"? {Ни дом, ни земля, ни груды меди и золота Прочь лихорадку отвесть от больного Владельца не могут.} Я мог бы привести еще немало изречений в осуждение богатства из библии и других славных книг, но, я знаю, вы не очень это любите, и могу только уверить вас, что, если вы пойдете в солдаты, я сделаю то же самое. А когда нас обоих убьют, вы будете держать ответ не только за свою кровь, но и за мою, а может быть, и за жизнь тех, кого мы убьем в битве! А потому, прошу вас, подумайте: будете вы довольствоваться малым и мирно делить со мной плоды моей работы, пока провидение не пошлет нам удачи, или в отчаянии отдадите наши душу и тело на вечную погибель, от чего да упасет нас господь в своей неизреченной милости! Я не мог удержаться от улыбки, слушая эту речь, которую он произносил с величайшей серьезностью и со слезами на глазах, и обещал ничего не делать без его согласия. Он был очень утешен таким заявлением, сказал, что через несколько дней получит за неделю жалованье, которое будет к моим услугам, но посоветовал разыскать Джексона и вернуть, если возможно, данные ему взаймы деньги. В течение нескольких дней я бродил для этой цели из одного конца города в другой, но ничего не мог узнать достоверного о Джексоне. И вот в один прекрасный день, будучи очень голоден и привлеченный запахом из погребка, раздражающим мои ноздри, я спустился вниз с намерением усладить свой аппетит говядиной на два пенса, как вдруг, к немалому моему изумлению, я обнаружил мистера Джексона, обедающего вместе с лакеем. Едва завидев меня, он вскочил и, пожав мне руку, сказал, что рад встретиться со мной, так как намеревался посетить меня сегодня под вечер. Я был так доволен этой встречей и извинениями касательно несостоявшегося свидания, что забыл свой гнев и уселся за обед в радостной надежде не только вернуть мои собственные деньги, прежде чем мы расстанемся, но и пожать плоды его обещания ссудить меня деньгами для предстоящего испытания; сию надежду внушила мне моя сангвиническая натура, хотя рассказ о нем Томсона должен был умерить мои ожидания. Когда мы попировали, он распрощался с лакеем и отправился со мной в ближайшую пивную, где, снова пожав мне руку, повел такую речь: - Верно, вы считаете меня негодяем, мистер Рэндом, и, должен признаться, все говорит против меня. Но, мне кажется, вы простите меня, если я вам скажу, что я не пришел на свидание, так как получил настоятельное приглашение от некоей леди, на которой (о, это большой секрет!) я собираюсь очень скоро жениться. Может быть, это покажется странным, но это в самом деле так - пять тысяч фунтов приданого да еще наследство в будущем, уверяю вас. Что до меня, то чорт меня побери, если я знаю, почему эта женщина хочет со мной сочетаться браком, - прихоть, сами понимаете, а кто враг своей фортуне? Вы видели - со мной обедал лакей, честнейший малый из всех, которые когда-либо носили ливрею. Ну вот, вы должны знать - через него я был ей представлен, раньше он познакомил меня с ее горничной, она его любовница... О, немало крон он и его подружка получили от меня! Но что за беда, теперь цель достигнута. Я - отойдем-ка в сторонку - я сделал ей предложение, и уже назначен день свадьбы. Очаровательное создание, пишет, как ангел! О господи! Она может прочесть наизусть все английские трагедии не хуже, чем актер в Драри-Лейн *. И прямо без ума от театра. Вы знаете, чтобы быть поближе к театру, она поселилась неподалеку от него! Но вы сами увидите, сами увидите - вот последнее письмецо от нее. И он протянул мне записку; в ней я прочел, если память мне не изменяет, следующее: "Дарагое сазданье, Так как вы преятная цель моих мечтаний ваш образ вечно плавает в моей фонтазии, кагда Марфей насылает свои цветы мака глазам спясчих смертных и когда Феб сияет со своего слепящего трона. Поэтому я могу настигнуть что старое дряхлое Время потиряло свои жала, а Капидон свои стрелы, пока ты наслаждаешса в жаждусчих обятиях твоей верной Кларинды Вайнегер Ярд, Друри Лен, Январь 12". Пока я читал, он был словно в экстазе, потирал руки, заливался смехом и, наконец, схватив мою руку и сжав ее, вскричал: - Вот это стиль! Как вам нравится это любовное послание? Я ответил: - Это, должно быть, что-то очень возвышенное, потому что совершенно превосходит мое понимание. - О! - сказал он. - Оно и нежное и возвышенное. Что за божественное создание! И от меня без ума. Позвольте-ка, что я сделаю с деньгами, когда они попадут ко мне? Прежде всего, конечно, я позабочусь о вас - я не люблю тратить лишних слов, не возражайте, это решено... Теперь посоветуйте; купить ли мне какую-нибудь должность, чтобы занять более высокое положение, или вложить деньги жены в землю и сразу удалиться в поместье? Не колеблясь, я высказал свое мнение, что он ничего не придумает лучше покупки поместья, которое он может расширять и улучшать, в особенности раз он столько уже повидал на свете? Затем я пустился расхваливать сельскую жизнь, как она описана у поэтов, чьи произведения я читал. Кажется, ему понравился мой совет, но он сказал мне, что, хотя в самом деле ему удалось повидать немало на белом свете, - и на суше и на море - проплавав по Каналу * целых три месяца, но он не удовлетворится, пока не посетит Францию, что он думает сделать, взяв с собой и жену, до той поры, пока не водворится где-нибудь окончательно. У меня не было возражений против такого плана, и я спросил его, когда он надеется вкусить блаженство. - Что до этого, - отвечал он, - то ничто не препятствует моему счастью кроме полного отсутствия наличных денег. Вы должны знать, что мой друг в Сити уехал недели на две из города и, к сожалению, я не успел получить деньги на Брод-стрит, так как меня задержала милая очаровательница. Но на будущей неделе будет дан сигнал к возвращению корабля в Четем, куда посланы судовые книги, и я поручил там приятелю получить деньги. - Если все это так, то отсрочка свадьбы на несколько дней не принесет никакой беды, - сказал я. - Так-то оно так, но вы не знаете, сколько у меня соперников, и они воспользуются всеми преимуществами передо мной, - возразил он, - ни за что в мире я не хотел бы оставить ее страсть неутоленной... Малейшая, по видимости, холодность и безразличие могут все погубить. Такой удобный случай встретишь не каждый день. Я согласился с этим замечанием и спросил, как он намерен поступить. В ответ на это он потер подбородок и сказал: - Придется взять взаймы у кого-нибудь из приятелей. Вы не знаете, кто смог бы ссудить мне небольшую сумму на один-два дня? Я заявил, что не знаю решительно никого в Лондоне и не смог бы ни у кого взять взаймы гинею даже в том случае, если бы от этого зависела моя жизнь. - Ни у кого! - повторил он -Плохо плохо,.. Эх, если бы мог я что-нибудь заложить' Но послушайте! Клянусь богом, у вас замечательные рубашки (он пощупал рукав моей рубашки), сколько у вас таких? Я ответил. - Шесть гофрированных и шесть простых Он выразил сильнейшее удивление и поклялся, что ни один джентльмен не должен иметь больше четырех. - Сколько же, вы думаете, у меня? - продолжат он - Вот та, что на мне, и еще одна, клянусь спасением моей души. Кажется, мы извлечем добрую сумму из ваших избытков Погодите, погодите. Кажется, такая рубашка стоит шестнадцать шиллингов по умеренной цене. Предположим, мы закладываем их за полцены, восемью восемь - шестьдесят четыре. Да это три фунта четыре шиллинга! Здорово! Надо действовать. Вашу руку! - Полегче, полегче, мистер Джексон! - сказал я. - Не распоряжайтесь моими рубашками без моего согласия. Сначала отдайте мне крону, которую мне должны, а потом поговорим о другом... Он заявил, что у него в кармане не больше шиллинга, но он уплатит мне из первых же денег, полученных за рубашки. Эта самоуверенность столь разозлила меня, что я поклялся не отпускать его, пока не получу одолженную ему сумму, а что до рубашек, то я не заложу и одной из них даже ради избавления его от галер. При этих словах он громко расхохотался и затем недовольным тоном сказал, что я поступаю чертовски плохо, отказывая ему в малости, которая безусловно дала бы возможность разбогатеть не только ему, но и мне. - Вы толкуете о том, чтобы заложить мои рубашки, - сказал я, - а почему бы вам не продать этот тесак, мистер Джексон? Мне кажется, за него можно выручить кругленькую сумму. - Нет! К дьяволу! Я не могу появиться в пристойном виде без тесака, а не то, ей-богу, я бы это сделал. Однако, видя мою непреклонность касательно рубашек, он все же отстегнул тесак и, показав мне на нем знак - три синих шара - попросил меня отнести его и заложить за две гинеи. От сего поручения я отказался бы, если бы мне представлялся другой способ вернуть мои деньги; но, не желая из ложного самолюбия терять единственную возможность, которая мне представилась, я рискнул отправиться в лавку ростовщика, где попросил под заклад на имя Томаса Вильямса две гинеи. - Две гинеи! - сказал ростовщик, взглянув на тесак. - Эта штука не раз бывала здесь за тридцать шиллингов. Но, полагаю я, джентльмен, которому она принадлежит, выкупит ее снова, так пусть он получит, сколько просит. Он уплатил мне деньги, которые я отнес в пивную, где оставил Джексона, и, разменяв их, отсчитал ему тридцать семь шиллингов, оставив себе пять. Взглянув на деньги, он сказал: - Чорт побери! Это ни к чему - мне этого не хватит. Вы можете так же взять полгинеи или даже целую гинею, как и эти пять шиллингов. Я поблагодарил любезно, но отказался взять больше, чем он был должен мне, потому что не знал, как стану расплачиваться. В ответ на такое заявление он выпучил на меня глаза и сказал, что я чересчур груб, в противном случае я так бы не говорил. - Проклятье! - воскликнул он. - Я весьма низкого мнения о человеке, который нуждается в деньгах и не хочет занять у приятеля! Это признак низкой души. Полно, полно, Рэндом! Верните мне пять шиллингов и возьмите вот эту полугинею, если вы сможете когда-нибудь мне возвратить, я верю - вы возвратите. А не сможете - будь я проклят, если когда-нибудь потребую назад! Размышляя о бедственном своем положении, я позволил себя убедить и, поблагодарив мистера Джексона, предложившего повести меня в театр, я возвратился к себе домой, будучи об этом джентльмене куда более высокого мнения, чем утром; вечером я поделился рассказом о дневных моих приключениях со Стрэпом, очень обрадованным, моей удачей; он сказал: - He говорил ли я, что если он - шотландец, опасность вам не угрожает? Кто знает, может быть, подобный брак уладит и наши дела. Вы, конечно, слышали, как наш соотечественник, подмастерье у пекаря, удрал из этого города со знатной леди, а теперь у него собственная карета. Молчу! Молчу! Но вчера утром, когда я брил одного джентльмена на дому, в комнате находилась юная леди - ох, какая бойкая, красивая девица! - и она метала столько робких взглядов на особу, имени которой я не назову, что сердце мое тук-тук-тук, как сукновальня, а моя рука дро... дро... дрожала так, что я снял с носа джентльмена кусочек кожи... Тут он разразился проклятиями и только-только собрался меня отхлестать, как вмешалась она и помирила нас. Omen baud malum! {Неплохое предзнаменование (лат.)