подобно афинскому мизантропу, он желал остаться там в совершенном уединении. Что, если мне назвать Лохиаду своим Тимониумом?* ______________ * Тимониум - дворец, выстроенный Антонием на краю косы, врезавшейся в Большую гавань. Назван так по имени афинского философа человеконенавистника Тимона. - Славу и величие нет надобности скрывать, - возразил Антиной. - Кто сказал тебе, - спросил царственный софист, - что Антоний скрылся в этой башне от стыда? Он во главе своих всадников довольно часто доказывал свою храбрость; и если он под Акциумом, когда все еще было в хорошем положении, велел повернуть свой корабль назад, то это он сделал не из страха перед мечами и копьями, а потому, что судьба заставила его подчинить свою сильную волю желанию женщины, от участи которой зависела его собственная*. ______________ * В начале битвы при Акциуме Антонию удалось заставить противника растянуть линию кораблей, и он с успехом направил свой удар в центр. Но тут неожиданно корабль Клеопатры обратился в бегство, и он последовал за ней. - Так ты оправдываешь его поведение? - Я только стараюсь понять его и никогда не поверю, чтобы стыд мог побудить Антония к чему-нибудь. Неужели ты думаешь, что я в состоянии покраснеть? Когда человек дошел до того, что презирает весь мир, он уже не может стыдиться. - Но в таком случае почему же Марк Антоний заперся в этой омытой морем тюрьме? - Потому что для всякого настоящего человека, много лет провозившегося с женщинами, шутами и подхалимами, наступает момент, когда ему становится тошно. В такие часы он начинает думать, что среди всего этого сброда он сам - единственный человек, с которым стоит общаться. После Акциума это стало ясно Антонию, и, чтобы хоть раз побыть в хорошем обществе, он покинул людей. - Не это ли и тебя порою гонит в пустыню? - Может быть. Но тебе, тебе всегда разрешается сопровождать меня. - Значит, ты считаешь, что я лучше других! - радостно воскликнул Антиной. - Во всяком случае, ты красивее, - ласково ответил Адриан, - но спрашивай дальше. Антиною потребовалось несколько минут, пока он мог последовать этому приглашению. Наконец он собрался с мыслями и попросил объяснить ему, почему большинство кораблей заходят в гавань Эвноста*, лежащую позади Гептастадиона. Он узнал, что вход в этот порт безопаснее, чем пролив между Фаросом и оконечностью Лохиады, ведущий к восточным пристаням. ______________ * Гавань Эвноста, т.е. гавань счастливого возвращения. О каждом здании, интересовавшем фаворита, Адриан мог сообщить подробные сведения. Указав рукою на сому*, где покоились останки Александра Великого, он призадумался и сказал про себя: ______________ * Сома - усыпальница царей, где хранились и останки Александра Великого, сперва, как сообщает Страбон, в золотом гробу, затем в стеклянном. - Великий! Можно, право, позавидовать юному македонянину. Не потому, что ему дали такое прозвище (оно прилагалось ко многим ничтожным людям), а потому, что он его подлинно заслужил. Ни один из остальных вопросов вифинца не остался без ответа. Антиной со все возрастающим изумлением следил за объяснениями и наконец воскликнул: - Как хорошо ты знаешь этот город! А ведь ты еще никогда здесь не бывал. - Одно из величайших наслаждений, доставляемых путешествиями, - отвечал Адриан, - заключается в том, что, странствуя, мы воочию видим ряд вещей, о коих составили себе представление по книгам и рассказам. Они как бы сами предлагают нам сравнить их с образами, стоящими перед нашим духовным взором, прежде чем мы встретились с реальными вещами. Мне кажется, что удивление при виде неожиданной новости доставляет гораздо меньше удовольствия, чем первый взгляд на нечто известное, которое мы считали достойным более подробного ознакомления. Понимаешь ты мою мысль? - Кажется, понимаю. Слышишь о чем-нибудь, а потом вдруг и увидишь это самое и тогда спрашиваешь себя, правильно ли себе это представлял. Я всегда представляю себе людей и местности, которые мне хвалили, прекраснее, чем они оказываются на деле. - Этот остаток, выпадающий не в пользу действительности, не столько служит к посрамлению этой последней, сколько к чести твоей юной фантазии, неутомимой и все украшающей, - ответил Адриан. - Я же... я... - и тут император поглядел вдаль, поглаживая бороду, - чем старее становлюсь, тем чаще убеждаюсь, что можно представить себе людей, места и вещи так, чтобы, впервые встретившись с ними, иметь право подумать, будто давно их знаешь, был в тех местах и видел все воочию... Мне кажется, что и здесь я не нахожу ничего нового и передо мной опять давно знакомый вид. Но чуда тут никакого нет; я хорошо знаю Страбона*, а сверх того, сотни раз слышал и читал об этом городе. Но есть много такого, что мне совершенно чуждо и все же при ближайшем соприкосновении представляется уже виденным и пережитым. ______________ * Страбон (63 г. до н.э. - после 20 г. н.э.) - автор "Географии" в 17 книгах, являющейся наряду с сочинениями Птолемея главным источником древней географии. - Нечто подобное и я, наверно, испытал, - заявил Антиной. - Неужели наша душа действительно уже жила в других телах и порою вспоминает впечатления прежних существований? Фаворин рассказывал мне однажды, будто какой-то великий философ (кажется, Платон) утверждает, что души наши перед рождением двигаются взад и вперед по небосклону, чтобы они могли осмотреть землю, на которой им суждено жить. Кроме того, Фаворин говорил... - Фаворин!.. - презрительно сказал Адриан. - Этот краснобай обладает большим умением придавать новую и привлекательную форму тому, что придумали люди гораздо значительнее его, но подслушать тайны собственной души - это ему не дано. Для этого он сам слишком много болтает и слишком уж погружен в мирскую суету. - Ты сам заметил это явление, но не одобряешь объяснения, данного Фаворином... - Да. Ибо знакомыми казались мне люди и вещи, родившиеся или сделанные много позднее моего рождения. Сотни раз спрашиваю я себя, стоя перед собственным законченным творением: "Возможно ли, чтобы ты, Адриан, сын своей матери, совершил это? Как называется та чужая сила, которая помогала тебе при созидании?.." Теперь я ее знаю и вижу так же, как она действует в других. Кого она посетит, тот сразу становится выше себе подобных, и всего деятельнее она проявляется в художниках. А может быть, обычные люди превращаются в художников именно потому, что гений избирает их своим вместилищем. Понял ли ты меня? - Не совсем, - отвечал Антиной. Его большие глаза сияли оживлением, пока он вместе с императором смотрел на город, но теперь заволоклись и потупились. - Не сердись на меня, государь. Этого я, вероятно, никогда не пойму. Самостоятельное мышление мне незнакомо, следить за чужими мыслями мне трудно, и не думаю, чтобы я когда-либо мог создать что-нибудь путное. Когда мне приходится действовать, никакой демон не помогает моей душе: она чувствует себя совершенно беспомощной и впадает в мечтательность. Если мне случается что-нибудь довести до конца, то я всегда вынужден признаться себе, что мог бы сделать лучше. - Самопознание, - засмеялся Адриан, - это верх мудрости. Всякий, кто обогатил сознание своего духа чем-либо прекрасным, уже тем самым выполнил свою задачу. То, что другие достигают делами, то совершаешь ты самим фактом своего существования!.. Аргус! Смирно! При последних словах императора собака встала и, ворча, подошла к двери. Несмотря на призыв своего господина, она громко залаяла, когда послышался сильный стук в двери. Адриан с удивлением посмотрел на дверь и спросил: - Где Мастор?.. Антиной позвал раба, но напрасно - в императорской опочивальне его не было. - Что сделалось с ним? - спросил Адриан. - Он обыкновенно всегда бывает под рукою, всегда весел, как жаворонок; но сегодня у него был вид какого-то мечтателя, и, одевая меня, он уронил сперва мой башмак, а потом застежку. - Я вчера прочел ему письмо из Рима, - отвечал Антиной. - Его молодая жена сбежала с каким-то корабельщиком. - Поздравляем его со свободой. - По-видимому, он любил жену. - Такой красивый малый, да еще мой придворный раб, может найти сколько угодно жен взамен прежней. - Но он еще не нашел. Он покамест горюет о том, что потерял. - Как это мудро!.. Вот опять стучатся в дверь. Посмотри, кто это позволяет себе? Впрочем, ведь каждый имеет право стучаться сюда: на Лохиаде я не император, а частный человек. Ложись, Аргус. Ты, видно, спятил, старина? Собака больше меня заботится о сохранении моего достоинства, и ей игра в архитектора, как видно, не по нутру. Антиной уже поднял руку, чтобы осадить стучавшего, как дверь тихо приотворилась и раб дворцового смотрителя переступил через порог. Старый негр имел жалкий вид. Внушительная фигура императора и прекрасная одежда его любимца смутили его, а угрожающее ворчание Аргуса наполнило его душу таким страхом, что он боязливо сжал тощие черные ноги и, насколько возможно, прикрыл их своим истертым плащом. Адриан с удивлением посмотрел на эту плачевную фигуру и спросил: - Что тебе нужно, любезный?.. Тогда раб попытался приблизиться на шаг; но, повинуясь энергичному приказу Адриана, остановился и, глядя на свои плоские ноги, почесал седую курчавую голову с небольшими круглыми плешинками. - Ну?.. - прибавил император далеко не одобрительным тоном и угрожающе ослабил пальцы, державшие за ошейник собаку. Согнутые колени раба задрожали, и он на страшно исковерканном греческом языке, запинаясь, проговорил усердно вдолбленную ему хозяином рацею, из коей явствовало, что он является к римскому архитектору Клавдию Венатору доложить о приходе своего господина, "члена городского Совета, македонского и римского гражданина Керавна, сына Птолемея, управляющего некогда царским, а ныне императорским дворцом на Лохиаде". Адриан без всякого сострадания предоставил бедному старику, на лбу которого выступил пот от страха, договорить до конца, причем потирал руки от удовольствия, чтобы продлить приятную забаву. Он не помог ему ни одним словом, когда запинавшийся язык раба натыкался на непреодолимые препятствия. Когда негр наконец завершил свое высокопарное донесение, Адриан ласково промолвил: - Скажи своему господину, что он может войти. Как только раб вышел из комнаты, император сказал Антиною: - Презабавная штука! Каков должен быть Юпитер, которому предшествует подобный орел! Керавн не заставил долго ждать себя. Пока он расхаживал взад и вперед по коридору перед императорскими покоями, его раздражение еще усилилось. Ибо то, что архитектор, уже осведомленный рабом о родословной и звании посетителя, заставил его прождать несколько минут (из коих каждая казалась ему