и те нам чужие. Того, бесспорно, возжелал Творец, дабы мы общались только с ним и только в нем становились бы едины... И нет нам иной помощи, как в милосердии и в мысли, что и другие существа мучаются тем же злом, что и мы. Людовик Сварливый недовольно пожал плечами. "Дядя д'Эвре в качестве утешения вечно предлагает вам Господа Бога, а в качестве всеисцеляющего средства - христианское милосердие. Чего же от него после этого ждать?" - Конечно, конечно, дядя, - ответил он. - Но боюсь, что ваши увещевания вряд ли могут помочь мне в моих заботах. Затем он резко повернулся к Роберу Артуа, который, стоя спиной к огню, весь дымился, словно гигантская суповая миска, и спросил: - Стало быть, Робер, вы утверждаете, что она не уступит? Артуа утвердительно кивнул головой. - Я уже докладывал вам вчера вечером, государь мой, что я всячески старался повлиять на мадам Маргариту, и все зря; я даже пытался прибегнуть к самым веским аргументам, имеющимся в моем распоряжении. - Последние слова прозвучали насмешливо, но смысл заключенной в них иронии остался понятен лишь самому Роберу. - Однако я натолкнулся на такое упорство, на такое нежелание согласиться с нашими условиями, что с полным основанием могу заявить: ничего мы от нее не добьемся. А знаете, на что она рассчитывает? - коварно добавил он, - Надеется, что вы скончаетесь раньше нее. Людовик Х инстинктивно коснулся ворота рубахи, того места, где висела на шее ладанка, и несколько раз покружился на месте, с блуждающим взором, с разметавшимися волосами. Потом он обратился к графу Валуа: - Вы сами теперь видите, дядя, что вопреки всем вашим заверениям это не так-то легко и расторжение брака будет подписано отнюдь не завтра! - Я об этом все время думаю, только об этом и думаю, Людовик, - ответил Валуа и даже лоб наморщил с видом человека, погруженного в раздумье. Артуа, стоя перед Людовиком Сварливым, который не доставал гиганту даже до плеча, нагнулся к королевскому уху и произнес таким оглушительным шепотом, что его можно было расслышать за двадцать шагов: - Ежели вы, государь, боитесь, что вам придется попоститься, то зря: я уж как-нибудь расстараюсь и доставлю на королевское ложе сколько угодно красоток, которые за кошелек золота и из тщеславной мысли, что они, мол, дарят государю наслаждения, будут куда как податливы... Говорил он с видом лакомки, словно об аппетитном куске мяса или о вкусном блюде, приправленном острой подливой. Его высочество Валуа поиграл пальцами, унизанными перстнями. - А к чему вам, Людовик, так торопиться с расторжением брака, - произнес он, - коль скоро вы еще не выбрали себе новой подруги, с каковой желали бы вступить в супружество? Да не волнуйтесь вы по поводу этого расторжения: государь всегда своего добьется. Первое, что вам нужно, - это найти супругу, которая была бы достойной партией королю и подарила бы вам здоровое потомство. В тех случаях, когда на пути его высочества Валуа встречалось какое-либо непреодолимое препятствие, он, махнув на него рукой, брал следующее: в бранные дни, пренебрегши несдавшейся крепостью, он просто обходил ее и шел на приступ соседней цитадели. - Брат мой, - заметил склонный к осторожности граф д'Эвре, - все это нелегко. Особенно в том положении, в каком находится наш племянник, если только он не согласится выбрать супругу ниже его положением. - Пойдите вы! Я знаю в Европе десяток принцесс, которые босиком прибегут, лишь бы надеть корону Франции. Да вот, кстати, чтобы не ходить далеко, возьмем хотя бы мою племянницу Клеменцию Венгерскую... - сказал Валуа таким тоном, словно эта мысль только что пришла ему в голову, хотя он вынашивал свой проект в течение всей последней недели. Он замолчал, ожидая, как будет воспринято его предложение. Никто не проронил ни слова. Однако Людовик Сварливый поднял голову и с любопытством взглянул на дядю. - Она нашей крови, поскольку она из рода Анжуйских, - продолжал Валуа. - Ее отец, Карл Мартел, отказавшийся от неаполитанско-сицилийского трона ради трона венгерского, скончался уже давно, и, конечно, поэтому-то она не нашла еще себе достойного супруга. Но брат ее Шаробер правит сейчас в Венгрии, а дядя ее - король Неаполитанский. Правда, она, пожалуй, вышла из того возраста, в каком положено вступать в брак... - А сколько ей лет? - тревожно осведомился Людовик X. - Двадцать два года. Но куда лучше жениться на взрослой девушке, чем на девчонке, которую ведут к венцу, когда она еще в куклы играет, а с годами становится распутницей, лгуньей и мерзавкой. Да и сами вы, племянничек, тоже ведь вступите в брак не в первый раз! "Что-то слишком уж все гладко получается - должно быть, в девице есть какой-нибудь тайный изъян, - решил про себя Людовик Сварливый. - Эта самая Клеменция уж наверняка горбатая или кривая". - А какая она... с виду? - спросил он. - Самая красивая женщина во всем Неаполитанском королевстве, и, как мне говорили, тамошние художники наперебой стараются запечатлеть ее черты на церковных витражах в виде Девы Марии. Припоминаю, что уже в раннем детстве она сулила стать замечательной красавицей и, судя по всему, не обманула наших ожиданий. - Кажется, и впрямь она очень красива, - подтвердил его высочество д'Эвре. - И добродетельна, - подхватил Карл Валуа. - Я надеюсь обнаружить в ней все те качества, какими обладала ее дражайшая тетушка, моя первая супруга. Царствие ей Небесное. Не забывайте, что Людовик Анжуйский, ее другой дядя - следовательно, мой шурин, - отказался от престола, дабы уйти в монахи, и в Тулузе на могиле этого святого епископа совершаются чудеса. - Итак, у нас в роду будет второй святой Людовик, - заметил Робер Артуа. - Ваша мысль, дядюшка, кажется мне весьма удачной, - сказал Сварливый. - Дочь короля, сестра короля, племянница короля и святого, красавица, добродетельная к тому же... Он замолчал, думая о чем-то своем, и вдруг воскликнул: - Ах, только бы она не оказалась брюнеткой, как Маргарита, потому что в таком случае ничего не выйдет! - Нет, нет, - поспешил утешить его Валуа, - будьте спокойны, племянник, она блондинка, нашей доброй франкской крови. - А как вы думаете, дядя Карл, понравится ли ваш проект ей и ее родне? Его высочество Валуа спесиво надулся. - Я оказал достаточно услуг ее родичам Анжуйским, и мне они отказать не посмеют, - ответил он. - Королева Мария, которая некогда сочла за честь дать мне в супруги одну из своих дочерей, конечно, согласится выдать свою внучку за моего любимейшего племянника, тем паче что, будучи вашей женой, она вступит на трон прекраснейшего королевства в мире. Я сам займусь этим делом. - Тогда займитесь не мешкая, дядя, - отозвался Людовик. - Незамедлительно направьте в Неаполь послов. А каково ваше мнение, Робер? И ваше, дядя Людовик? Робер выступил вперед на один шаг и широко раскрыл руки, словно говоря: весь к вашим услугам - готов хоть сейчас скакать в Италию. Людовик д'Эвре, присевший у камина, ответил, что, в общем, он одобряет этот план, но что дело это скорее государственное, нежели семейное, и слишком важное, дабы решать его опрометчиво. - По-моему, самое благоразумное было бы выслушать мнение Королевского совета, - заключил он. - Пусть будет так, - с живостью отозвался Людовик. - Завтра же собрать Совет. Я прикажу мессиру де Мариньи созвать людей. - Почему именно мессиру де Мариньи? - с притворно удивленным видом спросил Валуа. - Я и сам прекрасно могу заняться этим делом. У Мариньи и без того немало обязанностей, и обычно он подготовляет Совет наспех, кое-как, с единственной целью получить одобрение от членов Совета и отвлечь их внимание от своих махинаций. Но не беспокойтесь: у нас все пойдет по-иному, и я постараюсь собрать Совет, более достойный служить вам. Впрочем, такова была воля вашего покойного родителя. Он говорил со мной об этом с глазу на глаз в последние дни своей жизни. Мокрое платье высохло, и мужчины оделись. Людовик Х не отрываясь глядел на огонь. "Красавица и добродетельная, - твердил он про себя, - красавица и добродетельная..." Тут на него снова напал приступ кашля, так что слова прощания почти не коснулись его слуха. - Кое-кто нынче ночью поворочается в постели без сна, - засмеялся Артуа, когда за мужчинами захлопнулись двери королевских апартаментов. - Робер, - с упреком оборвал его Валуа, - не забывайте, что отныне вы говорите о короле. - Да я и не забываю и никогда ничего подобного не скажу при посторонних. И все же вы сумели внушить Людовику мысль, которая сейчас, уж поверьте мне, не даст ему покоя. А ловко это вы, черт побери, сумели подсунуть ему вашу любезнейшую племянницу Клеменцию! Его высочество д'Эвре думал о красавице принцессе, которая живет в замке на берегу Неаполитанского залива и чья судьба только что решилась здесь неведомо для нее. Его издавна восхищало и удивляло, какими неисповедимо таинственными путями идут человеческие судьбы. Только потому, что безвременно скончался государь, только потому, что молодой король не желал оставаться без супруги, только потому, что дядя спешил угодить племяннику, только потому, что случайно брошенное имя запало в память Людовику, только поэтому юной златокудрой девушке, быть может в этот самый час за пятьсот лье отсюда глядящей на вечно лазурное море и с тоской думающей о том, что ничто не изменится в ее судьбе, суждено было стать средоточием забот королевского двора Франции... Но в душе его высочества д'Эвре снова заговорила совесть. - Брат мой, - обратился он к Валуа, - неужели вы и впрямь считаете, что крошка Жанна - незаконнорожденное дитя? - Пока я в этом еще не окончательно уверен, брат мой, - ответил Валуа, кладя на плечо Людовику д'Эвре свою унизанную перстнями руку. - Но не беспокойтесь: недалек тот час, когда весь мир будет считать ее таковой! Говоря так, его высочество Валуа искренне считал, что печется лишь об интересах сегодняшнего дня, он не мог знать, какие последствия повлекут за собой его замыслы, не мог знать, что именно благодаря им собственный его сын в один прекрасный день станет королем Франции. Если бы его высочество д'Эвре мог перенестись во времени на пятнадцать лет вперед, еще о многом задумался бы он. 6. КОРОЛЕВСКОЕ ЛОЖЕ Монументальное, украшенное резными крылатыми фигурами королевское ложе занимало треть опочивальни. Полог темно-синего атласа, затканный золотыми лилиями, походил на бездонное ночное небо, усеянное звездами; при взгляде на пышные драпировки балдахина невольно вспоминались паруса, упруго взвившиеся на реях. Опочивальня, где царили полумрак и гнетущая тишина, где все дышало унылым благолепием, освещалась слабым огоньком ночника, вставленного в чашу серебряной лампы, свисавшей с потолка на трех массивных цепях; в неверном свете причудливо вспыхивала искрами золотая парча покрывала, спадавшего до самого пола тяжелыми, негнущимися складками. Вот уже целых два часа Людовик Х тщетно пытался забыться сном на этой непомерно огромной кровати, служившей ложем его отцу. Он задыхался под одеялами, подбитыми мехом; но, скинув их, тотчас же начинал дрожать от холода. Беспредельная усталость рождала бессонницу, а бессонница рождала тоску. Хотя Филипп Красивый скончался в Фонтенбло, Людовик не находил себе покоя, словно на этом ложе незримо пребывал мертвец. Все картины последних дней, все навязчивые мысли, каким суждено было терзать его в будущем, вихрем проносились в мозгу Людовика... вот кто-то из толпы крикнул "рогоносец"; а что, если Клеменция Венгерская откажет или вдруг она уже обручена?.. Вот проплыло суровое лицо аббата Эгидия, склонившееся над могилой короля: "Отныне мы будем возносить две молитвы..." "А знаете, на что она рассчитывает? Надеется, что вы скончаетесь раньше нее!" Людовик рывком сел на кровати, сердце билось в груди, будто гигантские часы, и казалось, вот-вот остановится маятник. Однако ж дворцовый лекарь, осматривавший государя перед сном, заверил, что внутреннего жару нет и что он будет почивать спокойно. Но ведь Людовик не признался лекарю, что в Сен-Дени дважды чуть не лишился чувств, что члены его сковал тогда ледяной холод и что весь огромный мир медленно кружился и плыл вокруг него. И опять тот же самый недуг, который он не мог бы назвать, с новой силой обрушился на него. Терзаемый видениями, Людовик Сварливый, в длинной белой ночной рубашке, которая, казалось, развевается