аз свалился с нее на всем скаку, Хелхаль подхватил мальчугана вот этими руками. Пока Хелхаль жив, он будет говорить тебе правду. -- Ты знаешь, я могу выносить ее. -- Часто. Но не всегда. Твой ум подобен плохо прирученному степному волку. Великодушие твое -- свободно привязанный намордник. Вздумается хищному зверю сбросить его, и... -- Да, да, -- тихо произнес Аттила, -- самые разумные усилия духа не могут сразу уничтожить врожденную дикость, наследие многих поколений. Но будь справедлив ко мне, старик, подумай: тысячи народов покорны моему бичу; бесчисленные боги, в которых они веруют. Гунн, христианин, еврей, германец, римлянин -- каждый клянется, что его бог -- единый, истинный. Что должен делать я, властитель всех этих народов? Должен ли я верить во всех их богов, из которых один исключает другого? Или лучше не верить ни в одного? Хелхаль сделал движение ужаса. -- Или должен я выбрать то, что мне больше всего нравится и во что я могу верить без притворства и самообмана? Я так и делаю. Прежде всего я верю в самого себя и в мою звезду, а затем в того, кто послал меня на землю, в бога мщения и войны. ГЛАВА СЕДЬМАЯ Старик успокоился и с воодушевлением взглянул в его лицо. -- А твои гунны и Хелхаль верят в тебя еще больше, чем ты сам! -- вскричал он. -- Больше, чем в предания предков! И доказательством служит именно то, о чем мы только что говорили. -- Что ты хочешь сказать? -- Ну ведь ты знаешь, -- понизив голос, продолжал старик, -- что из трупа убитого женщиною человека исходит гибель и несчастие на всех окружающих, и гунны бегут от таких мертвых, как от чумы. И тебе должно быть также известно, что по нашему древнему верованию проклятие падает не только на убитого женщиною, но и на его сыновей! И несмотря на это все верят в тебя! Аттила плотнее закутался в свой широкий плащ и съежился, точно от внезапного холода. -- Но ведь одного сына проклятие уже постигло, -- заметил он, -- неужели и другой не избегнет его? Нет! Предопределение уже исполнилось, рок удовлетворен. Я в безопасности... -- Аттила на мгновение закрыл глаза, но затем снова серьезно продолжал. -- Впрочем, оставим это. Я расскажу тебе о смерти Бледы. После раздела отцовского царства на две равные части, в течение нескольких лет мы управляли нашими государствами согласно, сохраняя мир с соседями и удачно отражая единичные набеги неприятеля. Но при таком порядке вещей могущество и военная сила гуннов быстро умалялись. Тщетно подстрекал я брата к войне с Византией, Равенной или готами. Он пропускал все удобные для нашего вмешательства по- воды и случаи. К тому же один я, с моим половинным царством, был недостаточно силен для осуществления моих планов. При этом часто осаждаемые мною племена обращались за защитою к брату, и он удерживал мой занесенный меч. Долгое время переносил я это с глухим негодованием, и наконец Бог избавил меня от него. Однажды я снова убеждал его напасть на Византию, победа наша была бы несомненна. Он отказался. -- Хорошо же, -- гневно вскричал я, -- я отправлюсь один. -- Ты слишком слаб для этого, -- возразил он. -- Посмотрим, -- сказал я и повернулся, чтобы уйти. Он пригрозил мне, и это было его погибелью! -- Я уже давно раскаиваюсь в том, -- произнес он, -- что отдал тебе половину царства, вместо того чтобы как старшему быть единым повелителем наследия нашего отца! Если ты не обуздаешь своих кровожадных стремлений, то я спрошу твоих гуннов, не привести ли в исполнение закон первородства, нарушенный моей привязанностью к тебе! Он повернулся и гордо вышел. В первое мгновение я остолбенел от унижения и гнева, потом с диким криком бросился из его лагеря, к себе, на Тейсс, и только достиг своей палатки, как мною овладела жестокая горячка. В следующую ночь у меня было видение, решившее судьбы его, мою и тысячи народов! ГЛАВА ВОСЬМАЯ Мне снилось, что сильный ураган приподнял меня с моего ложа и унес высоко, под самые звезды, и я очутился на вершине самой высокой горы на свете. Темная ночь вокруг меня сменилась светлым днем. Подо мной, внизу, расстилались разные страны, но на них лежал кровавый отблеск. Я видел движения народов и их вождей в этих странах, и они казались мне копошащимися в своем жилье муравьями. Внезапно я испугался: между ярким солнцем и мною, заслонив его лучи, стоял страшный громадный великан! Медные ноги его упирались в далекие долины внизу, а голова скрывалась в облаках. По временам из облаков сверкали молнии: то были взоры его огненных глаз. Я знал великана или угадал его: это было верховное божество гуннов, Пуру, страшный бог войны. Он был благосклонен ко мне. Он говорил: -- Ты видишь перед собою народы Земли, но до сих пор ты видел их только снаружи. Взгляни теперь на их внутреннюю жизнь. И взор мой, пронизав золотые, медные и железные крыши и мраморные стены дворцов и палат, кожаные палатки пастухов и землянки пастухов и охотников, проник в бездну злобы, насилия, грабительства, убийств и вероломства, в которых погрязли все племена. Всюду было одно только коварство, ложь и ненависть под личиной дружбы и жажда мести под притворным добродушием. Но в одном лишь чувстве все были искренни и согласны: в жалкой, подлой боязни смерти! Человечество возбудило во мне глубокое отвращение, и я закрыл глаза, чтобы не видеть людей. -- Ты боишься, гунн? -- спросил меня Бог. -- Мне тошно, -- отвечал я. -- как от запаха гнилого мяса. Лучше бы их вовсе не было, если они не могут быть иными! -- Ты говоришь истину, и тебе предназначено быть исполнителем божественного провидения, -- сказал бог. -- Аттила, сын Мунчука! Твои гунны слабее всех этих народов, но они многочисленны, как степной песок, и покорны, как псы охотнику. Тебе же они будут повиноваться с быстротой и точностью спущенной с тетивы стрелы. Жатва созрела: хочешь ты быть моим жнецом? Восстань, Аттила! Тысячелетние святотатства римлян взывают ко мне о мести. Я -- Бог мщения, хочешь ли ты быть моим мечом? Так сбрось с себя теперь же все, что есть в тебе человеческого, то есть слабого, и сделайся непреклонен, как Мой меч, служи только моей воле и безжалостно уничтожай тысячи тысяч детей, женщин и стариков. Я же сделаю имя твое великим перед королями и повергну под ноги твои все страны мира. Тебя же люди прозовут бичом Бога мщения, и ты будешь для них славой и позором, проклятием и гордостью. Можешь ли ты слепо исполнить все, что я повелю тебе? Я молчал в смущении и ужасе. Сердце мое замерло. Неужели мне придется убивать невинных?.. Бог проник в мои колебания, и голос его страшным громом раскатился между утесами. -- Ты колеблешься? Ты не хочешь? Хорошо же! В Дунайском лесу около палатки Бледы в земле зарыт мой старый победный меч. Тот, кто найдет его, волей-неволей сделается моим непобедимым мечом. Пусть же Бледа будет властелином мира! И бог исчез среди грома и молний. Кругом снова настала ночь. Гора, на которой я стоял, разверзлась под моими ногами, и я, подобно камню, быстро полетел вниз. Кровь хлынула у меня изо рта и ноздрей. Наконец, я ощутил под собою землю и очнулся. Во рту у меня действительно была кровь, -обильно лившаяся из горла и из носа. Я лежал на земле перед палаткой. Припадок горячки привел меня сюда, я чувствовал себя умирающим. Вдруг в темноте надо мною склонился человек: то был посланный Бледы. -- Твой старший брат, -- сказал он, -- повелевает тебе предстать перед ним завтра до захода солнца. Если ты не явишься и не откажешься от предложенного ему тобою похода, то он отнимет у тебя твое царство, так же как он дал тебе его. И посланный исчез. ГЛАВА ДЕВЯТАЯ На другой день я поехал через Дунайский лес к брату. Солнечные лучи уже косвенно пронизывали ветви сосен. На всем лежал кровавый оттенок, точно такой, как в моем видении. Я ехал один, далеко опередив моих спутников. Вдруг справа в глубине леса послышалось мычанье скота. Из чащи вышел пастух. Я знал этого пастуха, бывшего одним из многочисленных надсмотрщиков за стадами Бледы. -- Почему ты покинул стада, Руал? -- спросил я его. -- И что у тебя под плащом. -- Старинный железный меч, господин, -- отвечал пастух. -- Я несу его моему царю. Вот посмотри, -- и он показал меч. На рукоятке, с которой отпало уже все сгнившее дерево, вставлены были круглые, красные камни, которые горели, словно капли крови... Меня обдало жаром. -- Мне! Дай мне этот меч! -- вскричал я, наклонясь, чтобы схватить его, но пастух отскочил в сторону. -- О чем ты думаешь? -- вскричал он. -- Он найден на земле Бледы и его слугою. Меч принадлежит ему! И он быстро побежал в лагерь. Скоро и я стоял в палатке брата. Пастух с мечом в руке, стоя перед ним на коленях, рассказывал о находке. При моем появлении брат сделал пастуху знак уйти, и, с глубоким поклоном положив меч на стол, он удалился. Брат выпрямился во весь свой высокий рост и, смотря на меня, произнес: -- Выбирай, Аттила. Сегодня ночью мне снилось, что ты -- тот исполинский волк, о котором германцы рассказывают, что он пожрет всех богов и людей. До этого я тебя не допущу! Имя гунна не должно стать проклятием для народов. Поклянись не начинать никакой войны без моего согласия. Или я отниму у тебя твое царство. Твои подданные охотно послушаются меня: они меня любят, тебя же только боятся и ненавидят. А любовь могущественнее ненависти. -- Ты шутишь! Ты не можешь говорить это серьезно! -- едва мог я вымолвить от гнева. -- Ты сомневаешься? -- вскричал он. -- Я готов поклясться, что не шучу, поклясться на мече. Он схватился за ножны, но они были пусты: он оставил меч в опочивальне. Под руками не было иного оружия, кроме меча, найденного пастухом. -- Все равно, -- сказал брат, повернувшись к столу, на котором он лежал, -- Руал говорит, что это должен быть меч Бога войны, по старинному преданию зарытый в Дунайском лесу, -- прибавил он, улыбаясь. -- Я поклянусь на этом мече... Но он уже лежал у моих ног, и из его горла била широкая струя крови. Я же стоял над ним с мечом, непостижимым образом очутившимся в моей руке, а кругом все подернулось уже знакомой мне кровавой дымкой. Он не произнес ни слова, я встретил только его взгляд. Но он не тронул меня: я сделался бесчувственным и закаленным, как мой меч. -- Да, это волшебный меч! -- в восторге вскричал я. -- Потому что сердце мое умерло. Глаза брата угасли. Аттила тяжело перевел дух и погрузился в молчание. ГЛАВА ДЕСЯТАЯ Выйдя из палатки, -- продолжал прерванный рассказ Хелхаль, -- ты сказал гуннам, что брат твой, напившись вина, неосторожно наткнулся на меч и пронзил себя. Но не все поверили этому. Многие собирались роптать... -- Но я не дал им времени. В тот же день я начал войны с Византией, с остготами, с маркоманами и с сарматами... Я победоносно окончил все четыре похода, и с тех пор гунны слепо бросаются за мною, когда я веду их с моим мечом в руке. Они знают, что я получил его от Бледы... в наследство. И это победоносный меч! Никогда еще не бывал я побежден, никогда! Даже в Галлии, -- с внезапным жаром вскричал он, -- когда римляне и вестготы составили против меня бессмысленный союз. Я бы напал на них, если бы внезапно хлынувшая из гортани кровь не приковала меня к ложу и если бы явившийся мне вторично бог войны не повелел мне вернуться. -- Отступи пока, непобежденный, -- сказал он, -- а через три года, втройне увеличив свои силы, возвратись и победи! Тогда-то враги мои начали шептать, что меч мой не может сокрушить одного врага: римского папу! Глупцы! Они думают, что я вернулся из страха перед гневом христианского Бога, которым мне грозил седобородый священник на улице в Мантуе. Но среди гуннов, как среди германцев, существует поговорка: кто попадает в Рим, становится христианином или умирает. Я давно знал ее и смеялся над нею. Однако мне было как-то жутко, когда в Мантуе я отдал приказ двинуться на Рим. Вечером того же дня наткнулся я на римского архиепископа и его священников, моливших меня о пощаде и на коленях предлагавших мне подарки. Но все это не могло бы заставить меня изменить мои планы. Это сделало сновидение. Перед рассветом мне приснился сон: будто из поросшей камышом реки возвышается царственная голова с еще юношескими, белокурыми, как у германцев волосами. Голова поднималась все выше и, наконец, передо мною предстала закованная в броню высокая фигура. -- Меня звали Аларих, -- произнесла она, в знак предостережения поднимая правую руку, -- однажды я осадил Рим и умер тотчас же. Больше не смею сказать. Берегись, Атгила! -- и он исчез в волнах. Я вскочил, испуганный сном и громким, дребезжащим звуком над моей головой. Уже было светло. Я взглянул на лук, висевший на стене, и увидел, что тугая тетива его лопнула, и концы ее медленно раскачивались из стороны в сторону. -- Это очень дурная примета, -- с ужасом прошептал Хелхаль. -- Я подумал тоже самое и приказал отступить. ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ Аттила замолчал. -- Сила чудесного меча, -- начал он снова, -- сказалась больше всего в моей неуязвимости. И с той минуты, как это оружие очутилось в моей руке, в сердце моем умерло всякое чувство: ни страх, ни сострадание, ни даже гнев незнакомы мне с тех пор. -- Правда. Ты подобен мертвецу среди людей. На твоих губах никогда не мелькает улыбка. Мне кажется, даже женщины не в силах возбудить твоей страсти. -- Нет, ты ошибаешься, я люблю красивых женщин. Должен же я хоть в чем-нибудь искать забвения. Давно, еще мальчиком, отказался я от вина и меда и всяких напитков, кроме воды, так поразил меня пример брата, однажды выпившего не в меру и разболтавшего свою тайну. Победы, слава, могущество, золото -- уже не опьяняют меня; конечно, они мне необходимы, как воздух для жизни, но я не увлекаюсь ими больше. Мне остается одно -- женщины! Но от моих союзов с германками для меня мало радости! -- он замолчал и мрачно задумался. -- Эллак -- благородная душа! -- сказал Хелхаль. -- Он мечтатель, -- с досадой отвечал отец, -- неженка! Он унаследовал эти качестве от своей матери, дочери Амалунга. А его жалость? Он хотел бы обезоружить всех врагов своих великодушием! Великодушие к Византии! К ее презренному императору! Сын готки любит готов больше, чем гуннов! Мне даже кажется, -- угрюмо прибавил он, -- что он и меня ненавидит за то, что я, гунн, осмелился быть его отцом! Амальгильда убаюкивала его готскими песнями и сказками до тех пор, пока мне это наскучило, и она... внезапно умерла. -- Я был при этом, -- сказал Хелхаль, -- ты запретил ей петь ребенку по-готски. Она была уже больна и просила тебя позволить ей допеть песню до конца. И ты со злобой толкнул ее ногой, и она тут же испустила дух. Эллак стоял рядом и все видел. Может ли он любить тебя? -- Он должен меня бояться! И не надеяться быть моим наследником, калека! Он даже не может сражаться. -- Правой рукою. Левою он бьется превосходно, как ты сам знаешь. Он одержал ею победы не раз уже с тех пор, как спасая твою жизнь дал раздробить свою правую руку. Это было под Орлеаном. Он защищал твою голову от громадного камня, сброшенного римлянами со стены, и принял удар на себя. -- Камень и без того не убил бы меня, как не могли меня убить тучи стрел и копий на Каталаунской равнине. Ты ведь знаешь теперь, я сказал тебе, какая смерть ожидает меня. Но и от Эрнака, моего красавца, я не многого ожидаю, несмотря на мою нежную к нему любовь. -- Ты испортил его этой любовью. Для Эллака ненависть отца была лучшим воспитанием. А Дженгизиц? -- Что и говорить о нем! Он твой любимец, старик! Настоящий гунн! -- Да! Он первый стрелок и наездник нашего народа! -- Правда, правда! Он мальчик хоть куда, -- с отеческою гордостью сказал Аттила, -- но его мать! Как она была безобразна! -- прибавил он с кислой гримасой. -- Но зато она происходила из нашего древнейшего царского рода, -- возразил Хелхаль, -- еще более древнего, чем твой род. -- Потому-то отец мой Мунчук и велел мне взять ее в жены. Но от этого она не стала приятнее, и Дженгизиц весь пошел в нее! Он еще безобразнее, чем его отец и мать вместе. И хотя он совершенная противоположность слабому Эллаку, он все-таки не годится для того, чтобы управлять миром. Одной меткой стрельбы по ласточкам и искусного наездничества для этого мало. Эрнак достойнее их всех! -- Господин! -- вскричал Хелхаль. -- Неужели же ты хочешь сделать избалованного пятнадцатилетнего мальчика повелителем целого царства? Но нежный отец, не обращая внимания на слова Хелхаля, погрузился в приятные воспоминания. -- А мать его! Она была моей любимицей! Она одна из всех женщин, кроме гуннок, не боялась моих объятий и любила меня. Моя Либусса! Дочь одного из вождей склабов, она однажды явилась ко мне в лагерь и, бросившись к моим ногам, призналась, что ее привлекла ко мне слава моего имени и что, возгоревшись любовью к сильнейшему и храбрейшему из людей, она решилась или стать моей женою, или пасть под моим кинжалом. Она одна только искренно любила меня, моя красавица Либусса! И она умерла, подарив мне моего Эрнака... -- Господин, но ты ведь не сделаешь этого ребенка... -- Нет, -- услыхав намек старика, отвечал Аттила, -- я не сделаю его властителем мира, потому что мне предсказано, что Эрнак переживет меня только на день... -- Как? -- с испугом вскричал Хелхаль. -- Да, таково жестокое предсказание. Но утешься. Есть и другое, возвестившее мне нечто великое. Слушай. Фессалийский прорицатель, предсказавший мне смерть в объятиях женщины, в то же время сказал, что от белокурой красавицы, подобной которой я еще никогда не видал, у меня родится сын, наследующий всю мою славу и величие, и под власть которого попадут все народы земные. С той поры я жажду встретить эту красавицу... -- И ты веришь льстивому прорицателю? -- Я убедился в справедливости его слов. Ты знаешь, что по древнему гуннскому преданию, только тот прорицатель говорит правду, на печени которого есть маленькая звездочка из белых полосок. Поэтому по смерти прорицателя у него вырезают печень и осматривают ее. Но я не мог ждать, когда он сам умрет, и потому приказал его убить. Белую звездочку нашли, и это уничтожает всякие сомнения... Ну, старик, теперь я пойду. Уже поздно. Я лягу спать и, быть может, во сне увижу ту, от которой родится повелитель мира! ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ На следующее утро обоим посольствам возвестили, что царь примет их в шестом часу дня. Послов отвели в обширную приемную залу деревянного дворца. Все большое полукруглое пространство с потолка до пола и по всем стенам обито и увешано было белоснежными полотняными занавесями, местами чередовавшимися с пестрыми шерстяными коврами. Зала, полная гуннскими вельможами и воинами, вождями и послами иноземных племен, их свитами и домашней прислугой самого царя, представляла пеструю, движущуюся, красивую картину. Аттила сидел посредине залы на возвышении, к которому вели несколько ступеней, покрытых дорогими, тканными золотом, коврами. На этом возвышении стоял простой, без всяких украшений, деревянный стул, с двумя ручками, на котором восседал могущественнейший властитель. Он был в том же костюме, в котором приехал вчера, без всяких новых украшений. По указанию Эдико послы остановились у дверей залы и сделали глубокий поклон. Затем Максимин хотел взойти на ступеньки трона и лично передать Аттиле послание императора. Но один из гуннских князей, Эцендрул, бросившись вперед, взял из рук посла пурпуровый папирус, столкнул патриция с нижней ступеньки, поднялся к трону и, преклонившись, положил послание на колени царя, который продолжал сидеть неподвижно, не дотрагиваясь до свитка. -- Собственноручное послание императора Феодосия, -- громко произнес снизу рассерженный Максимин. Аттила не двигался. -- Император желает тебе благополучия и долголетия. Медленно, взвешивая каждое слово, Аттила отвечал: -- Я желаю императору... то же самое... что, я знаю, он желает мне. Доставлена ли следуемая с обеих империй дань, Эдико? -- Да, господин, послы привезли ее. -- Ты пересчитал? -- Все верно до последнего солидия. -- Хорошо, но где же подарки от императоров? -- после многозначительного молчания, громче и жестче продолжал царь. -- Я выслушиваю только таких послов, которые являются с дарами. Хелхаль, видел ли ты их? Достойны они меня? -- Никакие дары не достойны твоего величия, господин. Но, соображаясь с посредственным достоинством обоих дарителей, они удовлетворительны. -- Раздели их между моими князьями, не забудь Ардариха и Валамера. Также Визигаста! Включи в их число и пламенного героя, юного сына короля скиров, знаменитого певца и арфиста! Пусть каждый получит по заслугам! Но что это? -- И лицо его внезапно омрачилось. -- Я вижу среди послов из Византии знакомое лицо, вон тот маленький, что стоит в стороне от других. И он с угрозой посмотрел на Вигилия, уже сразу замеченного им при входе послов. -- Я уже однажды имел счастье в качестве толмача... -- начал испуганный Вигилий. -- Как зовут эту жабу, Эдико? -- Вигилий, господин. -- Да, Вигилий! -- продолжал Аттила, с досадой двинув правым коленом, так что нетронутое послание императора слетело на пол. -- Как осмеливаешься ты, дерзкое животное, снова являться передо мною, прежде чем мне выданы все перебежчики? Ведь я приказал тебе перевести это требование твоему императору! Думаете вы, я потерплю, чтобы под вашими знаменами сражались против меня мои же беглые рабы? Все мои подданные пусть знают, что от Аттилы нет бегства, от его гнева нет спасения. Никакая крепость, никакая городская стена не могут служить защитой от меня: вот этой рукою я вырву моих врагов из золотых дворцов самой Византии! И он протянул вперед правую руку. -- Мы явились сообщить тебе, -- боязливо начал Вигилий, -- что в нашей стране осталось лишь семнадцать беглецов или перебежчиков, как ты называешь их. Но они уже отосланы к Эгинтию, начальнику пограничных войск в империи, и он немедленно доставит их тебе в цепях. -- Семнадцать? Ты еще узнаешь их настоящее число. Вы же, посланники императора Равенны, знайте: я отказываюсь от выдачи мне похитителя моей военной добычи из Виминациума, но на условии, о котором вы услышите после. Кто здесь Максимин, достойнейший сенатор императора Византии? -- Мое имя Магнус Аврелий Максимин. Взор царя, серьезный и благосклонный, остановился на благородном лице старика. -- Дозволь, о повелитель гуннов... -- начал Приск. -- Когда со мною говорят, меня называют господин... -- Дозволь, о господин гуннов... Аттила скривился, но втихомолку, его рассмешила изворотливость ритора, который продолжал: -- Дозволь мне, по повелению моего императора, изложить тебе ясно и подробно все обстоятельства дела. Ты требуешь от императора Феодосия выдачи всех тех, называемых тобою перебежчиками, которые вследствие каких-либо причин- предпочли выселение пребыванию под твоим крепким владычеством. Это происходит, вероятно, потому, что твои законники не всегда судят твоих подданных столь справедливо и мудро, как без сомнения ты сам желал бы. Грустно и тяжело для нашего императора выдавать тебе искавших у него защиты... но по твоему нахмуренному челу, я вижу, что не прав... хорошо, они будут выданы! Затем, кроме следуемой тебе дани, ты требуешь еще дань на год вперед под угрозой немедленного нападения! Мы привезли сюда шесть тысяч фунтов золота. Тебе же тотчас нужно еще тысячу двести фунтов. Вследствие опоздания нашего ответа, из-за скверных дорог в твоем царстве, ты уже отнял у нас, ограбил и сжег Виминациум, Ратиарию и многие другие наши города. За каждого удержанного нами перебежчика ты требуешь по двенадцати золотых солидий! К сожалению, мы уполномочены в крайнем случае удовлетворить тебя во всем. Но мы молим тебя: не настаивай на этом! Ты не можешь себе представить, в каком положении наши несчастные провинции. Города в придунайской области опустошаются толпами твоих всадников, не выпускающих ни одного жителя за городские стены и не пропускающих туда ни одной повозки с хлебом! Внутри жителей безжалостно сосут императорские чиновники, собирающие для тебя дань. Они срывают последнюю одежду с бедняков и уносят последнюю постель, так что многие из них уже покончили со своей жизнью. Да еще посланники твои в Византии требуют себе таких даров, которые одни могут довести нас до разорения. Говорят, что ради этого ты так часто и удостаиваешь нас своими посольствами. Смелость ритора забавляла Аттилу, и он далеко не неприязненно ответил: -- Они могут принимать дары, лишь бы не с целью подкупа. -- Император, -- с горечью заговорил Максимин, -- для удовлетворения тебя, вынужден был предписать сенаторским родам продать их наследственные драгоценности, так же как необходимую для стола золотую и серебряную посуду, а лучшие вина... -- Я пью только воду из этого деревянного кубка, о патриций, -- прервал его Аттила, поднимая кубок и отпивая глоток, после чего обтер рукою свои толстые губы. -- Вы жалуетесь, что ваша государственная казна пуста, -- продолжал он, -- но почему она пуста? Потому что императоры ваши тратят громадные деньги на бессмысленные зрелища, состязания, на ненужную роскошь, на изумительные постройки! Народ, у которого нет больше достатка в железе, чтобы отразить соседей, должен и свое золото отдавать этим соседям, имеющим на него неоспоримое право. Как дерзаете вы так расточать мое золото, хранящееся в ваших сундуках? Но однако, какой я варварский болтун, не так ли, мудрый ритор Приск? Прости, благородный патриций, мы, гунны, умеем только ездить верхом, а не сплетать красивые речи. Да и дела свои я не способен разбирать по порядку. Вот я беседую с вами, а между тем еще не расспросил моего посла, Эдико, как он исполнил свое поручение и как провел время в великолепной Византии? Послы изумленно переглянулись. -- Неужели он и в самом деле еще не расспросил его? -- прошептал Примут в недоумении. -- Наверное! -- также тихо отвечал Приск. -- Внимание, о Максимин! Сейчас мы узнаем тайну Эдико! ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ Говори откровенно, -- приказал царь, -- этих византийцев незачем стесняться. Они ведь друзья наши, а от друзей у гуннов нет тайн. Эдико выступил вперед, глубоко поклонился и начал совершенно спокойно: -- В несравненной Византии я видел, слышал и испытал нечто невероятное. Правду сказал тот готский король, который, прожив в этом городе несколько дней, воскликнул: "Здесь существует множество вещей возможных и столько же невозможных!" Послы обменялись довольными взглядами. -- Даже невозможных? -- медленно спросил Аттила. -- Суди сам, мой господин, возможно или невозможно то, что пережил я, твой посол. Ты сам назовешь это невозможным. И доказательство я положу на твои колени. Все присутствующие с напряженным вниманием слушали германца, начавшего свой рассказ. -- Вигилий пришел за мной в отведенный мне дом и повел меня к Хрисафию, могущественнейшему лицу в византийской империи. Путь наш лежал мимо роскошных дворцов, населенных придворными и первыми вельможами государства. Громко восхвалял я великолепие этих зданий без всякого злого умысла. Меня поразил странно-пытливый взгляд моего спутника, но я не смог объяснить его себе. Когда же я уже стоял перед всемогущим евнухом, Вигилий, по моему мнению, весьма неприлично начал описывать ему мое восхищение императорской роскошью. Затаив дыхание, Вигилий следил за каждым словом Эдико. -- Безумец! -- прошептал он. -- Что он, бредит? Но может быть он находит лучшим притворяться моим врагом... -- В конце, -- продолжал германец, -- Вигилий прибавил, и это была чистейшая ложь, что я называл византийцев счастливыми за их богатую, роскошную жизнь. "Что хочет он сказать всем этим?" -- со страхом думал Вигилий. -- Тогда Хрисафий сказал: "Ты можешь, Эдико, иметь такой же дворец и тонуть в золоте, если только захочешь". "Когда же он перестанет говорить правду и начнет лгать? Что за безумный риск!" -- мысленно сокрушался Вигилий. -- Я изумился. "Тебе стоит только оставить гуннов и перейти к нам", -- продолжал Хрисафий. "Я дышу наконец! Первая выдумка!" -- подумал Вигилий. -- Я не находил слов от удивления. Тогда, -- внезапно указывая пальцем на Вигилия, гневно продолжал Эдико, -- в разговор вмешался вот этот человек! -- Он помешался! -- в ужасе вскричал Вигилий. На лбу у него выступил холодный пот, он повернулся к Эдико спиной, закрыл голову плащом и быстро направился к выходу. Но на его плечи легли железными тисками руки четырех гуннов, давно уже окруживших и отделивших его от остальных послов, и повернули его на прежнее место. Они же удержали его от падения, так как ноги подгибались под ним. Дрожа в смертельном страхе, он вынужден был перед лицом ужасного Аттилы выслушать весь рассказ Эдико. -- Имеешь ли ты свободный доступ к Аттиле, -- спросил меня Вигилий, -- в его палатку или в его спальню? Я отвечал, что когда повелитель мой не посылает меня в чужие страны или на войну, то я по очереди с другими вельможами стою на страже у его палатки, охраняя его сон, и по вечерам и по утрам подаю ему для питья кубок чистой воды. -- О, ты счастливец! -- воскликнул евнух своим пронзительным, визгливым голосом. -- Какое счастье ожидает тебя, если ты только умеешь молчать и обладаешь небольшой долей отваги! Я осыплю тебя высшими почестями! Но все это требует обсуждения на досуге, я же спешу теперь во дворец. Сегодня вечером приходи сюда на ужин, но один, без твоих спутников и без свиты. -- Я все еще сомневался в тайной мысли презренного. Я думал, что он хочет через мое посредство расположить моего повелителя к выгодному миру с Византией. Я обещал прийти. Он сделал знак. Вигилий схватил меня за руку и вывел из комнаты, а сам остался с евнухом. Вечером, за ужином у него я встретил только одного гостя -- Вигилия. При этих словах Вигилий упал, несмотря на поддержку гуннов; они грубо подхватили его и подсунули под него скамейку. Он не мог держаться прямо и сидел, прислонившись к колонне, в не отпускавших его железных тисках воинов. ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ Послы с невыразимым удивлением слушали Эдико, который продолжал: -- После того, как рабы убрали со с гол а, Вигилий сам запер за ними дверь покоев. Предварительно убедившись, что нас никто не подслушивает, евнух и он взяли с меня клятву никому не открывать того, что я услышу, даже если бы я не согласился на их предложение. Я поклялся, потому что решил во что бы то ни стало узнать их тайну. -- И так-то исполняешь ты свою клятву, жалкий германец! -- вне себя от отчаяния вскричал Вигилий. -- Я не нарушаю ее, -- отвечал Эдико, -- потому что я клялся молчать ради моего блаженства со святыми на небесах. Но я не верю в ваших святых: я надеюсь пировать в Валгалле у Вотана. И первый советник императора хладнокровно сказал мне: "Умертви Аттилу..." Стены задрожали от криков ярости, ужаса и изумления. -- Умертви Аттилу, беги в Византию и будь после меня первым по могуществу, богатству и величию... Хорошо, что по византийскому придворному обычаю я оставил мое оружие при входе. Иначе боюсь, что в гневе своем я убил бы обоих разбойников. Вскочив с мягкого ложа как ужаленный, я хотел бежать прочь, когда внезапно, сам не знаю как, передо мной встала кровавая тень моего отца, и я вспомнил ту клятву, которую некогда произнес... Ты знаешь, о господин? Аттила утвердительно кивнул. -- И тень отца моего произнесла: "Никогда не можешь ты лучше исполнить своей клятвы, как раскрыв перед всем светом позор императора, его предложение тайного убийства! Римляне смотрели друг на друга в безмолвном, неподвижном ужасе. -- Это... невозможно... -- проговорил Максимин. -- Ты получишь доказательство, -- спокойно продолжал Эдико. -- Что невозможно... для Хрисафия? -- мрачно прошептал Приск сенатору. -- Тебя, достойнейшего и благороднейшего из всех вельмож столицы, -- говорил германец, -- избрал я своим спутником для того, чтобы ты был свидетелем моего рассказа. Обуздав свой гнев и оскорбленную честь, я согласился на гнусное предложение. Для того чтобы уверить их в моей искренности, я потребовал с них плату в пятьдесят фунтов золотом, будто бы для раздачи воинам, с которыми я стою на страже у палатки гунна. -- Вот золото! -- радостно вскричал евнух и отсчитал требуемую сумму, которую всыпал в черный кожаный кошелек... Вигилий застонал и скорчился под руками гуннов. -- Нет, -- сказал я, отстраняя кошелек, -- теперь я не возьму награду. Прежде нужно сделать дело, а потом брать плату. Ведь, кажется, император отправляет послов к гуннам? -- Да! -- отвечал Вигилий. -- И я уже назначен в посольство. Дай мне кошелек, Хрисафий, я спрячу его покуда. И евнух повесил ему на шею кошелек, который он с тех пор всегда носит под одеждой на груди. -- Снять с него хламиду и тунику! Живо, Хелхаль! -- распорядился Аттила. Гунны подняли и крепко держали падавшего Вигилия. Хелхаль ощупал его грудь и, сразу оборвав шнурок черного, очень тяжелого кошелька, почтительно положил его к ногам своего господина. Среди гуннов пронесся ропот ярости. -- "Соб-ствен-ность Хри-са-фи-я", -- низко нагнув голову по складам прочитал Аттила и оттолкнул кошелек ногою. -- Выньте золото и свешайте, точно ли в нем пятьдесят фунтов, как говорит Эдико. -- Можете вешать, -- закричал Вигилий, собравшись с духом, -- но все равно он налгал! -- В самом деле? -- спросил Аттила. -- Но зачем же ты тайно держишь при себе такие большие деньги? -- Господин... для того... чтобы сделать покупки в царстве гуннов... -- Молчать, лгун! Эдико еще в Византии сказал тебе, что в границах моего царства вы все мои гости, и все необходимое получаете от меня в дар. Вам даже запрещено покупать здесь что-либо, потому что издавна императорские послы под предлогом закупок употребляют деньги на подкупы и выведывание! -- И все-таки германец лжет и выдумал все от начала до конца... -- Выдумал даже и это удостоверение императора? -- спросил Эдико, вынимая из-за пояса папирусный свиток. -- С византийцами нужна осторожность! Я потребовал письменное удостоверение от императора, что убийство это есть его желание и что после совершения постыдного преступления он не откажется от обещанной мне награды. Горячее стремление уничтожить тебя, господин, ослепило хитрецов. Ночью же евнух и Вигилий провели меня к императору, жаждавшему узнать об исходе нашего разговора. Правда, меня не допустили к нему в столь поздний час и оставили ждать в соседней комнате. Но скоро оба вернулись, неся удостоверение, написанной по всей форме его секретарем и подписанное именем императора. -- Читай! -- приказал Аттила. -- "Во имя Господа нашего Иисуса Христа! Император Цезарь Флавий Феодосии, победитель гуннов и готов, актов и склабенов, вандалов и аланов, персов и партов, благочестивейший, счастливейший, славнейший, всепобеждающий, непобедимый триумфатор, обожаемый во все времена Август повелевает Эдико совершить спасительное убиение нашего злейшего врага, порученное ему Хрисафием и Вигилием. Пятьдесят фунтов золота выплачены ему уже вперед. Остальные пятьдесят получит он для награды страже по совершению убийства. Сам же он, по возвращении в Византию, возведен будет в сан патриция, получит дом, крытый золотой черепицей, и годовое содержание в 20 тысяч солидий". Подписи императора и секретаря. -- Будешь ты опровергать и это, собака? -- Пощады! Помилования! -- кричал Вигилий. -- Пощади мою жизнь! -- Что мне в твоей жизни?! Хотя впрочем недурное украшение в царстве гуннов составил бы висящий на сухом дереве на большой дороге императорский посол с дощечкой на груди: "Повешен за покушение на жизнь владыки гуннов по тайному повелению своего господина!" Но мне больше нравится нечто другое -- то, что выдумал Эдико, привезший для этого сюда тебя, о Максимин! Я желаю, чтобы достойный, честный человек свидетельствовал бы о том, что он сейчас здесь видел и слышал, перед собравшимся сенатом в Византии! Во имя правды и справедливости, я требую этого от тебя, Максимин! ГЛАВА ПЯТНАДЦАТАЯ Старик, опустившись на скамью, сидел сгорбленный, закрыв лицо своего плаща. Тщетно старались Приск и другие римляне приподнять его. Не вдруг он встал сам, выпрямившись во весь рост. -- Я буду свидетельствовать об этом, ты можешь быть спокоен, повелитель варваров! -- вскричал он. -- Такая низость, такие бесчестные поступки отдельных негодяев должны быть стерты с имени римлянина. Я сделаю это! И пусть император убьет меня за правду, но он услышит ее. Он и весь сенат! -- Хорошо! Ты нравишься мне, старик. И когда убийца предстанет перед императором и сенатом, повесьте ему на шею этот кошелек и спросите Хрисафия! узнает ли он его? Феодосию же скажите, так говорит Аттила, сын Мунчука: "Ты, Феодосии, и я, мы имеем между собою общее -- благородное происхождение. Но Аттила сохранил и умножил