} А разве подмастерье цырюльника хуже подмастерья пекаря? Одна только разница: пекарь употребляет муку для брюха, а цырюльник - для головы! Но голова более благородная часть тела, чем брюхо, значит и цырюльник благородней пекаря, ибо что такое брюхо без головы? К тому же мне говорили, будто он не умеет ни читать, ни писать, а я, как вы знаете, умею и то и другое, а, кроме того, говорю по-латыни. Но больше я ничего не скажу, я презираю тщеславие, а нет более суетного чувства, чем тщеславие. С этими словами он вытащил из кармана огарок свечи и прилепил воском волосы ко лбу; тут я заметил, что он начесал собственные свои волосы на тупей парика и в полном параде, право же, превратился в весьма приглядного цырюльника. Я поздравил его с такими чаяниями, сатирически улыбаясь; он прекрасно это понял и, покачав головой, заметил, что у меня мало веры, но истина все равно обнаружится, невзирая на мою недоверчивость. ГЛАВА XVII Я отправляюсь в Палату хирургов, где встречаюсь с мистером Джексоном. - Подвергаюсь испытанию. - Возникает жестокий спор между двумя экзаменаторами. - Джексон переодевается, дабы внушить к себе почтение. - Его разоблачают. - Ему грозит опасность попасть в Брайдуэлл *. - Он угощает нас в таверне. - Ведет нас в дом ночных увеселений. - Происшествие, чреватое неприятностями. - Нас препровождают в арестный дом. - Отводят к судье. - Его поведение. С помощью этого верного приспешника, отдававшего мне почти весь свой заработок, я сберег мои полгинеи полностью до дня испытания, когда и явился с трепещущим сердцем в Палату хирургов, чтобы подвергнуться этой церемонии. В толпе молодых людей, бродящих по залу, я увидел мистера Джексона, к которому подошел незамедлительно и, осведомившись о том, в каком состоянии находится его любовь, узнал, что ничто еще не решилось по причине отсутствия его приятеля и отсрочки вызова корабля в Четем, каковые обстоятельства делают его бессильным довести любовь до завершения. Тогда я спросил, по какому делу он здесь находится. Он ответил, что решил получить для своего лука две тетивы, с тем чтобы, в случае неудачи с одной, можно было воспользоваться другой; вот с этой целью он собирается сегодня пройти испытание на более высокую квалификацию. В этот момент из комнаты, где происходило испытание, вышел молодой человек с бледной физиономией, с дрожащими губами и с таким диким взглядом, словно увидел привидение. Как только он показался, мы все бросились к нему с крайней поспешностью, дабы узнать, какой прием он встретил; после некоторой паузы он ответил на это, перечислив вопросы, заданные ему, и данные им ответы. Таким манером мы заставили вкратце повторить вопросы и ответы двенадцать человек, и теперь, когда опасность миновала, они проделали это с большим удовольствием, а затем пришел и мой черед. Наконец педель выкрикнул мое имя голосом, заставившим меня задрожать так, словно я услышал звук трубы страшного суда, но, увы, спасения не было. Меня ввели в большой зал, где я увидел за длинным столом дюжину мрачных физиономий; один из восседавших приказал мне подойти столь повелительно, что я чуть не лишился чувств. Первый вопрос, заданный им, был таков: - Где вы родились? - В Шотландии. - В Шотландии? - повторил он. - Это я хорошо знаю. Здесь у нас на испытании почти нет никого из других областей. Вы, шотландцы, в последнее время ринулись на нас, как саранча на Египет. Я спрашиваю, в какой части Шотландии вы родились? Я назвал место, где родился, о котором раньше он и не слыхивал; засим он стал расспрашивать меня о моем возрасте, о городе, где прошли годы моего ученичества, и когда я сообщил ему, что служил только три года, он весьма разгневался, заявил, что это стыд и срам выпускать лекарями таких невежд-юнцов, что с моей стороны великая дерзость и обида для англичан претендовать на необходимую сноровку в моем деле, прослужив такой короткий срок, тогда как каждый ученик в Англии должен прослужить не меньше семи лет; заявил, что мои друзья поступили бы куда лучше, если бы сделали из меня ткача или башмачника, но, полагает он, по гордости своей они во что бы то ни стало хотели видеть меня джентльменом, а бедность не позволила им дать мне должного образования. Такое вступление отнюдь не могло вернуть мне бодрость духа, но, напротив, привело меня в такое состояние, что я едва держался на ногах; это было замечено пухлым джентльменом, восседавшим против меня перед лежащим на столе черепом. Он сказал, что мистер Снарлер слишком суров с молодым человеком, и, повернувшись ко мне, посоветовал мне не пугаться, ибо никто не причинит мне зла; засим, давши мне время оправиться, он проэкзаменовал меня, задавая вопросы о трепанации черепа, и остался весьма доволен моими ответами. Следующий, экзаменовавший меня, оказался острословом, который начал с вопроса, видел ли я когда-нибудь, как производят ампутацию, а когда я ответил утвердительно, он покачал головой и сказал: - Как? Должно быть, на трупе? Когда вы будете служить на море и вам принесут человека с оторванной ядром головой, как вы поступите? После некоторого колебания я признался, что такого казуса мне никогда не приходилось наблюдать и я не припоминаю, чтобы в прочитанных мной книгах по хирургии указан был какой-нибудь способ лечения при подобных обстоятельствах. То ли простодушие моего ответа, то ли хитроумие вопроса было тому причиной, я не знаю, но все члены совета удостоили улыбнуться, за исключением мистера Снарлера, который, казалось, по натуре своей имел очень мало от animal risibile {Смеющееся животное, то есть человек (лат.)}. Остроумец, вдохновленный успехом своей шутки, продолжал так: - Предположим, вас позвали к полнокровному пациенту, который расшибся при падении. Что вы станете делать? Я отвечал, что незамедлительно пущу ему кровь. - Что?! - воскликнул он. - Прежде чем перевяжете ему руку? Но эта шутка не оправдала его ожиданий, и он предложил мне подойти к сидевшему рядом с ним джентльмену, который с развязным видом спросил меня, какой способ лечения я избрал бы при ранении кишечника. Я рассказал о способе лечения, предложенном лучшими хирургами в их книгах; он выслушал до конца, после чего сказал с высокомерной улыбкой: - И вы думаете, что такое лечение поможет больному выздороветь? Я ответил, что не вижу никаких оснований думать иначе. - Возможно, - заметил он. - Я не отвечаю за ваше предвиденье, но знаете ли вы хотя бы один случай, когда лечение помогло? Я ответил отрицательно и только-только хотел сообщить, что мне не приходилось видеть ранение кишечника, но он быстро перебил меня: - И никогда не узнаете. Я утверждаю, что любая рана кишечника, - все равно тяжелая или легкая - смертельна. - Прошу простить, коллега, но есть крупные авторитеты. .. - заявил толстый джентльмен. Тут его перебил другой: - Сэр, я презираю авторитеты. Nullius in verba {Не верь ничьему утверждению (лат).}. Я ни от кого не завишу. - Но, сэр, сэр! - запротестовал его противник. - Разум свидетельствует... - Разум - пустое! - вскричал самоуверенный член совета. - Я смеюсь над разумом! Дайте мне посмотреть своими глазами! Корпулентный джентльмен начал горячиться и заметил, что ни один человек, знакомый с анатомией, не может согласиться с таким сумасбродным утверждением. Этот выпад привел противника в такую ярость, что он вскочил и воскликнул в бешенстве: - Что такое, сэр! Вы сомневаетесь в моем знании анатомии?! Тут все экзаминаторы разделились, присоединившись к суждению того или другого спорщика, и подняли такой шум, что председатель приказал замолчать, а мне велел удалиться. Через четверть часа меня снова позвали получить мое свидетельство за печатью и приказали уплатить пять шиллингов. Я выложил на стол полгинеи и продолжал стоять, пока один из них не сказал, чтобы я ушел. На это я ответил: - Я уйду, когда получу сдачу. Тогда другой швырнул мне пять шиллингов и шестипенсовик, присовокупив, что я не был бы истинным шотландцем, если бы ушел без сдачи. Засим я вынужден был дать три шиллинга шесть пенсов служителям и шиллинг старухе, подметавшей зал. Такие издержки истощили мои средства до тринадцати с половиной пенсов, с которыми я собирался уже улизнуть, как вдруг Джексон, заметив это, подошел и попросил подождать, пока не закончится его испытание, после чего он проводит меня в другой конец города. Я не мог отказать в этом человеку, столь приятельски ко мне расположенному, но крайне удивился перемене, происшедшей с его костюмом, каковой в полчаса, утратив свой вид, описанный выше, стал нелепым до крайности. Голову его покрывал старый прокуренный короткий парик с косичкой, который не мог похвастать ни одним завитым волоском, а также шляпа с обвисшими полями, весьма подходившая трубочисту или мусорщику; шею его украшал черный платок из крепа, концы коего он закрутил и всунул в петлю поношенного плаща, в который он закутался; белые шелковые чулки заменены были черными шерстяными, а физиономия, благодаря нарисованным им морщинам и бороде, свидетельствовала о почтенном его возрасте. Когда я выразил удивление при виде такой метаморфозы, он захохотал и сказал, что совершил ее по совету и с помощью приятеля, живущего напротив, и что она должна возыметь безусловно выгодные для него последствия, ибо придает ему пожилой вид, всегда вызывающий почтение. Я одобрил его прозорливость и с нетерпением остался ожидать ее последствий. Наконец его вызвали, но то ли странная внешность пробудила у членов совета большее любопытство, чем обычно, то ли его поведение не отвечало всей его фигуре, - мне сие неизвестно. Но он был разоблачен, как обманщик, и передан в руки служителя с приказом отправить его в Брайдуэлл. Итак, вместо того чтобы узреть его с веселой физиономией и со свидетельством хирурга в руке, я увидел, как его вывели в зал арестованным, и очень был встревожен, желая узнать, в чем дело; но тут он воззрился на меня и на тех, кто его знал, взглядом, вызывающим сострадание, и жалобно возопил: - Ради бога, джентльмены, удостоверьте, что я тот самый Джон Джексон, который служил вторым помощником лекаря на борту "Элизабет", а не то я попаду в Брайдузлл! Даже самый суровый отшельник, который когда-либо существовал, не мог бы удержаться от смеха, увидев его и услышав эту мольбу; посему мы позволили себе немало посмеяться над ним, но затем столь энергически вступились за него, что служитель, умилостивленный полукроной, отпустил пленника, и тот, тотчас же обретя прежнюю свою веселость, поклялся, - раз совет отказался от его денег, - истратить их до последнего шиллинга, прежде чем ляжет спать, на угощение своих друзей и тут же попросил всех нас оказать ему честь, разделив с ним компанию. Было уже десять часов вечера, а мне предстоял дальний путь по незнакомым улицам; тем не менее я согласился к ним присоединиться, надеясь, что потом, согласно своему обещанию, он проводит меня до дому. Он повел нас через дорогу в дом своего друга, содержавшего таверну, где мы распивали пунш, пока вино не бросилось нам в голову и нам не захотелось проказничать; я же пришел в такое возбуждение, что мне во что бы то ни стало потребовалась девушка, и в ответ на мою просьбу Джексон выразил большую радость и уверил меня, что я получу желаемое прежде, чем мы расстанемся. И вот, уплатив по счету, мы пустились в путь с ревом и песнями; наш предводитель привел нас в место ночных увеселений, где я немедленно пристал к одной прелестнице, с которой предполагал провести остаток ночи; но она, отнюдь не придя в восторг от моей внешности, отказалась принять мои предложения, пока я не сделаю ей подношения. Но мое положение не позволяло этого, и наши переговоры оборвались к немалому моему унижению и досаде, ибо, полагал я, корыстолюбивое создание не оценило меня по заслугам. Между тем костюм мистера Джексона привлек симпатии и ухаживанье двух-трех девиц, осыпавших его ласками в обмен на араковый пунш, которым он их угощал; однако, невзирая на веселые шутки этих прелестниц, сон стал одолевать нас всех, и наш предводитель крикнул: - Платить! Когда принесли счет, он сунул руку в карман, но мог бы избавить себя от этого труда, так как его кошелек исчез; сначала такое открытие сильно его обескуражило, но, подумав, он схватил за руки двух сидевших рядом с ним дульциней и поклялся, что он передаст их констеблу, если они не вернут ему незамедлительно его денег. Леди, восседавшая за стойкой, увидев это, шепнула что-то буфетчику, который тотчас же вышел, а затем с великим спокойствием осведомилась, что случилось. Джексон сказал, что его обокрали, и заявил, что если она откажется возместить потерю, то он отправит ее с девками в Брайдуэлл. - Обокрали! - вскричала она. - Обокрали в моем доме! Джентльмены и леди, призываю вас всех в свидетели. Этот человек опозорил мою репутацию! Увидев в этот момент входящих констебла и ночного стража, она продолжала: - Что? Вы не только осмеливаетесь погубить своей клеветой мое доброе имя, но и наносите оскорбление действием моим домочадцам! Мистер констебл! Передаю вам этого дерзкого человека, который виновен в буйстве. Я возбуждаю против него дело и обвиняю его в поношении моего доброго имени! Пока я размышлял над этим печальным событием, окончательно меня протрезвившим, леди, чьих милостей я домогался, задетая каким-то обращенным к ней замечанием, воскликнула: - Да они здесь все заодно! И она потребовала у констебла нас задержать. Нас