не вокруг человеческого тела, а вокруг бесплотного призрака, метался по своей опочивальне, гонимый ужасом, словно боялся остановиться, чтобы не упасть мертвым. А что, если ему суждено погибнуть здесь, сраженному, как и отец, дланью Божьей? "Ведь и я тоже, - с ужасом думал он, - ведь и я тоже присутствовал при сожжении тамплиеров..." Разве ведома кому-нибудь та ночь, какой человеку суждено потерять разум? И если даже посчастливится ему пережить эту жуткую ночь, если увидит он первые лучи поздней зимней зари, в каком жалком состоянии, каким слабым предстанет он перед первым своим Советом. Вот он скажет им: "Мест сиры..." И в самом деле, какие слова найдет он для них? "Каждый из нас одинок в свой смертный час; и лишь гордец мнит, будто он не одинок во всякий миг своего существования". - Ах дядя, дядя, зачем произнесли вы такие слова! - вслух сказал Людовик Сварливый. Собственный голос показался ему чужим. Он продолжал, словно в лихорадке, бродить вокруг огромной кровати, вокруг дубового ложа, отделанного золотом, прерывисто дыша, как рыба, вытащенная из воды. Это ложе пугало его. Оно проклято, это ложе, и никогда ему не удастся здесь спокойно уснуть. На этом ложе он был зачат, и по нелепой закономерности судеб ему суждено испустить на этом ложе дух свой. "Неужели мне придется каждую ночь моего царствования бродить вокруг этого ложа, лишь бы избежать смерти?" - думалось ему. Есть, конечно, выход - устроиться на ночь где-нибудь в ином месте, кликнуть слуг и приказать им приготовить постель в другой комнате. Но где найти необходимое мужество, чтобы вслух признаться: "Я не могу спать здесь, я боюсь", как показаться конюшим, камергерам, дворцовой челяди в таком жалком виде - раздетым, растерянным, дрожащим от страха. Он король - а править не умеет; он человек - и не умеет жить; он женат - и не имеет жены... Если даже Клеменция Венгерская даст согласие на брак, сколько еще недель, сколько месяцев придется ждать, пока присутствие живого человеческого существа умерит ужас бессонных ночей, принесет с собой желанный сон. "И захочет ли она полюбить меня? Не последует ли примеру той, другой?" Вдруг он неожиданно для самого себя распахнул двери, окликнул первого камергера, прикорнувшего в полном одеянии в уголке прихожей, и спросил: - Скажите, дворцовым бельем по-прежнему ведает мадам Эделина? - Да, государь. Думаю, что она, государь, - ответил Матье де Три. - Ну так вот, узнайте, кто этим занимается. И если она, немедленно пришлите ее ко мне. Тот удивился спросонья. "Он-то небось спит!" - со злобой подумал Людовик... Камергер позволил себе осведомиться: не угодно ли государю сменить простыни. Людовик Сварливый нетерпеливо махнул рукой. - Да, угодно. Я вам, кажется, сказал: пришлите ее ко мне. Вернувшись в свою опочивальню, король снова тревожно заходил вокруг ненавистного ложа, мучительно думая: "По-прежнему ли она живет во дворце? Сумеют ли ее отыскать?" Через несколько минут в королевскую опочивальню вошла мадам Эделина с большой стопкой белья, и Людовик вдруг почувствовал, что уже не так зябнет. - Ваше высочество, ой... простите, я хотела сказать, государь! - воскликнула она. - Ведь я говорила, что не надо класть новых простынь. На них плохо спится. А мессир де Три настоял на своем. Уверяет, что таков, мол, обычай. Я хотела было дать уже стиранные простыни, выбрать белье потоньше. Мадам Эделина была высокая блондинка, в полном расцвете красоты, пышногрудая, и от всей ее ладной фигуры, отчасти напоминавшей своей статью кормилицу, так и веяло покоем, даже на душе как-то становилось теплее. Ей уже минуло тридцать два года, но лицо ее хранило выражение какого-то удивленного, почти ребяческого спокойствия, радовавшего сердце. Из-под белого чепчика, сбившегося набок во время сна, на плечи упали, рассыпались две длинные золотые косы. В спешке она надела платье прямо на ночную сорочку. С минуту Людовик молча смотрел на нее. - Я велел позвать вас вовсе не из-за простынь, - наконец произнес он. Нежный румянец смущения окрасил щеки прекрасной прачки. - О, ваше высочество, то есть, я хотела сказать, государь... ужели, вернувшись во дворец, вы вспомнили обо мне... Мадам Эделина была первой любовницей Людовика, и связь их тянулась уже целых десять лет. В тот день, когда Людовик узнал (а было ему тогда пятнадцать лет), что вскорости ему предстоит вступить в брак с принцессой Бургундской, его охватило страстное нетерпение познать любовь, сопровождавшееся паническим страхом, что он не сумеет вести себя, как положено в супружестве. Пока шли переговоры о будущей свадьбе, пока Мариньи и Филипп Красивый прикидывали, какие новые земли и военные преимущества принесет с собой этот союз, юный принц ни на минуту не мог отделаться от назойливых мыслей. Ночами он представлял себе поочередно всех придворных дам, уступающих его пылким ласкам, а днем при встрече с ними стоял, опустив беспомощно руки и раскрыв рот. А потом как-то под вечер в одном из коридоров дворца он наткнулся на эту красивую девицу, которая шествовала куда-то степенным шагом, неся в руках стопку чистого белья. Он набросился на нее с яростью, даже со злобой, как будто она была виновна в этом позорно владевшем им страхе. Или она, или никто другой; или сейчас, или никогда... Впрочем, ему даже не удалось овладеть ею: волнение, тревога, неловкость лишили его сил. Он потребовал, чтобы Эделина обучила его искусству любви. Ему не хватало мужской самоуверенности, зато он решил воспользоваться своим привилегированным положением особы царствующего дома. Людовику повезло, Эделина и не думала подымать на смех незадачливого подростка, она считала честью для себя идти навстречу желаниям королевского сына, даже сумела уверить Людовика, что его ласки ей приятны. И так успешно играла свою роль, что и впоследствии Людовик всегда чувствовал себя с ней настоящим мужчиной. Звал он ее обычно или перед выездом на охоту, или перед уроком фехтования, так что Эделина без труда поняла, что любовный стих находит на него, только когда он трусит. В течение нескольких месяцев, предшествовавших прибытию Маргариты, и даже после ее прибытия Эделина с ее роскошной и спокойной красотой помогала принцу умерять его страхи. И если Сварливый был способен хоть отчасти испытывать нежность, то был обязан этим Эделине. - А где ваша дочь? - осведомился он. - Я отправила ее к моей матери, бабушка ее и воспитывает. Мне не хотелось оставлять девочку здесь, во дворце: уж слишком она похожа на своего отца, - с полуулыбкой ответила Эделина. - Хоть эта-то по крайней мере моя собственная дочь, - отозвался Людовик. - О конечно, ваше высочество, то есть я хотела сказать, государь, она ваша дочь. И с каждым днем все больше и больше становится на вас похожа. Вот я и подумала, что вам будет неугодно держать ее во дворце, на глазах у людей. Ибо дитя, которому при крещении дали, как и матери, имя Эделина, было рождено действительно от этой тайной и поспешной связи. Всякая женщина, мало-мальски склонная к интригам, обеспечила бы под предлогом беременности свое будущее и наверняка стала бы родоначальницей нового баронского рода. Но Людовик Сварливый трепетал при мысли, что отец узнает правду, и Эделина и на сей раз пожалела принца и промолчала. Муж ее, писец мессира де Ногарэ, отнюдь не был склонен признавать беременность супруги неким чудом, свершившимся к тому же во время его длительной поездки по Провансу, куда он сопровождал своего господина. Он так кричал, что Эделина в конце концов призналась во всем. Обычно случается, что схожих по характеру мужчин влечет к одним и тем же женщинам. Писец тоже не обладал особым мужеством, и, когда узнал, откуда ему послан сей дар, страх в его душе начисто заглушил гнев, как сильный дождь прекращает начавшийся вихрь. Он тоже наложил на себя зарок молчания и постарался устроить свои дела так, чтобы как можно реже бывать в Париже. В скором времени он скончался, не столько от горя, сколько от дизентерии. А мадам Эделина по-прежнему стирала королевское белье, по пять су за сотню скатертей. Ее назначили первой прачкой, а прачка при королевском дворе - это уже положение, и немалое. Тем временем крошка Эделина подрастала и с невольной дерзостью незаконнорожденных детей выдавала чертами лица тайну своего рождения. Но мало кто был посвящен в эту тайну. Мадам Эделина старалась уверить себя, что рано или поздно Сварливый ее вспомнит. Он так твердо ей это обещал, так торжественно клялся, что, когда станет королем, осыплет свою дочку золотом и почестями и что прямая выгода для них троих ждать этого дня. И теперь Эделина с радостью подумала о том, как правильно она поступила, поверив словам Людовика, и радовалась при мысли, что король поспешил сдержать свои обещания. "Не такое уж злое у него сердце, - думала она. - Просто он странный, а вовсе не дурной человек". Растроганная воспоминаниями, былыми чувствами, удивительной своей судьбой, она с умилением взирала на государя Франции, впервые нашедшего в ее объятиях путь к своей тревожной зрелости и теперь сидевшего перед ней в длинной ночной рубашке на высоком кресле, обхватив руками согнутые колени; длинные его волосы, упавшие на лицо, свисали до самого подбородка. "Почему я, - думалось ей, - почему именно со мной должно было произойти то, что произошло?" - Сколько сейчас лет моей дочери? - спросил король. - Должно быть, уже девять. - Ровно девять лет, государь. - Когда она достигнет брачного возраста, я возведу ее в ранг принцесс. Таково мое желание. А ты, чего ты хочешь? Людовик нуждался в Эделине. И именно сейчас или никогда наступила минута обратиться к нему с просьбой. С великими мира сего излишняя скромность бессмысленна, и, когда они склонны удовлетворить вашу просьбу, не мешкая требуйте своего. Ибо в противном случае они считают, что уже выполнили долг признательности, предложив вам свою милость, и забывают подкрепить ее делом. Людовик Сварливый мог бы всю ночь обсуждать размеры своих будущих благодеяний, лишь бы Эделина не уходила от него до зари. Но, поставленная в тупик неожиданным вопросом, она кротко ответила: - Все, что вам будет угодно, государь. Тогда, не особенно склонный заботиться о благе других, Людовик опять забыл все на свете, кроме самого себя. - Ах, Эделина, Эделина, - воскликнул он, - я должен был бы потребовать тебя гораздо раньше и позвать к себе в Нельский отель, где мне так тяжело жилось все эти месяцы. - Знаю, ваше величество, знаю, что супруга с вами плохо обошлась... Но я не смела к вам прийти: я не знала, будете ли вы рады снова меня увидеть или, напротив, будете меня стыдиться. Он уже не слушал ее. В нем тоже пробудились вполне определенные воспоминания. Его большие голубые глаза, обращенные к Эделине, заблестели при свете ночника. Слишком хорошо знала мадам Эделина, что означал этот взгляд: так смотрел он на нее в свои пятнадцать лет, так до последних дней жизни будет он смотреть на женщин. - Изволь лечь, - резко бросил он. - Сюда, ваше высочество, то есть, я хотела сказать, государь? - в испуге пробормотала она, указывая на ложе Филиппа Красивого. - Да, сюда, - ответил Людовик глухим голосом. Что оставалось ей делать - совершить кощунство или отказать в повиновении королю? Ведь, в конце концов, он теперь король, и это ложе отныне его ложе. Эделина сняла чепчик, скинула платье и рубашку, золотые косы дождем рассыпались по спине. За последние годы она немножко располнела, но до сих пор прекрасен был изгиб ее талии, спокойные линии широкой спины, округлые бедра, на атласной коже которых играли отблески света... В каждом ее жесте чувствовалась покорность, и именно до этой покорности был так охоч Людовик Сварливый. Он глядел, как она медленно подымается по дубовой приступке, и думал, что, подобно тому как согревают грелками постель, дабы прогнать холод, так и это прекрасное тело сейчас прогонит обступивших его демонов. Чуть-чуть встревоженная, чуть-чуть ослепленная всем этим великолепием, а главное, повинуясь неизбежному, Эделина скользнула под златотканое одеяло. - Я была права, - воскликнула она. - Говорила я, что новые простыни царапают тело! Ведь я-то знаю! Лихорадочными движениями Людовик сорвал с себя рубашку, обнажив впалую грудь и костлявые плечи; неуклюже-тяжелый, он бросился на Эделину с поспешностью