Феликс Дан. Схватка за Рим Felix Dan "Der Kampf um Rom" Перевод с немецкого под общей редакцией Л. Смирновой. Издание: Дан Феликс Схватка за Рим. Аттила/Пер. с нем. - М.: Издательский Дом. 1993. - 328 с. OCR: Махаев Егор --------------------------------------------------------------- КНИГА 1 Теодорих ГЛАВА I Стояла душная летняя ночь года от Рождества Христова. Густые тяжелые тучи нависли над Адриатикой, море сливалось с берегом в единую черную массу. Яркий свет молний иногда разрывал тьму, открывая взору раскинувшийся на берегу город Равенну. Ветер гулял по холмам, кружил над дубравами, носился над величественными развалинами храма Нептуна. Но на самой горе, где стоял храм, окруженный лесом, было тихо. Только порой резкий порыв ветра сбрасывал со скал обломки, или с крыши храма срывалась вниз под ударами бури мраморная плитка, с треском разбиваясь внизу о мраморные ступени. Человек, сидевший на лестнице, не обращал внимания на разгул стихий. Сидел он уже давно, привалившись спиной к верхней ступени и устремив взор на расстилавшийся внизу, у моря, город. Пошел дождь. Крупные капли бежали по густой серебристой бороде старика, но ни ветра, ни небесной воды он, казалось, не замечал, в отрешенном ожидании разглядывая дорогу. Наконец он поднялся и сошел на несколько ступеней вниз. -- Они идут, -- проговорил он. Действительно, по дороге от города в сторону храма заструился факельный свет. Вскоре послышались шаги, и из тьмы появились трое. -- Да здравствует Гильдебранд, сын Гильдунга! -- раздался приветливый голос шедшего впереди с факелом. Войдя в храм, он остановился, и здесь огонь ясно осветил его лицо: молодое, прекрасное, с радостными светло-голубыми глазами. Густые русые локоны скатывались на плечи. Черты лица его были тонки, словно искусно выточены, а подбородок был покрыт едва пробившимся светлым пушком. Он был одет во все белое: длинный воинский плащ из тонкой шерсти был заколот у правого плеча золотой застежкой-фибулой. Белые ремни сандалий, переплетаясь, поднимались до колен. Благородно-мраморной белизны руки его были украшены широкими браслетами. Когда он оперся на копье, служившее ему и оружием и посохом и повернулся к выходу, его товарищам показалось, будто во мрачные развалины древнего храма вернулся юный бог из веков, канувших в невозвратимое прошлое. Второй из вошедших был старшим братом юноши, выше ростом, шире в плечах. Он выглядел не столь жизнерадостным и доверчивым, зато отличался медвежьей силой и храбростью. Одежда его была из простой темной материи, а в руках он сжимал короткую тяжелую дубинку из твердого дуба. На третьем пришельце были стальной шлем, меч и темный плащ готского крестьянина. Прямые каштановые волосы его были спереди подстрижены, черты лица правильны и мужественны. Едва он вошел, несколько поотстав от остальных, в храм и поклонился старику, как юный "бог" вскричал во весь голос: -- Ну, Гильдебранд, веселенькое ты, видать, нам подготовил приключение, вытянув нас в такую жуткую погоду в такое жуткое и дикое место! Говори же в чем дело. Но старик, вместо ответа, обратился к последнему из пришедших: -- А где же четвертый? -- Он хотел добраться один. Отстал. Ты знаешь его. -- Да вот же он! -- крикнул юноша, указав на другую сторону холма. И вправду, оттуда приближался человек весьма странного вида. Яркий свет факела освещал его бледное, как у призрака, лицо. Между тем, весь он был черен. Черные локоны разметались по его плечам. Густые черные брови нависали над его печальными темными глазами. И губы его, как у древней трагической маски, выражали глубокую печаль. Он казался юным, но не по-юношески грустным. Панцирь из черной стали скрывал его тело, а в правой руке сверкал боевой топор на длинной рукоятке. Он коротко поклонился старику, и тот, дождавшись его прихода, начал свою речь: -- Я пригласил вас сюда ради важного дела. Дело тайное, посторонних быть не должно. Я присматривался ко многим... долго выбирал. И выбрал вас. Не удивляйтесь. Слушайте -- и скоро все поймете. Один из пришельцев, в крестьянском плаще, пристально взглянул на старика: -- Будь спокоен. Мы выслушаем и будем молчать. О чем твоя речь? -- О нас. О нашем царстве готов. Оно на краю гибели! -- Ну хватил! -- воскликнул юный "бог", а его брат-великан только улыбнулся. -- Да, гибели! -- повторил старик. -- Только вы одни и способны спасти его. -- Да простит тебе небо этот навет! -- перебил его юноша. -- Разве не у нас, не нами правит самый великий в свете король, Теодорих, кого даже враги называют величайшим и мудрейшим? Разве не мы захватили лучшую землю во вселенной -- Италию? Что в мире может угрожать царству готов? -- Выслушай, не горячись, -- вздохнул старик. -- Чего стоит великий Теодорих, лучше всего известно старику Гильдебранду. Полвека назад я принес его отцу на руках и сказал: "Это крепкий побег, он порадует тебя". Был он совсем крохой... А когда подрос, я выточил ему первую стрелу и сам обмыл его первую рану. Когда-то я был спутником его и телохранителем по дороге в Византию. А когда он завоевывал для нас Италию, в тридцати битвах я прикрывал его щитом. Конечно, с тех пор он набрал себе целое стадо советников и дружков, более ученых, чем старый оруженосец. Но едва ли они более смышлены, чем я... И верны... Да, Теодорих силен рукой и крепок разумом, но теперь старый орел стал валиться на одно крыло. Теперь он лежит в золоченых палатах в Равенне... Он болен. Он болен и душой, и телом. Врачи говорят, как ни сильна его рука, но сердце одним своим неверным ударом может отправить его в страну мертвых. Странная болезнь... А где наследники? Амаласунта, его дочь, и Аталарих, его внук -- женщина и дитя. -- Но царевна не глупа, -- донесся голос. -- Да... ведет переписку по-гречески с императором Византии, а на латыни ведет речи с Кассиодором. Сомневаюсь даже, думает ли она на готском... Горе нам, если в бурю ей придется взяться за руль! -- Но, старик, я не вижу никакой бури! Где она? -- изумился вновь юноша. -- Откуда ей взяться? Император Византии помирился с Теодорихом. Епископ Рима назначен самим королем. Князья франков -- ему племянники. Итальянцы под его защитой благоденствуют. Откуда опасность? -- Да, византиец Юстин уже слабый старик, -- поддержал его человек с мечом. -- Но его наследник Юстиниан... Вот он... Непроницаем, как ночь, и лжив, как море. Я был с последним посольством в Византии и сделал вид, будто напился вмертвую... Он пристал ко мне и расспрашивал именно так, как будет все выведывать человек, решивший уничтожить готов и захватить Италию. Это так же верно, как то, что меня зовут Гильдебранд. -- Пусть попробует, -- проворчал брат юного "бога". -- Верно, друг Гильдебад, пусть попробует. Но он может попробовать, Византия сильна. Юноша пожал плечами. -- Сильна! -- уже гневно повысил голос старик. -- Двенадцать лет боролся наш великий король с Византией и -- не победил. Правда, тебя тогда еще не было на свете, -- уже успокоившись, прибавил он. -- Да, но тогда мы были чужаками в чужой стране. Теперь же Италия -- наш дом. И латиняне -- наши собратья. -- "Дом"! -- горько усмехнулся старик. -- Иллюзия! "Собратья". Хороши союзнички! Эх ты, молодой глупец. -- Это не мои слова, а самого короля, -- возразил юноша. -- Да, мне известны и пустые мечты нашего короля. Всегда мы были чужаками здесь. И через тысячу лет нас будут называть варварами. -- Пусть так, -- кивнул младший брат. -- Но, наверное, стоит и кой-чему поучиться, чтобы перестали называть так. -- Молчи, Тотила! -- рассвирепел старик. -- Такие же мысли сделались проклятием моего дома. И, с трудом успокоившись, старик продолжал: -- Вельхи, римляне -- не братья, а смертельные нам враги. Нужно было перерезать их всех, от младенца до отжившего старика! Король не послушал моего совета! Они вечно будут ненавидеть нас -- и в том их правота. С минуту все молчали. Наконец юноша прервал паузу: -- Ты думаешь, никакого союза быть не может? -- Не может быть мира между южанами и северянами. Богатырь победил в пещере дракона, а тот запросил о пощаде. Человек сжалился и, повернувшись к зверю спиной, стал любоваться сокровищами пещеры. Что будет, знаешь? Дракон только и ждет этого мига. -- Хорошо, подождем греков, -- грозно проговорил великан Гильдебад. -- Ас их черепами мы поступим так! И он с такой силой грохнул дубинкой по полу, что мраморная плита разлетелась на куски. -- Да, пусть попробуют, -- подхватил Тотила, и глаза его сверкнули, -- пусть попробуют римляне изменить нам... Смотри, -- указал он старику на своего старшего брата, -- какие крепкие дубки у нас еще есть! Старик покивал с улыбкой: -- Да, братец твой силен. Раньше были и помогуче его... Но эти проклятые южане воюют, спрятавшись за стенами. Они ведут войну, будто складывают и раскладывают камешки. Могут загнать целое войско героев в мешок и перебить их издали, как ворон. Знаю одного такого головастика в Византии. -- Он взглянул на человека с мечом. -- Ты тоже должен знать его. Это Нарзес. -- Знаю, -- задумчиво кивнул тот. -- Если поразмыслить покрепче, то выходишь правым старик. Наш король при смерти, царевна -- полукровка, римляне -- лжецы, Юстиниан засел в засаде... Но, с другой стороны, за нами стоят вандалы, бургунды, герулы, франки... Немало. Даже эсты с далекого севера. -- Это все бредни! -- снова рассвирепел Гильдебранд. -- Что, твои эсты, подкупят своим янтарем полководцев Византии? А все союзники -- эти зятья и шурины... Знаю я верность королевской родни! Все задумались. За стенами храма бушевала и ярилась буря. Наконец заговорил Витихис, человек с мечом: -- Хорошо. Мы прониклись твоими опасениями, старик. Теперь скажи, чем можем помочь беде мы? Старик улыбнулся и взял его за руку: -- Вот, Витихис, я давно ждал твоего благоразумного слова. Начинайте вы. Вы все. Подумайте. Я выскажусь последним. -- Можно подытожить сразу, -- заметил черноволосый, которого звали Тейя. -- Гильдебад и Тотила не видят опасности. Ты и Витихис, вы видите и надеетесь. Я вижу ее давно и не надеюсь уже ни на что. -- Ты что, уже хоронишь нас без боя, так? -- заметил Витихис. -- Отчего же? Будет и бой, будет и слава. -- Тейя потряс топором. -- Перед своей смертью мы устроим им кровавую баню. Дело ясно: врагов слишком много, и все они примутся за нас в одно прекрасное утро... -- Может, об этом и стоит поговорить с королем? -- нетерпеливо заметил Тотила. -- Сто раз я ему об этом говорил, -- вздохнул старик. -- Он устал и хочет одного -- смерти. -- Я думаю, все-таки неплохо бы подумать о союзе с франками и бургундами против греков: союз, скрепленный клятвой и обеспеченный заложниками. -- Ты рассчитываешь на верность, потому что сам умеешь быть верным. Нет, друг мой, готам могут помочь только готы. Вы молоды... Женщины, оружие, семья -- у вас еще впереди много всяких радостей. У меня все позади. Жена умерла, дети умерли, за ними -- внуки. А друзья давно все перебиты. Короче говоря, у меня есть время подумать о всем моем народе. Но настанет пора, когда об этом, о любви к своему племени, должен подумать каждый. -- Ты прав, -- заговорил Тейя. -- но что может спасти наш народ. Так, как мыслишь, как чувствуешь ты, должны подумать... должны загореться огнем этой священной любви тысячи. Нужно, чтобы огонь охватил сразу всех. Возможно ли это? -- Возможно, сын мой. Назад тому сорок пять лет все мы, готы -- много сотен тысяч с женами и детьми -- были заперты в горном ущелье. Положение наше было отчаянным. Брат короля со своим войском был разгромлен. Обоз захвачен врагами. Мы прозябали в скалистом ущелье, разжевывая кору и траву. Спинами мы уперлись в скалы, а перед нашими взорами стоял враг, втрое превышающий нас численностью. Тысячи гибли от холода и голода. Много раз король пытался пробиться через проход, но тщетно. И вдруг появился посланник от византийского императора и предложил свободу, жизнь, вино, хлеб, мясо, но с одним условием: мы обязаны были сдаться, нас всех разделили бы по четыре-пять человек и раскидали по всем просторам империи, запрещалось мужчинам жениться на готских женщинах, учить детей родному языку. Мы должны были забыть свое имя и стать римлянами. Услышав это, король наш вскочил и воскликнул: "Выбирайте, готы! Свобода