в четверть часа), он счел пренебрежением к своей особе. Даже его предположению, что римлянин самолично введет его в комнату, не суждено было оправдаться, ибо ответ раба гласил кратко: "Может войти". - Он сказал "может", а не "пожалуйста" или "пусть сделает милость"? - переспросил смотритель. - Он сказал "может", - подтвердил раб. Керавн испустил краткий возглас: "Вот как!.." - поправил золотой обруч на локонах, откинул голову назад, с глубоким вздохом скрестил руки на широкой груди и приказал негру: "Отвори дверь". Исполненный достоинства, он переступил порог. Затем, чтобы не нарушить правил вежливости, он поклонился в пространство и уже хотел начать в резких выражениях свой разговор, но взгляд на императора, блестящее убранство комнаты, явившееся в ней только со вчерашнего дня, а вероятно, также и далеко не приветливое ворчание собаки заставили его понизить тон. Его раб вошел за ним и искал безопасного места между дверью и ложем; сам же Керавн, превозмогая свой страх перед Аргусом, прошел далеко в глубину комнаты. Император поместился у подоконника, слегка опираясь ногою на шею собаки, и смотрел на Керавна как на какую-то замечательную диковинку. Взгляд его встретился с глазами дворцового смотрителя и показал тому, что он имеет дело с более важным лицом, чем ожидал. Но именно поэтому гордость Керавна, так сказать, поднялась на дыбы, и хотя не в таких резких словах, какими он первоначально думал высказать свое неудовольствие, но все-таки с напыщенным достоинством он спросил: - Стою ли я перед новым гостем Лохиады, архитектором Клавдием Венатором из Рима?.. - Да, стоишь, - отвечал император и бросил искоса лукавый взгляд на Антиноя. - Ты нашел ласковый прием в этом дворце, - продолжал Керавн, - подобно моим отцам, которые управляли им несколько столетий, я тоже умею свято чтить законы гостеприимства. - Я изумлен древностью твоего рода и преклоняюсь перед твоим благонамеренным образом мыслей, - отвечал в том же тоне Адриан. - Что еще предстоит узнать нам от тебя? - Я пришел сюда не для того, чтобы рассказывать истории, - отвечал Керавн, в котором поднялась желчь, так как ему показалось, что он заметил насмешливую улыбку на губах архитектора. - Я пришел сюда не затем, чтобы рассказывать истории, а с жалобой на то, что ты, будучи ласково принятым гостем, так мало стараешься охранить своих хозяев от вреда. - Что это значит? - спросил Адриан, причем встал со своего сиденья и мигнул Антиною, чтобы тот крепко держал собаку, так как Аргус обнаруживал особенную антипатию к Керавну. Видимо, он чувствовал, что тот явился не для того, чтобы оказать его хозяину какую-нибудь любезность. - Эта опасная, скалящая зубы собака принадлежит тебе? - спросил смотритель. - Да. - Сегодня утром она сбила с ног мою дочь и разбила драгоценный кувшин, который та несла. - Я слышал об этом несчастье, - отвечал Адриан, - и много бы дал, чтобы его не случилось. За кувшин ты получишь богатое вознаграждение. - Прошу тебя, к злу, которое постигло нас по твоей вине, не присоединять еще оскорблений. Отец, дочь которого подверглась нападению и ранена... - Значит, Аргус все-таки укусил ее? - вскричал Антиной в испуге. - Нет, - отвечал Керавн, - но ее голова и нога повреждены вследствие ее падения, и она сильно страдает. - Это прискорбно; а так как я сам имею некоторые сведения во врачебном искусстве, то охотно попытаюсь оказать помощь бедной девушке. - Я плачу настоящему лекарю, который лечит мое семейство, - отвечал смотритель, отклоняя предложение Адриана, - и пришел сюда просить или, говоря прямо, требовать... - Чего? - Во-первых, чтобы передо мной извинились. - На это архитектор Клавдий Венатор всегда готов, если кто-нибудь потерпел вред от него самого или от его окружающих. Повторяю тебе, что я искренне огорчен случившимся и прошу тебя передать потерпевшей девушке, что ее горе - мое собственное горе. Чего ты желаешь еще?.. Черты Керавна прояснились при последних словах, и он отвечал менее раздраженным тоном, чем прежде: - Я должен просить тебя привязать твою собаку, запереть или другим каким-нибудь способом сделать ее безвредною. - Это слишком! - вскричал император. - Это только справедливое требование, - решительно возразил Керавн. - Жизнь моя и моих детей находится в опасности, пока этот дикий зверь свирепствует на свободе. Адриан ставил монументы своим издохшим собакам и лошадям, а его Аргус был ему не менее дорог, чем иным бездетным людям их четвероногие товарищи; поэтому требование смешного толстяка показалось ему дерзким и чудовищным, и он вскричал с негодованием: - Вздор!.. За собакою будут присматривать, вот и все!.. - Ты посадишь ее на цепь!.. - потребовал Керавн, вращая зрачками. - Не то найдется кто-нибудь, кто сделает ее безвредною навсегда. - Подлому убийце придется тогда плохо! - вскричал Адриан. - Что ты думаешь об этом, Аргус? Собака поднялась при этих словах и схватила бы Керавна за горло, если бы ее господин и Антиной не удержали ее. Керавн чувствовал, что Аргус угрожает ему, но в эту минуту он был в таком возбуждении, что скорее позволил бы растерзать себя, чем отступил бы. Он находился во власти гнева, возникшего из оскорбленной гордости. - Значит, и меня в этом доме будут травить собакой?.. - спросил он вызывающим тоном и уперся руками в бока. - Все имеет свои границы, в том числе и мое терпение относительно гостя, который, несмотря на свой зрелый возраст, забывает всякое благоразумие. Я сообщу префекту Титиану, как ты ведешь себя здесь, и как только прибудет сюда император, он узнает!.. - Что?.. - засмеялся Адриан. - Что ты позволяешь себе относительно меня. - А до тех пор, - сказал император, - собака останется там, где была, и, конечно, под хорошим присмотром. Но позволь сказать тебе заранее, что Адриан так же любит собак, как и я, а ко мне он расположен еще больше, чем к собакам. - Мы это увидим, - угрюмо проговорил Керавн. - Я или собака... - Боюсь, что собаке будет оказано предпочтение. - И этим поступком Рим совершит новое насилие!.. - вскричал Керавн, и лицо его при этом судорожно перекосилось. - Вы отняли Египет у Птолемеев... - По уважительным основаниям, - прервал Адриан, - притом ведь это старая история. - Право никогда не стареет, точно так же, как неоплаченный долг. - Но оно исчезает вместе с лицами, которых оно касается. Как давно уже не существует ни одного из Лагидов! - Вы думаете так потому, что вам кажется выгодным так думать, - возразил Керавн. - В человеке, который стоит здесь перед тобою, течет кровь македонских властителей этой страны. Мой старший сын носит имя Птолемея Гелиоса, в лице которого, по вашему мнению, умер последний из Лагидов. - Добренький маленький слепой Гелиос, - вмешался черный раб, обыкновенно пользовавшийся именем несчастного малютки как щитом в тех случаях, когда его господин находился в опасном настроении духа. - Значит, последний потомок Лага слеп! - засмеялся император. - Риму нечего ждать его притязаний. Но я сообщу императору, какие опасные претенденты находят приют в этом доме. - Доноси на меня, обвиняй, клевещи, - презрительно вскричал Керавн, - но я не позволю помыкать собою! Терпение! Ты еще узнаешь меня!.. - А ты - Аргуса, если сию минуту не оставишь эту комнату вместе с твоим полинявшим вороном. Керавн кивнул рабу и, не поклонившись, повернулся спиной к своим врагам. На пороге комнаты он еще раз приостановился на мгновение и крикнул Адриану: - Будь уверен в том, что я буду жаловаться в Совет и напишу императору, как осмеливаются здесь обращаться с македонским гражданином. Когда смотритель вышел из комнаты, Адриан отпустил молосса, который в бешенстве бросился к закрытой двери, отделявшей его от предмета ненависти. Император приказал ему лежать смирно и сказал, обращаясь к своему любимцу: - Вот так чудище! Смешон и притом отвратителен до крайности! Как бушевала в нем злоба и все же ни во что не вылилась! Я предпочитаю остерегаться таких неисправимых людей. Берегите моего Аргуса и помните, что мы в Египте, стране, уже по словам Гомера, изобилующей ядами. Пусть Мастор зорко следит. Да вот наконец и он. XV Когда доверенный раб императора вскочил, чтобы спасти Селену от грозной собаки своего господина, он уже пережил нечто, чего не мог забыть, получил некое неизгладимое впечатление: в душу его проникли слова и звуки, которые непрерывно звучали там вновь и вновь и так мощно очаровывали ум и сердце, что он рассеянно и как бы в полудремоте оказывал своему повелителю те услуги, с которыми привык справляться каждое утро бодро и внимательно. Зимой и летом Мастор, обычно до восхода солнца, покидал опочивальню императора, чтобы приготовить все, что нужно было Адриану, когда тот поднимался с ложа. Тут надлежало вычистить золотые бляшки на тонких поножах и ремни солдатских башмаков Адриана, проверить его одежду и попрыскать ее чуть заметно его любимыми тонкими духами. Но больше всего времени уходило на приготовление ванны. На Лохиаде еще не было, как в римских императорских дворцах, благоустроенных бань, а между тем слуга знал, что господин его и здесь потребует большого количества воды. Ему было сказано, что если понадобится что-нибудь для его повелителя, нужно обращаться к архитектору Понтию. Мастор нашел его перед предназначенным для Адриана помещением, которому Понтий вместе со всеми помощниками старался придать уютный и приятный для глаз вид, пока император еще спал. Архитектор отослал Мастора к работникам, занятым мощением первого двора. Эти люди должны были натаскать столько воды, сколько ему потребуется. Императорский камердинер по должности не обязан был выполнять столь низменную работу; но на охоте, в путешествии и везде, где представлялась необходимость, он без приказания охотно брал это на себя. Солнце еще не взошло, когда он вступил во двор. Многие рабы еще спали на своих циновках; другие улеглись вокруг костра в ожидании похлебки, которую мальчик и старик размешивали деревянными палками. Ни тех, ни других Мастор не хотел тревожить, а направился к другой группе рабочих, которые сперва, казалось, только беседовали друг с другом, а затем стали внимательно прислушиваться к речам старика, по-видимому рассказывавшего им какую-то историю. На сердце у бедного раба было тяжело, он был теперь не в таком настроении, чтобы слушать сказки и прибаутки. Жизнь его была отравлена. Услуги, которые от него требовались, в другое время казались ему важнее всего, но в этот день он смотрел на них совершенно иначе. В нем шевелилось смутное чувство, что сама судьба освободила его от всех обязанностей, что несчастье разорвало узы, которые приковывали его к службе и к императору, и