аходилась королева Геньевра, окруженная многими дамами и девицами. И за сим, поцеловав письмо, она, как сумела, выразила королеве почтение, назвала свою госпожу и передала, что ей было поручено. Геньевра приняла письмо, сломала сургуч и долго читала и перечитывала послание Изольды. Затем она удалилась в свои покои, позвав с собой и посланницу, чтобы на досуге обсудить с ней дела королевы Изольды и то, как с ней обошелся король Марк. Прочитав послание, такое доверительное и безыскусное, она не могла удержаться, чтобы не послать Марку несколько проклятий ради своего расположения к королеве Изольде. Здесь мы их оставим, чтобы отвлечься и вернуться к нашему Тристану, и расскажем о долгом и докучном его пребывании возле своей жены. Глава 60. О возвращении посланницы Франсиль к своей госпоже королеве Изольде с ответом от королевы Геньевры и о том, что было после Итак, девица Франсиль так же проворно вернулась, как и уехала. Она возвратилась к Изольде, проделав все путешествие так тайно и скрытно, что никем не была замечена. Проведенная Бранжьеной в комнату Изольды, девица поведала о поручении, данном ей господином Ланселотом Озерным и королевой Геньеврой, смиренно поцеловала оный ответ и с поклоном до земли вручила его королеве, прибавив такие слова: - Госпожа моя, вот то, о чем просили вы королеву Британии. Послание это королева написала при мне своею рукой, запечатав его кольцом, которое она носит на пальце. Изольда взглянула на письмо и увидела на печати изображение Геньевры, столь искусное, что трудно рассказать; она поцеловала его с глубоким благоговением, разорвала шелк, в который было завернуто послание, и нашла там следующее: Ответ королевы Геньевры королеве Изольде Корнуэльской Моя госпожа, моя сестра, хотя бы только ради того, чтобы исполнить свой долг, в тот же день, когда Паламед Язычник {4} принес мне о вас новости, открыв мне свою любовь к вам и уверившись в искренности моей, мне следовало бы послать к вам одну из своих девиц, дабы отблагодарить вас за ваше доброе ко мне расположение, или, по крайней мере, для того, чтобы, уклоняясь от злословия некоторых хулителей и избегая опасной зависти, оправдать данную мне репутацию, подтвердив ее моим письмом, и разрушить (быть может) тайные намерения завистников. Но я все мешкала вам написать, покуда ваша любезность и великая учтивость меня к этому не принудили и не приневолили; к тому же и не имею я ни возможности, ни желания медлить в деле, от которого ни одна знатная дама не должна отказываться, то есть в утолении вашей скорби и мучений, слишком жестоких для вас, королевы, которую зову моей дорогой сестрой и подругой, более восхваляемой и знаменитой красотой, чем любая другая на земле. И то, что вы мне пишете о своих делах, оказывает мне честь и делает меня самой счастливой и довольной из всех смертных. Кроме того, поскольку небеса пожелали и позволили нам узнать, что Амур относит меня к числу своих особенных любимиц, я, служа на земле тому, кто. не имея себе равных среди людей по своему оружию и любезности, не может быть признанным служителем смертной женщины, а только возлюбленным высочайшей из богинь, не могу и не имею права вас отвергать. Но хотя я и любима, счастлива и нахожусь на вершине блаженства, нельзя мне, увы, не испытывать тревоги, ибо дела житейские так хрупки и изменчивы. И кроме того, лишая меня радости, одолевает меня досада и заставляет вчуже сетовать на ваши несчастья. Однако я все же уверена, что они должны обратиться в радость, и очень скоро, и вы, дошедшая до предела в своем горе, должны быть в этом уверены, если то, что нам предписано - верно. Я так полагаюсь на верность и честность вашего друга, что и сама мысль, будто он может оказаться столь низким негодяем, не должна у вас даже возникать. Ведь судя по тому, что мне известно, вы были любимы очень преданно, а первая же обида заставила вас поверить сомнительному слуху, и вы жалуетесь и теряете надежду не меньше, чем если бы знали это наверняка или если бы в этом уверились. Вы еще не знаете, что ссоры влюбленных только разжигают и изощряют то божественное и бессмертное пламя, которое питает наши души. Надейтесь же, сестра моя, и вы утешитесь в этой малой и легкой скорби, да сохранят вас блага и богатства, дарованные вам Амуром: ведь эта печаль мимолетна и долго тянуться не может. Изольда, по правде сказать, не такой ваш Тристан невежа, и потом он так вас достоин, что согласился бы страдать (если только ему не воспрепятствовала какая-нибудь извинительная причина), как надо признать, страдал и раньше, лишь бы только не разгневать вас и не доставить вам ни малейшей печали и кручины. И в это я вас умоляю поверить. Остаюсь ваша добрая сестра и лучший друг, Геньевра, королева Британии. Не удовлетворясь этим первым чтением, королева читала и перечитывала много раз, и так как порыв страсти утих, повернулась к Бранжьене с радостным и смеющимся лицом и молвила: - Моя Бранжьон, теперь я знаю: правда то, что мне здесь рассказывали об осмотрительности и любезности королевы Геньевры, жены доблестного Артура. Говорят, что Природа и Удача сделали ее первой среди дам, а небо позволило ей родиться с такой счастливой наружностью, что все, что бы она не предпринимала, удается ей превосходно. И до получения этого письма кто мог бы заставить меня поверить, что я получу такое утешение, какое она мне прислала, как все и кончилось на самом деле. - Ну вот, госпожа моя, - отвечала Бранжьена, - я была права, как вы имели случай убедиться, и принимая во внимание ее столь чудесную обходительность, надо сказать, что она может убедить каждого в чем пожелает, и все устраивается, как она хочет. - В самом деле, Бранжьена, - продолжала Изольда, - это замечательная женщина, и думается, она единственная в своем роде. - И поэтому, моя госпожа, - добавила девица, - не медлите поступить по ее совету, и веселье, которое покинуло вас из-за продолжительной тоски, снова вернется к вам. И тогда в несколько дней возродится ваша былая красота, и вы будете пребывать в таком же добром здравии и расположении духа, как и прежде. И поскольку гнев и ярость Изольды смягчились, она положила известить и вызвать к себе своего Тристана, рассудив про себя, что с которой стороны прервана любовь, с той она и должна возобновляться. И хотя дамам более свойственны забавы, а рыцарям - действия, Изольда, считая это своим непреложным долгом, решила на этот раз изменить обычаю. И она исполнила свое желание, написав милостивое и учтивое письмо принцу Леонуа, вручила его своей Бранжьене и при этом дала ей приказание, так как боялась, что та ослушается, нигде не останавливаться дольше, чем на одну ночь, пока не доставит письма по назначению. Так и поступила девица, а мы предоставим ей ехать в свое удовольствие для того, чтобы поведать вам, что произошло с Ламораком Уэльским после того, как он отослал заговоренную чашу ко двору короля Марка, чтобы навлечь немилость на тамошних дам, и о каковом испытании был там спор между королем и его баронами, о чем и рассказывается ниже {5}. ^TПРИЛОЖЕНИЯ^U ^TА. Л. Михайлов^U ^TИСТОРИЯ ЛЕГЕНДЫ О ТРИСТАНЕ И ИЗОЛЬДЕ^U 1. ЛЕГЕНДА  Средневековье знало немало легенд, оно неутомимо и увлеченно создавало мифы и творило легенды, как большого национального звучания (например, о подвигах Сида или Роланда), так и менее значительные (скажем, о "любви издалека" провансальского трубадура Джауфре Рюделя к принцессе Триполитанской). Эти легенды продиктованы историей, ее всенародными драмами и небольшими частными эпизодами. Но в том и в другом случае смысл легенды, тот пафос и тот лиризм, что несла она, не вызывали споров. Но рядом с легендами историческими были и другие - мифологические. В них их истоки еле видны, почти незаметны. Такие легенды вобрали в себя верования и представления целых эпох, отразив в переосмысленном виде систему этических ценностей, вырабатывавшуюся веками. В таких легендах неизбежно много слоев, и смысл их неоднозначен. Они вызывали разные толкования уже на протяжении Средневековья. Они остаются предметом глубокого изучения и оживленных споров и в наши дни. Легенда о Тристане и Изольде относится как раз к числу таких легенд. Но рядом с другими мифами Средневековья ее положение особое. Так, популярнейшая в свое время легенда о поисках чудесной чаши Грааля, породившая огромное число посвященных ей литературных памятников, не перешагнула, однако, хронологические рамки своей эпохи. Возникнув в Средние века, она и осталась типично средневековой. Иначе - легенда о Тристане и Изольде. Она относится к числу легенд "вечных". Рожденная культурой Средневековья и понятная лишь в контексте этой культуры, она не умерла вместе с нею. Дело в том, что легенда о Тристане и Изольде моделирует человеческие отношения, поэтому она универсальна. Но отношения эти, при всей их кажущейся простоте, глубоки и сложны. В них как бы скрывается какая-то "тайна" {Ср.: P. Gallais. Genese du roman occidental. Essais sur Tristan et Iseut et son modele persan. Paris, 1974, p. 39.}, требующая разгадки и порождающая всевозможные толкования. Каждая эпоха оставила свое осмысление легенды о Тристане и Изольде, каждый обращавшийся к ней писатель - от авторов валлийских "Триад" и французских рыцарских романов до Джойса, Кокто, Томаса Манна - видел в этой печальной истории юного рыцаря и его возлюбленной повод для изложения своих этических позиций. От книги к книге оценка легенды менялась и вместе с ней менялись и функции действующих лиц, мотивы их поведения, движущие ими нравственные принципы, менялись их характеры. И все-таки в сознании этой длинной череды литераторов (поэтов, писателей, переводчиков и т. д.) как бы постоянно присутствовала некая модель легенды, отталкиваясь от которой, в споре с которой создавался очередной новый вариант повести о Тристане Леонском и Изольде Белокурой. Было бы ошибкой видеть в этой модели наиболее раннюю, наиболее примитивную стадию развития легенды. В сохранившихся текстах от этой исходной, изначальной версии - лишь рудименты. Характерным примером такого пережиточного мотива могут служить лошадиные уши короля Марка. Это качество внешности обманутого мужа лишь упомянуто в одной из ранних обработок сказания, но никак не обыграно, никак не раскрыто, не является непременным элементом сюжета (о происхождении, о смысле этой детали будет сказано в своем месте); поэтому, являясь принадлежностью "архетипа", подобный мотив не входит в "модель" легенды, о которой была речь выше. Таким образом, мы имеем в виду не гипотетический "архетип", а инвариант, реальными вариантами которого являются дошедшие до нас тексты. Их временная распределенность крайне неравномерна. Поздняя стадия развития легенды представлена достаточно большим числом памятников, еще большим - рукописей. От более ранней и как раз интересующей нас стадии текстов сохранилось немного и дошли они в виде отдельных фрагментов. Но стадия эта (хронологически она приурочена к последней трети XII столетия) -наиболее важная. Существенно также отметить, что этот инвариант, эта модель соответствует не примитивной стадии (о чем уже говорилось), а как раз стадии "вершинной", отмеченной поразительной зрелостью вкуса и художественной ясностью; именно в этот момент под пером талантливейших поэтов легенда была закреплена и, если можно так выразиться, "сформулирована". Причем, разные "ветви" легенды, представленные, скажем, соответственно произведениями англо-нормандца Тома и континентального трувера Беруля, разнятся лишь в деталях, в нюансах. Ядро легенды и здесь - едино. Пока мы забудем об этих частных отличиях. Забудем и об истоках легенды, очень многое в легенде объясняющих. Рассмотрим легенду о Тристане и Изольде как некое непротиворечивое целое, рассмотрим инвариант. Собственно, в таком подходе нет ничего нового. Если работы исследователей не бывают посвящены проблеме возникновения легенды, ее эволюции, ее отдельным манифестациям, то в них сказание рассматривается именно как некое единство. Такой подход, конечно, смазывает оттенки. Но нам представляется, что, признавая важность этих нюансов, не следует их преувеличивать. Один из современных медиевистов, М. Лазар, совершенно прав, когда предлагает не искать в легенде некий эзотерический смысл (чем иногда так увлекаются) и истолковывать лишь то, что написано, то есть вернуться к реальным текстам. Но М. Лазар ошибается полагая, что эти тексты, по крайней мере две основные версии легенды можно рассматривать только раздельно, ибо они, как полагает ученый несопоставимы {См. М. Lazar. Amour courtois et fin'amors dans la litterature du XII siecle. Paris, 1964, p. 172: "Совершенно очевидно, что нельзя говорить о легенде о Тристане и Изольде, как если бы речь шла об одной поэме, произведении одного автора... Анализировать все эти разные по концепции версии, относящиеся к разным эпохам, рассматривать их как одно произведение и извлекать в результате этого анализа некое общее содержание и общий смысл - это значит становиться на неверный путь".