т выстрела раскаялся в жестоком поступке по отношению к верному слуге; и, по всей вероятности, если бы этот поступок оказался роковым, он вторую пулю пустил бы себе в лоб. Некоторые мысли пронизывают мозг с неизъяснимой силой даже в минуту его помутнения; внезапное воспоминание о каком-нибудь событии, подсказанное видом обреченной жертвы, нередко выбивало кинжал из руки убийцы. Благодаря такому воспоминанию Пайпс спасся от повторного взрыва бешенства; дружеское расположение Пайпса, которое явилось причиной его неповиновения, внезапно припомнилось Перигрину, когда он увидел грубоватое лицо своего лакея, воскресившее в памяти долгую и верную его службу и рекомендацию покойного коммодора. Хотя он немедленно подавил свой гнев и пожалел о содеянном, но лоб его оставался нахмуренным; бросив грозный взгляд на вторгшегося слугу, он воскликнул: - Негодяй! Как ты осмелился не повиноваться? - А разве я не должен позаботиться о спасении судна, - отвечал Пайпс с нерушимым спокойствием, - если парусов на нем больше, чем балласта, а рулевой бросил с перепуга штурвал? Что значит один-два неудачных рейса, если кузов цел и судно в исправности? Если одно плавание оказалось несчастливым, судно может наверстать свое в следующий раз. И будь я проклят, если в один прекрасный день мы не выпутаемся из беды! А что до провианта, то вы плотно набили мой трюм деньжатами и можете их оттуда вытащить, когда пожелаете. Тут Тому помешал приход мистера Крэбтри, который, узрев Перигрина с пистолетом в руке, дико озирающегося вокруг, и голову его, руки и рот, испачканные кровью, и почуяв запах пороха, вообразил, будто тот либо убил кого-нибудь, либо замышляет убийство; посему он с невероятной быстротой сбежал вниз. Но такая стремительность не помешала Пайпсу догнать его в коридоре и препроводить назад в комнату своего хозяина, а по дороге заметить, что теперь не время менять курс, когда сопутствующий ему корабль нуждается в помощи. Физиономия Кэдуоледера, которого притащили назад, была столь мрачной и унылой, что в другое время наш герой посмеялся бы над его тревогой; но сейчас он не расположен был к смеху. Однако он отложил в сторону пистолет и попытался, впрочем безуспешно, побороть свое смятенье; но он не мог ни слова вымолвить мизантропу и стоял, молча устремив на него исступленный взор. Это не могло рассеять ужас его друга, который спросил после некоторого колебания: - Странно, что вы до сей поры не убили своего слугу! Скажите, пожалуйста, как бы вы распорядились его трупом? Пикль, обретя дар слова, выслал своего лакея из комнаты и сбивчиво рассказал Крэбтри о вероломном поведении министра. Опасения его наперсника не оправдались, чему он был очень рад, так как и в самом деле полагал, что произошло смертоубийство. Юноша был слишком возбужден, чтобы Крэбтри мог с ним говорить в обычной своей манере, и потому мизантроп заявил, что сэр Стэди - негодяй, и настанет день, когда Пикль ему отплатит, а затем предложил Перигрину денег для удовлетворения неотложных нужд, увещевал его упражнять свои таланты, чтобы не зависеть от подобных негодяев, и, наконец, посоветовал сообщить о своих обидах вельможе, которому он был раньше обязан, чтобы склонить этого пэра на свою сторону или хотя бы добиться объяснений от министра и не измышлять преждевременно плана мести. Таких кротких и ласковых увещаний Перигрин не ожидал от мизантропа, и, быть может, потому-то они и возымели действие на его душевную тревогу, которая постепенно улеглась; он стал сговорчивым и пообещал Крэбтри последовать его совету. Итак, он отправился на следующее утро к его лордству, принявшему его весьма учтиво и с большим терпением выслушавшему его жалобу, каковую, кстати сказать, он изложил не без волнения и негодования. Пэр, мягко попеняв ему за письмо министру, имевшее столь несчастливые последствия, обещал изложить его дело сэру Стэди и выполнил свое обещание в тот же день, причем министр, к его крайнему удивлению, заявил, что бедный молодой джентльмен помешался, почему и неспособен занять какую-нибудь важную должность, и что он, сэр Стэди, не намерен оплачивать его излишества из своего кошелька; правда, он послал Пиклю, по ходатайству его лордства, ныне умершего, триста фунтов, принимая во внимание потери, которые Пикль якобы понес на выборах, но с той поры стал замечать в нем столь несомненные признаки сумасшествия - как в поведении его, так и в письмах, - что распорядился не пускать его в дом. В подтверждение этих слов министр сослался даже на свидетельство своего привратника и одного джентльмена из среды домочадцев, слышавших проклятия, вырвавшиеся у нашего героя, когда он впервые узнал о своем изгнании. Короче говоря, министр убедил его лордство в том, что Перигрин в самом деле bona fide {По-настоящему (лат.).