сделало его одиноким и самостоятельным человеком. Ему приходила поэтому мысль - не следует ли ему взять все золотые монеты, которые швыряли или совали ему в руку Адриан и богатые люди, желавшие быть допущенными к императору прежде других, и с этими деньгами бежать и растратить их в кабаках большого города на вино и на пиры с веселыми девками. Что будет потом - ему все равно. Если его поймают, то, быть может, запорют насмерть; но он уже принял немало пинков и побоев, прежде чем попал на императорскую службу, а когда его везли в Рим, то однажды даже травили собаками. Убьют - невелика беда. Все равно когда-нибудь все кончится, а будущее, казалось, не сулило ему ничего, кроме томления на службе у беспокойного хозяина, кроме горя и насмешек. Мастор был человек добрейшей души: он не только не мог причинить кому-либо зло, но ему даже нелегко было оторвать другого от удовольствия или развлечения. А нынче он и того менее был к этому склонен, ибо только тот, у кого болит сердце, чувствует настроение себе подобных. Подойдя к работникам, из числа которых он намеревался выбрать себе водоносов, Мастор решил не прерывать рассказчика, которого окружавшие его люди слушали с таким вниманием, и ждать, пока он окончит свою речь. Свет костра, горевшего под котлом, озарял лицо говорившего. То был старый работник, но человек свободный, на что указывали его длинные волосы. По окладистой седой бороде Мастор готов был принять его за еврея или финикиянина. В наружности этого старика, одетого в убогий балахон, не было ничего необыкновенного, кроме его каким-то особенным образом сверкавших глаз, постоянно устремленных к небу, и наклона головы, которую слева подпирали поднятые ладони. - А теперь, - сказал рассказчик, опуская руки, - примемся снова за работу, братья. "В поте лица вы должны есть хлеб ваш" - так говорится в Писании. Нам, старикам, иногда бывает трудно поднимать камни и часами гнуть свои спины; но зато мы ближе вас к более прекрасному времени. Жизнь для всех нас нелегка, но Господь именно нас, носящих бремя и тяготы, первыми приглашает к себе и уж, конечно, не в последнюю очередь тех из нас, кто пребывает в рабстве. - "Придите ко мне все труждающиеся и обремененные, и я успокою вас", - прервал старика словами Христа какой-то человек помоложе. - Да, так говорит Спаситель, - подтвердил старик и продолжал: - И при этом он, конечно, думал о нас. Я уже сказал, что нам нелегко; но насколько тяжелее было бремя, которое он добровольно взял на себя, чтобы освободить нас от страдания... Работать должен каждый, даже император; но тот, который мог жить в славе Отца, позволил осмеивать, ругать себя и плевать себе в лицо, позволил возложить на свою страдальческую голову терновый венец. Он нес свой тяжелый крест, изнемог под его тяжестью, претерпел мучительную смерть - и все это ради нас и без ропота. Но он пострадал не напрасно, потому что Господь принял жертву своего Сына и внял молению его, сказав, что "все верующие в него не погибнут, а будут иметь жизнь вечную". Пусть же начнется новый тяжелый день, пусть за ним последуют тысячи дней, еще более тяжких, пусть наша жизнь окончится смертью, - мы веруем в нашего Искупителя. Сам Бог обещал нам призвать нас из юдоли скорби и страдания в свое небо и, за короткое время бедствования в этом мире, даровать нам нескончаемые тысячелетия радости. Теперь идите работать. За тебя, мой Кнакий, вероятно, потрудится силач Кратет, пока не залечатся твои пальцы. При разделе хлеба пусть каждый вспомнит о детях покойного добряка Филаммона. Для тебя, мой бедный Гибб, работа будет сегодня очень трудна. Господин этого человека, дорогие братья, вчера продал обеих его дочерей купцу из Смирны. Верь, мой Гибб, что ты снова свидишься с ними, если не здесь, в Египте, или в какой-либо другой стране, то в обители нашего небесного Отца. Земная жизнь - это наш путь, цель его - небо, а вожатый, который учит нас никогда не терять ее из виду, - это наш Искупитель. Труд и работу, горе и страдание легко переносить каждому, кто знает, что при наступлении праздничной вечери царь царей отворит для него свою обитель и призовет его, как милого гостя, в дом свой, дающий приют всем, кто был нам дорог. - "Придите ко мне все труждающиеся и обремененные, и я успокою вас", - снова воскликнул громким голосом человек из окружавшей старика группы. Старец поднялся, дал знак мальчику, распределявшему хлеб одинаковыми порциями между всеми работниками, а сам взялся за ковш, чтобы наполнить вином деревянный кубок. Мастор не пропустил ни одного слова из этой речи, и несколько раз повторенный призыв: "Придите ко мне все труждающиеся и обремененные, и я успокою вас" - раздавался в его сердце точно гостеприимное приглашение ласкового хозяина к прекрасным дням свободы и радости. В ночной тьме его горя показалось отдаленное мерцание света, как будто обещавшее новое утро, и он почтительно приблизился к старику, чтобы спросить его, не надсмотрщик ли он над окружающими его работниками. - Да, - отвечал тот и, узнав, что нужно Мастору, указал ему на нескольких молодых рабов, которые тотчас же понесли требуемую воду. По дороге императорскому рабу и его водоносам повстречался Понтий и так громко, что Мастор мог его слышать, сказал сопровождавшему его скульптору Поллуксу: - Раб римского зодчего сегодня пользуется для своего хозяина услугами христиан. Это добропорядочные, трезвые работники, безропотно выполняющие свой долг. Подавая своему господину простыни, вытирая его и одевая, Мастор был гораздо рассеяннее, чем обыкновенно, потому что слова, которые он слышал из уст старого надсмотрщика, не выходили у него из головы. Не все эти слова были им поняты вполне, но он хорошо усвоил их главный смысл: именно что существует какой-то любящий бог, который сам претерпел жесточайшие муки, который в особенности благоволит к бедным и рабам и обещает ободрить их, утешить и соединить со всеми, кто некогда был им дорог. Слова: "Придите ко мне..." - вновь и вновь отдавались в его сердце чем-то теплым и родным, наводившим прежде всего на мысль о матери, которая в детстве часто звала его и, когда он подбегал к ней, принимала в раскрытые объятия и прижимала к груди. Точно так же и он не раз поступал со своим умершим сынком, и чувство, что, может быть, существует некто, готовый призвать к себе его, несчастного и покинутого, освободить от всякого горя, вновь соединить с матерью, с отцом, со всеми оставшимися в далекой утерянной родине близкими людьми - это чувство наполовину утоляло горечь его печали. Он привык прислушиваться ко всему, что говорилось вокруг императора, и мало-помалу, из года в год, все более и более научался понимать эти речи. Там часто происходили разговоры о христианах, и обычно эти последние выставлялись в них как заблуждающиеся и опасные безумцы. Некоторых из его товарищей рабов тоже называли христианскими безумцами. Но иногда рассудительные люди, и в том числе даже сам император, принимали сторону христиан. Теперь Мастор в первый раз из их собственных уст услыхал о том, во что они верили, на что надеялись, и, выполняя свои обязанности, он едва мог дождаться времени, когда ему можно будет снова пойти к старому мостильщику, чтобы расспросить его и услышать от него подтверждение надежд, возбужденных в сердце словами старика. Как только Адриан и Антиной ушли в другую комнату, Мастор поспешил во двор к христианам. Там он попытался завести с надсмотрщиком разговор о вере, но старик ответил только, что всему свое время. Теперь нельзя прерывать работу; пусть он придет после захода солнца, и тогда он услышит о том, кто обещал успокоить страждущих. Мастор уже не думал о бегстве. Когда он снова вернулся к своему повелителю, его голубые глаза сияли таким солнечным блеском, что Адриан удержался от выговора, который собрался ему сделать. Указывая пальцем на раба, он сказал Антиною со смехом: - Этот плут, кажется, уже утешился и нашел себе новую женку. Будем же и мы, елико возможно, следовать Горацию и наслаждаться нынешним днем*. Но предоставить будущее собственному течению - это может себе позволить поэт, но не я, ибо, к сожалению, я император. ______________ * Гораций. Оды 1, 11, 8: "Пользуйтесь днем, меньше всего веря грядущему". - Рим за это благодарит богов, - вставил Антиной. - Какие удачные слова порой находит этот мальчик! - сказал Адриан со смехом и погладил своего любимца по темным кудрям. - Теперь я до полудня поработаю с Флегоном и Титианом, которого жду к себе, а потом, может быть, мы посмеемся. Спроси долговязого скульптора за перегородкой, в котором часу Бальбилла собирается ему позировать. Необходимо также посмотреть при дневном свете на работы архитектора и александрийских художников: они заслуживают этого за свое усердие. Затем император удалился в комнату, где секретарь поджидал его с письмами и актами, полученными из Рима и провинций и подлежащими просмотру и подписи императора. Антиной остался один и целый час смотрел на суда, становившиеся в гавани на якорь или покидавшие рейд, и любовался зрелищем быстрых лодок, которые кишели вокруг больших кораблей, как осы вокруг созревших плодов. Затем он прислушался к песне матросов и игре флейтиста, сопровождавшей всплески весел триремы, которая как раз отчаливала от императорской пристани прямо под окнами дворца. Радовали его также чистая синева неба и теплота дневного утра, и он спрашивал себя, приятен или неприятен легкий запах дегтя, носившийся над гаванью. Когда солнце поднялось выше, резкий свет его ослепил Антиноя. Зевая, отошел он от окна, растянулся на ложе и безучастно уставился на потускневшую роспись потолка, не думая о предметах, на ней изображенных. Праздность давно уже стала его деятельностью. Но как ни привык он к ней, все же он тяготился ее серой тенью - скукой, как противной помехой, отравляющей радость жизни. В подобные часы праздной мечтательности он обыкновенно думал о своих родных в Вифинии, о которых не смел говорить в присутствии императора, или об охотах своих с Адрианом, об убитой дичи, о рыбах, которых ему случалось поймать как хорошему рыболову, и тому подобных вещах. Он не заботился о том, что принесет с собой будущее, ибо жажда творчества, честолюбие и все, что напоминало страстный порыв, до сих пор было чуждо его душе. Восхищение, вызываемое повсюду его красотой, не доставляло ему радости, и порой он испытывал такое чувство, будто не стоит ни шевелиться, ни дышать. Почти все, что он видел, было ему глубоко безразлично, кроме ласкового слова императора, который казался ему великим, превыше всякого человеческого мерила, которого он боялся, как судьбы, и с