}. Жозеф Бедье был абсолютно прав, когда вслед за реконструкцией романа Тома он проделал такую же операцию и с легендой в целом {J. Bedier. Le Roman de Tristan par Thomas, t. II. Paris, 1905.}. Он называл искомое "прототипом" (или "архетипом"), Но, думается, такое определение не вполне верно, ибо подчеркивает изначальность, исходность (а следовательно, и некоторое предшествование известным текстам) реконструируемой художественной единицы. Нас же в данном случае интересует не "прототип", переработанный и, если угодно, кое в чем искаженный последующими транскрипциями, а именно инвариант, конкретными вариантами которого стали произведения Беруля, Тома, Эйльхарта фон Оберга, Готфрида Страсбургского, монаха Роберта и т. д. Итак, сначала - легенда в целом. Посвященная ей литература поистине огромна. Мы не предполагаем делать ее хотя бы беглого обзора. Укажем лишь на устоявшиеся, наиболее распространенные точки зрения. Гастон Парис {G. Paris. Poemes et Legendes du Moyen Age. Paris, 1899, p. 176.} назвал как-то нашу легенду "эпопеей адюльтера". Для известного французского литератора Дени де Ружмона, связывающего легенду с ересью катаров и - еще дальше - с манихейством, отношения Тристана и Изольды - это прославление чувственной любви, прославление страсти как противовес христианской концепции брака {D. de Rougemont. L'amour et l'Occident. Paris, 1972, p. 61.}. Мишель Казенав считает "Тристана и Изольду" легендой освобождения от условностей и норм и прославлением жизни {M. Cazenave. Le Philtre et l'amour. La legende de Tristan et Iseut. Paris, 1969, p. 126.}. Не раз указывалось, что в основе трагедии двух молодых возлюбленных - конфликт между свободным чувством и сковывающими рамками феодальной морали {См., например, "История французской литературы", т. I. М.-Л., Изд-во АН СССР, 1946, стр. 107.}. Но, как справедливо заметил один из современных критиков, "трагизм романа о Тристане определяется не только тем, что окружающий мир с его системой социальных принуждений делает невозможным счастье влюбленных и торжество страсти. Такое понимание было бы слишком односторонним и поверхностным" {В. Козовой. Роман о Тристане и Изольде. - В кн.: "Le roman de Tristan et Iseut". Renouvele par J. Bedier. Moscou, 1967, p. 17.}. Впрочем, сталкивание противоречащих друг другу интерпретаций вряд ли продуктивно: сама легенда несомненно дает основание для различных толкований. Она - многозначна. Нельзя сказать, что в ней нет прославления сильного естественного чувства, нет фатального, пессимистического взгляда на любовь, нет, наконец, столкновения ходячей морали, причем, не только морали XII в., но и многих последующих столетий, с безморальным (но не аморальным) чувствованием исключительных героев. Все это несомненно есть в нашей легенде. Как и многое другое. И трагедия здесь - не только неразрешимый конфликт чувства и долга, хотя и для такого толкования легенда дает материал. Итак, легенда в целом, ее инвариант. Но о чем она? Или иначе: о ком? То есть, кто в ней главный герой? Ответ, казалось бы, может быть только один: юноша из Леонуа и ирландская принцесса. Но поэты XII в. полагали иначе, недаром большинство из них не сговариваясь назвали свои книги одинаково: "Роман о Тристане". Это выдвижение в основные протагонисты лишь одного героя не умаляет ни обаяния образа Изольды, ни его значительности. Нет здесь и отражения якобы рабского положения женщины, типичного, по мнению некоторых исследователей, для Средневековья. Это не невнимание к Изольде, это - признак жанра, это - его концепция. Поэтому рассмотрим легенду в том виде, в каком она была рассказана средневековыми поэтами, для которых Тристан был основным протагонистом. Рассмотрим, таким образом, "Роман о Тристане". Е. Винавер {Е. Vinaver. Etudes sur le Tristan en prose. Paris, 1925, p. 9.} предложил очень остроумное графическое изображение нашего сюжета. Вот оно: Лес Моруа Испытания Испытания Женитьба Марка Женитьба Тристана Изольда узнает Тристана Тристан-юродивый Битва с драконом Последняя битва Золотой волос Последнее послание Ривален и Бланшефлер Чудо с деревьями В этой схеме действительного хорошо выявлена внутренняя гармония развития сюжета и симметрия его эпизодов. Но в схеме Е. Винавера неизбежно многие важные эпизоды легенды опущены. Оставлены лишь те, которые существенны для взаимоотношений Тристана с Изольдой. А ведь герой сталкивается и с другими персонажами, и эти контакты бывают важны для его судьбы. Без этих контактов не было бы и Изольды, не было бы трагической любви, не было бы легенды. Посмотрим на структуру сюжета не с точки зрения отношений героя и героини, а с точки зрения Тристана, его личной судьбы. То есть посмотрим на сюжет иначе, чем это сделал Е. Винавер. Отметим, какие эпизоды не уложились в его схему, какие он опустил. Их немало. И все они - "эпизоды без Изольды", как правило, "до нее". Это прежде всего - детство героя. А оно в ряде ранних памятнике описано довольно подробно. Чем отличается это детство, чему оно научил Тристана, какой отпечаток наложило на его жизнь? Во-первых, герой легенды - плод страстной, всепоглощающей любви его родителей, короля Леонуа Ривалена (в некоторых версиях - Мелиадук, Канелангрес) и принцессы Бланшефлер (Элиабель или Бленсинбил других версий). Родители Тристана - люди незаурядные. Ривален - могущественный король; он владеет многими городами и замками; он искушен во многих искусствах; он доблестный, стойкий и мужественный рыцарь; он рассудителен и проницателен, мудр и осмотрителен, справедлив и великодушен; но он может быть и жестоким. Тристан унаследует затем многие положительные качества отца. Под стать Ривалену его жена Бланшефлер, сестра Марка. Она прекрасна лицом и стройна станом, учтива и обходительна, умна и великодушна. Но любовь их, страстная и глубокая, с самого начала приносит обоим мучительные страдания. Здесь не сословных барьеров, нет внешних препятствий, нет препятствий и внутренних: молодые люди быстро и горячо полюбили друг друга; брат девушки, король Марк, не будет противиться их браку. И тем не менее Ривален и Бланшефлер тяжко страдают. Это - склад характера обоих. Кроме того, как остроумно заметил Дени де Ружмон {D de Rougemont. L'amour et l'Occident, p. 11.}, у счастливой любви не может быть истории. Предметом поэзии может быть только несчастливая любовь. И еще одно: печальная история родителей Тристана создает тональность всего дальнейшего повествования. Не приходится удивляться что Тристан, дабы оправдать наивную средневековую этимологию своего имени, и зачат в тоске и горе. Норвежская сага монаха Роберта рассказывает: "В таких-то муках - у нее от горя, у него от ран - и было зачато это дитя, которому предстояло жить и повергать в печаль всех своих друзей" (гл. 12). Любовь Ривалена и Бланшефлер завершается счастливым браком, но не становится после этого радужной и просветленной. Печать трагической обреченности окрашивает их отношения. И вот результат: Ривален погибает в схватке с врагом, Бланшефлер умирает от горя и родовых мук. Так не знающая никаких препятствий и поэтому в других обстоятельствах счастливая любовь завершается трагически. Но рождается Тристан. Печальным было его появление на свет. И с первых дней жизни его подстерегают опасности. Воспитатель Тристана сенешаль Роальд Твердое Слово скрывает, что это дитя короля. Он воспитывает мальчика как своего собственного сына, и Тристан считает Роальда своим отцом. Чего боится Роальд, зачем прячет ребенка, зачем выдает за сына? В интересующих нас версиях это объяснено сбивчиво (если вообще объяснено), и Бедье не без основания в своей популярной обработке легенды изложил этот мотив предельно кратко. В более поздних версиях, напротив, этот мотив развит довольно значительно (и, добавим, весьма банально). Так, например, во французском прозаическом романе отец Тристана совсем не умирает: он просто пропадает на охоте, заманенный одной влюбленной в него дамой в некий заколдованный замок. Бланшефлер умирает из-за трагической ошибки. А отец Тристана возвращается. Семь лет он растит сына, но затем женится; мачеха ненавидит пасынка и делает попытку его отравить. В инварианте иначе. Здесь ребенку либо угрожает воинственный герцог Морган, захвативший земли Ривалена, либо попросту злые силы. Жизнь Тристана будет полна опасностей, и это оказывается изначально заданным. Итак, первый значительный эпизод легенды - это трагическое появление героя на свет и опасности, подстерегающие его уже в колыбели. Следующий эпизод, разработанный в ранних версиях несколько бегло, но тем не менее заслуживающий внимания. Это - куртуазное воспитание Тристана. В произведениях эпохи не раз изображалось воспитание идеального рыцаря и образцового государя (вспомним хотя бы ранний фрагмент "Романа об Александре"). И здесь легенда о Тристане и Изольде не отстает от своего времени. Но если сравнивать Тристана с другими героями куртуазной литературы, то нельзя не заметить, что сын Ривалена превосходит их всех по многосторонности и учености. В самом деле, чего только не умеет Тристан. Но послушаем опять норвежца Роберта: "Тристрам был очень способным учеником и вскоре в совершенстве овладел семью главными искусствами и многими языками. Затем он изучил семь видов музыки и прославился как знаменитый музыкант" (гл. 17). Но, конечно, не только к этому проявляет свои незаурядные способности юноша. Он прежде всего образцовый рыцарь. Свое мужество, удаль, сноровку он демонстрирует непрерывно, постоянно. Он одинаково хорошо сражается и на коне, и в пешем строю, и врукопашную. Он владеет и тяжелым копьем, и легким дротиком, и мечом, и луком. Он как будто рожден в седле, а тяжести доспехов и не замечает. Мы бы назвали его и прекрасным спортсменом: он легко перепрыгивает через высокую ограду, быстро бегает и т. д. Но все это - лишь малая толика знаний и умений героя. Тристан - прекрасный охотник. Он знает повадки разной дичи, искусен во всевозможных видах ловитвы. Он умеет освежевать затравленного зверя и неутомим в погоне за лесной добычей (английская традиция сделала Тристана высшим арбитром в сфере охоты). Тристан - мастер и в области других благородных забав. Он, как уже говорилось, "знаменитый музыкант", он умеет играть на арфе и на рсте (старинный струнный музыкальный инструмент кельтского происхождения), причем исполняет не только старые напевы, но и складывает новые. Не случайно игра его пленяет слушателей и юноша дает уроки музыки принцессе Изольде (в ряде версий он научит ее читать и писать и преподаст начатки латыни). Как многие музыканты Средневековья, Тристан был и поэтом, сочиняя любовные "лэ". Не приходится удивляться, что один из авторов рыцарских романов, Жерберт де Монтрей (первая половина XIII в.) вставил в свою книгу о Персевале и поисках Грааля эпизод о Тристане-менестреле. Нельзя не отметить актерских данных Тристана. То он изображает бродячего жонглера, то прикидывается паломником, то превращается в прокаженного в рубище и с трещоткой, то разыгрывает юродивого. И все это с блеском, с необычайным правдоподобием, так что даже друзья, даже Изольда не сразу распознают нашего героя