без языка или смерть с королем!" И тогда мы все стали как лесной пожар -- всем народом мы ринулись в проход, и греков как не бывало. Гордостью блестели глаза старика, когда он продолжил: -- Только это теперь может спасти нас. И я вас спрашиваю прямо, чувствуете ли вы, что только эта любовь есть самое драгоценное сокровище и самый сильный щит? Можете ли вы принести себя в жертву ради него? -- Да, можем! -- в один голос ответили все четверо. -- Хорошо, -- продолжал старик. -- Но Тейя прав, не все готы теперь таковы. Многих, очень многих ослепил блеск чужеземцев; многие переняли греческие одежды, римские мысли и стыдятся имени варваров. Они хотят забыть сами и стараются заставить других забыть, что они готы. Горе этим глупцам! Они вырвали сердце из своей груди и хотят после этого остаться живыми. Они подобны листьям, что в гордыне отрываются от ствола, но ветер занесет их в болота, там они и сгниют... Вы и никто другой должны разбудить народ. Я первым начну петь детям древние саги о сражениях с гуннами, о победах над римлянами... Будете мне помогать? -- Да, -- ответили они, -- мы готовы. -- Я верю вам, -- сказал старик, -- и не для того, чтобы крепче связать вас, -- разве можно чем бы то ни было связать лицемерного? -- но потому, что я остался верен старым обычаям нашим и считаю, что лучше удастся то, что совершено по обрядам отцов, -- следуйте за мною. ГЛАВА II С этими словами он взял в руки факел и пошел вперед, через все здание храма, мимо развалившегося главного алтаря, мимо разбитых статуй древних богов, спустился по ступеням и наконец вышел наружу. Все молча следовали за ним. Пройдя несколько шагов, старик остановился под громадным старым дубом, могучие ветви которого, как крыша, защищали от дождя и бури. Здесь все было приготовлено для торжественной клятвы по древнему языческому обряду германцев. Под дубом была вырезана полоса густого дерна, средняя часть этого дернового пояса была приподнята и держалась на трех длинных кольях, воткнутых в землю, под этой дерновой крышей свободно могли стоять несколько человек. В вырытом ровчике стоял медный котел, наполненный водою, а подле него -- первобытный острый боевой нож: ручка из рога зубра, а клинок из кремня. Старик ступил в ров, воткнул свой факел в землю подле котла, обратился лицом к востоку и склонил голову; затем, приложив палец к губам в знак молчания, кивнул головою остальным, чтобы они вошли. Все четверо молча подошли и стали -- Витихис и Тейя с левой стороны, а оба брата -- Тотила и Гильдебад -- с правой, затем все пятеро взялись за руки, образуя цепь. Через несколько минут старик отпустил руки Витихиса и Гильдебада, стоявших рядом с ним, и опустился на колени. Прежде всего он взял полную горсть черной лесной земли и бросил ее через левое плечо свое; затем зачерпнул другой рукой воды из котла и выплеснул ее через правое плечо, потом подул перед собой и наконец взмахнул факелом над головой справа налево. После этого он опять воткнул факел в землю и проговорил вполголоса: -- Слушайте меня, ты, мать земля, и вы, бушующие воды, и легкий воздух, и пылающий огонь. Выслушайте меня и сохраните мои слова. Вот стоят пять человек от племени Гаута: Тейя и Тотила, Гильдебад и Гильдебранд, и Витихис, сын Валтариса. В тишине ночи пришли мы сюда, чтобы составить братский союз на веки вечные. Мы должны быть братьями в мире и вражде, в мести и правде. Надежда, ненависть, любовь и страдание -- все у нас должно быть одно, как в одну каплю сливается кровь наша. При этих словах он, а за ним и все остальные обнажили левые руки и протянули их над котлом; старик поднял острый каменный нож и одним ударом сделал разрезы на всех пяти руках, и красные капли заструились в медный котел. Затем все стали на прежние места, а старик продолжал: -- И мы клянемся самой страшной клятвой, что для счастья готов мы пожертвуем всем: домом, двором, имуществом, лошадью, оружием, скотом, вином, родственником и товарищем, женою и собственным телом и жизнью. А если кто из нас откажется выполнить эту клятву, не будет готов на всякую жертву... Тут старик, а за ним и остальные вышли из-под дернового навеса: -- ... То пусть кровь того человека прольется неотомщенной, как эта вода над лесной палаткой. Он поднял котел и вылил из него окровавленную воду в ров. -- Как падает эта крыша, так да обрушится на голову его свод неба и задушит его. Сильным ударом он опрокинул воткнутые в землю колья, и глухо упал на землю дерновый навес. Пять человек, взявшись за руки, снова стали на место, покрытое дерном, и старик быстро продолжал: -- И если кто-нибудь из нас не сдержит этой клятвы, не будет, как родных братьев, защищать каждого из нас при жизни и мстить за него после смерти, или откажется пожертвовать всем благу готов, когда наступит час, и один из братьев потребует этого, да будет он предан на веки вечные подземным духам, что обитают под зеленым покровом земли; пусть вытопчут добрые люди своими ногами то место, где будет лежать его голова, и да будет имя его обесчещено повсюду, куда только доносится звон колокола церкви Христовой, где язычник приносит свою жертву, где мать ласкает свое дитя, где ветер гуляет по широкому свету. Скажите, должно ли все это постичь негодяя? -- Да, пусть все это обрушится на него, -- повторили они. Тогда Гильдебранд разомкнул их руки и сказал: -- А чтобы вы знали, какое значение имеет это место для меня, -- а теперь и для вас, -- и почему я созвал вас сюда именно в эту ночь, -- подойдите и смотрите. И, подняв факел, старик сделал несколько шагов и остановился по другую сторону дуба, у которого они клялись. Молча приблизились к нему товарищи и с удивлением увидели перед собой открытую могилу, а в ней большой гроб, с которого была снята верхняя крышка, а в гробу -- три больших белых скелета, блестящих при свете факела, и тут же ржавое оружие -- копья, щиты и прочее. Пораженные, они обращали взор то на гроб, то на старика. -- Это мои три сына. Они лежат здесь уже более тридцати лет. Все пали на этой горе, в последней битве под Равенной. Все убиты в один час, -- и сегодня годовщина их смерти. С радостным криком бросились все они на копья врагов за свой народ. Он замолчал. Товарищи с сочувствием глядели на него. Наконец, старик выпрямился и взглянул на небо. -- Довольно, -- сказал он, -- звезды блекнут. Полночь миновала. Идите в город. Только ты, Тейя, который получил от неба дар не только слагать песни, но и понимать горе, останься со мною подле мертвых. Тейя кивнул и, не говоря ни слова, сел у гроба. Старик передал факел Тотиле и опустился напротив Тейи. Остальные же молча простились с ними и направились в город. ГЛАВА III Через несколько недель после этой встречи недалеко от Равенны состоялось иное собрание -- также под покровом ночи -- в римских катакомбах, таинственных подземных коридорах, что составляли второй город под улицами и площадями Рима. Вначале катакомбы служили местом погребения умерших и убежищем для христиан, которые в первые века часто подвергались жестоким гонениям. Входить в них без опытного провожатого было опасно: подземные коридоры разветвлялись, сплетались, скрещивались между собою, и пришелец непременно терял дорогу. Многие так и умирали в них с голоду, не найдя выхода. Впрочем, людям, которые собирались сюда теперь, нечего было бояться: каждую группу в 3-4 человека вел отдельный провожатый, хорошо знакомый со всеми ходами. Провожатыми обыкновенно были люди духовного звания, -- уже с первых веков христианства римским священникам ставилось в обязанность изучать ходы катакомб. Разными дорогами сходились люди в одно место: большую полукруглую комнату, скудно освещенную висячей лампой. Без страха, очевидно, не впервые, стояли они здесь, вдоль стен, слушая, как с потолка капали на землю капли, и спокойно раздвигая ногами валявшиеся на полу кости. Большая часть собравшихся принадлежала к духовенству, остальные к самым знатным римским семьям, занимавшим высшие должности в городе. Когда все собрались, старший из духовенства Сильверий -- архиепископ церкви св. Себастьяна -- открыл собрание по установленному порядку. Затем, окинув проницательным взглядом всех присутствующих, остановил взор на мужчине высокого роста, стоявшем напротив него, привалившись спиной к выступу стены. Тот в ответ молча кивнул ему. Тогда Сильверий начал: -- Возлюбленные братья во имя триединого Бога! Вот мы снова собрались для священной цели нашей. Меч Эдома висит над нашими головами, и фараон Теодорих жаждет крови детей Израиля. Но мы не забудем слов Евангелия: "Не бойтесь убивающих тело, души же не могущих убить; а более бойтесь того, кто может и тело, и душу погубить в геене". И в это мрачное время мы уповаем на Того, Кто в образе столпа, днем облачного, ночью огненного, провел народ Свой через пустыню". И мы будем всегда помнить, мы никогда не забудем, что все, что мы претерпеваем, -- мы терпим по воле Божией, и все, что делаем, -- делаем ради Его святого имени. Возблагодарим же Его, ибо Он благословил наше усердие. Малы, как стадо евангельское, были мы вначале, а теперь разрослись, как дерево у источника. Со страхом и трепетом сходились мы сюда прежде; велика была опасность, и слаба надежда: проливалась благородная кровь лучших людей; сегодня же мы смело можем сказать: трон фараона стоит на глиняных ногах, и дни еретиков сочтены. -- Да приступай же наконец к делу! -- с нетерпением прервал священника молодой римлянин с блестящими черными глазами. -- Говори прямо, зачем созвал ты нас сегодня? Сильверий бросил негодующий взгляд на юношу, и хотя тотчас опомнился и постарался скрыть гнев, но голос его зазвучал резко: -- Даже и те, что, по-видимому, не верят в святость нашей цели, не должны колебать эту веру в других. Но сегодня, мой горячий друг Лициний, в наше собрание должен вступить новый член, и его вступление есть очевидное доказательство Божьей милости к нам. -- Кто он? Исполнены ли все предварительные условия? Ручаешься ли ты за него? -- посыпались вопросы со всех сторон. -- Вам достаточно узнать, кто он... -- ответил Сильверий. -- Нет! Нет! По уставу нашего союза требуется ручательство, иначе... -- Ну, хорошо, друзья, хорошо, я за него ручаюсь, -- ответил Сильверий и, обернувшись к одному из многочисленных ходов, которые растекались в разные стороны из этой средней комнаты, сделал знак рукой. Из глубины коридора тотчас выступили два молодых священника, ведя за собой мужчину, закутанного в плащ. Они подвели его к Сильверию, а сами снова отступили. Глаза всех с любопытством устремились на этого человека. Сильверий после небольшой паузы снял плащ, покрывавший голову и плечи вошедшего. -- Альбин! -- с негодованием, презрением и отвращением вскричали присутствовавшие. -- Как? Альбин? Изменник? И молодой Лициний, а за ним и некоторые другие, даже обнажили мечи. Вся фигура вошедшего выражала трусость; он пугливо озирался вокруг и наконец остановил умоляющий взгляд на Сильверий. -- Да, -- спокойно сказал священник, -- это Альбин. Если кто-нибудь из вас имеет что-нибудь против него, пусть выскажется. -- Клянусь небом! -- вскричал Лициний. -- Неужели об этом еще нужно говорить! Все мы знаем, кто таков Альбин, и что он такое: трусливый, бесстыдный изменник! Юноша умолк, гнев душил его. -- Брань не доказательство, -- спокойно выступил Сцевола. -- Но вот я при всех спрашиваю его, и пусть он мне ответит. Ты ли спас себя постыдной клятвой тирану Теодориху не вмешиваться больше в государственные дела и бежал, не заботясь о том, что благороднейшие римляне Боэций и Симмах, выступившие на твою защиту, были схвачены, лишены имущества и в конце концов казнены? Отвечай, не из-за твоей трусости погибла краса нашего государства? В собрании послышался ропот неудовольствия. Обвиненный молчал, дрожа, даже Сильверий на минуту растерялся. Тогда на середину комнаты выступил человек, стоявший напротив него у стены. Близость этого человека, казалось, ободрила священника, и он начал: -- Друзья, все, что вы говорите, было, но не так, как вы говорите. Знайте, Альбин ни в чем не виноват. Все, что он сделал, -- он делал по моему совету. -- Как? -- вскричало несколько голосов. -- По твоему совету? И ты осмеливаешься признаться в