блеск своих предков, ты же, Феодосии, омрачил славу. Ты сделался не только данником Аттилы, но и постыдным образом, в заговоре с другими, задумал убить его. Как низко пала гордость римлян! Помню еще с детства: с трепетом произносили мы имена Рима, Цезаря, Императора! "Что значат эти слова?" -- спрашивал я отца. -- "Молчи! -- отвечал он. -- Ими шутить нельзя. Первый Цезарь был Бог на земле, и его преемники наследуют его могущество и славу. Император -- значит властелин могущества и величия всего земного". А теперь? Два цезаря молят гуннов о мире и в то же время тайно подстрекают его один против другого. Они покупают мир золотом и позором. И эти же римляне дерзают еще изображать себя господами, а гуннов -- рабами! В пылавшем Милане нашел я в столовой цезарского дворца картину, искусно ставленную из мелких пестрых камешков. Что же она собою представляла? Император Валентиниан во всей победоносной славе сидит на троне в Равенне, а перед ним во прахе склоняются варварские цари, высыпая к его ногам полные щиты золота. Две фигуры на переднем плане, на затылок которых он наступает ногами, одеты в гуннскую одежду, и в них я узнал... брата Бледу и себя! Я уже занес топор, чтобы разбить это лживое изображение, когда меня осенила мысль! Смотрите, римляне, вот истина! По его знаку слуги отдернули ковер, и на стене, позади его трона, открылась громадная мозаика, о которой говорил Аттила, но вместо императора на троне сидел он сам, а в двух распростертых перед ним на переднем плане фигурах в точно скопированной императорской одежде можно было узнать Феодосия и Валентиниана. Лица послов вспыхнули краской стыда и негодования. -- Задерните занавес, -- спокойно приказал Атгила, заметивший выражение их лиц, -- я вижу, вам труднее переносить истину, чем мне ваше миланское хвастовство. Но это еще не все: самая горькая истина у меня в запасе. Один из этих цезарей, оказавшийся перед целым светом презренным убийцей, слишком труслив, чтобы самому решиться на преступление. Он старается подговорить, моего ближайшего слугу. Но германец оказался слишком верен и горд, слишком умен даже для византийских лицемеров. Он предал не меня, а предателя. И кто готов был помогать ему? Посол императора! Так император попирает все древнейшие, священнейшие обычаи народов, свято чтимые даже дикими скифами. Слушайте же, мои гунны, слушайте, мои германцы и склабены, и все племена земные: бесчестен Рим, низок император римлян, позорно имя цезаря, и я с презрением плюю в лицо всей римской империи... А вы, послы, слушайте условия, на которых я пощажу ваши государства от войны: к моим двумстам женам я требую еще одну -- Гонорию, сестру императора. Ты говоришь, что она уже замужем, Максимин? Что за беда! Даже если бы я захотел взять у императора его собственную жену, то он отдал бы мне ее из боязни перед полчищами моих гуннов. Но мне ее не нужно, -- усмехнулся он, -- она безобразна, его Василиса, не то что красавица Гонория. Несколько лет тому назад она тайно прислала мне свой портрет и обручальное кольцо, умоляя меня взять ее в жены. Конечно, я знаю, что я не очень красив, но и она это знает. Римлянка в порыве страсти готова выйти замуж хоть за сатану. Так вот, замужем она или нет, я хочу теперь взять ее, а с нею приличное приданое. Вы должны уступить мне всю область вдоль Дуная от моей пеонийской границы до Новэ во Фракии -- это в длину, а в ширину -- пространство пятидневной гуннской скачки. Вы же не должны ни устраивать ярмарок на Дунае, ни поселяться возле моих владений ближе, чем Наисс. -- Даже если бы ты и получил руку Гонории, -- отвечал один из послов Ромул, -- ты все равно не имел бы права на область... По римскому праву землею владеют мужчины, а не женщины. -- Я живу по гуннскому праву, допускающему к управлению и женщин. Но я еще не кончил. Вы выдадите мне всех перебежчиков. По моему счету их сто тринадцать человек. Вы заплатите пять тысяч фунтов золота, доставите мне тысячу заложников сенаторского сана, сроете стены Византии, Рима и Равенны и будете сидеть тихо, пока я, как только в германских лесах стает снег, покорю всю страну от Понта до Британского моря и от столбов Геркулесовых до ворот Адрианополя! Если вы не исполните в точности всего, что я сказал, горе Риму и Византии! Вы теперь одни! Не надейтесь, как три года тому назад на вестготов, у них междоусобия и им не до вас, но если бы победитель из трех воюющих друг с другом .братьев и вздумал подать вам помощь, знайте: Гейзерих со своими вандалами, и свебы, аланы, франки, и аллеманы, и все, находящиеся под моею властью народы, мгновенно сотрут вас всех с лица земли! Он остановился, наслаждаясь смущением римлян. Кругом царило глубокое, боязливое молчание. Наконец, ритор не выдержал и тихо, едва слышно, произнес: -- А когда... ты все это возьмешь у нас... что же оставишь ты нам? -- Души ваши! -- быстро отвечал Аттила. -- А в Риме оставлю вашему первосвященнику дорогую ему гробницу еврейского рыбака. Всем же вам -- ваших матерей! Ваши жены, сестры и дочери также останутся при вас... до тех пор, пока какая-нибудь из них не приглянется мне! Тише ты, храбрый Примут! Ни слова! Ни вздоха! Вы должны исполнить все, чего бы я ни требовал. Так беспомощно и бессильно лежите вы у моих ног. Вы не можете противиться даже в случае, если бы у вас на это хватило мужества! Ступайте! Отпускаю вас! Сегодня Аттила, меч бога войны, отомстил Риму за все народы, в течение веков угнетаемые им! ГЛАВА ШЕСТНАДЦАТАЯ Эдико отвел связанного Вигилия в одну из многочисленных деревянных башен, служивших темницами. Затем он догнал послов, медленно и угрюмо направлявшихся к своим жилищам. Увидав его, Максимин остановился. -- Германец, -- с упреком сказал он, -- сегодня ты смешал с грязью римскую империю! -- Это сделал не я и не Аттила, а ваш император, -- отвечал Эдико, -- и я служил лишь орудием! -- Да, -- мрачно вмешался Приск, -- но я видел, насколько это было тебе приятно! -- И к чему тебе наше унижение? Ведь ты не гунн. Откуда же у тебя такая ненависть к нам? -- продолжал Максимин. -- Ты полагаешь, что скорее я должен был ненавидеть гуннов? -- прервал его Эдико. -- Но сами вы, римляне, постарались отвратить меня от себя. Гунны грубы, дики, невежественны, вы же изящны и образованы, но в то же время вы лживы до мозга костей. Я испытал это. Слушайте: двадцать лет тому назад небольшая область скиров не могла вмещать в себе все возраставшее население, благословленное Вотаном и Фриттой, Фро и Донаром. Король Дагомут созвал народное собрание, и оно решило, что третья часть мужчин, юношей и мальчиков, избранных по жребию, должны выселиться и основаться в иной стране. Жребий пал и на наш род, благороднейший после королевского. У моего отца было пять сыновей, и я, младший из них, только что получил меч из рук короля Дагомута. Все мы, с нашими приближенными, слугами и отпущенниками, отправились вниз по Дунаю. Отец Аттилы Мунчук звал нас к себе на службу за очень большую плату, так как повсюду гремела слава о воинственности скиров и в особенности об отваге моего отца Эдигера. Но отец отказался от предложения Мунчука. -- Император Византии, -- отвечал он ему, -- завербовал уже нас, хотя и за меньшее вознаграждение. Мы охотнее будем служить римлянам из чести, чем гуннам ради их золота. Император поселил нас во Фракии, и мы много лет сражались за Византию против гуннов и Мунчука. -- Знаю, -- сказал Максимин, -- сражались отважно и преданно. -- Но знаешь ли ты, патриций, какую мы получили благодарность? Спустя несколько лет к гуннам присоединились еще другие враждебные народы, роксаланы. Мы продолжали сражаться и против них. Что же придумал император? Он сообразил, что роксаланы многочисленнее и сильнее нас, и продал нас им. Однажды ночью явились к нам императорские полководцы с римлянами и роксаланами, и началась резня: беззащитных убивали в постелях, пленников отвели, как рабов, на византийские рынки, и обработанную землю отдали во владение роксаланам. В эту ночь двое из моих братьев были умерщвлены, а двое взяты в плен. Раненый отец мой со мной и немногими из наших успел скрыться в лесу. Здесь на нас напали гунны из той самой орды, с которой мы бились во многих кровавых схватках за Византию. Нас привели к Мунчуку, и мы думали, что настал наш последний час. Но гунн сказал: -- Несчастие отважных для нас священно. Вы испытали верность римлян, испытайте же теперь дикость гуннов. И, развязав наши узы, он дал нам пищи и вина, и собственными руками перевязал раны моего отца, убившего многих из его лучших всадников. С тех пор мы служим гуннам. Нам никогда не пришлось в этом раскаиваться. Отец мой умер, пронзенный римской стрелой, и на смертном одре под самой страшной клятвой, данной мною от всего сердца, взял у меня обещание вечной ненависти к Византии и Риму и непримиримой с ними вражды. Клятву эту я должен завещать моим детям, и так передавать ее из рода в род. Я исполнил его завет! -- Исполнил вполне? -- после долгого молчания спросил Максимин. -- Разве у тебя есть сын? --Да! -- И ты воспитываешь его в ненависти к римлянам и для мщения Риму? И он дал эту клятву? -- Конечно, римлянин! И намерен свято держать ее! -- раздался звучный голос. Прекрасный стройный мальчик лет пятнадцати, незаметно шедший все время за Эдико и слышавший весь разговор, выбежал вперед, обнял отца и убежал. -- Вот мой сын. Он будет верен своей клятве, мой Одоакр! ГЛАВА СЕМНАДЦАТАЯ Когда утром послы вышли из дома, чтобы отправиться в обратный путь, они с изумлением увидели, кроме приготовленных для них носилок, повозок и лошадей, еще несколько повозок и превосходных коней. -- Подарки Аттилы для вас, -- пояснил Эдико и, откинув крышу одной из повозок, указал на высокую кучу мехов. -- Смотрите, это драгоценнейшие меха, которые у нас носят только князья. Но погодите! Вас ожидает еще подарок, и мне поручено было позаботиться о нем. Я также должен проводить вас до границы. -- А где Вигилий? -- Он уже отослан вперед! -- отвечал Хелхаль, который должен был составлять почетную свиту послов, хотя и на небольшое расстояние. -- Господин наш полагал, что вам неприятно будет ехать вместе со связанным предателем. -- Право, этот варвар непостижим. Он полон противоречий, -- сказал Максимин Приску, -- то он жаден на золото не меньше византийского фискала, то щедр до величия. Он меня положительно изумляет. Я предложил ему выкуп в 500 золотых за вдову моего друга, префекта Ратиарии, взятую гуннами в плен вместе с детьми, но он только серьезно посмотрел на меня и отдал мне всю семью, отказавшись от выкупа. Что побуждает этого корыстолюбца к таким поступкам? -- Ты понравился ему, старик, -- сказал Эдико, слышавший последние слова, -- и он не хотел уступить тебе в великодушии. У него много недостатков, но мелочности в нем нет. Он велик даже в своих заблуждениях! Подъехав в сопровождении Эдико и Хелхаля к южным воротам лагеря, послы были встречены большой толпою мужчин, женщин и детей, радостно приветствовавших их восклицаниями на латинском и греческом языках. -- Что это за люди? -- с изумлением спросил Максимин. -- Судя по одежде и языку это римляне? -- Да, римляне, -- отвечал Эдико, -- триста пятьдесят человек, доставшихся на долю личной добычи господина. Он отпускает их в честь тебя, Максимин. Ты сам должен возвратить их отечеству и свободе. Он полагал, что это будет для тебя самым дорогим подарком. -- Да здравствует Аттила! Да здравствует великодушный! -- кричала ликующая толпа. -- Странно, -- произнес Приск, -- мы вступили сюда с проклятиями этому чудовищу... -- А покидаем его с выражениями признательности и чувством удивления к нему... -- сказал Максимин. -- На земле нет ему равных! Увы! Кто же избавит нас от его ужасного могущества?! Книга пятая ГЛАВА ПЕРВАЯ Возвратясь домой после проводов послов, Хелхаль нашел у себя слугу Аттилы, передавшего ему приказание царя немедленно явиться к нему. Неподвижно, подобно вырезанному из дерева истукану злого духа, стоял Аттила в одной из комнат своего дворца, возле чугунного стола, покрытого письмами и римскими картами. Старик внимательно посмотрел на своего повелителя, очевидно, только что перенесшего сильное потрясение: он еще весь дрожал, и на лбу