Шарль де Костер. Легенда об Уленшпигеле

   <b>И ЛАММЕ ГУДЗАКЕ, ОБ ИХ ДОБЛЕСТНЫХ, ЗАБАВНЫХ И</b>
   <b>ДОСТОСЛАВНЫХ ДЕЯНИЯХ ВО ФЛАНДРИИ И ДРУГИХ КРАЯХ</b>

   -----------------------------------------------------------------------
   Charles de Coster. La legende et les aventures heroiques,
   joyeuses et glorieuses d'Ulenspiegel et de Lamme Goedzak
   au pays de Flandres et ailleurs.
   Пер. с фр. - Н.Любимов.
   М., "Художественная литература", 1983.
   OCR & spellcheck by HarryFan, 8 Novenber 2000
   -----------------------------------------------------------------------


        ПРЕДИСЛОВИЕ СОВЫ

   Уважаемые  художники,  глубокоуважаемые  издатели,  уважаемый  поэт!  Я
принуждена сделать несколько замечаний по поводу вашего  первого  издания.
Как? Во всей этой толстой книге, в этом слоне, которого  вы  в  количестве
восемнадцати  человек  [издание  "Легенды"  1869  г.   иллюстрировали   18
художников]  пытались  направить  на  путь  славы,  не  нашлось  хотя   бы
крошечного  местечка  для  птицы  Минервы  [птица  Минервы  -  в  античной
мифологии сова - птица богини Минервы,  покровительницы  ремесла,  наук  и
искусств], для мудрой, для благоразумной совы? В Германии  и  в  вашей  же
любимой Фландрии я постоянно путешествую на  плече  Уленшпигеля,  который,
кстати сказать, и прозван так потому, что имя его означает сову и зеркало,
мудрое и забавное, uyl en spiegel. Жители  Дамме,  где,  как  говорят,  он
родился, произносят Ulenspiegel - тут действуют правило стяжения гласных и
привычка произносить "uy" как "u". Это их дело.
   Вы придумали другое объяснение: Ulen (вместо Ulieden)  Spiegel  -  это,
дескать, ваше зеркало, ваше, смерды и  дворяне,  управляемые  и  правящие,
зеркало глупостей, нелепостей и преступлений целой  эпохи.  Остроумно,  но
опрометчиво. Никогда не следует порывать с традицией.
   Быть может, вам показалась странной самая мысль представить мудрость  в
виде, по вашему мнению, мрачной и уродливой  птицы  -  педантки  в  очках,
ярмарочной лицедейки, подруги мрака, которая неслышно,  как  сама  смерть,
налетает и убивает. И все же, насмешники в обличье добродушия, у вас  есть
нечто общее со мной. И в вашей жизни была такая ночь,  когда  кровь  текла
рекой под ножом злодейства, тоже подкравшегося неслышно. Разве не  было  в
жизни каждого из вас мглистых рассветов, тусклым лучом озарявших мостовые,
заваленные  трупами  мужчин,  женщин,  детей?  На  чем  основывается  ваша
политика с тех пор, как вы властвуете над миром? На резне и бойне.
   Я, сова, безобразная сова, убиваю, чтобы  прокормиться  самой  и  чтобы
прокормить моих птенцов, - убийством ради  убийства  я  не  занимаюсь.  Вы
обвиняете меня в том, что я иной рае уничтожаю птичий выводок,  ну,  а  вы
истребляете все живущее. В своих книгах вы  с  умилением  рассказываете  о
птичках - о том, как они быстрокрылы; как они красивы,  как  они  любятся,
как искусно вьют гнездышки, как тревожится мать за своих птенчиков, и  тут
же даете советы, под каким соусом надо подавать птичек  и  в  какое  время
года они особенно вкусны. Я не сочинительница, упаси меня бог, а то  бы  я
про вас написала, что, когда вам не удается  сожрать  птичку,  вы  грызете
гнездышко - лишь бы поточить зубы.
   Что же касается тебя, шалый поэт, то в твоих же интересах признать  мое
соавторство, - ведь по меньшей мере двадцать  глав  в  твоем  произведении
принадлежат мне, остальное я безоговорочно уступаю в твою пользу. Отвечать
за  все  глупости,  выпускаемые  в  свет,  право,  не   так   уж   весело.
Забияка-поэт, ты крушишь подряд всех, кого ты называешь душителями  твоего
отечества, ты пригвождаешь к позорному  столбу  истории  Карла  V  (*1)  и
Филиппа II (*2). Нет, ты не сова, ты неосторожен. Ты ручаешься, что  Карлы
Пятые и Филиппы Вторые перевелись на свете? Ты не боишься, что  бдительная
цензура усмотрит во чреве твоего слона намеки на знаменитых современников?
Зачем ты тревожишь прах императора и короля? Зачем ты  лаешь  коронованных
особ? Не напрашивайся на удары - от ударов же и погибнешь. Кое-кто тебе не
простит этого лая, да и  я  не  прощу  -  ты  портишь  мне  мое  мещанское
пищеварение.
   Ну к чему ты так настойчиво противопоставляешь ненавистного  короля,  с
малолетства жестокого, - на  то  он  и  человек,  -  фламандскому  народу,
который ты стремишься изобразить  доблестным,  жизнерадостным,  честным  и
трудолюбивым? Откуда ты взял, что народ был хорош,  а  король  дурен?  Мне
ничего не стоит тебя разубедить. Твои главные действующие  лица,  все  без
исключения, либо дураки, либо сумасшедшие: озорник Уленшпигель с оружием в
руках борется за свободу совести; его отец Клаас гибнет на костре за  свои
религиозные убеждения; его мать  Сооткин  умирает  после  страшных  пыток,
которые ей пришлось вынести из-за того, что она хотела  уберечь  для  сына
немного денег; Ламме Гудзак всегда  идет  прямым  путем,  как  будто  быть
добрым и честным - это самое важное в жизни. Маленькая Неле хоть и недурна
собой, а все же однолюбка... Ну  где  ты  теперь  встретишь  таких  людей?
Право, если б ты не был  смешон,  я  бы  тебя  пожалела.  Впрочем,  должна
сознаться, что наряду с этими сумасбродами ты вывел несколько лиц, которые
пришлись мне по душе: это испанские вояки, монахи, жгущие народ;  фискалка
Жиллина;  жадюга-рыбник,  доносчик  и  оборотень;  дворянчик,   по   ночам
прикидывающийся бесом, чтобы соблазнить какую-нибудь дурочку, а,  главное,
нуждавшийся в деньгах хитроумный Филипп II, подстроивший разгром  церквей,
чтобы потом наказать мятежников, которых он сам же сумел подстрекнуть.  На
что только не  пойдет  человек,  если  он  объявлен  наследником  всех  им
убиваемых!
   Но, кажется, я бросаю слова на ветер. Ты, может быть,  не  знаешь,  что
такое сова. Сейчас я тебе объясню. Сова - это тот, кто исподтишка клевещет
на  людей,  неугодных  ому,  и  кто  в  случае,  если  его  привлекают   к
ответственности, не преминет благоразумно заявить: "Я этого не  утверждал.
Так говорят..." Сам же он прекрасно  знает,  что  "говорят"  -  это  нечто
неуловимое.
   Сова любит соваться в почтенные семьи, ведет себя  как  жених,  бросает
тень  на  девушку,  берет  взаймы,  иногда  -  без  отдачи,  а  как  скоро
убеждается, что взять больше нечего, то исчезает  бесследно.  Сова  -  это
политик, который надевает на  себя  личину  свободомыслия,  неподкупности,
человеколюбия и, улучив минутку, без всякого  шума  вонзает  нож  в  спину
какой-нибудь одной жертве, а то и целому народу. Сова - это купец, который
разбавляет вино водой,  который  торгует  недоброкачественным  товаром  и,
вместо того чтобы напитать своих покупателей, вызывает у них  расстройство
желудка, вместо того чтобы привести их в  благодушное  настроение,  только
раздражает.
   Сова - это тот, кто ловко ворует, так что за шиворот его  не  схватишь,
кто защищает виноватых и обвиняет  правых,  кто  пускает  по  миру  вдову,
грабит сироту и, подобно тому как другие  купаются  в  крови,  купается  в
роскоши.
   Сова - это та,  что  торгует  своими  прелестями,  развращает  невинных
юношей - это у нее называется "развивать" их - и, выманив  у  них  все  до
последнего гроша, бросает их  в  том  самом  болоте,  куда  она  же  их  и
завлекла.
   Если какой-нибудь сове кое-когда взгрустнется, если она вдруг вспомнит,
что она - женщина, что и она могла бы быть матерью, то я от нее отрекаюсь.
Если, устав от такой жизни, она бросается в воду, значит, она сумасшедшая,
значит, ей и  незачем  жить  на  свете.  Посмотри  вокруг  себя,  поэт  из
захолустья,  и  ты  увидишь,  что  сов  на  свете  гибель.  Сознайся,  что
неблагоразумно было с твоей стороны нападать на Силу и Коварство, на  этих
венчанных сов. Подумай о грехах своих, произнеси  mea  culpa  [я  согрешил
(лат.)] и на коленях вымоли прощение.
   Мне, однако, нравится твоя  легкомысленная  доверчивость.  Вот  почему,
изменяя своей всем известной привычке, я все же  почитаю  за  нужное  тебя
предуведомить - предуведомить о том, что я поспешу указать на  резкость  и
дерзость твоего слога моим литературным родичам, а это люди осмотрительные
и  исполнительные,  сильные  своими  перьями,  клювом  и  очками,  умеющие
придавать самую очаровательную, самую благопристойную форму  тем  любовным
историям, которые они рассказывают юношеству и которые  зародились  отнюдь
не только на острове Киферы [древнее название одного из  островов  Греции;
Кифера считалась родиной культа Афродиты, богини любви], умеющие в течение
часа неприметно разогреть кровь  у  кого  угодно,  хоть  у  твердокаменной
Агнессы [христианская мученица, жившая, по преданию, в III или IV  в.].  О
дерзновенный поэт, ты, что так любишь Рабле и старых  мастеров!  Эти  люди
имеют перед тобой то преимущество, что, шлифуя  французский  язык,  они  в
конце концов сотрут его окончательно.
   Ухалус Посовиномус




        ЧАСТЬ ПЕРВАЯ


        1

   Во Фландрии, в Дамме,  когда  май  уже  распускал  лепестки  на  кустах
боярышника, у Клааса родился сын Уленшпигель.
   Повитуха Катлина завернула его в теплые пеленки  и,  осмотрев  головку,
показала на кожицу.
   - В сорочке родился, под счастливой звездой! - весело сказала  она.  Но
тут же заохала, заметив на плече ребенка черное пятнышко.  -  Ай-ай-ай!  -
запричитала она. - Эта черная отметина - след чертова когтя.
   - Стало быть, господин сатана нынче поднялся спозаранок, коли уже успел
поставить на моем сыне метку, - молвил Клаас.
   - Да он и не ложился, - подхватила Катлина, - певец зари  только-только
еще будит кур.
   С этими словами, передав младенца с рук на руки Клаасу, она удалилась.
   Вслед за тем сквозь ночные облака  пробилась  заря,  ласточки,  щебеча,
залетали низко-низко над лугом, и наконец на востоке солнце явило  в  море
багрянца свой ослепительный лик.
   Клаас растворил окно и сказал Уленшпигелю:
   - Мой в сорочке родившийся сын! Вот его светлость  солнце  приветствует
Фландрскую землю. Как прозреешь - погляди на него, а  когда-нибудь  потом,
если тебя вдруг одолеют сомнения и ты  не  будешь  знать,  как  поступить,
спроси у него совета. Оно ясное и горячее. Будь же настолько чист сердцем,
насколько ясно солнце, и настолько добр, насколько оно горячо.
   - Клаас, муженек, ведь ты  поучаешь  глухого,  -  заметила  Сооткин.  -
На-ка, попей, сынок.
   С  этими  словами  мать  подставила  новорожденному   свои   прекрасные
естественные сосуды.



        2

   Пока Уленшпигель сосал ее грудь, в поле проснулись все пташки.
   Клаас вязал хворост, а  сам  поглядывал,  как  его  благоверная  кормит
Уленшпигеля.
   - Жена, - сказал он наконец, - а что, молочка у тебя довольно?
   - Кувшины полны, - отвечала она, - да вот радость-то моя не полна.
   - Такой счастливый день, а ты пригорюнилась.
   - Я вот о чем думаю: в кошеле у нас - вон он висит на стене  -  монетки
какой завалящей и той нет.
   Клаас снял кошель, но как он его  ни  встряхивал,  звона,  услаждающего
слух, в ответ так и не раздалось. Это озадачило Клааса. Но он все же  счел
своим долгом успокоить благоверную.
   - Не тужи! - сказал он. -  В  ларе  у  нас  лепешки,  -  вчера  Катлина
принесла, - так? Вон я вижу здоровенный кусок мяса - тут  ребенку  дня  на
три молочка хватит, - правда? В углу притулился мешок с бобами, он  нам  с
голоду помереть не даст, - верно? А горшок с маслом померещился  мне,  что
ли? А на чердаке у нас яблоки румяные в  полном  боевом  порядке  выложены
десятками - ведь не во сне же я их видел? А бочонок брюггского kuyte [сорт
пива (флам.)] - разве этот толстяк, у которого в брюхе живительная  влага,
не сулит нам гульбы?
   - Да ведь надо будет два патара  [патар  -  мелкая  монета]  священнику
отдать да флорин [крупная золотая монета]  в  церковь  -  за  крестины,  -
сказала Сооткин.
   Тут с большущей охапкой травы вошла Катлина и сказала:
   - Для младенчика в сорочке я принесла дягиля, - он хранит  человека  от
распутства, - и укропа - укроп сатану отгоняет...
   - А травы, что привораживает флорины, ты не принесла? - спросил Клаас.
   - Нет, - отвечала та.
   - Ну так я пойду погляжу, нет ли ее в канале.
   Клаас взял удочку, сеть и вышел  из  дому  в  полной  уверенности,  что
никого по дороге не  встретит:  ведь  до  oosterzon'а  [букв.:  солнце  на
востоке (флам.)] - так во Фландрии называется шестой час утра -  оставался
еще целый час.