отчаяния, словно боялся упустить благоприятное мгновение. Тщетная поспешность. В иные минуты владыки мира мало чем отличаются от всех прочих людей и столь же не властны над собой. Желание, охватившее Людовика, было чисто рассудочным. Судорожно вцепившись в плечи Эделины, он с отчаянием утопающего притворялся, что может сбросить с себя постыдную слабость, которой, казалось, не будет конца... "Если он удостаивал такими ласками королеву Маргариту, - подумала Эделина, - то немудрено, что она его обманывала". И ее молчаливое пособничество, и все его усилия, отнюдь не царственные и не победоносные, не увенчались успехом. Наконец он отпустил ее, весь дрожа, мучимый стыдом, стараясь удержать яростные слезы, навернувшиеся на глаза. Эделина пыталась, как могла, успокоить своего возлюбленного. - Ведь вам пришлось так много ходить сегодня. Вы замерзли, - твердила она, - да и на сердце у вас тяжело: шутка ли, похоронить родного отца. С любым на вашем месте так было бы. Не отрываясь, Людовик глядел на эту белокурую красавицу, такую покорную и в то же время недоступную, лежавшую рядом с ним, словно живое воплощение некоей мифологической кары, и с сочувствием смотревшую на него. - Все из-за этой суки! - произнес Людовик. - Все из-за этой суки... Эделина испуганно отодвинулась, решив, что это оскорбительное слово обращено к ней. - Я думал о Маргарите. Не могу я помешать себе о ней думать, не могу не представлять ее себе... Да и это ложе! - воскликнул он. - Будь оно проклято, на свое горе ложится сюда человек. - Да нет, ваше величество, - кротко возразила Эделина, привлекая короля к себе. - Да нет, это хорошая постель, но ведь это постель короля. И я понимаю, в чем тут дело: чтобы прогнать одолевающие вас видения, нужно положить на это ложе настоящую королеву. Этот совет Эделина дала скромным, взволнованным тоном, отнюдь не обижаясь и не сердясь, ибо по своей природе она была по-настоящему добра. - Ты так думаешь, Эделина? - живо спросил король, поворачиваясь к своей возлюбленной. - Ну да, ваше величество, поверьте мне, что это так, на королевском ложе нужна настоящая королева. - Может быть, скоро я и обзаведусь королевой, говорят, она тоже блондинка вроде тебя. - Большего комплимента вы мне не могли сделать, - ответила Эделина. И все же она отвернулась, чтобы скрыть боль, которую причинили ей эти слова. - Говорят, что она очень красивая и добродетельная, - продолжал свой рассказ Сварливый, - а живет она в Неаполе... - Конечно, ваше величество, конечно, я уверена, что она даст вам счастье. А теперь попытайтесь-ка заснуть. С этими словами Эделина прижала к своему теплому, пахнущему лавандой плечу голову короля. По-матерински снисходительная, слушала она, как грезит Людовик о неведомой ему женщине, об этой далекой принцессе, чье место она столь безуспешно старалась занять нынче ночью. В мечтах о чудесном завтра Людовик забыл о своих вчерашних неудачах и недавнем поражении. - Ну, конечно, ваше величество, именно такую супругу вам и надо. Сами увидите, как вам будет с ней хорошо. Наконец Людовик замолк. Эделина лежала, боясь шелохнуться. Широко раскрыв глаза, она задумчиво вглядывалась в дрожащий огонек ночника и ждала зари, чтобы незаметно покинуть опочивальню. Король Франции спал. ЧАСТЬ ВТОРАЯ. ВОЛКИ ПЕРЕГРЫЗЛИСЬ 1. ЛЮДОВИК СВАРЛИВЫЙ СОЗЫВАЕТ СВОЙ ПЕРВЫЙ СОВЕТ Всякий раз в течение шестнадцати лет Ангерран де Мариньи, входя в залу, где собирался Королевский совет, знал, что встретит там своих друзей. А этим утром, переступив порог залы, он сразу же почувствовал, что все, все переменилось, все пошло иначе, и замер на мгновение у двери, положив левую руку на ворот камзола и сжимая в правой руке мешок с бумагами. Присутствовало обычное число членов Совета, разместившихся по обе стороны длинного стола; по-прежнему в камине весело ворчал огонь и по всей зале расплывался привычный запах горящих поленьев. А вот лица собравшихся на Совет были иными. Само собой разумеется, здесь находились члены королевской фамилии, которые по праву и традиции присутствовали на Малом совете: графы Валуа и д'Эвре, граф Пуатье и юный принц Карл, коннетабль Гоше де Шатийон; однако сидели они не на своих обычных местах; а его высочество Валуа уселся справа от королевского кресла, на том самом месте, где восседал ранее сам Мариньи. В числе присутствующих он не увидел ни Рауля де Преля, ни Никола де Локетье, ни Гийома Дюбуа, прославленных легистов и верных слуг Филиппа Красивого. Новые люди заняли их места. Матье де Три, первый камергер Людовика X; Этьен де Морнэ, канцлер графа Валуа, и многие другие, которых Мариньи знал, но с которыми ему еще не случалось ни разу встречаться на заседании Малого совета. Не то чтобы это была полная смена кабинета министров, но, если говорить современным языком, это, во всяком случае, свидетельствовало о значительном изменении в его составе. Из прежних советников Железного короля остались только двое: Юг де Бувилль и Беро де Меркер, - бесспорно, лишь потому, что оба по рождению принадлежали к самой высшей знати. Да и то их оттеснили в конец стола. Всех советников-горожан отстранили. "Могли хоть по крайней мере предупредить меня", - подумал Мариньи, не сумев сдержать гневного движения. И, обратившись к Югу де Бувиллю, он спросил подчеркнуто громко, так, чтобы его слышали все присутствующие: - Надо полагать, что мессир Прель занедужил? А почему я не вижу здесь ни мессира Бурдене, ни мессира Бриансона, ни Дюбуа? Что помешало им явиться на заседание? Принесли ли они свое извинение по поводу самовольной неявки? Толстяк Бувилль нерешительно молчал, потом, собравшись с силами и потупив, как виноватый, глаза, ответил на вопрос коадъютора: - Не мне был поручен созыв Совета. Эту обязанность выполнял мессир де Морнэ. Взгляд Мариньи сразу стал жестким, и все присутствующие невольно подумали, что сейчас произойдет взрыв. Но его высочество Валуа поспешил вмешаться и заговорил с нарочитой учтивостью и медлительностью: - Не забывайте, мой добрый Мариньи, что король созывает Совет по собственной воле и желанию. Таково право монарха. В этом обращении "мой добрый Мариньи" прозвучали высокомерие и снисходительность, не ускользнувшие от чуткого уха правителя Франции. Никогда при жизни Филиппа Красивого Валуа не посмел бы говорить с коадъютором в таком тоне. Мариньи хотел было возразить, что таково и впрямь право короля - приглашать на Совет того, кто ему угоден, но что его, Мариньи, долг подбирать людей, которые смыслят в делах, а знание государственных дел в один день не приходит. Но он смолчал - он счел более благоразумным беречь силы для решающего боя - и с невозмутимо спокойным видом уселся напротив его высочества Валуа, на свободное место по левую руку короля. Ангеррану де Мариньи исполнилось пятьдесят два года, рыжие его волосы потеряли с годами свой огненный оттенок, но торс был по-прежнему мощен и по-прежнему широка была грудь. Резко очерченный волевой подбородок круто выступал вперед, кожа была нечистая, нос короткий, с глубоко вырезанными ноздрями. Голову он держал слегка наклоненной вперед и напоминал быка, готового боднуть. Из-под тяжелых век блестел живой властный взгляд, а тонкие нервические руки являли резкий контраст с его грузной фигурой. Коадъютор раскрыл мешок, достал оттуда бумаги, пергаменты и дощечки и аккуратно разложил их перед собой. Затем пошарил под доской стола и, не найдя на новом месте крюка, на который обычно вешал мешок, досадливо вздохнул и пожал плечами. Пользуясь отсутствием короля, его высочество Валуа завел разговор со своим племянником Карлом и объявил, что сейчас тот узнает добрую весть и что он просит принца поддержать все его предложения. Вопреки трауру, царившему при дворе, а возможно, и благодаря ему, Карл Валуа казался еще более нарядным, чем обычно. Черный бархат камзола не уступал по красоте и ценности мехам, а серебряное шитье и горностаевая опушка придавали графу Валуа сходство с богато разубранной лошадью, впряженной в похоронные дроги. Он не принес с собой ни бумаг, ни пергамента, не собираясь, видимо, делать записей. Обязанность читать и писать за королевского дядюшку выполнял его канцлер Этьен де Морнэ - Карлу Валуа достаточно было вещать. В коридоре послышались шаги. - Король Людовик, - провозгласил Юг де Бувилль. Валуа поднялся с места первый с подчеркнутой торжественностью и почтительностью, в которой, однако, чувствовался оттенок покровительства. Людовик Х быстрым взглядом обвел поднявшихся при его появлении участников Совета. - Прошу, мессиры, извинить мое запоздание. И замолк, раздосадованный фразой, так некстати сорвавшейся с его губ. Он совсем забыл, что король не может опоздать, ибо он последним входит в залу Совета. И снова, как накануне в Сен-Дени, как нынешней ночью, его охватил тоскливый страх. Настал час показать себя истинным владыкой. Но разве станешь им в одну минуту, если даже свершится немыслимое чудо? Людовик застыл в выжидательной позе, слегка расставив руки; белки его глаз покраснели от бессонницы, ибо недолгий предутренний сон не подкрепил его. Он совсем забыл, что должен предложить сесть членам Совета и сесть сам. Шли минуты; всеобщее молчание становилось тягостным, и каждый чувствовал, что король колеблется, не зная, что следует предпринять. Наконец Мариньи сделал единственно нужный жест - он тихонько подставил королю кресло, как бы желая помочь ему занять подобающее место. Людовик сел и буркнул под нос: - Садитесь, мессиры. Мысленно он пытался представить себе на этом месте покойного отца и невольно повторил его позу: положил обе ладони на стол и уставился в пространство пристальным, как бы отсутствующим взглядом. Эта поза придала ему уверенности, и, обернувшись к двум своим братьям, он произнес вполне непринужденным тоном: - Знайте, мои возлюбленные братья, что первый мой указ касается вас обоих. Нашею волею, Филипп, графство Пуатье будет отныне именоваться пэрством и вы сами войдете в число наших пэров, дабы вы могли стать при мне тем, кем был наш дядя Валуа при усопшем нашем отце - вечная ему память! - и помогали бы мне нести королевский венец. Вы, Карл, получите в удел ленное владение графство Марш, каковое наш отец выкупил у Лузиньянов и каковое, насколько мне известно, намеревался передать вам в дар. Филипп и Карл поднялись с места и, подойдя к королю, в знак благодарности облобызали его. Его высочество Валуа метнул на своего племянника Карла красноречивый взгляд, сопровождавшийся не менее выразительным взмахом руки. "Вот видишь, - говорил этот взгляд, - видишь, я пекусь о тебе денно и нощно". Все присутствующие с довольным видом закивали головами: начало было неплохое. Был недоволен один лишь Людовик X: он забыл, открывая заседание, отдать дань уважения памяти покойного отца и упомянуть о преемственности власти. А ведь он заранее, еще с утра, приготовил несколько пышных фраз; но в минуты волнения, при входе в залу Совета, они начисто вылетели из его головы, и теперь он не знал, что сказать дальше. Снова воцарилось тягостное молчание. Слишком явно ощущалось здесь чье-то отсутствие - отсутствие покойного короля Филиппа. Ангерран де Мариньи пристально глядел на молодого короля, видимо ожидая, что тот обратится к нему со следующими словами: "Мессир, утверждаю вас в исполняемой вами должности коадъютора и главного правителя государства, камергера, распорядителя казны и строений, смотрителя Лувра..." Но так как ожидаемой фразы не последовало, Мариньи заговорил сам так, будто она была произнесена вслух: - О положении каких дел будет угодно выслушать его королевскому величеству? О поступлении податей и налогов, о состоянии казначейства, о решениях парламента, о неурожае, поразившем провинции, о положении в гарнизонах, о Фландрии, о требованиях и прошениях баронских лиг Бургундии и Шампани? Подспудный смысл этих слов был вполне ясен: "Государь, вот какими вопросами ведаю я, да и многими другими, о которых я могу еще долго вам говорить. Неужели вы полагаете, что сумеете обойтись без меня?" Оглушенный словами коадъютора, Людовик Сварливый тревожно обернулся к дяде Валуа, всем своим видом моля его о помощи. - Мессир де Мариньи, король собрал нас здесь сегодня не ради всех этих дел, - произнес граф Валуа, - их он заслушает позже. - Ежели меня не предупредили