которым он чувствовал себя все же связанным, словно цветок, служащий приятным украшением дереву и умирающий, как только срубят ствол. Но теперь, когда он растянулся на ложе, его мечты приняли иное направление. Он невольно думал о бледной молодой девушке, которую спас от зубов Аргуса, о белой холодной руке, которая на одно мгновение обвилась вокруг его шеи, и о холодных словах, которыми Селена оттолкнула его. Антиной начал сильно тосковать по Селене - тот самый Антиной, которому во всех городах, где он бывал с императором, а в особенности в Риме, прославленные красавицы присылали букеты и нежные письма и который, однако же, с тех пор как оставил родину, не выказывал ни одному женскому существу и половины того интереса, который он питал к охотничьей лошади, подаренной ему императором, или к большой молосской собаке. Девушка рисовалась ему как дышащий мрамор. Может быть, суждено умереть тому, кого она прижмет к прохладной груди; но такая смерть должна быть упоительной, и в тысячу раз, думал он, блаженнее тот, кто погибнет от застывшей крови, чем умирающий от горячего сердцебиения. - Селена... - снова шептали его уста с легкою дрожью. Некое чуждое его мирной натуре и пронизывавшее все его члены беспокойство овладело им, и он, который в иное время мог часами лежать без движения и мечтать, теперь внезапно вскочил со своего ложа и, тяжело дыша, начал большими шагами ходить по комнате. Страстная тоска по Селене гоняла его взад и вперед, и желание вновь увидеть ее превратилось в твердое намерение и подстрекало его к поспешному обдумыванию путей и способов встретиться с нею еще до возвращения императора. Просто проникнуть в жилище ее возмущенного отца казалось ему невозможным, хотя он был уверен, что найдет ее там: раненая нога, наверное, не позволит ей выйти из дому. Не обратиться ли ему вновь к смотрителю за хлебом и солью? Но от имени Адриана он не смел ни о чем просить Керавна после сцены, недавно разыгравшейся здесь. Не пойти ли ему туда, чтобы предложить ей новый кувшин взамен разбитого? Но это еще более рассердит этого высокомерного человека. Сделать так... или не сделать?.. Нет, все это никуда не годится... Но это... это... да, это то, что нужно!.. В его ящичке с мазями было несколько эссенций, подаренных ему императором. Он хотел предложить одну из них Селене, чтобы она, разбавив эту эссенцию водою, примачивала свою больную ногу. Этого поступка, внушаемого состраданием, не мог не одобрить и Адриан, который сам любил испытывать над больными свои познания во врачебном искусстве. Антиной тотчас же позвал Мастора, приказал ему хорошо смотреть за собакой, затем пошел в свою спальню, взял там флакончик из чрезвычайно ценного материала, подаренный ему в день его рождения императором и принадлежавший некогда супруге Траяна Плотине, и направился к жилищу Керавна. У ступеней, где он утром нашел Селену, он встретил черного раба с несколькими детьми. Старик уселся здесь из страха перед собакой римлянина. Антиной подошел к рабу и попросил проводить его к жилищу своего господина. Раб пошел впереди, отворил дверь передней и сказал, указывая на дальнюю комнату: - Там, но Керавна нет дома. Не заботясь больше об Антиное, раб вернулся к детям. Вифинец, держа свой флакончик, остановился в нерешимости, потому что кроме голоса Селены он слышал также голос другой девушки и какого-то мужчины. Он все еще медлил, когда громкий вопрос Арсинои: "Кто там?" - заставил его идти дальше. В жилой комнате стояла Селена, в длинной светлой одежде и с покрывалом на голове, по-видимому собравшись выйти из дому. Младшая сестра ее, приподнявшись на цыпочки, опиралась на край стола, на котором лежало множество древних вещиц. Перед нею стоял какой-то финикиец, мужчина средних лет, державший в руке стакан с прекрасной резьбой, из-за которого он, по-видимому, торговался с девушкой. Керавн заходил к другому антиквару, но не застал его и оставил в лавке записку, чтобы Хирам зашел к нему на Лохиаду, где он увидит ценные древности. Финикиец явился до возвращения Керавна, задержавшегося на заседании Совета, и теперь Арсиноя показывала ему сокровища своего отца и хвалила их достоинства с большим красноречием. К сожалению, Хирам предлагал за них цену немногим большую, чем Габиний, так бесцеремонно прогнанный вчера Керавном. Селена с самого начала была уверена в неудаче и желала поскорее положить конец этому торгу, так как приближался час, в который она должна была идти с Арсиноей в папирусную мастерскую. На отказ сестры, не желавшей сопровождать ее, и на просьбы рабыни о том, чтобы она поберегла, по крайней мере на сегодня, свою больную ногу, она твердо отвечала: "Я иду". Появление Антиноя привело девушку в некоторое беспокойство. Селена тотчас же узнала его; Арсиноя нашла его красивым, но неловким; продавец художественных произведений смотрел на него с изумлением и первый поклонился ему. Антиной ответил на это приветствие, поклонился сестрам и затем, обращаясь к Селене, сказал: - Мы слышали, что у тебя поранена голова и повреждена нога. И так как мы виноваты в твоем несчастье, то желали бы предложить тебе этот флакончик, который содержит в себе хорошее лекарство против подобных повреждений. - Благодарю тебя, - отвечала девушка, - но я чувствую себя опять так хорошо, что думаю выйти из дому. - Это тебе не следовало бы делать, - настойчиво упрашивал Антиной. - Я должна, - решительно ответила Селена. - Так оставь у себя, по крайней мере, флакон, чтобы делать примочки, когда ты вернешься домой. Десять капель на один кубок с водой. - Я могу попробовать это лекарство, когда вернусь. - Сделай это, и ты увидишь, как целебна эта эссенция. Ты уже не сердишься на нас?.. - Нет. - Это радует меня!.. - сказал Антиной и посмотрел на Селену своими большими задумчивыми глазами, полными сдержанной страсти. Ей не понравился этот взгляд, и холоднее, чем прежде, она спросила вифинца: - Кому я должна отдать этот флакончик, когда он будет опорожнен? - Прошу тебя, оставь его у себя. Он изящен и приобретет для меня двойную цену, когда будет принадлежать тебе. - Он красив, но я не желаю никакого подарка. - Так разбей его, когда он будет не нужен тебе. Ты до сих пор не простила нам скверной проделки нашего пса, и мне это очень прискорбно!.. - Я не сержусь на тебя. Арсиноя, вылей лекарство в какую-нибудь чашку. Младшая дочь Керавна тотчас исполнила это приказание и, заметив красоту флакончика и разнообразие красок, которыми он блестел, сказала не стесняясь: - Если моя сестра отказывается, то подари его мне. Как можно упрямиться из-за такой безделицы, Селена!.. - Так возьми его, - сказал Антиной и с беспокойством опустил глаза, так как теперь он вдруг вспомнил, как высоко ценил этот маленький флакончик император, который, может быть, спросит о нем когда-нибудь после. Селена пожала плечами и, опуская свое покрывало на лоб, крикнула с недовольным видом сестре: - Нам давно пора! - Я не пойду сегодня, - упрямо отвечала Арсиноя, - и притом ведь это сумасшествие - идти четверть часа с распухшей ногой. - Было бы лучше, если бы ты поберегла себя, - вежливо сказал Хирам. - Я должна идти, - решительно возразила Селена, - и ты пойдешь со мною, сестра. Селена настаивала не из упрямства, а вследствие жестокой необходимости. Ей нельзя было не идти в этот день в папирусную мастерскую, потому что там нужно было получить недельную плату за работу ее сестры и свою собственную. Кроме того, на завтра и еще на четыре следующих дня работы прекращались и касса закрывалась, так как император обещал богатому владельцу мастерской посетить ее, и в честь Адриана предполагалось починить кое-что в неприглядном здании и несколько украсить его. Не быть сегодня в мастерской - значило не получить заработной платы не только за неделю, но и за двенадцать дней, так как работникам было объявлено, что в ознаменование радости по случаю императорского посещения им будет выдана полная плата за свободное от работы время. А Селене нужны были деньги на содержание семьи, и потому она была вынуждена настаивать на своем. Увидев, что Арсиноя не обнаруживает никакого желания идти с нею, Селена строго серьезным тоном спросила: - Пойдешь ты или нет?.. - Нет!.. - вскричала Арсиноя строптиво. - Значит, я должна идти одна? - Тебе следует остаться дома. Селена еще раз подошла к сестре и посмотрела на нее укоризненным взглядом. Но Арсиноя настаивала на своем. Она скривила рот, как капризный ребенок, трижды хлопнула ладонями по столу, к которому прислонилась, и столько же раз прокричала "нет". Тогда Селена позвала старую рабыню, приказала ей оставаться в комнате до возвращения отца, ласково простилась с Хирамом, Антиною же равнодушно кивнула головой и вышла. Антиной последовал за нею и догнал ее там, где находились дети. Она оправила на них одежду и приказала держаться подальше от злой собаки. Антиной погладил маленького слепого Гелиоса по красивой кудрявой головке и спросил Селену, собиравшуюся всходить по лестнице: - Могу ли я помочь тебе? - Да, - отвечала она, так как на первой же ступени почувствовала резкую боль в ноге. Она подала руку юноше, чтобы он поддержал ее. Селена наверное ответила бы "нет", если бы чувствовала малейшую симпатию к любимцу императора, но в ее сердце был образ другого человека, и она даже не заметила красоты Антиноя. Никогда еще сердце вифинца не билось так сильно, как в те краткие мгновения, в которые ему было разрешено прикасаться к руке Селены. Он вел ее, словно одурманенный, но все, же успел заметить, что она страдает, поднимаясь по немногим ступеням маленькой лестницы. - Пожалей же себя и останься сегодня дома, - еще раз попросил он неуверенным голосом. - Вы все мне надоели, - ответила она с досадой. - Мне нужно идти, и здесь недалеко. - Могу я проводить тебя? - спросил он. Она засмеялась и отвечала с оттенком насмешки в голосе: - Разумеется, нет!.. Проводи меня только через проход, чтобы собака опять не напала на меня, а затем иди куда хочешь, но не со мною. Он повиновался ей, и, когда в том месте, где проход примыкал к одной из больших зал, он сказал ей "прощай", она поблагодарила его несколькими любезными словами. Для выхода из квартиры Керавна на двор было два пути. Один вел через круглую площадку с бюстами женщин из рода Птолемеев и через множество террас, поднимавшихся и спускавшихся на первый двор; другой, ровный, вел через комнаты и залы дворца. Селена должна была выбрать этот последний путь, так как ей было невозможно с больной ногой взбираться и спускаться без посторонней помощи по такому множеству ступеней; но она неохотно решилась на это, зная, как много мужчин толпится именно в