за личиной изображаемого им персонажа. В этих трансформациях Тристан использует еще одно свое знание. Он весьма сведущ в свойствах трав, он натирается ими, меняя цвет кожи, он приготовляет всякие настои, изменяющие черты его лица. Тристан говорит на семи языках, и норвежские купцы с успехом используют его как толмача. В игре в шахматы или тавлеи он превосходит всех окружающих, и это его дарование оказывается для юноши роковым - именно во время игры норвежские купцы похищают увлеченного поединком героя. Тристан досконально изучил и корабельное дело. Он разбирается в назначении снастей, умеет по звездам пролагать курс кораблю, не теряется в бурю, знает, как идти на парусах и на веслах. Легенда знакомит нас и еще с одним талантом Тристана. Он недаром принадлежит эпохе грандиозных строительных начинаний и свершений, эпохе готики. В разлуке с милой он проектирует и строит в ее честь часовню, украшает скульптурой, отделывает резьбой прекрасный грот. Итак, рыцарь и охотник, поэт, музыкант и актер, навигатор и фармацевт, архитектор и художник, шахматист и полиглот... Добавим к этому некоторые качества души. Он верен в дружбе и великодушен к врагам, бескорыстен и добр, терпелив и незлопамятен. Ему не чужды ни родственные чувства, ни свойственная людям эпохи богобоязненность. Он заботится о подданных и щедр к подчиненным. Он, наконец, способен на большое всепоглощающее чувство. Что еще отличает Тристана? Это неудовлетворенность. Вернее, постоянное стремление к новому, неизведанному, опасному. Ему как бы тесно в рамках обычной повседневности, обычных человеческих норм. В этом смысле он близок героям многих рыцарских романов эпохи. Но в отличие от них он не ищет ни личной выгоды, ни упрочения своего положения. Неудовлетворенность и незаинтересованность, характеризующие юношу Тристана, - это также плод воспитания. Или характера, сформировавшегося рано и затем не меняющегося. Незаинтересованность, бескорыстное подвижничество героя отличают его всю жизнь. Это его качество полезно отметить, ибо им многое определится в судьбе юноши. А бескорыстие его поистине поразительно. Действительно, Тристан побеждает герцога Моргана, но не вступает во владение отвоеванными у узурпатора землями; он отдает их Роальду Твердое Слово и больше о них не вспоминает. Не вспоминает даже тогда, когда его вынуждают покинуть двор Марка. Он ищет пристанища на чужбине - в Польше, Испании, Бретани, - но не в родном гнезде. Из великодушия и безрассудной удали вступает он в бой с Морхольтом, ничего не требуя в награду. Он сражается с драконом, побеждает его и - вот вершина его бескорыстия - отдает завоеванную невесту другому. На службе у Бретонского герцога, отца Изольды Белорукой и Каэрдина, он опять-таки не ищет ни славы, ни достатка. Сколько героев куртуазной литературы увенчивали цепь своих рыцарских подвигов браком с прекрасной и богатой принцессой, сколькие из них возвращали себе престол своих предков, где начинали королевствовать со своей милой подругой. Тристан - иной. Как уже говорилось, он не ищет благополучия. Ностальгией он тоже не страдает, ибо не имеет прочных корней. Откуда эта "неукорененность"? Плод воспитания? Черта характера? Следствие обстоятельств? Очевидно, всего понемногу. Итак, Тристан образован, умен, талантлив. Добр, отзывчив, великодушен. Смел, удал, безрассуден. Эти качества мы обнаруживаем в нем уже в самом начале повествования. По его ходу они оттачиваются и уточняются. Но новые не появляются. Тристан - не развивающийся, а раскрывающийся герой. Но важно отметить его исключительность. В этой исключительности некоторые исследователи, например, М. Казенав, видели основу конфликта легенды: Тристан, по их мнению, как бы принадлежит иному миру, у него иные жизненные принципы, иная мораль, иное представление о добре и зле. И в этом смысле оказывается символичным лечение Тристана Изольдой: "иной" герой, пораженный "иной" силой, может быть вылечен только "иными" руками {М. Cazenave. Le Philtre et l'amour, p. 39-40.}. Мы не склонны видеть в особости героя что-то таинственное и мистическое. Но особость эту запомним. Следующий важный эпизод: норвежские купцы. Е. Винавер этот эпизод не учитывает. Между тем, он - важнейший. О чем здесь рассказывается? Казалось бы, не о столь существенном. Юноша зашел на норвежский корабль, увлекся игрой в шахматы, не заметил отплытия, оказался, таким образом, в плену. Купцы пользуются его разносторонними познаниями и намереваются, при случае, выгодно продать. Но тут появляется новое действующее лицо, которое будет затем выходить на сцену в самые ответственные, кульминационные моменты сюжета. Это - море. Безбрежное, таинственное, манящее. Оно вмешивается в судьбу героя, перекраивая ее по своему усмотрению. "Роман о Тристане" - наиболее "морской" роман средневекового Запада. На это обратил внимание еще Гастон Парис, писавший: "В этой драме, бурной, глубокой и изменчивой, как море, море постоянно на виду и в действии; оно играет в этой драме роль захваченного происходящим актера" {G. Paris. Poemes et Legendes du Moyen Age, p. 123.} (Впрочем, Ж. Бедье отрицал, - как нам представляется, напрасно - это качество нашей легенды {J. Bedier. Le Roman de Tristan par Thomas, v. II, p. 145.}). Действительно, стихия моря, поэзия моря пронизывает, наполняет легенду о Тристане и Изольде. М. Казенав писал по этому поводу, справедливо подчеркивая отличие "Романа о Тристане" от всех других произведений эпохи: "Где еще найдешь столь глубокую символику стихий, этого мужчину и эту женщину, становящихся также морем, огромным морем, что их окружает, что придает определенный ритм их существованию, отмечает его этапы, приносит героям жизнь и смерть? Оно - что-то вроде мистического пути, ведущего с востока на запад, из Бретани, где они умирают, в Корнуэльс, где царит Марк, и в далекую Ирландию, остров Изольды. Путь этот проходит по морю, что лежит между Корнуэльсом и Бретанью, отделяет от Изольды и принесет смерть, и по морю между Корнуэльсом и Ирландией, которое приближает к Изольде и принесет жизнь. Море - это смерть, но когда вверяются ему, оно дает жизнь. Море - это жизнь, но когда начинают тщетно ждать на его берегу, оно приносит отчаяние и смерть" {М. Cazenave. Le Philtre et l'amour, p. 84.}. Следует подчеркнуть, что в нашей легенде присутствует не просто море. Такое в рыцарском романе XII в. можно было встретить. Например, в поэтичнейшем повествовании о сарацинском принце Флуаре и пленнице-христианке Бланшефлер (не будем путать ее с матерью Тристана). Но в этом французском стихотворном романе (созданном также в 70-е годы XII столетия) перед нами совсем иное море - южное, с жарким солнцем, яркими красками, пронзительной голубизной неба, с ослепительными пятнами приморских городов, шумных, живописных, гостеприимных. И это море может быть бурным и угрожающим, но в свисте его ветра редко слышатся тревожные нотки. Здесь море более нейтрально, к нему не стягиваются все ведущие нити сюжета. Иное - в легенде о Тристане. Это море - северное; оно могуче, бурно угрожающе. Его суровая атмосфера постоянно присутствует в романе. Дело конечно, не только в том, что наша легенда родилась на морском берегу и отразила своеобразное мироощущение островных кельтов. Море перестает быть только обстановкой, оно становится поэтичнейшей метафорой. Становится символом. Символом очень емким и многозначным. Именно поэтому, то есть потому, что море здесь - не просто активный фон действия, без моря, в "континентальном исполнении", легенда не могла бы существовать. Нелишне вспомнить, когда море появляется в нашей легенде как активная сила (ибо как фон оно присутствует практически всегда). Во-первых, когда оно относит корабль норвежских купцов к берегам Корнуэльса. Во-вторых, когда Тристан, смертельно раненный Морхольтом, пускаете по воле волн, в легкой ладье, без весел и паруса, - и приплывает в Ирландию. В-третьих, когда море снова приводит Тристана к ирландским берегам в поисках девушки с золотыми волосами. В-четвертых, когда Тристан и Изольда пьют любовный напиток. Наконец, в-пятых, когда Изольда спешит на корабле Каэрдина к умираюшему возлюбленному. Море, таким образом, обозначает не просто существенные моменты сюжета. Моменты узловые. Еще точнее - переломные в судьбе героя. Прежде всего, его. Действительно. Вот норвежский корабль, на котором в плену томится юноша Тристан, попадает в страшную бурю. Она длится целую неделю. Корабль швыряет с волны на волну и носит по разбушевавшемуся морю. Тогда норвежцы клянутся в случае спасения даровать Тристану свободу. Буря стихает, на горизонте появляется земля, и вот юноша уже на незнакомом берегу. Но это не просто спасение из постылого плена. Или спасение от бури. Тристан, как известно, попадает ко двору короля Марка и покоряет всех умом, знаниями и изысканным обхождением. Здесь завязываются отношения Тристана с королем, отношения, несомненно представляющие собой зерно легенды. Таким образом, можно сказать, что отношения эти - "дело рук" моря. Или второе вмешательство водной стихии в судьбу героя. Умирающий Тристан в ладье доверяется волнам. Именно поэтому он берет с собой меч и арфу, но не берет весел и не ставит паруса. Юношу опять долго носит по водной глади, но ему не угрожают бури и ураганы. В конце концов течение приносит его ладью к берегам Ирландии. Этот эпизод не менее содержателен, чем предыдущий. Он насквозь символичен. Отправиться так в открытое море - это обречь себя на верную гибель. Но Тристан и так уже погибает от отравленных ран, нанесенных Морхольтом. Плавание это очень напоминает переселение в иной мир (вспомним барку Харона). И ладья становится плавучим саркофагом. М. Казенав остроумно назвал это плавание Тристана "отрицанием отрицания" {М. Cazenave. Le Philtre et l'amour, p. 42.}: юноша побеждает причиненный "Ирландией" недуг, приплыв в Ирландию, опасности морского плавания наугад спасают героя. То есть, Тристана вылечивает Ирландия в лице Изольды от ран, нанесенных Ирландией в лице Морхольта. Но прибытие в Ирландию - это не только спасение. Это встреча с Изольдой. Надо ли говорить, что эта встреча - второй важнейший компонент легенды. Теперь надо эти два мотива объединить. Это происходит в результате третьего плавания Тристана... Но спустимся на короткое время с борта корабля на сушу. Морские путешествия героя так или иначе оказываются связанными с его рыцарскими подвигами. Они либо предшествуют поединкам, либо влекут к ним. Таких поединков три, что вполне соответствует ступеням инициации фольклорного героя. Поединки эти, как и морские скитания, определяют его судьбу. После знакомства с Марком, будучи посвящен им в рыцари, Тристан сражается с герцогом Морганом, побеждает его и возвращает свои владения. Он начинает с этого, в то время как герои многих рыцарских повествований этим заканчивали свои подвиги. Это - долг Тристана. Но выполнив его и тем самым от этого долга освободившись, он освобождается от него и чисто материально: отдает свои земли в вечное управление Роальду Твердое Слово. Теперь он свободен и может связать свою судьбу с Марком. На службе у Марка он сражается с Морхольтом. Теперь и этот долг (долг Марку за гостеприимство, посвящение в рыцари и т. п.) уплачен. И Тристан уплывает от Марка, уплывает в никуда. Ирландия его спасает. Так возникает новый долг - по отношению к семье Изольды (Здесь взаимоотношения очень осложнены, и мы коснемся их ниже). Победа над драконом (как результат третьего плавания) освобождает героя и от этого долга. Третья победа отдает Тристану Изольду. Мотивы служения Марку и отношений с Изольдой окончательно стягиваются в тугой узел в результате четвертого плавания, когда молодые люди испивают любовного зелья. Характерно, что это морское путешествие описано особенно подробно (мы имеем в виду облик моря): Изольда страдает от качки и боится больших волн, затем все изнывают от штиля, потом море баюкает любовников, вкусивших радости любви. Наконец, пятое плавание. Плывет теперь не Тристан (его плавания на первичном уровне оканчивались счастливо), плывут к Тристану. Теперь море настойчиво вмешивается в судьбу героев и определяет ее. Но почему оно задерживает прибытие Изольды? Чтобы Тристан совсем изнемог от ран? Или чтобы оттянуть роковую развязку (ведь Изольда Белорукая уже обдумала свое предательство)? Так что же символизирует собой море? М. Казенав, посвятивший этому вопросу немало страниц в своей книге, видит в море субститут Изольды. Иногда в нашей героине видят аналогию воды, в Тристане - Солнца, и рассматривают легенду как вариант мифа о борьбе-любви этих примитивных божеств {См.: "Тристан и Исольда. От героини любви феодальной Европы до богини матриархальной Афревразии". Коллективный труд Сектора семантики мифа и фольклора под редакцией академика Н. Я. Марра. Л., 1932.