        3

   Клаас подошел к Брюггскому каналу, неподалеку от моря. Наживив  удочку,
он забросил ее в воду и закинул сеть. На  том  берегу  нарядный  мальчуган
спал как убитый на холмике из ракушек.
   Клаас нечаянно разбудил мальчугана, и тот, вообразив, что это стражник,
что он сейчас поднимет его с ложа и как бродягу отведет  в  steen  [букв.:
камень (флам.), каменное строение; здесь:  тюрьма],  чуть  было  не  задал
стрекача.
   Однако, узнав Клааса, мальчик быстро успокоился, а Клаас крикнул ему:
   - Хочешь заработать шесть лиаров? [лиар - мелкая монета] Гони  рыбу  ко
мне.
   Мальчуган, уже довольно  пузатенький,  вошел  в  воду  и,  вооружившись
стеблем камыша с пышной метелкой, стал гнать рыбу по направлению к Клаасу.
   Наловив рыбы,  Клаас  взял  удочку  и  сеть  и  перешел  через  шлюз  к
мальчугану.
   - Ведь это тебе дали при  крещении  имя  Ламме  ["ягненок"  (флам.)]  и
прозвали Гудзаком [Гудзак - по-фламандски  означает  "мешок  доброты"]  за
твое добродушие, а живешь ты на Цапельной улице за Собором  богоматери?  -
спросил он. - Как же это ты, такой маленький  и  такой  нарядный  мальчик,
спишь под открытым небом?
   - Ах, господин угольщик! - отвечал мальчуган. - Дома у меня сестра; она
моложе меня на год, но когда мы с ней ссоримся, она меня лупит по чему  ни
попало. Отыграться на ее спине я, сударь, боюсь - как  бы  не  сделать  ей
больно. Вчера вечером мне очень хотелось есть, за ужином я стал  подчищать
пальцами блюдо, на котором было подано тушеное мясо с бобами и,  глядя  на
меня, она тоже к нему потянулась. А там мне и одному-то было мало, сударь.
Как увидела она, что я облизываюсь, - уж больно вкусная была  подливка,  -
ну прямо взбесилась: таких мне  увесистых  оплеух  надавала,  что  я,  еле
живой, бросился вон из дома.
   Клаас осведомился, что же делали отец и мать в  то  время,  как  сестра
хлестала его по щекам.
   На это Ламме ответил так:
   - Отец похлопал меня по одному плечу, мать по другому, и  оба  сказали:
"Дай ей сдачи, трусишка?" А я не хотел бить маленькую девочку и убежал.
   Внезапно он побледнел и задрожав всем телом.
   И тут Клаас увидел, что к ним приближается высокая  женщина,  а  с  ней
худая девочка, и лицо у этой девочки злое.
   - Ай! - крикнул Ламме и уцепился за штаны Клааса. - Это мать  и  сестра
меня ищут. Заступитесь за меня, господин угольщик!
   - Вот что, - сказал Клаас, - возьми сперва семь  лиаров  за  работу,  а
теперь смело пойдем к ним навстречу.
   Увидев Ламме, мать и сестра бросились на него с  кулаками:  мать  -  от
беспокойства, сестра - по привычке.
   Ламме спрятался за Клааса и крикнул:
   - Я заработал семь лиаров, я заработал семь лиаров, не бейте меня!
   Но мать уже обнимала его, а девочка пыталась разжать ему кулак и отнять
деньги.
   Ламме кричал:
   - Мои деньги, не дам!
   И еще крепче сжимал кулак.
   Клаас за уши оттащил от него девчонку и сказал ей:
   - Брат у тебя добрый и кроткий, как ягненок, и если ты еще когда-нибудь
на него налетишь, я тебе уши драть не стану, а упрячу  в  черную  угольную
яму; за тобой туда придет красный черт  из  пекла  и  своими  когтищами  и
зубами, длинными, как рогатки, раздерет тебя на мелкие кусочки.
   Девочка не смела поднять глаза на Клааса, не смела подойти  к  брату  -
она схоронилась за материнскую юбку. Но в городе  она  сейчас  же  подняла
крик:
   - Угольщик меня побил! У него в погребе черт!
   Однако больше она уже не била брата - она только заставляла его все  за
нее делать. Безответный простачок охотно ей повиновался.
   А Клаас отнес рыбу в ту усадьбу, где у него всегда ее покупали. Дома он
сказал Сооткин:
   - Вот что я нашел в брюхе у четырех щук, у девяти  карпов  и  в  полной
корзине угрей.
   С этими словами он бросил на стол два флорина, и патар.
   - Почему же ты каждый день  не  ходишь  на  рыбную  ловлю,  муженек?  -
спросила Сооткин.
   - А чтобы самому не попасться в сеть к стражникам, - отвечал Клаас.



        4

   В Дамме отца Уленшпигеля  Клааса  все  звали  kooldraeger'ом,  то  есть
угольщиком. Волосы у него были черные, глаза - блестящие, кожа - под  цвет
его товара, за исключением воскресных и праздничных  дней,  когда  мыла  у
него в  лачуге  полагалось  не  жалеть.  Это  был  приземистый,  плечистый
здоровяк с веселыми глазами.
   Когда, на склоне  дня  и  с  наступлением  вечера,  он  отправлялся  по
Брюггской дороге в таверну промыть пивцом свою  черную  от  угольной  пыли
глотку, женщины, на порогах домов дышавшие свежим воздухом, приветствовали
его:
   - Добрый вечер, угольщик! Светлого тебе пива!
   - Добрый вечер! Неутомимого вам супруга! - отзывался Клаас.
   Девушки, гурьбой возвращавшиеся  с  поля,  загораживали  ему  дорогу  и
говорили:
   - Что дашь за пропуск? Алую ленту, золотые сережки,  бархатные  сапожки
или флорины в копилку?
   Клаас обнимал какую-нибудь из них, целовал -  иногда  в  свежую  щечку,
иногда в шейку, в зависимости от того, что было ближе к  его  губам,  -  а
потом говорил:
   - Остальное, душеньки, дополучите со своих возлюбленных.
   И девушки с хохотом убегали.
   Дети узнавали Клааса  по  его  громкому  голосу  и  топоту  сапог.  Они
бросались к нему с криком:
   - Добрый вечер, угольщик!
   - Храни вас господь, ангелочки! - говорил Клаас. - Только не  подходите
ко мне близко, иначе я вас в арапчат превращу.
   Но малыши - народ смелый: они все-таки подходили;  тогда  Клаас  хватал
одного из них за курточку и проводил своей черной пятерней по его  румяной
мордашке, а затем, к великой радости остальных, отпускал и  сам  при  этом
заливался хохотом.
   Сооткин, супружница Клааса, была женщина  хорошая:  вставала  вместе  с
солнышком и трудилась, как муравей.
   Свой участок они обрабатывали вдвоем с Клаасом, оба впрягались в  плуг,
точно волы. Нелегко им было тащить плуг, но еще тяжелее  -  борону,  когда
деревянные зубья этого земледельческого орудия разрыхляли сухую  землю.  И
все же работали они весело, с песней на устах.
   И как ни суха была земля, как ни жгло их палящими лучами солнце, как ни
выбивались они из сил, таща борону, и как ни подгибались у них  колени,  а
во время роздыха Сооткин подставляла Клаасу милое свое лицо, Клаас целовал
это зеркало ее нежной души, и оба они забывали о своей страшной усталости.



        5

   Накануне у дверей ратуши возглашали, что государыня, супруга императора
Карла, на сносях, а потому все должны  молиться,  чтобы  она  благополучно
разрешилась от бремени.
   К Клаасу, вся дрожа, вбежала Катлина.
   - Что с тобой, соседка? - спросил он.
   -  Ох!  -  простонала  Катлина  и  прерывающимся  от  волнения  голосом
заговорила: - Нынче ночью привидения косили людей, точно  косари  траву...
Девушек заживо в землю закапывали! На их  трупах  палач  плясал...  Камень
девять месяцев кровоточил, а нынче ночью распался.
   - С нами крестная сила, с нами крестная сила! - запричитала Сооткин.  -
Недоброе сулят Фландрии этакие страсти!
   - Во сне ты все это видела или наяву? - спросил Клаас.
   - Наяву, - отвечала Катлина.
   Бледная как смерть, она продолжала, рыдая:
   - Два младенца народилось: один - в Испании, инфант Филипп, а другой  -
во Фландрии, сын Клааса, ему  потом  дадут  прозвище  Уленшпигель,  Филипп
станет палачом, потому он - отродье Карла Пятого, а Карл  Пятый  -  нашего
отчего края губитель. Из Уленшпигеля  выйдет  великий  балагур  и  великий
проказник, но сердце у него будет доброе, потому  как  он  сын  Клааса,  а
Клаас, труженик славный и исправный,  честным,  добросовестным,  праведным
трудом добывает хлеб свой. Император Карл и  король  Филипп  промчатся  по
жизни, всем досаждая войнами, поборами и прочими злодеяниями. Клаас -  тот
рук не покладает, права-законы соблюдает, трудится хоть и до поту, да  без
ропоту, никогда не унывает,  песни  распевает  -  того  ради  он  послужит
примером честного фламандского труженика. Вечно юный  Уленшпигель  никогда
не умрет, по всему свету пройдет, ни в одном месте прочно не осев. Кем-кем
он  только  не  будет:  и  крестьянином,  и  дворянином,  и  ваятелем,   и
живописцем! И  странствовать  ему  по  белу  свету,  славя  все  доброе  и
прекрасное, а над глупостью хохоча до упаду. Доблестный народ фламандский!
Клаас - это твое мужество; Сооткин - это твоя стойкая мать; Уленшпигель  -
это твой дух; славная милая девочка,  спутница  Уленшпигеля,  бессмертная,
как и он, - это твое сердце, а толстопузый простак Ламме Гудзак - это твоя
утроба.  Наверху  -  душители  народа,   внизу   -   жертвы;   наверху   -
разбойники-шершни, внизу - трудолюбивые пчелы, а в небе будут  кровоточить
язвы Христовы.
   И, сказавши это, добрая ведунья Катлина уснула.



        6

   Уленшпигеля понесли крестить. Вдруг хлынул  ливень  и  вымочил  его  до
костей. Так Уленшпигель был окрещен в первый раз.
   Когда его внесли в церковь, пономарь,  он  же  schoolmeester,  то  есть
школьный учитель, сказал куму с кумою и отцу с матерью,  чтобы  они  стали
вокруг купели, что те и сделали.
   Но в своде  над  купелью  каменщик  пробил  дыру,  чтобы  к  звезде  из
позолоченного дерева привесить лампаду. Увидев сверху кума с кумой,  чинно
стоявших возле еще прикрытой купели, злодей-каменщик вылил на крышку ведро
воды и всех обрызгал. Особенно лихо окатил он Уленшпигеля. Так Уленшпигель
был окрещен во второй раз.
   Явился настоятель. Выслушав жалобу, он сказал, что ему некогда  с  ними
разговаривать и что каменщик облил их  нечаянно.  Уленшпигель  барахтался,
оттого что был весь мокрый. Настоятель, окрестив его солью  и  водой,  дал
ему имя Тильберт, что значит "подвижный". Так Уленшпигель  был  окрещен  в
третий раз.
   Выйдя из собора, они перешли площадь и  двинулись  по  Долгой  улице  в
Бутылочные Четки - трактир, эмблемой которого служила пивная кружка. Здесь
они выпили семнадцать с лишним кружек  dobbelkuyt'а  [сорт  крепкого  пива
(флам.)].  Если  во  Фландрии  кто-нибудь  хочет  получше  обсушиться,  то
разводит у себя в пузе  пивной  костер.  Так  Уленшпигель  был  окрещен  в
четвертый раз.
   Выписывая по дороге домой вензеля, оттого что головы у них были тяжелее
тела, они подошли к мостику через лужу. Ребенка несла кума Катлина  -  она
оступилась и вместе с ним шлепнулась в грязь. Так Уленшпигель был  окрещен
в пятый раз.
   Его вытащили из лужи, обмыли дома теплой водой, и то  было  его  шестое
крещение.