его резко выступали надувшиеся жилы. Он открыл рот, как бы задыхаясь, и в то же мгновение на белый ковер хлынула кровь. -- Кровь! -- испуганно вскричал подбежавший Хелхаль. -- Моя кровь, -- хрипло произнес Аттила, -- она едва не задушила меня! Но скоро польются реки... другой крови! Хелхаль, подумай, эти туринги... осмелились противиться мне... отказали в дани девушками!.. "Возьми у нас все, что хочешь, -- сказал дерзкий Ирминфрид, -- мы знаем, что бессильны против тебя, возьми наших рабов, коней, украшения наших женщин, но мы не отдадим наших девушек! Туринги скорее погибнут, чем исполнят твое требование!" Он замолчал, но тут выступил вперед другой и воскликнул: "Утешься, туринг! Мы, аламанны, поддержим вас. Клянусь Циу и Берахтой, мы рядом с вами будем защищать честь наших дев!" Едва он кончил, а я еще не успел опомниться от гнева и изумления, как быстро заговорил третий: "И мы, хатты с Логаны и жители прибрежных селений среднего Рейна не отстанем от вас. Услыхав о требовании могущественного гунна, короли наши возмутились и шлют ему обратно его дары, полученные ими взамен их покорности. Наша старинная вражда с другими франкскими племенами забыта: все десять королей франков соединяют свои силы для сопротивления позорному требованию Аттилы". Вслед за ним выступил вперед исполинский старый воин и вынул из-за пояса длинный нож, искусно спрятанный им от стражи при входе. Мои князья бросились было на него, но он спокойно положил на оружие руку и произнес: "Меня, Хорзавальта, послали к тебе саксы, и вот что говорят они: вы все, туринги и союзники ваши, пришлите к нам ваших жен и детей. Отступайте перед врагом до наших побережий, а здесь мы все соединимся для одной последней битвы, которая будет подобна последней битве азов! Если мы будем разбиты, то оставшиеся в живых бросятся на корабли и увезут женщин и детей в открытое море, на надежные острова. Пусть гуннские всадники догоняют их вплавь! Но еще раньше мы разрушим наши вековые плотины и потопим все гуннское войско. Пусть земля наша покроется морем, но останется свободной! Мы сдержим слово, клянусь на этом ноже!" И, взявшись за руки, все эти представители доселе враждовавших между собою племен повернулись и гордо вышли. Аттила остановился, тяжело переводя дух. -- Я предупреждал тебя, -- сказал Хелхаль, -- но теперь уже поздно! Ты не должен уступать. Немедленно же призови гепидов и остготов. -- Они отговариваются под разными предлогами, -- мрачно отвечая Аттила. -- Валамер прислал мне сказать, что его задерживает обет, какое-то жертвоприношение в их священном лесу. Не богам своим, а мне они должны поклоняться! Когда же я отвечал послу его, что, по крайней мере, братья короля Теодимер и Видимер могли бы послушаться моего приказания, он дерзко отвечал, что "готы приучены слушаться одних лишь своих королей". Вместо ответа я рассказал ему об участи Каридада, вождя акациров. Лукавый сарсат также отказался явиться по моему приглашению: -- Смертный не может смотреть на солнце, -- велел он мне передать, -- как же могу я взглянуть в лицо величайшему из богов? Он воображал, что высокие горы его страны недоступны для гуннских лошадей, но оказалось, что они умеют лазить не хуже коз. -- Ты отвезешь королю Валамеру от меня в подарок кожаный мешок, висящий на столбе перед моей опочивальней, -- сказал я в заключение послу, -- в нем голова лукавого князя. Мой сын Эллак добыл ее для меня. Пришлось-таки упрямцу взглянуть на Аттилу, хотя и мертвыми глазами. -- А гепиды? -- спросил Хелхаль. -- Ведь Ардарих верен тебе? -- Он осторожен. Он не хочет явиться и поклясться в верности моим сыновьям: отговаривается тем, что его войско занято отражением утугуров. Но ему некого отражать! Я защищаю своих подданных! Надо спешить, Хелхаль! Я не стану дожидаться весны. Мы выступим в поход теперь же. Я раздавлю сначала дерзких германцев на востоке. Города их, поля, деревни и они сами исчезнут в огне пожаров или под копытами моей конницы! А туринги! Женщин и девушек сначала на позор, потом в воду! Мужчин распять и повесить на всех придорожных дубах и буках, а плодородную землю их превратить в пустыню! Тогда только опомнятся их безумные соседи. Валамера же должен привести ко мне его друг гепид, иначе головы обоих попадут в один кожаный мешок! -- Когда же, господин, ты намерен выступить против турингов? -- Завтра! -- Ты забываешь: послезавтра начинается праздник Дзривилы, великой богини коней, когда война и кровопролитие считается самым тяжким оскорблением божества. И к тому же ты пригласил на это торжество короля ругов, самовольно обручившего свою дочь... и также всех его... -- Приверженцев и единомышленников, которые разделят его судьбу! -- со злобною радостью и кровожадным блеском в маленьких глазах вскричал Аттила- -- Да, да! Они явятся как раз кстати! Я именно в таком расположении теперь! Пылкий жених! А невеста... как это сказал про нее тот раб, который достался на обед дунайским воронам? Да, она стройна, но в то же время полна и бела! Я жду их всех!.. ГЛАВА ВТОРАЯ На другой день часовой, стороживший на возвышении, сделал знак о приближении короля ругов с его свитой в сопровождении Эллака. -- Милости просим, -- с довольным видом произнес Аттила, обтирая свои толстые губы, -- и Эллак с ними? Да, ведь он провожает королевскую дочь на свадьбу! Это ему под стать! Хелхаль, приготовь все! Ты примешь этих верных германцев с дунайского острова. Отведи их в лучшее помещение для гостей. Завтра ты пригласишь их на завтрак к себе в дом ровно в три часа. А потом ты передашь им всем мое приглашение явиться ко мне во дворец к ужину. Где герул Возанд, лангобард Ротари, маркоманн Вангио и князья склабенов Дрозух, Милитух и Свентослав? -- Все приглашены и уже на пути сюда, господин. Но они еще не успели прибыть. По извещению наших разведчиков, они приедут лишь через несколько дней. -- Хорошо! Но пошли им навстречу сильный отряд: они могут услыхать, что здесь произойдет завтра, а я не хочу, чтобы они повернули обратно или ускользнули от нас: они нужны мне все. К вечеру Визигаст и его спутники достигли лагеря. Хелхаль разместил их в разных домах, отделив свиту от господ. Король ругов, Ильдихо и ее служанка находились в одном доме, Дагхар, один, в другом. При въезде в лагерь навстречу им попался статный воин, окликнувший их на языке швабов. -- Гервальт, ты? -- вскричал изумленный Визигаст. -- Что привело сюда тебя, рассудительная осторожность? -- спросил все еще сердившийся на него Дагхар. -- Неразумная осторожность! Мы называем это верностью! -- отвечал граф, соскакивая со взмыленного коня. -- Мне не сиделось дома, в то время как вы несете свои головы в логово волка. Еще раз предостерегаю вас: откажитесь от ваших замыслов! -- Я поклялся золотыми волосами Ильдихо, -- вскричал Дагхар, -- и на другом условии она не будет моею! -- Так вы погибли. Я же буду стараться до последней возможности спасти вас. Если же не смогу, то разделю "вашу участь. Он часто поручал мне сторожить пленников. Быть может и на этот раз будет также. Ни в чем не подозреваемый, но решительный друг может сделать многое для вас. -- Ты рискуешь жизнью, -- сказал Визигаст. -- Король ругов, знаком тебе этот меч? -- Он был моим. Ты геройски владел им. Я дал тебе меч, а король Ардарих -- копье, когда ты впервые опоясался оружием. Это было двадцать лет тому назад. -- Я никогда не забуду этого. Я тебя спасу или погибну сам. Пока прощай. Гуннские всадники уже наблюдают за нами. Эй вы, гунны! -- крикнул он, -- Ведите меня к вашему господину! Не знаете ли, где здесь поблизости стоят гепиды? Их войско выступило! И он скрылся в толпе гуннских всадников. ГЛАВА ТРЕТЬЯ На следующее утро Хелхаль доложил своему повелителю, что все его приказания исполнены в точности. -- Но где же Эллак? -- мрачно спросил Аттила. -- Почему он не является ко мне? Или он все еще торчит возле невесты... другого? -- Нет, господин. Сын твой даже не въезжал в лагерь. У самых ворот встретил он Дженгизица, передавшего ему твое повеление вместе с ним привезти сюда заложников Болибута, покоренного склабенского князя, и он немедля отправился с братом... Хотя с видимой неохотой. -- Да, да, -- ворчал Аттила, -- ему опять хотелось заступиться за этих трех. Теперь ступай. Третий час уже близок. Ступай. Я следую за тобою один. -- Господин, ты ничего не сказал мне о том, хочешь ты также завтракать у меня? -- Нет. Молчи и уходи. Ты сам зайдешь за твоими гостями и проведешь их к себе по главной улице лагеря. Живо! Меня берет нетерпение! Когда Хелхаль вел гостей в свой дом, на углу одной из улиц, под навесом, стоял, прижавшись к стене, человек в темном плаще, капюшон которого окутывал всю его голову до самых глаз. При виде Ильдихо закутанная фигура вся затрепетала. Дверь дома Хелхаля затворилась за гостями. Капюшон упал с желтого лица Аттилы, теперь пылавшего яркой краской. Глаза его сверкали, как у голодного волка. -- Никогда я не встречал такой красоты! -- произнес он наконец. -- Никогда, ни разу в жизни, не загоралась во мне подобная страсть! Вот она! Вот та, которая одарит меня настоящим наследником -- повелителем мира! ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ Наступило время ужина во дворце. Гунны и другие приглашенные, почти исключительно мужчины, сидели в огромной зале, Которая служила одновременно приемной и столовой. Хелхаль ввел Визигаста, Ильдихо, Дагхара и их восьмерых спутников. При входе в залу красивые мальчики, в золотой и шелковой одежде, подали гостям серебряные чаши с вином, и Хелхаль предложил им выпить за здоровье Аттилы. Повелитель гуннов сидел далеко от них, в глубине залы. Перед высокой, простой деревянной скамьей, служившей ему сидением, поставлен был продолговатый стол из кованого золота. Позади скамьи несколько ступеней вели в спальню царя. Вдоль стен расставлено было множество столов и скамеек, поражавших своей роскошью: некоторые были из серебра, другие из дорогого мрамора и дерева, покрывала, подушки и ковры были из китайского шелка, а блюда, тарелки, кубки, чаши, ковши -- из золота и серебра, усыпанные драгоценными камнями и жемчугом. Все эти сокровища сносились сюда, как добыча или дары в течение десятков лет из трех частей света. Почетные места, по правую руку Аттилы, заняли германцы. Но Хелхаль, который их рассаживал, посадил их не вместе: у Визигаста и Дагхара справа и слева сидели по две гуннки; еще ближе к двери поместилась Ильдихо между пленной супругой римского военачальника и заложницей, дочерью одного из антских вождей; обе были в богатых одеждах со множеством украшений. Спутники Визигаста и Дагхара размещены были врозь за другими, более отдаленными, столами. Когда трое гостей остановились у своих мест, Хелхаль шепнул им поклониться зорко наблюдавшему за ними Аттиле. Гордая голова Дагхара склонилась далеко не так низко, как к этому был приучен царь, и он грозно взглянул на юношу. Королю он кивнул довольно благосклонно, на поклон же Ильдихо только полузакрыл глаза, словно вовсе не замечая ее, хотя с момента ее появления не переставал за нею следить, внутренне кипя и пылал страстью. Ильдихо впервые видела Аттилу, но его безобразие, так же как величие, нимало ее не смутили: она прямо, грозно и упорно смотрела ему в лицо, и такая холодная, неумолимая, смертельная ненависть сказалась в этом взгляде, что он невольно, с легкой дрожью, на мгновение закрыл глаза. -- Хорошо, что вы явились наконец, -- произнес он после небольшого молчания, -- прежде всего приветствую вас, мои гости. О делах поговорим после. Полагаю, мы сегодня же отпразднуем помолвку... и также свадьбу, -- медленно закончил он. ГЛАВА ПЯТАЯ Когда все уселись, богато одетый кравчий на коленях подал Аттиле тяжелую, превосходной работы драгоценную чашу с вином, которую царь поднес к губам, но не выпил ни капли, а затем отдал ее кравчему, указав движением на Хелхаля. Кравчий поднес ее старику. Хелхаль встал, глубоко поклонился царю и выпил вино. Кравчий начал обходить всех, сначала по правой, потом по левой стороне столов. Кроме того, на длинных узких столах каждый мог удобно взять с блюд разнообразные кушанья гуннской, римской, германской и славянской кухни. Явился слуга с мраморным блюдом, наполненным