его отпустили. После этого, должно думать, высшие судебные власти разошлют низшим надлежащие распоряжения. Так вот, трактирщик сказал, что видел сельчан и сельчанок верхом на ослах - этого довольно для того, чтобы задерживать всякого, кто трусит на ослике. А вы нужны принцу, дети мои. - Ослов продай, а деньги пусть поступят в казну принца, - сказал Уленшпигель. Ослы были проданы. - Теперь пусть каждый из вас что-нибудь мастерит на дому - с цехами связываться не стоит, - продолжал Вастеле. - Ты умеешь делать клетки для птиц и мышеловки? - Когда-то умел, - отвечал Уленшпигель. - А ты? - обратился Вастеле к Ламме. - Я стану торговать heetekoek'ами и oliekoek'ами - это оладьи и лепешки, жаренные в масле. - Идите сюда. Вот тут готовые клетки и мышеловки, инструмент и медная проволока, чтобы чинить старые и делать новые. Клетки и мышеловки мне принес один из моих лазутчиков. Это по твоей части, Уленшпигель. А ты, Ламме, гляди сюда: вот небольшой горн и мех. Я дам тебе муки и масла - жарь heetekoek'и и oliekoek'и. - Да он сам все съест! - ввернул Уленшпигель. - Когда же мы приступим? - осведомился Ламме. - Сначала вы поможете мне, - отвечал Вастеле, - ночку, а то и две со мной поработаете: у меня столько дела, что одному не управиться. - Мне есть хочется - объявил Ламме. - У тебя в доме ничего нет? - Могу предложить хлеба и сыра, - отвечал Вастеле. - Без масла? - спросил Ламме. - Без масла, - отвечал Вастеле. - А пиво и вино у тебя есть? - спросил Уленшпигель. - Я непьющий, - отвечал Вастеле, - но, если хотите, я схожу in het Pelicaen [в "Пеликан" (флам.)] и принесу вам - это тут близко. - Сходи, - сказал Ламме, - и ветчинки заодно принеси. - Ладно, принесу, - сказал Вастеле и с нескрываемым презрением посмотрел на Ламме. Все же он принес им dobbeleclauwaert'у [сорт крепкого пива (флам.)] и ветчины. И Ламме, в восторге, ел за пятерых. А потом спросил: - Когда же мы начнем? - Нынче ночью, - отвечал Вастеле. - Ты будешь в кузне. Работников моих тебе бояться нечего - они такие же реформаты, как и ты. - А, вот это хорошо! - сказал Ламме. Вечером, после сигнала к тушению огней, при затворенных дверях Вастеле с помощью Уленшпигеля и Ламме перетаскал из подвала в кузницу тяжелые тюки с оружием. - Я должен починить двадцать аркебуз, наточить тридцать наконечников для копий и отлить полторы тысячи пуль, - сказал он. - Вот вы мне и подсобите. - Я жалею, что у меня не четыре руки, - сказал Уленшпигель. - Ничего, Ламме нам поможет, - сказал Вастеле. - Помогу, - жалобным голосом отозвался Ламме, осоловевший от еды и питья. - Ты будешь лить пули, - сказал Уленшпигель. - Пули так пули, - повторил Ламме. Ламме плавил свинец, отливал пули и бросал злобные взгляды на smitte Вастеле, который заставлял его бодрствовать, в то время как он клевал носом. Он отливал пули со сдержанной яростью; ему страх как хотелось вылить расплавленный свинец на голову кузнецу Вастеле. Все же он подавил в себе это желание. Но к полуночи, меж тем как smitte Вастеле с Уленшпигелем терпеливо полировали стволы аркебуз и точили наконечники для копий, у Ламме бешенство и усталость достигли крайней степени, и он свистящим от злости голосом повел такую речь: - Посмотри на себя: ты худ, бледен и хил, а все оттого, что уж очень ты предан всяким принцам и сильным мира сего, уж очень ты для них стараешься, а о теле, о драгоценном теле своем забываешь, не печешься о нем, пренебрегаешь им, и оно у тебя хиреет. А ведь бог и госпожа природа не для этого сотворили его. Да будет тебе известно, что душе нашей, - а душа есть дыхание жизни, - для того, чтобы дышать, потребны бобы, говядина, пиво, вино, ветчина, колбасы и покой, а ты сидишь на хлебе и воде, да еще и не спишь. - Эк его прорвало! - воскликнул Уленшпигель. - Он сам не знает, что говорит, - печально заметил Вастеле. - Получше тебя знаю! - огрызнулся Ламме. - Я говорю, что все мы дураки - и я, и ты, и Уленшпигель: мы слепим глаза ради принцев и сильных мира сего, а они животики бы надорвали с хохоту, когда бы узнали, что мы с ног валимся, оттого что всю ночь ковали для их надобностей оружие и отливали пули. Они себе попивают из золотых кубков французское вино, едят на английского олова тарелках немецких каплунов и знать не хотят, что мы ищем попусту истинного бога, по милости которого они забрали такую силу, а враги косят нас косами и живыми бросают в колодцы. И ведь они не реформаты, не кальвинисты, не лютеране, не католики - они скептики, они во всем сомневаются, они покупают или же завоевывают себе княжества, отбирают добро у монахов, у аббатов, у монастырей, у них есть и девушки, и женщины, и шлюхи, и пьют они из золотых кубков за нескончаемое свое веселье, за нашу вековечную глупость, дурость и бестолковость и за все семь смертных грехов, которые они совершают прямо под твоим, smitte Вастеле, носом, который у тебя заострился от излишнего рвения. Окинь взглядом поля и луга, окинь взглядом посевы, плодовые сады, скот, сокровища, выступающие из недр земли. Окинь взглядом лесных зверей, птиц небесных, дивных ортоланов, нежных дроздов, кабаньи морды и окорока диких коз, все это - им, охота, рыбная ловля, земля, море - все им. А ты сидишь на хлебе и воде, и мы все здесь из кожи вон лезем для них, ночей недосыпаем, не едим и не пьем. А когда мы подохнем, они пнут ногой наши трупы и скажут нашим матерям: "Наделайте новых - эти уже не годятся". Уленшпигель посмеивался, но не говорил ни слова, Ламме сопел от злости, а Вастеле кротко ему ответил: - Ты все это сказал не подумав. Я живу не ради ветчины, пива и ортоланов, а ради торжества свободы совести. Принц - друг свободы - живет ради того же самого. Он жертвует своим довольством, своим покоем для того, чтобы изгнать из Нидерландов палачей и тиранов. Бери пример с него и постарайся спустить с себя жир. Народ спасают не брюхом, а беззаветной храбростью и безропотным несением тягот до последней минуты жизни. А сейчас, если ты устал, то поди и ляг. Но Ламме устыдился и не пошел. И они до рассвета ковали оружие и отливали пули. И так они провели три ночи подряд. А на четвертую ночь Уленшпигель с Ламме направились в Гент, и дорогою Уленшпигель продавал клетки и мышеловки, а Ламме - oliekoek'и. Поселились же они в Мелестее, городке мельниц, красные кровли которого видны отовсюду, и уговорились заниматься своим делом порознь, а вечером, до сигнала к тушению огней, сходиться in de Zwaan, то есть в таверне "Лебедь". Ламме его новый промысел понравился, и он охотно бродил по улицам Гента, искал жену, без счета осушал кружки и все время ел. А Уленшпигель вручил письма принца лиценциату медицины Якобу Скулапу, портному Ливену Смету, Яну Вульфсхагбру, красильщику Жилю Коорну и черепичнику Яну де Роозе, а они отдали ему деньги, собранные для принца, и уговорили еще на несколько дней задержаться в Генте или в его окрестностях - тогда они, мол, еще соберут ему денег. Впоследствии все эти люди были повешены на Новой виселице по обвинению в ереси, а тела их были погребены у Брюггских ворот, на Поле виселиц. 30 Между тем профос Спелле Рыжий (*105) разъезжал с красным жезлом на худой кляче по разным городам и всюду воздвигал помосты, разжигал костры и рыл ямы, в которые потом закапывали живыми несчастных женщин и девушек. А достояние убиенных отходило к королю. Однажды Уленшпигель сидел вместе с Ламме в Мелестее под деревом, и ему стало грустно-грустно. В июне вдруг завернули холода. С неба, затянутого серыми тучами, падал град. - Сын мой, - обратился к нему Ламме, - у тебя ни стыда, ни совести: вот уже четыре дня ты где-то шляешься, бегаешь к податливым девицам, ночуешь in de Zoeten Inval (в сладостном грехопадении), а кончишь ты тем же, чем кончил человек, намалеванный на одной вывеске: угодишь головой прямо в пчелиный улей. А я-то тебя жду in de Zwaan! Смотри, брат: такой распутный образ жизни до добра не доводит. Почему бы тебе не вступить на путь добродетели и не жениться? - Послушай, Ламме! - молвил Уленшпигель. - Человек, для которого в той упоительной битве, что зовется любовью, одна - это все, а все - это одна, не должен легкомысленно торопиться с выбором. - А про Неле ты забыл? - Неле далеко, в Дамме. Он все еще грустил, а град усиливался, когда мимо них, накрыв голову подолом; пробежала молоденькая смазливая бабенка. - Эй, ротозей, о чем это ты замечтался под деревом? - крикнула она. - Я мечтаю о женщине, которая накрыла бы меня подолом от града, - отозвался Уленшпигель. - Вот она, - сказала бабенка. - Вставай! Уленшпигель встал и направился к ней. - Ты опять меня бросаешь? - вскричал Ламме. - Да, - отвечал Уленшпигель - а ты ступай in de Zwaan, съешь одну, а то и две порции жареной баранины, выпей десять кружек пива, потом ложись спать - так ты и не соскучишься. - Я последую твоему совету, - сказал Ламме. Уленшпигель приблизился к бабенке. - Подними мне юбку с одного боку, а я с другого, и побежим, - предложила она. - А зачем бежать? - спросил Уленшпигель. - Я бегу из Мелестее, - отвечала она. - Сюда нагрянул профос Спелле с двумя сыщиками и поклялся, что перепорет всех гулящих девок, которые не захотят уплатить ему пять флоринов. Потому-то я и бегу, и ты тоже беги и в случае чего защити меня. - Ламме! - крикнул Уленшпигель. - Спелле в Мелестее! Беги в Дестельберг, в "Звезду Волхвов"! Ламме в ужасе вскочил и, поддерживая обеими руками живот, пустился бежать. - А куда этот толстый заяц помчался? - спросила девица. - В норку, где мы с ним должны свидеться, - отвечал Уленшпигель. - Ну, бежим! - сказала девица и, точно горячая кобылка, топнула ножкой. - По мне, лучше остаться добродетельным и не бежать, - сказал Уленшпигель. - Это еще что? - спросила девица. - Толстый заяц требует, чтобы я отказался от доброго вина, от пива и от нежного женского тела, - пояснил Уленшпигель. Девица бросила на него косой взгляд. - Ты запыхался, тебе надо передохнуть, - сказала она. - Я не вижу той сени, под которой я мог бы отдохнуть, - возразил Уленшпигель. - Покровом послужит тебе твоя добродетель, - молвила девица. - Я бы предпочел твою юбку, - заметил Уленшпигель. - Ты метишь в святые, а юбка моя недостойна прикрывать святых, - возразила девушка. - Пусти, я побегу одна! - А разве ты не знаешь, что собака на четырех лапах бежит быстрее, нежели человек на двух? - спросил Уленшпигель. - Вот и мы с тобой на четырех лапах помчимся быстрее. - Уж больно ты востер на язык - добродетельному человеку это не пристало. - Востер, - согласился он. - А вот мне так добродетель всегда казалась чем-то вялым, сонным, неповоротливым, хлипким, - сказала девица. - Это личина, прикрывающая недовольное выражение; это бархатный плащ, который накидывает на себя твердокаменная натура. Я же больше люблю таких мужчин, в груди у которых горит неугасимый светильник мужественности, влекущий к смелым подвигам и веселым приключениям. - Такие речи вела прелестная дьяволица со всехвальным святым Антонием, - заметил Уленшпигель. Шагах в двадцати виднелась придорожная таверна. - Говорила ты складно, - молвил Уленшпигель, - а теперь надо изрядно выпить. - У меня еще во рту не пересохло, - сказала девица. Они вошли. На ларе дремал огромный жбан, за толстое свое брюхо именуемый "пузаном". Уленшпигель обратился к baes'у: - Ты видишь вот этот флорин? - Вижу, - отвечал baes. - Сколько же ты выдоишь из него патаров, чтобы наполнить dobbeledauwaert'ом вон того пузана? Baes ему на это сказал: - Уплати negen mannekens (девять человечков), и мы будем с тобой в расчете. - То есть шесть фландрских митов, - стало быть, два мита ты берешь с меня лишку, - заметил Уленшпигель. - Ну так и быть, наливай. Уленшпигель наполнил стакан своей спутницы, встал, приосанился и, приставив ко рту носик жбана, вылил его содержимое себе в глотку. И шум от сего был подобен шуму водомета. Ошеломленная девица спросила: - Как это тебе удалось перелить пиво из этого толстого пуза в свой тощий живот? Уленшпигель ничего не ответил и обратился к baes'у: - Принеси ветчинки, хлеба и еще один полный пузан - мы хотим еще выпить и закусить. Как сказано, так и сделано. Девица угрызала кожицу от окорока, а в это время Уленшпигель столь нежно ее обнял у что это ее поразило и вместе с тем пленило и покорило. Затем, оправившись от изумления, она обратилась к нему с вопросом: - А как уживаются с вашей добродетелью жажда, точно у губки, волчий голод и любовная отвага? Уленшпигель же ей на это ответил так: - Я уйму нагрешил и, как ты знаешь, дал-обет покаяться. Покаяние мое длилось целый час. У меня было время подумать о своем будущем, и я представил себе, что придется мне сидеть на одном хлебе, хоть сие и не прельстительно; довольствоваться одной водичкой исключительно; отказываться от любви неукоснительно; не шевелиться и не чихать, дабы невзначай не поступить предосудительно; быть всеми уважаемым и всеми избегаемым; жить в одиночестве, как прокаженный; тосковать, как пес, потерявший своего хозяина, и, лет этак пятьдесят промаявшись, издохнуть в нищете неупустительно. Итак, покаяние мое было долгое. Поцелуй же меня, красотка, - и вон из чистилища! - Ах! - с радостью повинуясь ему, воскликнула девушка. - Добродетель - что вывеска, ее место на шесте. В любовных шалостях время проходило незаметно. Девица, однако ж, побаивалась, как бы их блаженству внезапно не помешал профос Спелле и его сыщики; того ради они порешили убраться, пока не поздно. - А ну, подбери юбку! - сказал Уленшпигель. Как два оленя, понеслись они в Дестельберг и застали Ламме закусывающим в Звезде Волхвов. 