        7

   В тот же самый день его  святейшее  величество  Карл  решил  по  случаю
рождения своего сына устроить пышные празднества. Подобно Клаасу, он  тоже
решил половить рыбку - но не в канале, а в копилках и  кошельках  у  своих
подданных. Вот откуда государевы  удочки  вылавливают  крузаты  [старинная
голландская монета], серебряные daelder'ы [старинная  голландская  монета,
полтора гульдена], червонцы, и все эти чудесные рыбки  по  прихоти  рыбака
превращаются в  бархатные  платья,  в  драгоценности,  в  тонкие  вина,  в
изысканные  блюда.  Кстати  сказать,  самые  рыбные  реки   -   не   самые
многоводные.
   Послушав своих советников, его  святейшее  величество  установил  такой
порядок ловли:
   Между девятью и десятью его высочество инфанта понесут крестить. Жители
Вальядолида, дабы показать, как они счастливы, будут всю ночь на свой счет
пировать и веселиться и швырять на Большой площади беднякам  свои  кровные
денежки.
   На пяти перекрестках пять больших фонтанов будут за счет города бить до
рассвета мощной струею самого лучшего вина. На  пяти  других  перекрестках
будут  развешаны  на  деревянных  помостах  колбаса  сервелатная,  колбаса
ливерная, бычьи языки и всякая прочая снедь - также за счет города.
   Вальядолидцы на свои средства воздвигнут по пути  следования  процессии
множество триумфальных арок с  эмблемами  Мира,  Благоденствия,  Изобилия,
Процветания, а равно  и  прочих  небесных  благ,  коими  ущедрен  народ  в
царствование его святейшего величества.
   Наконец, помимо этих мирных арок, будет  сооружено  еще  несколько,  на
которых необычайно живо будут изображены менее безобидные атрибуты власти,
как-то: орлы, львы, копья, алебарды, дротики с наконечниками в виде языков
пламени, пищали, пушки, фальконеты, широкожерлые мортиры и прочие  орудия,
олицетворяющие военную силу и мощь его святейшего величества.
   Гильдии свечников было предоставлено  право  бесплатно  изготовить  для
освещения храма двадцать  тысяч  с  лишним  свечей,  с  тем  чтобы  огарки
поступили в распоряжение капитула [в католической церкви коллегия духовных
лиц с административными и судебными полномочиями].
   Что касается прочих расходов, то император, движимый благим желанием не
переобременять верных своих подданных, охотно брал эти расходы на себя.
   Община уже начала приводить королевский приказ в исполнение, как  вдруг
из Рима  пришли  печальные  вести.  Императорские  военачальники  -  принц
Оранский, герцог Алансонский и Фрундсберг (*3) - ворвались в  святой  град
(*4) и, не щадя ни священников, ни монахов, ни женщин, ни детей,  разорили
и опустошили церкви, часовни,  дома.  Святейшего  владыку  заточили  (*5).
Грабеж  длился  уже  целую  неделю.  Обожравшиеся,  упившиеся  рейтары   и
ландскнехты (*6), бряцая оружием, шатались по городу, искали кардиналов  и
кричали, что они им лишнее отрежут и тогда уж, дескать,  папой  никому  из
них не бывать [скопец не мог быть избран папой].  Те,  кто  привел  угрозу
свою в исполнение, с важным видом расхаживали по городу, и на  шее  у  них
висели четки по двадцать восемь, а то и более, бусинок, каждая величиной с
орех и все до единой в крови. Иные  улицы  превратились  в  потоки  крови,
запруженные дочиста обобранными мертвыми телами.
   Поговаривали, что император, нуждаясь в деньгах, вознамерился  половить
их  в  крови  духовенства,  и  точно:  по   договору,   заключенному   его
полководцами со святейшим узником, он отнял у него все крепости и заставил
уплатить четыреста тысяч дукатов; впредь же  до  выполнения  всех  условий
договора его святейшеству надлежало пребывать в заключений.
   Со всем тем его величество  тяжко  скорбел  и  по  сему  обстоятельству
отменил все торжества, празднества, увеселения и приказал вельможам  своим
и придворным дамам облечься в траур (*7).
   И наследного принца понесли крестить в белых пеленках,  что  есть  знак
королевского траура.
   Вельможи, и придворные дамы решили, что это не к добру.
   Все же г-жа кормилица почла за должное  показать  инфанта  вельможам  и
придворным дамам, дабы они высказали ему свои пожелания и сделали подарки.
   Сеньора де ла Сена повесила ему на шею  предохраняющий  от  яда  черный
камень, по форме и величине напоминавший орех в золотой скорлупке. Г-жа де
Шоффад повязала ему на животик шелковинку, а к ней подвесила лесной  орех,
что содействует пищеварению. Г-н ван дер Стин из  Фландрии  преподнес  ему
гентскую  колбасу  в  пять  локтей   длиной   и   в   поллоктя   толщиной,
всеподданнейше пожелав его  высочеству,  чтобы  один  запах  этой  колбасы
возбуждал в нем охоту к гентскому clauwaert'у [сорт  пива  (флам.)]:  кто,
дескать, любит пиво какого-либо города, тот не может  питать  неприязнь  к
тамошним  пивоварам.  Господин  конюший,  Хайме  Кристобаль   Кастильский,
подарил его высочеству два кусочка  зеленой  яшмы  и  высказал  пожелание,
чтобы тот носил их на своих прелестных ножках, - от этого, мол,  он  будет
быстрее бегать. При сем присутствовавший шут Ян де Папс сказал:
   - Вы бы лучше, сударь, подарили ему трубу Иисуса Навина [по библейскому
сказанию, стены города Иерихона, осажденного Иисусом Навином,  рухнули  от
звука труб], чтобы при одном ее звуке от него  без  оглядки  бежали  целые
города со всеми своими обитателями - мужчинами, женщинами  и  детьми  -  и
располагались на новом месте. Его высочеству не для чего учиться бегать  -
ему надо уметь обращать в бегство других.
   Неутешная вдова Флориса ван Борселе, который был губернатором  Веере  в
Зеландии, подарила  наследнику  Филиппу  камешек,  от  которого,  как  она
выразилась, мужчины влюбляются, а женщины сохнут.
   Но младенец ревел, как теленок.
   Тем временем Клаас вложил в ручки сыну  сплетенную  из  ивовых  прутьев
погремушку с бубенчиками и стал подкидывать его на ладони, приговаривая:
   - Дилинь-дилинь, бубенчики!  Носи  их  на  колпачке,  человечек!  Шутам
всегда хорошо живется.
   И Уленшпигель смеялся.



        8

   Клаас поймал большого лосося, и в воскресенье Клаас, Сооткин, Катлина и
маленький Уленшпигель его съели, но только Катлина ела, как птичка.
   - Кума, - сказал ей Клаас, - разве воздух Фландрии стал до  того  густ,
что тебе достаточно им подышать - и ты уже сыта, точно мяса  наелась?  Вот
бы всем так! Дождь заменял бы похлебку, град - бобы, снег превратился бы в
дивное жаркое, и усталые путники замаривали бы им червячка.
   Катлина кивнула головой, но в ответ не проронила ни слова.
   - Ах ты, бедная кума! - сказал Клаас. - Что ты так закручинилась?
   Тут Катлина заговорила, но голос ее звучал глухо:
   - Лукавый! - сказала она. - Темная ложится ночь...  Чую:  он  близко...
клекчет орлом... Вся дрожа, молюсь пречистой деве -  напрасно...  Нет  для
него ни стен, ни оград, ни окон, ни дверей. Всюду проникает, как дух...  Я
сплю на чердаке...  Вот  заскрипела  лестница,  вот  он  уже  подле  меня.
Обхватил крепкими холодными, как мрамор, руками...  Льдяный  лик,  поцелуи
влажные, как снег... Пол колышется, словно челн в бурном море.
   - Ходи каждый день в церковь, - молвил Клаас, -  и  господь  наш  Иисус
Христос отгонит от тебя духа из преисподней.
   - А до чего ж он красив! - сказала Катлина.



        9

   Уленшпигеля отняли от груди, и он рос, как тополек.
   Клаас уже не так часто целовал сына - чтоб не  избаловать  малыша,  он,
любя его, напускал на себя строгость.
   Если Уленшпигель, придя домой, жаловался, что его избили,  Клаас  давал
ему еще колотушку  за  то,  что  он  не  отколотил  других,  и  при  таком
воспитании Уленшпигель стал настоящим львенком.
   Если отца не было дома, Уленшпигель просил у матери лиар на игру.
   - Что еще за игра? - ворчала Сооткин. - Сиди дома да вяжи вязанки.
   Видя, что дело его не выгорело, Уленшпигель поднимал крик на весь  дом,
но Сооткин, притворяясь, что ничего не  слышит,  продолжала  перемывать  в
лохани горшки и миски и отчаянно ими гремела. Уленшпигель - в слезы; тогда
нежная мамаша, сбросив личину строгости,  подходила  к  нему,  гладила  по
головке и спрашивала:
   - Хватит с тебя денье?
   Надобно вам знать, что в денье целых шесть лиаров.
   Мать боготворила Уленшпигеля, и когда Клааса не было  дома,  он  делал,
что хотел.



        10

   Однажды утром Сооткин обратила внимание, что Клаас задумчиво  и  понуро
ходит из угла в угол по кухне.
   - Что, муженек, голову повесил? - спросила она. - Ты  бледен,  угрюм  и
рассеян.
   Клаас зарычал, как собака:
   - Собираются восстановить свирепые королевские указы (*8). Снова смерть
пойдет гулять по Фландрской  земле.  Доносчики  станут  получать  половину
имущества своих жертв в том случае, если его стоимость  не  превышает  ста
флоринов.
   - Мы с тобой люди бедные, - заметила Сооткин.
   - Для наушников недостаточно бедные, - возразил Клаас. - Злые коршуны и
вороны, что питаются мертвечиной, и на нас с тобой донесут: они и корзиной
угля не побрезгуют и разделят его с государем не менее охотно, чем мешок с
флоринами.  Какое  такое  богатство  было  у  несчастной  Таннекен,  вдовы
портного Сиса, которую в Хейсте живьем закопали в землю? Латинская Библия,
три  золотых  да  кое-какая  утварь  из  английского  олова,  на   которую
позарилась ее соседка. Иоанну Мартене сожгли как ведьму, но только  сперва
бросили в воду, а она не тонула, ну, значит - колдунья. У нее была  ветхая
рухлядишка да семь золотых - доносчик польстился на половину. Э-эх!  Всего
не перескажешь. Словом, женушка, давай-ка загодя отсюда  подобру-поздорову
- после этих указов совсем житья во Фландрии не станет. Скоро каждую  ночь
будет ездить в колеснице по городу смерть, и  мы  услышим  сухой  стук  ее
костей.
   - Не пугай меня,  муженек,  -  молвила  Сооткин.  -  Император  -  отец
Фландрии  и  Брабанта,  а  отец  долготерпелив,  кроток,  снисходителен  и
милосерд.
   - Он бы на этом много потерял,  -  заметил  Клаас,  -  ведь  отобранное
имущество отходит к нему.
   Тут внезапно затрубила  труба,  загремели  литавры  глашатая.  Клаас  и
Сооткин, поминутно передавая друг другу  Уленшпигеля,  побежали  вслед  за
толпой.
   Перед ратушей конные глашатаи трубили в трубы и били в литавры, тут  же
находился профос [полицейский чин] с жезлом, а прокурор, верхом  на  коне,
держал обеими руками указ императора и собирался прочитать его народу.
   Клаас услыхал, что отныне всем и каждому возбраняется печатать, читать,
хранить и распространять писания, книги и учения  Мартина  Лютера,  Иоанна
Виклифа, Яна Гуса, Марсилия  Падуанского,  Эколампадия,  Ульриха  Цвингли,
Филиппа Меланхтона, Франциска Ламберта, Иоанна Померана, Отто Брунсельсия,
Юста Ионаса, Иоанна Пупериса и Горциана, а равно и Новый  завет,  изданный
Адрианом де Бергесом, Христофом да Ремонда и Иоанном Целем  (*9),  каковые
издания полны Лютеровой и прочих ересей,  за  что  богословский  факультет
Лувенского университета (*10) осудил их и запретил.
   "Равным образом возбраняется кощунственно писать и  изображать  или  же
заказывать кощунственные картины и изваяния господа бога,  присноблаженной
девы Марии и святых угодников, равно как разбивать, рвать или  же  стирать
картины и изваяния, напоминающие нам о боге, о деве Марии и  о  тех,  кого
церковь  причислила  к  лику  святых,  служащие  к   их   возвеличению   и
прославлению".
   "Кроме того, - говорилось в указе, - всем подданным, независимо  от  их
звания, возбраняется рассуждать и спорить о  Священном  писании  (*11),  а
равно и толковать в нем неясные места, - всем, за  исключением  признанных
богословов,  получивших  на  то  соизволение  от  какого-либо  знаменитого
университета".
   Находившихся на подозрении  его  святейшее  величество  навсегда  лишал
права заниматься честным трудом. Лица же, вновь впавшие  в  ересь  или  же
закосневшие в таковой, подлежали сожжению, а какому именно:  на  медленном
или на быстром  огне,  на  костре  из  соломы  или  у  столба  -  это  уже
оставлялось на усмотрение судьи. За прочие преступления мужчины, если  они
дворяне или почетные граждане,  подлежали  мечному  сечению,  крестьяне  -
повешению, а для женщин  предусматривалось  закапывание  в  землю  живьем.
Головы казненных в назидание надлежало выставлять на шестах. Их достояние,
в том  случае  если  оно  находилось  в  землях,  подвластных  императору,
отчуждалось в его пользу.
   Доносчикам   его   святейшее   величество   выделял   половину    всего
принадлежавшего казненным в том случае,  если  ценность  их  имущества  не
превышала ста  фландрских  червонцев.  Свою  часть  император  намеревался
употребить на добрые дела, - так же точно он поступил, разграбив Рим.
   Клаас вместе с Сооткин и Уленшпигелем понуро побрел домой.



        11

   Год выдался для Клааса удачный, и он, купив за  семь  флоринов  осла  и
девять мерок гороху, взобрался на свое верховое животное.  Уленшпигеля  он
посадил сзади. Это был их торжественный выезд в гости к дяде  Уленшпигеля,
старшему  брату  Клааса,  Иосту,  проживавшему  недалеко  от  Мейборга,  в
немецкой земле.
   Смолоду Пост был простодушен и добросердечен,  но  потом  ему  довелось
претерпеть столько разных несправедливостей, что он озлобился. Он сделался
желчным, возненавидел людей и зажил бобылем.
   Ему доставляло удовольствие  стравливать  двух  так  называемых  верных
друзей. Кто выходил победителем, изрядно намяв бока другому, тот получал в
награду от Иоста три патара.
   Еще он любил собирать у себя в жарко натопленной  комнате  тьму-тьмущую
самых старых и самых ехидных кумушек,  потчевать  их  гренками  и  сладким
вином.
   Тех, кому пошло на седьмой десяток, он усаживал в уголке за  вязанье  и
советовал отпустить себе ногти подлиннее. И потом с  наслаждением  слушал,
как эти старые совы, держа вязальные спицы под мышкой, урча,  причмокивая,
хихикая, откашливаясь и отхаркиваясь, треплют имя своего ближнего.
   Когда они уж очень расходились, Иост бросал в огонь  щетку,  и  комната
мгновенно наполнялась смрадом.
   Кумушки поднимали крик; каждая корила другую,  что  это  она  испортила
воздух, за  собой  же  вины  не  признавала,  а  немного  спустя  все  они
вцеплялись друг дружке в волосы, и тут Иост еще подбрасывал в печку  щеток
и посыпал щетиною пол. Когда в комнате ничего уже  нельзя  было  разобрать
из-за побоища великого, из-за дыма, валившего густо, из-за пыли,  стоявшей
столбом,  Иост  звал  двух  переодетых  стражниками   работников,   и   те
хворостиной гнали старух из комнаты, точно стадо злых гусей.
   Тем временем Пост, осматривая  поле  битвы,  обнаруживал  клочья  юбок,
чулок, сорочек и старушечьи зубы.
   "Потерянный вечер! Никому не вырвали в драке язык", - говорил он себе в
глубокой печали.