} сошел с ума, как мартовский заяц; тот стал припоминать некоторые признаки безумия, обнаруженные Пиклем в последнее посещение; он вспомнил несвязную речь, резкие жесты и блуждающий взгляд, что с полной очевидностью доказывало помрачение рассудка; а посему он решил, памятуя о собственном своем благополучии, освободиться от столь опасного знакомого. С этой целью он, подражая сэру Стэди, приказал не допускать к себе нашего героя. Когда тот явился узнать о результатах свидания его лордства с министром, дверь захлопнулась у него перед носом, и привратник объявил ему через железную решетку, что он может не затруднять себя дальнейшими посещениями, ибо его лордство не склонен его видеть. Перигрин ни слова не ответил на это заявление, приписав его дурному отзыву министра, которому по дороге к Кэдуоледеру замышлял отмщение. Кэдуоледер, узнав о приеме, оказанном Перигрину, упросил его отказаться от планов мести, пока он, Крэбтри, не разгадает эту загадочную историю, а в раскрытии этой истории ему должно помочь знакомство с неким семейством, в кругу которого его лордство часто играл по вечерам в вист. Такая возможность вскоре представилась; его лордство не считал нужным держать это дело в тайне и объявил в обществе, где ему довелось быть, о несчастье, постигшем нашего героя. Имя Перигрина было известно в свете, и его безумие послужило предметом обсуждения в течение целого дня, благодаря чему его друг, получив такие сведения, нашел способ разузнать подробно о сообщении министра, упомянутом выше. Кстати сказать, он рисковал стать прозелитом сэра Стэди, когда вспоминал о вспыльчивости Пикля. В самом деле, ничто не принимают так легко на веру, как объявление сумасшедшим любого человека, кто бы он ни был; ибо если подозрения общества возбуждены и бдительность его не дремлет, самый рассудительный, самый хладнокровный человек в мире может ничтожнейшими своими поступками оправдать возводимое на него обвинение. Каждая особенность в его костюме и обхождении (а это можно подметить у любого), ранее проходившая незамеченной, ныне вырастает в улику, разукрашенную фантазией наблюдателя; и прозорливый испытатель улавливает безумие в каждом взгляде, в движении пальца и кивке головы. Когда подозреваемый начинает говорить, в его доводах и манере речи есть какая-то странность; когда он безмолвствует, ему свойственна какая-то непонятная мечтательность; сдержанное поведение означает лишь период ясного сознания, а запальчивость свидетельствует об исступлении. Если такого рода суждение вызывают люди самые уравновешенные и вялые, то не удивительно, что оно возникло о юноше, обладающем вспыльчивым нравом Перигрина, который иной раз оправдывал любое замечание, какое заблагорассудится сделать злейшему врагу. Перигрина считали одним из тех предприимчивых щеголей, которые, промотав свое состояние на разгул и попойки, лишились, к счастью своему, рассудка и потому нечувствительны к нужде и позору, на себя навлеченным. Кэдуоледер был столь потрясен полученными сведениями, что долго не мог решить, сообщать ли о них нашему герою и относиться ли к нему как к человеку вполне здравомыслящему. В конце концов он рискнул рассказать о них Перигрину, но постарался говорить обиняками и с крайней осторожностью, так как опасался, что Перигрин может перейти все границы сдержанности; но на сей раз, к его удовольствию, опасения не оправдались. Как ни был взбешен наш герой поведением министра, он не мог удержаться от смеха, узнав о такой забавной клевете, и сказал своему другу, что в самом непродолжительном времени опровергнет ее способом, весьма неприятным для клеветника, и что для государственных мужей является делом привычным порочить тех, кому они обязаны, не помышляя о выполнении этих обязательств. - Поистине, - сказал Перигрин, - он не раз прибегал к подобным уловкам и доводил людей неразумных до такого отчаянного положения, что они в самом деле лишились рассудка, благодаря чему он избавлялся от их домогательств и в то же время его мнение о них подтверждалось. Но теперь, хвала небу, я полон философической решимости, которая может меня поддержать против всех его козней. Я немедленно разоблачу перед обществом это чудовище и обнаружу все его лукавство, вероломство и неблагодарность! Таков и в самом деле был план, которым Пикль себя тешил, пока Крэбтри производил