этом? -- Выслушайте меня сначала, друзья мои. Вы знаете, что Альбин был обвинен из-за измены своего раба, который выдал тирану нашу тайную переписку с Византией. Горячность Боэция и Симмаха была очень благородна, но безумна; я их предупреждал; они не приняли моего совета, а когда раскаялись, было уже поздно. Их поступок показал тирану, что Альбин -- не один, что все благородные в Риме с ним заодно. Притом их рвение оказалось излишним: десница Господня неожиданно покарала изменника-раба, не дав ему больше возможности вредить нам. Не думаете ли вы, что Альбин в состоянии был бы молчать под пыткой, под угрозой смерти, молчать -- когда указание соучастников заговора могло бы спасти его? Нет, вы не думаете этого; не думал этого и сам он. Вот почему надо было во что бы то ни стало не допустить пытки, выиграть время. И это удалось благодаря его клятве. Конечно, тем временем пролилась кровь Боэция и Симмаха; но спасти их было уже невозможно, а в их молчании даже под пыткой мы были уверены. Из тюрьмы же Альбин был освобожден чудом, как святой Павел в Филиппах. Он бежал в Афины, а тиран удовольствовался только тем, что запретил ему возвращаться в город. Но триединый Господь дал ему убежище здесь, в Риме, в своем святом храме, пока для него не наступит час свободы. И в уединении этого святого убежища Господь чудесным образом тронул сердце этого человека, и вот он, не страшась более смертельной опасности, снова вступает в наш союз и предлагает все свои неизмеримые богатства на нужды церкви и отечества. Знайте, он передал все состояние церкви святой Марии для целей союза. Решайте же: принять Альбина с его миллионами или отвергнуть? С минуту все молчали. Наконец Лициний вскричал: -- Священник! Ты умен, как... как священник. Но мне не нравится такой ум. -- Сильверий, -- сказал затем юрист Сцевола, -- тебе, конечно, хочется получить миллионы, это понятно. Но я был другом Боэцию, и мне не годится называть товарищем этого труса, из-за которого тот погиб. Я не могу простить ему. Долой его! -- Долой! -- раздалось во всех концах комнаты. Альбин побледнел, даже Сильверий задрожал при этом всеобщем негодовании. "Цетег!" -- прошептал он, как бы прося о помощи. Тогда выступил вперед мужчина, который до сих пор молчал, лишь снисходительно поглядывая на всех. Он был высок, красив и очень силен, хотя и худощав. Одежда его указывала на богатство, высокое положение и знатность. На губах его играла улыбка глубокого презрения. -- Что вы спорите о том, что должно быть? -- заговорил он спокойным, повелительным тоном, которому невольно подчинялись присутствовавшие. -- Кто желает достичь цели, тот должен мириться и со средствами, которые ведут к ней. Вы не хотите простить ему? Это как вам угодно. Но забыть вы должны. И я также был другом умершего, быть может, даже более близким, чем вы. И, однако, забываю, именно потому и забываю, что был другом. Любит друзей, Сцевола, только тот, кто мстит за них. И вот, ради этой мести, Альбин, дай твою руку! Все молчали, не столько убежденные его словами, сколько подавленные его личностью. -- Но ведь к нашему союзу принадлежит Рустициана, вдова Боэция и дочь Симмаха, -- заметил Сцевола. -- Она пользуется громадным влиянием. Останется ли она в союзе, если в него вступит Альбин? Разве сможет она простить и забыть? Никогда! -- Нет, сможет, -- ответил Цетег. -- Если вы не верите мне, поверьте собственным глазам. И он быстро подошел к прежнему своему месту. Там, у бокового входа, стояла какая-то фигура, плотно закутанная в плащ -- Иди, -- шепнул ей Цетег, беря ее за руку. -- Теперь иди! -- Не могу, не хочу! -- тихо ответила женщина. -- Я проклинаю его! Я не могу даже видеть этого несчастного! -- Иди! -- повелительно прошептал Цетег. -- Иди, ты должна и сделаешь это, потому что я этого хочу. -- И он отбросил покрывало и взглянул ей прямо в глаза. Та нехотя повиновалась и вышла на середину залы. -- Рустициана! -- вскричали все. -- Да, -- ответил Цетег и вложил руку вдовы в дрожащую руку Альбина. -- Видите, Рустициана прощает его. Кто же будет сопротивляться теперь? Все молчали. Сильверий выступил вперед и громко заговорил: -- Альбин -- член нашего союза. Но, прежде чем разойтись, я сообщу вам самые последние сведения и сделаю необходимые распоряжения. Лициний, вот план крепости Неаполя, к утру он должен быть скопирован. А вот, Сцевола, письма из Византии, от императрицы Феодоры, благочестивой супруги Юстиниана. Ты должен ответить на них. Ты, Кальпурний, возьми этот вексель на полмиллиона солидов Альбина и отправь его казначею короля франков. Он влияет на своего короля в нашу пользу и возбуждает его против готов. Затем сообщаю вам всем, что, по последним письмам из Равенны, рука Господня тяжело легла на тирана. Глубокое уныние, слишком позднее раскаяние подавляют его душу, а утешение истинной веры ему недоступно. Потерпите еще немного: гневный голос Судии скоро призовет его, тогда наступит свобода. В следующем месяце, в этот же час, мы снова сойдемся здесь. Идите с миром, благословение Господне над вами! И движением руки епископ простился с собранием. Молодые священники с факелами вышли из боковых проходов и повели заговорщиков небольшими группами к разным выходам ил катакомб. ГЛАВА IV Сильверий, Цетег и Рустициана пошли вместе. Поднявшись на несколько ступеней, они вошли в церковь святого Себастьяна, подле которой был дом Сильверия. Туда они зашли все трое. Сильверий провел гостей в тайную комнату, где никто не мог их подслушать, и занялся приготовлением трапезы. Цетег же молча сел подле стола, опустив голову на руки, Рустициана пристально смотрела на него и, наконец, заговорила: -- Человек, скажи мне, скажи, что за силу имеешь ты надо мною? Я тебя не люблю. Скорее ненавижу. И все же повинуюсь тебе, против воли, как птица -- взгляду змеи. И ты вложил мою руку в руку негодяя! Скажи мне, какой силой ты сделал это? -- Привычка, Рустициана, простая привычка! -- рассеянно ответил тот. -- Да, конечно, привычка! Привычка рабства, которое началось с тех пор, как я начала думать. Что я молодой девушкой полюбила красивого сына соседа, -- это было естественно. Что я думала, что и ты любишь меня, -- было простительно, ведь ты же целовал меня, а кто же мог думать тогда, что ты не можешь любить -- никого, даже едва ли самого себя. Сделавшись женою Боэция, я не заглушила в себе эту любовь, которую ты шутя снова пробудил, это был грех, но Господь и церковь простили мне. Но почему теперь, когда я знаю твою бессердечность, когда в жилах моих потухло пламя всех страстей, я все же слепо повинуюсь тебе, -- это уже глупость, над которой можно только смеяться. И она громко рассмеялась, потирая рукой лоб. Сильверий, занятый приготовлением какого-то напитка в другом конце комнаты, украдкой взглянул на Цетега. Тот сидел по-прежнему, склонив голову на левую руку. -- Ты несправедлива, Рустициана,- спокойно ответил он ей. -- И неясно понимаешь свои чувства. Ты ведь знаешь, что я был друг Боэция. Знаешь, что я ненавижу готов, действительно ненавижу и желаю, а главное -- могу исполнить то, что составляет смысл твоей жизни: отомстить варварам за казнь твоего отца Симмаха, которого ты любила, и мужа, которого уважала. Вот почему ты и подчиняешься мне. И умно делаешь: хотя ты и умеешь вести интриги, но твоя горячность расстраивает иногда лучшие твои планы. Поэтому для тебя же лучше слепо подчиняться мне. Вот и все. Теперь иди. Твоя служанка уснула на ступенях церкви; она воображает, что ты исповедуешься у Сильверия. Прекрасно, но исповедь не должна тянуться слишком долго. Передай мой привет Камилле, твоей прекрасной девочке. Он встал, взял ее за руку и повел к двери. Рустициана молча поклонилась Сильверию и вышла. Цетег возвратился на свое место. -- Странная женщина! -- заговорил Сильверий. -- Ничего странного. Она думает, что загладит свою вину перед мужем, если отомстит за него. Но займемся делом. Сильверий вынул из шкафа большую кипу разных счетов и документов. -- Нет, святой отец, денежными делами займись уж сам, я их не люблю. Я просмотрю другие дела. И оба погрузились в письма и счета. Долго, много часов просидели они за работой. Сильверий сильно устал, на лице же Цетега не заметно было ни малейшего следа утомления. Священник с удивлением и завистью посмотрел на него. Цетег почувствовал взгляд, понял его и ответил: -- Привычка, мой друг, сильные нервы и... -- тут он улыбнулся, -- чистая совесть. Это главное. -- Нет, не шути, Цетег, ты для меня загадка. Я совершенно не понимаю тебя. Вот, возьмем любого из членов нашего союза. О каждом я безошибочно скажу, что собственно побудило его вступить в союз: Лициния -- горячий, молодой задор, Сцеволу -- чувство правды, меня и других священников -- ревность о славе Божьей. -- Ну, конечно, -- подтвердил Цетег, отпивая из бокала. -- Иных тщеславие, -- продолжал Сильверий, -- других надежда отомстить во время борьбы своим личным врагам. Но что побуждает тебя -- я решительно не могу понять. -- И это тебе досадно, не правда ли? Потому что только зная мотивы наших поступков, можно управлять нами. Но в этом случае я не могу помочь тебе: я и сам себя не понимаю. Положим, я не люблю готов, -- мне противны их здоровые, румяные лица, их широкие, светлые бороды, цельность их характеров, безумное геройство. Да, они противны мне, и мне неприятно, что они властвуют в стране с таким прошлым, в Риме. -- Что готы должны быть изгнаны отсюда, в этом я совершенно согласен с тобой. И я достигну этого. Потому что я хочу только освободить церковь от еретиков, которые не верят в божественность Христа. И тогда я надеюсь, что... -- Что римский епископ сделается главою всего христианского мира и вместе повелителем Италии, -- прервал его Цетег. -- И этим епископом Рима будет Сильверий. Сильверий, пораженный, взглянул на него. -- Успокойся, друг Божий. Я умею хранить чужие тайны. Твои цели я давно уже понял, но никому не выдал их. А пока прощай. Звезды уже гаснут, а мои рабы должны утром найти меня в постели. И, наскоро простившись с хозяином, Цетег вышел. Некоторое время шел он, глубоко задумавшись, по улицам города, наконец, остановился, глубоко вдохнул в себя свежий ночной воздух и проговорил вполголоса: -- Да, я -- загадка: точно юноша, провожу ночи с заговорщиками, возвращаюсь домой на рассвете, точно влюбленный, а зачем?.. Но стоит ли думать об этом! Кто знает, зачем он дышит? Потому что должен. Так и я делаю то, что должен. Одно только я знаю: этот поп хочет быть и, вероятно, будет папой. Это хорошо. Но он не должен оставаться папой долго. А пока простите, мои мысли -- не мысли, а скорее смутные мечты. Быть может, налетит буря с громом, молнией и" уничтожит нас. Но вот начинает светать. Хорошо! Я принимаю это за добрый знак. С этими словами он вошел в дом и, никого не разбудив, прошел в свою комнату. На мраморном столике подле постели лежало письмо с королевской печатью. Цетег быстро разрезал шнурок, связывавший две навощенные дощечки, и прочел: "Цетегу Цезарию, председателю сената, сенатор Марк Аврелий Кассиодор. Наш король и повелитель лежит при смерти. Его дочь и наследница Амаласунта хочет говорить с тобой до его кончины. Приезжай немедленно в Равенну. Тебе предложат самую важную государственную должность". ГЛАВА V Точно тяжелая, черная туча, нависла над Равенной печальная весть: в громадном, роскошном дворце умирал великий король готов Теодорих из рода Амалунгов, имя которого еще при жизни его перешло в народные песни и сказания, герой своего столетия, который несколько десятков лет управлял отсюда судьбой всей Европы. -- И теперь врачи объявили, что он умирает. Конечно, народ Равенны давно уже был подготовлен к тому, что таинственная болезнь их старого короля должна окончиться смертью, тем не менее, когда наступила эта решительная минута, все были поражены. Чуть начало брезжить утро, из дворца один за другим поскакали гонцы во все наиболее знатные дома готов и римлян, и весь город сразу пришел в волнение: повсюду на улицах и площадях виднелись небольшие группы мужчин, которые делились последними сведениями из дворца. Из-за дверей выглядывали женщины и дети. Все были удручены, печальны, -- не только готы, но даже и римляне, потому