}. Море неуловимо, изменчиво, непостоянно. Но, думается, не этим характеризуется Изольда. Или не только этим. Поэтому море символизирует в нашей легенде также и другое - судьбу Тристана. Это она - текуча, подвижна, ненадежна. Герой постоянно вверяет свою судьбу морю, и она становится подобна морю. Е. Винавер в своей схеме сюжета легенды не учитывает ни эти плавания, ни (за редким исключением) поединки героя. А между тем, как мы пытались показать, и те и другие имеют в повествовании большое значение. Не только потому, что они вообще существенны, важны, но и потому, что и плавание, и поединок становятся каждый раз исходным моментом дальнейшего развития сюжета, его напряжения. Но вернемся к схеме Е. Винавера и к структуре нашей легенды. Совершенно очевидно, что в ней можно выделить три части. Восходящую - от рождения героя до рокового плавания и испития любовного напитка (или до женитьбы короля Марка). Нисходящую - от изгнания Тристана и его женитьбы на "второй" Изольде до смерти любовников. Между ними располагается третья; это стадия непосредственных любовных отношений с Изольдой, так сказать, стадия "леса Моруа". Представим это графически, но не будем расчленять срединный этап. Заметим только, что и в нем можно было бы выделить симметричные эпизоды, например, отдачу Изольды прокаженным и суд раскаленным железом, и т. п. Так или иначе, все эти эпизоды с мотивом "леса Моруа" связаны: они провоцируют бегство героев в лесные дебри, либо полны воспоминаний о счастливой жизни под древесной сенью. Итак, исключив тяготеющие к эпизоду "лес Моруа" испытания, выпавшие на долю любовников, мы приходим к следующей схеме: Лес Моруа Женитьба Марка Изгнание Тристана Любовный напиток Женитьба Тристана И. узнает Тр. И. узнает об "измене" Тр. Бой с драконом Бой с великаном Знакомство с И. Тристан-нищий Бой с Морхольтом Бой с рыцарями Марка Бой с Морганом Последний бой Норвежские купцы Корабль Каэрдина Рождение Смерть Ривален и Бланшефлер Чудо с деревьями В этой схеме также видна симметрия и параллелизм эпизодов. Рассмотрим симметричные пары. История любви Ривалена и Бланшефлер - это, конечно, и параллель любви героев, и антитеза ей. Параллель потому, что и она печальна, и она оканчивается трагически. Антитеза же в том смысле, что любовь эта не знает препятствий. Но параллелизма здесь больше, чем антитетичности. Любовь Ривалена и Бланшефлер - это предсказание любви Тристана и Изольды и ее трагического конца. Таким образом, это символ. Чудо с деревьями - тоже символ, символ соединения в смерти и посмертного (лишь) счастия. Но также - символ неодолимой силы любви. Эти два симметричных эпизода обрамляют легенду, это ее начало и ее финал. Симметрия-противопоставление рождения и смерти также очевидны. Поэтому перейдем к следующей параллельной паре. О значении плавания с норвежскими купцами мы уже говорили. Это первое вмешательство моря в судьбу Тристана. Возвращение корабля Каэрдина, везущего Изольду, - это последнее его вмешательство. В обоих симметричных эпизодах море сначала очень бурное, тревожное, угрожающее, оно долго носит корабли по своим волнам. Оно как бы колеблется, не может сразу прийти к решению и треплет, и качает несчастные корабли. Ибо когда буря стихнет, в судьбе героя наступит решительный перелом. Победа над герцогом Морганом - это первый подвиг Тристана, открывающий череду его рыцарских свершений. Вполне закономерно ему симметричен последний бой героя, когда он получает смертельную рану. Бою с Морхольтом симметрична схватка героя с рыцарями короля Марка. В первом случае Тристан сражается за Корнуэльс и против Ирландии (то есть, против Изольды), во втором - за Ирландию (то есть, за Изольду) и против Корнуэльса. Первому плаванию в Ирландию и знакомству с Изольдой соответствует последнее свидание с королевой. Характерно, что и в том и другом случае Тристан предстает перед Изольдой переодетым, в чужом обличье: в первом случае он выдает себя за жонглера, во втором - прикидывается нищим. Обе встречи связаны с большим риском: в первой в Тристане могут узнать убийцу Морхольта, во второй - в смиренном нищем могут распознать Тристана, навсегда изгнанного из королевского дворца. В результате победы над драконом Тристан получает Изольду. Но эта "добыча" мнима, так как он просит руки девушки не для себя, а для своего дяди. Таким образом, его "владение" Изольдой в данном случае чисто номинально. В симметричном эпизоде Тристан одерживает победу над великаном. Каков результат этой победы? Герой отстраивает роскошный грот, где находится изображение его возлюбленной. Он как бы снова получает Изольду, и опять-таки фиктивно: он владеет не возлюбленной, а лишь ее изображением. Что может быть симметричным такому важному эпизоду, как узнавание ирландской принцессой в Тристане убийцы ее дяди? Следует заметить, что в этот момент юноша подлинно завоевывает Изольду, завоевывает не в поединке, а в ее собственном сердце. Совершенно несомненно, что девушка опускает меч, занесенный над головой героя, повинуясь не доводам разума, но велению сердца. Этому эпизоду симметрична сцена, где Изольда узнает об "измене" возлюбленного, и это было пошатнуло ее любовь. Она, конечно, не может разлюбить Тристана, но долго не может простить ему этой измены, пусть и мнимой. Любовный напиток закрепляет любовь молодых людей, так сказать, материально. Этому эпизоду симметрична женитьба Тристана на Изольде Белорукой. Этой женитьбой герой пытается освободиться от своей любви. Это акт отказа от Изольды, попытка преодолеть силу приворотного зелья. Наконец, последняя симметричная пара. Корабль с Тристаном, молодой ирландской принцессой и их спутниками приплывает в Корнуэльс. Юноша вручает королю свою добычу. Марк сочетается браком с Изольдой, Тристан отказывается от возлюбленной, но отказ этот мнимый: уже в первую брачную ночь, пока обманутый Марк лежит с Бранжьеной, Тристан заключает в объятия свою ирландку. В симметричном эпизоде Тристан тоже отказывается от Изольды, уходя в добровольное изгнание. И этот отказ тоже мнимый: герой продолжает любить королеву и затем не раз тайком встречается с ней. Это стремление к симметрии эпизодов характерно для нашей легенды в целом. Можно было бы насчитать больше симметричных пар. Но из-за того, что мы имеем дело с рядом версий, в которых последовательность эпизодов не строго идентична, их затруднительно расположить на схеме. Да у произведения XII в. и не могло быть столь последовательной и мелочной симметрии; она могла бы быть плодом лишь изощренного умельца, скажем, эпохи барокко или поздней готики, но никак не ранее. В числе таких не вполне симметричных (но несомненно параллельных) эпизодов можно назвать сватание к Изольде сенешаля ирландского короля (сенешаль, как известно, выдает себя за победителя дракона) и ухаживание за корнуэльской королевой Кариадо. Как видим, параллельные эпизоды не только симметричны. Они складываются в последовательную цепь оппозиций - рождения и смерти, первого и последнего боя, первой и последней встречи и т. д. Полезно отметить, что обе эти части - восходящая и нисходящая - развития сюжета и судьбы героя подчинены влиянию моря. Иное - в срединной части, целиком посвященной любви протагонистов. Здесь царит иная стихия, безбрежная, изменчивая и неуловимая, как море, но менее тревожная и угрожающая. Это лес. Образу леса в средневековом романе можно было бы посвятить специальное исследование. Это отразило реальное положение вещей: лес в Средние века был наиболее привычной, обыденной обстановкой, в которой жили люди той эпохи, стихией, одновременно привлекавшей и пугавшей. Поэтому, как справедливо заметил А. Я. Гуревич, в эту эпоху "лесной ландшафт присутствует в народном сознании, в фольклоре, в воображении поэтов" {А. Я. Гуревич. Категории средневековой культуры. М., 1972, стр. 38.}. Лес в судьбе Тристана играет особую роль. Он всегда герою дружественен. Здесь он охотится, прячется от врагов, подстерегает баронов-предателей, здесь проводит три трудных и суровых, но прекрасных, года с возлюбленной. Лес, при всей своей бескрайности и аморфности, символизирует некоторую надежную стабильность. По крайней мере для Тристана. Поэтому-то наш герой столь часто и столь охотно скрывается под сенью леса. Недаром он знает повадки лесных обитателей, распознает след зверя, подражает голосам птиц и вообще чувствует себя здесь как дома. Но в этой срединной, "лесной" части легенды перед нами несколько иной Тристан. Поведение его непоследовательно, противоречиво, лишено логики. Все это дало основание Дени де Ружмону говорить о "загадках" {D. de Rougemont. L'amour et l'Occident, p. 23-24.} в характере героя и строить свою концепцию легенды во многом на анализе этих загадок. Прежде чем обратиться к этой серии непоследовательностей, полезно отметить, что легенда о Тристане - это история взаимоотношений героя с целым рядом персонажей. Их много, этих действующих лиц, сталкивающихся с Тристаном, они плотно заполняют повествование. Здесь есть непримиримые враги, вроде карлика Фросина, трех баронов-предателей, Андрета, есть верные друзья - Горвенал, Динас из Лидана, Перинис, Каэрдин и т. д. Но речь сейчас не о них. Во взаимоотношениях лишь с тремя персонажами раскрывается характер Тристана и, собственно, реализуется легенда. Это король Марк, Изольда Белокурая и Изольда Белорукая. Король Марк - дядя Тристана. Но не этим определяются их отношения. Дени де Ружмон так излагает содержание легенды: "Тристан родится в горести. Отец его только что скончался, его мать Бланшефлер умирает, родив сына. Отсюда - имя героя, мрачный колорит, окрашивающий его жизнь, низкое грозовое небо, нависающее над легендой. Король Корнуэльса Марк, брат Бланшефлер, берет сироту к своему двору и воспитывает его" {D. de Roagemont. L'amour et l'Occident, p. 21.}. Непонятно, из какой версии извлек исследователь этот вариант. Марк нигде не воспитывает Тристана. Это очень важно. Приверженность героя к королю Марку не выработана многими годами близкого общения. Таким образом, приверженность эта - плод обдуманного решения, пусть и пришедшего внезапно, как наитие свыше. М. Казенав видел в этой приверженности нечто мистическое: "Когда, - писал критик, - после того, как он отвоевал наследство отца, герой решает стать вассалом Марка, низвести себя до уровня его баронов и подданных, мы должны думать, что отныне речь идет об особой связи, о мистической зависимости, а не об обычной феодальной верности" {M. Caztnave. Le Philtre et l'amour, p. 31.