расследование; он обольщал свое воображение надеждой заставить противника, несмотря на все его могущество, принять его условия, если он, Пикль, прославится среди тех, кто в ту пору писал против политики его как министра. Этот план не был столь сумасбродным, каким мог показаться, если бы Перигрин не упустил из виду одного существенного обстоятельства, о котором забыл и Кэдуоледер, одобривший этот план. В то время как Пикль мечтал об отмщении, молва о его сумасшествии достигла слуха той знатной леди, чьи мемуары помещены в этой книге. Знакомство, которым она почтила нашего героя, давно уже прервалось по упомянутым основаниям, а именно вследствие его опасений поддаться ее неотразимым чарам. Он был так откровенен, что сообщил ей напрямик о причине своего нежелания встречаться с нею, а она одобрила столь благоразумное самообуздание, хотя ей и нравились встречи с ним и беседы, которые не могли не прийтись по вкусу любой леди в королевстве. Невзирая на прекращение знакомства, она сохранила к нему дружеское расположение и почувствовала сильнейшее огорчение, получив известие о его беде и плачевном состоянии. Она видела его окруженным льстецами в солнечную пору его преуспеяния, но по собственному опыту знала, что раболепные приверженцы исчезают в хмурые дни невзгод. Сочувствуя ему, она уже видела его несчастным безумцем, лишенным всего необходимого, влачащим жалкое существование - погибшим юношей, вызывающим презрение и отвращение ближних. Терзаемая этими человеколюбивыми размышлениями, она нашла способ узнать, в какой части города проживает Перигрин, и, отбросив излишние церемонии, отправилась к нему в портшезе и вышла у его двери, которую открыл верный Пайпс. Ее лордство немедленно вспомнила этого надежного слугу, к которому не могла не питать доброго чувства за его преданность и стойкость, и, удостоив его милостивой похвалы, осведомилась о здоровье его хозяина и спросила, расположен ли он ее видеть. Том, предполагавший, что посещение прекрасной леди не может быть неприятно юноше с нравом Перигрина, не дал словесного ответа на вопрос, но с весьма хитрой миной кивнул ее лордству, что заставило ее улыбнуться, и медленно пошел наверх; повинуясь знаку, она последовала за проводником в комнату нашего героя, где застала его сидящим за письменным столом и сочиняющим панегирик своему доброму другу сэру Стэди. Он казался очень оживленным; в элегантном домашнем костюме он весьма выигрывал в глазах человека, презирающего мишуру излишних украшений. Она была очень рада, что ее ожидания не сбылись; не было убогой обстановки и страдальческого лица, свидетельствующих о нужде и безумии, - все было благопристойно и изящно, а вид больного указывал на душевное удовлетворение. Услышав шелест шелка в комнате, Перигрин отвел взор от бумаги и, узрев ее лордство, почувствовал несказанное удивление и благоговение, словно в комнате неожиданно появилось какое-то сверхъестественное существо. Прежде чем он оправился от смущения, вызвавшего краску на его щеках, она сослалась на старое знакомство, дающее ей право его навестить, хотя он давно уже ей доказал, что решительно забыл о ее существовании. С жаром заявив ей, сколь ценит он оказанную ему честь, Перигрин заверил ее, что причина, вызвавшая ее упрек, - не вина его, но великая беда, и если бы в его власти было забыть ее, как она полагает, то никогда он не дал бы повода к обвинению в недостатке уважения и почтения к ней. Все еще не уверенная в том, здоров ли он, она начала рассуждать с ним о различных предметах, но он весьма успешно рассеивал все ее подозрения, и она перестала сомневаться в том, что его оклеветали враги, и в конце концов заявила напрямик о цели своего посещения. Он горячо благодарил ее за великодушие и дружелюбие и даже прослезился. Что касается обвинения в сумасшествии, он разъяснил ей все весьма убедительно, и ее лордству стало очевидно, что с ним обошлись жестоко и что обвинение является не чем иным, как гнусной клеветой. Несмотря на его старания умолчать о состоянии своих финансов, он не мог скрыть некоторых затруднений; и ее лордство, догадавшись о его положении, не только предложила ему помощь, но тут же вручила банкнот на значительную сумму, настаивая на том, чтобы Перигрин принял этот банкнот как знак ее уважения и залог того, что она намерена сделать в его интересах. Но это доказательство ее расположения он не мог принять никоим образом; он уверял ее, что хотя и стеснен в средствах, но все же не испытывает нужды, и просил, чтобы она не принуждала его без крайней необходимости