о цели созыва Совета, мне волей-неволей приходится только гадать, - возразил Мариньи. - Королю, мессиры, - продолжал Валуа с таким видом, будто никто и не прерывал его, - королю угодно выслушать наше мнение по поводу самоважнейшего дела, каковое, как и положено доброму государю, заботит его прежде всего: я имею в виду вопрос о потомстве и престолонаследии. - Совершенно верно, мессиры, - подтвердил Людовик Сварливый, стараясь возвышенностью тона смягчить заурядность своего заветного желания. - Первый мой долг - это забота о престолонаследии, и поэтому мне нужна супруга... Тут Людовик внезапно умолк. - Король считает, что ему следует взять другую супругу, - пояснил Валуа, - и после долгих размышлений его внимание привлекла Клеменция Венгерская, племянница короля Неаполитанского. Прежде чем посылать послов, нам желательно выслушать по сему поводу ваше мнение. Это "нам желательно" неприятно поразило слух большинства членов Совета. Стало быть, королевством правит отныне его высочество граф Валуа? Длиннолицый Филипп Пуатье наклонил голову и отвернулся. "Так вот, значит, почему, - подумал он, - меня для начала сочли нужным умаслить, пожаловав звание пэра! Если бы Людовик не вступил в новый брак, я был бы вторым претендентом на престол после крошки Жанны, с которой не все чисто по линии законнорожденности. А если он женится и наплодит детей, я останусь ни при чем... И решили-то они это в обход Карла и меня, а ведь мы в том же положении, что и сам Людовик: ведь и наши жены тоже сидят в заточении". - Каково по этому поводу мнение его светлости де Мариньи? - спросил Филипп, желая уколоть дядю. Он сознательно совершил бестактность, и немалую, против старшего брата, ибо один король, и только он, имел право предлагать советникам высказывать свое мнение по тому или иному вопросу. Трудно даже представить, чтобы подобнее своеволие могло произойти в присутствии покойного короля Филиппа. Но ныне каждый, казалось, получил право распоряжаться, и коль скоро дядюшка нового короля позволил себе публично возглавить Совет, так почему же было королевскому брату не разрешить и себе подобной вольности? Мариньи чуть склонил свой бычий лоб, и все поняли, что сейчас он бросится в бой. - Клеменция Венгерская, безусловно, имеет все качества, дабы стать королевой, - начал он, - и в первую очередь потому, что к ней обратился мыслью наш король. Но, за исключением того, что она является племянницей его высочества Валуа - одного этого обстоятельства более чем достаточно, чтобы заслужить нашу любовь, - я не вижу для королевства особых выгод от этого союза. Ее отец Карл Мартел скончался уже давно, будучи лишь номинально королем Венгрии, ее брату Шароберу (в отличие от его высочества Валуа, произносившего эти имена подчеркнуто на итальянский лад, Мариньи выговаривал их с чисто французским акцентом), брату ее Шароберу только в прошлом году, после пятнадцати лет интриг и походов, удалось добыть себе мадьярскую корону, которая не особенно-то прочно держится на его голове. Все ленные владения и домены Анжуйского дома уже распределены между членами этого семейства, столь многочисленного, что оно расползлось по всему свету, как жирное пятно на чистой скатерти, и вскоре, чего доброго, станут говорить, что даже королевский дом Франции лишь одна из ветвей Анжуйского дома. От подобного брака нельзя ждать ни округления наших владений, о чем неизменно пекся король Филипп, ни военной помощи, буде в ней представится необходимость, ибо у этих принцев, живущих за тридевять земель, и без того много хлопот со своими собственными владениями. Короче, государь, я уверен, что ваш батюшка был бы против этого союза, ибо в приданое, скажем прямо, мы получим скорее облака, нежели земли. Его высочество Валуа побагровел от злости, и нога его нервно задрожала под столом. Каждое слово было направлено против него, в каждой фразе содержался коварный намек по его адресу. - Хорошенькое дело, мессир де Мариньи, - воскликнул он, - говорить за мертвых, которые уже покоятся в могиле. А я вам вот что отвечу: добродетель королевы дороже любой провинции! Прекрасный союз с Бургундским домом (союз, за который вы так ратовали и сумели под шумок убедить в его выгодности моего брата), однако, не обернулся к столь уж большой выгоде, как вы сами можете убедиться. Позор и горе - вот к чему он привел. - Верно, верно, так оно и есть! - вдруг крикнул Людовик Сварливый. - Государь, - возразил Мариньи, и в голосе его прозвучала еле заметная нотка презрения, - вы были еще слишком молоды тогда, когда покойный король решил вопрос о вашем браке, да и его высочество Валуа что-то не особенно возражал против подобного альянса, иначе разве он поспешил бы женить собственного сына на сестре королевы Маргариты, лишь бы стать в еще более короткие отношения с вашей супругой и вами; кстати сказать, в спешке он даже не заметил кое-каких изъянов своей будущей невестки. Валуа не смог отпарировать нанесенный ему удар и промолчал. Однако и без того румяные его щеки побагровели. И впрямь, он счел весьма ловким ходом женитьбу старшего своего сына Филиппа на младшей сестре Маргариты, известной под именем Жанна Младшая или Жанна Хромоножка, потому что одна нога принцессы была значительно короче другой. Сейчас Маргарита находится в заключении, а Хромоножка благоденствует в его семье. - Женская добродетель столь же преходяща, как и женская краса, государь, - продолжал Мариньи, - а земельные владения нетленны. И его высочество Пуатье, который и поныне владеет Франш-Конте, подтвердит мои слова. - Для чего собрался сегодня Совет? - резко произнес Валуа. - Для того, чтобы слушать самохвальство мессира де Мариньи, или того, чтобы исполнить волю короля? Голоса зазвучали громче: Малый королевский совет явно превращался в арену сведения личных счетов. - Дабы исполнить государеву волю, ваше высочество, не следовало бы слишком забегать вперед, - отрезал Мариньи. - На словах можно посулить королю всех принцесс мира, и я вполне понимаю его нетерпение, но начинать-то надо сначала - первым делом надо развести короля с законной супругой. Боюсь, что граф Артуа привез вам из Шато-Гайара не очень утешительный ответ, во всяком случае не тот, какого вы ждали, - добавил коадъютор, желая показать свою осведомленность. - Расторжения брака можно требовать только тогда, когда будет папа... - Вы обещаете нам папу уже целых полгода, Мариньи, но папа никак не вылупится из этого призрачного конклава. Ваши посланцы так застращали и задергали кардиналов, собравшихся в Карпантрассе, что большинство их, подобрав сутану, разбежались куда глаза глядят, и теперь попробуй отыщи их. Уж где-где, но здесь хвалиться вашими славными деяниями отнюдь не место! Если бы вы вели себя осмотрительнее, если проявляли бы больше уважения к посланцам Господа Бога, до которого вам, впрочем, никакого дела нет, мы бы теперь не знали хлопот. - Я старался, как мог, чтобы выбор папы не пал на ставленника Неаполитанского короля, ибо король Филипп желал, чтобы папа был полезен Франции. Напрасно думают, что люди властолюбивые держатся за власть, понуждаемые лишь жаждой наживы и почестей. Прежде всего и больше всего ими движет почти абстрактная страсть направлять судьбы мира, не допускать, чтобы они свершались помимо их воли, воздействовать на мир и во всех случаях быть непогрешимыми. А богатство, почести - это лишь знаки или орудия их могущества. Оба, и Мариньи и Валуа, являли собой две характерные разновидности этой породы, и почти всегда на Королевских советах возвеличившийся горожанин одерживал верх над принцем крови. Один лишь Филипп Красивый мог мановением руки унимать страсти двух противников, умело обращая таланты одного на военное поприще, а таланты другого на поприще политики. Людовик Х ничего не понял в этой внезапно поднявшейся буре страстей: слишком быстро и резко велись споры, чтобы он успевал следить за ними, да и тягостные воспоминания минувшей ночи по-прежнему томили его. Его высочество д'Эвре счел уместным вмешаться, дабы водворить в умах спокойствие и выдвинуть предложение, каковое примирило бы две противоположные точки зрения. - Ежели в обмен на брак с принцессой Клеменцией мы добьемся от Неаполитанского короля согласия на избрание папы из числа французских кандидатов и ежели он будет избран незамедлительно... - начал было он. - Само собой разумеется, ваше высочество, такое предложение приемлемо, - ответил Мариньи уже более миролюбивым тоном. - Боюсь только, что из этого ничего не выйдет. - Во всяком случае, ничто не помешает нам сообразно королевской воле послать в Неаполь послов. - Безусловно так, ваше высочество. - А ваше мнение, Бувилль? - неожиданно обратился Людовик Сварливый к бывшему камергеру своего отца с явной целью показать, что ход прений направляется королевской волей. Толстяк Бувилль даже подскочил от неожиданности. Он был образцовым камергером и безупречным домоправителем, строго следившим за расходами, но звезд, что называется, с неба не хватал: недаром Филипп Красивый во время заседания Совета обращался к Бувиллю лишь за тем, чтобы тот приказал открыть или закрыть окна. - Государь, - начал он, запинаясь, - вы избрали себе супругу из благородной семьи, свято чтящей рыцарские традиции. Мы за честь сочтем служить новой королеве. Он умолк, подметив взгляд Мариньи, явно говоривший: "И ты, Бувилль, предал меня!" Юг де Бувилль, нормандец, как и Мариньи, был на пять лет старше коадъютора. Это у него начал Мариньи в качестве конюшего свою головокружительную карьеру. В скором времени конюший обогнал своего сеньора, но, храня верность, не забывал о нем в часы блистательного продвижения по лестнице славы. Толстяк Бувилль потупился. Он был столь безгранично предан королевскому дому, столь ослеплен величием земных владык, что умел лишь поддакивать каждому их слову. Один он не замечал умственного убожества Людовика Сварливого, для него это был король с большой буквы, и Бувилль готовился служить ему все с тем же примерным рвением, с каким служил он покойному Филиппу. Подобное раболепство было незамедлительно вознаграждено, ибо Людовик Сварливый, к великому изумлению всех присутствующих, объявил, что посылает в Неаполь не кого иного, как Юга де Бувилля. Никто не стал возражать. Граф Валуа, решив, что все самые щекотливые вопросы он уладит в письмах, даже обрадовался, что в качестве посла поедет человек недалекий, покорный - другими словами, именно такой, какой ему и нужен. А Мариньи в свою очередь думал: "Что ж, посылайте Бувилля. Да это же дитя невинное, ни на грош хитрости в нем нет, увидите, с чем он вернется". Верный слуга короля, получив нежданно-негаданно столь важное поручение, даже зарделся от гордости. - Не забудьте же, Бувилль, что мне нужен папа, - напомнил король. - Только об этом и буду печься, государь. Людовик Х потребовал назначить срок отъезда. Ему хотелось, чтобы посол был уже в дороге, и внезапно он заговорил властным тоном: - На обратном пути заезжайте в Авиньон и потрудитесь поторопить конклав. А коль скоро говорят, что все эти кардиналы люди продажные, потребуйте побольше золота у мессира де Мариньи. - А где взять золото, государь? - осведомился последний. - Как, черт возьми, где? В казне, конечно! - Казна пуста. Вернее, государь, там осталось ровно столько, чтобы рассчитаться с долгами, самый поздний срок выплаты которых день святого Николая. И ни гроша больше. - Как так, казна пуста? - воскликнул Валуа. - Почему же вы не сказали нам об этом раньше? - Я, ваше высочество, хотел начать с этого вопроса, но вы сами не дали мне говорить. - А почему казна пустует, по вашему мнению? - Да потому, ваше высочество, что, когда народ голодает, трудно взимать подати и налоги. Потому, что бароны, как вам первому известно, - продолжал Мариньи, дерзко возвысив голос, - отказываются вносить пошлины, на уплату которых согласились по доброй воле. Потому, что заем, сделанный у ломбардских торговых компаний, ушел до последнего гроша на войну с Фландрией, на ту войну, которую вы с достойным лучшего применения упорством уговаривали нас вести... - ...