незамедлительно арестовали к крайнему изумлению и отчаянию всех нас, за исключением Джексона, с которым такая беда не раз приключалась, а потому он весьма мало встревожился и, в свою очередь, обвинил перед констеблом сию леди и всю ее шайку; после этого мы вместе с ними были препровождены в арестный дом, где Джексон, бросив нам слова утешения, заявил констеблу, что он обокраден и наутро объявит об этом под присягой судье. - Ну, мы еще посмотрим, чья присяга будет для него важней, - сказала сводня. Вскоре констебл, вызвав Джексона в другую комнату, обратился к нему с такими словами: - Вы и ваши приятели из других краев, и мне очень жаль, что вы попали в такую скверную историю. Эту женщину я давно знаю. Вот уже много лет, как она содержит, здесь по соседству, хорошо известный дом. На нее частенько подают в суд за нарушение порядка, но она всегда выходит сухой из воды, потому что связана с судьями, которым и она и все ее девицы платят каждые три месяца за покровительство. Она обвинила вас первая, и ее жалобе будет отдано предпочтение, и она может привести свидетелей, которые под присягой покажут, все, что она потребует от них. Вам и вашим приятелям надо уладить это дело до утра, а не то почитайте себя счастливцами, если отделаетесь месяцем тяжелых работ в Брайдуэлле. А ежели она обвинит вас в грабеже и насилии, вас отправят в Ньюгет и на следующей сессии в Олд Бейли * могут присудить к смерти. Это последнее сообщение возымело на Джексона такое действие, что он согласился уладить дело, если ему вернут его деньги. Констебл ответил, что, по его мнению, Джексон не только не вернет потерянного, но ему еще придется доплатить, прежде чем они придут к соглашению. Но он сочувствует ему, и если Джексон пожелает, то он поговорит со сводней об обоюдном отказе от обвинений. Злосчастный щеголь поблагодарил его за дружеское расположение и, вернувшись к нам, кратко изложил эту беседу, а тем временем констебл, предложив нашей противнице переговорить с глазу на глаз, повел ее в соседнюю комнату и защищал наше дело столь энергически, что она согласилась сделать его посредником. Он предложил себя в качестве третейского судьи, на что и она и мы согласились, и тогда он наложил на обе стороны штраф по три шиллинга, чтобы истратить их на чашу пунша, в коей мы и утопили всю нашу вражду к неизъяснимой радости двух моих новых знакомцев и меня самого, почитавшего себя погибшим с той минуты, как Джексон упомянул о Брайдуэлле и Ньюгете. К тому времени, как мы распили чашу, в которую, кстати сказать, я вложил последний шиллинг, наступило утро, и я посоветовал убраться восвояси, но констебл пояснил, что может отпустить задержанных только по приказу судьи, пред коим мы должны предстать. Я снова пал духом и проклял тот час, когда принял приглашение Джексона. Около девяти часов утра нас повели в дом судьи, жившего в нескольких милях от Ковент-Гарден; судья, едва увидав констебла с вереницей арестованных, следующих за ним по пятам, приветствовал его так: - А вы, мистер констебл, человек старательный! Какой это гнусный притон вы накрыли? Затем, взглянув на нас, казавшихся весьма удрученными, он продолжал: - Так, так... Воры. Вижу - матерые преступники. О! Ваш покорный слуга, миссис Хэрриден! Должно быть, этих парней схватили при попытке ограбить ваш дом? А! Здесь и мой старый знакомый, - тут он обратился ко мне, - вы что-то поспешили вернуться из ссылки, теперь мы избавим вас от хлопот - врачи на свой счет доставят вас в следующий раз. Я стал уверять его честь, что он ошибается, ибо никогда в своей жизни не видел меня доселе. В ответ на это он воскликнул: - Как! Бесстыдный негодяй, вы осмеливаетесь говорить это мне в лицо? Не думаете ли, что меня можно обмануть этим северным акцентом, которому вы научились? Но это вам не поможет... Вы убедитесь сейчас, что я знаю север лучше вас. Клерк, пишите дело этого парня. Его зовут Патрик Гахэгэн. Тут мистер Джексон перебил его и сказал, что я шотландец, недавно прибыл в город и происхожу из хорошего рода, а зовут меня Рэндом. Судья расценил это заявление как поругание его памяти, о коей он был крайне высокого мнения; с грозным видом, важно подступив к Джексону, он подбоченился и сказал: - А вы кто такой, сэр? Значит, я солгал! Заметьте, джентльмены, этот парень оскорбляет судью. Но вы увидите, я вас скоро посажу... Хоть на вас и с кружевами куртка, мне кажется, вы известный преступник. Мой приятель был так ошарашен этой угрозой, прогремевшей с такой силой, что изменился в лице и остался безмолвным. Это замешательство его честь принял за доказательство виновности и, дабы завершить свое открытие, продолжал грозить: - Да, я убежден, что вы вор! Это написано у вас на лице... Вы дрожите с головы до пят. Совесть у вас неспокойна. .. Вас повесят, негодяй! И еще более повысив голос: - Вас повесят! Для всего человечества и для вашей жалкой душонки было бы счастьем, если бы вас накрыли и прикончили в самом начале вашей карьеры. Сюда, клерк! Запишите признание этого человека! Я был вне себя от ужаса, но тут констебл, выйдя с его честью в другую комнату, поведал ему всю нашу историю; ознакомившись с ней, его честь возвратился с улыбающейся физиономией и, обращаясь ко всем нам, заявил, что таков уж его обычай - запугивать молодых людей, приведенных к нему, чтобыего угрозы могли возыметь действие на их души и отвратить их от буйства и разгула, которые обычно приводят пред лицо судьи. Так он - прикрыл собственную свою непроницательность личиной отеческого попечения, после чего мы были отпущены, и я почувствовал такое облегчение, словно с груди у меня сняли гору. ГЛАВА XVIII Я передаю свое свидетельство в военно-морское ведомство. - Содержание оного. - Поведение секретаря. - Стрэп встревожен моим отсутствием - Боймежду ним и кузнецом. - Печальные последствия боя. - Рацея Стрэпа. - Его приятель, школьный учитель, рекомендует меня французу-аптекарю, который берет меня подручным. Я охотно пошел бы домой спать, но мои спутники сказали мне, что мы должны доставить наши свидетельства в военно-морское ведомство до часу дня, и потому мы отправились туда и вручили их секретарю, который их распечатал и прочитал, и я был очень рад услышать о присвоении мне звания второго помощника лекаря третьего ранга. Когда секретарь наколол все свидетельства на шпенек, один из нашей компании осведомился, есть ли какие-нибудь вакансии; на этот вопрос тот ответил: - Нет. Тогда я осмелился спросить, снаряжается ли в ближайшее время какой-нибудь корабль; вместо ответа, секретарь посмотрел на меня с неизъяснимым презрением, вытолкал нас из своей комнаты и запер дверь, не удостоив больше ни единым словом. Мы спустились вниз и стали толковать о наших чаяниях, и тут я узнал, что все они имели рекомендации к кому-нибудь из комиссаров, а каждый из этих комиссаров обещал первую открывшуюся вакансию; но никто не полагался только на эти посулы, не заготовив подношения секретарю, с коим иные из комиссаров были в доле. Для этой цели каждый припас небольшую сумму, и меня спросили, сколько я намерен дать. Это был мучительный вопрос для меня, ибо я не только не мог удовлетворить прожорливого секретаря, но даже не имел денег на обед. Посему я ответил, что еще не решил, сколько дам, и улизнул домой, проклиная всю дорогу свою судьбу и с великой горечью понося жестокость моего деда и гнусную скаредность моей родни, оставившей меня добычей презрения и нужды. Погруженный в эти нерадостные размышления, я дошел до дому, где жил, и успокоил моего хозяина, бывшего в большой тревоге, ибо сей добряк опасался, не случилось ли со мной чего-нибудь дурного, и боялся, что он не увидит меня больше. Стрэп, придя поутру меня навестить и узнав, что меня нет дома, чуть не рехнулся и, получив у своего хозяина разрешение отлучиться, пошел меня разыскивать, хотя знал город еще хуже, чем я. Не желая посвящать квартирного хозяина в мои приключения, я рассказал ему о встрече в Палате хирургов с одним знакомым, с которым провел вечер и ночь, но меня беспокоили клопы и я спал плохо, почему и хотел бы немного отдохнуть; с этими словами я отправился спать, наказав разбудить меня, если Стрэп придет раньше, чем я проснусь. Мой друг поднял меня с постели, войдя вкомнату около трех часов дня, и предстал предо мной в таком виде, что я едва мог поверить своим глазам. Коротко говоря, сей преданный брадобрей, отправившись в Палату хирургов, тщетно осведомлялся там обо мне; оттуда он нашел дорогу к дому военно-морского ведомства, где не мог получить никаких сведений, так как никто из находившихся там в то время меня не знал. Затем он отправился к бирже в надежде увидеть меня, но безуспешно. В конце концов, почти потеряв надежду меня найти, он решил расспрашивать всех встречных на улице, в чаянии получить от кого-нибудь сведения обо мне. И он в самом деле привел свое решение в исполнение, невзирая на глумление, ругательства и проклятия, коими ему отвечали; наконец ученик кузнеца, увидев, как он остановил носильщика с поклажей на спине и услыхав его вопрос, в ответ на который Стрэп получил крепкую ругань, окликнул его и спросил, не шотландец ли тот, кого он разыскивает. Стрэп с жаром воскликнул: - Вот-вот. И на нем коричневый кафтан с длинными полами. - Он самый, - сказал кузнец, - я его видел здесь час тому назад. - Да ну! - вскричал Стрэп, потирая руки. - Здорово! Очень рад. В какую сторону он направлялся? - Ехал на телеге к Тайберну *. Поторапливайтесь и поспеете во-время, чтобы посмотреть, как его вздернут. Это острословие столь разъярило моего друга, что он назвал кузнеца негодяем и объявил о своей готовности поставить полфартинга и драться с ним. - Э, нет! - сказал тот раздеваясь. - Мне не получить ваших денег. Вы, шотландцы, редко имеете их при себе. Я буду драться даром. Толпа тотчас же очистила круг, и Стрэп, убедившись в невозможности отступить с почетом без боя и пылая негодованием против врага, препоручил свою одежду заботам толпы, и бой начался стремительным наскоком Стрэпа, который в несколько минут растратил свои силы, налетая на осторожного противника, который выдерживал штурм хладнокровно, пока не установил, что цырюльник выдохся; после этого он начал возвращать ему удары с большими процентами, вследствие чего Стрэп, трижды опрокинувшись на камни, вышел из игры и должен был признать преимущество кузнеца. После одержанной победы решено было отправиться в погребок неподалеку, чтобы заключить мировую выпивкой. Но когда мой друг стал собирать части своего костюма, он убедился, что кто-то из достойных зрителей уже распорядился его рубашкой, галстуком, шляпой и париком, каковые исчезли; быть может, кафтан и камзол ждала такая же участь, если бы их стоило утащить. Шум, поднятый им, ни к чему не привел, только доставил зрителям увеселение, и Стрэп был рад убраться восвояси, что и выполнил с немалым трудом и предстал передо мной весь в грязи и крови. Несмотря на приключившуюся беду, он был в таком восторге, увидев меня живым и невредимым, что чуть не задушил и не раздавил в объятиях. После того как он почистился и надел мою рубашку и шерстяной ночной колпак, я рассказал ему подробности моих ночных похождений, преисполнивших его изумления и заставивших весьма энергически повторить утверждение, которое неоднократно бывало у него на устах: "Поистине Лондон - гостиная дьявола". Никто из нас не обедал, и он посоветовал мне подняться с постели; а тут как раз пришла молочница, он спустился вниз, принес кварту молока и хлеба на пенни, и мы отменно пообедали. Затем он поделился со мной своими деньгами - а их было восемнадцать пенсов - и покинул меня, намереваясь позаимствовать старый парик и шляпу у своего приятеля, школьного учителя. Только он ушел, как я с великой тревогой стал размышлять о своем положении и перебирать всевозможные планы, какие подсказывало мое воображение, дабы остановиться на таком из них, который позволил бы мне прокормить себя, так как трудно передать мои терзания, когда я думал о моей злосчастной зависимости от бедняги цырюльника, на чей счет я жил. Моя гордость забила тревогу, и, не имея надежды чего-либо добиться в военно-морском ведомстве, я решил поступить завтра же, будь что будет, в пешую гвардию. Это сумасбродное решение, польстив моей натуре, доставило мне большое удовлетворение, и я уже вел свой полк в атаку на врага, когда вернувшийся Стрэп прервал мои мечтания. Школьный учитель подарил ему парик с косичкой, который я видел на нем в день нашего знакомства, а также старую шляпу, поля коей могли бы затенить и лицо колосса. Хотя Стрэп рискнул надеть эти подарки в сумерки, ему не хотелось потешать толпу при дневном свете, а посему он тотчас приступил к работе и обкорнал их, уменьшив до пристойных размеров. Занимаясь этим делом, он обратился ко мне с такими словами: - Что и говорить, мистер Рэндом, вы родились джентльменом и многому обучались, да и поистине похожи на джентльмена, а что до внешнего вида, то вы не уступите лучшим из них. Я же сын бедного, но честного сапожника, и мать моя была самой усердной и старательной хозяйкой до той поры, пока не начала выпивать, о чем вам очень хорошо известно, но у каждого свои недостатки, humanum est errare {Человеку свойственно ошибаться (лат.