}. М. Казенав совершенно прав, когда отрицает чисто "феодальный" характер отношений Тристана и Марка. Совершенно очевидно, что это отношения не вассала и сюзерена. Это и не родственные или не вполне родственные отношения. Тристан называет Марка чаще не "дядей", а "отцом", и король Корнуэльса относится к племяннику совсем не как к обычному родственнику (Андрет - тоже племянник Марка, но взаимоотношения их совсем иные). Мы не склонны видеть в этой взаимной приверженности что-то сверхъестественное и мистическое. Но это несомненно любовь, а в ней всегда есть что-то необъяснимое, внелогическое. Достоин ли Марк такой любви? Во многих эпизодах легенды король Корнуэльса выглядит ровней Артура, короля бриттов. Он мудр, справедлив. От него веет уверенной неторопливостью. Он действительно никуда не спешит, разве что в тот знаменательный день, когда открывает в лесу спящих любовников. Марк любит стабильность, устойчивость, привычность каждодневного обихода. Короля Марка можно сопоставить с персонажами поздних "жест", например, из цикла Гильома Оранжского. Как и они, Марк - слабый король. Он не снаряжает военных отрядов, не бьется с воинственными соседями, он безропотно готов платить тяжелую и унизительную дань ирландцам. Он не думает о будущем страны и он, несомненно, - плохой политик. Он позволяет своим баронам спорить с ним и угрожать ему смутой. Что же, взаимоотношения Марка с Андретом, с Ганелоном, Годоином и Деноаленом верно передают феодальный миропорядок с его междоусобицами и своекорыстным неповиновением баронов. Идиллии артуровского королевства здесь нет и следа. Ученые, в частности, Ж. Ш. Пайен {"Les Tristan en vers". Ed. de J. Ck. Payen. Paris, 1974, p. X.}, верно подметили "антибаронский" смысл нашей легенды. Добавим сюда остроумную находку А. Блока (в набросках неосуществленной исторической драмы "Тристан"): мятежные бароны, угрожающие "отпасть" и уйти в свои замки, преследующие любовников и требующие от Марка жестокого суда над ними, трусливо пасуют перед Морхольтом {А. Блок. Собр. соч., т. 4. М.-Л., Гослитиздат, 1961, стр. 545.}. Этим кичливым, злобным, завистливым баронам противостоят в легенде простые рыцари, не поднявшиеся еще достаточно высоко по социальной лестнице. Противостоят, если и не явно выражение, то позиция "автора" не подлежит сомнению. А Беруль красноречиво и недвусмысленно назвал одного из баронов Ганелоном, намекая на известный персонаж "Песни о Роланде". Тристан для Марка как для слабого, "ленивого" короля очень удобен. Это - готовый наследник. Его не надо воспитывать, направлять, подталкивать. И он родственник, что снимает споры о законности передачи ему престола. Это - внешне, на уровне разума, на уровне высокой политики и государственных интересов. Но есть и другой уровень - личный. Лично Тристан Марку очень симпатичен. Симпатичен не только многочисленными знаниями и умениями, о которых уже говорилось выше. Симпатичен своей добротой, отзывчивостью, бескорыстием. Марк, конечно, очень одинок. У него нет ни одного друга. Только враги и завистники. Отвратительный племянник Андрет, видимо, мечтающий о престоле дяди. Мятежные бароны. Придворный интриган Кариадо. И вот появляется Тристан. Марк видит в нем свои черты. Мы знаем, каким Марк был королем. Но не знаем, каким он был рыцарем. Но зачем предполагать, что он им был плохим? Рыцарская горячность Тристана не может не импонировать Марку. Как и многочисленные таланты юноши. Марк мечтает, что в Тристане осуществится то, что не осуществилось в нем: мудрец и рыцарь на троне. Но это - опять-таки на высшем уровне, имея в виду государственные интересы. А на личном, глубинном? Здесь Марку нравится Тристанова непрактичность: отвоевать свое королевство и отказаться от него - так мог бы (или хотел бы) поступить и Марк, так он почти и делает, хватаясь за Тристана как за наследника. Таким образом, приверженность Марка к Тристану двойственна, если не "двоесмысленна". Это и следствие родства душ, и результат обдуманного, расчетливого решения. То есть, это и благородный порыв сердца, и эгоистическое желание переложить на чужие плечи свои заботы, которые становятся уже непосильными. Но мятежные бароны путают карты: приходится жениться. Что нужно Андрету и другим, кого Беруль постоянно называет "проклятыми богом"? Мотивы поведения баронов в нашей легенде выяснены очень точно. Это - желание и впредь иметь дело со слабым королем. Их требования - в какой-то мере пробный шар. Им надо выяснить, как далеко Марк пойдет на уступки. И как только он решительно говорит "нет", они прекращают свои домогательства. А уступать Марку приходится постоянно. Но следует иметь в виду, что уступает он не какой-то моральной системе, а грубой силе. Он уступает баронам так же, как вынужден был уступать Морхольту и другим ирландцам. Силе он может противопоставить только уловки, только хитрость. Он оттягивает решение о женитьбе, а когда оттягивать более становится нельзя, придумывает уловку с ласточками и золотым волосом. Марк надеется, что принцессу с золотыми волосами невозможно найти, быть может, ее не существует вовсе. Но тут он несколько просчитался, недооценив Тристана. У Беруля, как заметил М. Лазар, Марк напоминает мужа-рогоносца из фаблио {М. Lazar. Amour courtois et fin'amors, p. 154.}. Думается, это не совсем так. Вот Марк сидит на сосне и подслушивает ночной разговор любовников, вернее, сцену, которую они для него разыгрывают. Чего он хочет? Увериться в их невиновности. То есть - самому обмануться, если угодно. Потому что он их любит и потому что так ему удобнее. Для него, слабого короля, главное, чтобы не было, как теперь бы сказали, конфликтной ситуации. Поэтому в столкновении Тристана и баронов он всегда на стороне племянника. Марк к нему привержен, он действительно испытывает к нему отцовские чувства. Но всего дороже ему - покой и стабильность. Поэтому, принимая в свой дом блудную жену после трех лет отсутствия, веря в ее невиновность (или уверяя в этом других), он все-таки удаляет Тристана, хотя эта разлука не может не печалить стареющего короля. Эта разлука воспоследовала после знаменитой сцены в лесу. Эта сцена - вершина в развитии (точнее, раскрытии) характера корнуэльского короля. Эта глубокая по своему психологизму сцена поразительна для XII столетия. Думается, другой такой в западноевропейском рыцарском романе - не найти, хотя мотив меча, разделяющего спящих, довольно распространен (он есть, например, в "Песни о нибелунгах"). В сцене этой Марк совсем не смешон, каким он мог бы показаться из-за своей наивной доверчивости, отрицающей всякую логику и здравый смысл. Он величественен. Он дарует любовникам, тяжко его оскорбившим, жизнь, хотя мог отнять ее. И он оставляет свой меч, свой перстень и свою перчатку, напоминая о своих правах мужа, сюзерена и короля. Типично феодальный жест: ведь это знакомые нам по правовым нормам эпохи investitura per gladium, per annulum, per gantum. И в этой сцене весь Марк: для него главное - как мы помним, покой. Как он старательно убеждает себя, что от ношения любовников безгрешны! Как он хочет верить в это и как затем хочет уверить других! Однако королем движет, конечно, не только стремление к покою. Он благороден и великодушен, добр и душевно широк. Эти высокие моральные качества Марка и лежат во многом в основе конфликта. Дело не в том, что Марк для Тристана король и "отец"; он _хороший_ король и _хороший_ "отец"; вот за это юноша и любит дядю, поэтому и глубоко страдает, его обманывая, поэтому если его неудержимо влечте к Изольде, то не менее сильно отталкивает от нее. Дело здесь не в Изольде, которую юноша всегда любит одинаково, а в Марке, в его высоких моральных качествах. Но Марк способен и на внезапную - как бы от раздражения - жестокость. Он готов казнить любовников, отдать Изольду на поругание прокаженным, обречь ее на суд раскаленным железом. Подобная жестокость, между прочим, превосходит правовые нормы Средневековья. Иногда это объясняют воздействием субстрата легенды, ее кельтской основы. Здесь на помощь призывают этимологию. По-кельтски "марк" (или "марх") значит "лошадь". И у героя нашей легенды появляются лошадиные уши (у Беруля, например). Иногда идут еще дальше и сопоставляют имя корнуэльского короля с индоевропейским корнем "mar-" (= "смерть"). Так, например, полагает М. Казенав {М. Cazenave. Le Philtre et l'amour, p. 90.}. Думается, однако, что это сопоставление явно натянуто, хотя, конечно, можно порассуждать о том, что общение с королем Марком приносит в конце концов нашим героям смерть, что фигура короля с самого начала окрашена в мрачные тона. Что касается лошадиных ушей, то появление этого мотива в легенде - где-то на ранней стадии ее развития - может быть объяснено влиянием этимологии: раз имя персонажа обозначает "лошадь", то и у его носителя во внешности появляются "лошадиные" признаки. Но и только. Ни от мрачной аллегории смерти, ни от не совсем понятного символа лошади в образе Марка ничего нет. И в его внезапной вспыльчивой жестокости нет ничего мистического. Она - тоже от слабости, от неуверенности, от желания стабильности. Эти качества короля проявляются и в его отношении к Изольде. В легенде почти не говорится, что Марк вкушает с женой чувственные радости. Он любит ее, скорее, как дочь. Если в нашей легенде кто и испытывает разлад между чувством и долгом, то это как раз король Марк. Лишь долг, своеобразно персонифицированный в образе мятежных баронов, заставляет его преследовать любящих. Сам бы он, быть может, даже умилился их юному чувству. И жалость, смешанная с умилением, коснулась Марка в многозначительной сцене в лесу Моруа. Итак, Марк испытывает по отношению к Тристану чувство сложной привязанности, и лишь воспоминание о долге (правах и обязанностях) мужа и короля может поколебать эту любовь. Тристан тоже любит Марка. Но любовь к Изольде на какой-то момент оказывается сильнее. Когда это происходит? Пока длится действие любовного напитка. То есть, для Беруля - три года. Это очень тонкая деталь. В душе Тристана сталкиваются в противоборстве две любви. Сначала, еще в Ирландии, побеждает приверженность к Марку: юноша не задумываясь предназначает дяде девушку, которую завоевал для себя в столь трудном поединке. Затем начинает действовать напиток. Это Тристана ослепляет. За все три года в душе его не мелькает ни тени раскаяния. Он хитрит, обманывает, предает, прячется, пускается в бегство, внезапно нападает. И так - с первых шагов на корнуэльской земле: ведь пока опоенный Марк возводит на брачное ложе Бранжьену, Тристан сжимает в объятиях Изольду. Но когда кончается действие напитка, для юноши начинается подлинная трагедия. Он продолжает любить ирландскую принцессу. Но он снова любит Марка. Верх берет попеременно то одна, то другая любовь. Побеждает любовь к Изольде. Как все было бы проще (и примитивней!), если бы Марк оказался злодеем или заклятым врагом героя. Каким бы это было оправданием Тристану! Трагизм нашей легенды во многом состоит в том, что неодолимые препятствия, с которыми борются герои, - не вне, а внутри них, в том, что Тристан и Изольда ополчаются не на коварных злодеев и не на бесчеловечные общественные законы (скажем, кровной мести, как другие прославленные любовники - Ромео и Джульетта), а на доброго и слабого короля Марка. И вот еще одна существенная деталь, тонко подмеченная Ж. Ш. Пайеном. Герои связаны системой обязательств не только с Марком. Они нарушают не только божественные установления. Они живут не в некоем вакууме. Они окружены людьми, от них зависящими, с ними связанными. "Тристан, - пишет Ж. Ш. Пайен, - среди прочих рыцарей выделяется доблестью и доверием короля, поэтому именно ему надлежит заниматься военной выучкой молодых людей. Изольда же, ибо она королева, должна выдавать замуж бедных дворянских девушек и снабжать их приданым" {"Les Tristan en vers", p. IX-X.