        12

   В Мейборгской округе путь Клааса  лежал  через  рощицу.  Осел  на  ходу
ухватывал головки репейника. Уленшпигель ловил бабочек шапкой, не слезая с
ослика. Клаас угрызал ломоть хлеба, мечтая как следует спрыснуть его пивом
в ближайшей таверне. Внезапно до его  слуха  долетел  колокольный  звон  и
слитный гул огромной толпы народа.
   - Уж верно, это богомольцы, и, должно полагать, их тут сила, - заключил
он. - Держись крепче, сынок, а то как раз шлепнешься.  Поглядим,  что  там
такое. А ну, серый, шевелись!
   И серый припустился.
   Миновав  лесок,  Клаас  очутился  на  плато,  западный  склон  которого
спускался к реке. На восточном склоне маячила часовенка;  ее  кровля  была
увенчана изображением божьей матери, а  у  ног  богородицы  виднелись  два
вытесанных из камня бычка. На лестнице  стоял  и,  посмеиваясь,  ударял  в
колокол отшельник, окруженный полсотней прислужников с зажженными свечами,
звонарями,   барабанщиками,   трубачами,    дудочниками,    свирельщиками,
волынщиками и множеством разудалых парней, в руках у которых были жестяные
коробки с железками, и все эти люди до времени хранили молчание.
   По дороге сомкнутым строем, по  семи  человек  в  каждом  ряду,  все  в
шлемах, шли,  опираясь  на  неоструганные  посохи,  пять  с  лишним  тысяч
богомольцев.  К  ним  с  великим   шумом   подстраивались   новые   толпы,
появлявшиеся откуда-то со стороны, тоже в шлемах  и  с  посохами.  Ряд  за
рядом проходя мимо часовни, они подставляли под благословение свои посохи,
брали у прислужников каждый  по  свече  и  уплачивали  за  это  полфлорина
отшельнику.
   Шествие это так растянулось, что у передних свечи уже догорали, меж тем
как у задних только-только еще разгорались.
   Перед изумленным взором Клааса, Уленшпигеля  и  осла  мелькало  великое
множество самых разнообразных животов - широких,  высоких,  продолговатых,
остроконечных,  горделивых,  подтянутых  или  же  дряблых,  свисавших   на
естественные свои подпорки. И на всех богомольцах высились шлемы.
   Тут  были  шлемы  троянские,  похожие  на  фригийские  колпаки  или  же
увенчанные султанами из рыжего конского волоса. На  некоторых  красовались
шлемы с распростертыми крыльями, хотя, глядя на  этих  мордастых  пузанов,
трудно было представить себе их парящими в воздухе. На иных торчали  шишом
шишаки.
   Большинство, однако, надело старые  ржавые  шлемы,  времен  Гамбриниуса
[Гамбриниус (иначе Гамбринус) - легендарный король Фландрии и изобретатель
пива] - этот король фландрский и король пивной жил  за  девятьсот  лет  до
Рождества Христова и на случай попойки,  чтобы  не  оказаться  безоружным,
всегда носил на голове кружку.
   Внезапно  заныли,  забили,  запели,  загудели,   задудели,   зазвонили,
загремели колокола, волынки, свирели, барабаны и железки.
   Этот содом  послужил  богомольцам  знаком,  по  которому  они,  семерка
супротив семерки, давай смазывать друг друга свечками по лицу.  Вследствие
этого на всех напал великий чох. Потом загуляли посохи. А там - кто во что
горазд: один лягается, другой бодается, третий пинается. Вон тот ринулся в
бой на бараний манер - головой вперед, надвинув шлем  по  самые  плечи,  и
сослепу наткнулся на семерку рассвирепевших богомольцев, а уж те  за  себя
постояли.
   Плаксы и трусы ревели от боли, но в то время как они все еще хныкали  и
жалобно взывали к богу, на них с быстротой молнии налетели  две  дерущиеся
семерки богомольцев, опрокинули несчастных  плакс  и  безжалостно  по  ним
прошлись.
   А отшельник смеялся.
   Другие семерки, сплетясь, точно виноградные лозы, скатились  по  обрыву
прямо в реку, но и там,  не  охладив  ярости,  все  еще  колошматили  друг
дружку.
   А отшельник смеялся.
   Те, что остались на плато, подставляли один  другому  синяки,  вышибали
зубы, задавали волосяного деру, рвали в клочья штаны и полукафтаны.
   А отшельник смеялся и приговаривал:
   - Так, так, ребятушки! Кто лихо бьет, тот  крепко  любит.  На  сильного
бойца все красотки  зарятся.  Риндбибельская  божья  матерь,  вот  это,  я
понимаю, мужчины!
   А богомольцы рады стараться.
   Тем временем Клаас приблизился к отшельнику, Уленшпигель  же,  крича  и
хохоча, рукоплескал дерущимся:
   - Отец, - молвил Клаас, - что эти  бедняги  такого  натворили?  Кто  их
неволит избивать друг дружку до полусмерти?
   Но отшельник не слушал его и кричал:
   - Эй вы, дармоеды, что приуныли? Устали кулаки - слава тебе господи,  у
вас ноги есть. Они вам не на то даны, чтобы удирать, как зайцы. Чем  можно
высечь из камня огонь? Ежели по камню ударить  железом.  Что  лучше  всего
распаляет мужчину в летах? Ежели остервениться и надавать ему тумаков.
   При этих словах добрые богомольцы сызнова пустили в ход шлемы, кулаки и
пинки. В этой лютой битве сам стоглазый Аргус не различил бы ничего, кроме
облака пыли да кончика шлема.
   Внезапно отшельник зазвонил в колокол. Дудки, барабаны, трубы, волынки,
свирели и железки разом стихли. Это был сигнал к миру.
   Богомольцы подобрали раненых. У некоторых воинов  распухшие  от  злости
языки не помещались во рту. Но потом они все же сами вошли обратно в  свои
обиталища. Хуже всего пришлось тем, кто надвинул шлем чуть не  по  шею,  -
как они ни трясли головой, шлемы держались крепче, нежели зеленые сливы на
ветке, и падать с головы не желали.
   Наконец отшельник сказал богомольцам:
   - Теперь пусть каждый пропоет  "Богородицу",  и  можете  идти  к  своим
благоверным.  Через  девять  месяцев  в  нашей  округе  будет  столько  же
новорожденных,  сколько  в  сегодняшнем  сражении  участвовало  доблестных
ратоборцев.
   Тут отшельник запел "Богородицу",  другие  подхватили.  А  колокол  все
звонил, все звонил.
   Отшельник призвал на них благословение Риндбибельской божьей  матери  и
сказал:
   - С миром изыдите!
   Богомольцы, горланя, распевая песни,  наступая  друг  другу  на  пятки,
двинулись в Мейборг. Жены, и старые и молодые, ждали их на порогах  домов,
и они ворвались в свои собственные дома, будто  лихие  вояки  в  приступом
взятый город.
   Колокола в Мейборге звонили  без  устали.  Мальчишки  свистели,  орали,
играли  на  rommelpot'ах  [примитивный  музыкальный   инструмент,   букв.:
гремящий горшок (флам.)].
   Кружки, кубки, чарки, стаканы,  рюмки,  полуштофы  ласкали  слух  своим
звеньканьем. Вино лилось в глотки потоками.
   Трезвон все еще не смолкал, ветер все еще по временам доносил  мужские,
женские и детские поющие голоса, когда Клаас снова обратился к  отшельнику
и спросил, какие небесные блага надеются снискать эти  добрые  люди  столь
суровой епитимьей.
   Отшельник засмеялся и сказал:
   - Ты видишь на крыше двух каменных бычков? Стоят они  там  в  память  о
чуде святого Мартина: святой Мартин превратил двух волов в  двух  быков  и
заставил их бодаться. Потом он час с лишним мазал им сальной свечкой и тер
корой морды. Я как узнал про это чудо - сейчас купил за большие  деньги  у
его святейшества грамоту и поселился здесь. С той поры все старые хрычи  и
пузаны из Мейборга и из окрестных сел уверовали, что при  моем  содействии
богородица взыщет  их  своею  милостью,  ежели  они  вместо  елеепомазания
хорошенько отхлещут друг друга свечками, а потом отдубасят  неоструганными
палками, а неоструганная палка - это  знак  силы.  Женщины  посылают  сюда
своих  старых  мужей.  Дети,  зачатые   после   паломничества,   рождаются
неутомимыми, отважными,  неуемными,  прыткими,  -  вояки  из  них  выходят
отличные. Ты меня узнаешь? - неожиданно обратился он с вопросом к Клаасу.
   - Да, - отвечал Клаас, - ты мой брат Пост.
   - Он самый, - подтвердил отшельник. - А что это  за  малыш  корчит  мне
рожи?
   - Это твой племянник, - отвечал Клаас.
   - Какая разница между мной и императором Карлом?
   - Большая разница, - отвечал Клаас.
   - Нет, небольшая, - возразил Пост. - Он для своей пользы и удовольствия
заставляет людей убивать друг друга, я же для своей пользы и  удовольствия
заставляю их колотить друг друга, только и всего.
   Затем он повел родичей в свое жилище, и там они пировали  и  веселились
одиннадцать дней без передышки.



        13

   Простившись с братом, Клаас опять сел на  своего  осла,  а  Уленшпигеля
посадил сзади. Когда они проезжали через главную площадь  в  Мейборге,  он
заметил, что собравшиеся там во множестве и  стоявшие  кучками  богомольцы
при виде их приходят в ярость  и,  размахивая  посохами,  восклицают;  "У,
негодник!" А все дело в том,  что  Уленшпигель,  спустив  штаны  и  задрав
рубашонку, показывал им задний свой лик.
   Видя, что богомольцы грозят его сыну, Клаас спросил его:
   - За что это они на тебя сердятся?
   - Я, батюшка, сижу себе на ослике да помалкиваю, а они ни с того  ни  с
сего обзывают меня негодником, - отвечал Уленшпигель.
   Клаас посадил его перед собой.
   На новом месте Уленшпигель показал  богомольцам  язык  -  те  завопили,
замахали кулаками и, подняв (свои  неоструганные  посохи,  бросились  бить
Клааса и осла.
   Но Клаас, дабы избежать расправы, вонзил пятки в  бока  ослу  и,  в  то
время как преследователи, пыхтя, мчались вдогонку, обратился к сыну:
   - Видно, в недобрый час появился ты  на  свет.  И  то  сказать:  сидишь
передо мной, никого не трогаешь, а они рады убить тебя на месте.
   Уленшпигель смеялся.
   Проезжая через Льеж (*12), Клаас узнал, что бедные поречане  умирали  с
голоду и что они  подлежали  юрисдикции  официала  [должностное  лицо  при
епископе], то есть суда духовных особ. Они подняли восстание и потребовали
хлеба  и  светского  суда.  По  милости  монсеньера  де  ла  Марка  (*13),
сердобольного архиепископа, иных обезглавили, иных повесили, иных  сослали
в изгнание.
   Клаасу попадались на дороге  изгнанники,  бежавшие  из  тихой  льежской
долины, а  неподалеку  от  города  он  увидел  на  деревьях  трупы  людей,
повешенных за то, что им хотелось есть. И он плакал над ними.



        14

   Клаас привез домой от брата Иоста полный мешок денег да красивую кружку
английского олова, и теперь в его доме и в праздники и  в  будни  пир  шел
горой, ибо мясо и бобы у него не переводились.
   Клаас частенько наливал  в  большую  оловянную  кружку  dobbelkuyt'а  и
осушал ее до капельки.
   Уленшпигель ел за троих и копался в блюдах, как воробей в куче зерна.
   - Того и гляди, солонку съест, - заметил однажды Клаас.
   - Если солонки сделаны, как у  нас,  из  хлебной  корки,  то  время  от
времени  их  надо  съедать,  иначе  в  них  черви  заведутся,  -   отвечал
Уленшпигель.
   - Зачем ты вытираешь жирные руки о штаны? - спросила Сооткин.
   - Чтобы штаны не промокали, - отвечал Уленшпигель.
   Тут Клаас как следует хлебнул из кружки.
   - Отчего это у тебя здоровенная кружища, а у меня махонький  стаканчик?
- спросил Уленшпигель.
   - Оттого что я твой отец и набольший в доме, - отвечал Клаас.
   - Ты пьешь  уже  сорок  лет,  а  я  всего  только  девять,  -  возразил
Уленшпигель, - твое время прошло, мое начинается, значит,  мне  полагается
кружка, а тебе стаканчик.
   - Сынок, - сказал Клаас, - кто захочет влить в бочонок Целую бочку, тот
прольет пиво в канаву.
   - А ты будь умней и лей свой бочонок в мою  бочку  -  я  ведь  побольше
твоей кружки, - отрезал Уленшпигель.
   Клаас пришел  в  восторг  и  позволил  ему  выпить  целую  кружку.  Так
Уленшпигель научился балагурить за угощение.



        15

   Сооткин носила под поясом наглядное доказательство того, что  ей  скоро
вновь предстоит сделаться матерью. Катлина тоже была беременна и от страха
никуда не выходила из дому.
   Сооткин пошла ее навестить.
   - Ах! - воскликнула удрученная Катлина. - Что мне делать  с  несчастным
плодом моего чрева? Придушить его, что ли? Нет, лучше  умереть  самой!  Но
ведь если стражники найдут у меня внебрачное  дитя,  они  с  меня,  как  с
какой-нибудь гулящей девки, сдерут двадцать флоринов, да еще и высекут  на
Большом рынке.
   Сооткин сказала ей несколько  ласковых  слов  в  утешение  и  задумчиво
побрела домой.
   Как-то раз она спросила Клааса:
   - Если у меня будет двойня, ты меня не побьешь, муженек?
   - Не знаю, - отвечал Клаас.
   - А если этого второго ребенка рожу не я и  если  он,  как  у  Катлины,
неизвестно от кого - может, от самого черта? - допытывалась Сооткин.
   - От чертей бывает огонь, дым, смерть, но не дети, - возразил Клаас.  -
Катлинина ребенка я бы усыновил.
   - Да ну? - удивилась Сооткин.
   - Мое слово свято, - отвечал Клаас.
   Сооткин понесла эту весть Катлине.
   Катлина обрадовалась и, не помня себя от счастья, воскликнула:
   -  Ах  он,  благодетель!  Спас  он  меня,   горемычную.   Господь   его
благословит, и дьявол его благословит, - промолвила она с дрожью в голосе,
- если только это дьявол породил бедного моего ребенка - вон он  шевелится
у меня под сердцем.
   Сооткин родила мальчика, Катлина - девочку. Обоих понесли крестить  как
детей Клааса. Сын Сооткин был назван Гансом и  скоро  умер,  дочь  Катлины
была названа Неле и выжила.
   Напиток жизни она пила из четырех сосудов: из двух сосудов у Катлины  и
из двух сосудов у Сооткин. Обе женщины ласково пререкались,  кому  из  них
кормить ребенка. Но  Катлина  вскоре  вынуждена  была  лишить  себя  этого
удовольствия, чтобы не подумали, откуда  же  у  нее  молоко,  раз  она  не
рожала.
   Когда ее дочку Неле отняли от груди, Катлина взяла ее к себе и  пустила
к Клаасам только после того, как девочка стала называть ее мамой.
   Соседи одобряли Катлину за то, что  она  взяла  на  воспитание  девочку
Клаасов: она, мол, живет - горя не знает, а те никак из нужды не выбьются.