и которую вы пожелали закончить по собственному почину, - вскричал Валуа, - прежде чем наши рыцари успели одержать победу и прежде чем успела пополниться наша казна. Ежели королевство Французское не извлекло особых выгод из тех более чем странных договоров, которые заключали вы, то полагаю, что для вас лично, Мариньи, дело обернулось иначе, ибо не в ваших привычках забывать себя при заключении сделок. Слава Богу, я это испытал на своей шкуре. Последняя фраза Карла Валуа содержала прямой намек на одну сделку между ним и Мариньи: в 1310 году граф упросил коадъютора уступить ему свое ленное владение Шанрон в обмен на Гайфонтэн и тут же начал вопить, что его нагло обманули. - Как бы то ни было, - заметил Людовик X, - Бувилль должен незамедлительно отправиться в путь. Даже не оглянувшись в сторону короля, словно не слыша его слов, Мариньи гневно воскликнул: - Государь, я был бы весьма признателен, если бы его высочество Валуа выразился яснее насчет лилльских договоров или взял свои слова обратно. Глубокое молчание воцарилось в зале. Дерзнет ли граф Валуа повторить вслух ужасное обвинение, которое он только что бросил в лицо коадъютору своего покойного брата? И граф Валуа дерзнул: - Я скажу вам прямо, мессир, что говорят люди у вас за спиной, а говорят они, что фламандцы подкупили вас, дабы вы отвели с их земель наши войска, и что вы присвоили себе те суммы, которые должны были поступить в государственную казну. Мариньи поднялся с места. Его обветренное, грубое лицо побелело от гнева, и теперь он действительно походил на свою статую, воздвигнутую в Гостиной галерее. - Государь, - начал он, - сегодня я выслушал столько, сколько благородному человеку не приходится слышать за всю свою жизнь... Все, что я имею, я получил милостью вашего батюшки за те труды, что делил с ним в течение шестнадцати лет. Меня только что обвинили в вашем присутствии в воровстве и в сговоре с врагами королевства; никто не поднял голоса в мою защиту, и в первую очередь я не слышал вашего голоса, государь. Я требую назначения особой комиссии по проверке дел, отчитываться в которых я обязан только перед вами. Гнев заразителен. Людовик Х внезапно рассвирепел: его раздражало вызывающее поведение Мариньи - с первой минуты заседания тот шел наперекор всем планам короля, обращался с ним, с королем, как с мальчишкой, подчеркивал его, Людовика, ничтожество, славословя покойного государя. - Что ж, мессир, комиссия будет назначена, раз вы сами того просите, - ответил он. Этими словами Людовик Сварливый лишил себя единственного министра, способного вершить вместо него дела и помогать в управлении государством. Люди посредственные терпят около себя лишь льстецов, что и понятно: стараниями льстеца посредственность может не считать себя таковой. Еще долгие годы Франции было суждено расплачиваться за эти сорвавшиеся в гневе слова. Мариньи взял свой мешок, сложил в него бумаги и направился к дверям; его действия лишь усилили гнев Людовика Сварливого. - С сегодняшнего дня, - добавил он, - вы уже не ведаете больше нашей казной... - Я и сам поостерегся бы ведать ею впредь, государь, - ответил Мариньи с порога. Спустя мгновение послышались его шаги и тут же затихли в глубине коридора. Карл Валуа торжествовал и дивился этой скорой развязке. - Вы не правы, брат мой, - обратился к нему граф д'Эвре, - нельзя так круто обходиться с человеком. - Нет, я более чем прав, - отрезал Валуа, - и вскоре вы сами первый будете меня благодарить. Этот Мариньи - язва на теле государства, и наша задача выжечь ее как можно скорее. - Так, значит, когда же, дядя, - спросил Людовик Сварливый, возвращаясь к засевшей ему в голову мысли, - когда же вы отправите послов к мадам Клеменции? Как только Валуа пообещал, что Бувилль пустится в дорогу никак не позже чем через неделю, король закрыл заседание Совета. Ему не терпелось лечь и вытянуть затекшие ноги. 2. МЕССИР ДЕ МАРИНЬИ ВСЕ ЕЩЕ ПРАВИТЕЛЬ КОРОЛЕВСТВА Весь обратный путь, который де Мариньи, как и обычно, совершил под охраной трех жезлоносцев, в сопровождении двух писцов и одного конюшего, он раздумывал о происшедшем, но так и не мог понять, что, в сущности, случилось и почему обычно столь благосклонная фортуна вдруг от него отвернулась. Ярость ослепляла его, мешала осмыслить случившееся. "Этот мошенник, этот хищник обвинил меня в том, что я наживался на договорах, - твердил он про себя, - кто бы говорил, да не Валуа! И этот жалкий король, у которого ума меньше, чем у мухи, а злобы больше, чем у осы, ни слова не сказал в мою защиту, да еще отобрал от меня казну!" Мариньи гнал коня, не замечая ни уличной суеты, ни людей, не видя неприязненных лиц парижан, расступавшихся перед коадъютором. Его не любили. Он управлял людьми с такой недосягаемой высоты, управлял ими так долго, что уже давно потерял привычку смотреть на них. Добравшись до своего особняка, стоявшего на улице Фоссе-Сен-Жермен, он спрыгнул с коня, не обратив внимания на конюшего, поспешившего подставить ему плечо, быстрым шагом пересек двор, сбросил плащ на руки первого попавшегося слуги и, прижимая к себе мешок с бумагами, поднялся по широкой лестнице, ведущей на второй этаж. Особняк этот меньше всего походил на жилище частного лица, скорее он напоминал министерство: массивная мебель, массивные канделябры, толстые ковры, тяжелые портьеры - все это было прочно, крепко, рассчитано на многие годы. Целая армия слуг поддерживала в доме порядок. Ангерран де Мариньи распахнул дверь залы, где, как всегда, его поджидала жена. Супруга коадъютора, сидя в углу у камина, играла с крошечным песиком, привезенным из Италии и напоминавшим скорее миниатюрную лошадку своей светло-серой гладкой шерстью. Ее сестра, мадам де Шантлу, болтливая вдовушка, сидела с ней рядом. По лицу мужа мадам де Мариньи сразу поняла, что произошло несчастье. - Ангерран, друг мой, что случилось? - воскликнула она. Жанна де Сен-Мартэн, крестница покойной королевы Жанны, жены Филиппа Красивого, жила в состоянии непрерывного восхищения перед своим супругом и посвятила себя преданному ему служению. - А произошло то, - ответил Мариньи, - что теперь, когда нет хозяина и некому держать кнут, псы набросились на меня. - Не могу ли я вам чем-нибудь помочь? Мариньи сухо ответил, что, слава Богу, он достаточно взрослый и как-нибудь защитит себя сам, и от тона, каким были произнесены эти слова, на глазах его супруги выступили слезы. Ангерран заметил это и устыдился своей грубости. Он взял жену за плечи и поцеловал ее в лоб, в то место, где начинали курчавиться ее пепельные волосы. - Знаю, знаю, Жанна, - промолвил он, - только вы одна на всем свете и любите меня. Он прошел в свой рабочий кабинет, бросил на сундук мешок с бумагами. Руки его тряслись, и он чуть было не выронил подсвечник, перенося его на стол. Он чертыхнулся и начал шагать от окна к камину, чтобы собраться с мыслями и дать улечься гневу. "Вы отобрали у меня казну, но вы забыли обо всем прочем. Не так-то легко вам удастся меня сломить. Поживем - увидим". Он взял со стола колокольчик и позвонил. - Живо пришли четырех жезлоносцев, - приказал он вошедшему слуге. Вскоре четверо вытребованных коадъютором жезлоносцев стремительно вбежали в залу, держав в руках жезлы с традиционной лилией. Мариньи повелительно обратился к ним: - Ты - позовешь ко мне мессира Алэна де Парейля, он, должно быть, находится сейчас в Лувре. Ты - сбегай в епископский дворец за моим братом архиепископом. Ты - приведешь сюда мессиров Гийома Дюбуа и Рауля де Преля, а ты - мессира де Локетье. Отыщите их во что бы то ни стало. Я буду ждать их здесь, у себя. Жезлоносцы бросились исполнять приказание своего господина, а Ангерран, приоткрыв двери в кабинет, где трудились писцы, крикнул: - Кого-нибудь ко мне для диктовки. На пороге появился писец, таща за собой пюпитр и перья. "Государь, - начал диктовать Мариньи, подойдя к камину и грея поясницу, - в том состоянии, в каком нахожусь я после того, как Господь Бог отозвал к себе величайшего из монархов Франции..." Он писал Эдуарду II, королю Англии и зятю Филиппа Красивого, женатого на дочери последнего Изабелле Французской. Начиная с 1308 года, когда был заключен этот союз, подготовленный стараниями Мариньи, правитель государства Французского не раз оказывал Эдуарду многочисленные услуги политического или сугубо частного характера. Однако брак получился неудачный, и Изабелла жаловалась на извращенные склонности и равнодушие своего супруга. Да и в Гиени положение по-прежнему оставалось напряженным... Вместе со своим лютым недругом Карлом Валуа Мариньи представлял короля Франции на церемониях, имевших место в Вестминстере по случаю восшествия Эдуарда на престол. В 1313 году английский король во время своего пребывания во Франции в благодарность назначил коадъютору пожизненную пенсию в сумме тысячи ливров в год. Ныне в помощи короля Эдуарда нуждался сам всесильный Мариньи, и он обращался к Англии с просьбой оказать ему покровительство. Он умело намекнул в своем письме, что в интересах Англии, чтобы руководство делами Франции пребывало в прежних руках. Те, что трудились вместе для обеспечения мира между двумя великими державами, должны и впредь действовать сплоченно. Писец поспешно просушил пергамент и представил его на подпись Мариньи. - Прикажете передать через гонцов? - осведомился он. - Нет, никаких гонцов. Письмо передаст по назначению мой сын. Пусть один из писцов отыщет его, если только он не дома. Когда писец вышел, Мариньи расстегнул верхнюю пуговицу камзола и тяжело перевел дух - это было лишь началом борьбы. "Несчастное королевство, - думал он. - До чего они доведут страну, если только им не помешать! Неужели я трудился не покладая рук лишь для того, чтобы стать свидетелем крушения всех моих дел и начинаний?" Подобно большинству людей, долгое время стоявших у кормила власти, Мариньи привык отождествлять себя с Францией и считал поэтому любое посягательство на свою особу прямым посягательством на кровные интересы королевства. В данном случае он был не так уж не прав: с той минуты, как его власть над королевством ограничили, он готов был, даже не отдавая себе отчета, действовать против королевства. В этом состоянии духа и застал Мариньи его младший брат Жан. Архиепископ Санский, тонкий и изящный, в плотно облегавшей его сутане фиолетового цвета, вошел в кабинет с той заученной благочестивой миной, которую так не переносил коадъютор. Ему всегда хотелось сказать брату: "Прибереги, если уж тебе так угодно, этот постный вид для своих монахов, со мной это не пройдет, ведь я-то помню, как ты пускал слюни над миской супа и сморкался при помощи пальцев". В нескольких словах Мариньи рассказал архиепископу о заседании Совета и, не дав брату вставить слово, заговорил тем не терпящим возражений тоном, каким обычно говорил со своими подчиненными. - Никакого папы мне сейчас не требуется, ибо, пока нет папы, король в моих руках. Не собирать конклава, слишком многочисленного и готового подчиниться приказам Бувилля. Никакого примирения кардиналов в Авиньоне. Пусть спорят, пусть грызутся до бесконечности - позаботьтесь-ка, Жан, чтобы так оно было и впредь, до нового моего распоряжения. Жан де Мариньи, который поначалу вполне разделял гнев и негодование старшего брата, сильно помрачнел, когда речь зашла о конклаве. Он молчал, задумчиво разглядывая свой великолепный перстень, знак его сана. - Ну что же вы задумались? - нетерпеливо спросил Ангерран. - Брат мой, ваши планы меня тревожат, - собрался наконец с духом архиепископ. - Посеяв в конклаве еще большую смуту, я рискую лишиться благорасположения того кандидата в папы, которого изберут не сегодня-завтра, а новый папа может после своего избрания дать мне кардинальскую шапку... - Кардинальскую шапку! Нашли о чем говорить, да еще в такое время! - гневно прервал его Ангерран. - Кардинальскую шапку, мой бедный Жан, если только вам суждено ее носить, дам я, и никто другой, как я дал вам митру. Но ежели вы перекинетесь в стан моих врагов, вы у меня походите не только без кардинальской шапки, но и без сапог, и жить вам до конца ваших дней в качестве безвестного монаха в отдаленном монастыре. Вы что-то слишком быстро забыли, чем вы мне обязаны, равно как и свой опрометчивый поступок, от последствий коего я вас спас всего два месяца назад, - я имею в виду ваше слишком вольное обращение с имуществом тамплиеров. Кстати, выкупили ли вы тот злосчастный залог, оставшийся в руках у банкира Толомеи? Не забывайте, что из-за