}.}. Ну, а я бедный подмастерье-цырюльник, нехудо скроенный, немного знаю по-латыни и кое-что смекаю в греческом, но что толку? Пожалуй, могу прибавить, что немножко знаю свет, - но это к делу не относится, - хотя вы из благородных, а я из простых, но отсюда не следует, что я из простых не могу оказать добрые услуги вам из благородных. Ну таквот: мой родственник, школьный учитель - может быть, вы не знали, как он мне приходится, так я вам сейчас объясню: его мать и племянник сестры моей бабушки... нет не то... дочь брата моего дедушки. ., Чорт возьми, позабыл... Но, погодите, вот что я знаю - мы с ним семиюродные братья. Желание узнать, какую добрую услугу он мне оказал, одержало верх над моим терпением, и я перебил его, воскликнув: - К чорту твою родню и родословную! Ежели школьный учитель или ты можете мне чем-нибудь помочь, почему ты не скажешь об этом без всяких проволочек? Когда я произнес с жаром эти слова, Стрэп воззрился на меня с серьезной миной, затем продолжал: - Право же, не следует посылать к чорту мою родословную по той причине, что она не столь знатная, как ваша. В последнее время я с грустью наблюдаю, как изменился ваш нрав, вы всегда вспыхивали, как огонь, а теперь стали гневливы, как старый Периуинкл, пьяный медник, над которым мы с вами - да простит нас бог! - столько раз потешались неудачно, когда были в школе. Но не буду больше испытывать ваше терпение, ничто так не тревожит, как сомнение, - dubio, procul dubio, nil dubius {Благодаря сомнению, без сомнения, ничего сомнительного нет (лат.).}. Мой приятель, или родственник, как вам будет угодно, или и то и другое вместе, ну, словом, школьный учитель, узнав о моем уважении к вам, - вы можете быть уверенны, что я не упускал случая поведать ему о ваших достоинствах, - кстати он согласен обучать вас правильному английскому произношению, без чего, по его словам, вы не пригодны ни к чему в этой стране... так вот, говорю я, мой родственник замолвил словечко французу-аптекарю, которому нужен подручный, и по его рекомендации вы можете иметь, когда вам угодно, пятнадцать фунтов в год, стол и квартиру. Это известие было для меня слишком важным, чтобы я мог спокойно поразмыслить над ним; вскочив, я уговорил Стрэпа немедленно проводить меня к его приятелю, чтобы не упустить благоприятного случая из-за промедления или небрежности с моей стороны. Нам сказали, что школьный учитель ушел с приятелем в трактир по соседству, куда мы отправились и нашли его сидящим за кружкой вместе с упомянутым выше аптекарем. Когда по нашему желанию его вызвали к двери, он заметил мое нетерпение, и у него вырвалось обычное его восклицание изумления: - О, господи Иисусе! Надо думать, услыхав об этом предложении, вы не стали спускаться по лестнице, чтобы не мешкать, а выпрыгнули из окна! Должно быть, сшибли по дороге какого-нибудь носильщика или торговку устрицами! По милосердию божьему вы на бегу не размозжили себе головы, ударившись о какой-нибудь столб! Находись я в самом дальнем углу моего дома, в самой penetralia {Внутренняя часть дома или храма (лат.).}, - даже в постели с моей женой, - ваша стремительность, вероятно, преодолела бы всякие запоры, засовы, пристойность и все прочее. Я бы не укрылся от вас даже в логове Какуса * или в sanctum sanctorum {Святая святых, святилище в храме (лат.).}, но пойдем... Джентльмен, о котором я говорил, находится здесь, сейчас я вас представлю ему. Войдя в комнату, я увидел четыре-пять курильщиков, к одному из которых школьный учитель обратился так: - Мистер Лявман, вот это тот самый молодой человек, о котором я вам говорил. У аптекаря, высохшего пожилого человечка, лоб был вышиной в дюйм, нос вздернут, маленькие серые глазки помещались в глубоких впадинах над широкими скулами, по обеим сторонам лица свисала мешком дряблая кожа в морщинах, подобных складкам на морде павиана, а рот так привык к сокращениям, вызываемым усмешкой, что не мог произнести ни слова, чтобы не обнажить остатки зубов, состоявшие из четырех желтых клыков, удачно названных анатомами canine {Собачий (лат.)},-этот человек осматривал меня некоторое время, после чего сказал: - Ого! Ошень карошо, мсье Конкорденс. Молодой шеловек, добро пошаловать, выпейте крушечку пива. Завтра наутро приходите мой дом, мсье Конкорденс покашет вам дорогу. В ответ на это я отвесил поклон и, выходя из комнаты, слышал, как он сказал: - "Ma foil! C'est un beau garcon, c'est un gaillard! {Ей-ей, красивый парень. Молодец! (франц).} Благодаря моему прилежанию я, служа у Крэба, усвоил французский настолько, что мог читать книги на этом языке и понимать разговор, однако перед моим новым хозяином я решил прикинуться не ведающим по-французски, дабы он и его семья, которая, как я полагал, происходила из той же страны, не держались настороже в моем присутствии, а я мог бы почерпнуть из их разговоров нечто такое, что могло бы меня позабавить или пойти на пользу. Наутро мистер Конкорденс проводил меня к аптекарю, где заключен был договор и немедленно отдан был приказ приготовить для меня комнату; но прежде чем я приступил к работе, школьный учитель направил меня к своему портному, который открыл мне кредит на шитье костюма, с тем чтобы я уплатил из первых заработанных мной денег, которые стали мне причитаться с этого же дня; затем он на тех же условиях снабдил меня новой шляпой, так что я надеялся через несколько дней обрести весьма презентабельный вид. Тем временем Стрэп перенес мои пожитки в отведенное мне помещение, оказавшееся задней комнатой на третьем этаже; все убранство ее состояло из тюфяка, на котором мне предстояло спать, стула без спинки, глиняного ночного горшка без ручки, бутылки вместо подсвечника и треугольного осколка зеркала, а прочие украшавшие ее вещи были не так давно перенесены на один из чердаков для удобства слуги ирландского капитана, который проживал на втором этаже. ГЛАВА XIX Характеры мистера Лявмана, его жены и дочери. - Кое-какие сведения об этом семействе. - Мать соперничает с дочерью. - Я повинен в ошибке, которая доставляет мне временное удовлетворение, но сопровождается хлопотливыми последствиями. На следующий день, в то время как я работал в лавке, вошла нарядная бойкая девица якобы с намерением отыскать для чего-то какой-нибудь пузырек. Воспользовавшись случаем, когда, по ее предположению, я не обращал на нее внимания, она внимательно меня осмотрела и удалилась молча, с презрительной миной. Я без труда разгадал ее мысли и принял, из гордости, решение относиться к ней с таким же равнодушием и пренебрежением. Служанки, с коими я столовался на кухне, поведали мне за обедом, что это была единственная дочь моего хозяина, которую ожидало богатое приданое, благодаря чему, а также ее красоте, за ней ухаживало много молодых джентльменов; уже дважды готовилась она сочетаться узами брака, но тут ее подстерегало разочарование вследствие скаредности отца, отказавшегося расстаться хотя бы с одним шиллингом, чтобы споспешествовать ее замужеству, и по этой причине молодая леди не оказывала своему отцу того дочернего почтения, какого следовало ожидать. В особенности же питала она неукротимую ненависть к его соотечественникам, и этой своей чертой походила на свою мать-англичанку, а по намекам, оброненным служанками, я угадал, что эта матрона управляла мужем, отличалась пылким нравом, частенько дававшим о себе знать ее подчиненным, любила увеселения и почитала мисс своей соперницей во всех отношениях. В сущности это и было истинной причиной всех разочарований молодой леди, так как, ежели бы мать пеклась об ее интересах, то и отец не осмелился бы отвечать отказом на ее требования. Помимо всех этих сведений я и сам сделал кое-какие открытия. Многозначительные усмешки мистера Лявмана, относившиеся к его жене, когда та смотрела в другую сторону, убедили меня в том, что он отнюдь не доволен своею участью, а его поведение в присутствии капитана указало мне на ревность как на главную причину его терзаний. Что касается до моего положения, то меня считали всего-навсего простым слугой, и я, прожив уже шесть дней в доме, не удостоился услышать хотя бы слово от матери или от дочери, причем последняя (как узнал я от служанок) выразила однажды за столом изумление, почему ее papa {Папа (франц.).} нанял такого неотесанного, неказистого подручного. Я был уязвлен этим сообщением и в следующее воскресенье (когда пришел мой черед пойти поразвлечься) надел свой новый костюм, весьма меня приукрасивший, и, скажу не хвастая, принял недурной вид. Проведя почти весь день в обществе Стрэпа и кое-кого из его знакомых, я вернулся под вечер домой, и дверь мне открыла мисс, не узнавшая меня, когда я подошел, и сделавшая низкий реверанс, на который я ответил глубокимпоклоном, после чего закрыл дверь. Когда я обернулся, она обнаружила свою ошибку и зарделась, но не ушла. Коридор был узкий, я не мог пройти, не задев ее; и посему принужден был не трогаться с места и стоял, уставившись в пол и густо покраснев. Наконец на помощь ей пришло высокое мнение о себе, и она, хихикая, удалилась, а я расслышал, как она пробормотала: "Балбес!" С той поры, пользуясь всевозможными предлогами, она заходила в лавку по пятьдесят раз на день и преуморительно жеманилась, благодаря чему я легко мог заметить, что ее мнение обо мне изменилось и она не считает столь уж недостойным делом покорить меня. Но гордыня и неумение прощать обиды - эти два основных свойства моей натуры - столь закалили мое сердце против ее чар, что я пребывал нечувствительным ко всем ее ухищрениям, и, несмотря на все ее уловки, она не могла добиться от меня ни малейших знаков внимания. Такое пренебрежение быстро рассеяло все ее благожелательные ко мне чувства, и ее сердцем завладело бешенство уязвленной женщины. Она выражала его не только всевозможными намеками, подсказанными злобой, с целью повредить мне в глазах ее отца, но и придумывала для меня унизительные поручения, каковые, по ее предположениям, в достаточной мере смирят мойнрав. Однажды она приказала мне вычистить кафтан моего хозяина, я отказался, и последовал резкий диалог, завершившийся тем, что она расплакалась от злости. Тогда вмешалась ее мать и, расследовав дело, порешила его в мою пользу, хотя этой услугой я был обязан отнюдь не уважению или вниманию ее ко мне, но исключительно желанию унизить дочь, которая по сему поводу заметила, что, как бы ни был человек прав, иные люди никогда не воздадут ему должного, но, конечно, есть у них для этого свои основания, и кое-кто осведомлен о них, однако же презирает их жалкие ухищрения. Эти многозначительные словечки "кое-кто" и "иные люди" побудили меня в дальнейшем внимательнее наблюдать за поведением моей хозяйки, и вскоре у меня уже имелись причины полагать, что она почитает свою дочь соперницей в любви капитана О'Доннела, проживавшего в их доме. Тем временем я завоевал своим усердием и познаниями доброе расположение моего хозяина, который частенько восклицал по-французски: - Mardie! C'est tin bon garcon! {Чорт возьми! Хороший парень! (франц.)