этом месте благодаря работам, производимым во дворце. Для ограждения себя она предпочитала попросить Поллукса проводить ее через толпу работников и грубых рабов до дома его родителей. Но решиться и на это ей было нелегко, так как с того дня, как Поллукс показал бюст ее матери Арсиное прежде, чем ей, она сердилась на художника, для которого так недавно открылась ее бедная любовью душа. И ее гнев против него не слабел, а с течением времени все усиливался. Да, во все часы дня и при всем, что она делала, Селена уверяла себя, что имеет основание быть недовольной. Зачем он вчера показал изображение ее матери прежде Арсиное, а потом ей? Теперь она собиралась спросить его: для кого из двух-для нее или для сестры - он выставил бюст на площадке - и дать ему почувствовать свое неудовольствие. Она должна была также сообщить ему, что не может позировать в этот вечер. Это было невозможно уже по причине боли в ноге. С этой все усиливающейся болью она переступила через порог залы муз и приблизилась к перегородке, скрывавшей друга ее детства. Он был не один, так как за перегородкой разговаривали. Судя по голосу, Поллукс находился в обществе женщины. Селена еще издали услыхала ее веселый смех. Когда затем она остановилась у ширм, чтобы позвать Поллукса, женщина, которая, как теперь можно было заключить, служила ему моделью, возвысила голос и весело вскричала: - Ну, уж это слишком! Ты хочешь исполнять обязанности моей служанки! Чего только не позволяет себе этот художник!.. - Скажи "да", - попросил Поллукс тем добродушно-веселым голосом, которым он не раз пленял сердце Селены. - Ты изумительно прекрасна, Бальбилла; но если бы ты позволила мне поступить по-своему, то могла бы быть еще прекраснее. За перегородкой снова раздался игривый смех. Веселый тон художника, должно быть, очень неприятно подействовал на бедную Селену, потому что ее плечи высоко поднялись, а прекрасное лицо приняло такое страдальческое выражение, как будто она почувствовала сильную боль. И она прошла мимо перегородки Поллукса, шутившего со своей красавицей; а затем через двор на улицу. Что причинило несчастной такую жестокую муку?.. Стесненные домашние обстоятельства, ее собственное физическое страдание, усиливавшееся с каждым ее шагом, или же окаменевшее раненое сердце, обманутое в своей только что расцветшей прекраснейшей и последней надежде?.. XVI Обычно, когда Селена выходила на улицу, не один мужчина с восхищением оборачивался на нее; но сегодня ее свита состояла всего из двух уличных мальчишек. Они все время кричали ей вдогонку: "Хлип-хлюп!" Этот крик безжалостных сорванцов был вызван слабо подвязанной к больной ноге сандалией, которая при каждом шаге стучала о мостовую. В то время как Селена с жестокой болью в ноге приближалась к папирусной мастерской, радость и счастье вернулись к Арсиное, так как, едва ее сестра и Антиной вышли, Хирам обратился к ней с просьбой показать флакончик, подаренный ей красивым юношей. Внимательно осматривая флакон, купец поворачивал его то той, то другой стороной к солнцу, пробовал его звук, проводил по нему камнем своего перстня и пробормотал про себя: "Vasa murrhina"*. ______________ * Мурринские вазы восточного происхождения, сделанные из какого-то драгоценного материала (возможно, из одного из видов агата), доходили в цене до 300 тыс. сестерциев, или 341,1 кг серебра. От тонкого слуха Арсинои не ускользнули эти слова, а от отца она слыхала, что мурринские вазы - драгоценнейшие из всех сосудов, которыми богатые римляне украшают свои парадные комнаты. Поэтому она тотчас же объявила Хираму, что ей известно, какие большие суммы платят за подобные флаконы, и что она и свой не продаст ему дешево. Он начал предлагать цену; она со смехом запросила вдесятеро, и после долгого спора с девушкой то в шутливом, то в чрезвычайно серьезном тоне финикиец наконец сказал: - Две тысячи драхм, ни одного сестерция больше. - Этого, конечно, далеко не достаточно, - отвечала Арсиноя, - но так и быть, возьми его. - Менее прекрасной продавщице я едва ли дал бы половину, - сказал Хирам. - А я тебе уступлю флакон только потому, что ты так вежлив. - Деньги я пришлю тебе до захода солнца. Эти слова заставили призадуматься девушку, которая вся сияла от радости и приятного изумления и была готова броситься на шею лысому купцу или своей еще менее красивой рабыне и даже всему миру. Отец ее скоро должен был вернуться домой, и она не сомневалась, что он не одобрит ее поступок и, вероятно, отошлет молодому человеку флакон, а купцу - деньги. Да и сама она никогда не стала бы выпрашивать у незнакомца эту вещицу, если бы имела какое-нибудь понятие о ее ценности. Но теперь флакон принадлежал ей, и если бы она возвратила его бывшему владельцу, это никого бы не порадовало. Вероятно, она этим только оскорбила бы незнакомца, а себя лишила бы величайшего удовольствия, на какое могла рассчитывать. Что же делать? Она все еще сидела на столе, держа в правой руке носок левой ноги, и в этой легкомысленной позе смотрела на пол с такой сосредоточенной серьезностью, как будто надеялась вычитать на узорах каменных плит какую-нибудь мысль, какое-нибудь средство выпутаться из этой дилеммы. Купец с минуту забавлялся смущением, которое удивительно шло ей, и мысленно пожалел, что он не молод, как его сын, художник, но наконец прервал молчание и сказал: - Твой отец, может быть, не одобрит нашей сделки, а между тем ты желаешь добыть для него денег?.. - Кто тебе это сказал?.. - Разве он стал бы предлагать мне свои драгоценности, если бы не нуждался в деньгах? - Это только... я могу только... - проговорила, запинаясь, Арсиноя, не привыкшая лгать. - Мне не хотелось бы только признаться ему. - Но я ведь видел, каким невинным способом достался тебе флакон, - возразил купец. - А Керавну нет и необходимости знать об этой вещице. Вообрази, что ты ее разбила и осколки лежат вон там, в глубине моря. Какую из этих вещей ценит твой отец меньше всего? - Старый меч Антония, - отвечала девушка, лицо которой снова прояснилось. - Он говорит, что это оружие слишком длинно и слишком узко для того назначения, которое ему приписывают. Я, со своей стороны, думаю, что это вовсе не меч, а просто вертел. - Я велю завтра употребить его в моей кухне, - сказал купец, - но теперь я предлагаю за него две тысячи драхм. Я возьму его с собой, а через несколько часов пришлю следуемую за него сумму. Ладно ли будет так?.. Вместо ответа Арсиноя соскользнула со стола и радостно захлопала в ладоши. - Скажи ему только, - продолжал купец, - что я мог так много заплатить теперь за такой меч лишь потому, что император, наверное, пожелает посмотреть на вещи, побывавшие в руках у Юлия Цезаря, Марка Антония, Октавиана Августа и других великих римлян в Египте. Пусть вон та старуха несет вертел за мною. На дворе ждет меня мой слуга, который спрячет его под свой хитон и так донесет до самой моей кухни. Ведь если нести его открыто, то, пожалуй, встречные знатоки станут мне завидовать, а недобрых взглядов следует беречься. Купец засмеялся, спрятал флакон, отдал меч старухе и дружески простился с девушкой. Как только Арсиноя осталась одна, она побежала в спальню, чтобы надеть башмаки, накинуть покрывало и поспешить в папирусную мастерскую. Селена должна была узнать, какое неожиданное счастье выпало ей и всем им на долю. Затем Арсиноя хотела нанять носилки, которые всегда можно было найти у гавани, чтобы отнести бедную сестру домой. Правда, между сестрами не всегда были мирные отношения, а порою даже весьма бурные и воинственные; но, если с Арсиноей случалось что-нибудь значительное (все равно, хорошее или дурное), она не могла не поделиться этим с Селеной. Вечные боги, какая радость! Она теперь может явиться среди дочерей знатных граждан одетой не менее богато, чем всякая другая из них, и принять участие в торжественной процессии. Кроме того, еще останется кругленькая сумма для отца и всех домашних. С работой в мастерской, которая претила ей, которую она ненавидела, по всей вероятности, теперь будет покончено навсегда. Старый раб сидел с детьми у лестницы. Арсиноя поцеловала каждую из девочек, прошептав ей на ухо: "Сегодня вечером будет пирожное". Слепого Гелиоса она поцеловала в оба глаза и сказала ему: "Ты можешь идти со мною, милый мальчик; я потом найму для Селены носилки и посажу тебя в них, и тебя понесут домой, как богатого барчука". Слепой ребенок потянулся к ней с ликующим возгласом: - По воздуху, по воздуху! И не упаду! Она еще держала его на руках, когда ее отец с потным лбом и в сильно возбужденном состоянии поднялся на лестницу, ведущую от ротонды в коридор. Отирая лоб и сопя, он наконец перевел дух и сказал: - Я встретил антиквара Хирама с мечом Антония. Ты ему продала этот меч за две тысячи драхм?.. Глупая!.. - Но, отец, - засмеялась Арсиноя, - сам бы ты отдал этот вертел за один пирог и глоток вина... - Я?.. - вскричал Керавн. - Я выторговал бы тройную цену за этот драгоценный предмет, за который император заплатит талантами. Но что продано, то продано. Притом я не хотел тебя срамить перед этим человеком и не стану бранить тебя. Однако же... однако же... мысль, что у меня нет уже меча Антония, заставит меня проводить бессонные ночи. - Когда сегодня вечером перед тобою поставят на стол хороший кусок говядины, то придет и сон, - возразила Арсиноя, взяла у него из рук платок, ласково отерла ему виски и весело продолжала: - Теперь мы богачи, отец, и покажем дочерям других граждан, чего мы стоим. - Теперь вы обе будете участвовать в празднестве, - сказал решительно Керавн. - Пусть император видит, что я не останавливаюсь ни перед какой жертвой для его чествования, и если он заметит вас, а я принесу жалобу на дерзкого архитектора... - Теперь ты должен оставить это, - попросила Арсиноя, - лишь бы только нога бедной Селены до тех пор поправилась. - Где она? - Вышла из дому. - Значит, с ее ногою еще не так худо. Надеюсь, она скоро вернется? - Может быть; я сейчас хотела нанять для нее носилки. - Носилки? - спросил Керавн с удивлением. - Две тысячи драхм совсем вскружили голову девочке! - Это из-за ее ноги. Ей было так больно, когда она уходила из дому. - Почему же она не осталась дома в таком случае? Она будет, по обыкновению, торговаться целый час из-за какой-нибудь половины сестерция, а вам обеим нельзя терять ни минуты времени. - Я сейчас пойду за нею. - Нет, нет, по крайней мере ты должна остаться здесь, потому что через два часа женщины и девушки должны собраться в театре. - Через два часа?.. Но, великий Серапис, что же мы наденем!.. - Это твоя забота, - возразил Керавн. - Я сам воспользуюсь носилками, о