        16

   В одно прекрасное утро Уленшпигель сидел дома и от  скуки  мастерил  из
отцовского  башмака  кораблик.  Он  уж  воткнул  в  подошву  грот-мачту  и
продырявил  носок,  чтобы  поставить  там  бушприт,  как  вдруг  в  дверях
показалась верхняя часть тела всадника и голова коня.
   - Есть кто дома? - спросил всадник.
   Есть, - ответил Уленшпигель, - полтора человека - и лошадиная голова.
   - Это как же? - спросил всадник.
   - А так же, - отвечал Уленшпигель. - Целый человек - это я, полчеловека
- это ты, а лошадиная голова - это голова твоего коня.
   - Где твои родители? - спросил путник.
   - Отец делает так, чтоб было и шатко и валко, а мать старается осрамить
нас или же ввести в убыток, - отвечал Уленшпигель.
   - Говори яснее, - молвил всадник.
   - Отец роет в поле глубокие ямы, чтобы туда свалились охотники, которые
топчут наш посев, - продолжал Уленшпигель. - Мать пошла денег призанять. И
вот если она вернет их не сполна, то это будет срам на нашу голову, а если
отдаст с лихвой, то это будет нам убыток.
   Тогда путник спросил, как ему проехать.
   - Поезжай там, где гуси, - отвечал Уленшпигель.
   Путник уехал, но когда Уленшпигель принялся из второго Клаасова башмака
делать галеру, он возвратился.
   - Ты меня обманул, - сказал он. -  Там,  где  плещутся  гуси,  -  грязь
невылазная, трясина.
   - А я тебя посылал не туда, где гуси плещутся, а туда, где они ходят, -
возразил Уленшпигель.
   - Одним словом, покажи мне дорогу,  которая  идет  в  Хейст,  -  молвил
путник.
   - У нас во  Фландрии  передвигаются  люди,  а  не  дороги,  -  возразил
Уленшпигель.



        17

   Однажды Сооткин сказала Клаасу:
   - Муженек, у меня душа не на месте: Тиль вот уже третий день  домой  не
является. Как ты думаешь, где он?
   На это ей Клаас с унылым видом ответил:
   - Он там, где все бродячие собаки, то есть на большой дороге, с  такими
же, как и он, сорванцами. Наказание господне, а не сын. Когда он  родился,
я подумал, что это будет  нам  отрада  на  старости  лет,  что  это  будет
помощник в доме. Я надеялся, что из него выйдет честный  труженик,  но  до
воле злой судьбы из него вышел бродяга и шалопай.
   - Ты уж больно строг к своему сыну, муженек, - заметила Сооткин. - Ведь
ему только девять лет - когда же и пошалить, как не в эту пору? Он  -  все
равно что дерево: дерево сперва сбрасывает чешуйки, а потом уж  обряжается
в свою красу и гордость - в листья. Он озорник, это верно, но озорство  со
временем ему еще пригодится, если только он обратит его не на злые  шутки,
а на полезное дело. Он любит подтрунить над кем-нибудь, но со  временем  и
это ему пригодится в какой-нибудь веселой компании.  Он  все  хохочет,  но
если у человека с детства постное лицо, то это дурной знак: что же  с  ним
будет потом? Он, говоришь, много бегает? Стало быть,  того  требует  рост.
Бездельничает? Ну так ведь в его возрасте еще не сознают,  что  труд  есть
долг. Иной раз несколько суток кряду шляется неизвестно где? Да  ведь  ему
невдогад, что он нас этим огорчает, а сердце  у  него  доброе,  и  он  нас
любит.
   В ответ Клаас только головой покачал, а когда он уснул,  Сооткин  долго
плакала втихомолку. Под утро привиделось ей, будто ее  сын  лежит  больной
где-то на дороге, и она вышла посмотреть, не идет ли он. Но никого не было
видно. Тогда она стала смотреть в окно. Чуть заслышит легкие детские  шаги
- сердце так и забьется, а увидит бедная мать, что это не Уленшпигель, - и
в слезы.
   Уленшпигель же со своими дрянными товарищами был в это время в  Брюгге,
на субботнем базаре.
   Кого-кого только на этой толкучке не встретишь! Башмачников в палатках,
старьевщиков, антверпенских  meesevanger'ов,  по  ночам  ловящих  с  совою
синиц, собачников, продавцов кошачьих шкурок, идущих на перчатки,  манишки
и камзолы, покупателей всякого разбора:  горожан  и  горожанок,  лакеев  и
служанок, хлебодаров, ключников, поваров и поварих, и все это выкрикивает,
перекрикивает, хвалит и хает товар.
   В одном  углу  была  натянута  на  четыре  шеста  красивая  парусиновая
палатка. У входа стояли поселянин  из  Алоста  и  два  монаха,  собиравшие
пожертвования; поселянин показывал благочестивому люду всего за один натар
осколок  плечевой  кости  св.Марии  Египетской  [христианская  святая;  по
преданию, в молодости была блудницей, а потом раскаялась]. Хриплым голосом
восхвалял он добродетели этой святой и  в  славословии  своем  не  забывал
упомянуть, как она, за неимением денег,  боясь  погрешить  против  святого
духа, если откажет  в  вознаграждении  за  труд,  уплатила  некоему  юному
перевозчику натурой.
   Оба монаха кивали головой в  знак  того,  что  все  это  сущая  правда.
Поодаль дебелая краснерожая бабища,  блудливая,  как  Астарта  [у  древних
финикиян богиня плодородия в любви; в  позднейшие  времена  ее  имя  стало
символом распутства], дула что есть мочи в мерзкую волынку, а премиленькая
девчурка пела-заливалась, будто пеночка, но ее никто не слушал. Над входом
в палатку, подвешенная веревками за ушки к двум шестам, болталась бадья со
святой водой из Рима - так, по крайности, уверяла  бабища,  а  два  монаха
утвердительно  качали   головой.   Уленшпигель   поглядел   на   бадью   и
призадумался.
   К одному из шестов, на коих  держалась  палатка,  был  привязан  ослик,
которого, по всем признакам, кормили не столько овсом, сколько соломой. Он
тупо, без всякой надежды обнаружить головку  репейника,  уставил  глаза  в
землю.
   - Ребята! - воскликнул Уленшпигель, показав на бабищу, на монахов и  на
тоскующего осла. - Хозяева поют весело - пусть-ка и ослик попляшет.
   С этими словами он сбегал в ближайшую лавочку, купил  на  шесть  лиаров
перцу и насыпал ослу под хвост.
   Восчувствовав действие перца, осел попытался удостовериться, откуда это
непривычное ощущение жара под хвостом. Решив, что его  припекает  черт,  и
вознамерившись спастись от него бегством, он заверещал, забил ногами и изо
всех сил рванулся. При первом же  сотрясении  бадья  опрокинулась,  и  вся
святая вода вылилась на палатку и на тех, кто в ней  находился.  Вслед  за
тем сползла парусина и распростерла влажный покров надо всеми, кто  слушал
историю Марии Египетской. Из-под  парусины  до  слуха  Уленшпигеля  и  его
приятелей  доносились  истошные  вопли  и  стоны,  барахтавшиеся  под  нею
благочестивые слушатели перекорялись (ибо каждый считал виновником падения
бадьи не себя, а своего товарища по  несчастью),  и  в  неописуемой  злобе
влепляли друг дружке изрядного  тулумбаса.  Под  напором  бойцов  парусина
надувалась. Как только перед взором Уленшпигеля  отчетливо  обрисовывалась
чья-либо округлость, он незамедлительно втыкал в нее булавку. В ответ  под
парусиной поднимался яростный вой и усиленно работали кулаки.
   Это было презабавно, однако дело пошло еще  веселей,  когда  ослик  дал
тягу и увлек за собой парусину, бадью, шесты, а равно и вцепившихся в свое
достояние владельца палатки, его супругу и дочку. Наконец утомленный ослик
поднял морду и запел, причем в этом своем пении он делал  перерывы  только
для того, чтобы  оглянуться,  скоро  ли  угаснет  огонь,  жгущий  его  под
хвостом. Благочестивые люди все еще бились, а монахи, не обращая на них ни
малейшего внимания, подбирали деньги, упавшие с тарелок, Уленшпигель же не
без пользы для себя благоговейно им помогал.



        18

   Меж тем как непутевый сын угольщика возрастал  в  веселии  и  озорстве,
жалкий отпрыск великого императора прозябал в тоске и унынии. На глазах  у
дам и вельмож этот заморыш влачил по переходам  и  покоям  Вальядолидского
дворца свое  тщедушное  тело  с  непомерно  большой  головой,  на  которой
топорщились белые волосы, и еле передвигал неустойчивые ноги.
   Выискав переход потемнее,  он  садился,  вытягивал  ноги  и  так  сидел
часами. Если  кто-нибудь  из  слуг  нечаянно  наступал  ему  на  ногу,  он
приказывал высечь его и с наслаждением слушал, как тот кричит, но смеяться
никогда не смеялся.
   На другой день он устраивал ту же ловушку в каком-нибудь другом  темном
переходе - садился и вытягивал ноги. Дамы, вельможи и  пажи,  проходя  или
пробегая мимо, натыкались на него, падали и ушибались. Ему это  доставляло
удовольствие, но смеяться он никогда не смеялся.
   Если кто-нибудь спотыкался, но не падал, инфант кричал, как  будто  его
резали, и ему приятно было видеть на лице человека испуг, но  смеяться  он
никогда не смеялся.
   О поведении инфанта  довели  до  сведения  его  святейшего  величества,
однако император приказал не обращать на  него  внимания:  если-де  он  не
хочет, чтобы ему наступали на ноги, так пусть не разваливается.
   Филиппу это не понравилось, но он ничего не сказал, и теперь его  можно
было видеть лишь в ясные летние дни, когда он грел на солнышке свое зябкое
тело.
   Однажды, возвратившись из похода, Карл увидел, что Филипп, как водится,
изнывает от скуки.
   - Сын мой, - сказал он, - до чего же ты не похож на меня! В твои годы я
лазал по деревьям и ловил белок, спускался по  канату  с  отвесной  скалы,
чтобы достать из гнезда орлят. Я рисковал сложить там кости, но они  стали
только крепче от этой забавы. Когда я выходил с доброй моей  аркебузой  на
охоту, дикие звери, завидев меня, прятались в лесной чаще.
   - Ах, государь батюшка, у меня живот болит! - пожаловался инфант.
   - Самое верное средство от этой хвори -  паксаретское  вино,  -  сказал
Карл.
   - Я не выношу вина, - у меня, государь батюшка, голова болит.
   - Тебе надо бегать, сын мой, - сказал Карл, -  надо  прыгать,  скакать,
как все твои сверстники.
   - У меня, государь батюшка, ноги не гнутся.
   - Как же они будут гнуться, если ты их не упражняешь, точно они у  тебя
деревянные? - возразил Карл. - Погоди ты у меня, я велю привязать  тебя  к
быстрому коню!
   Инфант расплакался.
   - Не привязывайте меня, государь батюшка, у меня спина болит, -  сказал
он.
   - Где же тебе не больно? - спросил Карл.
   - Если меня оставить в покое, мне нигде  не  будет  больно,  -  отвечал
инфант.
   - Что ж, по-твоему,  -  теряя  терпение,  продолжал  император,  -  ты,
престолонаследник, так и будешь всю жизнь думу  думать,  как  какой-нибудь
писец?  Писцам,  чтобы  марать  пергамент,  потребны  тишина,   уединение,
сосредоточенность. Тебе, отпрыску воинственного рода, нужны пылкая  кровь,
глаза рыси, хитрость лисы, сила Геркулеса. Чего ты крестишься? А, черт! А,
черт! Львенку не пристало обезьянничать баб-святош.
   - К вечерне звонят, государь батюшка, - молвил инфант.



        19

   Май и июнь в этом году были в  полном  смысле  слова  месяцами  цветов.
Никогда еще во Фландрии так не благоухал боярышник, никогда еще в садах не
было столько роз, столько жасмина и жимолости. Когда ветер дул из Англии и
относил ароматы цветущей земли к востоку, все, в особенности  антверпенцы,
весело поднимали нос и говорили:
   - Чувствуете, какой приятный ветерок потянул из Фландрии?
   А проворные пчелы собирали с цветов мед, делали воск и  клали  яички  в
переполненные ульи. О, как дивно звучит музыка пчелиного труда под голубым
лучезарным небом, обнимающим плодоносную землю!
   Ульи спешно делались  из  тростника,  соломы,  ивовых  прутьев,  травы.
Корзинщики, столяры, бочары притупили на  этой  работе  свои  инструменты.
Корытники давно уже были нарасхват.
   В каждом рою насчитывалось тридцать тысяч пчел  и  две  тысячи  семьсот
трутней. Соты были до того хороши, что настоятель собора  в  Дамме  послал
императору Карлу одиннадцать рамок в знак благодарности  за  то,  что  тот
вновь возвысил священную инквизицию. Мед съел Филипп, но впрок это ему  не
пошло.
   Жулики,   нищие,   бродяги,   полчище   праздношатающихся    тунеядцев,
прогуливавших по большим дорогам  свою  лень  и  предпочитавших  пойти  на
виселицу, нежели заняться делом, - все они, почуяв запах меда, явились  за
своей долей. По ночам они толпами ходили вокруг да около.
   Клаас тоже наготовил ульев и загонял в  них  рои.  Некоторые  были  уже
полны, другие пока еще пустовали. Клаас ночи напролет караулил  сладостное
свое достояние. Когда же он валился с ног от  усталости,  то  поручал  это
Уленшпигелю. Тот охотно за это брался.
   И  вот  однажды  ночью  Уленшпигель  спрятался  от  холода  в  улей  и,
скорчившись, стал поглядывать в летки, каковых было всего два.
   Уленшпигеля уже клонило ко сну, но тут вдруг затрещала живая  изгородь,
потом послышался один  голос,  другой  -  ну  конечно,  воры!  Уленшпигель
заглянул в леток и увидел двух мужчин, длинноволосых и бородатых,  а  ведь
бороду тогда носили только дворяне.
   Переходя от улья к улью, они наконец остановились подле того, где сидел
Уленшпигель, и, подняв, сказали:
   - Возьмем-ка этот - он потяжелей других.
   Затем они просунули в него палки и потащили.
   Уленшпигелю это катанье в улье особого удовольствия не доставляло. Ночь
была светлая. Воры первое время двигались молча.  Через  каждые  пятьдесят
шагов они останавливались, отдыхали, потом шли  дальше.  Шагавший  впереди
начал злобно ворчать на  тяжесть  ноши,  шагавший  сзади  жалобно  хныкал.
Надобно знать, что на свете существует  два  сорта  лодырей;  одни  клянут
всякую работу, другие ноют, когда им приходится что-нибудь делать.
   Уленшпигель с  решимостью  отчаяния  схватил  переднего  за  волосы,  а
заднего за бороду и давай трясти, пока наконец злюка, которому эта  забава
наскучила, не крикнул нюне:
   - Оставь мои волосы,  а  то  я  так  тресну  тебя  по  башке,  что  она
провалится в грудную клетку, и будешь ты  смотреть  на  свет  божий  через
ребра, как вор через тюремную решетку.
   - Да что ты, братец, - сказал нюня, - это ты дергаешь меня за бороду!
   - У чесоточных я вшей не ищу, - отрезал злюка.
   - Эй, сударь, - взмолился нюня, - не раскачивай ты так сильно  улей,  -
мои бедные руки не выдержат!
   - Вот я тебе их сейчас оторву напрочь! - пригрозил злюка.
   С этими словами он поставил улей наземь и бросился на своего  товарища.
И тут они вступили в бой, один - бранясь, другой - моля о пощаде.
   Пока сыпался град тычков, Уленшпигель вылез  из  улья,  оттащил  его  в
ближний лес, запомнил место, где  он  его  спрятал,  и  пошел  домой.  Так
пользуются хитрецы чужими сварами.