что, живя в Равенне, в непосредственной близости великого короля, они имели случай сотни раз убедиться в его кротости и великодушии. Поэтому, хотя они и желали бы изгнать варваров из своей земли, но в эту минуту все корыстные чувства уступили место благоговении) перед великим королем. Притом они боялись, что со смертью Теодориха, который всегда защищал римлян от грубости готов, им придется испытать на себе настоящее варварское иго. Около полудня ко дворцу подъехал Цетег. Его здесь знали и без задержки пропустили во дворец. В обширных залах, которые ему пришлось проходить, толпились самые знатные готы и римляне. Молодые держались группами и вполголоса, но оживленно рассуждали о перемене правителя, старики же, бывшие соратники умиравшего короля, в темных углах старались скрыть свои слезы. С видом холодного равнодушия Цетег прошел мимо. В зале, назначенной для приема иностранных послов, собрались знатные готы: храбрый герцог Тулун, охранявший западные границы государства, герцог Ибба, завоеватель Испании, Пицта -- победитель болгар и гепидов, -- все трое из рода Балтов; по знатности происхождения они не уступали Амалунгам, предки их также носили корону. Здесь же были Гильдебад и Тейя. Все эти люди принадлежали к партии, ненавидевшей римлян и недоверявшей им, поэтому, когда Цетег проходил через эту залу, все бросали на него недружелюбные взгляды, но гордый римлянин не обратил на это никакого внимания и прошел в следующую комнату, смежную с комнатой короля. Здесь перед мраморным столом, покрытым пергаментами, стояла женщина лет тридцати пяти, высокого роста, замечательной красоты. Роскошные волосы ее были зачесаны по-греческому обычаю, одежда ее была также греческого покроя. Вся она светилась гордой величественностью. Это была Амаласунта, овдовевшая дочь Теодориха. Она стояла серьезная, молчаливая, но без слез, вполне владея собой. Подле нее, прижавшись к ней, стоял юноша лет семнадцати, ее сын Аталарих, наследник готского престола. Он был прекрасен, как и все члены этого дома, кто вел свое происхождение от богов, но походил не на мать, а на своего отца Эвтириха, который умер в цвете лет от болезни сердца. И в юном Аталарихе, который был живым подобием отца, уже с детских лет были заметны признаки этой ужасной болезни. В отдалении от них, у окна стояла в мечтательной задумчивости молодая девушка, такой поразительной, блестящей красоты, что ее можно было принять за богиню. Это была сестра Аталариха -- Матасунта. Так обаятельна была ее красота, что даже холодный Цетег, давно знавший княжну, при виде ее остановился в изумлении. Кроме них, в комнате был еще ученый и верный министр короля -- Кассиодор, главный сторонник той миролюбивой политики, которой в течение тридцати лет держался Теодорих. На лице этого кроткого и достойного старика выражалось глубокое горе о потере своего друга короля и вместе забота о будущем государства. Увидя вошедшего Цетега, он встал и нетвердой походкой направился к нему. -- О какой день! -- простонал старик со слезами на глазах, обнимая вошедшего. Цетег презирал всякую слабость и потому холодно ответил: -- Очень важный день: он требует силы и самообладания. -- Совершенно верно, патриций, привет тебе! -- обратилась к нему княгиня и, отстраняя от себя сына, протянула римлянину руку. -- Ты говоришь, как римлянин. Кассиодор советует мне предложить тебе очень важную должность. И хотя его совета было бы для меня совершенно достаточно, но я тем охотнее следую ему, что давно уже знаю тебя сама: ведь это ты перевел на греческий язык две песни "Энеиды". -- О королева, -- улыбаясь, ответил Цетег, -- не вспоминай о них: я понял, как плох мой перевод, когда прочел перевод этих же песен, сделанный Туллией. Туллия -- было вымышленное имя, которое подписала Амаласунта под своим переводом. Цетег знал это, но княгиня не подозревала, что ему это известно, и поверила его лести. -- Но перейдем к делу, -- начала она, очень благосклонно глядя на римлянина. -- Ты знаешь, в каком мы положении. Мгновения жизни моего отца сочтены. Аталарих -- его наследник, а до его совершеннолетия я буду его опекуншей, блюстителем престола. -- И готы, и римляне уже давно знают, что такова воля короля, и признали мудрость его распоряжения, -- заметил Цетег. -- Да, они признали. Но толпа изменчива, грубые люди презирают владычество женщин. Впрочем, в общем я полагаюсь на верность готов. Я даже не боюсь латинян, которые живут здесь, в Равенне, и в других провинциальных городах. Меня страшит только Рим и римляне. Цетег насторожился, но ни один мускул в лице его не дрогнул. -- Никогда римляне не примирятся с владычеством готов. Да ведь иначе и быть не может, -- со вздохом заметила княгиня. -- И мы боимся, что, когда известие о смерти короля дойдет до них, они откажутся признать меня правительницей. В виду этого Кассиодор советует окончить это дело раньше, чем они узнают о смерти моего отца. Для этого мне нужен решительный и верный человек, который немедленно занял бы войсками все главные ворота и площади в городе, угрозой вынудил бы у сената и патрициев клятву верности мне, то есть моему сыну, и привлек бы на мою сторону народ. Таким образом, прежде чем до него дойдет весть о смерти короля, опасность возмущения будет устранена. И Кассиодор указал на тебя, как на человека, который может исполнить это. Согласен ли ты? Сотни вопросов, как молнии, промелькнули в голове римлянина при этом предложении. Уж не открыт ли заговор в катакомбах? Не сделан ли донос на него? Не расставляет ли эта хитрая женщина ему ловушку? Или эти готы действительно так слепы, что предлагают это место именно ему? И как же поступить теперь? Воспользоваться случаем и сбросить владычество готов? Но кто же в таком случае получит власть над Римом? Византийский император или кто-либо среди римлян? И в последнем случае кто именно? Или разыграть пока роль верноподданного, чтобы выждать? Для решения было не больше минуты, но его острому уму и не требовалось много времени. Глубоко поклонившись княгине, он ответил: -- Королева, я -- римлянин, и не рад господству варваров -- извини, готов -- в Риме. Вот почему уже десять лет я не принимаю никакого участия в государственных делах. Но тебя я не считаю варваркой: ты принадлежишь готам только по происхождению, по уму же ты -- гречанка, а по добродетелям -- римлянка. Поэтому принимаю твое предложение и своею головой ручаюсь тебе за верность Рима. -- Я очень рада, -- сказала княгиня. -- Вот возьми документы, полномочия, которые тебе необходимы, и тотчас отправляйся в Рим. Цетег взял бумаги и начал просматривать их. -- Королева, -- сказал он -- это манифест молодого короля. Ты подписала бумагу, но его подписи нет. -- Аталарих, подпиши здесь твое имя, сын мой, -- обратилась она к юноше, протягивая ему документ. Молодой наследник все время пристально всматривался в лицо Цетега. При обращении матери он быстро выпрямился и решительно ответил: -- Нет, я не подпишу. Не только потому, что я не доверяю ему, -- да, гордый римлянин, я тебе не доверяю, -- но еще и потому, что меня возмущает, что вы, не дождавшись даже минуты, когда мой великий дед закроет глаза," протягиваете уже руки к его короне. Стыдитесь такой бесчувственности! И, повернувшись к ним спиной, он отошел к своей сестре и стал подле нее, обняв ее рукой. Цетег вопросительно смотрел на княгиню. -- Оставь, -- вздохнула она. -- Уж если он не захочет чего-нибудь, то никакая сила в мире не принудит его. Между тем, Матасунта рассеянно смотрела в окно и вдруг схватила своего брата за руку и быстро прошептала: -- Аталарих, кто этот мужчина в стальном шлеме, вон там у колонны подъезда? Видишь? Скажи, кто это? -- Где? -- спросил Аталарих, выглядывая в окно. -- А, это славный герой Витихис, победитель гепидов. В эту минуту тяжелый занавес, закрывавший вход в комнату короля, поднялся и оттуда вышел грек-врач. Он сообщил, что после довольно продолжительного сна больной чувствует себя лучше и выслал его из комнаты, чтобы поговорить наедине с Гильдебрандом, который последние дни ни на миг не отходил от его постели. ГЛАВА VI Странное впечатление производила спальня короля: дворец был построен еще римскими императорами и отличался великолепием. И эта комната также была отделана с замечательной роскошью: пол мраморный, стены прекрасно разрисованы, с потолка спускались, точно витая в воздухе, языческие боги. Мебель же поражала грубой простотой. Кровать, на которой лежал умирающий король, была простая деревянная, и только дорогое пурпуровое покрывало на ногах больного, да прекрасная львиная шкура перед постелью -- подарок короля вандалов из Африки -- указывали на королевское достоинство больного. В глубине комнаты висели медный щит и широкий меч короля, которые много лет уже не были в деле. У изголовья, заботливо склонившись над больным, стоял старый оруженосец его, Гильдебранд. Король только что проснулся и молча смотрел на своего верного слугу. Лицо его, хотя и сильно исхудавшее за время болезни, еще несло отпечаток большого ума и силы, а губы выдавали необычайную кротость. Долго, с любовью смотрел король на своего великана-сиделку, затем протянул ему руку. -- Старый друг, теперь нам надо проститься, -- сказал он. Старик опустился на колени и прижал руку короля к губам. -- Ну, старик, встань, неужели же мне утешать тебя? Но Гильдебранд остался на коленях, только голову приподнял -- чтобы видеть лицо короля. -- Слушай, -- сказал больной, -- я знаю, что ты, сын Гильдунга, всегда правдив. Поэтому спрашиваю тебя: скажи, я должен умереть? И сегодня? До захода солнца? И он взглянул на своего оруженосца так, что обмануть было нельзя. Но старик и не хотел обманывать, он уже собрался с силами. -- Да, король готов, наследник Амалунгов, ты должен умереть, -- ответил он. -- Рука смерти уже простерта над тобой. Ты не увидишь заката солнца. -- Хорошо, -- ответил Теодорих, не дрогнув. -- Вот видишь, тот грек, которого я выслал отсюда, обманул меня на целый день. А мне нужно мое время. -- Ты хочешь опять позвать священника? -- с неудовольствием спросил Гильдебранд. -- Нет, они уже больше не нужны мне. -- Сон так хорошо подкрепил тебя! -- радостно вскричал оруженосец -- Он разогнал тень, которая так долго омрачала твою душу. Хвала тебе, Теодорих, сын Теодемере, ты умрешь, как король-герой. -- Я знаю, -- улыбаясь, сказал король, -- что ты не любил видеть священников у моей постели. И ты прав -- они не могли мне помочь. -- Но кто же помог тебе? -- Бог и я сам. Слушай! И эти слова будут нашим прощанием. Пусть это будет моей благодарностью тебе за пятьдесят лет твоей верности, что тебе одному -- не моей дочери, не Кассиодору, а только одному тебе я открою, что так мучило меня. Но сначала скажи мне: что говорит народ, что думаешь ты об этой ужасной тоске, которая так овладела мной и свела в могилу? -- Римляне говорят, что тебя мучит раскаяние за казнь Боэция и Симмаха. -- А ты поверил этому? -- Нет. Я не мог думать, чтобы тебя могла смущать кровь изменников. -- И ты прав. Быть может, по закону, они по своим поступкам не заслуживали смерти. Но они были тысячу раз изменники. Они изменили моему доверию, моей привязанности. Я ставил их, римлян, выше, чем лучших из людей моего народа. А они в благодарность захотели овладеть моей короной, вступили в переписку с византийским императором, какого-то Юстина и Юстиниана предпочли моей дружбе. Нет, я не раскаиваюсь, что казнил неблагодарных. Я их презираю. Но говори дальше: ты сам, что ты думаешь? -- Король, твой наследник -- еще дитя, а кругом -- враги. -- Больной наморщил брови. -- Ты ближе к истине. Я всегда знал, в чем слабость моего государства, и в эти ужасные, бессонные ночи я плакал об этом, хотя по вечерам на пирах, перед иноземными послами я выказывал гордую самоуверенность. Старик, я знаю, что ты считал меня слишком самоуверенным. Но никто не должен был видеть меня в унынии. Никто -- ни друг, ни враг. Трон мой колебался, я видел это и стонал, но только тогда, когда был один со своими заботами. -- О, король, ты мудр, а я был глуп! -- вскричал старик. -- Видишь ли, -- продолжал король, поглаживая руку старика, -- я знаю все, что ты не одобрял во мне. Знаю и твою слепую ненависть к вельхам. Верь мне, она слепа... Слепа в такой же степени, быть может, как и моя любовь к ним. Король вздохнул и замолчал. -- Зачем ты себя мучишь? -- спросил Гильдебранд. -- Нет, я хочу подвести итог. Я знаю, что мое государство, дело всей моей жизни, полной трудов и славы, может пасть, легко пасть. И падет, быть может, по моей вине, -- вследствие моего великодушия к римлянам. Пусть будет так. Ничто человеческое не вечно, а обвинение в благородной доброте я готов принять на себя. Но в одну бессонную ночь, когда я по обыкновению обдумывал и взвешивал опасности, грозящие моему государству, в душе моей вдруг восстало воспоминание об иной моей вине: уже не излишняя доброта, не стремление к славе, это было кровавое насилие. И горе, горе мне, если народ готов должен погибнуть в наказание за преступление их короля Теодориха!... Его, его образ восстал передо мною. Больной говорил с усилием и при последних словах вздрогнул. -- Чей образ? О ком ты думаешь? -- прошептал, нагибаясь к нему, Гильдебранд. -- Одоакр! -- шепотом же ответил король. [*Одоакр -- один из германцев, бывших на службе у римского императора. В г. н.