31 В Генте Уленшпигель часто виделся с Якобом Скулапом, Ливеном Сметом и Яном Вульфсхагером; и те сообщали ему об удачах и неудачах Молчаливого. И всякий раз, когда Уленшпигель возвращался в Дестельберг, Ламме задавал ему один и тот же вопрос: - С какими ты вестями? Приятными или же неприятными? - Беда! - отвечал Уленшпигель. - Молчаливый, брат его Людвиг, другие вожди, а равно и французы положили идти в глубь Франции на соединение с принцем Конде (*106). Так бы они спасли несчастную Бельгию и свободу совести. Но бог не захотел этого: немецкие рейтары и ландскнехты отказались идти дальше на том основании, что они-де присягали воевать с герцогом Альбой, но не с Францией. Напрасно принц убеждал их исполнить свой долг - в конце концов ему все же пришлось вывести их через Шампань и Лотарингию в Страсбург, а оттуда они возвратились в Германию. Как скоро наемники заартачились и ушли от принца, дела его сразу пошатнулись: король Французский (*107), невзирая на договор с принцем, отказал ему в деньгах; королева Английская (*108) пообещала принцу денежную помощь с условием, что он освободит Кале (*109) со всею округой, но письма ее перехватили и передали кардиналу Лотарингскому, а кардинал, подделав подпись принца, послал ей отказ. Так, словно призраки от пенья петуха, рассеивается у нас на глазах славное войско, рассеиваются наши надежды. Но с нами бог, и если даже оплошает земля, то уж вода наверное не подведет. Да здравствует Гез! 32 Однажды к Ламме и Уленшпигелю вся в слезах прибежала давешняя девица. - В Мелестее Спелле выпускает за деньги душегубов и воров, а ни в чем не повинных людей казнит, - сказала она. - Погиб и мой брат Михилькин! Ой, беда! Выслушайте меня и отомстите - ведь вы же мужчины! Это все наделал грязный и мерзкий развратник Питер де Роозе, растлитель малолетних. Ой, беда! Как-то вечером мой несчастный брат Михилькин и Питер де Роозе случайно сошлись в таверне Vaick ["Сокол" (флам.)], но не за одним столом - от Питера де Роозе все как от чумы. Брату моему противно было сидеть с ним в одной зале - он обозвал его распутной сволочью и велел убираться. А Питер де Роозе ему и говорит: "Брату продажной девки нос задирать негоже". И ведь соврал - никакая я не продажная, я гуляю только с теми, кто мне нравится. Тут Михилькин швырнул ему в морду кружкой с пивом, сказал, что он, мол, такой-сякой мерзкий распутник, врет и велел выкатываться, а не то, мол, он ему руку по локоть в рот засунет. Тот попробовал что-то сказать, но Михилькин привел свою угрозу в исполнение: стукнул его разочка два по зубам и, как Питер ни кусался, схватил его прямо за челюсть и вышвырнул на дорогу, и так Питер, нещадно избитый, и остался лежать на земле. А потом, когда он очнулся, ему скучно стало одному, и дошел он in't Vagevuur ["Чистилище" (флам.)] - в дрянной, захудалый трактир - туда одни бедняки ходят. И там его голь перекатная и та сторонилась. И никто с ним не заговаривал, кроме сельчан, которые его не знали, да проходимцев, да дезертиров. А он еще ко всему задира, так что его и тут несколько раз молотить принимались. Когда в Мелестее прибыл с двумя сыщиками профос Спелле, Питер де Роозе стал бегать за ними, как собачонка, угощал их вином, мясом, доставлял им на свой счет всевозможные платные увеселения. Через то стал он их другом-приятелем и изо всех своих злых сил постарался напакостить тем, кого он ненавидел, а ненавидел он всех жителей Мелестее, но больше всех - моего бедного брата. С него-то он и начал. Лжесвидетели, корыстолюбивые мерзавцы, показали, что Михилькин еретик, что он говорил нехорошие слова о божьей матери и не раз в трактире Vaick поносил бога и святых, и что, мол, в сундуке у него спрятано флоринов триста - не меньше. О свидетелях шла худая молва, и все-таки Михилькина схватили, Спелле и его сыщики сочли улики достаточными для того; чтобы подвергнуть его пытке, и Михилькина подвесили на блоке к потолку, а к каждой ноге привязали гирю весом в пятьдесят фунтов. Он отрицал свою вину и говорил, что если есть в Мелестее жулик, паскудник, богохульник и развратник, так это, конечно, Питер де Роозе, а не он. Но Спелле ничего не желал слушать - он велел сыщикам подтянуть Михилькина к самому потолку, а потом с грузом на ногах рывком опустить. И сыщики так зверски с ним обошлись, что кожа у него на лодыжках лопнула, мускулы порвались, ступни болтались. И все-таки Михилькин сказал, что вины за собой не признает, - тогда Спелле велел его снова пытать, но намекнул, что если Михилькин даст ему сто флоринов, то он отпустит его на все четыре стороны. Михилькин сказал, что ему легче умереть. А жители Мелестее как узнали, что Михилькина схватили и теперь пытают, всем скопом явились для дачи свидетельских показаний, - это называется "свидетельство всех добрых людей общины". И стояли они на том, что Михилькин совсем не еретик - он-де каждое воскресенье ходит в церковь, по большим праздникам причащается, имя матери божьей поминает, лишь когда просит избавить его от напасти; он, мол, и про земных-то женщин никогда худого слова не сказал, а уж о царице-то небесной и подавно. А что лжесвидетели уверяют, будто он при них богохульствовал в таверне Vaick, так это, мол, все ложь и клевета. Михилькина отпустили, лжесвидетелей наказали, а Питера де Роозе профос Спелле притянул было к суду, но тот от него откупился сотней флоринов, и профос не подвергнул его ни допросу, ни пытке. Питер де Роозе побоялся, что оставшиеся у него деньги вновь привлекут к нему внимание Спелле, и бежал из Мелестее, а бедный мой брат Михилькин умер от антонова огня. Прежде он не хотел меня видеть, а перед смертью велел позвать и сказал, чтобы я боялась огня, горящего в моем теле, потому что он может ввергнуть меня в огонь адский. А я молча плакала - ведь огонь-то во мне и правда горит! Скончался Михилькин у меня на руках. - Ах! - воскликнула девица. - Кто отомстит профосу Спелле за смерть моего любимого, милого Михилькина, тот будет мой господин, а я ему буду вечная раба. Уленшпигель слушал ее, а пепел Клааса бился о его грудь. И он дал себе слово привести злодея Спелле на виселицу. Боолкин - так звали девушку - вернулась в Мелестее; теперь она уже не боялась мести Питера де Роозе, так как один погонщик, гнавший скот через Дестельберг, сообщил ей, что священник и горожане предупредили: если, мол, Спелле пальцем тронет сестру Михилькина, то будет держать ответ перед самим герцогом. Уленшпигель пошел с ней в Мелестее и, войдя в дом Михилькина и увидев в одной из нижних комнат портрет пирожника, подумал, что это, верно, портрет покойного. Боолкин ему сказала: - Это мой брат. Уленшпигель взял портрет и сказал: - Спелле повесят! - Как ты этого добьешься? - спросила она. - Будешь заранее знать - потом никакого удовольствия не получишь, - отвечал Уленшпигель. Боолкин сокрушенно покачала головой. - Ты мне не доверяешь, - сказала она. - Напротив, я оказал тебе высшее доверие уже одним тем, что сказал тебе: "Спелле повесят!", - возразил Уленшпигель, - только за одни эти слова ты можешь привести меня на виселицу раньше, чем я приведу его. - И то правда, - согласилась она. - Ну так вот, - продолжал Уленшпигель, - поди принеси мне хорошей глины, двойную пинту bruinbier'а, чистой воды и телятинки. Все это мы разделим по-братски. Телятинка пойдет мне, bruinbier пойдет теляти, вода пойдет для глины, а глина для изваяния. Уленшпигель мял глину, выпивая и закусывая, и даже время от времени по рассеянности вместо мяса запихивал в рот кусок глины, оттого что неотрывно глядел на портрет. Размяв глину, он смастерил из нее маску, и Боолкин, сравнив рот, нос, глаза и уши, была поражена сходством с покойным. Затем Уленшпигель положил маску в печь, а когда она высохла, он сделал ее по цвету точно такой, какие бывают лица у покойников, придал ей суровое, мрачное выражение, а черты исказил как бы судорогой. Девушка, перестав ахать от изумления, долго не могла отвести глаза от маски, потом вдруг побледнела как полотно, закрыла лицо руками и, содрогнувшись, вымолвила: - Это он, бедный мой Михилькин! Еще Уленшпигель вылепил две окровавленные ноги. Боолкин, оправившись от первого потрясения, сказала: - Да будет благословен тот, кто убьет убийцу! Взяв маску и ноги, Уленшпигель сказал: - Мне нужен помощник. Боолкин дала ему совет: - Пойди in den "Blauwe Gans" (в "Синий Гусь") и обратись к содержателю таверны Иоосу Лансаму из Ипра. Это был закадычный друг моего брата. Скажи, что ты от Боолкин. Уленшпигель так и сделал. Послужив делу смерти, профос Спелле обыкновенно захаживал in't "Vaick" (в "Сокол") и пил горячую смесь из dobbeleclauwaert'а, корицы и сахара. Боясь попасть на виселицу, ему здесь ни в чем не отказывали. Питер де Роозе, осмелев, возвратился в Мелестее. Чтобы чувствовать себя под охраной Спелле и его сыщиков, он так за ними и ходил. Кое-когда Спелле угощал его. И они вместе весело пропивали деньги несчастных жертв. Таверна Сокол теперь уже не так посещалась, как в доброе старое время, когда горожане жили в радости, молились богу по католическим правилам и не подвергались гонениям за веру. Ныне городок был словно в трауре - по крайней мере, такое впечатление производило множество пустых или же запертых домов и пустынные его улицы, по которым бродили отощавшие псы и разгребали мусорные кучи. Зато двум лиходеям было теперь где разгуляться в Мелестее. Напуганные жители могли наблюдать, как эти двое, совсем обнаглев, днем намечают жертвы, оглядывают их дома, составляют списки обреченных, а вечером, возвращаясь из Сокола под охраной сыщиков, таких же пьяных, как и они, орут непристойные песни. Уленшпигель пошел in den "Blauwe Gans" (в "Синий Гусь") и застал Иооса Лансама за стойкой. Уленшпигель вытащил из кармана бутылочку водки и сказал: - Боолкин продает две бочки такой водки. - Пойдем в кухню, - сказал baes: Заперев за собой дверь, он пытливо взглянул на Уленшпигеля. - Ты же сам водкой не торгуешь, - заметил он. - Чего ты моргаешь? Кто ты таков? Уленшпигель же ему на это ответил так: - Я сын Клааса, сожженного в Дамме. Пепел его бьется о мою грудь. Я хочу уничтожить убийцу-Спелле. - Тебя ко мне Боолкин послала? - спросил хозяин. - Боолкин, - отвечал Уленшпигель. - Я убью Спелле, а ты мне поможешь. - Согласен, - молвил baes. - А как за это дело взяться? Уленшпигель же ему на это сказал: - Пойди к священнику, доброму пастырю, врагу Спелле. Собери своих друзей и выйди с ними завтра после сигнала к тушению огней на Эвергемскую дорогу, между "Соколом" и домом Спелле. Будьте все в темных одеждах и станьте в тени. В десять часов из кабачка выйдет Спелле, а с противоположной стороны подъедет повозка. Нынче своим друзьям ты ничего не говори - они-спят слишком близко к ушам своих жен. Пойди к ним завтра. Отправляйтесь туда, слушайте хорошенько и все запоминайте. - Запомним; - обещал Иоос и, подняв стакан, провозгласил: - Пью за веревку для Спелле! - За веревку! - подхватил Уленшпигель. После этого они