        20

   Уленшпигелю было пятнадцать лет, когда  он  соорудил  однажды  в  Дамме
маленькую палатку на четырех шестах и  объявил,  что  каждый  может  здесь
лицезреть в изящной соломенной раме свое  собственное  изображение  -  как
нынешнее, так равно и будущее.
   Если к  палатке  подходил  спесивый,  распираемый  тщеславием-законник,
Уленшпигель высовывался из рамы, придавал себе обличье старой  обезьяны  и
говорил:
   - Тебе, старая рожа, пора червей кормить, а не землю бременить. Ведь  я
же вылитый твой портрет, ученая твоя образина!
   Если Уленшпигель имел дело с каким-нибудь лихим рубакой,  то  мгновенно
прятался, вместо своего лица выставлял в раме большущее блюдо  с  мясом  и
хлебом и говорил:
   - В бою из тебя похлебку сварят. Ну как тебе нравится мое предсказание,
доблестный орел-стервятник?
   Когда  же  к  Уленшпигелю  подходил  старик,   убеленный   непочтенными
сединами, и его  молодая  жена,  Уленшпигель  прятался,  как  в  случае  с
солдафоном, а затем показывала раме деревцо,  на  ветках  которого  висели
роговые черенки ножей, роговые ларцы, роговые гребешки, роговые письменные
приборы, и спрашивал:
   - Из чего  сделаны  все  эти  штуковины,  милостивый  государь?  Не  из
рогового ли дерева, что растет в садах у  старых  мужей?  Пусть-ка  теперь
кто-нибудь посмеет сказать, что  от  рогоносцев  нет  никакой  пользы  для
государства!
   Тут Уленшпигель выставлял в раме рядом с деревцом свое молодое лицо.
   Старикашка давился кашлем от злости, красотка гладила его по голове  и,
когда тот успокаивался, подходила, улыбаясь, к Уленшпигелю.
   - А мое изображение покажешь? - спрашивала она.
   - Подойди поближе, - подзывал ее Уленшпигель.
   Как скоро она подходила, он набрасывался на нее с поцелуями.
   - Тугая молодость, которая прячется за высокомерными гульфиками, -  вот
твое изображение, - говорил он.
   После этого красотка отходила, вручив  ему  один,  а  то  и  целых  два
флорина.
   Жирному, толстогубому монаху, которому тоже хотелось посмотреть на свое
нынешнее и будущее изображение, Уленшпигель говорил:
   - Сейчас ты ларь для ветчины, а потом быть тебе  винным  погребом,  ибо
солененькое  позывает  на  винопийство,  -  что,  не  правду   я   говорю,
толстопузый? Дай патар за то, что я угадал.
   - Сын мой, мы не носим с собой денег, - возражал монах.
   - Стало быть, деньги носят тебя, - не сдавался Уленшпигель. -  Я  знаю,
они у тебя в сандалиях. Дай сюда твои сандалии.
   Но монах ему:
   - Сын мой, это достояние обители! Впрочем, так и  быть,  вот  тебе  два
патара за труды.
   Монах протягивал деньги. Уленшпигель благосклонно их принимал.
   Так показывал он изображения жителям Дамме, Брюгге, Бланкенберге и даже
Остенде.
   И, вместо того чтобы сказать по-фламандски: Ik ben и lieden spiegel, то
есть: "Я ваше зеркало", он проглатывал  слоги  и  произносил  так,  как  и
сейчас еще произносят  в  Восточной  и  Западной  Фландрии:  Ik  ben  ulen
spiegel.
   Вот откуда пошло его прозвище - Уленшпигель.



        21

   Придя в возраст, он повадился шататься по ярмаркам и рынкам.  Если  ему
попадались гобоист, скрипач или же волынщик, то он за  патар  брал  у  них
уроки музыки.
   Особенно  он  навострился  играть,   на   rommelpot'е   -   самодельном
инструменте, состоявшем из горшка, пузыря и длинной тростинки. Мастерил он
его так: с вечера натягивал смоченный  пузырь  на  горшок,  вставлял  туда
тростинку, так что она одним концом упиралась в дно, а верхнее ее  коленце
перевязывал и подпирал им пузырь, отчего пузырь натягивался до  отказа.  К
утру пузырь высыхал и при ударах бухал, как тамбурин, а тростинка  звучала
под рукою приятней, чем виола. На Крещенье Уленшпигель брал  свой  горшок,
хрипевший и лаявший, как цепной пес, и  шел  по  домам  Христа  славить  с
гульбою мальчишек, один из которых нес блестящую бумажную звезду.
   Если в Дамме появлялся живописец с целью увековечить на полотне  членов
какой-нибудь  гильдии,  Уленшпигель,  только  чтобы  посмотреть,  как   он
работает, предлагал ему свои услуги по части растирания красок за скромное
вознаграждение в виде трех лиаров, ломтя хлеба и кружки пива.
   Растирая краски, он изучал манеру  мастера.  Когда  тот  отлучался,  он
старался ему подражать,  но  злоупотреблял  красной  краской.  Он  пытался
нарисовать Клааса, Сооткин, Катлину, Неле, а также горшки и кружки. Клаас,
поглядев  на  его  рисунки,  предрек,  что   со   временем   он   научится
разрисовывать speelwagen'ы, - так во  Фландрии  и  в  Зеландии  называются
фургоны с бродячим цирком, - и будет загребать деньги лопатой.
   У каменщика, который подрядился сделать на клиросе в Соборе  богоматери
для престарелого настоятеля сиденье, на котором тот, когда устанет, мог бы
сидеть так, чтобы молящимся казалось, будто он стоит, Уленшпигель научился
резать по камню и дереву.
   Уленшпигель первый сделал резную рукоять для ножа, и в  Зеландии  такие
рукояти не вывелись доныне. Он сделал ее в  виде  клетки.  Внутрь  положил
выточенный череп. Сверху прикрепил к клетке выточенную лежащую собаку. Все
это должно было означать: "Клинок, верный по гроб жизни".
   Так начали сбываться предсказания Катлины,  что,  мол,  кем-кем  только
Уленшпигель  не  будет;  и  ваятелем,  и  живописцем,  и  крестьянином,  и
дворянином,  -  должно  заметить,  что  у  рода  Клаасов  был  свой  герб,
переходивший от  отцов  к  детям:  три  серебряные  кружки  в  натуральную
величину на поле цвета bruinbier'а [сорт темного пива (флам.)].
   Но ни на одном ремесле Уленшпигель  остановиться  не  мог,  и  в  конце
концов Клаас объявил ему, что если  так  будет  продолжаться,  то  он  его
выгонит.



        22

   Однажды император, возвратившись из похода,  спросил,  почему  его  сын
Филипп не вышел с ним поздороваться.
   Архиепископ, воспитатель инфанта, ответил, что инфант не пожелал выйти,
ибо, по его словам, он любит только книги и уединение.
   Император осведомился, где в настоящую минуту находится инфант.
   Воспитатель сказал, что его нужно искать по  темным  закоулкам.  И  они
отправились на поиски.
   Пройдя длинную анфиладу комнат, император и архиепископ в конце  концов
очутились в каком-то чулане с земляным полом,  куда  свет  проникал  через
небольшое отверстие в стене. В землю был вбит столб, а к столбу  подвешена
маленькая славненькая мартышка, присланная его  высочеству  в  подарок  из
Индии, с тем чтобы она своими резвостями его забавляла. Внизу еще дымились
непрогоревшие дрова, в чулане стоял мерзкий запах паленой шерсти.
   Зверек так мучился, издыхая на огне, что при взгляде на  его  маленькое
тельце казалось, будто это не тельце существа, в котором только что билась
жизнь, но какой-то кривой, узловатый корень. Рот, широко раскрытый точно в
предсмертном крике, был полон кровавой пены, мордочка мокра от слез.
   - Кто это сделал? - спросил император.
   У  воспитателя  язык  прилип  к  гортани.  Оба  молчали,  сумрачные   и
возмущенные.
   Внезапно в заднем темном углу кто-то как будто кашлянул. Его величество
оглянулся и увидел инфанта Филиппа - тот, весь в черном, сосал лимон.
   - Дон Фелипе, - сказал император, - подойди и поздоровайся со мной.
   Инфант, не шевелясь, смотрел на него испуганным и недобрым взглядом.
   - Это ты сжег обезьянку? - спросил император.
   Инфант потупился.
   - Если ты способен  на  такое  зверство,  то  имей,  по  крайней  мере,
мужество в этом признаться, - молвил император.
   Инфант не проронил ни слова.
   Император выхватил у инфанта лимон, и, зашвырнув, бросился  на  сына  с
кулаками, сын от страха обмочился, но архиепископ остановил  императора  и
сказал ему на ухо:
   - Его высочество в один  прекрасный  день  станет  великим  сожигателем
еретиков.
   Император усмехнулся, и они вышли,  оставив  инфанта  один  на  один  с
обезьянкой.
   Но далеко не одни обезьяны умирали тогда на кострах.



        23

   Пришел ноябрь, студеный месяц, когда кашлюны с  наслаждением  предаются
музыке харканья. В эту пору мальчишки целыми стаями  совершают  набеги  на
чужие огороды и воруют что придется - к великой ярости крестьян, которые с
вилами и дубинами попусту за ними гоняются.
   Как-то вечером Уленшпигель, возвращаясь после одного из  таких  набегов
домой, услышал, что под  забором  кто-то  скулит.  Нагнувшись,  он  увидел
лежавшую на камнях собачку.
   - Бедный песик! Что ты тут делаешь в такой поздний час? - спросил он.
   Погладив собачонку и почувствовав, что спина у нее  мокрая,  словно  ее
незадолго перед тем кто-то швырнул в  воду,  Уленшпигель,  чтобы  согреть,
взял ее на руки.
   Придя домой, он сказал:
   - Я раненого принес. Что с ним делать?
   - Перевязать, - посоветовал Клаас.
   Уленшпигель положил собаку на стол. При свете лампы Клаас, Сооткин и он
обнаружили, что это рыженький люксембургский шпиц и что на  спине  у  него
рана. Сооткин промыла рану, смазала мазью и  перевязала  тряпочкой.  Видя,
что Уленшпигель несет шпица к себе на кровать,  Сооткин  выразила  желание
взять его к себе -  она  боялась,  как  бы  Уленшпигель,  который,  по  ее
выражению, вертится во сне, точно бес под кропилом, не придушил собачонку.
   Но Уленшпигель настоял на своем.  И  он  так  старательно  ухаживал  за
раненым, что через неделю тот уже  бегал  с  нахальным  видом  заправского
барбоса.
   А schoolmeester, школьный учитель, назвал пса  Титом  Бибулом  Шнуффием
(*14): Титом - в честь  сердобольного  римского  императора,  подбиравшего
всех бездомных собак; Бибулом - за то,  что  он,  как  настоящий  пьяница,
пристрастился к bruinbier'у, а Шнуффием -  за  то,  что  он  вечно  что-то
вынюхивал и совал нос во все крысиные и кротовые норы.



        24

   В конце Соборной улицы по берегам глубокого пруда стояли,  одна  против
другой, две ивы.
   Уленшпигель протянул между ивами канат и в одно из воскресений, когда в
соборе кончилась служба, начал на этом канате плясать, да так  ловко,  что
толпа зевак рукоплесканиями и криками выразила ему свое  одобрение.  Потом
он  спрыгнул  наземь  и  обошел  зрителей  с  тарелкой  -  тарелка  быстро
наполнилась, но из всей выручки Уленшпигель взял себе  только  одиннадцать
ливров, а остальное высыпал в передник Сооткин.
   В следующее воскресенье Уленшпигелю вздумалось еще разок  поплясать  на
канате, однако  гадкие  мальчишки,  позавидовав  его  ловкости,  надрезали
канат, и не успел Уленшпигель несколько раз подпрыгнуть, как он лопнул,  а
сам Уленшпигель полетел в воду.
   В то время как он плыл к берегу, проказники кричали ему:
   - Эй, Уленшпигель, знаменитый плясун, как твое драгоценное здоровье? Ты
что же это, карпов плясать учишь?
   Как скоро Уленшпигель вылез из воды, мальчишки со  страху,  что  он  им
всыплет, дунули было от него, но он, отряхнувшись, крикнул:
   - Чего вы? Приходите в воскресенье:  я  вам  покажу  разные  фокусы  на
канате да еще выручкой поделюсь.
   В следующее воскресенье мальчишки не надрезали канат  -  напротив,  они
смотрели в оба, как бы  кто  другой  его  не  тронул,  а  то  ведь  народу
собралась уйма.
   - Уленшпигель им сказал:
   - Дайте мне каждый по башмаку.  Большие,  маленькие  -  безразлично,  -
бьюсь об заклад, что они у меня все запляшут.
   - А что мы получим, если ты проиграешь? - спросили мальчишки.
   - Сорок кружек bruinbier'а, - отвечал Уленшпигель, - а если я  выиграю,
вы мне дадите три патара.
   - Ладно, - согласились мальчишки.
   Каждый дал ему по башмаку. Уленшпигель сложил их все к себе в фартук  и
с этим грузом заплясал на канате, хотя это ему было и нелегко.
   Юные завистники крикнули:
   - Ведь ты же хвалился, что они у тебя все запляшут?  А  ну,  не  финти,
обуй-ка их!
   Уленшпигель же, не переставая плясать, так им на это ответил:
   - А я и не говорил, что обую ваши башмаки, - я только обещал  поплясать
с ними. Вот я и пляшу, и они пляшут вместе со  мной  в  фартуке.  Ну,  что
глаза-то вытаращили, как все равно лягушки? Пожалуйте сюда три патара!
   Но они загалдели и потребовали обратно свою обувь.
   Уленшпигель и ну швырять в них один за другим башмаки, вследствие  чего
произошла свалка в никто не мог разобрать, где же в этой куче его башмаки,
никакими силами не мог до них дотянуться.
   Тогда Уленшпигель слез с дерева и полил бойцов,  но  только  не  чистой
водицей, а чем-то еще.