э. он свергнул последнего римского императора и овладел короной Рима. Впоследствии Теодорих победил его и отнял корону Италии.] Гильдебранд опустил голову. Наступило тяжелое молчание. Наконец, Теодорих прервал его: -- Да, старик, моя рука, -- ты знаешь это, -- поразила могучего героя, поразила во время пира, когда он был моим гостем. Горячая кровь его брызнула мне прямо в лицо, и ненависть, бездонная ненависть светилась в его потухающих глазах. И вот, несколько месяцев назад, ночью передо мной встал его окровавленный, бледный, гневный образ. Лихорадочно забилось мое сердце, и ужасный голос сказал мне: "За это кровавое преступление твое царство падет, и твой народ погибнет". Снова наступило молчание. На этот раз его прервал Гильдебранд: -- Король, что ты мучишь себя, точно женщина? Разве ты не убил сотни людей своей рукой, а твой народ много тысяч по твоему приказанию? Разве мы не выдержали тридцати битв, когда спускались сюда с гор? Разве мы не шли в потоках крови? Что в сравнении с этим кровь одного человека? Припомни только, как было дело. Четыре года боролся он с нами. Два раза ты и весь твой народ были на краю гибели из-за него! Голод, меч и болезни истребляли твой народ. И наконец, упорная Равенна сдалась: измученный голодом враг лежал у ног твоих. И вдруг ты получаешь предостережение, что он замышляет измену, хочет снова начать ужаснейшую борьбу, и не позже, как в следующую же ночь. Что тебе оставалось делать? Открыто поговорить с ним? Но ведь если он был виновен, то это не помогло бы. И вот ты смело предупредил его и сделал с ним вечером то, что он хотел сделать с тобой ночью. Одним этим поступком ты спас свой народ, предохранил его от новой отчаянной борьбы. И как же воспользовался ты своей победой? Ты пощадил всех его сторонников и дал возможность вельхам и готам прожить тридцать лет, как в царствии небесном. А теперь ты мучишь себя за это? Да ведь два народа всю вечность будут благодарить тебя за него! Я готов был бы семь раз убить его! Старик умолк, глаза его блестели, он имел вид разгневанного великана. Но король покачал головой. -- Нет, старик, нет, все это ничто. Сотни раз повторял я это себе, говорил гораздо красноречивее, убедительнее, чем ты. И ничто не помогает. Он был герой, единственный равный мне! И я умертвил его, не имея даже доказательств его вины. Из недоверчивости, зависти, -- да, надо сознаться, -- из страха еще раз сразиться с ним. Это было, и есть, и навсегда останется преступлением. И никакие уловки не могли успокоить меня. Тяжелая тоска овладела мною. С той ночи образ . его беспрестанно преследовал меня и во время пира, и в совете, на охоте, в церкви, на яву и во сне. Тогда Кассиодор стал приводить ко мне епископов, священников. Но они не могли помочь мне. Они слушали мою исповедь, видели мое раскаяние, мою веру и прощали мне все грехи. Но я не находил покоя, и хотя они прощали меня, но я сам не мог простить себе. Не знаю, быть может, это говорит во мне старый дух моих языческих предков, но я не могу скрыться за крестом перед тенью убитого мною: Я не могу поверить, что кровь безгрешного Бога, умершего на кресте, смоет с меня мое кровавое преступление. Лицо Гильдебранда засветилось радостью. -- Вот и я -- ты ведь знаешь -- никогда не мог поверить этим попам. Скажи, о скажи, ведь ты веришь еще в Одина и Тора? Они помогли тебе? Король с улыбкой покачал головой. [*Языческие боги древних германцев. **Валгалла -- чертог бога Одина, где пируют воины, погибшие в сражениях.] -- Нет, мой старый, неисправимый язычник. Твоя Валгалла уже погибла. Слушай, что помогло мне. Вчера я отослал прочь епископа и глубоко погрузился сам в себя, я всею душой молился Богу, и мне стало спокойнее. И видишь, ночью я спал так хорошо и крепко, как много месяцев уже не спал. И когда я проснулся, во мне уже не было прежней тоски. На душе у меня было легко и ясно. Я думал: преступление совершено мною, и никакое милосердие, никакое чудо Господа не может уничтожить его. Хорошо, я должен понести наказание. И если Он -- гневный Бог Моисея, то Он отомстит за Себя и накажет не только меня, но и дом мой до седьмого колена. И я подчиняюсь, я и мой род, этому гневу Божию. Если Он даже и погубит всех нас, Он будет справедлив. Но именно потому, что Он справедлив, Он не может наказывать за мою вину весь благородный народ готов. Он не может погубить их из-за преступления их короля. Нет, Он этого не сделает. И если когда-либо народ этот и погибнет, то я чувствую, что он погибнет не из-за моего поступка. За свое же преступление я предаю себя и весь свой дом мести Бога. И в душу мою снизошел мир, и теперь я могу умереть спокойно. Он умолк. Гильдебранд поцеловал руку, поразившую Одоакра. -- Это было мое прощанье и благодарность тебе за твою пятидесятилетнюю верность. Теперь остаток моей жизни посвятим нашему народу готов. Помоги мне подняться -- не могу же я умереть, лежа на подушках. Подай мне вооружение. И не перечь! Я так хочу и могу. Гильдебранд должен был повиноваться. Король с его помощью встал с постели, набросил на плечи широкую пурпуровую мантию, опоясался мечом, надел на голову шлем с короной и, опираясь на длинное копье, стал, прислонясь спиною к одной из колонн посреди комнаты. -- Теперь позови мою дочь и Кассиодора. И всех, кто там есть. ГЛАВА VII Гильдебранд отдернул занавес, отделявший комнату короля от соседней, и все, бывшие там, -- туда явилось еще много готов и римлян -- с удивлением увидели спокойно стоявшего короля. С благоговейным молчанием приблизились они к больному. -- Дочь моя, -- сказал он, -- готовы ли уже письма в Византию, извещающие о моей кончине и о вступлении на престол моего внука? -- Да, отец, вот они, -- ответила Амаласунта, протягивая ему три письма. Король начал читать. -- Императору Юстину. Второе -- его племяннику Юстиниану. Конечно, ведь он скоро будет носить корону. Он и теперь уж управляет всем. Писал Кассиодор -- я вижу уже по прекрасному слогу. Но что это? -- и открытый лоб короля наморщился -- "... прося принять мою молодость под вашу императорскую защиту". Защиту? Это слишком. Горе вам, если вас будет защищать Византия! Вычеркни эту фразу и поставь вместо нее: "полагаясь на вашу дружбу". Этого достаточно для внука Теодориха. -- И он отдал письмо Кассиодору. -- А кому же это третье? "Феодоре, благородной супруге Юстиниана". Как! Танцовщице из цирка? Бесстыдной дочери усмирителя львов? И глаза его засверкали. -- Но она будет скоро императрицей и имеет огромное влияние на своего супруга, -- заметил Кассиодор. -- Нет, дочь Теодориха не может писать женщине, которая попрала женский стыд. -- И он разорвал письмо и бросил клочки на пол. -- Что же, мой храбрый Витихис, будешь ты делать после моей смерти? -- обратился он к одному из бывших тут готов. -- Я буду обучать пехоту в Триденте. -- Никто лучше тебя не сделает этого. А ведь ты до сих пор не высказал мне своего желания, ведь помнишь, после борьбы с гепидами я обещал тебе исполнить всякую твою просьбу. Что ж, у тебя и до сих пор нет желания, которое я мог бы исполнить? -- Да, король, теперь есть. -- Наконец-то! Я очень рад. Говори же, в чем дело. -- Сегодня должен подвергнуться пытке один несчастный тюремный сторож за то, что не захотел пытать одного обвиненного. Король, освободи этого человека: пытка постыдна. -- Тюремный сторож свободен, и с этого часа пытка уничтожается в государстве готов. Кассиодор, позаботься об этом. Храбрый Витихис, дай мне твою руку. И чтобы все знали, как глубоко уважаю я тебя, я дарю тебе своего Валладу, этого благородного золотистого коня. Возьми его в память этого часа вечной разлуки. И если когда-либо ты будешь в опасности, сидя на нем, или он откажется повиноваться тебе, -- тут король нагнулся к графу и очень тихо сказал, -- прошепчи ему на ухо мое имя... А кто будет охранять Неаполь? Этому дружелюбному, жизнерадостному народу надо дать такого же веселого и мягкого начальника. -- Начальником гавани Неаполя будет молодой Тотила, -- ответил Кассиодор. -- Тотила! Этот лучезарный мальчик, любимец богов! Ни одно сердце не устоит против него. Впрочем, сердца этих вельхов! -- Король вздохнул и продолжал. -- А кто будет оберегать Рим и сенат? -- Вот этот благородный римлянин, Цетег Цезарий, -- ответил Кассиодор, делая Цетегу знак приблизиться. -- Цетег? -- повторил король. -- Я его знаю. Взгляни на меня, Цетег. Неохотно поднял римлянин свои глаза и быстро снова опустил их под проницательным взором короля. Но, собравшись с силами, он снова поднял их и хотя с трудом, но внешне спокойно выдержал проникающий в глубину души взгляд Теодориха. -- Мне было жаль, Цетег, что такой способный человек, как ты, так долго держался в стороне от дел, от меня. И это было опасно. Но, быть может, еще опаснее, что ты именно теперь принимаешься за дело. -- Не по своей воле, о король! -- ответил Цетег. -- Я ручаюсь за него! -- вскричал Кассиодор. -- Молчи, друг. Здесь, на земле, никто не может ручаться за другого. Едва ли даже и за себя. Но, -- продолжал он, обращая снова пристальный взгляд на Цетега, -- но эта гордая голова, эта голова Цезаря -- не предаст Италию в руки Византии. -- Затем, быстро схватив руку римлянина, король продолжал. -- Слушай, что я предсказываю тебе. Ни одному римлянину не удастся овладеть короной Италии. Молчи, не противоречь. Я предостерег тебя... Что это за шум? -- спросил он, быстро обращаясь к дочери, которая в эту минуту отдавала какое-то приказание римлянину, принесшему ей некое известие. -- Ничего, король, ничего важного, мой отец, -- ответила Амаласунта. -- Как? Тайны предо мною? Ты хочешь властвовать уже при жизни моей? Я слышу там чужую речь. Откроите дверь! Занавес, отделявший соседнюю комнату, был отдернут, и все увидели там несколько человек, маленького роста, в высоких остроконечных шапках, в странной одежде и с длинными овечьими шубами, наброшенными на плечи. Очутившись так внезапно перед лицом короля, они в страхе, мгновенно, точно сраженные молнией, бросились на колени. -- А, послы аваров. Разбойничьи шайки, живущие на восточной границе нашей. Принесли ли вы свою годовую дань? -- Государь, мы принесли ее на этот раз -- меха, шерстяные ткани, мечи, щиты. Вот они. Но мы надеемся, что на следующий год... Мы хотели взглянуть... -- Не ослабел ли король от старости? -- прервал их Теодорих. -- Вы надеялись, что он уже умер? И что мой наследник не сможет справиться с вами? Ошибаетесь, шпионы! И он взял один из мечей, которые послы разложили перед ним, разломил его в руках и бросил куски к ногам послов. -- Дрянные мечи делают авары, -- спокойно сказал он. -- А теперь, Аталарих, наследник мой, подойди сюда. Они не верят, что ты можешь носить мою корону. Покажи им, как ты владеешь моим копьем. Юноша быстро подошел. Яркая краска покрыла бледное лицо его. Он взял тяжелое копье своего деда и с такой силой ударил им о щит, который послы повесили на одном из деревянных столбов в зале, что оно насквозь прокололо щит. С гордостью положил король левую руку на голову внука и сказал послам: -- Ступайте же и