принимать эту помощь. Вынужденная примириться с его отказом, сна заявила, что никогда не простит ему, если он, нуждаясь в ее поддержке, отклонит ее предложение, а равно и в том случае, если он когда-нибудь не воспользуется ее дружеским расположением, находясь в стесненных обстоятельствах. - Чрезмерную деликатность в этом вопросе, - сказала она, - я буду рассматривать как осуждение моего собственного поведения, ибо, понуждаемая обстоятельствами, я прибегала к помощи своих друзей. Эти великодушные увещания и знаки искреннего дружеского расположения глубоко тронули нашего героя, который все еще был неравнодушен к ее чарам; он не только был взволнован, как полагается в таких случаях человеку благородному и чувствительному, но в сердце его проснулось более нежное чувство, которое он не умел выразить в словах, достойных изобразить душевное его состояние, и, наконец, он сказал ей напрямик, что если бы случилось ему обращаться к ней с просьбами, то он попросил бы у нее нечто более важное для своего спокойствия, чем та щедрая помощь, какую она предложила. Ее лордство была слишком проницательна, чтобы не понять смысла этих слов, но, не склонная поощрять ухаживание, предпочла истолковать его намек как проявление обычного галантного обхождения и шутливо выразила пожелание, чтобы он не давал ей оснований полагать, будто рассудок вновь изменяет ему. - По чести говоря, миледи, - возразил он, - мне кажется, что припадок повторился, и, право же, я не вижу, почему бы мне не воспользоваться привилегией, даваемой мне болезнью, и не объявить себя вашим страстным поклонником. - Если вы это сделаете, - ответила ее лордство, - я не настолько глупа, чтобы верить человеку безумному, пока не удостоверюсь, что ваша болезнь вызвана любовью. А вот это, мне кажется, вам будет трудно доказать. - Прекрасно! - воскликнул Перигрин. - В этом ящике у меня есть нечто, долженствующее убедить вас в том, что именно такова причина моего безумия. Поскольку вы не верите моим словам, позвольте мне предъявить доказательства. Он поднял крышку письменного стола и, вытащив листок бумаги, протянул ей следующую песнь, написанную в ее честь немедленно после того, как он познакомился с подробностями ее биографии: Когда с восторгом я взираю На лучезарный образ твой, Душа робеет, и не знаю, Смогу ли обрести покой. Но пусть божественный твой вид, В котором грация живая, И взор, что, как звезда, горит, Любовь и радость расточая. Предстанут в блеске предо мною, Чтоб сердце властно покорить, - Оно защищено бронею, И ты бессильна обольстить. Но вот на помощь Красота Зовет твой дух спокойный, ясный, Который, легкий, как мечта, Средь бурь вершит свой путь опасный, Зовет она твой ум бесценный, И душу светлую твою, И пламень сердца сокровенный - Тогда себя не узнаю: Слабеют силы, чувства, ум, Моя решимость исчезает, Я весь во власти чудных дум, И мной любовь завладевает! Ее лордство прочла это произведение и сказала: - Будь я подозрительна, я бы не поверила, что имею касательство к этому сочинению, которое кажется мне вдохновленным более привлекательною особой. Однако я верю вам на слово и благодарю вас за незаслуженные похвалы, хотя я и услышала их совершенно случайно. Тем не менее я беру на себя смелость сказать, что сейчас настало время для вас забыть о легкомысленном волокитстве, которым вы так долго услаждали себя, и отдаться искренней любви к прекрасной Эмилии, достойной поглотить целиком все ваше внимание и заботливость. Он почувствовал нервную дрожь при упоминании этого имени, которое не мог слышать без волнения. Во избежание дальнейших разговоров об Эмилии он предпочел совсем оставить тему любви и искусно перевел беседу на другой предмет. ГЛАВА XCVII Он выступает против министра, по наущению которого его арестовывают, и он, согласно Habeas Corpus, попадает в тюрьму Пробыв у него дольше, чем полагалось для обычного визита, и снова повторив самым дружеским и искренним тоном свои заверения, леди покинула комнату нашего героя, обещавшего посетить ее через несколько дней. Он продолжал свою работу и скоро закончил очень резкое сочинение, направленное против сэра Стэди, в котором касался не только его неблагодарности как частного лица, но и его дурного попечения о делах государственных; это сочинение он послал издателю одной еженедельной газеты, который в течение долгого времени был политическим деятелем, и через несколько дней оно появилось с примечанием издателя, выражавшего пожелание поддерживать дальнейшие отношения с автором. Критика, заключавшаяся в этом небольшом очерке, была