которых ты говоришь, и велю нести себя к судостроителю Трифону. Есть еще деньги в шкатулке у Селены? Арсиноя тотчас же пошла в спальню и, вернувшись, сказала: - Это все: шесть дидрахм. - Мне довольно четырех, - отвечал Керавн, но после некоторого размышления взял все шесть. - Зачем тебе нужно быть у судостроителя? - спросила Арсиноя. - В городском Совете, - отвечал Керавн, - я снова хлопотал насчет вас. Я сказал, что одна из моих дочерей больна, а другая должна ходить за нею; но этого не захотели принять во внимание и требовали здоровую дочь. Тогда я объявил, что у вас нет матери, что мы живем уединенно и что мне неприятно посылать мою дочь одну, без покровительницы, в собрание. Судостроитель Трифон отвечал на это, что его жена с удовольствием проводит тебя со своей дочерью в театр. Я почти согласился, но тотчас же объявил, что ты не пойдешь, если твоя сестра не будет чувствовать себя лучше. Положительного обещания дать я не мог, ты уже знаешь почему. - О милый Антоний и его великолепный вертел! - вскричала Арсиноя. - Теперь все в порядке, и ты можешь объявить о нашем прибытии в дом кораблестроителя. Наши белые платья еще очень приличны, а несколько локтей голубых лент для моих волос и красных для Селены ты должен купить по дороге у финикиянина Абибаала. - Хорошо. - Я уж позабочусь о платьях, но когда мы должны быть готовы? - Через два часа. - Знаешь ли что, папочка?.. - Ну?.. - Наша старуха полуслепа и делает все шиворот-навыворот; позволь мне позвать к себе на помощь старую Дориду из домика привратника. Она так ловка и ласкова, и никто не гладит лучше ее. - Молчи! - прервал Керавн свою дочь с негодованием. - Эти люди никогда не переступят через мой порог. - Но мои волосы... посмотри, какой у них вид! - вскричала Арсиноя, волнуясь, и запустила пальцы в свою прическу, причем нарочно еще более растрепала ее. - Привести волосы снова в порядок, перевить их лентой, выгладить оба наши платья и пришить к ним застежки - со всем этим не справиться в два часа даже прислужнице императрицы. - Дорида никогда не переступит этот порог, - повторил Керавн вместо всякого ответа. - Так позволь мне послать за одной из помощниц портного Гиппия; но это опять будет стоить денег. - У нас они есть, и мы можем себе это позволить, - гордо возразил Керавн и, чтобы не забыть данных ему поручений, начал бормотать про себя: - Портной Гиппий, голубая лента, красная лента, кораблестроитель Трифон... Расторопная помощница портного помогла Арсиное привести в порядок платья ее и Селены и не уставала расхваливать чудный блеск и шелковистую мягкость волос девушки. Она высоко зачесала их, перевила лентами и так изящно убрала их под гребнем на затылке, что они ниспадали Арсиное на спину в виде множества длинных локонов, искусно завитых в кольца. Когда Керавн возвратился, то со справедливой гордостью посмотрел на свою прекрасную дочь. Он был доволен и даже хихикал про себя, расставляя рядами и пересчитывая золотые монеты, которые принес ему слуга Хирама. Во время этого занятия Арсиноя подошла к нему ближе и спросила, смеясь: - Значит, Хирам все-таки не обманул меня? Керавн просил ее не мешать ему и ответил: - Подумай только! Оружие великого Антония... может быть, оно было то самое, которым он пронзил свою грудь. Да куда же запропастилась Селена? Прошло два, три получаса, давно уже началась четвертая половина двухчасового срока, а старшая дочь Керавна еще не явилась. Поэтому смотритель дворца объявил, что они должны двинуться в путь, так как жену кораблестроителя не следует заставлять дожидаться. Арсиное было искренне жаль, что приходится отправиться без сестры. Она освежила платье Селены так же хорошо, как свое собственное, что стоило ей немалого труда и усилий, и тщательно разложила его на ложе возле мозаичной картины. Она ни разу еще не выходила на улицу одна, и ей казалось немыслимым предпринять что-нибудь и наслаждаться чем-нибудь без сестры. Но уверение отца, что потом и Селене охотно дадут место в кругу девиц, успокоило девушку, исполненную радостного ожидания. Напоследок она еще немного опрыскала себя ароматной эссенцией, которой обычно пользовался Керавн, уходя в Совет, и уговорила отца послать рабыню за обещанными пирожными для детей. Малыши окружили ее и с громким аханьем и оханьем восхищались ею, словно божественным видением, к которому нельзя ни приблизиться, ни притронуться. И она тоже, щадя прическу, не наклонилась к ним, как обычно. Только маленького Гелиоса погладила она по кудрям и сказала: - По воздуху поедем завтра. Может быть, тебе еще сегодня Селена расскажет хорошую сказку. Сердце ее билось чаще, чем обыкновенно, когда она садилась в носилки, ожидавшие ее у дома привратника. Дорида издали радовалась, видя ее такой нарядной и красивой, и, когда Керавн вышел на улицу, чтобы позвать носилки и для себя, старуха быстро срезала две прекраснейшие розы со своих кустов, украдкой вышла из домика и сунула цветы в руку девушки, прижав указательный палец к своим лукаво улыбающимся губам. Не помня себя от радости, Арсиноя явилась в дом кораблестроителя, а оттуда в театр и по пути в первый раз испытала, что страх и радость могут одновременно гнездиться в девичьем сердце и что они нисколько не мешают друг другу. Страх и ожидание до того овладели ею, что она не видела и не слышала, что происходило вокруг нее. Только раз услыхала она, как какой-то молодой человек в венке, проходя мимо об руку с другим, весело прокричал ей вслед: "Да здравствует красота!" После этого она все время сидела, опустив глаза на розы, которые ей подарила Дорида. Эти цветы напоминали ей о сыне ласковой старухи, и она спрашивала себя - не видел ли ее Поллукс в ее новом наряде. Это было бы ей очень приятно, и ничего невозможного тут не было, так как Поллукс часто навещал своих родителей с тех пор, как работал на Лохиаде. Может быть, он сам сорвал для нее эти розы и не осмелился предложить их ей только из-за ее отца.  * ЧАСТЬ ВТОРАЯ *  I Молодого ваятеля не было в домике привратника, когда проходила Арсиноя. Он думал о ней довольно часто с тех пор, как они вновь встретились перед бюстом ее матери; но как раз в тот день его время и помыслы были заняты другой девушкой. Около полудня Бальбилла отправилась на Лохиаду в сопровождении почтенной Клавдии, бедной вдовы сенатора, которая уже много лет состояла при богатой сироте, потерявшей мать и отца, в качестве компаньонки. В Риме эта матрона заведовала домашним хозяйством Бальбиллы, и можно сказать, с таким же умением, как и удовольствием. Однако же она не совсем была довольна своей участью, так как страсть ее питомицы к путешествиям часто заставляла ее покидать столицу, а на ее взгляд, за исключением Рима, не существовало места, где бы стоило жить. Купаться в Байях*, да иногда, во избежание январских и февральских холодов, удаляться на Лигурийский берег, чтобы провести там часть зимы, - это она допускала, так как была уверена, что хотя и не найдет там Рим, но все-таки встретит римлян. Но Клавдия оказала решительное сопротивление желанию Бальбиллы отправиться на зыбком морском судне в жаркую Африку, которая представлялась ей чем-то вроде раскаленной печи. Однако же в конце концов она была вынуждена примириться с этой перспективой: императрица так настойчиво высказала свое желание взять с собою Бальбиллу на Нил, что возражения казались бы неповиновением. Притом в глубине души она должна была признаться самой себе, что ее гордая и своенравная приемная дочка (так она любила называть Бальбиллу) поставила бы на своем и без вмешательства Сабины. ______________ * Байи - роскошный курорт на берегу Путельского залива (близ Неаполя) с теплыми серными источниками. У римских богачей там были виллы. Бальбилла явилась во дворец, чтобы служить Поллуксу моделью для бюста. Когда Селена проходила мимо перегородки, скрывавшей от ее глаз товарища ее детских игр и его работу, достойная матрона задремала на ложе, а ваятель с жаром старался доказать знатной девушке, что высота ее прически чрезмерна и своей массивностью вредит впечатлению, производимому изящными чертами ее лица. Он убеждал ее вспомнить о том, что великие афинские мастера в цветущие дни пластического искусства советовали прелестным женщинам делать самые простые прически, и вызывался собственноручно привести ее волосы в такой вид, чтобы прическа была ей к лицу, если она завтра опять придет к нему, прежде чем ее служанка завьет ей первый локончик. Сегодня же, говорил он, эти милые кудряшки снова встанут на свои места, как отогнутый шпенек фибулы. Бальбилла возражала ему с оживленной веселостью, отказывалась от его услуг и отстаивала свою прическу требованиями моды. - Но эта мода некрасивая, чудовищная, кричащая! - воскликнул Поллукс. - Суетные римлянки выдумали ее в часы праздности не для красоты, а для того, чтобы она бросалась в глаза. - Поражать своею внешностью мне противно, - отвечала Бальбилла. - Как бы ни была странной мода сама по себе, но именно тогда, когда мы следуем ей, мы делаем себя менее заметными, чем в том случае, когда вопреки ей нарочно одеваемся гораздо проще, скромнее, словом, иначе, чем она требует. Кого считаешь ты более суетными: по моде ли одетых молодых патрициев на Канопской улице* или же кинических философов с растрепанными волосами, с нарочно разорванным войлоком на плечах и грубой дубиной в грязной руке? ______________ * В Александрии той эпохи было семь улиц, шедших параллельно морю, и двенадцать - перпендикулярно. Самой оживленной из первых улиц была Канопская, или Дромос, с тротуарами по бокам и вымощенная плитами из базальта и известняка с роскошной колоннадой. - Последних, - отвечал Поллукс. - Но они грешат против законов красоты, на сторону которых я желал бы склонить тебя и которые переживут всякие требования моды настолько же несомненно, как "Илиада" Гомера переживет завывания уличного певца об убийстве, взволновавшем вчера наш город. Был ли я первым скульптором, который попытался изваять твое изображение? - Нет, - засмеялась Бальбилла, - уже пятеро римских художников пробовали свои силы над этой головой. - Удался ли хоть один из сделанных ими бюстов настолько, что ты осталась довольна им? - Лучший из них показался мне никуда не годным. - Значит, твое прекрасное лицо перейдет к потомству в пятикратном искажении? - О нет, я разбила все эти бюсты. - Это пошло им на пользу! - с жаром вскричал Поллукс. Затем он повернулся к своему будущему произведению и сказал: - Бедная глина, если прекрасная дама, сходство с которой я намерен сообщить тебе, не пожертвует хаосом своих кудрей, то, конечно, с тобой произойдет то же, что случилось