с baes'ом вышли в общую залу, где пили гентские старьевщики, возвращавшиеся с брюггского субботнего базара, на котором они втридорога продали золотой парчи камзолы и серебряной парчи накидки, купленные за гроши у обедневших дворян, некогда тянувшихся за испанцами в их любви к роскоши. И теперь у старьевщиков шел пир горой по случаю изрядных барышей. Уленшпигель и Иоос Лансам сидели в уголке, выпивали и шепотом уславливались, что прежде всего Иоос пойдет к священнику, доброму пастырю, ненавидевшему Спелле - убийцу невинных. А потом, пойдет к друзьям. На другой день Иоос Лансам и предуведомленные друзья Михилькина после сигнала к тушению огней вышли из Blauwe Gans'а, где они, по обыкновению, пили пиво, и, дабы скрыть истинные свои намерения, пошли разными путями, а сошлись на Эвергемской дороге. Было их семнадцать человек. В десять часов Спелле вместе с двумя сыщиками и Питером де Роозе вышел из "Сокола". Лансам со своими людьми спрятался в амбаре у Самсона Буне, который тоже дружил с Михилькином. Дверь амбара была растворена. Спелле, однако ж, их не заметил. А они видели, как он, Питер де Роозе и два сыщика, захмелев, качались из стороны в сторону, и им была слышна его поминутно прерываемая икотой пьяная болтовня: - Профосы! Профосы! Профосам хорошо живется на свете. Поддерживайте меня; висельники, - вам же от меня перепадает! Из-за города внезапно донеслось верещанье осла и щелканье бича. - Вот упрямый осел! - заметил Спелле. - Его так вежливо просят, а он хоть бы что! Но тут послышался стук колес и тарахтенье повозки, мчавшейся под гору и подскакивавшей на камнях. - Остановить! - взревел Спелле. Как скоро повозка поравнялась, Спелле и два сыщика схватили осла под уздцы. - В повозке никого, - сказал один из сыщиков. - Дурья голова! - вскричал Спелле. - Статочное ли это дело, чтобы повозки ездили ночью порожняком и без никого? Кто-нибудь, уж верно, спрятался. Зажгите фонари и поднимите их повыше, я сейчас посмотрю. Спелле полез с фонарем в повозку, но тотчас же, испустив вопль, грянулся оземь. - Михилькин! Михилькин! Боже, спаси меня! - вскричал он. И тут в повозке стал во весь рост человек, одетый в белое, будто пирожник, и в руках он держал две окровавленные ноги. Как скоро Питер де Роозе и оба сыщика увидели при свете фонарей эту внезапно выросшую фигуру, у них тоже вырвался вопль: - Это Михилькин! Мертвый! Спаси нас, господи! На шум сбежались все семнадцать человек и ужаснулись сходству ярко освещенного луной изваяния с их усопшим другом Михилькином. А привидение к тому же еще размахивало окровавленными ногами. Лицо у привидения было такое же круглое и полное, как у Михилькина, но только синее, словно у покойника, изъеденное червями под подбородком, и с грозным выражением. Не переставая размахивать окровавленными ногами, привидение обратилось к лежавшему навзничь и стонавшему Спелле: - Спелле, профос Спелле, очнись! Спелле, однако ж, не шевелился. - Спелле! - снова воззвал призрак. - Очнись, а не то я тебя столкну в разверстую адову пасть! Спелле поднялся; волосы у него стояли дыбом от страха. - Михилькин! Михилькин! - умоляюще заговорил он. - Помилуй меня! Между тем собрались горожане, но Спелле не видел ничего, кроме фонарей, которые он принимал за глаза дьявола. Так, по крайней мере, он сам впоследствии рассказывал. - Спелле! - возгласил дух Михилькина. - Готов ли ты к смерти? - Нет, нет, мессир Михилькин, напротив, совсем не готов! - отвечал профос. - Я не хочу предстать перед богом с душою, черною от грехов. - Узнаешь ты меня? - спросил призрак. - Укрепи меня, боже! - воскликнул Спелле. - Да, я узнаю тебя: ты - дух пирожника Михилькина, безвинно пострадавшего и, умершего на своей постели от последствий пытки, а эти две окровавленные ноги - те самые, к которым я велел привесить по пятидесяти, фунтов к каждой. Прости меня, Михилькин! Это меня Питер де Роозе соблазнил: он мне пообещал, а потом и взаправду дал полсотни флоринов за то, чтоб я внес тебя в список. - Хочешь покаяться? - вопросил дух. - Да, мессир, я хочу покаяться, во всем сознаться и принести повинную. Но только будьте добры - прогоните этих бесов, а то они меня сожрут. Я все скажу! Уберите горящие глаза! Я так же точно поступил в Турне с пятью горожанами, а в Брюгге - с четырьмя. Я позабыл, как их звали, но если вы будете настаивать, я припомню. В других местах я тоже грешил, сеньор, - по моей вине шестьдесят девять невинных страдальцев лежат в сырой земле. Королю нужны деньги, Михилькин. Так мне сказали. Но ведь и мне нужны деньги. Часть их я закопал в Генте, в погребе у старухи Гровельс, моей настоящей матери. Я все вам сказал, все! Спасите меня и помилуйте! Прогоните чертей! Господи боже, пресвятая дева, Иисусе Христе, заступитесь за меня! Только уберите адские огни, а я все продам, все раздам бедным и покаюсь! Уленшпигель, видя, что толпа горожан ему сочувствует, соскочил с повозки и, схватив Спелле за горло, начал душить. Но тут вмешался священник. - Оставь его, - сказал он, - пусть лучше он умрет на виселице, нежели от руки привидения. - А как вы собираетесь с ним поступить? - спросил Уленшпигель. - Мы пожалуемся на него герцогу, и его повесят, - отвечал священник. - Но ты-то кто таков? - Я бедная фламандская лисичка в обличье Михилькина, - отвечал Уленшпигель, - сейчас я опять уйду в норку, а то как бы испанские охотники не поймали. Питер де Роозе тем временем бежал со всех ног. А Спелле был повешен, и имущество его было конфисковано. И отошло оно к королю. 33 На другой день Уленшпигель шагал вдоль прозрачной речки Лис по направлению к Куртре. У Ламме был очень несчастный вид. - Ах ты нюня этакая! - сказал ему Уленшпигель. - Плачешь по жене, которая надела на тебя венец с рогами! - Сын мой, - возразил Ламме, - она всегда была мне верна и даже любила меня, а уж я-то как ее любил, господи Иисусе! Но однажды она отправилась в Брюгге, а вернулась - как будто ее кто подменил. С той поры, когда мне хотелось ее ласк, она неизменно отвечала: "Мы должны жить с тобой только как друзья". А я с сокрушенным сердцем говорил ей: "Красавица ты моя ненаглядная, ведь нас с тобой господь сочетал. Я же малейшие твои желания исполнял. Я ходил в черной холщовой куртке и в бумазейной накидке, а тебя, невзирая на королевские указы, рядил в шелк да в бархат. Красавица моя, неужто ты меня разлюбила?" А она мне и отвечает: "Я, говорит, тебя люблю, как то заповедано в законе господнем и в правилах церковных. Все же я останусь твоею спутницею, но только добродетельною". - "Не нужна мне, говорю, твоя добродетель, мне нужна ты, моя супруга". А она покачала головой, да и говорит: "Я знаю, ты добрый. Все это время ты был у нас за повара, чтобы избавить меня от стряпни. Ты гладил простыни, воротнички и сорочки, чтобы мне не возиться и тяжелыми утюгами. Ты стирал белье, подметал комнаты и перед домом, чтобы я себя не утруждала. Теперь я сама всем этим займусь, но уж больше ты от меня ничего не требуй, муженек". - "Нет, говорю, пусть все остается по-прежнему: я буду твоей горничной, гладильщицей, кухаркой, прачкой, верным твоим рабом, но только помни, что муж и жена - это едина душа и едина плоть, и не разрывай нежных уз любви, которые столь ласково нас с тобой соединили". - "Так надо", - говорит. "Это ты в Брюгге, спрашиваю, пришла к столь жестокому решению?" А она отвечает: "Я дала обет богу и святым угодникам". - "Кто же, спрашиваю, принудил тебя дать обет не исполнять супружеских обязанностей?" - "Тот, говорит, на ком благодать господня, принял меня в число своих духовных дочерей". И вот с того самого дня она точно стала верной женой кого-то другого - до такой степени чужой стала она мне. Я ее умолял, и терзал, и угрожал, и рыдал, и увещал - ничего не помогло. Как-то вечером возвращаюсь из Бланкенберга, - мне там нужно было получить арендную плату за одну из моих ферм, гляжу: нет ее. Верно, наскучили ей мои просьбы, тошно и горько ей стало глядеть на унылое мое лицо, и она от меня убежала. Где-то она теперь? Тут Ламме сел на берегу Лиса и, опустив голову, устремил взгляд на воду. - Ах, подружка, подружка! - запричитал он. - Какая ты была пухлая, нежная и главная! Такой молодки мне уж теперь не найти! Таких любовных яств мне уже не отведать! Где твои поцелуи, благоуханные, как тимиан, твои прелестные губки, с которых я собирал наслаждение, как пчела собирает мед с розового куста? Где твои белые руки, нежно меня обнимавшие? Где твое горячее сердце, твоя полная грудь, где этот дивный трепет, пробегавший по божественному твоему телу, дышавшему любовью? Э, да что вспоминать о твоих прежних зыбях, прохладная речка, когда ты уже весело катишь под солнцем новые волны? 34 Подойдя к опушке Петегемского леса, Ламме сказал Уленшпигелю: - Я сейчас изжарюсь. Посидим в тени! - Посидим, - согласился Уленшпигель. Они сели на траву, под деревом, и в эту минуту мимо них пробежало стадо оленей. - Будь начеку, Ламме! - заряжая свою немецкую аркебузу, сказал Уленшпигель. - Вон старые крупные самцы, - они гордо носят могучие свои привески и девятиконечные рога. Рядом дробно стучат копытцами стройные однолетки - их телохранители, готовые в любую минуту защитить стариков острыми своими рожками. Они спешат к своему пристанищу. А теперь я взведу курок, и ты тоже. Огонь! Старый олень ранен. Однолетку попало в бедро. Удирает. Будем гнать его, пока не свалится. А ну, за мной, беги, скачи, лети! - Узнаю своего взбалмошного друга, - заметил Ламме. - И что выдумал - гнаться за оленями! Без крыльев летать - напрасный труд. Все равно не догонишь. О жестокий мой спутник! Откуда ты взял, что я так же проворен, как ты? Я обливаюсь потом, сын мой, я обливаюсь потом и сейчас упаду. Смотри: поймает тебя лесничий - попадешь на виселицу. Олени - королевская дичь. Пусть они себе бегут, сын мой, - ведь все равно не поймаешь. - Вперед, вперед! - вскричал Уленшпигель. - Слышишь, как шуршат его рога в листве? Словно ветер шумит. А что сломанных веток, что листьев-то на земле! Так, еще одна пуля угодила ему в бедро! Будет у нас сегодня обед! - Да ведь олень пока еще не изжарен! - заметил Ламме. - Пусть себе мчатся бедные животные. Ой, как жарко! Сейчас упаду и не встану. Внезапно отовсюду набежали оборванные и вооруженные люди. Залаяли собаки и бросились в угон за оленями. Четверо угрюмого вида мужчин, окружив Ламме и Уленшпигеля, повели их в глубь леса, и в самой лесной глухомани глазам Уленшпигеля и Ламме открылась поляна, а на той поляне они увидели целый табор: тут были женщины, дети и великое множество мужчин, вооруженных кто чем - и шпагами, и арбалетами, и аркебузами, и копьями, и рогатинами, и рейтарскими пистолетами. Уленшпигель обратился к ним с вопросом: - Кто вы, разбойнички или же Лесные братья? [Лесные братья - то же, что Лесные гезы] Сдается мне, что вы тут целым станом, спасаетесь от преследований. - Мы - Лесные братья, - отвечал сидевший у огня и жаривший на сковороде птицу старик. - А ты кто таков? - Я родом из прекрасной Фландрии, - отвечал Уленшпигель, - я и живописец, я и крестьянин, я и дворянин, я и ваятель. И странствую я по белу свету, славя все доброе и прекрасное, а над глупостью хохоча до упаду. - Коли ты видел много стран, - снова заговорил старик, - стало быть, сумеешь выговорить Schild ende Vriendt (щит и друг) так, как выговаривают гентцы. А не сумеешь - значит, ты не настоящий фламандец и будешь казнен. - Schild ende Vriendt, - произнес Уленшпигель. - А ты, толстопузый, чем занимаешься? - обратившись к Ламме, спросил старик. - Я проедаю и пропиваю мои имения, поместья, фермы, хутора, разыскиваю мою жену и всюду следую за другом моим Уленшпигелем. - Коли ты много странствуешь, стало быть знаешь, как зовут в Лимбурге уроженцев Веерта, - сказал старик. - Нет, не знаю, - отвечал Ламме. - А вот не знаете ли вы, как зовут того мерзавца и негодяя, который похитил мою жену? Назовите мне его имя, и я уложу его на месте. Старик же ему сказал: - На этом свете не возвращаются, во-первых, истраченные монеты, а во-вторых, жены, сбежавшие от опостылевших им мужей. - Затем старик обратился к Уленшпигелю. - А ты знаешь, как зовут в Лимбурге уроженцев Веерта? - спросил он. - Raeksteker'ами (заклинателями скатов), и вот почему, - отвечал