}. Наша легенда - это повествование о судьбе исключительного героя во многом в исключительных же обстоятельствах. Но эта исключительность не исключает и мелких забот обыденной жизни. Мотив развенчания баронской вольницы, столь явно роднящий ряд ранних обработок легенды о Тристане и Изольде с памятниками героического эпоса (особенно не каролингских циклов), реализовался не только в картинах борьбы героя с "проклятыми богом", но и в той заинтересованности окружающим, которая появляется у героев в тот момент, когда действие напитка начинает слабеть. Это "возвращение к жизни" испытывают оба любовника-и Тристан, и Изольда. Дочь ирландского короля - характер более цельный и сильный, чем Тристан или Марк. Она - человек одного порыва, одной страсти, яростной и целеустремленной. Она совсем непохожа на череду героинь куртуазной литературы, на Геньевру, Лодину, Эниду рыцарских романов эпохи. В ней много языческого, варварского. По народным представлениям - она колдунья, то есть знахарка, сведущая в таинственных свойствах трав, в сокровенных приметах и заговорах, в вещих снах и знамениях. Если кто в нашей повести и принадлежит "другому" миру, то это Изольда. Ирландия в легенде изображена остраненно: это далекая заморская страна, окутанная густыми туманами, раскинувшаяся под низким пасмурным небом. Характерно, что из Ирландии приплывает гигант Морхольт, именно там свил гнездо злобный дракон. А Изольда - дитя этих диких скал и нелюдимого моря. Как натуры импульсивные, Изольда легко переходит от яростного гнева к не менее пылким ласкам. Самый яркий в этом отношении эпизод - попытка умертвить Бранжьену. Столь же решительна Изольда, когда узнает в выздоравливающем Тристане убийцу Морхольта. И ни тени колебания не замечаем мы у корнуэльской королевы, когда она, заметив одного из враждебных ей баронов, просит возлюбленного получше натянуть свой лук и точнее направить стрелу. Изольда не знает сомнений. Лишь однажды она колеблется: когда приставляет к мечу Тристана тот страшный осколок, что извлекла когда-то из черепа Морхольта. И решение приходит: убить убийцу. Убить не потому, что Тристан оказался предателем, нарушил установленные нормы. Нет, Тристан поразил Морхольта в честном поединке, и Изольда это знает. Ею движет любовь. Родственная любовь. Но новая, пробуждающаяся любовь к чужеземцу побеждает родственное чувство. И снова колебания, и снова необходимость принять трудное решение. Но приняв его, Изольда не поддается более сомнениям. Полюбив Тристана, она всецело отдается этой любви. Она, конечно, не любит Марка, и до сцены с напитком мечется от бешенства: она не может простить молодому человеку, что, завоевав ее в поединке, он пренебрег ею и предназначает ее другому. Считается, что Изольда полюбила первая {Ср.: М. Cazenave. Le Philtre et l'amour, p. 53.}. Наверное. Но это не существенно. Важнее, что оба любят раньше эпизода с приворотным зельем. Любовный напиток лишь обостряет чувства обоих. И не случайно, что напиток этот - плод ирландской земли, то есть, он тоже от Изольды; это ее неистовство, ее необузданность. Изольда любит не то что слепо или самозабвенно. Человек одной страсти и одной цели, она отдается любви без колебаний. В ее душе нет конфликта. Ее не смущает ни вынужденное лукавство, ни прямой обман, ни несправедливость. Препятствия ее не пугают. Она преодолевает их и идет напролом. Какая же любовь изображена в легенде, какая любовь в ней утверждается? Совершенно очевидно, что любовь, далекая от куртуазных норм, допускающих и поцелуи и более откровенные ласки, но отказывающих любовникам в высшем наслаждении, требующих известной изысканности, утонченности, меры (mezura) {См.: М. Lazar. Amour courtois et fin'amors, p. 28-32.}. В нашей легенде изображена иная любовь - пылкая, страстная, плотская (о том, что любовники, прекрасные в своей бесстыдной наготе, сжимают друг друга в объятиях, говорится постоянно). Под стать такой любви и стиль ранних памятников, излагающих легенду, - он весь построен на гиперболах и не знает литот {См.: "Les Tristan en vers", p. IX.}. И вполне очевидно, что такая любовь не осуждается. На это указывает, в частности, постоянное вмешательство (или невмешательство) высшей божественной справедливости. Действительно. Любовники, дабы оправдаться и снова затем обманывать, непрестанно поминают всуе имя божие. И это сходит им с рук. Вмешательство провидения особенно очевидно в эпизоде "прыжка Тристана". Показательно, что юноша прыгает в пропасть из окна часовни, из алтарной абсиды. Он должен разбиться, но остается цел и невредим. А сцена с "мечом целомудрия"? Разве не провидение заставило уставшего после охоты Тристана положить свой меч между собой и Изольдой? "Меч целомудрия" можно, конечно, понимать энигматически. Он безусловно и символ. Но, во-первых, не только символ и, во-вторых, символ не платонических отношений любовников. Положил ли Тристан этот меч случайно (так у Беруля, Тома, Эйльхарта) или умышленно, чтобы еще раз обмануть Марка (так у Готфрида Страсбургского), провидение в любом случае споспешествует молодым людям. Это божие благословение обнаруживает себя и в сцене суда раскаленным железом. И здесь - прямой обман, построенный на примитивной игре слов. И опять высший судия дает себя обмануть. Или участвует в обмане. Таким образом, вопрос о греховности любви Тристана и Изольды этим постоянным божеским благоволением по существу снимается. То есть, эта любовь конечно греховна - и для героев и для создателей легенды,как любая супружеская измена. Греховна с точки зрения общепринятой морали. Морали, которая противоположна этой любви, но, тем не менее, не осуждается, не развенчивается. У этой любви есть по меньшей мере три оправдания. Во-первых, она родилась до брака, Тристан добыл себе невесту в честном поединке, и она по праву принадлежит ему. Во-вторых, любовь эта не освящена, конечно, ибо освящение предполагает какой-то возвышающий обыденное акт, а скреплена напитком. Напиток связал Тристана и Изольду по отношению друг к другу, но освободил по отношению ко всему окружающему, в частности и ходячей морали. И в-третьих, любовь эта не может быть счастливой. По крайней мере такова концепция нашей легенды. Она не может быть счастливой не потому, что Изольда обвенчана с другим (в конце концов она могла бы и развестись, развелась же Альенора Аквитанская с Людовиком VII), не потому, что ее любовник связан с Марком сложными психологическими отношениями. Все коренится в характере Тристана. Как он любит Изольду? На всю жизнь, конечно, Но обратим внимание, как он все время нагромождает препятствия этой своей всепоглощающей любви. То есть, он постоянно преодолевает препятствия, которые сам же и создает. То, что препятствия эти созданы самим Тристаном, не приходится сомневаться, и это было точно подмечено Дени де Ружмоном {D. de Roagemont. L'amour et l'Occident, p. 29.}. Однако, Ружмон ошибается, когда пытается понят! причины столь странного поведения героя. Ружмон пишет: "Какова в действительности тема легенды? Разлуки влюбленных? Да, но во имя страсти, во имя любви к любви, которая их терзает, во имя обострения любви ее преображения - даже ценой собственного счастья и собственной жизни" {Ibid., p. 29-30.}. Ибо для Ружмона Тристан любит не Изольду и Изольда любит не Тристана. "Тристан любит чувствовать себя влюбленным, - пишет Дени де Ружмон, - более, чем любит Изольду Белокурую. А Изольда не предпринимает ничего, чтобы удержать Тристана подле себя, ей достаточно любовного сновидения. Они нуждаются друг в друге, чтобы сгорать но не в партнере как таковом. И не в присутствии другого, а скорее - отсутствии!" {D. de Rougemont. L'amour et l'Occident, p. 33.}. Да, отношения любящих можно представить как цепь расставаний и встреч. Но не потому, что лишь этим поддерживается их любовь. Для Изольды, например, и не встает вопроса о выборе: она всегда пойдет за Тристаном, она разлучится с ним, коль скоро он этого захочет, но кинется к нему, лишь только он ее позовет. В этом смысл кольца, данного при расставании молодой женщиной возлюбленному. Тристан тоже любит Изольду всегда сильно и страстно - и в период суровой идиллии леса Моруа, и тогда, когда пытается забыться на службе в чужих краях. Для Тристана подлинные препятствия - это препятствия психологические, внутренние. Внешние, социальные он легко преодолевает. Он не считается с мнением "баронов-предателей", он может похитить возлюбленную, может продолжать с ней встречаться - у лесника Орри - уже после примирения с Марком и обещания уйти в добровольное изгнание. Внутренние препятствия преодолеть труднее; они оказываются практически непреодолимыми. Дени де Ружмон считает, что еще одним препятствием, которое придумывает Тристан, является его женитьба. Она действительно стала таким препятствием, усиливающим любовь, но изначально задумана как препятствие эта женитьба не была. Наоборот, женитьба на Изольде Белорукой - это попытка забыть первую Изольду, вытеснить прежнюю любовь любовью к жене. В версии Тома об этом сказано недвусмысленно и прямо: Тристан решил жениться на сестре Каэрдина потому, что она была красавица, как и его возлюбленная, и звали ее тоже Изольдой. То есть, здесь примерно тот же путь, как и при лечении раны, нанесенной "Ирландией": подобное подобным. Считается, что Изольда Белорукая - это дублет первой Изольды (так и было в гипотетических кельтских источниках). Думается, в структуре сюжета, центром которого является Тристан, это не так. Ведь взаимоотношения героев можно изобразить следующим образом: Марк /|\ Тристан | Изольда 2 \|/ Изольда 1 Ведь отношения с ирландской принцессой - это измена Марку. Женитьба на второй Изольде - измена первой. Для того, чтобы не чувствовать вины перед названным отцом, примириться с ним в сердце своем, надо изменить возлюбленной. Тем самым функционально Изольда Белорукая оказывается дублетом Марка. Вот почему Тристан так страдает, не выполняя своих супружеских обязанностей. Вообще, эта часть легенды овеяна не столько тяжелой атмосферой предчувствия гибели героев, сколько дымкой щемящей печали. И печаль эта - затаенное страдание бретонской принцессы. Образ ее - очень человечен. Человечен - даже в последнем роковом обмане. Единственном обмане, продиктованном отчаянием, оскорбленным самолюбием любящей женщины, которая ни с кем не хочет делить любимого. Таким образом, Тристан оказывается героем, постоянно раздираемым двумя противоположными, друг друга исключающими чувствами: любовью к Марку и к Изольде или к двум Изольдам (Заметим, что страдая рядом со второй Изольдой, герой не помышляет о Марке; функционально тот подменен сестрой Каэрдина). И каждый раз он попеременно принимает противоположные решения. Он обречен поступать так всю жизнь, до смерти. В этом смысл мотива смерти, сильного в ряде поздних обработок легенды например, у Вагнера. Обратим внимание, когда Тристан посылает за Изольдой, то есть вынуждает молодую женщину пойти на общественный скандал, бросить мужа, убежать к любовнику. Не тогда, когда он начинает чрезмерно тосковать в разлуке (тогда он обычно идет в свой грот или, переодетый, навещает Изольду). Он посылает Каэрдина, когда начинает особенно страдать от ран. Ему нужна не просто Изольда (что было бы так понятно), ему нужна Изольда, которая его вылечит. Поэтому можно сказать, что вторая Изольда поторопилась: Тристан не бросил бы ее, по крайней мере не бросил бы надолго. Он бы вернулся. Ведь вернулся же он после поездки в Корнуэльс с Каэрдином. Жан Кокто очень проницательно назвал свой сценарий, написанный на наш сюжет. "Вечным возвращением". Вечно возвращаться - удел Тристана. Возвращаться к Изольде, к Марку, второй Изольде. И снова их покидать. Таков характер нашего героя. Трагедия его - это во многом трагедия непоследовательности. Нет, мы не хотим сказать, что лишь этим объясняется трагический исход нашей легенды. Мотивы роковой предопределенности, в которой своеобразно преломились идеи магической любви-страсти под воздействием "гейса" (заклятия), характерные для ряда памятников кельтской литературы, не могут быть сброшены со счета. Нельзя забывать и о нравственных препонах, продиктованных господствующей моралью. Все эти препятствия Тристан и Изольда вынуждены преодолевать и все это неотвратимо влечет их к гибели. Но, как мы стремились показать, своеобразие характера героя во многом оказывается решающим. С этим сочетается утверждаемая нашей легендой концепция любви. Подлинная любовь, по мысли "авторов" легенды, это любовь плотская, то есть греховная, то есть незаконная. В этом не следует видеть антиаскетических настроений, имевших хождение в XII в. как реакция на аскетическую проповедь бернардинцев. Если уж искать какую-то доктрину, которую наша легенда призвана была опровергнуть, то это была доктрина куртуазной любви. Действительно, внешняя ситуация нашей легенды вполне соответствует той, которую воспевали куртуазные поэты: рыцарь любит замужнюю даму, стоящую выше его на социальной лестнице. Но Изольда ведет себя совсем не так, как такая куртуазная дама: она не мучает возлюбленного, но ищет любой возможности, чтобы оказаться в его объятиях. Тристан, таким образом, страдает не от "жестокости" своей дамы, а от невозможности сделать выбор между двумя душевными стремлениями. Тем самым любовь перестает быть чувством светлым, радостным, возвышающим, пусть и связанным с некоей "сладостной болью", то есть таким, например, каким воспел его провансальский трубадур Гильем Монтаньяголь: Amors non es peciatz; Anz es vertutz que lo malvatz Fai bos, el'h bo'n melhor. Et met om en via De bon far tola dia {*}. {* "Le troubadour Guillem Montanhagol", ed J. Coulet, Toulouse, 1898, p. 69: "Любовь - это не грех; это, скорее, достоинство, которое делает плохого хорошим, а хорошего - еще лучшим. Она указывает человеку путь к ежедневным добрым делам".