с твоими пятью предшественниками. При этом предсказании матрона проснулась и спросила: - Вы говорите о разбитых бюстах Бальбиллы? - Да, - сказала поэтесса. - Может быть, и этот последует за ними, - вздохнула Клавдия. - Знаешь ли ты, - продолжала она, обращаясь к Поллуксу, - что предстоит ему в таком случае? - Ну? - Эта девушка разумеет кое-что в твоем искусстве. - Я научилась лепить кое-как у Аристея, - прервала ее Бальбилла. - Ага, потому что это введено в моду императором, и в Риме кажется странным, если кто-нибудь не занимается ваянием. - Может быть. - И по изготовлении каждого бюста, - продолжала матрона, - она пыталась собственноручно изменить то, что ей в особенности не нравилось. - Я только пролагала путь для работы рабов, - прервала Бальбилла свою спутницу. - Впрочем, мои люди мало-помалу достигли известного навыка в разбивании. - Значит, моему будущему произведению предстоит, по крайней мере, быстрый конец, - вздохнул Поллукс. - Конечно, все рождающееся является в мир со своим смертным приговором. - А для тебя была бы прискорбна быстрая кончина твоего произведения? - Да, если я найду его удавшимся; нет, если найду его плохим. - Кто сохраняет плохой бюст, - сказала Бальбилла, - тот сам заботится о том, чтобы сохранить о себе в потомстве незаслуженную дурную молву. - Конечно. Но откуда у тебя берется мужество в шестой раз подвергаться подобной клевете, которую так трудно уничтожить? - Я черпаю его в том, что могу велеть уничтожить что мне угодно, - засмеялась избалованная девушка. - Спокойное сидение не по моей части. - Совершенно верно, - вздохнула Клавдия. - Однако же от тебя она ждет чего-нибудь хорошего. - Благодарю, - отвечал Поллукс. - И я употреблю все усилия, чтобы создать нечто соответствующее тому, чего я требую от мраморной статуи, заслуживающей сохранения. - В чем же состоят твои требования? Поллукс несколько мгновений подумал, затем отвечал: - Я не всегда нахожу подходящее слово для выражения того, что чувствую как художник. Пластическое изображение, которое может удовлетворить своего творца, должно отвечать двум требованиям: во-первых, оно должно в сходственных с внешней стороны формах показать потомству, что скрывалось в изображенном человеке; далее, оно должно наглядно показать тому же потомству, что было в состоянии сделать искусство того времени, к которому относится изображение. - Это пожалуй что так. Но ты забываешь о себе самом. - То есть о своей славе? - Именно. - Я работаю для Папия и служу искусству. Этого мне достаточно. Покамест ни слава не спрашивает обо мне, ни я о ней. - Но ведь ты отметишь мой бюст своим именем? - Почему же нет? - Мудрый Цицерон! - Цицерон? - Ты, конечно, вряд ли знаешь замечание старого Туллия*, что философы, пишущие о тщете славы, ставят, однако же, свои имена на книгах. ______________ * То есть Марка Туллия Цицерона. - Я не пренебрегаю лавровым венком, но не хочу добиваться ничего такого, что имеет для меня цену только тогда, когда достается само потому, что должно мне достаться. - Хорошо. Но твое первое условие было бы исполнимо для тебя лишь в том случае, если бы тебе удалось узнать мои мысли, мои чувства - словом, все мое внутреннее существо. - Я вижу тебя и говорю с тобою, - возразил Поллукс. Клавдия громко засмеялась и вскричала: - Разговаривай с нею вместо четырех часов столько же лет, и ты всегда будешь открывать в ней что-нибудь новое. Не бывает недели, в которую она не задавала бы Риму какой-нибудь загадки. Эта беспокойная сумасбродная головка никогда не унимается, но зато это золотое сердце остается всегда и во всем одинаковым. - И ты думаешь, что это для меня новость? - спросил Поллукс. - Беспокойный ум моей натурщицы я узнаю по ее лбу и губам, а какова ее душа - это выдают мне глаза. - И мой курносый нос? - спросила Бальбилла. - Он свидетельствует, что Рим прав, когда твои веселые причуды приводят его в изумление. - Все-таки ты работаешь, может быть, не для молотка рабов? - засмеялась Бальбилла. - Если бы это было и так, то все же мне останется воспоминание об этом приятном часе. Архитектор Понтий прервал ваятеля, прося у Бальбиллы извинения в том, что помешал сеансу. Он объявил, что требуется немедленно совет Поллукса в одном очень важном деле, но через десять минут художник вернется к своей работе. Как только женщины остались одни, Бальбилла встала и с любопытством начала осматривать обнесенную ширмами мастерскую скульптора, а ее спутница сказала: - Этот Поллукс - любезный молодой человек, но он несколько бесцеремонен и слишком жив. - Художник! - отвечала Бальбилла, которая перевернула каждый бюст, каждую табличку с рисовальными этюдами ваятеля, подняла покрывало на восковой модели Урании, попробовала звук лютни, висевшей на одной из перегородок, побывала то здесь, то там и наконец остановилась перед каким-то большим, плотно окутанным платками куском глины в углу мастерской. - Что бы это могло быть? - спросила Клавдия. - Наверное, какая-нибудь новая наполовину оконченная модель. Бальбилла пощупала кончиками пальцев стоявшее перед нею изваяние и сказала: - Мне кажется, это голова. Во всяком случае, нечто особенное! На блюдах, так плотно закрытых, часто лежат лучшие кушанья. Разоблачим-ка это закутанное изображение. - Кто знает, что это такое, - предостерегала Клавдия, сама распуская шнурок, связывавший платки, которые скрывали бюст. - В подобных мастерских бывают часто диковинные вещи. - Пустяки! Это только человеческая голова; я чувствую это! - вскричала Бальбилла. - А все-таки нельзя знать, - прибавила матрона и развязала один узел. - Эти художники такие необузданные и ненадежные люди. - Захвати вот этот уголок, я приподниму здесь, - попросила Бальбилла, и мгновение спустя карикатурное изображение молодой римлянки, вылепленное Адрианом в прошлый вечер, стояло перед поэтессой во всем своем подчеркнутом безобразии. Она тотчас узнала себя и в первую минуту громко засмеялась; но чем дольше она смотрела на карикатуру, тем более во взгляде ее отражались гнев, досада и негодование. Она знала каждую черту своего лица, знала, что в нем было красиво и что менее красиво, но это изображение беспощадно выставляло на вид только менее приятное и преувеличивало недостатки с изысканной злостью. Эта голова была отвратительна до ужаса, и, однако же, это была "ее" голова. Глядя на карикатуру со стороны, она вспомнила о свойствах, которые Поллукс, как он уверял, прочел в ее чертах, и ее юной душой овладело глубокое возмущение. Ее громадное, неистощимое богатство, которое позволяло ей беззаботно удовлетворять все прихоти и обеспечивало ей восторженное удивление даже по поводу ее сумасбродств, не ограждало ее, однако же, от многих разочарований, которых не испытывают другие девушки - более скромного общественного положения. Ее добротой и щедростью часто злоупотребляли даже художники, и, конечно, человек, который вылепил эту карикатуру и так зло потешался над всем, что было в ней некрасивого, не для нее самой желал испробовать свое искусство, а только ради высокой платы, которую она могла бы заплатить за портрет. Ей нравилась свежая, веселая, художественная натура молодого ваятеля, его откровенный характер и искренность его разговора. Она была убеждена, что Поллукс скорее, чем кто-либо другой, заметит, что именно придает ее лицу, не обладавшему красотой в строгом смысле этого слова, ту своеобразную прелесть, которую невозможно было отрицать, несмотря на стоявшую перед нею карикатуру. Она почувствовала себя теперь богаче одним печальным опытом, возмущенною и оскорбленною. Привыкшая высказывать свои неудовольствия, она вспыльчиво и со слезами на глазах вскричала: - Это позор, это подлость! Мою накидку, Клавдия! Ни одного мгновения дольше не стану я служить мишенью для злых и грубых шуток этого человека. - Что за низость так издеваться над девушкой твоего положения! - вскричала матрона. - Вероятно, носилки нас ждут на улице. Архитектор Понтий услыхал гневные слова Бальбиллы. Он вошел в мастерскую без Поллукса, еще разговаривавшего с префектом, и серьезно сказал, подойдя к Бальбилле: - Ты вправе негодовать, благородная девушка. Эта глиняная вещь - оскорбление, и притом грубое во всех своих чертах; но ее сделал не Поллукс, и нехорошо осуждать, не разузнав. - Ты защищаешь друга! - вскричала Бальбилла. - Я не сказал бы неправды даже ради моего брата. - Как друг твой в шутках, так и ты в серьезной речи умеете придавать себе вид правдивой честности. - Ты раздражена и не привыкла сдерживать свой язык, - возразил архитектор. - Повторяю, эту карикатуру сделал не Поллукс, а один ваятель из Рима. - Кто именно? Мы знаем их всех. - Я не смею назвать его. - Вот видишь. Пойдем, Клавдия! - Останься, - сказал Понтий решительно. - Если бы ты не была тем, что ты есть, я позволил бы тебе уйти куда хочешь с твоим гневом и с двойной виной на душе, так как ты напрасно оскорбила двух доброжелательных людей. Но ты - внучка Клавдия Бальбилла, и потому я считаю своей обязанностью сказать тебе, что, если бы эту карикатуру сделал Поллукс, его уже не было бы в этом дворце: я выгнал бы его и выбросил бы вслед за ним эту гадость. Ты смотришь на меня с удивлением, потому что не знаешь, кто здесь говорит с тобой. - Знаю, - отвечала Бальбилла, успокоившись, так как была убеждена, что этот человек, который, сдвинув брови, стоял здесь точно вылитый из бронзы, не лжет и имеет право говорить с нею так необыкновенно решительно. - Как не знать! Ты - лучший зодчий в Александрии, о котором Титиан, после того как мы узнали тебя, рассказывал нам чудеса; но как объяснить твое особенное внимание ко мне? - Мой долг - служить тебе, хотя бы это стоило мне жизни. - Твой долг? - воскликнула озадаченная Бальбилла. - Я увидела тебя вчера в первый раз. - И однако же ты имеешь право располагать всем моим существом и всем, что я имею, так как мой дед был рабом твоего деда. - Не знаю, - возразила Бальбилла с возраставшим смущением. - Неужели в твоем доме совершенно забыли об учителе твоего благородного деда, старом Софине, которого Клавдий Бальбилл отпустил на волю и который был также учителем твоего отца? - Конечно нет! - воскликнула Бальбилла. - Он был превосходный человек и к тому же великий ученый. - Он отец моего отца, - сказал архитектор. - Ты, следовательно, принадлежишь к нашему дому! - вскричала Бальбилла и радостно протянула ему руку. - Благодарю за эти слова, - отвечал Понтий, - а теперь еще раз: Поллукс не имеет никакого отношения к этой карикатуре. - Сними с меня накидку, Клавдия, - приказала девушка. - Я по-прежнему буду позировать для молодого художника. - Не сегодня; это только