Уленшпигель. - Однажды с повозки рыбника упал живой скат, а старухи, глядя, как он трепыхается, решили, что в него вселился бес, и говорят: "Пойдем за священником - пусть он из него изгонит беса". Священник беса изгнал, а ската унес с собой и отлично поджарил его во славу жителей Веерта. Такую же участь да пошлет господь бог и кровавому королю! В лесу между тем заливались собаки. По лесу бежали вооруженные люди и пугали зверя криками. - Это они за теми двумя, которых я ранил, - заметил Уленшпигель. - Они пойдут нам на обед, - сказал старик. - А как называют в Лимбурге уроженцев Эндховена? - Pinnemaker'ами (засевщиками), - отвечал Уленшпигель. - Когда неприятель подошел к их городу, они вместо засова задвинули городские ворота морковью. Откуда ни возьмись, набежали гуси, жадные их клювы мигом расклевали морковь, и в Эндховен ворвался враг. А чтобы расклевать тюремные засовы, за которыми томится свобода совести, нужны клювы железные. - Коли с нами бог, то кто же нам тогда страшен? - заметил старик. - Собаки лают, люди воют, ветки хрустят - точно буря мчится по лесу, - сказал Уленшпигель. - А что, оленье мясо вкусно? - поглядывая на сковороду, спросил Ламме. - Крики загонщиков не умолкают, - обратившись к Ламме, сказал Уленшпигель. - Собаки совсем близко. Экий содом! Олень! Олень! Берегись, мой сын! Ах, проклятый зверь! Свалил моего толстого друга вместе со всеми сковородками, горшками, котлами и кусками мяса. А женщины и девушки в ужасе разбегаются. Никак, у тебя кровь течет, сын мой? - Ты еще смеешься, негодник! - вскричал Ламме. - Да, у меня течет кровь, он наподдал мне рогами в зад. Вот гляди: и штаны разорваны, и мякоть, да еще и превосходное жаркое валяется на земле. Ой! Так у меня через седалище вся кровь утечет. - Этот олень оказался предусмотрительным хирургом: он спас тебя от апоплексии, - заметил Уленшпигель. - Скотина ты бесчувственная! - вознегодовал Ламме. - Не буду я больше с тобой странствовать. Я останусь с этими добрыми людьми. Как тебе не совестно? Ты меня совсем не жалеешь, а я за тобой, как собачонка, невзирая ни на метель, ни на стужу, ни на дождь, ни на град, ни на ветер, и в такую жару, когда у меня душа вместе с потом выходит! - Рана у тебя пустячная, - заметил Уленшпигель. - Приложи к ней oliekoek'и - это будет для нее лакомый пластырь. Ты знаешь, как зовут лувенцев? Не знаешь? Жаль мне тебя! Ну ладно, уж так и быть, скажу, только не хнычь. Их называют koeyeschieter'ами (стрелками по коровам), и вот почему: в один прекрасный день эти обалдуи приняли коров за неприятельских солдат - и давай палить. Ну, а мы стреляем по испанским козлам - мясо у них, правда, вонючее, но кожа годится на барабаны: А как зовут тирлемонцев? Тоже не знаешь? Эх, ты! Они носят славное имя kweker'ов, и вот почему. На Троицу в ихнем соборе утка пролетела от хоров к алтарю, а они приняли ее за святого духа. Приложи еще к ране koekebak'ов. Я вижу, ты молча подбираешь горшки и куски мяса, которые опрокинул олень. Вот это, я понимаю, любовь к поваренному искусству! Разводишь огонь, ставишь котел с супом на треножник. Ты весь ушел в стряпню. А знаешь, какие такие четыре чуда в Лувене? Не знаешь? Сейчас я тебе скажу. Первое чудо - живые проходят там под мертвецами, и вот каким образом: церковь во имя Михаила Архангела стоит у городских ворот, а кладбище - над воротами, на валу. Второе чудо - колокола там не внутри колоколен, а снаружи, как, например, в церкви во имя апостола Иакова: там есть большой колокол и маленький колокол; маленький на колокольне не поместился, и его повесили снаружи. Третье чудо - в этой же самой церкви алтарь тоже снаружи: ее портал похож на алтарь. Четвертое чудо - Башня без гвоздей: шпиль церкви святой Гертруды построен не из дерева, а из камня, камни гвоздями не прибивают, за исключением каменного сердца кровавого короля - я бы его своими руками прибил к главным воротам в Брюсселе. Но ты меня не слушаешь. В подливку соли подбавить не требуется? А знаешь, почему термондцев прозвали грелками, vierpann'ами? Потому что зимой некий юный принц остановился в гостинице "Герб Фландрии", а у хозяина грелки не оказалось, и он не знал, чем согреть простыни. Наконец сообразил - велел своей молоденькой дочке лечь в постель и нагреть ее, но девушка, заслышав шаги принца, опрометью бросилась вон из комнаты, а принц потом недоумевал: почему вынули грелку? Дай-то бог, чтобы Филиппа поместили когда-нибудь в докрасна раскаленный ящик и сунули в виде грелки под простыню к госпоже Астарте! - Да замолчи ты! - взмолился Ламме. - Мне сейчас не до тебя, не до vierpann'ов, не до Башни без гвоздей и не до всех прочих врак. Я занят подливкой. - Берегись! - сказал Уленшпигель. - Лай не стихает - напротив, усиливается. Слышишь, как завывают собаки, слышишь, как трубит рог? Берегись оленя! Беги! Рог трубит! - Это конец охоты, - заметил старик. - Вернись, Ламме, и займись стряпней. Оленя прикончили. - Роскошная будет у нас трапеза, - молвил Ламме. - Вы, конечно, меня пригласите - ведь я для вас немало потрудился. Соус к птице получился вкусный, вот только на зубах похрустывает маленько - ведь это все попадало в песок, когда этот чертов олень проткнул мне и одежду и ягодицу. А лесничих вы не боитесь? - Нас много, - отвечал старик, - они нас боятся, а не мы их, и потому не трогают. Сыщики и судьи тоже. Горожане нас любят, оттого что мы ничего худого никому не делаем. Сами мы в драку не сунемся. Ну, а если испанское войско нас окружит, то уж тогда, старые, молодые, женщины, девушки, мальчишки, девчонки - все мы дорого продадим свою жизнь, мы лучше перебьем друг друга, но только не дадимся в руки кровавому герцогу, который нас запытает. Тут Уленшпигель молвил Лесным братьям: - Было время, когда мы воевали с палачом на суше. Теперь надобно его разбить на море. Проберитесь на Зеландские острова через Брюгге, Хейст и Кнокке. - У нас денег нет, - объявили Лесные братья. Уленшпигель же им сказал: - Вот вам тысяча каролю от принца. Пробирайтесь водными путями - каналами, речками, реками. Как увидите корабли с буквами Г.И.Х., пусть кто-нибудь из вас запоет жаворонком. Вам ответит боевой клич петуха. Стало быть, вы среди друзей. - Так мы и сделаем, - сказали Лесные братья. Немного спустя, таща за собой на веревках убитого оленя, показались охотники с собаками. Лесные братья, Уленшпигель и Ламме уселись вокруг костра. Всех Лесных братьев - мужчин, женщин, детей - было шестьдесят. Они достали хлеб из котомок, вынули из ножен ножи, разделали оленя, сняли с него шкуру, освежевали и вместе с мелкой дичью стали жарить на вертеле. И к концу трапезы Ламме прислонился к дереву, свесил голову на грудь и захрапел. Вечером Лесные братья ушли спать в землянки, Уленшпигель же и Ламме последовали их примеру. Лагерь охраняли вооруженные часовые. Уленшпигелю было слышно, как шуршат сухие листья у них под ногами. На другой день Уленшпигель вместе с Ламме пошел дальше, и Лесные братья ему сказали: - Счастливого пути! А мы двинемся к морю. 35 В Гарлебеке Ламме снова запасся oliekoek'ами, тут же съел двадцать семь штук, а остальные тридцать положил в корзинку. Уленшпигель нес клетки. К вечеру приятели добрались до Куртре и остановились in de Вie, в гостинице "Пчела", у Жилиса ван ден Энде, который, едва заслышав пение жаворонка, бросился отворять дверь. Встретил он Уленшпигеля и Ламме как родных. Прочитав письма принца, попросил Уленшпигеля передать ему пятьдесят каролю и ничего не взял с гостей ни за индейку, ни за dobbeleclauwaert. Он предупредил их, что в Куртре шныряют сыщики кровавого трибунала, и что там надо держать язык за зубами. - Мы их распознаем, - сказали Уленшпигель и Ламме и вышли из гостиницы. Заходящее солнце позлащало кровли, на ветвях лип пели птицы, на порогах судачили кумушки, в пыли копошились детишки, а Уленшпигель и Ламме бродили без цели по улицам. Вдруг Ламме сказал: - Я спрашивал ван ден Энде, не видел ли он женщину, похожую на мою жену, и обрисовал ему милый ее облик, а он мне сказал, что за городом, на Брюггской дороге, в Радуге, у старухи Стевен, по вечерам собирается много женщин. Я пойду туда. - Я тоже туда скоро приду, - сказал Уленшпигель. - Мне хочется осмотреть город. Если мне встретится твоя жена, я ее сей же час пошлю к тебе. Помни наставления baes'а: коли жизнь тебе дорога, то помалкивай. - Буду помалкивать, - сказал Ламме. Пока Уленшпигель разгуливал, солнце успело скрыться. Когда он вышел на Pierpotstraetfe, то есть на Гончарную улицу, было уже совсем темно. Здесь до него донеслись нежные звуки виолы. Пройдя несколько шагов, Уленшпигель различил белую фигуру - она манила его за собой, а сама все удалялась, играя на виоле. И пела она под виолу ангельским голоском протяжную и приятную для слуха песню, останавливалась, вглядывалась и вновь удалялась. Уленшпигель, однако, бежал быстро. Он нагнал ее и хотел было заговорить, но она закрыла ему рот надушенной бензоем ручкой. - Ты из простых или же из благородных? - спросила она. - Я Уленшпигель. - Ты богат? - Достаточно богат, чтобы заплатить за большое удовольствие, и недостаточно богат, чтобы выкупить свою душу. - Почему ты ходишь пешком? У тебя нет лошади? - У меня есть осел, но я оставил его в стойле, - отвечал Уленшпигель. - Почему ты бродишь по чужому городу один, без друга? - Потому что мой друг идет своей дорогой, а я - своей, любопытная красотка. - Я совсем не любопытна, - возразила она. - Твой друг богат? - Богат жиром, - отвечал Уленшпигель. - Скоро ты перестанешь допрашивать? - Уже перестала. А теперь пусти меня. - Пустить? - переспросил Уленшпигель. - Это все равно что оторвать голодного Ламме от блюда с ортоланами. Я хочу тебя съесть. - Ты же меня еще не видел, - сказала девушка и внезапно осветила свое лицо фонарем. - Хороша! Ну и ну! - сказал Уленшпигель. - Золотистая кожа, милые глазки, алые губки, стройный стаи - все это будет мое. - Все, - подтвердила она и повела его на Брюггскую дорогу, в "Радугу" (in de "Reghenboogh"), к старухе Стевен. Там Уленшпигель увидел многое множество девиц, носивших на рукавах кружочки, отличавшиеся по цвету от их бумазейных платьев. У спутницы Уленшпигеля к платью из золотой парчи был пришит кружок из парчи серебряной. Девицы поглядывали на нее с завистью. Войдя, она сделала baesine знак, но Уленшпигель этого не заметил. Они сели вдвоем за отдельный столик и начали пить. - Кто меня полюбил, тот будет мой навеки, - тебе это известно? - спросила она. - Ах ты раскрасавица моя душистая! - воскликнул Уленшпигель. - Всегда питаться твоим мясом - да мне лучшего угощения и не нужно. Вдруг Уленшпигель увидел Ламме - тот сидел в уголке за маленьким столиком, а перед ним стояла свеча, блюдо с ветчиной и кружка пива, но он был озабочен тем, как спасти ветчину и пиво от двух девиц, которые напрашивались на угощение. Заметив Уленшпигеля, Ламме вскочил и, подпрыгнув на три фута от полу, воскликнул: - Слава богу, мой друг Уленшпигель снова со мной! Baesine, еще пива! Уленшпигель достал кошелек, сказал: - Будем пить, пока вот тут не станет пусто! Тряхнул его, и Ламме услыхал звон монет. - Счастлив наш бог! - сказал Ламме и ловко вытащил у Уленшпигеля кошелек. - Плачу я, а не ты - это мой кошелек. Уленшпигель пытался вырвать у него кошелек, но Ламме держал его крепко. Пока они боролись - один за то, чтобы удержать кошелек в своих руках, а другой за то, чтобы его отбить, - Ламме прерывистым шепотом успел сообщить Уленшпигелю: - Слушай... тут сыщики... четверо... в маленькой зале с тремя девками... Двое снаружи... следят за тобой и за мной... Хотел улизнуть... не удалось... Девка в парче - наушница... Хозяйка тоже наушница... Они все еще боролись, а Уленшпигель ухитрялся внимательно слушать, крича: - Отдай кошелек, негодяй! - Не получишь, - отвечал ему Ламме. Наконец они сцепились и, грохнувшись, покатились по полу, причем Ламме и тут продолжал наставлять Уленшпигеля. Неожиданно в залу вошел хозяин "Пчелы" и с ним еще семь человек, но он делал вид, что ничего общего с ними не имеет. Войдя, он закричал петухом, а Уленшпигель в ответ запел жаворонком. - Кто эти двое? - спросил у старухи Стевен хозяин "Пчелы". - Этих сорванцов надо скорее разнять, - сказала старуха Стевен, - они до того у меня тут разбуянились, что