всякого рода жареной дичью. Он поднес кушанье Аттиле. Но царь ел с деревянного блюда только куски кровавого, полусырого мяса, без хлеба или иной приправы, и пил одну лишь ключевую воду. После первой перемены, по знаку Хелхаля, гости встали и снова с поклоном выпили по кубку за здоровье Аттилы. То же самое повторялось после каждого блюда. Хотя на дворе еще не совсем стемнело, в зале уже зажгли смоляные факелы, прикрепленные железными крюками к колоннам, на безопасном расстоянии от стен. Вдруг неподвижные черты Аттилы оживились: в залу вбежал прекрасный мальчик лет пятнадцати в богатой княжеской одежде, который быстро поднялся на возвышение, опустился на колени возле Аттилы и, прижавшись к нему прелестной головкой с черными кудрями, поднял на него свои большие карие глаза. -- Кто это? -- спросил Дагхар. -- Это Эрнак, любимый сын царя. Он родился от королевской дочери, пришедшей искать его любви. -- Бедняжка, верно, была слепа? -- сказал Дагхар. -- Менее слепа, чем ты, -- мрачно и грозно отвечал сидевший рядом Хелхаль. -- Отец, -- ласкался между тем к Аттиле Эрнак, -- лосиное мясо вкусно, но человеческое еще вкуснее. -- Что ты болтаешь? -- спросил пораженный князь. -- Правду, отец. Моя старая кормилица, она всегда приносит мне что-нибудь вкусное. Так вот, вчера она принесла в платке большой кусок поджаренного мяса. Я съел и попросил еще. -- Хорошо, -- сказала она, -- будет и еще, да в другой раз. У человека всего одно сердце, и с ним твои острые зубки справились живо. -- Разве это было человеческое сердце? -- спросил я, хотел было испугаться, да вспомнил, как оно вкусно, и облизал себе губы. -- Да, мое сердечко, -- продолжала она, -- я выпросила себе труп молодого гота, которого сегодня колесовали за то, что он назвал твоего отца бешеным волком, вырезала трепетавшее сердце и изжарила его для моего цыпленочка. Теперь уж тебе нечего бояться отравы и никогда ты не почувствуешь в своем сердце глупой жалости к людям! -- Как это глупо, отец! Точно я когда-нибудь чувствовал жалость! Моя величайшая радость -- смотреть на казни. Когда мой учитель говорит, что я хорошо езжу верхом, я всегда выпрашиваю в награду пирожное из Византии или... позволение стрелять в пленника. Дай мне пить, отец! Вина, а не твою жидкую воду!.. Нет, не желтого, я хочу красного! Вот хороший был глоток... и вино красно как кровь. Отец! Теперь, когда я узнал, как вкусны их сердца, я прикажу каждый день убивать по молодому готу! -- А если не будет приговоренных к смерти, сынок? -- Тогда я буду осуждать по одному. -- За что? За какое преступление? -- За то, что он ничего не сделал, чтобы доставить своему царю хорошее жаркое, -- во все горло захохотал мальчик, оскаливая свои белые зубы. Аттила нежно поцеловал его в лоб и в глаза. Дагхар в немом изумлении смотрел на Визигаста. Один из гуннских князей, Эцендрул, поймал его взгляд. -- Тебе это не нравится, скир? -- усмехнулся он. -- Да, мальчик бесподобен. Он еще острее князя Дженгизица. Радуйтесь, если вам придется достаться на его долю. И, поднявшись на ступени, он подошел к мальчику и стал ухаживать за ним. Аттила с досадой смотрел на это, и когда Хелхаль подошел к нему с тайным донесением, царь шепнул, указывая на льстивого князя: -- Если бы он знал, кто будет наследником моего царства, как бы он стал услуживать прекрасной Ильдихо! ГЛАВА ШЕСТАЯ У входа в зал раздался шум и послышался громко споривший сердитый голос. Аттила слегка вытянул вперед голову и спустил Эрнака с колен. Мальчик уселся у его ног, осушая один за другим стоявшие на низком столе кубки с вином. В залу ворвался разъяренный, громко смеявшийся от злобы, Дженгизиц. Следом за ним шел Эллак. Его печальное, благородное лицо было еще бледнее обыкновенного. Дженгизиц был на несколько лет моложе брата. Лицом он очень походил на Аттилу и с виду был чистокровный гунн, но ему не доставало того достоинства и величавого спокойствия, которые в его отце поражали даже самых упорных его противников. Сильным ударом оттолкнув последнего часового, Дженгизиц пробежал залу и одним прыжком очутился возле Аттилы. -- Отец, так как этот полугот хочет ябедничать на меня, то я лучше сам расскажу, как все было, и пожалуюсь на него! -- Ссора между моими сыновьями? Оба неправы! -- произнес отец, гневно сверкая глазами. -- Мы ехали по пыльной дороге позади заложников, -- начал рассказывать Дженгизиц, -- кругом было пусто и скучно. От нечего делать я поспорил с моим оруженосцем, что могу попасть кому угодно между растопыренными третьим и четвертым пальцами руки, не задев их. Можешь спорить, господин, -- усмехнулся он, -- только ты не найдешь никого, кто бы согласился служить тебе целью". -- "Посмотрим! -- отвечал я и приказал шедшему перед моим конем двенадцатилетнему мальчику, сыну побежденного сарматского князя, растопырить левую руку, прижать ее к ближайшему дереву и стоять смирно, не оборачиваясь. Он повиновался. Я натянул лук и прицелился. Но тут непослушный мальчик повернул голову, угадал мое намерение, закричал от страха, и обернувшись ко мне лицом, как настоящий трус, закрыл его обеими руками. Я же пустил стрелу, и она вонзилась как раз между третьим и четвертым тонкими пальчиками мальчугана... -- В его левый глаз!.. -- дрожа от волнения докончил Эллак. -- И когда ребенок закричал и начал проклинать его, то Дженгизиц пригрозил прострелить ему и другой глаз, если он сейчас же не замолчит. И он уже натягивал лук, когда я подскочил... -- И сломал его о мое колено, -- в ярости закричал Дженгизиц, -- вот обломки! -- и он бросил их к ногам Аттилы. -- Мой лучший лук! Из-за ребенка! Из-за заложника! Накажи сына готки, отец, или, клянусь богиней коней, прежде чем начнется ее праздник, я сам расправлюсь с ним! -- Где мальчик? -- невозмутимо спросил Аттила. -- Он мертв, -- сказал Эллак, -- он умер на моих руках. -- Слушайте, неразумные сыновья, -- произнес Аттила. -- Ты, Дженгизиц, заплатишь за мертвого золотом его отцу, из твоей сокровищницы, а не из моей. Ты же, Эллак, поступил очень дурно, сломав лук брата. Ты дашь ему шесть точно таких же хороших луков, это твое легкое наказание. Твоя же тяжелая кара -- мое неудовольствие. Прочь с моих глаз! Вон! Ты, Дженгизиц, сядь с правой руки молодого сына короля скиров. И позаботься, милый мальчик, чтобы молодому герою воздалось все то, что ему следует! Эллак тщетно старался уловить взор отца: Аттила не замечал его больше. Он склонил голову и тихо спустился со ступеней. Ему пришлось проходить мимо Ильдихо. Девушка встала и открыто при всех протянула ему руку. Он схватил ее, молча поклонился и быстро вышел из залы. Аттила видел эту сцену. Он слегка покачал своей массивной головою, и глаза его снова злобно сверкнули. ГЛАВА СЕДЬМАЯ Часовые у входа почтительно пропустили в залу знатного гунна в богатой одежде, покрытой пылью, и в бараньей шапке, увенчанной зеленым венком. Он быстро подошел к трону и, взбежав на ступени, упал на колени перед царем. -- Встань, князь Дженцил! Ты принес весть о победе: об этом говорит твой венок! -- Да, победа за тобою, и враги твои разбиты! -- громко и гордо отвечал молодой гунн. -- Легионы уничтожены! Гунны испустили радостный вой, германцы же переглянулись с ужасом и печалью. По знаку Аттилы князь начал свой рассказ: -- Среди болот Данастра они считали себя в безопасности и осмелились отказать тебе в дани. Ты поручил мне честь их наказания. Я знаю твой вкус, о великий господин! И сам люблю такую работу. Я решился уничтожить их. Нелегко было проникнуть через болота: они наводнили все рвы кругом, а сами вместе с женами, детьми, стадами и имуществом забрались в середину своей опоясанной водою страны. Но я построил себе отличный мост, -- засмеялся он. -- Мы согнали несколько тысяч актов и склабенов, ни в чем впрочем против нас не провинившихся, а наоборот, много помогавших нам в этой войне, убили их и, уложив их попарно, вымостили ими топь. Сначала лошади наши не хотели идти по еще теплым телам. Но мы и тут умудрились помочь беде: положили трупы лицом вниз, посыпали им спины лучшим овсом, и понемногу наши кони привыкли ходить за лакомством. Остальное довершили бичи и шпоры. Ночью мы напали врасплох на неприятельский стан. Ужас был неописуем, женщины и дети так кричали о пощаде, что весело было слушать! Тщетно, огонь, копья, бичи и конские копыта встречали их со всех сторон. Восходившее солнце не нашло больше ни единого легиона. Их было шесть тысяч воинов, и столько же неспособных носить оружие женщин, стариков и детей. Велик ты, Аттила, сын победы! -- Велик Аттила, сын победы! -- в неистовом восторге закричали гунны. -- Хорошо, -- спокойно произнес Аттила, -- очень хорошо. Подожди, Дженцил, сынок! Аттила угостит тебя. Вот, возьми! И своими короткими, толстыми пальцами он выбрал из лежащих перед ним на золотом блюде кусков конского мяса самый большой и красный и сунул его в рот воину. Гунн, очевидно, на вершине гордости и блаженства, приложил руку к груди и громко чавкал, пережевывая почетный кусок. -- Ты сегодня будешь сидеть рядом со мною, на почетном месте, -- сказал Аттила. Вдруг что-то тяжелое повалилось у ног царя. -- Это маленький Эрнак, -- усмехнулся отец, -- и у него еще кубок в руке! Воришка! Он влил в себя больше, чем следует. Унесите его в спальню. С завтрашнего дня он начнет пить одну лишь воду, и тот будет распят, кто даст ему вина, меду или пива!.. ГЛАВА ВОСЬМАЯ Лицо Аттилы приняло мрачное, даже грозное выражение. Нахмурившись, он громко и резко заговорил: -- Слышали, что он рассказал, вы, скиры, руги и готы? Эти легионы ведь тоже германцы... Так я рассеиваю уже не первое племя вашего изменнического народа. И если вы будете продолжать нарушать верность мне, то скоро свет спросит: "Где германцы?" И раздастся ответ: "Их не осталось ни одного человека, они погибли бесследно, эти высокомерные германцы!" Король Визигаст поднял почтенную голову и посмотрел ему прямо в глаза. -- Мы можем страдать, -- твердо произнес он, -- мы уже страдаем тяжко и долго, но мы никогда не погибнем! -- Почему же так, старик? -- Боги, наши предки Асгарды хранят нас! -- вскричал Дагхар. -- А кто хранит ваших богов? -- насмешливо спросил Аттила. -- И они ведь погибнут когда-нибудь. -- Да, при кончине всех вещей, -- отвечал Визигаст. -- Хотел бы я быть тогда тем черным великаном, -- произнес Аттила, -- который, по вашему преданию, всех вас зажарит в огненной пучине! -- И который сам в ней погибнет, -- прервал его Дагхар, -- после чего новое сияющее небо раскинется над новою землею, где не будет ни гуннов, ни иных полунощных народов! И над всем этим чистым миром будет вновь господствовать Вотан и белокурая Фригга, и Балдур, и верный Донар. Вотан сотворит новых германцев. Из ясеня создаст он мужчину, из ольхи -- женщину! -- Женщину! -- хрипло повторил Аттила. -- Да, конечно, женщина необходима. И наверное у этой германки будущего будут точно такие же прекрасные, густые, золотистые волосы, как у твоей невесты? -- Конечно. Наши женщины -- величайшие святыни. Они стоят ближе к богам, нежели мы, а в их красоте и чистоте их сердец заключается дивная тайна нашей силы. Его пламенный взор встретился с глубоким нежным взором Ильдихо. -- В твоих словах не много мужской гордости, -- продолжал с прежней насмешливостью Аттила. -- Мы, гунны, можем легко обходиться без наших жен: мы часто заменяем их... чужими. Какие роскошные волосы у твоей дочери, старый король! Быть может, и в них заключена тайная сила? -- Да, -- снова вмешался Дагхар, -- если ты так уж любопытен, то я отвечу тебе: очарование есть и в этих волосах! -- Как это? Расскажи-ка! -- сказал Аттила. -- Слушай! -- Дагхар тяжело дышал, едва сдерживая свое волнение. -- Несколько лет тому назад вендские разбойники напали на гористую родину маркоманнов. Мужчины, захватив жен, детей, рабов, стада и имущество, удалились на высокую гору. Здесь их окружили бесчисленные венды. Началась осада. Долго сопротивлялись отважные маркоманны, но наконец у них начал истощаться запас стрел и, что еще хуже, лопнули тетивы их луков. Венды, четыре раза отброшенные от горы, приметили, что вместо стрел на них летят лишь камни да сучья, и с дикими криками вновь полезли на приступ. Тут оборвалась последняя тетива у графа Гарицо, и с тяжким вздохом он бросил на землю свой бесполезный лук. Но его юная, прекрасная супруга Мильта через несколько .