повредило бы работе, - сказал архитектор. - Пусть твоя досада, которую ты высказала так запальчиво, испарится в другой обстановке. Прошу тебя об этом. Ваятель не должен знать, что ты видела эту стряпню, иначе он потеряет свою непринужденность. Приходи сюда с более спокойной душой и оживленная весельем, исполненным грации. Тогда Поллукс будет в состоянии вылепить бюст, который удовлетворит внучку Бальбилла. - Может быть, также и внука его мудрого, незабвенного учителя, - сказала девушка. Она ласково простилась с архитектором и пошла к выходу залы муз, у которого ждали ее несколько рабов. Понтий молча проводил Бальбиллу. Затем он вернулся в мастерскую ваятеля и снова плотно закутал карикатуру покрывалом. Когда он опять вышел из-за перегородки в залу, к нему навстречу спешил Поллукс и крикнул ему: - С тобой хочет поговорить архитектор из Рима. Величественный человек! - Бальбиллу спешно куда-то позвали, она велела кланяться тебе, - сказал Понтий. - Убери вон ту вещь, чтобы она не увидела ее. Эта штука груба и отвратительна. Через несколько мгновений он стоял перед императором, который высказал ему свое желание посмотреть сеанс Бальбиллы. Когда архитектор, прося его ничего не говорить об этом случае Поллуксу, рассказал о том, что произошло за перегородками мастерской и как рассердилась молодая римлянка по поводу бесспорно оскорбительной для нее карикатуры, Адриан начал потирать руки и громко засмеялся от удовольствия. Понтий стиснул зубы и затем сказал серьезным тоном: - Бальбилла кажется мне веселой девушкой с благородными наклонностями. Я не вижу никакой причины к тому, чтобы ее осмеивать. Адриан проницательно посмотрел в серьезные глаза смелого архитектора, опустив руку на его плечо, и отвечал с оттенком угрозы в своем густом голосе: - Тебе, как и всякому другому, пришлось бы плохо, если бы ты сделал это в моем присутствии. Старик позволяет себе играть художественными произведениями, к которым не должны прикасаться дети! II Селена вошла через ворота в необозримо длинной стене из жженого кирпича, окружавшей обширную площадь, на которой были расположены дворцы, водохранилища и дома, принадлежавшие большой папирусной мастерской Плутарха, где она работала вместе с сестрой. В другое время она легко могла дойти туда в четверть часа, но в этот день она употребила на это больше времени и даже не понимала, каким образом ей удалось, несмотря на сильную боль, держаться на ногах и двигаться вперед. Ей хотелось ухватиться за каждого прохожего, уцепиться за каждую медленно проезжавшую повозку, за каждое вьючное животное, проходившее мимо; но и люди, и животные продолжали идти своим путем безжалостно, не обращая на нее никакого внимания. Некоторые из спешивших путников толкали ее и едва оглядывались, когда она позади них с тихим стоном останавливалась и опускалась на ближайший порог, на тумбу или на тюк с товарами, чтобы отереть глаза или слегка размять вздувшийся сустав ноги. Делая это, она рассчитывала посредством новой боли хотя бы на несколько минут заглушить старое, длительное и невыносимое страдание. Уличные мальчишки, преследовавшие ее насмешливым криком "хлип-хлюп!", отстали от нее, когда она остановилась. Она опустилась на какой-то порог, чтобы отдохнуть; тут женщина с ребенком на руках спросила ее, что с нею, но Селена, не отвечая, только покачала головой. Один раз она подумала, что не устоит на ногах, так как пешеходная дорога внезапно наполнилась смеющимися мальчишками, любопытными мужчинами и женщинами. Бесшабашный Вер ехал на своей колеснице, и на какой! Александрийцы привыкли видеть много странного на своих оживленных улицах; но этот экипаж тем не менее привлекал к себе взгляды и возбуждал везде, где появлялся, изумление, восторг, веселость и нередко горькие насмешки. Посреди позолоченной колесницы стоял красавец римлянин и собственноручно правил четверкой белых коней. На голове его был венок, а через плечо протянулась гирлянда из роз. На запятках колесницы сидели два очаровательных мальчика, одетых амурами. Их ножки болтались в воздухе, и в маленьких ручках они держали на длинных золотых проволоках белых голубей, летевших впереди экипажа. Двигавшаяся и теснившаяся толпа безжалостно прижала Селену к какой-то стене. Вместо того чтобы смотреть на странный поезд, она закрыла лицо руками, чтобы скрыть от посторонних взоров черты, искаженные болью. Но все-таки она видела, как проскользнула мимо нее блистательная колесница. Она видела золотую сбрую на белых конях и фигуру самодура точно в сонной грезе, которую ее боль окутывала туманом, и это зрелище пробудило в ее душе, истомленной печалью и страданием, горькое отвращение и мысль, что одних уздечек у лошадей этого расточителя было бы достаточно для того, чтобы на целый год оградить ее и ее семью от бедности. Когда колесница завернула за ближайший угол и толпа хлынула за нею, Селену чуть не свалили с ног. Она не могла идти дальше и смотрела вокруг, ища носилок; но хотя в другое время здесь никогда не бывало недостатка в них, в этот день не появлялось никаких носилок. До фабрики оставалось только несколько сот шагов, но эти шаги в ее воображении равнялись многим стадиям. Тут мимо нее прошло несколько работников и работниц мастерской. Они улыбались и показывали друг другу свою заработную плату. Следовательно, раздача денег была в полном ходу. Взглянув на положение солнца, Селена увидела, как долго она шла, и снова вспомнила о цели своего ухода из дому. С большим трудом она проковыляла еще несколько шагов. Но когда ее мужество снова начало ослабевать, она увидела бежавшую ей навстречу маленькую девочку, которая служила подручной при столе, где обыкновенно работали Селена и Арсиноя, и теперь несла какую-то кружку. Селена подозвала маленькую смуглую египтянку и сказала: - Пожалуйста, Гатор, вернись со мной в мастерскую. Я не могу идти, у меня страшно болит нога. Если я буду опираться на твое плечо, то дело пойдет лучше. - Не хочу, - крикнула девочка. - Если я скоро вернусь, мне дадут фиников. - И она побежала дальше. Селена посмотрела ей вслед, и какой-то голос в ее душе, с которым ей сегодня уже не в первый раз приходилось бороться, спросил: почему именно она изводит себя для других, тогда как остальные люди думают только о себе? Вздохнув, она сделала новую попытку идти дальше. Когда она прошла несколько шагов, не видя и не слыша, что происходит вокруг нее, ее окликнула какая-то девушка и застенчиво и ласково спросила ее, что с нею. Это была клеильщица листов, обыкновенно сидевшая против нее в мастерской, - бедное горбатое создание, которая, однако же, всегда весело и спокойно работала своими искусными пальцами и показывала ей и Арсиное разные полезные приемы работы. Она сама предложила Селене опереться на ее кривое плечо и с такой чуткостью согласовала свои шаги с движениями больной, как будто сама испытывала все ее страдания. Так они дошли, не разговаривая друг с другом, до ворот мастерской. На первом дворе горбунья заставила Селену присесть на одной из связок папирусных стеблей, лежавших повсюду одна возле другой и разложенных по месту их происхождения в высокие кучи возле больших водохранилищ, в которых папирус подвергался освежению. После короткого отдыха они прошли через залу, где трехгранные зеленые стебли рассортировывались по качеству содержащейся в них мягкой сердцевины. Следующие комнаты, где мужчины отделяли зеленую кожицу стеблей от сердцевины, и длинные залы, где особенно искусные работники острыми ножами разрезали последнюю на длинные, в палец шириною, влажные полосы различной тонкости, казались Селене, чем дальше она шла, все длиннее, все бесконечнее. В другое время здесь, справа и слева от широкого прохода, через который рабы переносили готовые пластинки в сушильню, сидели длинными рядами работники, разрезавшие сердцевины, каждый за особым столиком, но в этот день они большею частью оставили свои места и болтали друг с другом или складывали деревянные тиски, ножи и оселки. В середине этого помещения рука Селены соскользнула с плеча провожатой. У нее закружилась голова, и она прошептала: - Не могу больше. Горбунья поддержала ее как могла, и, хотя она сама не была сильна, ей удалось довести, или, вернее, донести, Селену до пустой скамьи и усадить ее там. Несколько работников собрались вокруг упавшей в обморок девушки и принесли воды. Когда больная наконец снова открыла глаза и они узнали, что она работает в тех отделениях, где склеивают готовые листы папируса, то некоторые из них вызвались отнести ее туда. Прежде чем Селена выразила свое согласие, они схватили скамейку и высоко подняли легкую ношу. Поврежденная нога висела теперь в воздухе и причиняла страждущей такую боль, что она вскрикнула, попыталась притянуть больную ногу к себе и схватилась за лодыжку. Ее спутница тотчас оказала ей помощь: она взяла ногу Селены и поддерживала ее с нежной осторожной заботливостью. Глаза всех устремились на девушку, точно в триумфе реявшую высоко в воздухе. Страждущая Селена чувствовала это, но ей казалось, будто она какая-нибудь преступница, которую ведут по улицам, чтобы выставить на позор перед гражданами. В больших помещениях, где в одном месте мужчины, в другом - опытные и особенно ловкие девушки и женщины крестообразно склеивали высушенные узкие полосы папируса в листы, она почувствовала в себе достаточно силы, чтобы плотно укутать покрывалом свое низко склоненное лицо. Арсиноя и она сама проходили через эти отделения, всегда плотно прикрыв лицо, чтобы оставаться неузнанными, и снимали свои покрывала только в маленькой комнате, где они с двумя десятками других женщин склеивали листы. Теперь все эти женщины смотрели на нее пытливым и любопытным взором. Правда, ее нога причиняла ей боль; правда, рана на голове горела; конечно, она чувствовала себя несчастной, однако же в ее душе было довольно места для гордости нищего, унаследованной от отца, и для унизительного сознания, что эти ничтожные люди считают ее своею ровнею. В ее рабочей комнате трудились только свободные женщины, но в мастерской работало более тысячи невольников, и ей было бы так же противно разделять с ними что-либо, как есть из одного блюда с животными. Однажды, когда в доме был недостаток во всем, ее отец сам навел ее на мысль о мастерской, сказав, что дочери какого-то обедневшего гражданина унижают себя, когда они, для того чтобы зарабатывать деньги, занимаются папирусным мастерством. Конечно, им платят довольно хорошо, говорил он, и на вопрос Селены сообщил ей сведения о размерах получаемой ими платы и назвал богатого владельца мастерской, купившего их гражданскую честь за свое зо