вас мне уже пришлось уступить ломбардцам, когда я как раз намеревался поприжать их с налогом. - Конечно, брат мой, - ответил архиепископ - и солгал. Однако он уже понял, что пора сдавать позиции. - Что прикажете делать? - спросил он. - Пошлите в Авиньон самых надежных эмиссаров, я имею в виду таких людей, которые в той или иной мере находятся в зависимости от вас или же могут опасаться моего гнева. Велите им распространять самые противоречивые слухи, пусть они шепнут французам, что новый король хочет вернуть Святейший престол в Рим, а итальянцам - что он намерен держать будущего папу под надзором близ Парижа. Велите посеять между ними раздоры, уж кто-кто, а духовенство на сей счет первые мастера. Наш бедняга Бувилль будет застигнут врасплох. Бертран де Го слишком грубо взялся за кардиналов, но мы прибегнем к иному оружию - запугаем их призраками, несуществующими опасностями. Они и так терпеть друг друга не могут, а я хочу, чтобы они возненавидели друг друга и взваливали вину один на другого. И пусть мне еженедельно, если уж не удастся ежедневно, сообщают о ходе дел. Наш юный Людовик Х желает иметь папу? Придет время, и он получит папу, но не такого, что одним мановением десницы уничтожит все те уступки, которые король Филипп и я с трудом вырвали у двух его предшественников... Если возможно, устройте так, чтобы ваши посланцы не знали друг друга. Наконец Ангерран отпустил брата и велел кликнуть сына, который уже ждал у дверей отцовского кабинета. Как то случается сплошь и рядом, Луи де Мариньи походил больше на своего дядю-архиепископа, нежели на родного отца. Он был строен, весьма заботился о своей внешности и одевался, пожалуй, даже чересчур изысканно. Сын правителя Франции, перед волей которого склонялось все в государстве, да еще к тому же крестник Людовика Сварливого, юный Мариньи не знал, что значит не получить желаемого, что значит бороться за обладание чем-либо. Он был в достаточной мере легкомыслен, любил блеснуть в избранном обществе и держался с подчеркнутым аристократизмом, что, кстати сказать, более характерно для представителей второго поколения знати, нежели десятого; и, хотя он безмерно восхищался отцом, которому обязан был всем и который во всем его превосходил, в тайниках души сын упрекал его за грубые манеры. Этот юноша имел единственное достоинство или, вернее сказать, единственное подлинное призвание: он обожал лошадей, знал в них толк и сидел в седле так, будто в его жилах по меньшей мере уже два века текла кровь рыцарей. - Собирайтесь в дорогу, Луи, - приказал отец. - Вам придется сейчас же выехать в Лондон и вручить там это письмо. Юноша досадливо поморщился. - А разве нельзя, батюшка, отложить поездку на завтра или послать вместо меня нарочного? Завтра я должен ехать охотиться в Булонский лес... правда, по случаю траура охота будет не особенно пышная... - Охотиться! У вас только охота на уме, нашли время, когда охотиться! - закричал Ангерран. - Всякий раз, когда я обращаюсь с какой-нибудь просьбой к своим, для которых я все делаю, они стараются увильнуть. Знайте же, что сейчас охота идет на меня, и, если вы мне не поможете, с меня сдерут шкуру, а заодно и с вас тоже... Если бы я мог послать гонца, я бы сделал это без вашего совета! Раз я посылаю вас к королю Англии, значит, мне нужно сообщить ему то, что нельзя доверить письму. Надеюсь, поручение это достаточно лестно для вашего самолюбия и вы соблаговолите отказаться от завтрашней охоты? - Простите меня, батюшка, - произнес Луи де Мариньи, - я просто не понял вас. Мариньи взял со стола футляр, куда было вложено его послание. - Вы знаете короля Эдуарда, вы видели его в прошлом году здесь у нас в Париже. Скажете ему следующее: его высочество Валуа хочет забрать власть в свои руки. Боюсь, что, ежели это ему удастся, он нарушит соглашения, которые были достигнуты между нашими обоими государствами в отношении Гиени. С другой стороны, Валуа намеревается женить нового короля на принцессе Анжу-Венгерской, и благодаря этому браку мы будем искать союзников на юге, а не на севере. И все. Пусть король Англии хорошенько запомнит это! Я буду держать его в курсе событий. С минуту Мариньи молча глядел на сына. "Наш король Эдуард, - подумал он, - большой знаток мужской красоты. Может быть, он не останется равнодушным к внешности посланца". - Возьмите с собой только двух конюших и сколько положено слуг. В пределах французской земли ведите себя поскромнее, не разыгрывайте сиятельного вельможу. И скажите, чтобы вам из моей казны выдали две сотни ливров, нет, одну, и этого вполне хватит. В дверь постучали сначала раз, потом другой. - Мессир Алэн де Парейль явился по вашему приказанию, - доложил жезлоносец. - Пусть войдет. Прощайте, Луи, желаю вам счастливого пути. Ангерран де Мариньи обнял сына, что случалось с ним не так-то часто. Потом, обернувшись к вошедшему Алэну де Парейлю, взял его под руку и повел к креслу, стоявшему возле камина. - Погрейся сначала, Парейль, на дворе неслыханный холод... Некогда черные волосы капитана лучников уже начали серебриться, время и ратные труды оставили свой след на его лице, а глаза видели столько битв, столько поединков, пыток и казней, что разучились удивляться. Трупы повешенных на Монфоконе стали для него привычным зрелищем. Только в течение одного последнего года проводил он Великого магистра Ордена тамплиеров на костер, братьев д'Онэ на четвертование и принцесс-прелюбодеек в узилище. Но ведь он, отвечал, помимо того, и за целую армию лучников, и за все гарнизоны, расположенные во всех крепостях Франции, и тем самым на нем лежала обязанность поддерживать порядок во всем государстве. Мариньи, который не обращался на "ты" ни к одному из членов своей семьи, говорил "ты" старому своему товарищу, безупречному и безотказному исполнителю его воли. - Послушай-ка, Алэн, я хочу дать тебе два поручения, оба требуется выполнить незамедлительно, - начал Мариньи. - Ты сам отправишься в Шато-Гайар и хорошенько потормошишь ее коменданта, как бишь зовут этого осла? - Берсюме, Робер Берсюме, - ответил Парейль. - Скажешь этому самому Берсюме, чтобы он придерживался приказов, данных мною ранее с согласия и одобрения короля Филиппа. Мне стало известно, что граф Артуа туда ездил. А это явный обход приказов. Уж ежели хотели послать туда его или кого-нибудь другого, пусть бы согласовали со мной. Только один король имеет право войти в темницу - впрочем, вряд ли этого следует опасаться. Никого не пускать к королеве Маргарите, не передавать ей ни единого письма! Пусть этот осел знает, что, если он выйдет из моей воли, ему отсекут оба уха. - Как вы намереваетесь поступить с королевой Маргаритой? - Пока она нужна мне в качестве заложницы. Итак, ей запрещено всякое общение с кем бы то ни было, но пусть зорко следят за ее безопасностью. Я хочу, чтобы она жила, и жила как можно дольше. Если теперешний режим вреден для ее здоровья, пусть улучшат условия ее содержания... Слушай второй мой приказ: вернувшись из Нормандии, ты тут же повернешь на юг. Вышлешь вперед триста лучников из резервов парижского гарнизона, с тем, чтобы они ждали тебя на дороге в Оранж, там ты возглавишь их и расквартируешь в форте Вильнев, что против Авиньона. И постарайся произвести как можно больше шума. Вели твоим лучникам продефилировать перед укреплениями шесть раз подряд, чтобы с того берега реки казалось, будто их две тысячи, не меньше. Пускай кардиналы попотеют от страха в своих мантиях, ибо наш маскарад предназначен для них - это будет второе действие комедии, которую я с ними намерен разыграть. Заняв крепость, оставишь там своих людей, а сам вернешься в Париж. - Что ж, мессир Ангерран, это, ей-богу, по мне, - отозвался Алэн де Парейль. - Подрезать уши ослу и нагнать страха на пурпурных гусаков куда забавнее, чем проверять посты в Париже, где сейчас... Он замолк, видимо, не зная, стоит ли продолжать, но наконец решился излить своему слушателю все, что накипело у него на сердце. - ...где сейчас, если уж говорить начистоту, Ангерран, дует ветер, который никак мне не подходит. - И он печально тряхнул своей отливающей сталью шевелюрой. - Однако тебе следует быть здесь, - ответил Мариньи. - Боюсь, что верным слугам короля Филиппа придется немало вынести в ближайшее время... Но ты должен остаться командиром лучников - это мне необходимо. О передвижении войск не обязательно предупреждать коннетабля - я сам с ним поговорю. Прощай, Алэн! Закончив разговор с Алэном, Мариньи прошел в соседнюю комнату, где его ожидали вызванные легисты, а также кое-кто из близких друзей, как, например, Бриансон и Бурдене, которые явились по своему почину разузнать последние новости. При появлении коадъютора шум голосов стих. Вдоль стен комнаты стояли пюпитры, отделенные друг от друга резными деревянными переборками и снабженные всем необходимым для письма: рожками для чернил, прикрепленными к подлокотникам, табличками с грузом, чтобы не морщился пергамент. На вращающихся конторках, похожих на аналои, лежали документы и реестры. Все это придавало комнате сходство с часовней или с монастырской библиотекой. - Мессиры, - начал Ангерран де Мариньи, обведя своих соратников взволнованным взглядом, - вас не удостоили чести позвать на Совет, где присутствовал я нынче утром. Так давайте же проведем Совет в самом узком составе... - Нам будет недоставать только одного короля Филиппа, - подхватил Рауль де Прель, грустно улыбнувшись. - Помолимся же, чтобы душа его была сейчас с нами. Он-то нам верил, - ответил Мариньи. Потом во внезапном приступе ярости воскликнул: - Мессиры, меня попросили представить для проверки все счета и отстранили от управления казной! Так вот, я хочу передать им все счета в полном порядке. Дайте приказ сенешалям и бальи, пусть расплатятся со всеми долгами, вплоть до самых скромных кредиторов. Пусть уладят дела с поставками, с подрядами - словом, со всем, что было заказано короной. Пусть выплатят все до последнего су, не дожидаясь срока. Присутствующие разгадали намерение коадъютора. Ангерран нервно хрустнул суставами пальцев, словно собираясь схватить кого-то за глотку. - Император Константинопольский желает завладеть казной? - сказал он. - Что ж, час добрый! Только пусть для своих интриг Карл Валуа поищет денег где-нибудь на стороне. 3. КАРЛ ВАЛУА Если на левом берегу Сены, в особняке Мариньи, бушевала гроза, то на правом берегу реки, во дворце графа Валуа, напротив того, царило ликование. На всех лицах застыла спесивая улыбка. Любой конюший из свиты графа Валуа чувствовал себя чуть ли не министром и распекал челядь; женщины распоряжались еще более властно, чем обычно; и еще более визгливо, чем накануне, пищали младенцы. Каждый знал или делал вид, что знает, о событиях последних дней, и каждый, как мог, старался проявить себя. В залах не смолкал шум хвастливых голосов, за каждой дверью затевались комплоты, кто бессовестно льстил, домогаясь жирного куска, кто старался устроить свои делишки - словом, клан баронов праздновал победу. При виде множества людей, прибывавших сюда после знаменательного Совета и толпившихся в графских покоях с единственной целью показать свое единомыслие с восторжествовавшей партией, можно было подумать, что королевский двор покинул дворец в Ситэ и перенес свое местопребывание в отель Валуа. Впрочем, отель Валуа с полным основанием можно было назвать королевским дворцом! Здесь не было ни одной потолочной балки, не украшенной затейливой резьбой, не было ни одной каминной трубы, с которой величественно не глядели бы гербы Франции и Константинополя. Половицы исчезали под пышными восточными коврами, а стены были сплошь затянуты кипрскими шелками, затканными золотом. На буфетах и на поставцах среди чеканной серебряной и позолоченной посуды поблескивали эмали и драгоценные каменья. Камергеры с важным видом передавали друг другу графские приказания, и даже самый заштатный писец и тот, перебирая бумаги, сановито хмурился. Придворные дамы графини Валуа щебетали вокруг каноника Этьена де Морнэ, ставшего вторым героем дня после первого - его высочества Карла Константинопольского. Целая орда "клиентов", лихорадочно возбужденных, радостно взволнованных и лукавых, входила, выходила, собиралась кучками у оконных амбразур и высказывала свое суждение о