минут подала ему лук с новой тетивою: обрезав острым ножом свои густые косы, она крепко свила их и натянула на лук. Радостный граф поцеловал жену, прицелился и пронзил сердце уже взбиравшегося на вершину неприятельского вождя. Все женщины и девушки тотчас же последовали примеру Мильты: снова засвистели меткие стрелы, и венды стремительно обратились в бегство. Враги были прогнаны за пределы страны. Но косы графини уже не служили тетивою: граф снял их с лука и с нежным поцелуем повесил в святилище Фригги в жертву богине. Эта женщина и ее волосы спасли целый народ! Дагхар, успокоенный своим рассказом, вернулся на место и сел, опершись на свою арфу. ГЛАВА ДЕВЯТАЯ Между тем из густой толпы воинов и слуг выступил пожилой гунн в богатой одежде. -- Здравствуй, Друлксал, мой певец! -- милостиво приветствовал его Аттила. -- С какими песнями ты пришел на этот раз? -- О господин, -- отвечал Друлксал, -- дозволь мне спеть новую песнь о твоих предстоящих победах будущей весной, когда ты покоришь всю страну от востока до запада, от Понта до островов британских! Аттила кивнул. Два раба принесли и поставили на двух низких скамьях перед гуннским поэтом и певцом его музыкальные инструменты, сам он уселся на высоком стуле посредине залы. Один из инструментов походил на бубны, с бесчисленными колокольчиками, звеневшими при каждом ударе по бубнам короткой деревяшкой. На другой скамье находился предмет, похожий на ящик, с натянутыми струнами из бараньих кишок. По этому инструменту певец то колотил железным двузубцем, то щипал им струны, извлекая из них резкие, пронзительные звуки. Дагхар был очень удивлен этой ужасной прелюдией. Но когда он вслушался в слова песни, им овладел неистовый гнев, и он мрачно схватился за рукоятку меча. Гуннский поэт пел о порабощении всех племен Европы богом победы, Аттилой, и каждая строфа его дикой, кровожадной, нестройной песни вызывала гром одобрения у воодушевившихся слушателей. Последние слова певца затерялись в оглушительных криках восторга. Гунны подняли его на плечи, торжественно отнесли к Аттиле и опустили у его ног. Аттила поднял крышку большого сундука, принесенного слугой, и у поэта вырвался крик изумления. -- Господин! Какой блеск! Сколько камней! Тысячи! Я не думал, что земля может произвести так много! -- Бери! Твоя песнь была хороша, потому что она правдива. Она предвещает мне целую пригоршню побед: бери же себе пригоршню этих камней. Певец не заставил повторить приказание. Вдруг среди еще не утихшего шума раздался звук: звонкий, чистый и резкий, словно удар победоносного меча: то был аккорд на арфе Дагхара. Гунны мгновенно стихли; певец их вздрогнул, споткнулся и почти упал на плечо Аттилы, который бросил на германца ужасающий взгляд. -- Теперь приходит конец, Хелхаль, -- шепнул он стоявшему возле него старику. Дагхар встал и с разгоревшимся лицом, с пылающими гневом большими серыми глазами, выступил вперед, поближе к Аттиле, и ударил по струнам. Гунны затаили дыхание. -- Мы, гости, слышали песнь гуннов, -- холодно произнес Дагхар, -- нас не спрашивали, хотим ли мы слушать этот волчий вой. А теперь, гунны, послушайте и вы нашу германскую песню, которая в то же время и ответ вам. Он запел на готском языке, понятном для гуннов, и в его песне звучала такая страстная ненависть к ним и к повелителю, и он так живо представил картину их истребления восставшими против них народами, что все здание задрожало от неистовых криков. Все до одного гунны повскакали с мест и как звери бросились на бесстрашного германца. Дагхар не шевельнулся перед разъяренной толпой и не вздрогнул, когда брошенный в него Дженгизицем нож пролетел на одну линию от его лица, коснувшись его волос. Казалось, для него нет спасения. -- Остановитесь! Под страхом моего гнева! -- раздался громовой голос Аттилы. Все гунны замерли, как вкопанные. -- Они отлично слушаются, -- спокойно сказал Дагхар, направляясь к своему месту. -- Оттого-то они и завоевали свет, певец, и сохранят его за собою вопреки твоей арфе, твоему мечу и твоей ненависти, -- не без достоинства отвечал Аттила. -- Вы же, гунны, уважайте обычаи гостеприимства! Вы хотели убить певца за его песню! Наказать за предсказание! Это было бы похоже на то, что мы боимся, как бы оно не исполнилось. Он будет наказан самою судьбою, когда увидит, что слова его не оправдались. Предположив, впрочем, -- еще сдержаннее прибавил он, -- что он доживет до этого, в чем я... сомневаюсь. За недоброжелательство ко мне... Неужели же я должен поэтому убить их всех? Полноте! Хотя конечно... -- постепенно он начал говорить все громче и яростнее, наконец голос его загремел как гром, -- если к этой ненависти присоединяется измена и убийственный замысел, тогда другое дело! -- Он вскочил и подошел к ограде своего трона. -- Двадцать дней тому назад, -- продолжал он, -- на одном из дунайских островов, в темную ночь, двое из моих рабов сговаривались между собою. Они думали, их слышит одна только старая ива, но ива была пуста внутри, и в дупле стоял я, Аттила, ваш господин, жалкие псы. Но ты, роскошная невеста, не печалься: ты сегодня же выйдешь замуж, ты будешь женою Аттилы в тот самый час, когда твой юноша будет корчиться на кресте. Хватайте их всех, мои гунны! Приказание было исполнено с такою мгновенною быстротой, что германцы не догадались о подготовке всей сцены. Сопротивление оказалось невозможным. Четыре воина бросились на престарелого короля. Дженгизиц, Эцендрул и четверо других -- на Дагхара. Но несчастному юноше все-таки удалось на мгновение высвободить правую руку и со страшной силой он бросил меч прямо в Аттилу. Князь Дженцил, заметивший это движение, с криком заслонил собою царя и тут же упал бездыханный к его ногам с пронзенным горлом. Шесть сильных рук впились в правую руку Дагхара. Визигаст был повален на пол, и Хелхаль коленом придавил ему грудь. Дагхар увидал, что на руки Ильдихо надевают широкие золотые оковы и глухо застонал. -- Погоди, мальчишка, -- сказал Аттила, обтирая лицо, забрызганное кровью Дженцила, -- ты особо заплатишь мне за эту кровь. Старик будет только распят, юноша же... будет посажен на кол... за стеной моей спальни!.. Ты услышишь его крики, моя прекрасная невеста, в нашу первую брачную ночь! Девушка молча взглянула на него своими широко раскрытыми, неподвижными глазами: он вздрогнул, съежился и опустил веки. По спине его пробежала холодная дрожь. Он махнул рукою и пленников увели. Книга шестая ГЛАВА ПЕРВАЯ В опустевшую залу, в которой остались лишь Аттила и Хелхаль, вбежал запыхавшийся Эллак. -- Ты здесь! -- гневно закричал отец. -- Как ты осмелился? Разве я не прогнал тебя? Или ты получил прощение? -- Нет, господин. Но... -- Кого тебе здесь нужно? -- Отца! -- Ты хочешь сказать -- царя! -- Пусть так! Мне нужно великого царя и справедливого судью! -- Ну конечно! Я знаю, что привело тебя. Ты ищешь справедливого судью. Я, заслуживший это название, оправдаю его ужасным образом. Так лучше воздержись от мольбы за предателей. -- Но разве виновность их доказана? -- Я думаю, -- с досадой отвечал вступивший в разговор Хелхаль, -- мальчишка метнул меч в твоего отца, и если он еще жив, то лишь благодаря гуннской верности. А старик вместе с ним и с целой шайкой других негодяев сговаривались убить господина. Мы же, отец твой и я, подслушали весь их заговор, спрятавшись в дупле ивы на дунайском острове. Эллак закрыл глаза. -- Если так, -- сказал он, -- то осуди и убей их обоих: я не смею просить за них. Но Ильдихо? Ведь она невинна? -- Нет. Она знала о заговоре. Я увидел это по ее первому же взгляду на меня, когда она вошла сюда. Она знала все и молчала. -- Но могла ли она погубить отца и жениха? -- Она должна была это сделать. Но ей я прощаю. Она не подвергнется наказанию. -- Но... отец... ведь неправда то, что говорят? Что ты умертвишь ее отца и жениха, и... Нет! Это невозможно! -- Разве для Аттилы есть невозможное? -- Но это позор! -- выкрикнул Эллак. -- Запятнанный кровью обоих дорогих ей людей, ты не можешь заставить переносить твои объятия ее, эту белокурую богиню! -- Клянусь моими черными богами, я ее заставлю! -- закричал разъяренный Аттила. -- Я окажу величайшую честь твоей белокурой богине и сделаю ее моей женой! -- Никогда! Говорю тебе, она любит скира! -- Я не ревную к... мертвым! -- Но я скажу тебе больше: она ненавидит тебя, ты отвратителен ей! -- Она научится удивляться мне. -- Нет. Она умрет раньше, чем будет твоею. О, мой господин и отец! -- Эллак упал на колени, -- Молю тебя! Сжалься! Ни разу, с самого моего несчастного рождения не осмеливался я обращаться к тебе с просьбой. Теперь же я молю тебя о милости, не к спутникам девушки, но к ней самой! -- Я исполню твою просьбу! Я дарую ей высшую милость: она будет моей женой! ---- Нет, отец! Этого не будет! -- громко закричал обезумевший Эллак. -- Я не переживу этого! Я сам люблю ее! -- Это давно известно мне! -- Отец, Дагхар должен умереть? -- Должен. -- Так отдай ее мне! -- Ты в самом деле помешался! -- громко захохотал Аттила. -- Значит, хотя она и любит певца, но если ты, а не я, возьмешь ее в жены, то тут уже нет позора? -- Я не коснусь ее! Я буду только свято чтить и защищать ее! -- Защищать от меня, собака! -- заревел Аттила, выхватывая из-за пояса нож и замахиваясь на сына. Хелхаль едва успел схватить его обеими руками. -- Убей, отец! Я буду рад умереть! О, если бы я никогда не родился. И он подставил ему грудь. -- Нет, -- мрачно произнес Аттила. -- Спасибо, старик. Мальчишка не стоит того, чтобы умереть от моей руки. Пусть он живет и знает, что его белокурая богиня покоится в моих объятиях. Это будет для него хуже смерти. В отчаянии Эллак бросился к двери. -- Ильдихо! -- дико закричал он. "Как спасти ее? Это невозможно! Убить ее, а потом себя?" -- Мысль эта как молния мелькнула у него, пока он бежал к выходу. Здесь уже толпились воины, привлеченные криками. -- Держите его! -- загремел Аттила. -- Обезоружьте! Хелхаль, запри его в ясеневую башню. Я буду судить его после, а теперь иду к моей невесте! ГЛАВА ВТОРАЯ Когда Эллака увели, Аттила отпустил воинов и начал расхаживать между столами и скамьями. Вернулся Хелхаль, доложил о выполнении его повеления. Царь молча кивнул и стал снимать с головы широкий золотой обруч, который положил в сундук с драгоценностями. Потом он отстегнул пряжку и сбросил плащ, оставшись в нижней одежде. -- Возьми себе ключ от опочивальни, -- приказал царь. -- Ты запрешь дверь снаружи. -- Но... второй ключ? Она захочет бежать, когда ты заснешь. -- Не беспокойся! Он у меня здесь, на груди. А на пороге опочивальни пусть сторожат шестеро гуннов. Аттила снова погрузился в задумчивость и опять начал ходить взад и вперед. -- Где Гервальт? -- спросил он. -- Я приказал позвать его, как только окончилось это дело. Почему он не является? -- Его не могут найти. -- Пусть его разыщут и свяжут. Для укрепления его в верности и преданности нам пусть он посмотрит на казнь обоих германцев. -- Хорошо, господин, я поймаю его. Наступило молчание. Аттила прошелся несколько раз и опять остановился возле друга. -- Странно, старик, -- тихо произнес он. -- Никогда еще я не ощущал ничего подобного перед женщиной. Я трепещу под ее чистым взглядом, я робею перед ней, как мальчиком робел перед святыней. Слушай, -- продолжал он тише, -- я должен запастись отвагой перед свиданием с нею. Ты знаешь, вот уже сорок шесть лет, как я пью одну лишь воду... Но теперь, старик, прошу тебя, поставь в опочивальню золотую чашу с крепким гаццатинским вином... -- Нет, господин! Это вино -- чистый огонь! -- Говорю тебе: я леденею от ее взоров! Я желал бы, чтобы в жилах моих текло теперь пламя Везувия. Ступай, старик, принеси вино и приведи мою невесту, да прежде сними с нее цепи!.. И пусть никто ни под каким предлогом не беспокоит меня до завтра. ГЛАВА ТРЕТЬЯ На пороге царской опочивальни, как сторожевые псы, лежали пятеро гуннов и их начальник. Все было тихо вокруг дворца. Тишина царствовала и внутри здания. Раз только начальник стражи вскочил и приложил ухо к замочной скважине