сообщите своим, что вы видели здесь. Занавес был снова задернут, и пораженные авары вышли. -- Теперь дайте мне чашу с вином. Нет, не смешивайте с водою. -- И он оттолкнул греческого врача. -- Дайте цельного вина, по обычаю германцев! Благодарю, старый Гильдебранд, за этот кубок и за всю твою верность. Пью за благо готов! И он медленно осушил чашу. Но тут вдруг неожиданно быстро, как молния, наступило то, что предсказывали врачи: он покачнулся, схватился рукой за грудь и упал на руки старого Гильдебранда, который медленно опустил его на пол, положив голову его себе на грудь. С минуту все молчали, притаив дыхание. Но король не шевелился, и Аталарих с громким плачем бросился на труп деда. КНИГА II Аталарих ГЛАВА I Как только Теодорих умер, Цетег, не теряя ни минуты, бросился в Рим. Весть о кончине короля еще не достигла Великого города. Прежде всего он созвал всех знатнейших патрициев в сенат, объявил о вступлении на престол Аталариха и, не дав им времени опомниться, потребовал немедленной клятвы в верности новому королю и его матери-регентше. Здание сената он распорядился окружить большим отрядом вооруженных готов, длинные копья их были прекрасно видны из окон, и сенаторы принесли клятву. Тогда, приказав страже никого не выпускать из здания, он отправился в амфитеатр, куда уже были собраны простые граждане Рима. В горячей, воодушевленной речи начал он убеждать их признать власть Аталариха. Он перечислил им все благодеяния Теодориха, обещал такое же кроткое правление и со стороны Аталариха и его правительницы-матери, указал на то, что вся Италия и даже знатные римляне уже присягнули ему, и наконец, что первой правительственной мерой Амаласунты является указ о даровой раздаче хлеба и вина всему бедному населению Рима. В заключение он объявил о семидневных состязаниях в цирке за его счет: играми он желает отпразновать вступление Аталариха на престол и свое назначение префектом Рима. Тысячи голосов в восторге прокричали имена Аталариха и Амаласунты, но еще громче -- имя нового префекта. После этого народ разошелся вполне довольный, патриции были выпущены из сената, и Рим подчинился готам. Цетег возвратился домой и сел писать сообщение Амаласунте. Но едва он начал, как услышал торопливые шаги. Быстро спрятав в ящик стола начатое письмо, префект встал и пошел навстречу гостям. -- А, освободители отечества! -- улыбаясь, приветствовал он их. -- Бесстыдный изменник! -- вскричал в ответ Лициний, вынимая меч из ножен. -- Нет, подожди, пусть оправдывается, если может, -- прервал Сцевола своего горячего друга, удерживая его руку. -- Конечно, пусть оправдывается. Мог ли он отпасть от дела святой церкви! -- подтвердил Сильверий, взгляд которого выражал полное недоумение. -- Мог ли! -- вскричал Лициний. -- Да разве он не изменил нам, разве не привел народ к присяге новому королю, разве... -- Разве не запер триста знатнейших патрициев в сенате, точно мышей в мышеловке? -- продолжал в его тоне Цетег. -- Да он смеется над нами! Неужели вы стерпите это? -- задыхаясь от гнева, вскричал Лициний. Даже Сцевола побледнел. -- Ну, а что бы вы сделали, если бы вам дали возможность действовать? -- спокойно спросил их Цетег. -- Как что? -- ответил Лициний. -- То, о чем мы, о чем ты же сам столько раз говорил с нами: как только придет весть о смерти Теодориха, тотчас перебить всех готов в городе, провозгласить республику... -- Ну, и что дальше? -- Как что? Мы добились бы свободы! -- Вы навеки убили бы всякую надежду на свободу! -- крикнул Цетег, меняя тол. -- Вы смотрите и на коленях благодарите меня. Он вынул из стола документ и подал его удивленным гостям. -- Да, -- продолжал он, -- читайте. Враг был предупрежден и подготовился. Не сделай я того, что сделал, -- в эту минуту у северных ворот Рима стоял бы граф Витихис с десятью тысячами готов, завтра утром в устье Тибра вступил бы Тотила с флотом из Неаполя, а у восточных ворот стоял бы герцог Тулун с двадцатитысячным войском. Ну, а если бы хоть один волос упал с головы какого-либо гота, что было бы с Римом? Все трое молчали пристыженные. Наконец, Сильверий подошел к нему, раскрыв объятия. -- Ты спас всех нас, ты спас церковь и государство! Я никогда не сомневался в тебе! -- А я сомневался, -- с благородным чистосердечием произнес Лициний. -- Прости, великий римлянин. Но с этой минуты это копье, которое должно было пронзить тебя сегодня, навеки в твоей власти. Он и Сцевола вышли из комнаты. -- Префект Рима, -- сказал тогда Сильверий, -- ты знаешь, я был честолюбив и стремился захватить в свои руки не только духовную власть, но и светскую. С этой минуты я отказываюсь от последней. Ты будешь вожаком, я повинуюсь тебе. Обещай только свободу римской церкви -- свободное избрание папы. -- Конечно, конечно, -- ответил Цетег. Священник вышел с улыбкой на губах, но с тяжестью на сердце. "Нет, -- подумал Цетег, глядя вслед уходящим, -- нет, не вам низвергнуть тирана -- вы сами в нем нуждаетесь!" Этот день был решительным в жизни Цетега, почти против воли он был поставлен в такое положение, о котором никогда даже не думал, которое иногда представлялось его уму только в смутных, туманных мечтаниях. Он увидел себя в эту минуту полным хозяином положения: обе главные партии -- готское правительство и заговорщики катакомб -- были в его руках. И в груди его вдруг со страшной силой проснулась страсть, потребность повелевать, быть первым, силой своего ума и энергии побеждать все, подчинять всех людей. Этот давно уже ко всему равнодушный, холодный, как лед, человек почувствовал вдруг, что и для него еще может в жизни найтись цель, ради которой можно отдать все силы и даже жизнь, и эта цель -- быть императором Западной империи, императором всего римского мира. Несколько месяцев назад, когда Сильверий и Рустициана тоже едва не против его воли привлекли его в заговор, эта мысль, точно мечта, тень, пронеслась в уме его. Но тогда он только смеялся над ней: он -- император и восстановитель римского мирового государства! А почва Италии дрожит под ногами сотен тысяч готов, и на престоле в Равенне прочно сидит Теодорих, самый великий из королей варваров, слава которого наполнила весь мир. И если бы даже удалось сломить власть готов, то два государства -- народ франков и Византия -- тотчас протянут свои жадные руки за богатой добычей, два царства против одного человека! Он стоял одиноким столпом среди своего народа. Он хорошо знал и глубоко презирал своих соотечественников, недостойных потомков великих предков. Как смеялся он над грезами Лициния, Сцеволы и им подобных, что хотели восстановить времена республики с такими людьми! Да, он был одинок. Но это-то и привлекало гордого честолюбца, и теперь, в минуту, когда три заговорщика уходили от него, мечты обратились в твердую решимость. Скрестив руки, быстро ходил он взад и вперед по комнате, точно лев в клетке, и говорил сам с собой: "Да, имея за собой сильный народ, было бы нетрудно выгнать готов и не допустить франков и греков. Это мог бы сделать и другой. Но выполнить .это громадное дело одному, совершенно одному, с людьми без ума и воли, которые больше мешают, чем помогают, -- одному обратить этих рабов в римлян, во властелинов земли, -- это цель, ради которой стоит потрудиться. Создать новый народ, новое время, новый мир, одному, совершенно одному, только силой своего ума и воли, -- этого не совершил еще ни один смертный. Да, Цетег, вот цель, для которой стоит жить и умереть. Уже одно стремление к такой цели делает бессмертным, и упасть с такой высоты -- прекрасная смерть. Итак, за дело, с этой минуты -- все мысли, все чувства посвящу ему. Благо мне, -- я снова знаю, зачем живу!" ГЛАВА II Цетег принялся за дело. Чтобы повелевать Италией, сделаться ее императором, необходимо привлечь на свою сторону Рим. И префект легко достиг этого: высшее сословие почитало его, как главу заговорщиков, над духовенством он властвовал через Сильверия, который был правой рукой папы и имел полное основание ожидать, что по смерти этого больного старика сам будет избран его преемником. Низший класс он привлек своей щедростью, часто раздавая хлеб, устраивая любимые зрелища, но еще больше величественными предприятиями за счет готского правительства, которые доставляли постоянную работу многим тысячам населения. Работы эти имели целью укрепить "Вечный город", возобновить полуразвалившиеся от времени стены его, рвы и все остальное. Он сам составил прекрасный план этих укреплений и сам лично следил за тем, чтобы он был выполнен в точности. Но для борьбы с готами и Византией недостаточно было только укрепить город, надо было иметь и защитников его -- солдат. При Теодорихе римляне не принимались в войска, а в последнее время, после казни Боэция и Симмаха, им было запрещено даже иметь оружие. Конечно, Цетег не мог надеяться, что Амаласунта, вопреки воле своего великого отца и в ущерб готам, разрешит ему набрать войско из римлян. Но он нашел выход: попросил, чтобы она разрешила ему набрать самый незначительный отряд -- всего в две тысячи человек -- из римлян. Такой отряд, понятно, не мог бы быть опасным для власти готов, но римляне были бы так глубоко благодарны ей за эту тень доверия к ним, за этот намек на то, что и они принимают участие в защите Рима. Получив это разрешение, префект набрал две тысячи воинов, снабдил их прекрасным оружием и, как только они научились владеть им, отпустил их, а на их место набрал другие две тысячи, которые также, как только научились владеть оружием, были заменены новыми. Каждый раз отпускаемые люди получали "на память" полное вооружение, которое покупалось за счет префекта. Таким образом, хотя налицо в Риме было всегда только две тысячи воинов из римлян, но префект мог в любую минуту иметь большое, хорошо вооруженное и обученное войско, которое притом было вполне предано ему, потому что все знали, что префект за свой счет покупает им вооружение и удваивает жалование. В то же время он поддерживал сношения и с Византией: старался обеспечить себе на случай нужды ее помощь, но вместе с тем заботился о том, чтобы византийское войско не было настолько сильным, чтобы победить самих римлян или остаться в Италии против его воли. С другой стороны, он всеми силами старался ослабить могущество готов: он уверял правительство в полной безопасности и тем усыплял его бдительность, поддерживал борьбу партий среди готов. А партий у них было достаточно, самой сильной была партия могущественных Балтов, во главе которых стояли три герцога: Тулун, Ибба и Пинта; мало уступали Балтам Вользунги, во главе которых стоял герцог Гунтарис и граф Арагад; много было и других, которые неохотно уступали первенство Амалам. Кроме того, многие были недовольны тем, что престол занят ребенком, за которого правит женщина. Наконец, была сильная партия недовольных долгим миром, скучавших без войны; были также готы, недовольные мягким отношением правительства к римлянам. И только очень небольшое число лучших, самых благородных из готов поддерживало правительницу в ее стремлении поднять умственный уровень народа до высоты римлян. Цетег старался, чтобы Амаласунта осталась во главе государства: при ее слабом, женском управлении недовольство и дробление на партии должно было увеличиться, и сила народа вместе с тем, падать. Больше всего боялся он, чтобы во главе готов не стал какой-либо энергичный, сильный человек, который сумел бы объединить силы. Вот почему его иногда сильно заботили проявления самостоятельности Аталариха, и он решил, что, если так пойдет дальше, придется устранить его с пути. На Амаласунту он имел теперь безграничное влияние. Эта женщина, богато одаренная, с громадным честолюбием, хотела показать, что она может управлять государством не хуже самого способного мужчины. Это желание было в ней развито до болезненности. У Теодориха не было сына, и ей часто еще в детстве приходилось слышать из уст отца и его приближенных сожаление о том, что у короля нет наследника-сына. Девочку оскорбляло то, что ее не считали способной носить корону, и горько плакала княжна о том, что она -- не мальчик. Шли годы, она росла, вей при дворе удивлялись ее необыкновенным способностям, чисто мужскому уму, мужеству, -- и это