} Любовь Тристана и Изольды не делает их более благородными. И поэтому она их и не оправдывает. Но в оправдании они и не нуждаются. У любви - свои законы. Отстаивая это, наша легенда развивала куртуазные идеи. Но и их преодолевала. Как заметил Ж. Ш. Пайен, "тот, кто любит, - находится за пределами добра и зла" {"Les Tristan en vers", p. XI.}. Наша легенда провозгласила право страсти. Страсти подчас сумрачной, темной, связанной с несправедливостью, предательством, жестокостью. Такая концепция разрушала куртуазные мифы. Но не отвергала их полностью и бесповоротно. Такая концепция любви и личной жизни стала грандиозным завоеванием литературы, совершенно исключительным для своего времени. Быть может, как раз это нетривиальное решение проблем человеческих взаимоотношений и явилось той притягательной силой, заставившей стольких поэтов обращаться к нашему сюжету. Томас Манн назвал основным импульсом развития европейского романа "принцип углубления во внутреннюю жизнь" {Т. Манн. Искусство романа. - Собр. соч., т. 10, М., Гослитиздат, 1961, стр. 280.}. Автор своего "Тристана" писал: "Принцип углубления во внутреннюю жизнь несомненно связан с этой тайной, когда мы, затаив дыхание, вслушиваемся в то, что само по себе незначительно и совершенно теряем интерес к грубому авантюрному сюжету, который будоражит наши чувства" {Там же, стр. 281-282.}. Авантюрный сюжет, как увидим, появится в нашей легенде лишь на поздней стадии ее развития. В инварианте его не было. Было сложное любовное чувство, бескомпромисное и безнадежное. Любовь Тристана и Изольды изначально связана со смертью (Морхольта, например), со смертельным риском, ведет постоянно к смерти (баронов-предателей, затем самих героев). Герои гибнут, но не для того, чтобы воссоединиться за порогом смерти, а потому, что не могут долго жить друг без друга. А также - и особенно! - потому, что не могут жить вместе. То есть, потому, что такая страсть бесплодна. Это тонко подметил Рихард Вагнер (хотя он, вслед за Готфридом Страсбургским, слишком преувеличил устремленность героев к смерти, как к единственному избавлению): "Их чувство, - писал великий композитор, - проходит до конца все фазы бесплодной борьбы со сжигающим их в глубине души пламенем, начиная от самых робких сетований, в которых выражает себя неутомимо-страстное желание, от нежнейшего трепета - до вспышки страшного отчаяния при осознании безнадежности этой любви, пока, на конец, бессильно никнущее в себе самом чувство Тристана и Изольды не угасает, как бы растворяясь в смерти" {Рихард Вагнер. Статьи и материалы. М., 1974, стр. 65.}. Эта любовь бесперспективна и безнадежна - в данной ситуации и данных героях - из-за глубокой чело вечности протагонистов, ибо они (точнее, Тристан) не могут бесконечно попирать человеческие нормы, мечутся между противоположными привязанностями, колеблются, не решаясь совершить решающий шаг. Такой решающий шаг совершают за них (а точнее, за Тристана) окружающие: Бранжьена, подносящая им волшебное питье, Марк, отдающий Изольду прокаженным, изгоняющий племянника, отшельник Огрин, мирящий их с королем, и т. д. Таким же решающим шагом оказывается для героев и смерть, которая "действует" помимо их воли, перекраивая и судьбу. Поэтому-то Тристан и не боится смерти. Не боится не потому, что он храбр, а потому, что смерть окажется еще одной внешней силой, освобождающей его от необходимости принимать решение. Причем, теперь уж навсегда. Итак, легенда о Тристане и Изольде, как всякая "вечная" легенда, соединяет в себе универсальное (и поэтому мы найдем ей немало всевозможных параллелей) с единичным. Это единичное и является зерном легенды, зерном не только в том смысле, что оно легенду объясняет, но и в том, что дает толчок все новым и новым ее интерпретациям. Как правило, это зерно заключает в себе некую тайну, порождает споры, ибо не объясняется логикой развития действительности, а потому потенциально может быть истолковано по-разному. Зерно нашей легенды, как мы стремились показать, состоит в особенности характера протагониста (причем, именно одного протагониста) и его взаимоотношений с другими героями. Характер этих последних тоже "отмечены", для смысла легенды они небезразличы, но они - вторичны, то есть они не существуют вне столкновения с характером главного героя, помогая ему раскрыться полностью и реализовать себя. Так было, конечно, и со многими другими памятниками романного жанра, которые тоже имеют своим сюжетом судьбу одного персонажа (таковы, например, все романы Кретьена де Труа). Поэтому отличие нашей легенды от подобных произведений не во внешней ее структуре, а в повышенной, исключительной для своего времени усложненности отношении героя с его окружением. Что касается "суперструктуры" легенды ("любовный треугольник" и т. д.), то и здесь сказание о Тристане и Изольде на первый взгляд мало оригинально. В действительности же оно неповторимо, ибо все дело не во внешней ситуации, а во внутренней мотивировке поведения действующих лиц. 2. ПАРАЛЛЕЛИ  Дени де Ружмон, говоря о легенде в целом, назвал ее "типом человеческих отношений" {D. de Rougemont. L'amour et l'Occident, p. 15.}. Это справедливо: история любовного треугольника, даже в его ограничительном, в духе нашей легенды, варианте постоянно встречается в мифах, сказаниях, литературных памятниках разных времен и разных народов. В этом смысле число параллелей к легенде о Тристане и Изольде практически неограниченно. Неограниченно не только в том случае, если речь идет о составляющих легенду "мотивах", но и тогда, когда перед нами сюжет о любви двух молодых людей, любви, осложненной родственными отношениями с третьим персонажем. О. М. Фрейденберг перечисляет следующие мотивы нашей легенды: "Похищение героя. Кораблекрушение, странствия по морю, любовное соединение при посредстве ручья, любовный напиток. Дань и жертвоприношения чудовищу. Отъезд среди слез и возврат при ликовании. Бой: с великаном, с чудовищем, с драконом, с женщиной. Отвоевание женщины и отвоевание собаки. Золото, камень, кольцо, меч в виде атрибутов. Рука (resp. белая рука), как атрибут. Неизлечимая рана и женщина-целительница. Волшебные травы, волшебный напиток, волшебная собака, заставляющая забыть о горе. Самозванный претендент, ложно приписывающий себе победу над чудовищем и требующий невесту. Служанка, заменяющая госпожу на брачном ложе. Удаление в лес, мнимая смерть и благополучное возвращение. Герой забывает героиню, герой временно сходит с ума. Нищета, безобразие, неузнанность, перемена имени и наружности. Двойник героини с той же наружностью и с тем же именем, без момента любовного соединения. Рассерженная героиня прогоняет героя, ненавидит его и бранит. Разлуки и встречи, свидания, уловки жены и измены мужу. Герои, обращенные в растительность" {О. М. Фрейденберг. Целевая установка коллективной работы над сюжетом Тристана и Исольды. - В кн.: "Тристан и Исольда. От героини любви феодальной Европы до богини матриархальной Афревразии". Л, 1932, стр. 15.}. Из этого перечня мотивов (который можно было бы и расширить), составляющих нашу легенду, можно выделить некоторые, легко отыскиваемые в памятниках литератур разных эпох и разной национальной принадлежности. При этом сопоставлении перед нами могут быть две возможности: совпадение мотива может говорить о генетическом родстве сопоставляемых памятников или указывать на их типологическую близость. Отграничить одно от другого не всегда представляется возможным. Покажем это на нескольких примерах. Сюжет нашей легенды обнаруживает явное сходство - в отдельных своих компонентах - с рядом мифологем античного Средиземноморья. Действительно. Поход аргонавтов во многом продиктован сходными соображениями, что и плавание Тристана в Ирландию: воспитанный в изгнании, Ясон является к своему дяде Пелию, чтобы потребовать царство. Это ему обещано, но при условии, что он привезет из Колхиды золотое руно. В Колхиде герою приходится пройти ряд испытаний, в частности сразиться с драконом. Дочь царя Ээта Медея, волшебница и врачевательница, влюбляется в Ясона и отплывает вместе с ним. Пелий пытается овладеть Медеей, но это ему не удается (девушка губит его, погружая в кипящую воду якобы для того, чтобы омолодить). Помимо ряда конструктивных мотивов (плавание за руном, которое в какой-то мере может рассматриваться как субститут красавицы с золотыми волосами, битва с драконом, дева-целительница и т. д.), перед нами и намечающийся любовный треугольник. Вообще, подобных "треугольников" античность знает немало (Ипполит-Федра-Тесей, Парис-Елена-Менелай, или: Одиссей-Калипсо-Пенелопа, Ясон-Медея-Креуса, Парис-Елена-Энонаи мн. др.). Зигмунд Эйснер {S Eisner. The Tristan legend. A Study in Sources. Evanston, 1969, p. 122-125.} приводит следующую таблицу соответствий одного из важных эпизодов нашей легенды (бой Тристана с Морхольтом) с не менее важным эпизодом из биографии древнегреческого героя Тесея (победа юноши над чудовищем Минотавром в лабиринте Крита и его любовная связь с дочерью Миноса Ариадной): Морхольт Минотавр а. Героиня - красавица-дочь ко- а. Героиня - красавица-дочь крит- роля Ирландии. ского царя Миноса. б. Морхольт - брат матери ге- б. Минотавр - незаконное детище роини. матери героини. в. Морхольт - союзник отца ге- в. Минотавр - союзник отца героини, роини. г. Морхольт требует ежегодной г. Царь Крита требует ежегодной дани молодыми людьми от име- дани молодыми людьми для Ми- ни короля Ирландии. нотавра. д. Морхольт переплывает море, д. Дань должна быть привезена чтобы получить дань. Минотавру. е. Морхольт не предназначен до- е. Минотавр не предназначен до- чери короля. чери царя Крита. ж. Вопреки протестам дяди, Три- ж. Вопреки протестам отца, Тесей стан, которому позже предстоит приезжает издалека, чтобы сра- путешествие к дому Морхольта, зиться с Минотавром в его ло- вызывает Морхольта. гове. з. Т. к. битва происходит в чужой з. Дочь царя Миноса предает Морхольту стране, дочь короля отца и дает Тесею новый меч. Ирландии ничем не может ему помочь. А Марк дает Тристану новый меч. и. Тристан сражается с Морхольтом и. Тесей сражается с Минотавром на острове, попасть на кото- в лабиринте, доступ в который рый трудно. затруднен. к. Тристан убивает Морхольта. к. Тесей убивает Минотавра. л. Король Ирландии опечален. л. Минос, царь Крита, опечален. м. В Ирландии не знают, кто м. Ложного победителя нет. именно убил Морхольта, т. к. битва происходит в Корнуэльсе. н. (Позже в Ирландии) Тристан н. Идентификация Тесея не необ- опознан в бане по его мечу как ходима. убийца Морхольта. о. Изольда покидает Ирландию о. Ариадна покидает Крит с Тесеем. вместе вместе с Тристаном. п. По приезде Тристан отдает п. По приезде Тесей отдает Изольду Марку как невесту. Ариадну Дионису как невесту. Таблица эта достаточно красноречива и параллелизм эпизодов двух легенд - античной и средневековой - несомненен. Или вспомним о ране Тристана, полученной в бою с Морхольтом. Она издает такое зловоние, что никто из окружающих, кроме Марка, не решается приближаться к юноше. Столь же зловонна рана Филоктета, ужаленного змеей. Как известно, Тристан, раненный ирландцем Морхольтом, может излечиться только в Ирландии, куда он и прибывает, не открывая, кто он. Так и Телеф, раненный копьем Ахилла, может быть вылечен лишь этим самым копьем. Роль белого и черного паруса в финале нашей легенды известна {См., например, S. Eisner. The Tristan legend, p. 150-155.