спальни. -- Вы не слыхали? -- спросил он своих воинов. -- Полузадушенный крик? Точно крикнули: "Помогите!" -- Ничего не слыхали, -- отвечали гунны. И они снова спокойно улеглись. Короткая летняя ночь миновала, звезды погасли, взошло прекрасное, лучезарное солнце, наступило утро, наступил полдень. Хелхаль давно уже ожидал царя на пороге опочивальни, но с каждой минутой нетерпение его возрастало все больше и больше, в течение ночи и утром прилетело много грозных, важных известий, и старик успел уже перечитать несколько посланий к царю и расспросить гонцов и разведчиков. Часы проходили. Аттила не появлялся, и в сердце преданного старика зашевелилось мучительное беспокойство. Тревожно думал он о большой чаше с огневым вином, поставленной им по приказанию Аттилы около его ложа. Непривычный к этому напитку царь, наверное, захмелел и не может еще проснуться. Не разбудить ли его? Хелхаль встал было, но подумав, решился подождать еще немного и с тяжелым вздохом уселся на прежнее место. На улице раздался быстрый топот копыт. Покрытый пылью всадник остановился перед ним и подал письмо. -- Мы отняли это у одного из гепидов Ардариха, -- едва переводя дух, сказал гунн. -- Он вез письмо турингам, и чтобы достать его, мы были вынуждены изрубить гонца на куски. Хелхаль, разрезав шнурки, пробежал послание и тотчас же постучал рукояткой меча в дверь спальни. -- Вставай, Аттила, -- вскричал он, -- вставай, вставай! Теперь не время спать! Убей меня за ослушание, но вставай! Отвори мне, господин, прочти! Ардарих открыто возмутился против тебя! Он собрал все свое войско недалеко отсюда! Шваб Гервальт бежал к нему! Германцы восстали! Безмолвие было ему ответом. -- Так я сам отворю дверь, не боясь твоего гнева! -- закричал старик, вынимая из-за пояса вверенный ему ключ и вкладывая его в замок. Замок щелкнул, но дверь все-таки не отворялась, несмотря на то, что он изо всех сил толкал ее руками и коленями. -- Господин запер ее изнутри на задвижку! Зачем сделал он это? Позади Хелхаля стояли испуганные, напряженно следившие за ним часовые. -- Назад, прочь отсюда! -- крикнул он на них, и они смиренно отошли, как побитые собаки. -- Аттила! Ильдихо! Отоприте! Узнайте важные вести! Германцы восстали! Тяжелая задвижка медленно отодвинулась, и дверь раскрылась. Хелхаль бросился в комнату, захлопнув за собой дверь, у которой молча остановилась бледная Ильдихо. В спальне царил полумрак, яркое солнечное сияние не пробивалось сквозь спущенные занавеси, и Хелхаль с трудом мог наконец разглядеть окружающее. Прежде всего он увидал золотую чашу, принесенную им сюда вечером, полную вина. Теперь она лежала на устланном мехами полу в какой-то красной луже, похожей на кровь, но это должно было быть вино, потому что сильный аромат наполнял комнату. Хелхаль перешагнул через лужу и подошел к постели. Аттила лежал на ней недвижим, распростертый на спине. Казалось, он крепко спал, но старик приметил, что все его лицо было закрыто пурпуровым покрывалом, за исключением широко раскрытого рта. -- Он спит? -- спросил он Ильдихо. Но она стояла по-прежнему неподвижно и не отвечала ему. Тогда он откинул покрывало и с ужасом вскрикнул. Широко раскрытые, стеклянные глаза с налитыми кровью белками взглянули на него, багровое лицо застыло в страшной, полной смертельной муки, судороге и было безобразно раздуто, подбородок, шея и белая шелковая одежда залиты были кровью. Хелхаль не хотел верить своим глазами. -- Господин! -- позвал он, тряся его за руку, но рука тяжело свесилась вниз. -- Господин! -- Он с трудом приподнял тяжелое, еще теплое тело. -- Аттила! Проснись! Ты ведь только спишь! -- Нет, он умер! -- спокойно произнесла девушка. -- Умер? -- дико закричал старик, выпуская его. -- Нет, нет! -- полуприподнятое тело Аттилы грузно упало на ложе. -- Умер? Умер! О горе: я вижу, его задушила кровь! Как часто я уже боялся этого! О! На этот раз это сделало вино! -- Нет. Я задушила его. Он напился вина и заснул. Но скоро опять проснулся и хотел... принудить меня... быть его женой. Тогда я задвинула задвижку для того, чтобы часовые не прибежали ему на помощь. Я задушила его моими волосами... -- Убит женщиной! -- с горестью воскликнул старик, схватившись за голову. -- Молчи, несчастная! Проклятая! Если бы гунны узнали об этом, ими овладело бы отчаяние! Великий Аттила пал от руки женщины! Его дух навеки проклят и навеки осужден пресмыкаться в образе червя! И старик, бросившись на колени перед трупом, осыпал поцелуями его лоб и руки. Девушка внимательно слушала отчаянные восклицания Хелхаля: ей были достаточно знакомы понятия гуннов о переселении душ, и она поняла все значение слов старика. -- Неужели это правда? -- снова спросил он, все еще сомневаясь в причине смерти своего господина. -- Не думаешь ли ты, что Ильдихо может лгать? Не легко мне было победить отвращение и дотронуться до этого чудовища. Но борьба была коротка: опьянение сделало его почти беззащитным. -- Да, это правда! -- простонал старик. -- Я вижу в его зубах прядку желтых волос! О, это ужасно! -- Он закрыл ковром лицо мертвеца. -- Л не могу смотреть на него! Погоди же ты, убийца! Еще три дня тебя хранит священный праздник, а на четвертый ты и твои сообщники, вы умрете неслыханной смертью! Он отворил дверь, позвал часовых и передал им девушку, приказав запереть ее в одной из старых башен, отдаленных от всякого жилья. -- Запереть ее одну! Отдельно от остальных! Отдельно от Эллака! Приставить к ее двери троих стражей! Если она бежит, стражи умрут! -- Мы повинуемся, князь, -- произнес начальник стражи, с изумлением озираясь кругом, -- но где же наш господин? Он не выходил отсюда! -- Вот он, -- простонал старик, -- он мертв! И он отдернул ковер. -- Мертв! Аттила! Значит, он убит! -- Но кем? -- Никто не входил сюда! -- Мы все лежали на пороге! -- Его убила женщина! Так восклицали пораженные гунны. -- Нет! Он не убит! -- грозно и громко вскричал Хелхаль. -- Как смеете вы думать это! Разве девушка могла бы убить его, сильнейшего из людей? Нет! Смотрите, вот чаша. Он выпил ее, полную крепкого вина, он, никогда не пивший ничего, кроме воды! Его сразил удар, он захлебнулся собственной кровью! Вот причина его смерти. Позовите сюда Дженгизица, Эрнака и всех князей: пусть они узнают об этом и возвестят всему гуннскому народу, что великий царь умер великой смертью в объятиях любви! ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ Горесть гуннов при вести о кончине единственного великого из их царей была потрясающа и беспредельна. Они сознавали, что с ним навеки пали мощь и величие гуннского владычества и что закатилась звезда их счастья. С отчаянными воплями окружали его труп беспрестанно сменявшиеся толпы мужчин, женщин и детей. Несмотря на свою часто жестокую строгость, Аттила был искренне любим своим народом, для которого он был вполне совершенным олицетворением чистокровного гунна, со всеми достоинствами и пороками этого племени. Каждый из подходивших к смертному ложу царя бросался перед ним ниц, выл и кричал, колотил себя в грудь, рвал свои редкие волосы и раздирал на себе одежду. Один из ниспровергшихся таким образом перед трупом, больше не встал: это был уродливый карлик Церхо, придворный шут умершего, до того безобразный, что над ним всегда все насмехались и всячески его обижали, в течение многих лет Аттила защищал его от грубостей и оскорблений окружающих. -- Ты умер, и Церхо не может без тебя жить! -- вскричал он в слезах, и пронзил ножом свое сердце. День и ночь продолжались стенания и вопли в спальне Аттилы. Хелхаль, Дженгизиц, Эцендрул и Эрнак по очереди впускали к телу толпы народа. Но Эрнак раньше всех осушил свои слезы и, часто перешептываясь с князем Эцендрул ом, принял гордый, поразительно заносчивый Вид, даже с Дженгизицем. Эллак, заключенный в башне, узнал о смерти отца от Хелхаля. По-видимому, он не поверил, что он умер от удара. -- А что же Ильдихо? -- быстро спросил он. -- Сделалась ли она его женой или нет? И как ты намерен поступить с ней? -- Она в темнице, -- мрачно отвечал старик, -- и умрет вместе с ее германцами. -- Хелхаль! Если она вдова моего отца, как дерзаешь ты думать об убийстве? Значит, она не была его женой. Ты проговорился. Это она его... -- Молчи! Если тебе дорога жизнь! --- сурово остановил его старик. -- Выпусти меня только на одну минуту! Дай мне увидеться с ней! -- Нет, влюбленный глупец, неестественный сын! Ты останешься тут, доколе она не будет больше нуждаться ни в чьей защите! Я только что сердился на Дженгизица за то, что он отказал мне в твоем освобождении в такую минуту, когда колеблется все Мунчуково царство! Я всегда любил тебя больше, чем твой отец и братья. Я хотел все-таки настоять на твоей свободе, но теперь, увидев твое безумие, я оставлю тебя здесь, чтобы ты не мог помешать мне выполнить месть, в которой я поклялся на ухо мертвецу! ГЛАВА ПЯТАЯ Так прошел первый день праздника. На следующий день гунны начали приготовляться к погребению великого властелина. Прежде всего мужчины и женщины выбрили себе догола всю правую сторону головы, а мужчины и правую сторону лица. Затем мужчины нанесли себе на щеках глубокие, в палец шириной раны: ибо могущественный правитель должен быть оплакиваем кровью мужчин, а не женскими жалобами и слезами. На обширной площади посредине лагеря, служившей местом народных собраний, а также игр и ристалищ, выставлена была величайшая драгоценность орды: высокий и большой темно-пурпуровый шелковый шатер, подарок китайского императора персидскому шаху, отнятый у него византийским полководцем и привезенный им в столицу. Аттила же, узнав об этом, потребовал себе шатер в числе дани, и жалкий император Византии поспешил исполнить его требование. В роскошном шатре этом Аттила лишь в редких торжественных случаях принимал чужих королей, теперь шатер стоял раскинутый на своих кованых золотых шестах, а наверху сверкал золотой дракон с подвижными крыльями, махавшими по ветру, с извивавшимся языком и кольцеобразным хвостом. Внутри шатер сверху донизу увешан был дорогими оружием и сбруей, горевшими жемчугом и драгоценными камнями. Здесь поставили тело в золотом гробу, заключенном в серебряном гробу, в свою очередь находившемся в железном. Окончив убранство шатра, Дженгизиц, Хелхаль и другие гуннские вельможи образовали отряд из нескольких тысяч конных гуннов и начали объезжать шатер по три раза шагом, рысью, галопом и в карьер вокруг многочисленной собравшейся толпы. При этой церемонии все пели однообразную, сочиненную любимцем-певцом Аттилы, погребальную песнь, часто прерывая ее рыданиями и стонами. Но не успели они допеть ее до конца, как на площадь стремительно прискакали от южных ворот гуннские всадники, между которыми находились знатнейшие приближенные и слуги мальчика Эрнака, взывая о помощи со всеми признаками безграничного ужаса. -- Гепиды! Король Ардарих ворвался в лагерь! К оружию! -- кричали они. ГЛАВА ШЕСТАЯ Это была правда -- Гервальт привел его. Отделавшись от своего "почетного караула", аламанн скрывался в лагере. Его попытка бежать окончилась неудачей, но когда внезапная весть о смерти Аттилы повергла весь народ в неописанное смущение и даже расставленные у ворот часовые побросали свои посты, чтобы воочию убедиться в печальном событии, Гервальту удалось захватить одного из коней и ускакать через южные ворота. Он узнал, что король Ардарих с большими силами стоит у пограничного леса, отделявшего владения гуннов от области гепидов, и ни на мгновение не замедлил бега своего коня, пока не достиг гепидского авангарда. Едва переводя дух, верный Гервальт рассказал Ардариху о положении вещей в лагере гуннов и умолял его, не теряя ни минуты, спешить на помощь соплеменникам, которым угрожала жестокая казнь, указывая и на то, что со смертью Аттилы надломилась сила гуннов, вместе со своим царем утративших окружавшее их доселе обаяние. Ардарих не колебался ни минуты. -- Пробил великий час, -- сказал он, -- и раньше, чем я ожидал. Но мы все-таки готовы и не станем медлить. Я иду. Он знал, что все его войско ничтожно перед десятками тысяч находившихся в лагере гуннов. К тому же он мог вовремя поспеть для спасения осужденных только со своими несколькими тысячами всад