не было лестью. Амаласунта действительно была одарена необычайно, но жалобы отца о том, что у него нет сына, все не прекращались и по-прежнему оскорбляли ее. Теперь она уже не плакала, а поставила себе целью показать, что женщина может заменить мужчину. Брак ее с герцогом Эвтарихом, одним из Амалов, не был счастлив: княгиня не любила своего мужа и крайне неохотно подчинялась ему, хотя он был очень даровитый человек. Он рано умер. Оставшись вдовой, она вздохнула свободно и, сгорая от честолюбия, решила после смерти отца стать опекуншей своего сына и правительницей. В ожидании власти эта холодная женщина почти спокойно перенесла смерть отца. За управление государством она принялась с величайшим рвением: ей все хотелось сделать самой, одной, она не выносила ничьего совета, отдалила даже преданного Кассиодора. Только одного человека слушала она охотно, одному только доверяла -- Цетегу. Он постоянно удивлялся ее мужскому уму и, кажется, не осмеливался даже подумать о том, чтобы влиять на нее, все его старания были, по-видимому, направлены только к тому, чтобы в точности исполнять ее распоряжения, планы. Ей и в голову не приходило, что хитрый римлянин умел всегда устроить так, что его мысли и желания она считала своими. Под его влиянием она отдалила от двора знатных готов, друзей ее отца, и окружила себя греками и римлянами, деньги, назначенные на приобретение военных кораблей, лошадей и вооружения для войска, она употребляла на укрепление и украшение Рима, -- словом, под его влиянием она все более отдалялась от своего народа и все глубже ослабляла силу государства. ГЛАВА III Чтобы поддержать свое влияние на королеву, Цетег должен был часто бывать при дворе, а это вредило его делам в Риме. Поэтому он решил поместить при дворе кого-нибудь из преданных ему людей, кто бы слепо подчинялся ему, действовал всегда в его пользу и сообщал все, что случилось при дворе. Наиболее подходящей в этом случае личностью была Рустициана, вдова Боэция. Убедить королеву дозволить ей жить при дворе было легко, гораздо труднее было уговорить Рустициану принять эту милость. Долго все старания Цетега были напрасны, пока, наконец, ему не помог случай. До казни своего отца и мужа Рустициана жила при дворе в Равенне. Дочь ее Камилла провела там вое свое детство. Когда Боэций был казнен, семья его подверглась преследованию: два сына его, Северий и Аниций, были заключены в тюрьму и приговорены к казни, но потом Теодорих заменил казнь изгнанием, и они уехали в Византию, где старались вооружить императора против готов. А Рустициана с Камиллой бежали в Галлию, где жили у одного из друзей казненного. Потом они получили позволение вернуться в Италию, но все имущество их было отобрано в казну. Они поселились вблизи Рима, в доме бывшего своего вольноотпущенного Корбулона. Наступило лето. Все состоятельные жители города выехали за город, Рустициана же должна была оставаться в душном, тесном городском домике, -- о вилле ей и думать было нечего. Но вот однажды Корбулон явился к ней и с замешательством сказал, что ему удалось купить за малую цену домик в горах. Конечно, этот крохотный домишко нельзя сравнивать с роскошными виллами, которыми владела раньше его госпожа. Но все же там нет пыли, и воздух в горах такой свежий, чистый, а около домика есть несколько деревьев и сад, где можно посадить цветы. И он думает, что госпоже будет приятнее провести лето там, чем в душном, пыльном городе. Рустициана и дочь ее были очень тронуты вниманием этого простого человека и обрадовались возможности подышать свежим воздухом. В тот же день они собрались и отправились в горы. Камилла ехала впереди, верхом на муле, Корбулон вел животное за повод. Они подъехали к горе, на склоне которой стоял домик, -- оставалось только подняться на лесистую вершину, и он будет виден, как на ладони. Добрый старик заранее представлял себе, как обрадуется дочь его госпожи, когда он укажет ей домик. Вот они уже и на вершине горы, но... что это? Корбулон сначала в смущении протер себе глаза, потом рассеянно оглянулся кругом, точно желая убедиться, что он не заблудился. Но нет, вот на опушке леса стоит огромная статуя Терминуса, древнего бога границ. А вправо от него должен быть купленный им домик и две грядки капусты и репы подле него. А между тем, ни домика, ни капусты нет, вместо них расстилается чудный парк, с роскошными клумбами чудных цветов, с прекрасными статуями, фонтанами, беседками. Дом был, но он также мало походил на тот, что купил Корбулон, как эти чудные клумбы -- на его грядки репы и капусты. И откуда все это взялось? Камилла же в восторге вскричала: -- О Корбулон, да ведь этот сад устроен совершенно также, как при дворце в Равенне, только он меньше! Какая прелесть! И она погнала мула. Подъехав к дому, она быстро обежала аллеи сада, клумбы, и чем дольше она осматривала его, тем более находила всюду сходства с громадным садом при дворце в Равенне. В доме она заметила тоже сходство со старым. Особенно ее комната: те же занавесы, та же мебель, картины, статуэтки, вазы. Какая прелесть и какое приятное воспоминание! -- О Корбулон, как мог ты построить все это? -- спросила она. Но Корбулон ничего не понимал -- одно ясно, что здесь совершено колдовство! -- Вот идет хромой Каппадокс! Слава Богу, хоть он не околдован! Он все объяснит нам!.. Эй, Каппадокс, ступай скорее сюда, объясни, что тут было? Хромой великан приблизился и рассказал: -- Несколько недель назад, когда ты, мой господин, прислал меня сюда, чтобы приготовить дом для матроны [* Матронами в Риме назывались знатные дамы.], явился какой-то знатный римлянин с целой толпой рабов и громадными телегами, нагруженными до верха. Он спросил меня, это ли та вилла, которую Корбулон купил для вдовы Боэция, и когда я ответил: "Эта", он заявил, что он -- главный смотритель садов в Равенне, что один знатный римлянин, старый друг Боэция, желает позаботиться о семье казненного и поручил ему устроить и украсить эту виллу. Но, опасаясь преследования со стороны тирана, друг этот не хочет открывать своего имени. Затем закипела работа. Он скупил все ближайшие участки земли, развел сад, вырыл пруд, устроил фонтаны, беседки, выстроил дом. Я сначала боялся, думая: "А что если за все это придется расплачиваться моему господину? Несдобровать мне тогда!" И несколько раз хотел я дать тебе знать, что тут делается. Но римлянин частью лаской, частью силой не пускал меня отсюда, говорил, что все это должно быть сюрпризом для матроны. И только три дня назад все работы были окончены, он отпустил работников и сам уехал, щедро расплатившись за все. А теперь, господин, вот что я скажу тебе, -- добавил раб, -- конечно, ты можешь меня наказать или запереть в тюрьму. Можешь велеть высечь плетьми. Ты все можешь. Потому что ты ведь господин, а я раб. Но подумай, справедливо ли было бы это? Ты оставил меня смотреть за парой грядок капусты и репы, а под моей рукой выросло такое райское убежище. Слезы благодарности выступили на глазах двух женщин, когда они выслушали рассказ: "О, есть еще благородные люди на земле! Есть еще друзья у семьи Боэция!" И горячая молитва за неизвестного друга вырвалась из глубины их душ. Целые дни Камилла проводила на воздухе. Часто, не довольствуясь садом, она в сопровождении Дафнидионы, молоденькой дочери верного Корбулона, уходила в лес, который тянулся за садом. Однажды девушки зашли дальше обыкновенного. День был нестерпимо жаркий, и их начала мучить жажда. Дафнидиона заметила, что из одной скалы вытекал маленький родник. Вода была холодная и чистая, но вытекала такой тоненькой струйкой, что было трудно собрать ее столько, чтобы утолить жажду. -- О как жаль прекрасной влаги! -- вскричала Камилла. -- Вот если бы ты видела, как прелестно устроен источник в саду Равенны! Струя вытекает из бронзовой головы Тритона, бога моря, и собирается в широкий бассейн из темного мрамора. А здесь, как жаль, такой родник пропадает! Через несколько дней девушки снова отправились в лес и подошли к месту, где был источник. Вдруг Дафнидиона, громко вскрикнув, остановилась и в ужасе молча указала рукой на место, где был источник. Камилла взглянула и также остановилась в изумлении: струя вытекала из бронзовой головы Тритона, и вода собиралась в широком бассейне из темного мрамора. Суеверная Дафнидиона ни на минуту не сомневалась, что это дело лесного духа. Закрыв лицо руками, чтобы не увидеть его, так как это было дурным предзнаменованием, она опрометью бросилась бежать домой. Но Камилла не верила в существование духов. "Конечно, кто-нибудь подслушал мои слова, когда мы здесь гуляли последний раз, -- подумала она. -- Но в таком случае этот человек должен быть и теперь где-нибудь поблизости, чтобы увидеть, какое впечатление произведет на нас его сюрприз". И с этой мыслью она внимательно огляделась: ветви одного из соседних кустов чуть заметно дрожали, Камилла бросилась туда. В эту минуту из куста вышел юноша. -- Прятки кончились -- в смущении сказал он тихим голосом. -- Аталарих! Король! -- вскричала Камилла в страхе, почти без сознания она опустилась на траву. Молодой король с испугом и восхищением смотрел на нее, и яркая краска залила его бледное лицо. -- Теперь бы умереть, -- прошептал он, -- тут, подле нее! В это мгновение Камилла шевельнула рукой. Это движение привело короля в чувство. Он зачерпнул воды из мраморного бассейна и смочил виски девушки. Та открыла глаза, быстро оттолкнула руку короля и с громким криком: "Варвар! Убийца!" -- вскочила, и бросилась бежать. Аталарих не последовал за ней. "Варвар, убийца!" -- со страшной болью повторил он и закрыл лицо руками. ГЛАВА IV Cо страшными рыданиями бросилась Камилла к матери и рассказала ей все: не было сомнения, что виллу устроил он, сын убийцы ее отца, нетрудно было понять, и зачем это: он любил ее. Чувства боролись в душе девушки. Она росла во дворце Теодориха, целые дни проводила вместе с бледным и красивым маленьким Аталарихом, который был всегда так ласков с ней, так весело играл и рассказывал такие чудные истории. Дети были очень дружны и привязаны друг к другу. Проходили годы. Дети стали молодыми людьми, и детская дружба постепенно и незаметно начала переходить в иное, более горячее чувство. Но тут разразился удар над Боэцием, его казнили, семью его лишили имущества и сослали. Все окружавшие ее теперь -- мать и друзья -- ненавидели варвара-тирана и всю его семью и говорили только о мести. Под влиянием этих толков и тоски по отцу Камилла также стала ненавидеть Теодориха, а вместе и его внука Аталариха. И вот этот ненавистный враг, потомок проклинаемого ею рода, на котором лежала кровь ее мученика-отца, -- он осмелился признаться ей в любви. Тиран Италии осмелился надеяться, что дочь Боэция... Рустициана, узнав, в чем дело, также страшно взволновалась и тотчас пригласила Цетега. -- Скажи же, что нам делать теперь? -- спросила она, рассказав ему все. -- Как спасти мое дитя? Куда везти ее? -- Куда? -- ответил Цетег, -- В Равенну, ко двору. -- Ты можешь так зло шутить в такую минуту? -- вскричала вдова. -- Я вовсе не шучу. Слушай. Ты знаешь, что на королеву я имею безграничное влияние, она вполне в моей власти. Но с этим мальчишкой -- сам не понимаю почему -- я ровно ничего не могу поделать. Изо всех готов он один если не видит меня насквозь, то подозревает и не доверяет мне. И часто, очень часто он мешает мне действовать -- его слова, конечно, влияют на его мать, и влияют сильнее, чем мои доводы. И чем дальше, тем сильнее и умнее. Он и теперь умен не по летам. До сих пор никто из нас не мог справиться с этим мальчишкой, теперь же, благодаря его любви к Камилле, мы через нее будем управлять и им. -- Никогда! -- вскричала с негодованием Рустициана. -- Пока я жива -- никогда!.. Я -- при дворе тирана! Моя дочь, дочь Боэция -- любовница Аталариха! Тень ее отца... -- Хочешь отомстить за эту тень? Хочешь уничтожить готов? Да? Ну так не раздражай же меня и делай, что тебе говорят. Не о себе я хлопочу, не за себя хочу мстить: мне готы не сделали ничего дурного. Ты же сама вытащила меня из моего уединения, упросила стать во главе заговора, уничтожить Амалов. А теперь ты раздумала? Не хочешь? Ну, прощай, я возвращаюсь