как бы им на виселицу не угодить. - Пусть только попробует разнять, - вскричал Уленшпигель, - мы его булыжник заставим жрать! - Да, мы его булыжник заставим жрать, - подтвердил Ламме. - Baes нас спасет, - сказал Уленшпигель на ухо Ламме. Baes, догадавшись, что за этой дракой что-то кроется, поспешил в нее сунуться. Ламме шепотом спросил его: - Ты вызволишь нас? А как? Baes тряс для вида Уленшпигеля за уши и чуть слышно приговаривал: - Семеро за тебя заступятся... Силачи, мясники... А я отсюда тягу... Меня весь город знает... Я уйду - кричи: 'Т is van te beven de klinkaert... Чтоб все здесь разгромить!.. - Хорошо, - сказал Уленшпигель и, поднявшись, дал ему пинка. Baes ответил тем же. - Лихо бьешь, пузан, - сказал Уленшпигель. - Как град, - отвечал baes и, выхватив у Ламме кошелек и отдав его Уленшпигелю, сказал: - Ну, мошенник, я тебе вернул твое достояние - теперь угощай меня. - Так и быть, угощу, мерзавец ты этакий, - согласился Уленшпигель. - Ну и нахал! - заметила старуха Стевен. - Я, моя ненаглядная, такой же нахал, как ты - красавица, - отрезал Уленшпигель. А старухе Стевен перевалило уже за шестьдесят, лицо у нее все сморщилось, как сушеный кизиль, и пожелтело от злости. Нос у нее напоминал совиный клюв. В глазах застыло алчное выражение. В иссохшем ее рту торчало два клыка. На левой щеке багровело огромное родимое пятно. Девицы захохотали и начали над ней потешаться: - Красавица, красавица, налей ему! - Он тебя поцелует! - Сколько лет прошло с твоей первой свадьбы? - Берегись, Уленшпигель, она тебя съест! - Посмотри ей в глаза - они горят не злобой, а любовью. Как бы она тебя не закусала до смерти! - Не бойся! Все влюбленные женщины кусаются. - Ей нужен не ты, а твои денежки. - Какая она у нас нынче веселая! И точно: старуха Стевен смеялась и подмигивала Жиллине - потаскушке в парче. Baes выпил, расплатился и ушел. Семеро мясников понимающе переглядывались со старухой Стевен и сыщиками. Один из них жестом дал понять, что считает Уленшпигеля дурачком и сейчас его оплетет за милую душу. Показав старухе Стевен язык, отчего та расхохоталась, обнажив свои клыки, он шепнул Уленшпигелю: - 'Т is van te beven de klinkaert. (Пора звенеть бокалами.) - И, указывая на сыщиков, громко сказал: - Любезный реформат! Мы все на твоей стороне. Выставь нам вина и закуски! А старуха Стевен хохотала до упаду и, как скоро Уленшпигель поворачивался к ней спиной, показывала ему язык. А Жиллина, тварь, разряженная в парчу, тоже показывала язык. А девицы шушукались: - Посмотрите на эту наушницу: пленяя своей красотой, она послала на мучительную пытку и на еще более мучительную казнь двадцать семь реформатов. Жиллина заранее облизывается при мысли о том, сколько ей дадут за донос, а дают ей сто флоринов из наследства ее жертв. Но радость ее меркнет, когда она думает, что надо будет поделиться со старухой Стевен. И сыщики, мясники, девицы - все, издеваясь над Уленшпигелем, показывали ему язык. А Ламме побагровел от злости, как петушиный гребень, пот с него катился градом, но он молчал. - Выставь нам вина и закуски, - сказали мясники и сыщики. - Ну-с, моя ненаглядная, - снова позвякивая монетами, обратился Уленшпигель к старухе Стевен, - раз такое дело, давай нам вина и закуски, а вино мы будем пить в звонких бокалах. Тут девицы снова прыснули, а старуха Стевен опять показала клыки. Со всем тем она сходила в кухню и на погреб и принесла ветчины, колбасы вареной, яичницы с колбасой и звонкие бокальчики, названные так потому, что они стояли на ножках и при малейшем толчке звенели, как колокольчики. И тогда Уленшпигель сказал: - Кто хочет есть - ешьте, кто хочет пить - пейте! Сыщики, девицы, мясники, Жиллина и старуха Стевен от радости затопали ногами и забили в ладоши. Потом все расселись: Уленшпигель, Ламме и семь мясников - вокруг большого почетного стола, а сыщики с девицами - вокруг двух небольших столиков. И принялись пить и есть, громко чавкая, а тем двум сыщикам, что оставались снаружи, их товарищи предложили тоже принять участие в пирушке. И из котомок у этих двух сыщиков торчали веревки и цепи. А старуха Стевен высунула язык и, хихикнув, сказала: - Отсюда никто не уйдет не расплатившись! И тут она заперла все двери, а ключи положила в карман. Жиллина подняла бокал и сказала: - Птичка - в клетке. Выпьем по этому случаю! А две девушки, Гена и Марго, спросили ее: - Ты опять кого-то предашь на смерть, злая женщина? - Не знаю, - отвечала Жиллина. - Выпьем! Но три девушки не захотели пить с нею. Тогда Жиллина взяла виолу и запела: Под звон моей виолы Я день и ночь пою; Мой норов развеселый: Любовь я продаю. А старта захотела Свой пыл в меня вдохнуть - В божественное тело, В трепещущую грудь. Полна мошна тугая? Пусть ливень золотых Прольется вмиг, сверкая, У белых ног моих. Мне мать - нагая Ева, Отец мне - сатана. Твои мечтанья дева В явь обратить вольна. Я буду робкой, властной, Холодною, шальной, Стыдливой, сладострастной - Что хочешь, дорогой! Все продается ныне: Терзанья, благодать, Душа и взор мой синий... Могу и смерть продать! Под звон моей виолы Я день и ночь пою, Мой норов развеселый: Любовь я продаю. И пока Жиллина пела, она была так хороша, так мила, так обворожительна, что все мужчины - сыщики, мясники, Ламме и Уленшпигель - были растроганы и, околдованные ее чарами, молча улыбались. Но вдруг Жиллина расхохоталась и, взглянув на Уленшпигеля, сказала: - Вот как заманивают птичек в клетку! И чары ее мгновенно рассеялись. Уленшпигель, Ламме и мясники переглянулись. - Ну как, заплатите вы мне? - обратилась к Уленшпигелю старуха Стевен. - Заплатите вы мне, мессир Уленшпигель, молодец по части добывания жира из проповедников? Ламме хотел было ей ответить, но Уленшпигель сделал ему знак молчать и сказал старухе Стевен: - Мы вперед не платим. - Я свое получу из твоего наследства, - ввернула старуха Стевен. - Гиены питаются трупами, - отрезал Уленшпигель. - Да, да, - вмешался один из сыщиков, - эти двое ограбили проповедников - больше трехсот флоринов! Жиллине есть чем поживиться. А Жиллина опять запела: Купи лобзаний счастье, Улыбок благодать, Смех, слезы, сладострастье... Могу и смерть продать! И, смеясь, воскликнула: - Выпьем! - Выпьем! - крикнули сыщики. - Выпьем! - подхватила старуха Стевен. - Слава тебе, господи: двери заперты, на окнах крепкие решетки, птички в клетке - выпьем! - Выпьем! - сказал Уленшпигель. - Выпьем! - сказал Ламме. - Выпьем! - сказали семеро. - Выпьем! - сказали сыщики. - Выпьем! - наигрывая на виоле, сказала Жиллина. - Выпьем за то, что я красивая! В сети моей песенки я могла бы самого архангела Гавриила залучить. - Стало быть, выпьем, - подхватил Уленшпигель, - и, чтобы увенчать наше пиршество, выпьем самого лучшего вина. Пусть в каждую частицу наших жаждущих тел проникнет капля жидкого огня! - Выпьем! - сказала Жиллина. - Еще двадцать таких пескарей, как ты, и щуки перестанут петь. Старуха Стевен принесла еще вина. Сыщики и девицы жрали и лакали. Семеро, сидя за одним столом с Уленшпигелем и Ламме, бросали девицам ветчину, колбасу, куски яичницы, бутылки, а те ловили все это на лету, подобно тому как заглатывают карпы пролетающих низко над прудом мошек. А старуха Стевен хохотала, обнажая клыки, и все доказывала на фунтовые пачки свечей по пяти в каждой, висевшие над стойкой. То были свечи для девиц. Затем она обратилась к Уленшпигелю: - На костер идут со свечкой сальной в руке. Хочешь, я тебе загодя подарю одну? - Выпьем! - сказал Уленшпигель. - Выпьем! - сказали семеро. А Жиллина сказала: - Глаза у Уленшпигеля мерцают, как у умирающего лебедя. - А если их бросить свиньям? - ввернула старуха Стевен. - Ну что ж, они полакомятся фонарями. Выпьем! - сказал Уленшпигель. - Когда тебе на эшафоте просверлят язык каленым железом, как ты будешь себя чувствовать? - спросила старуха Стевен. - Удобнее будет свистеть, только и всего, - отвечал Уленшпигель. - Выпьем! - Когда тебя повесят, а твоя сударка придет на тебя полюбоваться, ты будешь не таким речистым. - Пожалуй, - сказал Уленшпигель. - Но зато я стану тогда тяжелее и упаду прямо на твою очаровательную харю. Выпьем! - А что ты скажешь, когда тебя высекут и выжгут клейма на лбу и плечах? - Скажу, что это ошибка, - отвечал Уленшпигель, - вместо того чтобы изжарить свинью Стевен, ошпарили хряка Уленшпигеля. - Ну, раз все это тебе не по вкусу, - сказала старуха Стевен, - то тебя отправят на королевские корабли, привяжут к четырем галерам и четвертуют. - В сем случае акулы съедят мои четыре конечности, а что им не понравится, то доешь после них ты. Выпьем! - сказал Уленшпигель. - Ты сам лучше съешь свечку, - сказала старуха Стевен, - в аду она тебе осветит место твоей вечной муки. - Я вижу достаточно хорошо, чтобы разглядеть твое лоснящееся рыло, свинья недошпаренная. Выпьем! - сказал Уленшпигель. При этих словах он постучал ножкой бокала по столу, а затем изобразил руками, как тюфячник мерными ударами взбивает шерсть для тюфяка, но только изобразил чуть слышно. - 'Т is (tijdt) van te beven de klinkaerti (Пора попугать бокальчики - пусть они себе от страха звенят!) - сказал он. Так во Фландрии говорят бражники, когда они обозлены и собираются разнести дом с красным фонариком. Уленшпигель выпил, стукнул бокалом о стол и крикнул: - 'Т is van te beuen de klinkaert! Его примеру последовали семеро. Все притихли. Жиллина побледнела, старуха Стевен опешила. Сыщики переговаривались: - Разве эти семеро на их стороне? Мясники успокаивающе подмигивали им, а сами все громче и без перерыва повторяли за Уленшпигелем: - 'Т is van te beuen de klinkaert, 't is van te beven de klinkaert! Старуха Стевен выпила для храбрости вина. Уленшпигель опять, подражая тюфячнику, взбивающему шерсть, застучал кулаком по столу. Семеро тоже застучали. Стаканы, кувшины, миски, кружки, бокалы - все это, постепенно вовлекаясь в танец, опрокидывалось, разбивалось, с боку на бок переворачивалось. И все грознее, суровее, воинственнее и однообразнее звучало: - 'Т is van te beven de klinkaert! - Ой, беда! - закричала старуха Стевен. - Они все как есть у меня переколотят! И от ужаса оба ее клыка готовы были выскочить изо рта. А у семерых, у Ламме и Уленшпигеля закипела кровь от бешеной злобы. Не прекращая однозвучного грозного пения, они мерно стучали стаканами по столу, а затем, перебив их, сели верхом на скамьи и выхватили ножи. И так они громко пели, что во всем доме дрожали стекла. Потом они, точно хоровод разъяренных бесов, обошли залу и все столы под неумолчное пение: - 'Т is van te beven de klinkaert! Наконец, трясясь от страха, вскочили сыщики и выхватили веревки и цепи. Но тут мясники, Уленшпигель и Ламме, спрятав ножи, схватили скамьи и, размахивая ими, точно дубинами, пошли крушить направо и налево, щадя только девиц, колошматя все подряд: столы, стекла, лари, кружки, миски, стаканы, бутылки, без милосердия молотя сыщиков, носясь по всей комнате и распевая в лад воображаемому стуку тюфячника, взбивающего шерсть: 'Т is van te beven de klinkaert, {t is van te beven de klinkaert, а Уленшпигель вдобавок смазал старуху Стевен по роже и, отняв у нее ключи, заставил жрать свечи. Красавица Жиллина, точно перепуганная кошка, скребла ногтями двери, ставни, стекла, оконные переплеты, лишь бы куда-нибудь шмыгнуть. Затем, мертвенно-бледная, оскалив зубы и дико вращая глазами, держа перед собой, точно средство защиты, виолу, она села на корточки в углу. Семеро и Ламме предупредили девиц: "Мы вас не тронем", - и с их помощью связали сыщиков веревками и цепями, а у сыщиков зуб на зуб не попадал от страха, и они не оказывали ни малейшего сопротивления, так как чувствовали, что мясники, стоит им только пикнуть, изрежут их на куски своими ножами (хозяин "Пчелы" нарочно выбрал самых больших силачей). Заставляя старуху есть свечи, Уленшпигель приговаривал: - Вот эту - за повешенье; вот эту - за сечение; вот эту - за клейма; вот эту, четвертую, за мой просверленный язык; вот эти две превосходные свечи, на которые пошло особенно много сала, - за королевские корабли и четвертование на четырех галерах; вот эту - за притон соглядатаев; вот эту - за твою паскуду в парчовом платье, а все остальные - ради моего удовольствия. А девицы, глядя, как старуха Стевен