} У него было много работы, но так как к нему обращались преимущественно его соотечественники-эмигранты, прибыток его был невелик. Однако его расходы на лекарства были не весьма большие, ибо он оказался искуснейшим из всех лондонских аптекарей по части подмены одной составной части другою, и я иной раз забавлялся, глядя, как он, не колеблясь, изготовляет лекарство по рецепту врача, хотя в лавке у него не было ни одного упомянутого в рецепте снадобья. Устричные раковины он умел превращать в глаза краба, простое растительное масло в сладкое миндальное, сахарный сироп в бальзамический, воду из Темзы в aqua cinnamomi *, и сотни наиболее дорогих лечебных средств приготовлялись мгновенно из самых дешевых и простых снадобий. Если же пациенту было предписано какое-нибудь самое обыкновенное лекарство, он всегда заботливо изменял его цвет, либо вкус, или и то и другое так, чтобы невозможно было его распознать. Для этой цели ему исправно служили кошениль и чесночное масло. Среди многих лечебных средств, находившихся в его распоряжении, было у него одно от венерической болезни, которое принесло ему много денег, и он так искусно прятал его от меня, что мне не удалось узнать его состав. Но на протяжении восьми месяцев, проведенных мною у него на службе, он столь несчастливо применял его, что три четверти больных, пользовавшихся им, поневоле должны были перейти на лечение ртутью к другому врачу. Такая неудача как будто укрепила его привязанность к этому особливому средству и, покуда я жил у него, осмелюсь сказать, он скорее отрекся бы от св. троицы, хотя и был добрым гугенотом, чем от веры в чудодейственную силу этого лекарства. Мистер Лявман не раз пытался посадить свое семейство на растительную диету, принимаясь расхваливать коренья и овощи; как врач и философ. он порицал потребление мяса; но вопреки своему красноречию никого не мог обратить в свою веру, и даже подруга его сердца отказалась следовать за ним. То ли вследствие ее пренебрежения этими советами супруга, то ли благодаря природной ее горячности, - сие мне неведомо, - но страсти с каждым днем все сильнее обуревали эту леди, пока, наконец, не начала она почитать пристойность вовсе лишней уздой, и однажды, когда ее муж находился в отлучке, а дочь ушла в гости, она приказала мне привести наемную карету, в которой поехала вместе с капитаном по направлению к Ковент-Гарден. Мисс вернулась домой вечером и, поужинав в обычный час, удалилась, чтобы лечь в постель. Часов в одиннадцать вошел мой хозяин и осведомился, легла ли его жена спать; я сказал ему, что хозяйка ушла днем и еще не вернулась. Это поразило беднягу аптекаря, словно удар грома, и, попятившись, он вскричал: - Mort de ma vie! Моя жена нет дома? В этот момент явился от какого-то больного слуга с рецептом микстуры, и мой хозяин, взяв рецепт, пошел в лавку, чтобы приготовить ее собственноручно. Растирая составные части в стеклянной ступке, он спросил меня, отправилась ли его жена одна или нет, и, едва услыхав, что ее сопровождал капитан, одним ударом разбил ступку вдребезги, оскалил зубы, уподобившись грифу виолончели, и возопил: - А, изменница! Я ни минуты долее не в силах был бы сохранить серьезную мину, но, по счастью, меня выручил стук в дверь, каковую я открыл и увидел свою хозяйку, вылезающую из кареты. Она немедленно ворвалась в лавку и обратилась к своему супругу с такими словами: - Дорогой мой, должно быть, ты подумал, что я пропала. Капитан О'Доннел был так любезен, пригласил меня в театр. - Театр, театр! - повторил муж. - Ого! Да, шорт побери, верно, ошень кароший театр! - Ах, боже мой! - воскликнула она. - Что случилось? - Случилось! - закричал он, совершенно позабыв о своей привычной вежливости. - Шорт побери, проклятая собашья жена! Venire bleu! Я тебе покажу, как наставлять на мою голову один рог! Pardieu! {Чорт побери! (франц.)} Этот le capitaine О'Доннел... Тут капитан, который тем временем расплачивался у двери с кучером кареты, вошел и грозно произнес: - Проклятье! Так кто я такой? Мистер Лявман, переменив тон, немедленно приветствовал его: - Oh, serviteur, monsieur le capitaine, vous etes un galant homme... ma femme est fort obligee {О! Ваш покорный слуга, мсье капитан! Вы человек галантный... Моя жена очень обязана вам (франц.).}. Затем, повернувшись ко мне, тихо присовокупил: - Et diablement obligeante, sans doute! {И несомненно чертовски услужлива! (франц.)} - Послушайте, мистер Лявман, - сказал капитан, - я - человек чести, а вас я почитаю настоящим джентльменом, которого не может оскорбить мое любезное обхождение с его супругой. Эта декларация возымела такое действие на аптекаря, что он вновь обрел всю учтивость француза и, рассыпаясь в комплиментах, заверил капитана, что весьма польщен честью, оказанной его жене. Когда дело было таким образом улажено, все отправились на покой. На следующий день я увидел сквозь застекленную дверь, соединяющую лавку с гостиной, что капитан с жаром говорит что-то мисс, которая слушает его с миной и гневной и презрительной; однако он в конце концов нашел способ смягчить ее и скрепил примирение поцелуем. Это обстоятельство открыло мне причину ссоры, но, несмотря на всю мою бдительность, я больше не мог подметить никакого общения между ними. Тем временем у меня явились основания полагать, что одна из служанок питает нежные чувства ко мне; и вот однажды ночью, когда, по моему разумению, все в доме спали, я решил воспользоваться благоприятным случаем и пожать плоды своей победы, ибо другая служанка, спавшая с ней в одной постели, уехала накануне в Ричмонд навестить родителей. Я встал и, как был - нагишом, пробрался в темноте на чердак, где она помещалась. К великой моей радости, дверь оказалась открытой, и я тихонько подошел к кровати, упиваясь надеждой удовлетворить мои желания. Но каковы же были муки ревности и разочарование, испытанные мною, когда я нашел ее спящей в объятиях мужчины, в котором без труда признал не кого иного, как слугу капитана! Я был на волосок от какого-нибудь безрассудного поступка, когда шум, поднятый крысой, скребущейся за обшивкой стены, обратил меня в бегство, и мне поневоле пришлось благополучно отправиться восвояси. Тревога ли эта затуманила мне мысли, перст ли судьбы заставил меня заблудиться - я не знаю, но, спустившись в третий этаж, я, вместо того чтобы повернуть налево, пошел в другую сторону и принял за свою комнату спальню молодой леди. Я не обнаружил своей ошибки, пока не налетел на столбик кровати, а тогда уже не в моей власти было удалиться незамеченным, ибо дева не спала, почувствовала мое приближение и шопотом попросила меня не столь шуметь, так как болван-шотландец может подслушать в смежной комнате. Довольно было этих слов, чтобы я догадался, кому назначено свидание, и так как страсти мои, всегда пылкие, были теперь весьма возбуждены, я решил принять сей подарок фортуны. И вот, без дальнейших церемоний, я смело проскользнул в постель к этой прелестнице, оказавшей мне такой милостивый прием, какой я только мог пожелать. Что до меня, то я был весьма скуп на слова, а она попрекала того, чью особу я представлял, его ревностью ко мне, о коем отзывалась столь грубо, что охватившая меня злоба несколько раз едва не привела к разоблачению; но в ее ненависти ко мне я был утешен сладостным чувством отмщения, когда услыхал из ее собственных уст, что пришло время спасти ее доброе имя брачным союзом, ибо у нее были причины опасаться, что скоро ей уже не удастся скрыть последствия их отношений. Пока я обдумывал ответ на это предложение, в моей комнате раздался шум, словно что-то упало на пол; тогда я вскочил и, подкравшись к двери моей спальни, увидел при лунном свете тень человека, ощупью пробиравшегося оттуда; я отошел в сторонку, чтобы дать ему пройти, и наблюдал, как он спускался вниз со всей поспешностью, на какую был способен. Я сразу угадал, что это капитан, который, проспав назначенный час, поднялся, наконец, чтобы итти на свиданье, и, найдя мою дверь открытой, вошел в мою комнату вместо спальни своей любовницы, где я занимал его место; но, наткнувшись на стул и упав, он обнаружил ошибку, испугался, что шум переполошит семейство, и посему удалился, отложив исполнение своих желаний до другого, более благоприятного случая. Я был вполне удовлетворен всем случившимся и, не возвращаясь туда, откуда вышел, отправился в свой собственный замок, где укрепился, заперев дверь на засов, и заснул, поздравляя себя с удачей. Но истина недолго могла укрыться от моей молодой хозяйки, которая на следующий день имела объяснение с капитаном, сетовавшим на постигшее его прошлой ночью разочарование и просившим прощения за шум, поднятый им. Легко можно постичь их обоюдную скорбь, когда они уразумели случившееся, но у каждого было еще свое горе, не разделенное другим, ибо она понимала, что не только выдала мне тайну сношений с ним, но, позволив себе порочить мое имя, распалила мой гнев до пределов, не оставлявших надежды на примирение. С другой стороны, ревность нашептывала ему, что грусть ее притворна и что я занял его место с ее ведома и согласия, В дальнейшем обнаружится, что именно таково было направление их мыслей, ибо в тот же день она вошла в лавку, когда я находился там один, и, подняв на меня глаза, омываемые слезами, принялась горестно вздыхать. Но, памятуя о тех эпитетах, коими она почтила меня прошлой ночью, я остался бесчувственным к ее печали и, думая о том, что радушный прием, оказанный мне, предназначался другому, не обратил ни малейшего внимания на ее скорбь; посему она, к своему унижению, убедилась, что за ее презрение ей заплачено вчетверо. Однако с той поры она нашла нужным относиться ко мне с большей любезностью, чем обычно, зная, что в любое время в моей власти было предать огласке ее позор. По этим причинам моя жизнь стала гораздо приятнее, хотя я так и не мог принудить себя повторить мой ночной визит, а так как я с каждым днем преуспевал в знании столицы, то постепенно избавился от неуклюжих своих манер и обрел славу учтивого аптекарского помощника. ГЛАВА XX На меня нападают и наносят опасные раны. - Я подозреваю О'Доннела и получаю подтверждение моей догадки. - Замышляю план мести и привожу его в исполнение. - О'Доннел обкрадывает своего собственного слугу и скрывается. - Я ухаживаю за некоей леди и чудесным образом освобождаюсь от ее тенет. Однажды около полуночи, когда я возвращался из Челси от больного, чья-то невидимая рука обрушила мне на голову удар, повергший меня без чувств наземь; так я и остался лежать, как мертвый, с тремя ранами в теле, нанесенными шпагой. Когда я опамятовался, испускаемые мною стоны встревожили посетителей уединенной пивной, находившейся неподалеку от того места, где я лежал, и они оказались настолько человеколюбивы, что внесли меня в дом и послали за лекарем, который перевязал мои раны и успокоил меня, сказав, что они не смертельны. Первая рана задела мышцы живота так, что убийца несомненно воображал, будто проколол мне кишки. Вторая шла вдоль одного из ребер, а последняя, долженствовавшая быть смертельной, была у сердца, но шпага наткнулась на грудную кость и острие застряло в коже. Размышляя об этом происшествии, я не мог убедить себя в том, что подвергся нападению обыкновенного грабителя, ибо несвойственно этим людям убивать того, кого они грабят, особенно в тех случаях, когда они не встречают никакого сопротивления; я же убедился, что мои деньги и все прочее, бывшее при мне (за исключением моего остова), осталось в целости. Отсюда я заключил, что либо меня приняли по ошибке за другого, либо я стал жертвой скрытой злобы тайного врага, а поскольку я не знал никого, кто бы имел хоть малейшие основания быть на меня в обиде, если не считать капитана О'Доннела и дочери моего хозяина, то мое подозрение пало на них, но я решил скрыть его, чтобы тем скорее получить подтверждение. С этой целью я часов в десять утра отправился домой в портшезе и, опираясь на носильщика, вошел в дом, где встретил в коридоре капитана, который, едва увидав меня, отпрянул и обнаружил явные признаки нечистой совести, каковые я мог объяснить изумлением при виде меня в таком состоянии. Хозяин, выслушав мой рассказ, выразил мне горячее сочувствие и соболезнование и, узнав, что раны мои неопасны, распорядился перенести меня наверх и уложить в постель, невзирая на противодействие своей жены, по мнению которой лучше было бы отправить меня в больницу, где уход за мной будет более тщательный. Погрузившись в размышления, я изыскивал способ отомстить сквайру О'Доннелу и