}. Так и Тесей, отправляясь сражаться с Минотавром, обещает отцу своему Эгею, в случае победы, поднять на мачте белый парус. Но он забывает об этом уговоре, плывет под черным парусом, и отчаявшийся Эгей бросается со скалы в море. Финал нашей легенды имеет еще одну интересную античную параллель. Речь идет о любви Париса и Эноны. Оставленная Парисом, Энона предрекла ему, что он будет смертельно ранен в Троянской войне и спасти его сможет только она одна. Действительно, когда Парис был поражен стрелой Филоктета, он спешно послал за Эноной. По одним мифам, она отказалась его лечить и юноша умер, по другим - она спешила ему на помощь, но запоздала и найдя его уже мертвым, сама испустила дух у его бездыханного тела. О чем говорят эти примеры? Указывают ли они на воздействие античных мифов - в их раннесредневековой, по преимуществу латинской, передаче - на сложение нашей легенды? Думается, ответ на этот вопрос должен быть отрицательным. Литературная обработка нашего сюжета могла, конечно, вобрать некоторые из перечисленных мотивов в их античной интерпретации. Но использование античного опыта было здесь несомненно факультативным. Как вынужден был признать Б. В. Казанский, "установление литературной параллели доказывает не более, как возможность или вероятность "заимствования"; далеко не все источники этих "заимствований" установлены; и самое понятие "параллели" очень неопределенно и условно. Не говоря уже о сюжете "Тристана и Исольды" в целом, основное его содержание лишь очень схематически соответствует контаминации сказания о Ясоне, добывающем царевну из-за моря для дяди-царя и присваивающем ее, с преданием о Парисе, могущем получить исцеление только от покинутой им любовницы-целительницы, а включение ряда отдельных элементов из совершенно различных легенд является слишком неоправданным в плане прямого литературного заимствования" {"Тристан и Исольда", стр. 117.}. К такому же выводу приведет нас и сопоставление нашей легенды с рядом мотивов, обнаруживаемых, скажем, в библейских сказаниях. Впрочем, библейских параллелей легенды о Тристане и Изольде настолько немного, что перечислить их не составит труда. Во "Второй книге Царств" ("Вторая книга Самуила") рассказывается о преступной любви Амнона, сына Давида, к своей сводной сестре Фамари (гл. 13). В этом библейском эпизоде герой становится жертвой охватившего его неодолимого любовного влечения. С нашей легендой здесь совпадает лишь мотив запретности любви и одержимости любовью. Мотив одержимости демоном и единоборства с ним, о чем рассказывается в библейской "Книге Товита", может быть сопоставлен с мотивом змееборства из нашей легенды. Но опять-таки это сопоставление нельзя сделать без очень сильной натяжки. При толковании легенды о Тристане и Изольде в духе вагнеровской идеи любви-смерти можно увидеть в легенде и трансформированные мысли "Песни песней": "крепка как смерть, любовь; люта, как преисподняя, ревность; стрелы ее - стрелы огненные; она пламень весьма сильный. Большие воды не могут потушить любви, и реки не зальют ее" (гл. 8, 6-7). Иногда параллель нашей легенде видят в грузинском предании о любви царевича Абесалома и крестьянской девушки Этер {См.: К. Д. Дондуа. Абесалом и Этер. - "Тристан и Исольда", стр. 175-182.}. С нашим сказанием может быть сопоставлен лишь финал этой истории: больной Абесалом призывает возлюбленную, с которой он разлучен, но она не застает юношу в живых. В горе Этер закалывается. Их хоронят рядом, и из их могил вырастают цветы, переплетающиеся между собой. Вопроса о генетическом родстве этого грузинского предания с нашей легендой ставить, конечно, нельзя. Среди параллелей нашему сюжету со значительно большим основанием, чем об античных или библейских мифологемах, можно говорить о ряде памятников, хронологически значительно менее от нее удаленных. Во-первых, можно говорить о совпадении отдельных мотивов. Например, в средневековых литературах Европы не раз встречается мотив воздержания любовников, причем, в этом случае они обычно изображаются разделенными во время сна каким-либо предметом - камнем, куском мяса, мечом и т. п. Скажем, в исландской "Саге о Волсунгах" рассказывается, что Сигурд именно так проводит ночи с Брюнхилд ("Оставался он там три ночи, и спали они на одной постели. Он берет меч Грам и кладет его обнаженным между собой и ею" {"Сага о Волсунгах". Перевод, предисловие и примечания Б. И. Ярхо. М.-Л., 1934, стр. 186.}). Во-вторых, могут совпадать не один мотив, а несколько, и, главное, их последовательность. Так, Д. С. Лихачев сопоставил легенду о Тристане и Изольде с древнерусской "Повестью о Петре и Февронии Муромских" {Д. С. Лихачев. Человек в литературе Древней Руси. М., 1970, стр. 94-95 (первое изд. - 1958). Ср.: "Изборник". М., 1969, стр. 757 (примечания Р. П. Дмитриевой). Ср. также: Р. П. Дмитриева. Древнерусская повесть о Петре и Февронии и современные записи фольклорных рассказов. - "Русская литература", 1974, Э 4, стр. 91: "Особенно много общего наблюдается между Повестью о Петре и Февронии и Повестью о Тристане и Изольде как в передаче главной поэтической темы и сюжетной линии, так и в отдельных характерных эпизодах. Близость эта носит типологический характер и обусловлена тесной связью всех этих произведений с устно-поэтическим творчеством".}. Действительно, в русской повести ряд мотивов и - главное - их связь и взаимная обусловленность заставляют вспомнить историю Тристана. Петр сражается со змеем, склонявшим к блуду жену брата, подобно тому, как Тристан побеждает дракона, обложившего Ирландию страшной данью. Как и герой западной легенды, Петр заболевает, забрызганный ядовитой кровью змея, и излечить его может только мудрая врачевательница Феврония. Феврония излечивает его дважды, как и Изольда, которая дважды оказывает помощь раненому Тристану. Как и в нашей легенде, в "Повести" результатом лечения оказывается вспыхнувшая взаимная любовь. Она скрепляется браком. Так было, очевидно, и в гипотетических кельтских версиях легенды о Тристане; по крайней мере, юноша обладает девушкой до того, как она становится женой Марка. "Несмотря на социальные препятствия, - пишет Д. С. Лихачев, - князь женится на крестьянской девушке Февронии. Как и любовь Тристана и Изольды, любовь Петра и Февронии преодолевает иерархические преграды феодального общества и не считается с мнением окружающих. Чванливые жены бояр не взлюбили Февронию и требуют ее изгнания, как вассалы короля Марка требуют изгнания Изольды" {Д. С. Лихачев. Человек в литературе Древней Руси, стр. 94.}. Добавим, что, как и Тристан, Петр испытывает и сомнения, то есть ему приходится преодолевать не только внешние препятствия, но и внутренние. Есть и другие совпадения, например, в сцене в лодке, когда Феврония умным ответом осаживает надоедливого поклонника (вспомним ухаживания Кариадо в нашей легенде). И наконец, главное - мотив любви за порогом смерти. Петр и Феврония умирают в один день, и тела их неотвратимо оказываются в одном и том же общем гробу. Тема посмертного соединения, причем, не обязательно непосредственного, но чаще символического - крон двух деревьев, тянущихся друг к другу цветов, табличек с вырезанными на них именами любящих - постоянно встречается в литературе и фольклоре. Поэтому любовь "до гроба" не есть непременная принадлежность нашей легенды. На ее основании делать какие-либо выводы о возможных заимствованиях по меньшей мере неосторожно. Между тем это иногда утверждается. Так, Л. А. Дмитриев, развивая верное наблюдение Д. С. Лихачева, писал: "особенно близка к Житию Петра и Февронии Повесть о Тристане и Изольде. И эту близость едва ли можно объяснить только сходством тех эпических мотивов, которые легли в основу муромского жития и старофранцузского эпоса. По-видимому, автору Жития Петра и Февронии была известна какая-то версия Повести о Тристане и Изольде" {"Истоки русской беллетристики. Возникновение жанров сюжетного повествования в древнерусской литературе". Л., 1970, стр. 261.}. Вряд ли. А если все-таки была известна, то почему из легенды в ее русской "транскрипции" исчезло главное - мотив недозволенности любви и острота внутреннего неразрешимого конфликта, жертвой которого оказывается протагонист? Как заметил Н. И. Конрад, рассматривая "Лейли и Меджнун" Навои: "Повесть о разом вспыхнувшей любви, об одержимости этой любовью, о смерти в один и тот же миг. Что ж, и тема эта, да и сюжет - вечны. И встречались мы с ними в литературе не раз. Любовь с первого взгляда... Она может вспыхнуть и в школе... Она, любовь, может вспыхнуть и на корабле, идущем по ирландскому морю. И даже в кривом, скучном переулке, на который повертывают с Тверской" {Н. И. Конрад. Запад и Восток. М., 1972, стр. 287.}. Внешняя близость к нашей легенде обнаруживается в персидском романе "Вис и Рамин", написанном поэтом Гургани в середине XI в. Близость сюжетных структур здесь настолько велика, что высказывалось предположение о возможности прямого заимствования {R. Zenker. Die Tristansage und das persische Epos von Wis und Ramin. - "Romanische Forschungen", XXIX, 1910, S. 321-362.}, хотя материальные основания для этого вряд ли могут быть отысканы {Впрочем, в своей новой обстоятельной работе видный французский медиевист Пьер Галле вновь вернулся к этой теме и даже попытался проследить гипотетический путь сюжета персидской поэмы через арабизированную Испанию и куртуазный Прованс к северофранцузским поэтам. В основе исследования П. Галле лежит мысль, что легенда о Тристане и Изольде не могла возникнуть как обычная средневековая легенда, что в ее основе должен лежать конкретный литературный источник, который был при перенесении на европейскую почву и в более архаичную культурную среду "мифологизирован"; поэтому легенда приобрела новые черты и иной смысл, отличающие ее от поэмы Гургани (См.: P. Gallais. Genese du roman occidental. Essais sur Tristan et Iseut et son modele persan. Paris, 1974). П. Галле даже высказал предположение, что перенести легенду на романскую почву мог знаменитый эрудит и писатель Петр Альфонси. Однако это и многие другие утверждения ученого достаточно осторожны и в лучшем случае предварительны.}. В романе о Вис и Рамине и в легенде о Тристане и Изольде действительно немало общих черт и параллельных мотивов. Прежде всего, параллельна исходная ситуация сюжета: старый король (соответственно Мобад и Марк) решает взять в жены молодую прекрасную девушку (это Вис и Изольда). Но невеста отдает свое сердце юноше, родственнику ее жениха (Рамин и Тристан), который сопровождает ее к королевскому двору. Молодые люди становятся любовниками до брачных торжеств. У них есть надежная и опытная помощница, готовая подменить собой девушку на брачном ложе (кормилица и Бранжьена). На этом параллелизм сюжетов не кончается. В частности, в обоих произведениях любовники вынуждены пройти через испытание огнем, они лгут, обманывают, пускаются в бегство, престарелый муж-король то жестоко их преследует, то готов простить и поверить в их невиновность. Удаленный в изгнание герой, желая забыть любимую, женится на другой (Гюль и Изольда Белорукая), но затем вновь возвращается к своей первой любви. Узнав об этой мнимой измене (то есть, женитьбе), героиня испытывает жестокие муки ревности, долго не может противиться своему чувству. Сопоставлявший эти два памятника немецкий исследователь Р. Ценкер полагал, что персидская поэма оказала воздействие на французский куртуазный роман. Другие ученые возможность такого воздействия решительно отвергали. Дело в том, что многие частные мотивы, которые мы находим в поэме "Вис и Рамин" и в легенде о Тристане, не являются достоянием исключительно этих двух памятников. В то же время очень важным оказывается принципиальное различие в отношении героев к основному конфликту. Если Тристан испытывает необоримое чувство вины, ибо он, как мы стремились показать, не меньше привязан к Марку, чем пылает страстью к Изольде, если эта последняя также сознает незаконн