к своим книгам. -- Подожди, не уходи. Дай мне опомниться, ведь это так ужасно -- пожертвовать Камиллой! -- Кто же тебе говорит, что Камилла будет жертвой! Не она, а сам Аталарих. Камилла должна не любить, а только властвовать над ним. Или ты боишься за сердце своей дочери? -- прибавил он, пристально взглянув на вдову. -- Моя дочь! Полюбит его! Да я собственными руками задушила бы ее! -- Хорошо! -- задумчиво ответил префект. -- Я сам поговорю с ней. И он прошел в комнату Камиллы. Девушка с детства привыкла находить в нем защитника и помощника, и теперь, увидя его, быстро встала ему навстречу и доверчиво заговорила: -- Ты знаешь, наверно, все. И пришел помочь нам? -- Да, я пришел помочь тебе отомстить. -- Отомстить! -- вскричала девушка. -- Но как же? До сих пор Камилла плакала, думала о бегстве, но мысль о мести не приходила ей в голову. Теперь же кровь вскипела в ней: месть, месть за смерть отца, за оскорбление, нанесенное ей! И глаза ее заблестели. -- Слушай. Ни одной женщине в мире не сказал бы я того, что теперь скажу тебе. Слушай: в Риме составился сильный заговор против господства варваров, меч занесен уже, и теперь отечество, тень твоего отца призывает тебя, чтобы опустить его на голову тирана. -- Меня? Я должна мстить за отца? Говори же скорее, что надо делать. -- Надо принести жертву. -- Все, что хочешь, свою кровь, жизнь! -- вскричала девушка. -- Нет, ты должна жить, чтобы наслаждаться победой. Слушай: король любит тебя. Ты должна ехать в Равенну, ко двору, и погубить(варвара его же любовью. Мы все не имеем никакой власти над ним. Только ты силой его любви можешь управлять им. И этой властью ты воспользуешься, чтобы отомстить за себя и отца и погубить его. -- Его погубить! -- странно тихо сказала Камилла, и голос ее задрожал, а на глазах заблестели слезы. Префект молча взглянул на нее. -- Извини, -- холодно сказал он. -- Я не знал, что дочь Боэция любит тирана. Я ухожу. -- Что? Я люблю его? -- с болью вскричала Камилла. -- Как ты смеешь говорить это! Я его ненавижу, ненавижу так, как я никогда даже не подозревала, что могу ненавидеть. -- Докажи! -- Хорошо. Он умрет. Завтра... Нет, сегодня же мы поедем в Равенну. "Она его любит, -- подумал префект. -- Но это не беда -- она еще не сознает этого". ГЛАВА V Уже несколько недель Рустициана с дочерью жила при дворе, но Камилла ни разу еще не видела короля. Он был сильно болен, несколько недель назад он ездил охотиться в горы, и однажды приближенные нашли его без чувств у источника. Его привели в чувство, привезли домой, но он тяжело заболел. Теперь, говорили, ему лучше, но врачи не позволяли ему выходить из комнаты. В чувствах Камиллы произошла перемена: ненависть, жажда мести начала постепенно смягчаться состраданием к больному. Живя при дворе, ей часто приходилось слышать, с каким терпением он выносил тяжелую болезнь, как благодарен за малейшую услугу, как благородно кроток. И в сердце ее оживала прежняя привязанность. Но она старалась заглушить ее воспоминанием о казни отца. А когда сердце подсказывало ей, что несправедливо взваливать на него чужую вину -- ведь не он, а его дед казнил Боэция -- она сама себе возражала: а почему он не помешал злодейству? В этой борьбе чувств проходили дни, недели. Однажды Камилла проснулась на рассвете. В комнате было душно, а на дворе стоял приятный холодок. Она встала и пошла в сад. Там на берегу стоял полуразрушенный храм Венеры, мраморные ступени храма спускались почти к самому берегу. Туда и направилась Камилла. Но, подойдя к лестнице, она увидела там Аталариха, он сидел на ступени и задумчиво смотрел на море. Встреча была так неожиданна, что девушка, растерявшись, остановилась. Король, увидя ее, также смутился, но тотчас овладел собою и, вставая, спокойно заговорил: -- Извини, Камилла, я не мог думать, чтобы ты пришла сюда в это время. Я сейчас уйду, только не выдавай меня: моя мать и врачи так зорко наблюдают за мной, что днем мне не уйти от них. А мне так хорошо здесь, у моря. Прощай же, я знаю, что ты не выдашь меня. И он начал спускаться вниз. -- Нет, король готов. Останься, я не имею ни права, ни желания мешать тебе. Я ухожу. В этот миг над морем взошло солнце, и лучи его растеклись на воде широкой золотой дорогой, залили развалины храма и статуи на лестнице. -- Камилла! -- вскричал король, -- взгляни, как прекрасно! Помнишь, как мы в детстве играли здесь, мечтали и воображали, что эта золотая дорога солнечных лучей на море ведет к островам блаженных. -- Да, к островам блаженных! -- повторила Камилла. -- А знаешь, -- продолжал король, -- я должен повиниться перед тобой. Камилла покраснела: вот теперь он заговорит об украшении виллы, об источнике. Но Аталарих спокойно продолжал: -- Помнишь, как часто спорили мы в детстве о том, чей народ лучше. Ты превозносила римлян и их героев, я -- своих готов. А когда блеск твоих героев грозил затмить моих, я смеялся и говорил: а все-таки настоящее и будущее принадлежит готам. Теперь я не скажу так. Ты победила, Камилла. -- А, ты осознал, что твой народ не может сравниться с нами. -- Мы уступаем вам только в одном: в счастье. Мой бедный прекрасный народ! Мы забрались сюда, в чуждый нам мир, в котором не сможем укрепиться. Мы подобны чудному цветку с вершины Альп, который занесен бурей вниз, на пески долины. Он не сможет укорениться там. Так и мы здесь завянем и умрем. И он с тоской смотрел вдаль, на море. -- Зачем вы пришли сюда? -- резко спросила Камилла. -- Зачем вы перебрались через эти крутые горы, которые Господь поставил, как вечную преграду между вами и нами? -- Зачем? -- повторил Аталарих, не глядя на девушку, как бы про себя. -- А зачем мотылек летит на яркое пламя? Оно жжет, но боль не удерживает мотылька, и он снова и снова возвращается, пока это пламя не спалит его. То же и с готами. Оглянись кругом: как прекрасно это небо, это чудное море, а там величественные деревья, и среди них, залитые солнцем, блестят мраморные колонны! А еще дальше, на горизонте, высокие горы, а на море зеленеют чудные островки. И надо всем этим мягкий, теплый, ласкающий эфир. Вот те чары, которые вечно будут привлекать и погубят нас. Волнение короля передалось и Камилле. Но она не поддалась ему и холодно ответила: -- Целый народ не может поддаться чарам вопреки рассудку. -- Может! -- вскричал король с такой страстностью, что девушка испугалась. -- Говорю тебе, что целый народ, как и отдельный человек, может поддаться безумной любви, сладкой, но гибельной мечте. Может, Камилла, в сердце есть сила, которая ведет нас сильнее, чем рассудок, и ведет нас к заведомой гибели. Но ты этого не понимаешь, и дай Бог, чтобы никогда ты не испытала этого. Никогда! Прощай. И он быстро повернулся и пошел во дворец. Камилла несколько минут смотрела ему вслед, а затем, задумавшись, направилась домой. ГЛАВА VI Теперь молодые люди виделись ежедневно. Врачи разрешили королю гулять, и каждый вечер он несколько часов проводил в обширном саду, сюда же выходила и Рустициана с дочерью. Вдова большей частью оставалась с Амаласунтой, а молодые люди, разговаривая, уходили вперед. Амаласунта видела, что сын ее все сильнее привязывается к Камилле, но она не препятствовала этому, напротив, была даже рада ее влиянию. Аталарих теперь стал гораздо спокойнее и мягче с ней, чем был раньше. Камилла чувствовала, как ее злоба и ненависть к королю ослабевали с каждым днем, с каждым днем она яснее понимала благородство его души, его глубокий ум и поэтическое чувство. С большим усилием заставляла она себя смотреть на него, как на убийцу ее отца, и все громче говорило в ней сомнение: справедливо ли ненавидеть Аталариха только за то, что он не помешал казни, которую вряд ли мог бы отвратить. Давно уже ей хотелось откровенно поговорить с ним, высказать ему все, но она считала свою откровенность изменой своему отцу, отечеству и собственной свободе, и молчала, но чувствовала, что с каждым днем все сильнее привязывается к нему. Аталарих -- конечно, невозможно было сомневаться в его любви -- ни одним словом, ни одним взглядом не обнаруживал своего чувства. Даже Рустициана и Цетег, которые зорко наблюдали за ним, были поражены его холодностью. Цетег выходил из себя. Рустициана была спокойна. -- Подожди, -- говорила она Цетегу, -- подожди еще несколько дней, и он будет в наших руках. -- Да, пора бы действовать. Этот мальчишка принимает все более повелительный тон. Он не доверяет уже ни мне, ни Кассиодору, ни даже своей слабой матери. Он вступил в сношение с опасными людьми: со старым Гильдебрандом, Витихисом и их друзьями. Он настоял, чтобы государственный совет собирался не иначе, как в его присутствии. И на этих совещаниях он нарушает все наши планы, но с этим надо кончать. -- Говорю тебе, потерпи всего несколько дней, -- успокаивала его Рустициана. -- Да на что ты надеешься? Уж не думаешь ли ты поднести ему приворотное зелье? -- улыбаясь, спросил он. -- Да, именно это я и думаю сделать и только жду новолуния -- иначе оно не подействует. Цетег с удивлением взглянул на нее. -- Как, вдова Боэция верит такому вздору! -- вскричал он наконец. -- Смейся, сколько хочешь, но сам увидишь его действие. -- Но как же ты дашь ему налиток? Безумная, ведь тебя могут обвинить в отравлении! -- Не бойся. Никто ничего не узнает. Врачи велели ему выпивать каждый вечер после прогулки стакан вина, к которому подмешивают какие-то капли. Этот стакан ставят обыкновенно вечером на столе в старом храме Венеры. Этот стакан нам и понадобится. -- А Камилла знает об этом? -- Храни Бог! Не проговорись и ты -- она предупредит его. В эту минуту в комнату вбежала Камилла и со слезами бросилась к матери. -- Что случилось? -- спросил Цетег. -- Ах, он никогда не любил меня! -- вскричала Камилла. -- Он относится ко мне с каким-то состраданием, снисходительностью; Часто замечала я в его глазах тоску, боль, точно я чем-то оскорбила его, точно он благородно прощает мне что-то, приносит жертву. -- Мальчики всегда воображают, что они приносят жертву, когда любят. -- Аталарих вовсе не мальчик! -- вскричала Камилла, и глаза ее загорелись. -- Над ним нельзя смеяться! -- А? -- с удивлением спросила Рустициана. -- Так ты уже не презираешь короля? -- Ненавижу всей душою, -- ответила девушка. -- И он должен умереть, но смеяться над ним нельзя. Через несколько дней весь двор был поражен новым шагом молодого короля: он сам созвал государственный совет -- право, которым раньше пользовалась Амаласунта. Когда все собрались, король начал: -- Моя царственная мать, храбрые готы и благородные римляне! Нашему государству грозят опасности, устранить которые могу только я, король. Никогда еще не говорил он так, и все в удивлении молчали. Наконец, Кассиодор начал: -- Твоя мудрая мать и преданнейший слуга Кассиодор... -- Мой преданнейший слуга Кассиодор молчит, пока его король и повелитель не обратится за советом, -- прервал его Аталарих. -- Мы очень недовольны тем, что делали до сих пор советники нашей царственной матери, и считаем необходимым немедленно исправить их ошибки. До сих пор мы были слишком молоды и больны, теперь мы уже чувствуем себя вполне способным приняться за дело и сообщаем вам, что с настоящего дня регентство отменяется, и мы принимаем бразды правления в собственные руки. Все молчали: все побоялись грозы, только что прогремевшей над Кассиодором. Наконец, Амаласунта, пораженная волей сына, заметила: -- Сын мой, но ведь годы совершеннолетия, по законам императора... -- Законами императора, мать, пусть руководствуются римляне. Мы же -- готы и живем по готскому праву: германские юноши становятся совершеннолетними с той минуты, когда народное собрание признает их способными носить оружие. Вот почему мы решили пригласить всех военачальников, графов и всех свободных мужей нашего народа изо всех провинций государства' на военные игры в Равенну через две недели. -- Через две недели! -- заметил Кассиодор. -- Но в такой короткий срок невозможно разослать приглашения. -- Это уже сделано. Мой старый оруженосец Гильдебранд и граф Витихис позаботились обо всем. -- Кто же подписал указы? -- спросила Амаласунта, едва придя в себя. -- Я сам, дорогая мать. Надо же показать приглашенным, что я могу действов