его возлюбленной, почитая их виновниками моих злоключений, как вдруг в мою комнату вошла мисс (ее не было дома, когда я вернулся) и, посочувствовав мне в постигшей меня беде, спросила, не подозреваю ли я кого-нибудь в покушении на убийство. Тогда я устремил на нее пристальный взгляд и ответил: - Да. Она не обнаружила никаких признаков замешательства и быстро сказала: - В таком случае почему вы не требуете приказа об аресте? Это будетстоить безделицу. Если у вас нет денег, я вам дам взаймы. Такая откровенность не только рассеяла подозрения, падавшие на нее, но и поколебала мою уверенность касательно капитана, и я решил добыть новые доказательства его виновности, прежде чем предпринимать что-либо для отмщения. Я поблагодарил ее за великодушное предложение, присовокупив, однако, что не имею возможности его принять, так как не намерен действовать опрометчиво; хотя я отчетливо разглядел, что напавший на меня был солдат, чья физиономия показалась мне знакомой, однако не могу с чистой совестью обвинить под присягой какое-нибудь определенное лицо, да если бы даже и мог, все равно преследование его судебным порядком не принесло бы пользы. Я прикинулся неуверенным, ибо опасался, как бы капитан, услыхав от нее, что я знаю, кто меня ранил, не нашел своевременным скрыться раньше, чем я буду в состоянии свести с ним счеты. Через два дня я поднялся с постели и обрел силы, чтобы приняться за работу, так что мистер Лявман изловчился вести свое дело, не нанимая на мое место другого подручного. Прежде всего я попытался окончательно удостовериться, кто мой тайный враг, и с этой целью, проникнув в комнату О'Доннела, когда тот ушел из дому не в полной парадной форме, и осмотрев его шпагу, кончик которой был отломан, приложил к ране острие, найденное застрявшим в моем теле, и установил, что оно в точности подходит. Больше не было никаких оснований сомневаться, оставалось лишь измыслить план мести, поглощавший меня всецело на протяжении восьми дней и ночей. Иногда меня прельщала мысль напасть на него так же, как он напал на меня, и убить его на месте. Но честь моя восстала против такой расправы, ибо она была образцом жестокости и трусости, в чем не следовало ему подражать. Иной раз я тешился мыслями потребовать у него удовлетворения по всем правилам чести, но от этой затеи меня удержало соображение, что исход поединка неизвестен, а страдания, которые он причинил мне, не дают ему права на такое снисхождение. Наконец я решил избрать средний путь и свой замысел привел в исполнение следующим образом. Я заручился помощью Стрэпа и двух его знакомых, на которых он мог положиться; мы раздобыли все необходимое, чтобы перерядиться, и в воскресный вечер я поручил одному из сообщников, надевшему ливрею, передать капитану такое письмо: "Сэр, если позволено мне судить по некоторым внешним признакам, вы не без приятности услышите, что мой муж уехал в Бегшот навестить больного и вернется не раньше, чем завтра вечером. А потому, коли вы имеете нечто мне предложить (как не раз можно было заключить по вашему обхождению), вы хорошо сделаете, воспользовавшись благоприятным случаем увидеть вашу и т. д.". Это письмо было подписано именем жены аптекаря, проживавшего в Челси, которая, как я слышал, завоевала восхищение О'Доннела. Все совершилось по нашему желанию. Влюбленный герой устремился к указанному месту и был встречен нами как раз там, где он напал на меня. Мы набросились на него все сразу, завладели его шпагой, сорвали с него платье, раздев донага, и, невзирая на самые красноречивые его мольбы и слезы, принялись стегать крапивой, пока он не покрылся волдырями с головы до пят. Когда мое чувство мести утолили нанесенные мною удары, мы подобрали его одежду и, спрятав ее поблизости в кустах, покинули его, голого, предоставив добираться, как ему вздумается, до дому, куда я позаботился вернуться раньше его. Впоследствии я узнал, что по дороге к приятелю, жившему на окраине города, капитан был задержан стражей, доставившей его в арестный дом, откуда он послал домой за одеждой, а утром появился у двери в портшезе, закутанный в одеяло, которое он занял, ибо не в силах был облечься в свой обычный костюм - так распухло и болело у него все тело. Он встретил весьма нежный прием у моей хозяйки и ее дочери, состязавшихся друг с другом в заботливости и уходе за ним; но сам Лявман не мог удержаться, чтобы не выразить своего удовольствия многочисленными злорадными усмешками, когда наказывал мне приготовить мазь для его болячек. Что до меня, то вряд ли кто может усомниться в моей радости, ибо я каждый день имел возможность созерцать последствия моей мести на теле противника, покрывшемся язвами, виновником коих был я; в самом деле, я не только имел удовольствие содрать с него заживо кожу, но получил еще удовлетворение, мною не предвиденное. Сообщение о том, как на него напали и раздели в таком-то месте, появилось в газете, оповестив людей, нашедших на следующий день его одежду, куда ее отнести, и таким путем он вернул все потерянное, за исключением нескольких писем, в числе коих было и написанное мною от имени жены аптекаря. И это письмо и другие письма, по-видимому также повествовавшие о любви (так как сей ирландский герой был одним из тех, кого называют охотником за богатыми невестами), попали в руки некоей писательницы,прославившейся благодаря опубликованному ею скандальному происшествию, которая, приукрасив их своими собственными измышлениями, преподнесла их столице в напечатанном виде. Я весьма смутился духом при мысли, как бы по моей вине не разрушилось счастье целого семейства из-за написанного мною письма, но эти опасения рассеялись, когда я узнал, что аптекарь из Челси начал против типографщика судебный процесс за клевету и усматривал в письмах подделку, совершенную автором, успевшим скрыться. Но каково бы ни было его мнение об этом деле, наши две леди, казалось, держались совсем других мыслей, ибо, как только появился памфлет, я заметил, что их забота о больном в значительной мере уменьшилась и в конце концов сменилась полным пренебрежением. Он не мог не усмотреть этой перемены, равно как и причины ее; но, заслуживая от них худшего, нежели презрение, и понимая это, он радовался, что так дешево отделался, и довольствовался проклятиями и угрозами, направленными против аптекаря, который, как полагал он, пронюхал о свидании с его женой и отомстил ему вышеописанным способом. К тому времени, как он покрылся новой эпидермой, молва о нем распространилась столь широко, что он почел своевременным сняться с лагеря; свое отступление он совершил однажды ночью без барабанного боя и предварительно обокрал своего же собственного слугу, забрав все его достояние, кроме бывшей на нем одежды. Спустя несколько дней после его исчезновения мистер Лявман завладел как обеспечением большим старым сундуком, оставленным капитаном; а так как сундук был очень тяжел, то мой хозяин не сомневался, что его содержимое возместит сумму, какую О'Доннел остался ему должен за квартиру. Но вот истек месяц, не принеся никаких вестей об этом искателе приключений, хозяину же не терпелось узнать, что находится в сундуке, и он приказал мне взломать его при нем, каковую работу я исполнил с помощью пестика от нашей большой ступки и обнаружил, к невыразимому его изумлению и огорчению, кучу камней. Примерно в это же время мой друг Стрэп уведомил меня о полученном им предложении отправиться с одним джентльменом в другие страны на положении камердинера, но при этом заявил, что, какую бы выгоду ни сулило ему сие предложение, он не может примириться с мыслью о разлуке со мной - столь он был мне предан. Однако, несмотря на все услуги, оказанные мне честным парнем, неблагодарность так свойственна человеческому сердцу, что я начал тяготиться нашей дружбой, и теперь, завязав новые знакомства, казавшиеся более почтенными, я даже стыдился, слыша, как он справляется обо мне, словно близкий приятель. Посему, заботясь якобы о его благополучии, я уговаривал его не отказываться от предложения, так что в конце концов он решился принять его с большой неохотой и через несколько дней распрощался со мной, проливая потоки слез, на которые я не мог взирать без волнения. Теперь я стал почитать себя настоящим джентльменом - учился танцам у француза, которого вылечил от модной болезни, посещал в праздничные дни театр, утвердился оракулом в пивной, где при всяком споре обращались за решением ко мне, и, наконец, завел знакомство с некоей молодой леди, нашедшей способ покорить мое сердце, от которой после многих домогательств и ухаживания добился обещания сочетаться со мной браком. Так как это прелестное создание почиталось богатой наследницей, я благословлял фортуну и уже готов был увенчать все свои желания супружеством, но в одно прекрасное утро, явившись к ней в отсутствие служанки и войдя в спальню на правах жениха, я, к крайнему моему замешательству, застал ее в постели с мужчиной. Небо ниспослало мне достаточно терпения и присутствия духа, чтобы я мог немедленно удалиться; и я тысячу раз возблагодарил свою звезду за это счастливое открытие, из которого решил извлечь пользу и на будущее время отказаться от всяких мыслей о браке. ГЛАВА XXI Сквайр Гауки поселяется у моего хозяина - Попадает в неприятную историю, из коей я его выпутываю - Он женится на дочери моего хозяина - Они составляют заговор против меня - Я оказываюсь виновным в воровстве - Меня выгоняют, - Я покинут друзьями - Нанимаю комнату неподалеку от церкви Сен-Джайлс - Там случайно нахожу в плачевном положении леди, за коей некогда ухаживал. - Выручаю ее из беды. Пока я, пребывая в таком расположении духа, веселился на свободе, мистер Лявман сдал второй этаж моему земляку и знакомому, сквайру Гауки, который приобрел к тому времени патент лейтенанта в армии и столь свирепый воинственный вид, что я боялся, как бы он не вспомнил о стычке между нами в Шотландии и, поскольку он не явился тогда на место встречи, не загладил бы этого теперь своею пунктуальностью. Но, то ли он действительно забыл обо мне, то ли желал убедить меня в этом, он при виде меня ничем себя не выдал, словно мы были незнакомы, и я избавился от своих опасений. Однако немного погодя я имел случай убедиться в том, что, как бы ни изменилась его внешность, он в глубине души остался тем самым Гауки, которого я уже описал. Однажды поздно вечером, возвращаясь домой от одного больного, я услышал на улице шум и, приблизившись, увидел двух джентльменов, задержанных тремя стражами. Пленники, обезображенные грязью, горько сетовали на потерю своих шляп и париков, а один из них, в котором, по его произношению, я признал шотландца, жалобно стенал, предлагая за свое освобождение гинею, от чего страж отказался, ссылаясь на то, что один из его сотоварищей тяжело ранен и арестованный должен отвечать за последствия. Мое пристрастие к родине было столь сильно, что я не мог видеть соотечественника в беде, а потому одним ударом моей верной дубинки я сбил с ног стража, державшего того, чья участь особенно беспокоила меня. Едва очутившись на свободе, он пустился наутек, оставив меня решать спор, как мне заблагорассудится, я же выпутался из этого дела довольно жалким манером, ибо, не успев извлечь пользу из стремительного нападения, получил от одного из стражей удар в глаз, едва не лишивший меня этого органа. Однако я ухитрился добраться до дому, где узнал, что капитан Гауки подвергся оскорблениям и был ограблен шайкой бродяг, после этого я получил от моего хозяина приказ приготовить клистир и парегорическое питье *, чтобы утишить и успокоить в нем волнение духа, вызванное перенесенным им жестоким обращением, тогда как сам хозяин выпустил из него незамедлительно двенадцать унций крови. Осведомившись о подробностях этого приключения и уразумев со слов слуги, что капитан пришел только что без шляпы и парика, я готов был, не колеблясь, признать в нем человека, освобожденного мною, и укрепился в своей уверенности, услыхав его голос, которого до этого события я так долго не слышал. Поневоле я призадумался о своем вмешательстве, проклиная собственную глупость, ибо глаз у меня сильно запух и воспалился, и я даже решил рассказать всю правду об этом происшествии, чтобы отомстить негодному трусу, из-за которого пострадал. И вот на следующий день, когда он в присутствии моего хозяина, его жены и дочери сочинил тысячу лживых историй, повествуя об удали, которою он отличился, спасаясь бегством, я осмелился открыть тайну и, приведя в доказательство свой заплывший глаз, обвинил Гауки в трусости и неблагодарности. Он был столь поражен этой речью, что не мог вымолвить ни слова в ответ, а остальные таращили друг на друга глаза, пока, наконец, моя хозяйка не принялась бранить меня за дерзкое поведение и не пригрозила выгнать вон за наглость. Тогда Гауки, опомнившись, заметил, что, поскольку молодой человек мог по ошибке принять его за кого-нибудь другого, он прощает ему обидную злоречивость, тем более, что молодой человек, по-видимому, пострадал за свои услуги, но он советует мне быть впредь более осторожным в моих заключениях, прежде чем оглашать их в ущерб другому. Мисс превозносила великодушие капитана, простившего того, кто так гнусно его очернил, а я стал подозревать, что ее похвалы отнюдь не бескорыстны. Но аптекарь, который был, может быть, более проницателен или менее пристрастен, чем его жена и дочь, расходился с ними во мнении по этому вопросу и обратился ко мне в лавке с такими словами: - Ah! Mon pa'uvre Roderique! У вас больше veracite {Правдивость (франц).