        25

   Инфант в пятнадцать лет имел обыкновение слоняться  по  всем  дворцовым
переходам, лестницам и залам. Чаще всего он бродил вокруг дамских покоев и
затевал  ссоры  с  пажами,  которые  тоже  вроде  него,  с  видом   котов,
подстерегающих мышку, вечно где-нибудь  там  торчали.  Некоторые  из  них,
задрав носы кверху, пели во дворе какую-нибудь трогательную балладу.
   Услышав пение, инфант внезапно появлялся в окне, а бедные пажи,  увидев
вместо ласковых очей своей  возлюбленной  эту  мертвенно-бледную  харю,  в
испуге от нее шарахались.
   Среди придворных дам была одна знатная фламандка родом из Дюдзееле, что
неподалеку от Дамме,  пышнотелая,  напоминавшая  прекрасный  зрелый  плод,
зеленоглазая, златокудрая красавица. Пылкая и жизнерадостная, она не таила
своей склонности к тому или иному счастливцу, который на  этой  прекрасной
земле наслаждался неземным блаженством особого ее благоволения. В то время
она питала нежные чувства к одному  красивому  и  родовитому  придворному.
Каждый день в условленный час она приходила к нему на  свидание  и  Филипп
про это узнал.
   Устроив засаду на скамье у окна, он подстерег ее, и когда она, во  всей
своей прельстительности, с разгоревшимися  глазами  и  полуоткрытым  ртом,
шурша платьем из золотой парчи, прямо после купанья проходила  мимо  него,
инфант, не вставая с места, обратился к ней:
   - Сеньора, можно вас на минутку?
   Сгорая от нетерпения, точно кобылица, которую остановили на всем скаку,
когда она мчалась к красивому жеребцу, ржущему на лужайке, она  молвила  в
ответ:
   - Ваше высочество! Мы все здесь должны повиноваться  вашей  августейшей
воле.
   - Сядьте рядом со мной, - сказал инфант.
   Окинув ее плотоядным, злобным и ехидным взглядом, он прибавил:
   - Прочтите мне "Отче наш" по-фламандски. Я когда-то знал, да забыл.
   Бедная придворная дама начала читать "Отче наш", а он все прерывал ее и
просил читать как можно медленнее.
   И так, в то самое время, когда бедняжка была уверена,  что  настал  час
для иных молитв, он заставил ее десять раз прочитать "Отче наш".
   После этого он стал восхищаться ее чудными волосами,  румянцем,  ясными
очами, но о роскошных плечах, о высокой груди и обо всем прочем ничего  не
посмел сказать.
   Наконец она решила, что можно удалиться, и уже поглядывала во двор, где
ее  дожидался  кавалер,  но  тут  инфант  задал  ей  вопрос,  каковы  суть
добродетели женщины.
   Боясь попасть впросак, она молчала  -  тогда  он  наставительным  тоном
ответил за нее:
   - Добродетели женщины суть целомудрие, соблюдение чести и благонравие.
   Засим он посоветовал ей одеваться  поскромнее  и  не  показывать  своих
прелестей.
   Наклонив голову в знак согласия, дама сказала, что  в  присутствии  его
гиперборейского [гипербореи - сказочный народ, живший,  по  представлениям
древних греков, на дальнем севере]  высочества  она  скорей  закутается  в
десять медвежьих шкур, чем нацепит на себя хоть один лоскуток муслина.
   Сконфузив его этим ответом, она весело упорхнула.
   Между тем пламя юности горело в груди инфанта, но это было не то  яркое
пламя, что влечет сильных духом к смелым подвигам, и не то тихое пламя, от
которого чувствительные сердца проливают слезы, -  нет,  то  было  мрачное
адское пламя, возжженное не кем-либо, а самим сатаною. Огонь этот мерцал в
его серых глазах, точно лунный свет  зимою  над  бойней.  Но  он  жег  его
немилосердно.
   Никого не любя, злосчастный нелюдим не решался заигрывать с  женщинами.
Он прятался в каком-нибудь дальнем закоулке, в какой-нибудь  комнатушке  с
побеленными известью стенами и узкими окошками - там он грыз  пирожное,  и
на крошки тучами летели мухи. Лаская сам себя, инфант медленно  давил  мух
на оконном стекле,  давил  сотнями,  и  прекращал  избиение  только  из-за
сильной дрожи в пальцах.  Жестокая  эта  забава  доставляла  ему  какое-то
пакостное наслаждение, ибо похоть и жестокость -  это  две  отвратительные
сестры. Выходил он из своего убежища еще мрачнее, чем прежде, с лицом, как
у покойника, и все и вся бежали от него опрометью.
   Его скорбящее высочество страдал, ибо кто других терзает, тот сам покоя
не знает.



        26

   Знатная красавица покинула однажды  Вальядолид  и  отправилась  в  свой
дюдзеельский замок во Фландрии.
   Проезжая вместе со своим толстым дворецким  через  Дамме,  она  увидела
подростка лет пятнадцати - сидя возле лачуги, он играл на  волынке.  Перед
ним стоял рыжий пес и, как видно не  одобряя  этой  музыки,  жалобно  выл.
Солнце светило ярко. Подле мальчика стояла пригожая девочка и  при  каждом
душераздирающем завывании пса покатывалась со смеху.
   Проезжая мимо лачуги, прекрасная  дама  и  толстый  дворецкий  обратили
внимание, что Уленшпигель играет, Неле хохочет, а Тит Бибул Шнуффий воет.
   - Гадкий мальчик! - сказала  Уленшпигелю  дама.  -  Зачем  ты  дразнишь
бедную собачку?
   Но Уленшпигель поглядел на нее и еще сильнее надул щеки. Бибул  Шнуффий
еще отчаяннее завыл, а Неле еще громче засмеялась.
   Дворецкого это взорвало, и, показав  на  Уленшпигеля,  он  обратился  к
даме:
   - Вот я сейчас отхожу поганца ножнами шпаги - он у меня живо  прекратит
этот несносный гвалт.
   Уленшпигель смерил его взглядом, обозвал пузаном  я  продолжал  играть.
Дворецкий подошел к нему и погрозил кулаком, но в эту минуту Бибул Шнуффий
бросился на него и  укусил  за  ногу.  Дворецкий  со  страху  шлепнулся  и
завопил: "Караул!"
   Дама засмеялась и обратилась к Уленшпигелю с вопросом:
   - Ты не знаешь, волынщик, дорога в Дюдзееле там же, где была раньше?
   Уленшпигель, продолжая играть, кивнул головой и посмотрел на даму.
   - Что ты на меня так смотришь? - спросила она.
   Но он, не прекращая игры, по-прежнему, как бы в восторженном изумлении,
таращил на нее глаза.
   - Молод ты еще заглядываться на дам! - заметила та.
   Уленшпигель слегка покраснел, но глаз не отвел и продолжал играть.
   - Я тебя спрашиваю, не изменилась ли дорога  в  Дюдзееле,  -  повторила
дама.
   - С той поры как вы перестали по ней ездить, вся трава на ней  высохла,
- отвечал Уленшпигель.
   - Ты меня не проводишь? - спросила дама.
   Но Уленшпигель с места не сдвинулся и все  так  же  пристально  на  нее
смотрел. Она поняла, что он баловник, но вместе с  тем  ей  казалось,  что
шалости его - чисто детские шалости, и она не могла на него  сердиться.  А
он неожиданно встал и направился к дому.
   - Куда же ты? - спросила она.
   - Пойду надену все самое лучшее, - отвечал он.
   - Ну, иди, - сказала дама.
   Она села на скамейку, у самого входа в  дом.  Дворецкий  последовал  ее
примеру. Дама попробовала заговорить с Неле, но та как воды в рот  набрала
- она ревновала.
   Уленшпигель вымылся, надел бумазейный костюм и в таком  виде  вышел  на
улицу. Праздничный наряд был очень к лицу нашему шалунишке.
   - Ты правда пойдешь проводить эту красивую даму? - (просила Неле.
   - Я скоро вернусь, - отвечал Уленшпигель.
   - Может, мне лучше пойти? - вызвалась Неле.
   - Нет, - возразил он, - уж очень грязно.
   - Почему ты, девочка, не хочешь, чтобы он пошел со мной? - раздраженным
и тоже ревнивым тоном спросила дама.
   Неле ничего ей не ответила, но на глазах у нее выступили крупные слезы,
и она печально и вместе недобро посмотрела на даму.


   Они отправились вчетвером: дама, восседавшая, как  королева,  на  белом
коне, покрытом черною бархатною попоной, дворецкий, толстое брюхо которого
мерно колыхалось в лад шагам, Уленшпигель, который вел коня  в  поводу,  и
Бибул Шнуффий, бежавший рядом с гордо поднятым хвостом.
   Так они уже довольно долго ехали и шагали,  а  Уленшпигель  по-прежнему
чувствовал себя неловко. Он был нем как рыба и все только втягивал в  себя
тонкий аромат бензоя, исходивший от дамы,  и  украдкой  поглядывал  на  ее
застежки, на ее драгоценности и побрякушки, на нежное ее лицо с блестящими
глазами, на открытую грудь, на волосы, сверкавшие в  лучах  солнца,  будто
золотой чепец.
   - Что ты все молчишь, мальчугашка? - спросила она.
   Уленшпигель ничего не сказал ей в ответ.
   - Хоть у тебя и отнялся язык, а все-таки ты исполнишь одну мою просьбу.
   - Смотря какую, - отозвался Уленшпигель.
   - Дальше ты меня не провожай, - сказала дама, - а пойди в Коолькерке, -
оно вон в той стороне, - и передай от меня  одному  господину,  одетому  в
черное с красным, чтобы он сегодня меня не ждал, а в воскресенье, в десять
часов вечера, прошел ко мне в замок через потайной ход.
   - Не пойду? - объявил Уленшпигель.
   - Почему? - удивилась дама.
   - Не пойду, да и все! - повторил он.
   - Что это на тебя наехало, ослик упрямый?
   - Не пойду! - уперся Уленшпигель.
   - А если я тебе дам флорин?
   - Нет.
   - Дукат?
   - Нет.
   - Каролю? [монета достоинством около 20 катаров]
   - Нет, - отрезал Уленшпигель. - Хотя,  -  прибавил  он  со  вздохом,  -
монеты я люблю куда больше, чем всякие прочие штуки.
   Дама улыбнулась, потом вдруг закричала:
   - Ай! Я потеряла мою хорошенькую, дорогую, парчовую,  расшитую  бисером
сумочку! Еще в Дамме она висела у меня на поясе.
   Уленшпигель не пошевелился. В эту минуту к даме подскочил дворецкий.
   - Сударыня, - сказал он, - не посылайте этого прощелыгу, он из  молодых
да ранний, - не видать вам тогда своей сумочки.
   - Ну, а кто пойдет? - спросила дама.
   - Я пойду, несмотря на мой преклонный возраст, -  отвечал  дворецкий  и
зашагал обратно.
   Время подошло к полудню, жара  была  палящая,  тишина  стояла  мертвая.
Уленшпигель, ни слова не говоря, снял свою новенькую курточку и  расстелил
под липой, чтобы дама села на нее, а не на сырую траву.  Сам  же  он  стал
поодаль и все вздыхал.
   Она вскинула на него глаза и, почувствовав жалость к этому застенчивому
мальчугану, спросила, не притомились ли его молодые ноги. Вместо ответа он
стал медленно клониться к земле, но она подхватила его и привлекла на свою
обнаженную грудь, - ему же так у  нее  понравилось,  что  она  по  доброте
душевной не решилась сказать ему, чтобы он поискал себе другое изголовье.
   Между тем вернулся дворецкий и объявил, что сумочки нигде нет.
   - Сумочка нашлась, - я обнаружила ее, когда слезала с коня,  -  молвила
дама, - она упала, но зацепилась за стремя. А теперь, - обратилась  она  к
Уленшпигелю, - веди нас прямо в Дюдзееле да скажи, как тебя зовут.
   - Я назван в честь святого Тильберта, - отвечал он, - имя это означает:
быстрый в погоне за всем хорошим на свете, а по  прозвищу  я  Уленшпигель.
Если вы посмотрите в это зеркало, то увидите, что во всей Фландрии ни один
самый чудный цветок не сравнится с благоуханною вашей красой.
   Дама покраснела от удовольствия и не рассердилась на Уленшпигеля.
   А Сооткин и Неле плакали все время, пока он был в отлучке.



        27

   Возвращаясь из Дюдзееле, Уленшпигель увидел, что  на  окраине  Дамме  у
самой  заставы  стоит  Неле  и   ощипывает   гроздь   черного   винограда.
Виноградинки, которые она уничтожала  одну  за  другой,  разумеется;  были
приятны на вкус и освежали  ей  рот,  но  на  лире  ее  не  отражалось  ни
малейшего удовольствия. Напротив, она, видимо, была не в духе  и  обрывала
ягодки в сердцах. Ей было так тяжело на душе, такое у нее  было  скорбное,
печальное и в то  же  время  нежное  выражение  глаз,  что  в  Уленшпигеле
заговорили жалость и сердечное влечение, - он подошел  и  поцеловал  ее  в
шейку.
   Вместо ответа она закатила ему звонкую оплеуху.
   - Это мне ничего не объясняет! - заметил Уленшпигель.
   Она заплакала навзрыд.
   - Неле, -  сказал  он,  -  разве  теперь  принято  ставить  фонтаны  на
окраинах?
   - Уйди! - сказала она.
   - Как же я могу уйти от тебя, девочка,  когда  ты  плачешь,  не  осушая
глаз?
   - И вовсе я не девочка, и вовсе я не плачу! - отрезала Неле.
   - Нет, нет, ты не плачешь, - у тебя вода льется из глаз.
   - Уйдешь ты или нет? - спросила она.
   - Не уйду, - отвечал он.
   Она дрожащими руками теребила свой мокрый от слез передник.
   - Неле, - снова обратился к ней Уленшпигель, - скоро распогодится?
   Он смотрел на нее с доброй-доброй улыбкой.
   - А тебе что? - спросила она.
   - А то, что  когда  погода  хорошая,  то  слезы  не  текут,  -  отвечал
Уленшпигель.
   - Ступай к своей красавице в парчовом платье - ее и весели,  -  сказала
она.
   Но Уленшпигель запел:

   Если милая заплачет,
   Сердце рвется у меня,
   Смех ее подобен меду,
   Слезы милой - жемчуга.
   Как она мне дорога!
   За ее здоровье выпить
   Я лувенского хочу,
   За ее здоровье выпить,
   Если Неле улыбнется.