государственных делах. Каждый держался так, будто его лично пригласили для совета во дворец, ибо его высочество Валуа, запершись в кабинете, и впрямь непрерывно совещался. Сюда явился даже призрак минувшего века, знаменитый сир де Жуанвилль, поддерживаемый седобородым конюшим: высохший от старости и согбенный годами старец под любопытными взглядами собравшихся проследовал в хозяйские покои. Все знали этого бывшего сенешаля Шампани, который в 1248 году сопровождал Людовика Святого в крестовый поход, потом был главным свидетелем на процедуре канонизации покойного государя, а в последнее время диктовал писцам свои "Мемории", хотя теперь, когда сиру шел девяносто второй год, память его заметно начинала сдавать. Этот полуслепой старик, с вечно слезящимися глазами и трясущимися руками, с трудом передвигавший непокорные ноги, дорожил малейшими знаками уважения, выказываемыми его персоне, и, хотя сир почти окончательно выжил из ума, присутствие его здесь в такую минуту как бы олицетворяло моральную поддержку былого рыцарства и старого феодального мира. Запах власти пополз по всей столице, и каждому хотелось всласть надышаться им. Но за этим внушительным фасадом скрывалась язва, превратившаяся с годами в подлинный недуг, - отсутствие денег, вечная охота за деньгами, которую упорно вел Карл Валуа. В силу своего темперамента он желал всегда и везде быть и казаться первым, жил не по средствам, увязал в долгах и с трудом уплачивал только проценты. Роскошь, без которой он не мог обходиться, стоила слишком дорого. А главное, графа Валуа разоряла его многочисленная и страшная в своей беспечности семья. Его третья супруга, Маго де Шатийон, обожала самые богатые ткани и не перенесла бы, если бы какая-нибудь дама посмела перещеголять ее в нарядах. Филипп, любимый сын Карла, с тех пор как его посвятили в рыцари, стал скупать воинские доспехи: в Англии - легкие и тонкие кольчуги, в Кордове - сапоги из знаменитой тамошней кожи, с севера ему привозили деревянные копья, а из германских земель - мечи. Его высочество Валуа - плодовитый отец - прижил от трех жен тринадцать дочерей. Те, которые уже вышли замуж, ввели Карла в лишние долги, так как каждая принцесса, вступая в брак, желала быть достойной своих родичей из королевских домов. Надо было также позаботиться о приданом для тех, что еще сидели в девицах, дабы они могли найти приличествующие их положению партии. А толпа камергеров, конюших, домоправителей и слуг была не только излишне многочисленна, но и непомерно жадна. Попробуй помешай такой своре расточать хозяйские деньги... да еще столько, если не больше, прикарманивать. Для прокормления всей этой челяди мясо привозили во дворец целыми тушами, а овощи и пряности - целыми повозками. В свое время, играя чуть не в вольнодумца и отпустив крестьян на волю, как того потребовал покойный король Филипп, Валуа собрал солидный выкуп и сумел уплатить часть давно просроченных долгов. Но ведь во второй раз тех же самых рабов не освободишь! И если по случаю воцарения нового короля любезный его дядюшка старался прибрать к рукам все государственные дела, то действовал он не только ради того, чтобы утолить жажду власти, но и ради того, чтобы поддержать свой пошатнувшийся кредит. Бывают такие битвы, когда победителю приходится не легче побежденного. Его высочеству Валуа удалось добраться до государственной казны, но казна оказалась безнадежно пуста. И пока в нижнем этаже дворца целая толпа незваных гостей грелась у каминов и пила в свое удовольствие за графский счет, сам Валуа, запершись в своих покоях, принимал одного посетителя за другим, изыскивая средства пополнить не только свои сундуки, но и государеву казну. Проводив до лестничной площадки грозного графа де Дрэ, с которым хозяин имел беседу о положении превотств к западу от Парижа, Карл вдруг услыхал внизу рокот голосов, прерываемый возгласами удивления. Оказалось, что это Робер Артуа в кругу своих почитателей сгибал руками лошадиную подкову. Кто-то сказал при нем, что в молодости покойный король мог-де гнуть подковы, и наш великан тут же решил доказать, что этот талант со смертью Филиппа не угас в их роду. От усилий на висках его вздулись вены, но подкова послушно гнулась в его руках, мужчины уважительно покачивали головой, а дамы испускали негромкие, но достаточно пронзительные истерические крики. Его высочество Валуа показался на хорах, возвышавшихся над залой. И тут же все присутствующие как по команде задрали вверх головы, точно выводок проголодавшихся птенцов, ожидающих корма. - Артуа! - окликнул Карл. - Подымитесь ко мне, я хочу с вами побеседовать. - К вашим услугам, кузен, - отозвался великан. Небрежно швырнув скрученную подкову конюшему, который только тем и спасся от неминуемой гибели, что успел поймать ее на лету, Робер поспешил на зов Карла. Личные покои Карла не уступали по размерам кафедральному собору. На свисавших по стенам с потолка до самого пола затканных серебром и золотом тканях были изображены сцены отплытия крестоносцев в поход. Статуи из слоновой кости, картины с открытыми резными створками, кубки, усыпанные драгоценными каменьями, - все это убранство затмевало роскошью остальное графское жилище. Его высочество Валуа имел слабость к различным редкостным вещам. На маленьком столике красовалась шахматная доска из нефрита и яшмы, инкрустированная серебром и драгоценными каменьями, а сами шахматные фигурки были вырезаны одни из яшмы, другие из горного хрусталя. - Что же это такое? - воскликнул Валуа. - Когда же, в конце концов, явится ваш человек? По-моему, он слишком долго заставляет себя ждать. Грузный, массивный, розовощекий, величественный, даже чуть-чуть вульгарный в своем театральном величии, Карл, нахмурившись, шагал среди несчетных сокровищ, большинство которых было еще не оплачено. - Да помилуйте, кузен, он придет, непременно придет! - ответил Артуа. - Я и сам, поверьте, жду его с не меньшим нетерпением, ибо в зависимости от его ответа намерен обратиться к вам с просьбой. - С какой? - Сейчас, когда вы распоряжаетесь королевской казной, не могли бы вы дать мне хоть немножко? Ведь казна передо мной в долгу. Валуа воздел к небесам обе руки. - Эх, кузен, кузен, - продолжал Артуа, - вы же отлично знаете, что вот уже целых семь лет мне не выплачивают пять тысяч ливров доходов от моего графства Бомон, которое мне дали - мое-то собственное графство! - якобы в возмещение за потерю Артуа. Сочтите-ка сами! Мне должны тридцать пять тысяч ливров! На что же мне прикажете жить, а? Валуа положил руку на плечо Робера своим обычным покровительственно-величавым жестом. - Кузен, - начал он, - сейчас самое главное - найти нужные средства, дабы отправить Бувилля, потому что король прожужжал мне все уши этой поездкой. Обещаю вам, что, как только они уедут, я первым долгом займусь вашими делами. Но тут же лицо его омрачилось. Скольким людям за последние сутки дал он точно такие же обещания? - Поверьте мне, Мариньи больше не удастся сыграть с нами такую шутку - осмелился подсунуть нам пустую казну, ведь только ради этого он и расплатился со всеми кредиторами! - заорал он. - Я его повешу, слышите, Робер, повешу! Куда, как вы думаете, пошли доходы от вашего графства? В его карман, дражайший кузен, в его карман, я вам говорю! С той минуты, когда Карлу Валуа удалось нанести первый удар правителю королевства, он, что называется, закусил удила и, послушный голосу ярости, открывал в Мариньи все новые и новые пороки. В его глазах ответственность за все и всяческие ошибки и преступления лежала только на Мариньи. Произошла в Париже кража? Повинен в ней Мариньи: зачем распустил сыск, и не известно еще, не поделился ли с ним злоумышленник своей добычей. Вынес парламент решение не в пользу какого-нибудь знатного вельможи? И в этом повинен Мариньи, подсказавший такое решение. Узнал муж о легкомысленном поведении своей супруги? Опять-таки вина Мариньи, потому что во время его правления произошло неслыханное падение нравов. Еще не известно, не Мариньи ли подстрекал королевских невесток к нарушению супружеской верности, и вряд ли не по его вине отдал Богу душу Филипп Красивый. - А ваш сиеннец согласится? - вдруг спросил Валуа. - Ну да, конечно. Попросит, правда, залог, но непременно согласится, вот увидите. Робер Артуа как завороженный слушал разглагольствования Карла и счастливо улыбался. Карл Валуа был в его представлении подлинно "великим человеком", единственным существом на свете, в чьей шкуре Робер был бы не прочь очутиться сам. Этот великан, обративший на одного себя всю отпущенную ему природой силу любви, был все же способен испытывать по отношению к Валуа даже нечто вроде преданности. И впрямь, его высочество Валуа мог вполне очаровать человека одного с ним пошиба, и наблюдать его жизнь было весьма любопытно. Удивительное существо был этот вельможа, ибо в нем сочетались самые, казалось бы, противоположные качества: нетерпение и упорство, пылкость и хитрость, физическое мужество и полная неспособность противостоять лести и сверх того непомерное честолюбие, которое не могли утолить ни почести, ни привилегии! Другой чувствовал бы себя на верху блаженства, будучи графом Валуа, пэром Франции, графом Алансонским, Шартрским, Першским, Анжуйским и Мэнским, а следовательно, первым бароном государства Французского. Но только не Карл: его терзало желание стать королем. В тринадцатилетнем возрасте он получил корону Арагона и мог претендовать на арагонский престол в качестве прямого потомка Иакова Завоевателя, но не сумел ее сохранить. В двадцать семь лет, командуя по назначению брата Филиппа Красивого французскими войсками, он опустошил Гиень. В возрасте тридцати одного года, когда тесть Карла, король Неаполитанский, призвал его, дабы усмирить Тоскану, где вели междоусобные войны гвельфы и гибеллины, Валуа сумел добиться от папы индульгенции на крестовые походы, а для себя лично - титула главного викария христианского мира и графа Романьского. Одновременно он получил от флорентийцев, обобранных им до нитки, двести тысяч флоринов за то, что оказал им снисхождение - удалился с их земель и прекратил грабежи. Оставшись вдовцом после смерти своей супруги Маргариты Анжу-Сицилийской, он вскоре женился на некой Куртене, в которую вдруг страстно влюбился, узнав, что в качестве приданого она принесет ему почти легендарный титул императора Константинопольского. Увы! И тут ему не удалось поцарствовать, ибо оба Палеолога, облаченные в пурпур, прочно сидели на византийском троне, и если у них и были заботы по управлению страной, то меньше всего их обеспокоил этот одержимый, который с другого конца Европы вдруг заговорил так, будто он владыка Вселенной. Наконец, в 1308 году Валуа с помощью бесконечных интриг выставил свою кандидатуру на корону Священной Римской империи, но на выборах не получил ни одного голоса. Стоило только в любом уголке мира освободиться любому трону, как он тут же жадно тянул к нему руку. И теперь, достигнув сорока четырех лет, он все еще не исцелился от своих византийских мечтаний, равно как и от своих германских грез. Отходя ко сну, он подсчитывал все короны мира, каковые мог бы с успехом возложить на свое чело, и даже прибавлял к ним корону Франции. Для ее получения требовались сущие пустяки: чтобы у Филиппа Красивого не было детей или чтобы они умирали еще в колыбели... И если Валуа иной раз восклицал: "Жизнь прошла зря! Судьба всегда была ко мне несправедлива!" - то восклицал не случайно: ему казалось, что именно он призван восстановить под своей эгидой Римскую империю такой, какой она была тысячу лет назад, во времена императора Константина, простираясь от Испании до Босфора. Этот вельможа не только страдал манией величия, но был к тому же наделен темпераментом авантюриста, всеми повадками выскочки и верил, что именно он станет основателем династии. Тринадцать королей из дома Валуа, которые в течение двухсот пятидесяти лет сидели на французском престоле, были его прямыми потомками и вместе с его кровью унаследовали его безумие (за исключением, пожалуй, одного Карла V). Но, видно, ему самому суждено было терпеть неудачи во всех своих начинаниях: и действительно, он умер за четыре года до того, как освободился французский трон и королем Франции стал его собственный сын... - Видите, кузен, до чего меня довели! - воскликнул он, театрально разводя руками. - Приходится зависеть от капризов какого-то сиеннского банкира. Легко ли мне сознавать, что без него в нашем государстве порядка не наведешь! 