}, шем prudence {Благоразумие.}, но моя шена и дошь diablement sage {Дьявольски умны.}, a monsieur le capitaine un fanfaron, pardieu! {Мсье капитан - хвастун, чорт подери!} Это хвалебное слово жене и дочери, хотя и произнесенное им иронически, было тем не менее вполне справедливо: став на сторону Гауки, одна оказала услугу выгодному жильцу, а другая приобрела мужа в ту пору, когда таковой был совершенно необходим, ибо молодая леди, видя, как с каждым днем все яснее и яснее обнаруживаются последствия ее сношений с О'Доннелом, столь искусно завоевала расположение нового жильца, что не прошло и двух недель, как они, отправившись якобы в театр, поехали вместе на Флит-стрит *, где сочетались брачными узами, оттуда перебрались в баню, где брак был завершен, а утром вернулись домой, где испросили благословение ее отца и матери. Несмотря на стремительность, с какой был заключен этот союз, благоразумные родители не почли нужным отказать в своем одобрении, так как аптекарь былотнюдь не огорчен, узнав, что его дочь вышла замуж за молодого человека с видами на будущее, который не проронил ни словечка об ее приданом, а его жена радовалась избавлению от соперницы, отнимавшей у нее поклонников, и шпионки, следившей за ее увеселениями. Да и мне это событие доставило удовольствие, когда я подумал о том, что уже отомстил неумышленно своему врагу, заблаговременно сделав его рогоносцем. Но я не подозревал, какая гроза злосчастья собиралась надо мной, пока я услаждал себя такими мыслями. Какую бы личину ни надевал Гауки, моя осведомленность о приключении, упомянутом выше, и упреки, которыми я разразился против него, задели его за живое и столь глубоко заронили в его сердце семена враждебности, что он, очевидно, поведал о своем негодовании жене, жаждавшей не менее, чем он, довести до погибели того, кто не только пренебрег ее ласками, но в подходящий момент мог огласить подробности, отнюдь не лестные для ее доброго имени, и охотно согласившейся принять участие в заговоре, который, ежели бы возымел желаемые ими последствия, неминуемо привел бы меня к позорной смерти. Несколько раз мой хозяин не досчитывался лечебных снадобий в большом количестве, чему я не мог дать никакого объяснения, и он, потеряв, наконец, терпенье, обвинил меня без всяких обиняков в том, что я их присвоил для собственных нужд. Поскольку я не имел возможности противопоставить его подозрениям ничего, кроме клятвенных заверений, он сказал мне однажды: - Ей-богу, ваше слово не мошет дать мне удовлетворение. .. я нахошу необходимость искать мой лекарства .. pardojnnez moi, il faut chercher {Простите, нужно поискать (франц.).}... я требую le clef от вашего coffre {Ключ от вашего сундука.} сей ше час. Затем, повысив голос, чтобы скрыть страх, охвативший его при мысли, как бы я не оказал сопротивления, он продолжал: - Oui, foutre! {Да, наплевать!} Я вам приказываю - rendez le clef {Дайте ключ.} от вашего coffre... moi, si, moi, qui vous parle! {Да, это говорю вам я!} При этом обвинении я почувствовал такое презрение и злобу, что залился слезами, принятыми им как доказательство моей вины, и, вытащив ключ, сказал, что он может получить удовлетворение немедленно, хотя не так-то легко будет ему - в чем он и убедится - дать удовлетворение мне за ущерб, нанесенный моей репутации его несправедливыми подозрениями. Он взял ключ и в сопровождении всех домочадцев поднялся в мою комнату приговаривая: - Eh bien, nous verrons... nous verrons! {Ну что ж, посмотрим... посмотрим!} Но каковы же были мой ужас и изумление, когда, открыв сундук, он извлек оттуда пригоршню тех самых снадобий, которые исчезли, и произнес: - Aга! Vous etes bien venus... mardie, monsieur Roderique l, вы ошень невинны! {Вы недурно устроились... чорт возьми, мсье Родрик (франц ).} Я не в силах был вымолвить ни слова в свое оправдание и стоял недвижимый и безмолвный, в то время как все присутствующие делали соответствующие замечания касательно моей якобы обнаружившейся виновности. Служанки выразили сожаление, что я попал в беду, и удалились повторяя: - Кто бы мог подумать? Моя хозяйка, воспользовавшись этим разоблачением, поносила обычай нанимать людей из чужих краев, а миссис Гауки, заявив, что никогда не была высокого мнения о моей честности, предложила препроводить меня к судье и немедленно заключить в Ньюгет. Ее муж был уже на лестнице, чтобы итти за констеблом, когда мистер Лявман, осведомленный о расходах и хлопотах, связанных с судебным преследованием, на которые ему пришлось бы себя обречь, и в то же время опасаясь, как бы кое-что из моих показаний не повредило его практике, крикнул: - Restez, mon fils, restez! {Останьтесь, сын мой, останьтесь!} Действительно, се pauvre diable {Бедняга.} совершил одно большое преступление, но, peut etre {Может быть.}, милосердный господь даст ему каяться и на мою голову не упадет грешная кровь. Капитан и его супруга воспользовались всеми христианскими доводами, подсказанными их рвением, чтобы побудить аптекаря преследовать меня судом и привести к погибели, и толковали о вреде, какой причинит он обществу, членом коего является, позволяя улизнуть мошеннику, который не преминет совершить новое злодеяние, ибо не забудет о том, как легко вышел он сейчас сухим из воды. Но их красноречие не произвело на моего хозяина никакого впечатления, и, повернувшись ко мне, он сказал: - Ступайте, несшастный, ступайте вон из мой дом и постарайтесь загладить ваши mauvaises actions {Дурные дела.}. К тому времени негодование вывело меня из столбняка, в котором я до сей поры пребывал, и я начал так: - Сэр, признаюсь, улики против меня, но вас обманывают не меньше, чем поносят меня. Я пал жертвой злобы этого негодяя, - я указал на Гауки. - Он ухитрился перенести сюда ваше добро, чтобы эта находка опорочила мое имя и окончательно меня погубила. Он ненавидит меня, потому что знает, какой ущерб нанес мне в моем родном краю. За эту обиду он, по трусости своей, отказал мне в сатисфакции, что неподобает джентльмену. Мало того: ему известно, что я знаю о его недостойном поведении здесь, в Лондоне, о чем я уже рассказывал, и он не желает, чтобы такой свидетель его неблагодарности и малодушия остался в живых. Вот почему он повинен в самом гнусном злодейском поступке, грозящем мне гибелью! И я опасаюсь, мадам, - обратился я к миссис Гауки, - не слишком ли охотно разделяете вы чувства вашего супруга. Частенько видел я в вас моего врага и прекрасно знаю причину, но а настоящее время не считаю уместным ее оглашать. Однако я не советовал бы вам, ради вас же, доводить меня до крайности! Эта речь привела ее в такое бешенство, что она, побагровев и сверкая глазами, как фурия, подступила ко мне и, подбоченившись, плюнула мне в лицо, заявив, что я бесстыжий негодяй, но она не боится моей злобы, и если ее отец откажется преследовать меня судом как вора, она не проведет больше ни одной ночи под его кровом. В то же время Гауки с напыщенным видом сказал, что презирает всякие небылицы, какие бы я ни наговорил против него, но если я вздумаю чернить его жену, он, ей-ей, меня убьет. На эту угрозу я отвечал: - Хотел бы я повстречаться с тобой в пустыне! Там я наказал бы тебя за вероломство и избавил бы мир от такого мерзавца! Что мешает мне сейчас, - продолжал я, схватив попавшуюся под руку пустую бутылку, - воздать тебе должное? Не успел я таким манером вооружиться, как Гауки и его тесть отступили столь поспешно, что один сшиб с ног другого и они вместе покатились с лестницы; моя хозяйка упала в обморок от страха, а ее дочь спросила, не собираюсь ли я убить ее. Я объяснил ей, что у меня отнюдь не было такого намерения, что я предоставляю ей терзаться угрызениями совести, однако я твердо решил расквасить нос ее супругу, как только фортуна ниспошлет мне удобный случай. Спускаясь вниз, я встретил поднимавшегося по лестнице дрожащего Лявмана с пестиком в руке, а Гауки, вооружившийся шпагой, подталкивал его сзади. Я предложил вступить в переговоры и заверил их в своем миролюбивом расположении духа, после чего Гауки воскликнул: - А! Злодей, ты убил мою дорогую жену! А аптекарь возопил: - A! Coquin! {Негодяй! (франц).} Где мое дитя? - Леди, - ответствовал я, - не потерпев от меня никакого ущерба, находится наверху и, как я полагаю, вознаградит вас через несколько месяцев за вашу заботливость. Тут она окликнула их и выразила желание, чтобы они отпустили негодяя и больше не занимались им. На эту просьбу отец ее согласился, заметив, однако, что речь моя fort mysterieuse {Весьма загадочна.}. Убедившись в невозможности доказать свою невиновность, я тотчас же покинул дом и пошел к школьному учителю, намереваясь оправдаться перед ним и попросить совета, как действовать в будущем; но, к невыразимой моей досаде, мне сказали, что он уехал из города на два-три дня. Я повернул вспять, решив посоветоваться с моими новыми знакомыми, жившими по соседству с моим хозяином; но слухи о происшествии со мной уже распространились по милости служанок, и ни один из моих приятелей не соизволил меня выслушать. И вот благодаря людской несправедливости я очутился в положении гораздо более плачевном, чем когда бы то ни было: хотя я и прежде был беден, репутация моя оставалась незапятнанной, и здоровье мне до сей поры не изменяло, а теперь я потерял доброе имя, лишился денег, друзья меня чуждались, тело было заражено болезнью, настигшей меня вследствие одной любовной интриги, а верный мой Стрэп, который один только мог пожалеть меня и притти на помощь, уехал неведомо куда. Стечение столь печальных обстоятельств побудило меня принять решение - я тотчас же перенес мою одежду в дом того человека, у которого ранее нанимал помещение; там я прожил два дня в надежде поступить на другое место по ходатайству мистера Конкорденса, не сомневаясь в том, что мне удастся оправдаться перед ним. Но, строя такие предположения, я недооценил всех трудностей: Лявман позаботился о том, чтобы опередить меня, и когда я попытался объяснить все происшедшее школьному учителю, тот оказался столь предубежденным против меня, что едва дослушал до конца; когда же я закончил свою оправдательную речь, он покачал головой и, начав с обычного своего восклицания "Господи Иисусе!", сказал: - Ничего из этого не выйдет. Я очень сожалею, что, на свою беду, оказался замешанным в такую историю, однако впредь я буду более осторожен. Отныне я не буду доверять ни единому человеку, да, даже отцу, породившему меня, даже брату, лежавшему со мной в утробе матери! Воскресни из мертвых Даниил, я бы признал его самозванцем, и если бы явился гений истины, я усомнился бы в его правдивости! Я сказал ему, что, может быть, настанет день, когда он удостоверится в том, какое оскорбление мне нанесли, и раскается в своем скороспелом суждении. На это замечание он ответил, что если он получит доказательство моей невиновности, сердце его возликует от радости. - Но пока сие не случилось, - продолжал он, - я должен просить вас не поддерживать больше со мной