злобно фыркает и пытается выплюнуть свечи, помирали со смеху. Однако старуха напрасно старалась, - все равно свечей у нее был полон рот. Уленшпигель, Ламме и семеро продолжали петь в лад: - 'Т is van te beven de klinkaert! Наконец Уленшпигель смолк и сделал им знак петь вполголоса. Они повиновались, а он обратился к сыщикам и к девицам с такими словами: - Кто крикнет "караул!", того мы уложим на месте. - На месте! - подхватили мясники. - Мы будем молчать, только не трогай нас, Уленшпигель! - сказали девицы. А Жиллина по-прежнему сидела в углу на корточках, скалила зубы, но ничего не могла сказать и только молча прижимала к себе виолу. А семеро все гудели в лад: - 'Т is van te beven de klinkaert! Старуха Стевен, показывая на свечи во рту, знаком поясняла, что тоже не проронит ни звука. Сыщики дали такую же клятву. Тогда Уленшпигель заговорил снова: - Вы в нашей власти. Ночь темна, Лис отсюда близко - если вас туда бросить, вы мигом потонете. Куртрейские ворота на запоре. Если ночной дозор и слышал шум, все равно с места не двинется: во-первых, дозорные - изрядные лентяи, а во-вторых, они подумают, что это добрые фламандцы кутят и весело распевают под звон кружек и бутылок. Помните, стало быть, что вы у нас в руках; будьте послушны - одни, как овны, другие, как овечки. - Затем он обратился к семерым: - Вы пойдете в Петегем к Гезам? - Мы стали собираться, как скоро узнали, что ты здесь. - А оттуда к морю? - К морю, - отвечали они. - Как по-вашему, кто из сыщиков мог бы нам потом сослужить службу? Мы бы тех отпустили. - Двое: Никлас и Иоос, - отвечали мясники, - они не преследовали несчастных реформатов. - Мы люди надежные, - сказали Никлас и Иоос. - Вот вам двадцать флоринов, - сказал Уленшпигель, - это вдвое больше позорной платы за донос. Тут другие сыщики вскричали: - Двадцать флоринов! За двадцать флоринов и мы согласны служить принцу. Король платит мало. Дай каждому из нас половину - и мы покажем в суде все, что тебе угодно. Мясники и Ламме приглушенными голосами напевали: - 'Т is van te beven de klinkaert! 'T is van te beven de klinkaert! - Чтобы вы слишком много не болтали, семеро доставят вас связанными в Петеген, к Гезам, - продолжал Уленшпигель. - В море вам выдадут по десять флоринов на брата, а до тех пор вы пребудете верны хлебу и вареву из походной кухни, в чем мы и не сомневаемся. Если вы докажете свою храбрость, то при дележе добычи вас не забудут. Если попытаетесь бежать, вас повесят. Если избегнете веревки, то уж от ножа не уйдете. - Мы служим тому, кто нам платит, - сказали сыщики. - 'Т is van te beven de klinkaert! 'T is van te beven de klinkaert! - повторяли семеро и Ламме, постукивая по столу черепками горшков и осколками бокалов. - Вы возьмете с собой старуху Стевен, Жиллину в еще трех девок, - сказал Уленшпигель. - Если кто-нибудь из них попробует улизнуть, зашейте беглянку в мешок - и в воду. - Он меня не убил! - выскочив из своего угла, воскликнула Жиллина и, размахивая виолой, запела: Мучений, крови, гнева Мечта моя полна. Мне мать - нагая Ева, Отец мне - сатана. Старуха Стевен и три девки чуть не плакали. - Не бойтесь, красотки, - сказал девкам Уленшпигель. - Вы такие славненькие и хорошенькие, что все вас будут целовать, миловать, ласкать. Вам выделят часть всего, что удастся захватить у неприятеля. - Мне-то уж ничего не дадут, - я стара, - захныкала старуха Стевен. - Грош в день положат тебе, крокодил, - сказал Уленшпигель, - и будешь ты прислуживать этим четырем прелестным девушкам: будешь стирать им юбки, простыни и сорочки. - Это я-то? О господи! - простонала старуха. - Ты долго ими помыкала, - осадил ее Уленшпигель. - Они торговали своей красотой, а денежки ты забирала себе да еще держала девушек в черном теле. Можешь хныкать и реветь сколько душе угодно - все будет так, как я сказал. Тут четыре девки давай хохотать, давай над старухой Степей глумиться и показывать ей язык. - Всему на свете бывает конец, - говорили они. - Кто бы мог подумать, что выжигу Стевен ожидает такая участь? Она будет работать на нас, как рабыня. Дай бог здоровья сеньору Уленшпигелю! А Уленшпигель приказал мясникам и Ламме: - Очистите винный погреб и заберите деньги - это пойдет на содержание старухи Стевен и четырех девиц. - Старая жадюга зубами скрежещет, - говорили девицы. - Ты нас не жалела, и мы тебя не пожалеем. Дай бог здоровья сеньору Уленшпигелю! Затем три девицы обратились к Жиллине: - Ты была ей дочерью и добытчицей, ты делилась с ней деньгами, которые тебе платили за твое подлое наушничанье. Хоть ты и в парчовом платье, а посмей-ка нас теперь бить и оскорблять! Ты нас презирала, потому что на нас бумазейные платья. Но ведь все твои наряды - это кровь твоих жертв. Давайте стащим с нее платье - между ней и нами не должно быть никакого различия. - Этого я вам не позволю, - объявил Уленшпигель. Тут Жиллина бросилась ему на шею. - Дай бог тебе здоровья! - сказала она. - Ты не только не убил меня - ты не хочешь, чтобы я ходила замарашкой! Девицы ревниво поглядывали на Уленшпигеля и говорили между собой: - Он, как и все, без ума от нее. А Жиллина запела под звуки виолы. Семеро двинулись по берегу Лиса в Петегем, уводя с собой сыщиков и девиц. Дорогой они напевали: - 'Т is van te beven de klinkaert! 'T is van te beven de klinkaert! На рассвете они приблизились к лагерю и запели жаворонком, а в ответ им раздался боевой клич петуха. Над девицами и сыщиками был учрежден строгий надзор. Со всем тем на третий день Жиллину нашли мертвой - кто-то воткнул ей в сердце длинную булавку. Три девицы заподозрили старуху Стевен, и она предстала перед военным судом, состоявшим из капитана, взводных и сержантов. На суде она добровольно созналась, что убила Жиллину из зависти к ее красоте и за то, что Жиллина обходилась с ней как со своей рабыней. И старуху Стевен повесили, а потом закопали в лесу. А прекрасное тело Жиллины предали земле лишь после того, как над ней были прочтены заупокойные молитвы. Между тем два сыщика, подученные Уленшпигелем, явились к куртрейскому кастеляну, ибо дело о шуме, гаме и погроме в заведении старухи Стевен должен был разбирать не кто иной, как помянутый кастелян, поелику дом старухи Стевен находился в черте его кастелянства и, следственно, весь этот ночной переполох городским властям был неподсуден. Рассказав сеньору кастеляну все по порядку, сыщики заговорили в высшей степени уверенным, естественным и в то же время смиренным тоном: - Уленшпигель и его верный и близкий друг Ламме Гудзак, заходившие в "Радугу" отдохнуть, никакого касательства к убийству проповедников не имеют. У них даже есть пропуски, подписанные самим герцогом, - мы их собственными глазами видели. Убили проповедников вовсе не они, а два гентских купца: один - тощий, а другой - во какой толстый. Купцы все как есть у старухи Стевен разнесли и дернули во Францию да еще четырех девок угнали для забавы. Мы совсем уж было их сцапали, да за них заступились семеро мясников, самых здоровенных во всем городе. Они связали нас и увели, а отпустили уже во Франции. Вот и рубцы от веревок. Еще четыре сыщика следуют за ними по пятам и только ждут подмоги, чтобы схватить их. Кастелян за верную службу пожаловал им по два каролю и велел выдать им новую одежду. Затем он поставил в известность Фландрский совет, Куртрейский суд старшин и другие суды о том, что настоящие убийцы обнаружены. Сообщил он об этом во всех подробностях. Члены Фландрского совета, а равно и других судов, были ошеломлены. И все превозносили кастеляна до небес за его прозорливость. А тем временем Уленшпигель и Ламме в мире и согласии двигались по берегу Лиса в Гент, и оба мечтали попасть в Брюгге, где Ламме надеялся найти жену, и в Дамме, куда не чаял как добраться Уленшпигель, все мысли которого были теперь с Неле, страдавшей за свою безумную мать. 36 В Дамме и его окрестностях с некоторых пор чинились неслыханные злодейства. Если было заранее известно, что какой-нибудь паренек, девушка или же старик собираются в Брюгге, в Гент, в любой другой фландрский город, в любое селение и берут с собой деньги, то их неукоснительно находили потом убитыми и раздетыми догола, со следами чьих-то длинных и острых зубов, перегрызших им шейные позвонки. Лекари и цирюльники определили, что это зубы крупного волка. "Загрызал волк, а грабили потом, конечно, воры", - говорили они. Сколько ни искали воров - так и не нашли. Про волка скоро забыли. Именитые граждане, самонадеянно пускавшиеся в путь без охраны, исчезали бесследно, и все же бывали случаи, когда хлебопашец, ранним утром выходивший работать в поле, обнаруживал волчьи следы, а затем его собака, разрывая лапами землю, откапывала мертвое тело с отпечатком волчьих зубов на затылке, за ухом, иногда на ноге, причем непременно сзади, с раздробленными шейными позвонками, с раздробленной костью на ноге. Крестьянин в ужасе бежал к коронному судье, а тот вместе с секретарем суда, двумя старшинами и двумя лекарями немедленно выезжал на место происшествия. Тщательно и внимательно осмотрев мертвое тело, а если лицо еще не было изъедено червями, то и установив звание убитого, как его имя и какого он роду-племени, они всякий раз невольно дивились тому, что волк, обыкновенно загрызающий свою жертву с голодухи, тут не польстился на мясо. Жители Дамме были до того напуганы, что никто из них не решался выйти ночью без охраны. И вот наконец на волка устроили облаву: нескольким храбрым солдатам был дан приказ искать его днем и ночью среди дюн, вдоль морского побережья. Однажды они обследовали дюны недалеко от Хейста. Спустилась ночь. Один из них, понадеявшись на свою силу, отделился от товарищей и пошел с аркебузой на волка один. Товарищи не стали его отговаривать - они были уверены, что он, человек бесстрашный и хорошо вооруженный, наверняка убьет волка, если тот где-нибудь объявится. Как скоро товарищ ушел, солдаты развели огонь и, прикладываясь к фляжкам с водкой, стали играть в кости. Время от времени они покрикивали: - Эй, приятель, вернись! Волк тебя испугался. Иди лучше выпей! Но товарищ не откликался. Вдруг до них долетел страшный, как бы предсмертный вопль, и они стремглав пустились бежать в ту сторону, откуда он доносился. - Держись! Мы бежим на помощь! - кричали они. Но они долго не могли найти своего приятеля - одни говорили, что вопль доносится с поля, а другие - что с самой высокой дюны. Наконец, оглядев с фонарем дюну и поле, они обнаружили тело товарища: он был укушен сзади в руку и в ногу, и шейные позвонки у него были сломаны, как и у других жертв. Он лежал навзничь и в судорожно сжатой руке держал шпагу. На песке валялась аркебуза. Поодаль лежали три отрубленных пальца, но это были не его пальцы; солдаты подобрали их. Сумка была похищена. Солдаты взвалили тело товарища себе на плечи, взяли его верную шпагу и доблестную аркебузу и, исполненные гневя и скорби, двинулись по направлению к окружному суду и застали там судью, секретаря, двух старшин и двух лекарей. Осмотр отрубленных пальцев показал, что это пальцы старика, никогда не занимавшегося ручным трудом, ибо пальцы у пего были тонкие, а ногти длинные, как у судейского или же как у духовной особы. На другой день судья, старшины, секретарь, лекари и солдаты отправились на то место, где был искусан несчастный, и обнаружили кровь на траве и следы, которые вели к морю и там обрывались. 