   - Подлый ты человек! - сказала она. - Еще насмехаешься надо мной!
   - Нет, Неле, - возразил Уленшпигель, -  я  человек,  но  не  подлый:  у
нашего почтенного рода - рода старшин - есть герб, и на нем, на поле цвета
bruinbier'а, изображены три серебряные кружки. А скажи, пожалуйста,  Неле,
неужто во Фландрии кто сеет поцелуи, тот пожинает затрещины?
   - Я с тобой не разговариваю, - объявила Неле.
   - Не разговариваешь, а сама раскрываешь рот и говоришь.
   - Это потому, что я на тебя зла, - призналась Неле.
   Уленшпигель слегка толкнул ее локтем в бок и сказал:
   - Поцелуй злючку - невзлюбит, дай тычка - приголубит. А ну, девчурка, я
ж тебе дал тычка - приголубь меня!
   Неле обернулась. Он раскрыл объятия - все еще  плача,  она  кинулась  к
нему на шею и сказала:
   - Ты больше не пойдешь туда, Тиль?
   Но он ничего ей не ответил - ему было не до того; он сжимал ее дрожащие
пальчики и осушал губами крупные капли горючих слез,  ливнем  хлынувших  у
нее из глаз.



        28

   Между тем доблестный город Гент отказался платить подать (*15), которую
наложил его уроженец - император Карл. Карл разорил  Гент  -  платить  ему
было нечем. Это было тяжкое преступление, и Карл порешил сам  учинить  над
ним расправу.
   Сыновняя плеть больнее хлещет по отцовской спине, чем всякая другая.
   Враг Карла, Франциск Длинноносый  (*16),  предложил  ему  пройти  через
Францию. Карл согласился, и, вместо того чтобы заточить его  в  тюрьму,  с
ним там носились и воздавали ему царские почести. В борьбе против  народов
государи считают своим монаршим долгом объединиться.
   Карл надолго  задержался  в  Валансьенне  (*17)  и  все  это  время  не
показывал виду, что  гневается.  Его  родной  Гент  жил  спокойно,  будучи
уверен, что император простит ему его законное действие.
   Карл, однако ж,  с  четырьмя  тысячами  всадников  подступал  к  стенам
города. С ним были Альба (*18) и принц Оранский  (*19).  Простои  народ  и
мелкие ремесленники сговорились не допустить этого сыновнего  визита,  для
чего подняли на ноги восемьдесят тысяч горожан и селян. Однако  зажиревшие
купцы,  так  называемые  hooghpoorter'ы  [букв.:  хозяева  высоких   ворот
(флам.)], из страха, что народ возьмет власть в свои руки, воспротивились.
А между тем Гент вполне мог бы разбить в пух и в прах своего  сына  и  его
четыре тысячи всадников. Но Гент любил своего сына; даже ремесленники и те
вновь в него поверили.
   Карл же любил не самый Гент, а те деньги, которые он от него получил  в
свое время, но этих денег ему было мало.
   Овладев городом, он всюду расставил караулы и нарядил  дозоры,  которые
днем  и  ночью  должны  были  обходить   улицы.   Затем   он   с   великой
торжественностью объявил свой приговор.
   Именитым гражданам вменялось в обязанность явиться с веревкой на шее  к
его престолу и всенародно принести повинную. Генту были предъявлены  самые
убыточные для него обвинения, как-то: в измене,  несоблюдении  соглашений,
неподчинении, мятеже, бунте, оскорблении величества. Император отменил все
и всяческие льготы, права, вольности, порядки и  обычаи  города  Гента  и,
подобно господу богу, предначертал ему его будущее: отныне,  согласно  его
именному указу, наследующие ему будут при  восшествии  на  престол  давать
присягу в том, что они неуклонно соблюдут грамоту, которую Карл  пожаловал
городу Генту (*20), - грамоту на его вечное порабощение.
   Он сровнял с землей Сен-Бавонское аббатство, а на  его  месте  построил
крепость, откуда можно было беспрепятственно осыпать родной город ядрами.
   Как  любящий  сын,  спешащий  завладеть  наследством,  он  отобрал  все
имущество и все доходы Гента, дома, орудия и боевые припасы.
   Найдя, что город слишком хорошо защищен, он велел снести Красную башню,
башню в Жабьей норе,  Браампоорт,  Стинпоорт,  Ваальпоорт,  Кетельпоорт  и
много  других  строений,  славившихся  своими  изваяниями  и   филигранной
резьбой.
   Когда потом в Гент заезжали иностранцы, они спрашивали друг друга:
   -  Почему  нам  про  этот  скучный,  ничем  не   примечательный   город
рассказывали чудеса?
   А гентцы отвечали:
   - Император Карл снял с города его драгоценный пояс.
   При этом они испытывали стыд и гнев.
   Император распорядился употребить  кирпич,  оставшийся  от  разрушенных
зданий, на постройку крепости.
   Он  положил  дотла  разорить  Гент,  дабы  трудолюбие   горожан,   дабы
промышленность  и  денежные  средства  города  не  помешали  его,   Карла,
честолюбивым замыслам. С этой целью он повелел городу уплатить невнесенную
дань в  размере  четырехсот  тысяч  червонцев,  сверх  того  уплатить  сто
пятьдесят тысяч каролю единовременно,  а  помимо  этого  городу  надлежало
ежегодно уплачивать  шесть  тысяч.  Когда-то  Гент  дал  императору  денег
взаймы. Карл обязался выплачивать городу сто  пятьдесят  ливров  ежегодно.
Теперь Карл отобрал у Гента свои долговые обязательства. При таком способе
платить долги Карл, естественно, разбогател.
   Гент неоднократно выказывал ему свою любовь, не  раз  выручал  его,  но
Карл вонзил ему в  грудь  кинжал.  Ему  уже  недостаточно  было  отцовской
поддержки - ему нужна была отцовская кровь.
   Немного  погодя  он  остановил  свое  внимание  на  красивом   колоколе
"Роланде". Он приказал повесить на его языке того,  кто  ударил  в  набат,
призывая город к защите своих прав. Он не пощадил и "Роланда", не  пощадил
язык своего отца, язык, которым тот  говорил  с  Фландрией,  -  "Роланда",
гордый колокол, который сам о себе сказал так:

   Если слышен мой гул - значит, где-то горит,
   Если звон - стране ураган грозит.

   Найдя, что его отец говорит слишком громко, он снял  колокол.  И  тогда
пошла среди окрестных сельчан молва: Гент умер, оттого что  сын  железными
клещами вырвал у него язык.



        29

   В один из ясных и свежих весенних дней, когда вся природа полна  любви,
Сооткин шила  у  открытого  окна,  Клаас  что-то  напевал,  а  Уленшпигель
напяливал на Тита Бибула Шнуффия судейскую шапочку. Пес преважно  поднимал
лапу, как будто выносил кому-то приговор; а на самом деле  просто  пытался
стащить с себя украшение.
   Внезапно Уленшпигель, захлопнув  снаружи  окно,  вбежал  в  комнату  и,
растопырив руки, запрыгал по стульям и столам.  Наконец  Сооткин  и  Клаас
сообразили, что всю эту возню он затеял для того, чтобы поймать прелестную
маленькую птичку, которая прижалась к ребру потолочной  балки  и,  трепеща
крылышками, издавала испуганный писк.
   Уленшпигель совсем уж было до нее дотянулся,  как  вдруг  его  окликнул
Клаас:
   - Ты чего прыгаешь?
   - Хочу поймать птичку, - отвечал Уленшпигель, - потом  я  посажу  ее  в
клетку, дам ей зерен, и пусть она поет мне песни.
   Птичка между тем с жалобным писком летала по комнате и билась  головкой
об оконные стекла.
   Уленшпигель опять было запрыгал, но Клаас положил  ему  на  плечо  свою
тяжелую руку.
   - Что ж, лови ее, - сказал он, - сажай в клетку, и пусть она прет  тебе
песни, ну, а я тебя самого посажу в клетку с толстыми железными прутьями и
заставлю петь. Ты любишь бегать, а тогда уж не побегаешь. Будет холодно, а
ты сиди себе в тени; будет жарко - сиди на солнцепеке. Потом как-нибудь  в
воскресенье мы уйдем, забудем оставить  тебе  еды  и  вернемся  не  раньше
четверга, а когда вернемся, то увидим, что наш Тиль протянул лапки -  умер
с голоду.
   Сооткин плакала. Уленшпигель рванулся.
   - Ты куда? - спросил Клаас.
   - Сейчас отворю птичке окно, - отвечал Уленшпигель.
   И точно: птичка, оказавшаяся щеглом, выпорхнула в окно  и  с  радостным
криком полетела стрелой, затем опустилась на  ближнюю  яблоню,  расправила
крылышки, почистила клювиком перышки, потом вдруг рассердилась и на  своем
птичьем языке осыпала Уленшпигеля бранью. И тут Клаас сказал Уленшпигелю:
   - Сын мой, никогда не лишай свободы ни человека, ни животное -  свобода
есть величайшее из всех земных благ. Предоставь каждому греться на солнце,
когда ему холодно, и сидеть в тени, когда ему жарко. И пусть  господь  бог
судит его святейшее величество  за  то,  что  он  сперва  заковал  в  цепи
свободную веру во Фландрии, а потом засадил в  клетку  рабства  доблестный
Гент.



        30

   Женившись на Марии Португальской (*21), Филипп принял ее  владения  под
свой скипетр. Она родила ему дона Карлоса, жестокого безумца. Но Филипп не
любил свою жену!
   Роды у королевы были неблагополучные.  Окруженная  придворными  дамами,
среди которых была герцогиня Альба, она лежала на одре болезни.
   Филипп часто покидал ее и шел смотреть, как жгут еретиков.  Придворные,
и мужчины и женщины, брали с  него  пример.  В  частности,  так  поступала
знатная сиделка королевы, герцогиня Альба.
   Как раз в то время инквизиция осудила  одного  фламандского  скульптора
католического вероисповедания: один монах не уплатил ему  обещанных  денег
за деревянное изображение божьей матери, а скульптор сказал, что он  лучше
уничтожит свое творение, но за гроши не отдаст, и изрезал резцом весь лик.
   Монах донес, что он святотатец, его пытали  без  всякого  милосердия  и
приговорили к сожжению на костре.
   Во время пытки ему сожгли подошвы ног, и по дороге из тюрьмы на  костер
скульптор, облаченный в сан-бенито [длинный  полотняный  балахон,  одеяние
осужденных инквизицией; на сан-бенито присужденного к смерти  изображались
языки пламени], все кричал:
   - Отрубите мне ноги! Отрубите мне ноги!
   Филипп издали слышал эти вопли,  они  доставляли  ему  наслаждение,  но
смеяться он не смеялся.
   Придворные  дамы  покинули  королеву  Марию,  дабы  присутствовать  при
сожжении. После всех,  оставив  королеву  одну,  ушла  герцогиня  Альба  -
услышав вопли фламандского скульптора,  она  возымела  желание  непременно
полюбоваться этим забавным зрелищем.
   Когда Филипп и все его приближенные - князья, графы, дворяне и  дамы  -
были в сборе, фламандского скульптора длинною цепью  приковали  к  столбу,
стоявшему в центре огненного круга из пучков соломы  и  вязанок  хвороста,
так что осужденный мог при желании держаться поближе к столбу, подальше от
самого жара, и жечься на медленном огне.
   И все с любопытством смотрели, как он, почти голый, напрягает все  свои
душевные силы в борьбе с нестерпимою мукой.


   А в это время королеве Марии захотелось пить. На блюде лежала  половина
дыни. Кое-как добрела она до стола, взяла кусок дыни и весь его съела.
   От холодной дыни ее  зазнобило,  она  вся  покрылась  ледяным  потом  и
бессильно опустилась на пол.
   - Ах! - простонала она. - Хоть бы кто-нибудь перенес меня на кровать  -
я бы согрелась!
   Но тут до нее долетел вопль несчастного скульптора:
   - Отрубите мне ноги!
   - Ах! - воскликнула королева Мария. - Что это? Собака воет  перед  моей
смертью?


   В это мгновение скульптор, обведя глазами толпу и увидев одни  свирепые
лица испанцев, подумал о Фландрии - стране мужественных людей, -  скрестил
на груди руки и, влача за собой длинную цепь, направился прямо  к  горящей
соломе и хворосту, а затем бестрепетно взошел на костер.
   - Так умирают фламандцы на глазах у испанских палачей! - воскликнул он.
- Отрубите ноги, но не мне, а им, чтобы они больше не сбегались на  казни!
Да здравствует Фландрия! Да здравствует во веки веков!
   И  тут  все  дамы,  потрясенные  твердостью  его  духа,  наградили  его
рукоплесканиями и стали просить, чтобы скульптора пощадили.


   Но скульптор умер.
   Королева Мария дрожала всем телом, рыдала, зубы у нее стучали от холода
близкой смерти, наконец, вытянув руки и ноги, она проговорила:
   - Положите меня в постель, я хочу согреться!
   И умерла.


   Так, оправдывая предсказание доброй колдуньи Катлины, Филипп всюду сеял
смерть, слезы и кровь.



        31

   А Уленшпигель и Неле были без памяти влюблены друг в друга.
   Апрель подходил к концу,  все  деревья  цвели,  все  растения,  набухая
соками, ожидали мая, а май всегда слетает на землю, радужный, как  павлин,
душистый, как букет цветов, и при его появлении запевают в садах соловьи.
   Уленшпигель и Неле часто гуляли вдвоем. Неле прижималась к Уленшпигелю,
держалась за него обеими руками. Уленшпигелю это было приятно; он  обнимал
ее за талию и говорил: "Так еще крепче  будет".  Ей  это  тоже  доставляло
удовольствие, но она молчала.
   По дорогам лениво кружил ветерок, напоенный ароматами луга.  Вдали  под
лучами солнца томно рокотало  море.  Уленшпигель  был  горд,  как  молодой
бесенок, а Неле стыдилась своего блаженства, как юная святая в раю.
   Она склоняла голову к нему на плечо, а  он  брал  ее  руки  и  на  ходу
целовал в лоб, в щеки, в хорошенькие губки. Но она все молчала.
   Некоторое время спустя они, изнемогая от зноя,  от  жажды,  заходили  в
деревню напиться молока, но это их не освежало. Они садились  на  траву  у
обрыва. Неле была бледна и задумчива. Уленшпигель  с  тревогой  глядел  на
нее.
   - Тебе грустно? - спрашивала она.
   - Да, - отвечал он.
   - Отчего? - допытывалась она.
   - Сам не знаю, - отвечал он. - Но только эти яблони и  вишни  в  цвету,
душный  воздух,  как  перед  грозой,  маргаритки,  розовеющие   в   лугах,
белый-белый боярышник, которым окружен наш сад... Да нет,  разве  поймешь,
откуда это томление, почему мне хочется не то умереть, не то уснуть? Когда
я слышу, как  поутру  на  ветвях  гомозятся  птич