никаких сношений. Боже милостивый! На меня будут смотреть как на вашего сообщника и подстрекателя... Скажут, что Джонатан Уайльд * - мой прообраз... Мальчишки станут улюлюкать, когда я будупроходить мимо, а пьяные девки изрыгать попреки, насыщенные испарениями джина. Я обрету известность как мишень для злословия и потатчик негодяям. Я не был расположен смаковать высокопарные выражения, которыми этот джентльмен, пускаясь в разглагольствования, весьма гордился, а посему, без всяких церемоний, ушел, терзаемый чувством ужаса, внушенным мне моим положением. Однако, в промежутках между припадками отчаяния, я сообразил, что должен каким-то образом подчинить свои расходы тяжелым обстоятельствам, и с этой целью нанял помещение на чердаке близ Сен-Джайлса за девять пенсов в неделю. Здесь я решил заняться сам своим лечением, предварительно заложив для этого три рубашки на покупку лекарств и съестных припасов. Однажды, когда я сидел в этом уединенном убежище, размышляя о злосчастной своей судьбе, меня потревожил стон, раздавшийся в смежной комнате, куда я тотчас вошел и увидел женщину, распростертую на жалкой низенькой кровати, без всяких признаков жизни. Я поднес к ее носу флакон с нюхательной солью, после чего румянец начал окрашивать ее щеки и она открыла глаза; но - о небо! - каково же было волненье, охватившее мою душу, когда я признал в ней ту самую леди, которая завладела моим сердцем и с чьей судьбой я едва не связал себя безвозвратно! Ее бедственное положение преисполнило меня состраданием, все сладкие мечты ожили в моем воображении, и я заключил ее в объятия. Она узнала меня сразу и, нежно обвив руками, пролила потоки слез, с которыми слились и мои слезы. Наконец, окинув меня томным взглядом, она слабым голосом промолвила: - Дорогой мистер Рэндом! Я не заслуживаю такого внимания с вашей стороны. Я - низкое создание, имевшее гнусные виды на вас... Дайте мне искупить это и все другие мои преступления постыдной смертью, которая не преминет настигнуть меня через несколько часов. Я ободрил ее по мере сил, сказал, что прощаю ей все ее планы касательно меня и что, хотя сам нахожусь в крайне стесненном положении, однако готов разделить с нею последний фартинг. Я осведомился также о непосредственной причине припадка, от которого она только что оправилась, и обещал применить все свои познания, чтобы предотвратить подобные приступы. Она казалась очень растроганной такими словами, взяла мою руку и, поднеся ее к губам, промолвила: - Вы слишком великодушны! Хотелось бы мне остаться в живых, чтобы выразить свою благодарность, но - увы! - я погибаю от нищеты. Потом она закрыла глаза и снова потеряла сознание. Такие тяжкие страдания вызвали бы симпатию и сострадание в самом черством сердце. Какое же впечатление должны были они произвести на мое сердце, от природы склонное к нежным чувствам! Я побежал вниз и послал мою квартирную хозяйку в аптекарскую лавку за киннамоновой водой, а сам вернулся в комнату несчастной женщины и сделал все возможное, чтобы привести ее в чувство. С большим трудом я достиг этой цели и заставил ее выпить рюмку укрепляющего сердце лекарства; затем я подогрел для нее немного красного вина с пряностями и приготовил тосты {Ломтики поджаренного хлеба.}, после чего она почувствовала себя окрепшей и сообщила мне, что вот уже двое суток, как ничего не ела. Поскольку мне не терпелось узнать причину ее бедственного положения, она призналась, что была по профессии женщиной легкого поведения; что во время своих похождений заразилась опасной болезнью, столь распространенной среди ее сотоварок; что недомогание усиливалось с каждым днем, и она стала омерзительна самой себе и внушала отвращение другим, после чего решила удалиться в какое-нибудь укромное местечко, где могла бы, не привлекая к себе внимания и расходуя возможно меньше, заняться лечением; что она остановила свой выбор на этом уединенном убежище и отдала себя в руки печатавшего публикации врача, который, высосав из нее все деньги, какие она имела или могла добыть, покинул ее три дня назад в еще худшем состоянии, чем раньше; что, за исключением бывшей на ней одежды, она заложила или продала все свои вещи, чтобы удовлетворить этого хищного шарлатана и утихомирить квартирную хозяйку, грозившую, тем не менее, выбросить ее на улицу. Потолковав о подробностях этой истории, я посоветовал ей поселиться в одной комнате со мной, благодаря чему расходы уменьшатся, и обещал ей, что займусь ее лечением, равно как и своим, а в это время она будет пользоваться теми же удобствами, какие я могу позволить себе. Она приняла мое предложение с искренней признательностью, и я немедленно приступил к исполнению плана. В ней я нашел не только приятную собеседницу, чьи речи утоляли мою печаль, но и заботливую сиделку, служившую мне с безграничной преданностью и любовью. Однажды, когда я выразил удивление, как могла женщина столь красивая, рассудительная и просвещенная (ибо у нее были все эти преимущества) дойти до такой постыдной и жалкой жизни, как жизнь проститутки, она ответила со вздохом: - Вот эти-то качества и были причиной моей погибели. Этот примечательный ответ столь разжег мое любопытство, что я попросил ее поведать мне подробно историю ее жизни, и она согласилась, начав так: ГЛАВА XXII История мисс Уильямс Мой отец был видным купцом в Сити, который понес в своем деле весьма значительные потери и уединился на старости лет с женой в небольшое поместье, приобретенное им на последние крохи его состояния. В ту пору - мне было всего восемь лет от роду - меня оставили в Лондоне, чтобы дать мне образование, и поселили у моей тетки, строгой пресвитерианки, ограничившей меня столь тесным кругом так называемых ею "религиозных обязанностей", что в скором времени мне надоели ее поучения и я постепенно прониклась отвращением к тем добродетельным книгам, какие она давала мне ежедневно для прочтения. Когда я подросла и обрела привлекательную внешность, я завязала много знакомств среди представительниц моего пола; одна из них, посетовав на стеснения, от которых я страдала вследствие узости взглядов моей тетки, сказала мне, что теперь я должна отбросить предрассудки, впитанные мною под ее влиянием и по ее примеру, и научиться мыслить самостоятельно; для этой цели она советовала прочесть Шефтсбери, Тиндала, Гоббса * и все книги, примечательные своими уклонениями от старого образа мышления, чтобы, сравнивая их, я в скором времени могла создать свою собственную систему. Я последовала ее совету, и то ли благодаря моему предубеждению против книг, прочитанных ранее, то ли благодаря ясной аргументации этих новых моих наставников - не знаю, но я изучала их с удовольствием и вскоре стала убежденной свободомыслящей. Гордясь своими достижениями, я в любой компании пускалась в рассуждения, и с таким успехом, что очень скоро приобрела репутацию философа, и мало кто осмеливался вступать со мной в спор. Такая удача сделала меня тщеславной, и, наконец, я попыталась обратить в свою веру и мою тетку; но едва успела та заметить мои уловки, как подняла тревогу и написала отцу, заклиная его, если он печется о благе моей души, немедленно удалить меня из опасных мест, где я усвоила столь греховное учение. Тогда отец вызвал меня в деревню, куда я прибыла на пятнадцатом году жизни и, по его приказанию, дала ему подробный отчет о символе моей веры, который он не нашел таким неразумным, как его изображали. Когда меня неожиданно лишили общества и столичных увеселений, мной овладела меланхолия, и прошло некоторое время, прежде чем я научилась находить прелесть в такой жизни. Но с каждым днем я все больше и больше привыкала к одиночеству и в своем уединении утешалась прекрасной библиотекой в часы, свободные от домашних дел (ибо моя мать умерла три года назад), визитов или деревенских развлечений. Обладающая не столько рассудительностью, сколько воображением, я питала слишком большую склонность к поэзии и романам, и, короче говоря, в тех краях, где я проживала, все смотрели на меня как на особу необыкновенную. Однажды вечером я с книгой в руке забрела в лес, окаймлявший проезжую дорогу неподалеку от дома моего отца, как вдруг какой-то пьяный сквайр, ехавший верхом, заметил меня и, воскликнув "Чорт возьми! Какое очаровательное создание'" - мгновенно спешился, схватил меня в объятия и обошелся со мной столь грубо, что я закричала что было мочи и оказала ему сопротивление со всей силой, какую только могли пробудить во мне бешенство и возмущение. Пока шла эта борьба, подъехал другой всадник и, увидав столь недостойное обхождение с леди, соскочил с лошади и бросился мне на помощь. Мой насильник, взбешенный неудачей или же раздраженный упреками другого джентльмена, оставил меня и, подбежав к своему коню, выхватил из седла пистолет и выстрелил в моего защитника; тот, к счастью, не пострадал и, подступив к сквайру, нанес ему удар рукояткой хлыста и поверг на землю, прежде чем он мог воспользоваться вторым пистолетом, коим немедленно завладел его противник и, приставив дуло к груди сквайра, пригрозил убить его за трусость и вероломство. Тут вмешалась я и вступилась за его жизнь, которая и была ему дарована по моей просьбе после того, как он попросил прощенья и поклялся, что хотел только сорвать поцелуй. Однако, прежде чем вернуть ему свободу, мой защитник почел нужным разрядить его пистолет и выбросить вон все кремни. Этот любезный незнакомец проводил меня домой, где мой отец, узнав об оказанной мне великой услуге, обласкал его и уговорил переночевать у нас в доме Если его поведение по отношению ко мне должно было преисполнить меня чувством благодарности, то наружность и умение вести беседу, казалось, давали ему право на нечто большее. Лет он был двадцати двух, среднего, если не высокого роста; волосы каштановые, которые он подвязывал лентой, лоб высокий, гладкий, нос почти орлиный, живые голубые глаза, красные полные губы, зубы белые, как снег, и в лице какая-то прямота, но нужно ли мне описывать более подробно его особу? Надеюсь, вы будете ко мне справедливы и не подумаете, будто я льщу, если я скажу, что он был в точности похож на вас, и, не будь я коротко знакома с его семейством и родословной, я бы, нимало не колеблясь, заключила, что он ваш брат. Говорил он мало, но, казалось, ничего не утаивал, так как речь его была чистосердечна, разумна и необычна. Короче (тут она залилась слезами), он был создан на погибель нашему полу. Он держал себя скромно и почтительно, но взоры его были столь красноречивы, что я без труда заметила, как благословляет он в глубине души случай, доставивший ему знакомство со мною. Из речей его мы узнали, что он старший сын зажиточного джентльмена, проживавшего по соседству, чье имя было нам известно, что он навещал знакомого в этих краях и возвращался домой, когда мои крики привели его ко мне на помощь. Всю ночь мое воображение рождало тысячу нелепых надежд. Столько было сходства со странствующим рыцарем у этого джентльмена, явившегося спасти в минуту опасности девицу, в которую он тотчас влюбился, что на память мне пришло все прочитанное мною о любви и рыцарстве, и я стала смотреть на себя как на принцессу в какой-то прекрасной, вымышленной стране, освобожденную из-под власти жестокого великана или сатира великодушным Орундэтом и, по долгу благодарности, равно как и по собственному влечению, вынужденную отдать ему беззаветно свою любовь. Тщетно пыталась я сокрушить эти нелепые бредни мыслями более рассудительными и трезвыми. Увлекательные фантазии завладели мною всецело, и в мечтах я увидела моего героя, шепчущего у моих ног признания несчастного влюбленного. На следующее утро после завтрака он распрощался, и мой отец просил его не порывать знакомства; на это предложение он ответил ему поклоном, а на меня обратил взор столь красноречивый и нежный, что душа моя исполнилась тихой радости. В скором времени он посетил нас снова; слишком скучно и неуместно рассказывать подробно о шагах, предпринятых им, чтобы погубить меня, достаточно сказать одно он поставил себе целью исподволь завоевать мое уважение, убеждая меня в своей собственной рассудительности и льстя моей сметливости. Эту задачу он выполнил в высшей степени искусно, часто противоречил мне для виду, якобы по недоразумению