37 Настала пора спелого винограда, настал месяц вина, настал четвертый его день, когда в Брюсселе с колокольни церкви святителя Николая после поздней обедни бросают в толпу мешки с орехами. Ночью Неле разбудили крики на улице. Она оглядела комнату - Катлины не было. Тогда она бросилась к выходу, отворила дверь, и в комнату вбежала Катлина. - Спаси меня! Спаси меня! Волк! Волк! - кричала она. И вслед за тем до Неле донесся с поля далекий волчий вой. Вся дрожа, она зажгла светильники, сальные и восковые свечи. - Что с тобой? - обняв мать, спросила она. Глаза у Катлины блуждали; она села и, взглянув на свечи, молвила: - Вот солнышко и прогнало злых духов. Волк, волк воет в поле! - Зачем тебе понадобилось вставать? - спросила Неле. - В постели ты угрелась, а в сентябре ночи холодные - долго ли простудиться? А Катлина ей: - Нынче ночью Ганс заклекотал орлом, а я ему дверь отворила. А он мне: "Выпей, говорит, колдовского зелья". Я и выпила. Ганс красивый! Уберите огонь! Ганс подвел меня к каналу и сказал: "Катлина, я верну тебе семьсот каролю, а ты их отдай Уленшпигелю, сыну Клааса. Вот тебе два на платье. Скоро получишь тысячу". - "Тысячу? - спрашиваю. - Милый ты мой, да ведь я буду богатая!" - "Получишь, - говорит. - А в Дамме есть богатые женщины или девушки?" - "Не знаю", - говорю. Я не хотела никого называть, чтобы он их не полюбил. А он мне и говорит: "Разузнай и в следующий раз, когда я к тебе приду, скажи мне, как их зовут". А холодно было, туман расстилался по лугу, сухие ветки падали с деревьев. И луна светила, а в канале на воде огни горели. Ганс говорит: "Это ночь оборотней. Все грешные души выходят из ада. Нужно три раза перекреститься левой рукой в крикнуть: "Соль, соль, соль!" То знак бессмертия. Тогда они тебя не тронут". А я ему: "Как хочешь, так я и сделаю, ненаглядный мой Ганс". Тут он меня поцеловал. "Ты, говорит, моя жена". - "Да, говорю, жена". И от этих его ласковых слов я испытала неземное блаженство, точно на тело мое источился бальзам. А он надел на меня венок из роз и говорит: "Ты красивая". А я ему: "Ты, мой ненаглядный Ганс, тоже красивый. На тебе дорогой, зеленого бархата, шитый золотом наряд, на шляпе развевается большое страусовое перо, глаза у тебя сверкают, как гребни волн. Все девушки в Дамме побегут за тобой, - только покажись им, - будут добиваться твоей любви, но ты люби только меня, Ганс". А он мне на это: "Выведай, кто из них побогаче, - их деньги достанутся тебе". С этими словами он и ушел, а мне не велел за ним идти. Осталась я одна, стою, позвякиваю двумя золотыми, а сама вся дрожу, насквозь продрогла - уж очень туман был холодный, - вдруг смотрю, волк: морда у него зеленая, в белой шерсти длинные камышинки торчат. Я как закричу: "Соль, соль, соль!" - и крещусь, и крещусь, а ему хоть бы что. Я - бежать, я - кричать, а он - завывать! Слышу: позади меня щелкает зубами, совсем близко, вот сейчас схватит. Тут я еще припустила. На мое великое счастье, встретился мне на углу Цапельной улицы ночной сторож с фонарем. "Волк! Волк!" - кричу. А старик: "Не бойся, говорит, дурочка Катлина, я тебя домой отведу". Взял он меня за руку, а я чувствую - и его рука дрожит. Значит, тоже испугался. - Видно, опять набрался храбрости, - заметила Неле. - Слышишь его протяжное пение? De clock is tien, tien aen de clock! (Десять часов пробило, пробило десять часов!) И колотушкой стучит. - Уберите огонь! - сказала Катлина. - Голова горит. Вернись ко мне, Ганс ненаглядный! А Неле смотрела на Катлину, просила богородицу исцелить ее от огня безумия и плакала над ней. 38 В Беллеме, на берегу Брюггского канала, Уленшпигель и Ламме повстречали всадника с тремя петушьими перьями на войлочной шляпе, мчавшегося в Гент. Уленшпигель запел жаворонком - всадник остановился и ответил боевым кличем певца зари. - Какие у тебя вести, неугомонный всадник? - спросил Уленшпигель. - Важные, - отвечал всадник. - По совету французского адмирала де Шатильона принц - друг свободы - отдал приказ, помимо тех военных судов, что стоят в Эмдене и в Восточной Фрисландии, снарядить еще несколько кораблей. Приказ этот получили доблестные мужи Адриан ван Берген, сьер де Долен; его брат Людвиг Геннегауский; барон де Монфокон; сьер Людвиг де Бредероде; Альберт Эгмонт, сын казненного и не изменник, как его брат; фрисландец Бертель Энтенс де Ментеда; Адриан Меннинг; гордый и пылкий гентец Хембейзе и Ян Брук (*110). Принц пожертвовал на это все свое достояние - пятьдесят с лишним тысяч флоринов. - У меня еще есть пятьсот для него, - сказал Уленшпигель. - Иди с ними к морю, - сказал всадник. И ускакал. - Принц отдал все свое достояние, - сказал Уленшпигель. - А мы можем отдать только свою шкуру. - По-твоему, это мало? - спросил Ламме. - Настанет ли такое время, когда мы уже не услышим ни о бое, ни о разбое? Принц Оранский во прахе. - Да, во прахе, как сваленный дуб, - сказал Уленшпигель. - Но из дуба строят корабли свободы! - А выгодно это принцу, - ввернул Ламме. - Вот что: коль скоро опасность миновала, купим ослов! Я предпочитаю двигаться сидя и без колокольчиков на подошвах. - Ладно, купим ослов, - согласился Уленшпигель. - Покупатели на них всегда найдутся. Они отправились на рынок и купили двух превосходных ослов вместе со сбруей. 39 Так, обняв ногами своих ослов, добрались они до селения Оост-Камп, расположенного возле густого леса, за которым был прорыт канал. В чаянии благоуханной тени забрели они в лес и увидели множество длинных просек, тянувшихся во всех направлениях: и к Брюгге, и к Генту, и к Южной и к Северной Фландрии. Вдруг Уленшпигель соскочил с осла. - Ты ничего не видишь? - Вижу, - отвечал Ламме и дрожащим голосом воскликнул: - Моя жена! Милая моя жена! Это она, сын мой! Но я к ней не подойду - это свыше моих сил! В каком виде я ее нахожу! - Да чего ты хнычешь? - спросил Уленшпигель. - Она сейчас прелестна - в муслиновом платье с разрезами, в которые проглядывает ее свежее тело. Нет, это не твоя жена - слишком молода. - Это она, сын мой, это она! - возразил Ламме. - Я ее сразу узнал. Поддержи меня - мне силы изменяют. Кто бы мог подумать? Она - и вдруг танцует в цыганском наряде, без всякого стеснения! Да, это она! Погляди на ее стройные ноги, на голые до плеч руки, на полные золотистые груди, только до половины прикрытые муслиновым платьем. Гляди: за ней носится огромный пес, а она его дразнит красным платком. - Это египетская собака, - заметил Уленшпигель, - в Нидерландах нет такой породы. - Египетская?.. Не знаю... Но это она. Ах, сын мой, мне больно глазам! Она подбирает юбку, чтобы видны были ее округлые колени. Она нарочно смеется, чтобы показать свои белые зубки, и не просто смеется, а заливается хохотом, чтобы слышен был ее нежный голосок. Она расстегивает платье и нарочно откидывается. О, эта шея - шея пылающего любовью лебедя, эти голые плечи, эти ясные и смелые глаза! Бегу к ней. Тут Ламме спрыгнул с осла. Уленшпигель, однако, удержал его. - Эта девушка совсем не твоя жена, - сказал он. - Мы недалеко от цыганского табора. Гляди в оба! Видишь там, за деревьями, дым? Слышишь лай собак? Вон они уже нас заметили - как бы не кинулись. Юркнем лучше в чащу! - Нет, я не юркну, - объявил Ламме. - Это моя жена, такая же фламандка, как мы с тобой. - Ты слепой дурак, - заметил Уленшпигель. - Слепой? Нет, не слепой. Я прекрасно вижу, как она, полураздетая, танцует, смеется и дразнит огромного пса. Она притворяется, что не видит нас. На самом деле она нас видит, уверяю тебя. Тиль, Тиль, гляди! Собака бросилась на нее, повалила и хочет вырвать красный платок. А она жалобно кричит. И с этими словами Ламме устремился к ней. - Жена моя, жена моя! - воскликнул он. - Ты ушиблась, моя ненаглядная? Что ты так хохочешь? А взгляд у тебя растерянный. - Он целовал ее, гладил и говорил: - А где же твоя милая родинка под левой грудью? Что-то я ее не вижу. Где же она? Нет, ты не моя жена. Господи твоя воля! А она все хохотала. Вдруг Уленшпигель крикнул: - Берегись, Ламме! Ламме обернулся и увидел рослого цыгана с испитым смуглым лицом, напоминавшим peperkoek, то есть французский пряник. Тогда Ламме взял копье и, изготовившись, к обороне, крикнул: - Уленшпигель, на помощь! Уленшпигель тут как тут со своей острой саблей. Цыган обратился к Ламме на нижненемецком языке: - Gibt mi Ghelt, ein Richsthaler auf tsein (дай мне денег, один рейхсталер или десять). - Смотри, - сказал Уленшпигель, - девушка бежит, хохочет и все оглядывается - не идет ли кто за ней. - Gibt mi Ghelt, - повторил цыган. - Заплати за шашни. Мы люди бедные, а тронуть мы тебя не тронем. Ламме дал ему паролю. - Чем ты промышляешь? - спросил Уленшпигель. - Чем придется, - отвечал цыган. - Мы мастера на все руки, чудеса показываем, ворожим. Бьем в бубен, танцуем венгерские танцы. Кое-кто мастерит клетки и рашперы, на которых изготовляется отменное жаркое. Но фламандцы и валлоны боятся нас и гонят. Честным трудом нам жить не дают - поневоле приходится воровать: таскаем у крестьян овощи, мясо, птицу, - что ж поделаешь, когда они и продавать не продают, и даром ничего не дают? - А кто эта девушка, которая так похожа на мою жену? - спросил Ламме. - Это дочь нашего вожака, - отвечал цыган и, точно боясь чего-то, заговорил тихо: - Господь послал ей любовный недуг - женский стыд ей незнаком. Как увидит мужчину, сейчас на нее нападает буйное веселье и неудержимый смех. Говорит она мало - ее долгое время считали даже немой. По ночам сидит-тоскует у костра, то плачет, то смеется без причины, то показывает на живот - говорит, что там у нее болит. В настоящее исступление она впадает летом, в полдень, после еды. Почти голая танцует неподалеку от табора. Она ничего не хочет носить, кроме тюля и муслина. Зимой мы с превеликим трудом надеваем на нее подбитый козьим мехом плащ. - А разве нет у нее милого дружка, который не позволял бы ей отдаваться первому встречному? - спросил Ламме. - Нет у нее дружка, - отвечал цыган. - Когда путники подходят к ней и видят ее безумные глаза, то они испытывают не столько сердечное влечение, сколько страх. Этот толстяк не робкого, знать, десятка, - указывая на Ламме, добавил он. - Не прерывай его, сын мой, - вмешался Уленшпигель. - Треска пусть себе хает кита, а кто из них больше дает ворвани? - Ты нынче не в духе, - заметил Ламме. Но Уленшпигель, не слушая его, обратился к цыгану с вопросом: - А как она обходится с теми, кто не менее храбр, чем мой друг Ламме? - Получает и удовольствие и барыш, - с грустью в голосе отвечал цыган. - Кто с ней побаловался, тот платит за развлечение, а деньги эти идут на ее наряды и на нужды стариков и женщин. - Стало быть, она никого не слушается? - спросил Ламме. - Пусть те, кого посетил господь, живут по своей воле в хотению. Таков наш закон, - отвечал цыган. Уленшпигель и Ламме продолжали свой путь. А цыган с величественным и невозмутимым видом направился к табору. А девушка танцевала на поляне и заливалась хохотом. 40 По пути в Брюгге Уленшпигель обратился к Ламме: - Мы много потратили на вербовку солдат, на сыщиков, на подарок цыганке и на oliekoek'и, - ведь ты их в огромном количестве поедал сам, а продать ни одного не продал. Ну так вот, пусть твое чрево умерит свои желания - нам нужно сократиться. Дай мне твои деньги - общее хозяйство буду вести я. - Хорошо, - сказал Ламме и протянул ему кошелек. - Только не мори меня-голодом - прими в соображение, что я толстяк и крепыш, а значит, мне необходим питательный и обильный стол. Ты же худ и тщедушен, тебе можно так жить: день прошел - и слава богу, нынче поел, а завтра как-нибудь, ты, ни дать ни взять, дощатая мостовая на набережной - способен питаться одним воздухом да дождем. Ну, а у меня от воздуха под ложечкой начинает сосать, от дождя голод только усиливается, так что мне нужна иная пища. - У тебя и будет иная пища, - подхватил Уленшпигель, - пища постная, душеспасительная. Супротив нее не устоит самое толстое брюхо: мало-помалу оно опадает, так что самый грузный человек становится легким. И скоро милый моему сердцу обезжиренный Ламме будет бегать, что твои олень. - Горе мне! - воскликнул Ламме. - О, мой тощий удел! Я проголодался, сын мой, и не прочь был бы поужинать. Вечерело. Они приблизились к Брюгге со стороны Гентских ворот. Тут им пришлось предъявить пропуски. Уплатив по полсоля за себя и по два соля за ослов, они въехали в город. Слова Уленшпигеля, видимо, навели Ламме на грустные размышления. - Скоро мы будем ужинать? - спросил он. - Скоро, - отвечал Уленшпигель. Остановились они in de Meermin (в "Сирене") - на постоялом дворе с позолоченным флюгером в виде сирены, вертевшимся на крыше. Путники поставили своих ослов в конюшню, и Уленшпигель заказал себе и Ламме на ужин хлеба, сыра и пива. Хозяин, подавая скудный этот ужин, ухмылялся. Ламме ел неохотно и с тоской смотрел на Уленшпигеля, который тем временем с таким аппетитом угрызал черствый хлеб и молодой сыр, точно это были ортоланы. И кружку пива Ламме выцедил без удовольствия. Уленшпигель посмеивался, глядя, как он страждет. И посмеивался еще кто-то во дворе, по временам заглядывавший в окно. Уленшпигель