4. КТО ЖЕ ПРАВИТ ФРАНЦИЕЙ? Наконец слуга доложил о приходе того, кого с таким нетерпением поджидал Карл, и Артуа с самым любезным видом поднялся навстречу мессиру Спинелло Толомеи. - Дружище банкир, - завопил он, подходя к нему с распростертыми объятиями, - я вам много должен и не раз обещал, что тут же расплачусь со всеми долгами, как только мне улыбнется фортуна. - Благая весть, ваша светлость, - ответил банкир. - Ну так вот! Для начала из чистой благодарности - а я вам искренне благодарен - хочу рекомендовать вас клиенту королевского рода. Толомеи приветствовал Валуа почтительным наклоном головы. Кто же не знает его высочества, хотя бы в лицо или по слухам... Он оставил в Сиенне после себя незабываемую память. Память ту же, что и во Флоренции, только в Сиенне, территория которой была много меньше, он взял за "умиротворение" всего тысячу семьсот флоринов, Смуглолицый, с отвислыми щеками, с плотно зажмуренным левым глазом (утверждали, что банкир открывает его только в тех случаях, когда говорит правду, а это случалось столь редко, что никто не знал, какого же цвета этот закрытый глаз), с седыми, тщательно расчесанными волосами, падавшими на воротник темно-зеленого камзола, мессир Толомеи молча ждал, когда ему предложат сесть, что и соизволил сделать его высочество Валуа, смерив посетителя быстрым взглядом. Со времени кончины старика Бокканегры Толомеи, как и следовало ожидать, был избран своими собратьями банкирами главным капитаном ломбардских компаний, обосновавшихся в Париже, и хотя этот громкий титул не имел никакого отношения к войнам и битвам, зато давал его носителю власть куда более полную, нежели та, которой располагает коннетабль. В его функции входил тайный контроль за третьей частью всех банковских операций, происходивших на территории Франции, а, как известно, тот, кто имеет касательство к трети, имеет касательство и к целому. - Большие перемены произошли за это время во Франции, дружище банкир, - произнес Робер Артуа. - Мессир де Мариньи, который, хочу надеяться, больше вам не друг, как он не друг и нам, находится в весьма щекотливом положении... - Знаю... - пробормотал Толомеи. - Вот поэтому-то я и сказал его высочеству Валуа, - продолжал Артуа, - коль скоро ему необходимо было посоветоваться с человеком, причастным к финансовому миру, что лучше всего ему адресоваться к вам, чье умение вести дела, равно как и преданность, я могу засвидетельствовать с полным основанием. Толомеи ответил на эту тираду вежливой полуулыбкой, но про себя недоверчиво подумал: "Если бы они хотели поручить мне казну, не стали бы они зря рассыпаться в комплиментах". - Чем могу служить, ваше высочество? - спросил Толомеи, повернувшись к Валуа. - Чем же может служить банкир, мессир Толомеи! - ответил Валуа с той поистине великолепной дерзостью, к которой он прибегал всякий раз, собираясь просить денег. - Это можно понимать двояко, - возразил сиеннец. - Может быть, у вас есть какие-нибудь капиталы, которые вы желаете поместить на выгодных условиях, например удвоить их ценность за полгода? Или, может быть, вы хотите вложить свои деньги в морскую торговлю, которая в данное время развивается весьма и весьма успешно, ибо вы знаете, сколь многое приходится ввозить из заморских стран. - Нет, дело сейчас не в этом, о вашем предложении я подумаю как-нибудь на досуге, - с живостью отозвался Валуа. - А сейчас я хотел бы, чтобы вы дали мне в долг небольшую сумму наличными... для пополнения казны. Толомеи скривил губы с видом полной безнадежности. - Ах, ваше высочество, при всем моем желании вам услужить это как раз единственное, чего я не могу сделать. В последнее время меня и моих друзей изрядно обескровили. Из той суммы, что казна взяла у нас в кредит на войну с Фландрией, мы еще не получили ни гроша. А займы, к которым прибегают частные лица (при этих словах Толомеи метнул быстрый взгляд в сторону Робера), нам не возвращают, равно как не погашают и выданных авансов; откровенно говоря, ваше высочество, замки на моих сундуках порядком заржавели. А сколько вам нужно? - Да так, пустяки. Десять тысяч ливров. Банкир испуганно воздел руки к небесам. - Santo Dio! Святый Боже! Да где же я их возьму? - вскричал он. Робер Артуа знал, что все это, так сказать, пролог и что по своему обыкновению Толомеи еще долго будет сетовать на злополучную судьбу, непременно скажет, что он гол как сокол, громко стеная, будто Иов на гноище. Но Валуа, которому не терпелось поскорее довести дело до желанного конца, решил дать почувствовать банкиру свою власть и заговорил тем тоном, который обычно безотказно действовал на его собеседников. - Ну, ну, мессир Толомеи! - воскликнул он. - Да бросьте вы эти штучки! Я велел вас вызвать по делу, а главное, для того, чтобы вы занялись здесь своим ремеслом, как занимаетесь им везде и повсюду, и не без выгоды для себя, надо полагать. - Мое ремесло, ваше высочество, - ответил Толомеи, еще сильнее зажмурив левый глаз и спокойно сложив на брюшке руки, - мое ремесло не просто давать деньги, а давать их в долг. Ведь сколько времени я только и делаю, что даю, а возвращать мне долгов никто не возвращает. Я не чеканю у себя на дому монету и не нашел еще пока философского камня. - Стало быть, вы не хотите мне помочь отделаться от Мариньи? Ведь, по-моему, это и в ваших интересах! - Видите ли, ваше высочество, платить сначала дань врагу, пока тот находится у власти, а потом платить снова, чтобы лишить его власти, - эта двойная операция, согласитесь сами, не особенно-то выгодная. А главное, надо еще знать, что произойдет в дальнейшем, удастся ли возместить расходы. Тут Карл Валуа разразился торжественной речью, которую со вчерашнего дня повторял всем и каждому. Если ему дадут необходимые средства, он уничтожит все "новшества", введенные Мариньи и его советниками из числа горожан, вернет власть высшему баронству, установит порядок и приведет страну к процветанию, возродит старинное феодальное право, на каковом основывалось величие государства Французского. Порядок! Слово "порядок" не сходило у него с языка, как и у всех политических путаников, и никто не сумел бы ему доказать, что мир подвергся немалым изменениям за прошедший век. - Уж поверьте мне, - кричал он, - в скором времени страна вновь вернется к добрым обычаям моего предка Людовика Святого! При этих словах он величавым жестом указал на алтарь, где покоилась реликвия в форме человеческой ноги, в которой хранилась пяточная кость его деда - нога была серебряная, а ногти - золотые. Надо сказать, что останки святого короля были разъяты на куски, и каждый член королевской фамилии, каждая королевская часовня владели своей частицей мощей. Почти вся черепная коробка хранилась в часовне Сент-Шапель, и ракой ей служил бюст Людовика Святого работы лучших чеканщиков; графиня Маго Артуа оказалась владелицей прядки волос и куска челюсти, которые она перевезла в свой замок Эсден, - словом, столько фаланг, обломков костей и самих костей было расхватано родней, что невольно вставал вопрос, что же тогда покоится в усыпальнице Сен-Дени? Если бы кому-нибудь пришла в голову мысль сложить вместе все эти разрозненные кости, то, к всеобщему удивлению, оказалось бы, что после своей кончины святой король разросся в размерах чуть ли не вдвое. Главный капитан ломбардцев попросил разрешения почтительно облобызать серебряную ногу, потом обернулся к Карлу Валуа и спросил: - А почему, ваше высочество, вам требуется именно десять тысяч ливров? Валуа вынужден был объяснить, что из-за порядков, введенных Мариньи, казна совсем оскудела, а просимая сумма требуется для отправки Бувилля в качестве главы миссии... - В Неаполь... да, да, - сказал Толомеи. - Да, мы ведем с Неаполем крупные дела через наших родичей Барди... Женить короля... Да, да, понимаю вас, ваше высочество... Наконец-то соберется конклав... Ах, ваше высочество, конклав обходится дороже любого дворца и куда менее надежен! Да, ваше высочество, слушаю вас. И когда наконец Валуа открыл все свои планы этому низенькому кругленькому человечку, который делал вид, что речь идет о неизвестных ему предметах, вынуждая тем самым собеседника к откровенности, банкир произнес: - Ваш план действительно тщательно обдуман, и я от всего сердца желаю успеха вашим начинаниям; однако я еще не совсем уверен, что вам удастся женить короля, не совсем уверен, что у вас будет папа и что, если даже все пойдет согласно вашим предначертаниям, я получу обратно свое золото, буде я смогу вам его одолжить. Валуа сердито взглянул на Робера. "Что за странного человека вы ко мне привели, - говорил этот взгляд, - неужели я зря распинался перед ним?" - Ну, ну, банкир, - сказал Артуа подымаясь, - может быть, у тебя и нет требуемой суммы, но, если ты захочешь, ты сможешь ее нам достать, я-то тебя хорошо знаю. Какие тебе нужны проценты? Какие льготы? - Да никаких, ваша светлость, ровно никаких, - запротестовал Толомеи, - ни от вас, вы же сами прекрасно знаете, ни от его высочества Валуа, чье покровительство мне всего дороже, и я думаю... просто думаю, как бы мне вам помочь. Потом, обернувшись к серебряной ноге, он добавил: - Вот его высочество Валуа только что сказал, что он хочет возродить добрые старые обычаи Людовика Святого. Что он под этим подразумевает? Намерен ли он ввести все обычаи без изъятия? - Само собой разумеется, - ответил Валуа, не понимая еще, к чему клонит банкир. - Стало быть, будет восстановлено право баронов чеканить монету в своих владениях? Оба кузена переглянулись с таким видом, будто их осенила Господня благодать. Как они сами не подумали об этом раньше! И впрямь, унификация денег, имеющих хождение в стране, равно как и королевская монополия на выпуск монеты, были введены лишь в царствование Филиппа Красивого. До этого времени бароны и высшая знать выпускали (или по их приказу выпускали) свою собственную золотую и серебряную монету, которая имела хождение наравне с королевской монетой в их ленных владениях; эта привилегия приносила огромные доходы. Извлекали из этой операции выгоды и те, кто, подобно ломбардским банкирам, поставлял металл для чеканки монеты и играл на разнице курсов отдельных провинций. В своем воображении Карл Валуа тотчас не представил, сколь блистательно пойдут его дела. - Не соблаговолите ли вы также сказать мне, ваше высочество, - продолжал Толомеи, не отрывая взгляда от реликвии, как бы весь поглощенный умиленным созерцанием святыни, - намерены ли вы восстановить также право баронов вести междоусобные войны? Речь шла еще об одном феодальном обычае, упраздненном Филиппом Красивым с целью помешать знатным вассалам заливать кровью французскую землю по любому поводу и даже вовсе без такового - лишь бы свести старые счеты, удовлетворить мелочное тщеславие или просто рассеять скуку. - Ах, если бы вернулось это славное времечко, - воскликнул Робер Артуа, - я бы, не мешкая, отобрал свое родовое графство у этой суки, у моей уважаемой тетушки Маго. - В случае если вам понадобится вооружить ваши войска, - сказал Толомеи, - я могу достать оружие по самым сходным ценам у тосканских оружейников. - Мессир Толомеи, вы с удивительной точностью выразили как раз то, что я намеревался претворить в жизнь, - воскликнул Валуа, - и вот поэтому-то я прошу вас о доверии, прошу сотрудничать со мной. Карл Валуа действительно верил, что мысли, высказанные банкиром, уже приходили ему на ум, и ясно было, что в беседе со следующим посетителем он выдаст их за личные свои соображения. Толомеи молчал, он тоже предавался мечтам, ибо великие финансисты наделены столь же живым даром воображения, как и великие полководцы, и опыт показывает, что, погрязнув в самых прозаичных расчетах, они втайне грезят о могуществе. Главный капитан ломбардцев уже видел себя в мечтах главным поставщиком золота высокородным баронам Франции, а также поставщиком оружия, то есть подстрекателем междоусобных войн. - Ну как, - спросил Карл Валуа, - решились вы теперь дать мне просимую сумму? - Возможно, ваше высочество, возможно, вернее, я-то лично никак не могу ее вам одолжит