заметил, что это женщина и что она прячет свое лицо. Решив, что это какая-нибудь служанка-насмешница, он тут же перестал о ней думать. А Ламме был бледен, скучен и вял, оттого что страсть его чрева не была утолена, и, глядя на него, Уленшпигель в конце концов проникся к нему состраданием и только хотел было заказать для своего товарища яичницу с колбасой, говядину с бобами или же еще что-нибудь в этом роде, как вдруг вошел baes и, сняв шляпу, молвил: - Ежели господам проезжающим хочется чего-нибудь получше, то пусть только скажут и объяснят, что им угодно. Ламме широко раскрыл глаза, еще шире разинул рот и, сгорая от нетерпения, воззрился на Уленшпигеля. Уленшпигель же сказал baes'у: - Странствующие подмастерья небогаты. - Им самим иногда невдомек, чем они обладают; - возразил baes и указал на Ламме. - Одно это располагающее к себе лицо чего стоит! Ну так что же угодно вашим милостям приказать по части выпивки и закуски? Яичницу с жирной ветчиной, choesel'ей сегодняшнего изготовления, слоеных пирожков, каплуна, - каплун так и тает во рту, - жирного мяса с пряностями, антверпенского dobbelknol'я, брюггского dobbelkuyt'а, лувенского вина, изготовляемого по способу бургонского? Денег я с вас не возьму. - Всего принесите, - сказал Ламме. Скоро все это появилось на столе, и Уленшпигелю было приятно смотреть, как бедный Ламме, более чем когда-либо изголодавшийся, набросился на яичницу, на choesel'и, на каплуна, на ветчину, на жареное мясо и как он целыми литрами лил себе в глотку dobbelknol, dobbelkuyt, а равно и лувенское, изготовляемое по способу бургонского. Наевшись вволю и ублаготворившись, он хотя и отдувался, как кит, а все оглядывал стол, не осталось ли еще чего-нибудь такого, что бы можно было положить в рот. И на зубах у него похрустывали остатки слоеных пирожков. Ни Уленшпигель, ни он не замечали славной мордашки, улыбавшейся им в окно и мелькавшей во дворе. Когда же baes принес им глинтвейну, они опять начали пить. И пели песни. После сигнала к тушению огней baes спросил, не угодно ли ям пройти в большие хорошие комнаты. Уленшпигель на это ему ответил, что с них довольно и одной маленькой. - Маленьких комнат у меня нет, - возразил baes. - Я бесплатно предоставляю каждому по комнате для господ. И точно: он проводил их в комнаты с роскошной мебелью и коврами. В комнате Ламме высилась двуспальная кровать. Уленшпигель изрядно выпил, его развезло, а потому он в Ламме не чинил никаких препятствий по части отхода ко сну и сам тот же час започивал. В полдень он заглянул к Ламме в комнату - тот еще храпел. Поодаль лежала прехорошенькая сумочка, набитая деньгами. Уленшпигель раскрыл сумочку и узрел золотые каролю в серебряные патары. Он растолкал Ламме - тот протер заспанные глаза и, с беспокойством осмотрев комнату, воскликнул: - Моя жена! Где моя жена? Указав на пустое место рядом с собой в постели, Ламме прибавил: - Она только что была здесь. Тут он спрыгнул с кровати, снова обшарил глазами комнату, заглянул во все уголки, осмотрел альков и шкафы, и, никого не обнаружив, затопал ногами и закричал: - Моя жена! Где моя жена? На шум прибежал baes. - Подлец! - схватив его за горло, взвизгнул Ламме. - Где моя жена? Куда ты дел мою жену? - Вот беспокойный постоялец! - заметил baes. - Жена, жена! Какая жена? Ты приехал без жены. Я знать ничего не знаю. - А, не знаешь! - завопил Ламме и опять давай шарить по всем углам. - Вот горе! Ведь ночью-то она была здесь, лежала рядом со мной, как в пору нашей страстной взаимной любви. Да, была. Где же ты сейчас, моя ненаглядная? С этими словами он швырнул сумочку. - Мне твои деньги не нужны - мне нужна ты, моя любимая, твое нежное тело, твое доброе сердце! О неизреченное счастье! Ты ушло безвозвратно. Я было отвык от тебя, мое сокровище, отвык от твоих ласк. Ты вновь взяла меня в полон - и снова покинула. Нет, лучше смерть! Ах, жена моя! Где моя жена? Он повалился на пол и зарыдал. Потом вдруг вскочил, распахнул дверь и, промчавшись в одной сорочке через весь постоялый двор, выбежал на улицу. - Моя жена! Где моя жен-а? - крикнул он. Но сейчас же вернулся, оттого что гадкие мальчишки свистели и бросались в него камнями. Тут Уленшпигель заставил его одеться и сказал: - Не отчаивайся. Увиделся ты с ней и увидишься снова. Она тебя не разлюбила: она к тебе пришла, и потом это она, конечно, заплатила за ужин и за господские комнаты и положила на кровать полную сумочку денег. Пепел у меня на груди говорит мне, что неверная жена так не поступает. Не плачь! Идем на защиту отчего края! - Побудем еще немного в Брюгге! - молвил Ламме. - Я обегу весь город и найду ее. - Нет, не найдешь, - возразил Уленшпигель, - она от тебя прячется. Ламме потребовал объяснений от baes'а, но тот ничего ему не сказал. И приятели двинулись в Дамме. В дороге Уленшпигель задал Ламме вопрос: - Почему ты мне не рассказал, каким образом она очутилась ночью рядышком и как она от тебя ушла? - Сын мой, - отвечал Ламме, - ты же знаешь: мы с тобой отдали такую обильную дань мясу, пиву и вину, что, когда мы шли спать, я еле дышал. Шел я со свечой, как барин, а перед сном поставил подсвечник на сундук. Дверь была приотворена, сундук стоит у самой двери. Раздеваясь, я сонным и ласковым взором окинул мое ложе. В то же мгновенье свеча потухла. Кто-то будто на нее дунул, затем послышались чьи-то легкие шаги, однако ж сон взял верх над чувством страха, и я заснул как убитый. Когда же я засыпал, чей-то голос, - о, это был твой голос, жена моя, милая моя жена! - спросил: "Ты сытно поужинал, Ламме?" И голос ее звучал совсем близко, и лицо ее, и все ее нежное тело было вот тут, подле меня. 41 В этот день король Филипп, объевшись пирожным, был мрачнее обыкновенного. Он играл на своем живом клавесине - на ящике, где были заперты кошки, головы которых торчали из круглых отверстий над клавишами. Когда король ударял по клавише, клавиша колола кошку, и животное мяукало и пищало от боли. Но Филипп не смеялся. Он все время ломал себе голову над тем, как свергнуть с английского престола великую королеву Елизавету и возвести Марию Стюарт (*111). Он писал об этом обедневшему, запутавшемуся в долгах папе римскому (*112), и папа ему на это ответил, что ради такого дела он не задумываясь продал бы священные сосуды храмов и сокровища Ватикана. Но Филипп не смеялся. Фаворит королевы Марии - Ридольфи (*113) - в надежде на то, что, освободив ее, он на ней женится и станет королем Англии, явился к Филиппу, чтобы сговориться об убийстве Елизаветы. Но он оказался таким "болтунишкой", как назвал его в письме сам король, что его замыслы обсуждались вслух на антверпенской бирже. И убить королеву ему не удалось. И Филипп не смеялся. Позднее кровавый герцог по приказу короля направил в Англию двух убийц, потом еще двух. Все четверо угодили на виселицу. И Филипп не смеялся. И так господь наказывал этого вампира за честолюбие, а между тем вампир уже представлял себе, как он отнимет у Марии Стюарт сына (*114) и вдвоем с папой будет править Англией. И, видя, что благородная эта страна день ото дня становится влиятельнее и могущественнее, убийца злобствовал. Он не сводил с нее своих тусклых глаз и все думал, как бы ее раздавить, чтобы потом завладеть всем миром, истребить реформатов, особливо богатых, и прибрать к рукам их достояние. Но он не смеялся. И ему приносили мышей, домашних и полевых, в высоком железном ящике, с одной прозрачной стенкой. И он ставил ящик на огонь и с наслаждением смотрел и слушал, как несчастные зверьки мечутся, пищат, визжат, издыхают. Но не смеялся. Затем, бледный, с дрожью в руках, шел к принцессе Эболи и охватывал ее пламенем своего сладострастия, которое он разжигал соломой своей жестокости. И не смеялся. А принцесса Эболи не любила его и принимала только страха ради. 42 Стояла жара. Ни единого дуновения ветерка не долетало с тихого моря. Листья деревьев, росших вдоль канала в Дамме, едва-едва трепетали. Кузнечики притаились в луговой траве. А в полях церковные и монастырские батраки собирали для священников и аббатов тринадцатую долю урожая. С высокого огнедышащего голубого неба солнце изливало зной, и природа под его лучами дремала, словно нагая красавица в объятиях своего возлюбленного. Охотясь за мошкарой, гудевшей, точно вода в котле, над водой канала, в воздухе кувыркались карпы, а длиннокрылые, с вытянутым тельцем ласточки перехватывали у них добычу. От земли, колыхаясь и искрясь на солнце, поднимался теплый пар. Звонарь, ударяя в треснутый колокол, как в разбитый котел, возвещал с колокольни, что настал полдень и жнецам пора обедать. Женщины, воронкой приложив руки ко рту, окликали по именам своих мужей, братьев и сыновей: Ганс, Питер, Иоос. Над изгородью мелькали их красные наколки. Ламме и Уленшпигель издалека завидели высокую четырехугольную громоздкую колокольню Собора богоматери. - Там, сын мой, все твои горести и радости, - сказал Ламме. Но Уленшпигель ничего ему не ответил. - Скоро я увижу мой старый дом, а может, и жену, - продолжал Ламме. Но Уленшпигель ничего ему не ответил. - Сам ты, как видно, деревянный, а сердце у тебя каменное, - заметил Ламме. - Ничто на тебя не действует: ни то, что ты скоро увидишь места, где протекло твое детство, ни дорогие тени двух страдальцев - несчастного Клааса и несчастной Сооткин. Как же так? Ты и не грустишь и не радуешься? Кто же иссушил твое сердце? Ты погляди на меня: я в тревоге, в волнении, живот у меня трясется. Погляди на меня... Тут Ламме вскинул глаза на Уленшпигеля и увидел, что тот побледнел, что голова у него свесилась на грудь, что губы у него дрожат и что он беззвучно рыдает. И тогда Ламме примолк. Так, не обменявшись ни единым словом, добрались они до Дамме и пошли по Цапельной улице, но там они никого не встретили - все попрятались от жары. У дверей домов, высунув язык, лежали на боку и позевывали собаки. Ламме и Уленшпигель прошли мимо ратуши, напротив которой был сожжен Клаас, и тут губы у Уленшпигеля задрожали еще сильнее, а слезы мгновенно высохли. Подойдя к дому Клааса, где жил теперь другой угольщик, Уленшпигель решил войти. - Ты меня - узнаешь? - обратился он к угольщику. - Можно мне здесь отдохнуть? - Я тебя узнал, - молвил угольщик. - Ты сын мученика. Весь дом в твоем распоряжении. Уленшпигель прошел в кухню, потом в комнату Клааса и Сооткин и дал волю слезам. Когда же он вышел оттуда, угольщик ему сказал: - Вот хлеб, сир и пиво. Коли хочешь есть - ешь; коли хочешь пить - пей. Уленшпигель знаком дал понять, что не хочет ни того, ни другого. Затем приятели снова двинулись в путь; Ламме - восседая на осле, а Уленшпигель - ведя своего за недоуздок. Приблизившись к лачужке Катлины, они привязали ослов в вошли. Попали они как раз к обеду. На столе стояло блюдо с вареными бобами в стручках и с бобами белыми. Катлина ела. Неле стояла около нее и собиралась налить ей подливы с уксусом, которую она только что сняла с огня. Когда Уленшпигель вошел, Неле до того растерялась, что вылила всю подливу в Катлинину миску, а Катлина затрясла головой и то принималась подбирать ложкой бобы вокруг соусника, то била себя ею по лбу. - Уберите огонь! Голова горит! - бессмысленно повторяла она. Запах уксуса возбудил у Ламме аппетит. Уленшпигель смотрел на Неле, и улыбка любви озарила великую его печаль. А Ноле, не долго думая, обвила ему шею руками. Она тоже как будто сошла с ума - плакала, смеялась и, залившись румянцем несказанного счастья, все лепетала: - Тиль! Тиль! Уленшпигель, в восторге, не сводил с нее глаз. Потом она разжала руки, отступила на шаг, вперила в Уленшпигеля радостный взор и вновь обвила ему шею руками. И так несколько раз подряд. Уленшпигель, ликуя, сжимал ее в объятиях до тех пор, пока она, обессилевшая и окончательно потеряв голову, не опустилась на скамью. - Тиль! Тиль! Любимый мой! Наконец ты вернулся! - не стыдясь, повторяла Неле. Ламме стоял у порога. Как скоро Неле немного успокоилась, она показала на него и спросила: - Где я могла видеть этого толстяка? - Это мой друг, - отвечал Уленшпигель. - Он разъезжает вместе со мной и ищет свою жену. - Теперь я вспомнила, - обращаясь к Ламме, сказала Неле. - Ты жил на Цапельной улице. Я видела твою жену в Брюгге - ее там знают за женщину благочестивую и богобо