столь живой и разумной, а предмет был освещен заново с такой ясностью, что очерк привлек особое внимание публики и повысил репутацию газеты. Ознакомился с этим произведением также и министр, который, несмотря на свое чванство, разгневался до такой степени, что заставил своих чиновников потрудиться и с помощью взяток добился получения статьи, написанной рукой Перигрина, каковую немедленно распознал, но для подтверждения своей догадки сравнил рукопись с двумя письмами, полученными им от нашего героя. Если бы он знал раньше о талантах молодого джентльмена, быть может он и не дал бы ему повода к недовольству, но использовал бы его для оправдания своей политики; да и теперь он попытался бы его переманить, как и некоторых других писателей оппозиции, если бы эта первая сильная атака не возбудила в нем жажду отомстить. Едва успев открыть имя автора, он отдал распоряжения подчиненному ему сборщику налогов, которому Пикль выдал векселя. На следующий день, когда наш герой, окруженный знакомыми, красноречиво рассуждал в кофейне о неустройствах государства, к нему обратился бейлиф, вошедший в комнату вместе с полдюжиной помощников и объявил во всеуслышанье, что у него есть судебный приказ о взыскании тысячи двухсот фунтов по иску мистера Ревиджа Глинома. Вся компания была поражена, услышав такое обращение, смутившее и самого ответчика, который, как бы невольно и в замешательстве, угостил чиновника палкой по голове, после чего шайка мгновенно его обезоружила и весьма грубо потащила в соседнюю таверну. Никто из зрителей не пришел ему на помощь и не посетил его в заключении, чтобы дать какой-нибудь совет; такова пламенная дружба в кофейнях. Этот удар был тем более тяжел для нашего героя, что он грянул неожиданно, так как Перигрин решительно забыл о долге, за который его арестовали. Что же касается его негодования, оно вспыхнуло против бейлифа, осмелившегося поступить с ним столь непочтительно. Добравшись до дома, куда его привели, он первым делом наказал бейлифа за его наглость и дерзость. Расправился он с ним кулаками, так как все другие средства защиты у него были отобраны, причем провинившийся перенес наказание с удивительным терпением, смиренно прося прощения и клянясь, что он никогда намеренно и умышленно не обходился с джентльменами неуважительно, но под угрозой лишиться места выполнял приказ кредитора арестовать нашего героя. Такое объяснение успокоило Перигрина, и, обуздав свой гнев, он отдался тяжелым размышлениям. Потускнело очарование юности, увяли цветы его упований, и он увидел себя обреченным ужасам тюрьмы, без надежды на освобождение, если не закончится благополучно его процесс, в счастливый исход которого он верил с каждым днем все меньше и меньше. Что сталось бы с несчастливцем, если бы наш рассудок не позволял страстям бороться между собой, - страстям, влияющим на человеческое сердце, подобно ядам, взаимно уничтожающим друг друга! Скорбь обуяла нашего героя, пока не была вытеснена жаждой мести, а пока она им владела, он считал, что все с ним происшедшее является лишь средством, способствующим ее удовлетворению. "Если мне суждено пробыть в тюрьме всю жизнь, - говорил он себе, - если я должен отказаться от всех светлых моих надежд, пусть по крайней мере меня утешит мысль, что звон моих цепей нарушает покой моего противника; и пусть в собственном своем сердце я найду мир и тишину, которых не суждено мне было обрести в счастливую пору жизни. Отрезанный от всего мира, я буду избавлен от глупости и неблагодарности, а также освобожден от тех расходов, которые мне не по силам было бы нести. У меня не будет соблазна тратить время без толку, и я получу полную возможность зарабатывать себе на пропитание и обдумывать план отмщения. В конце концов тюрьма - лучшая из бочек, куда философ-циник может удалиться". Следствием этих приятных размышлений явилось письмо, посланное им мистеру Крэбтри, с отчетом о злоключениях, выражающее намерение Перигрина немедленно переехать во Флитскую тюрьму, и просьбу прислать толкового адвоката, который помог бы ему предпринять необходимые для этого шаги. Мизантроп, получив письмо, лично зашел к адвокату и вместе с ним направился к дому бейлифа, куда арестованный был тем временем водворен. Перигрин, по распоряжению своего советчика, был приведен в судейскую комнату и оставлен под надзором помощника шерифа, а после уплаты за Habeas Corpus был им препровожден во Флит и сдан на попечение смотрителя тюрьмы. Здесь его ввели в привратницкую, где на целых полчаса он был выставлен для обозрения всех тюремщиков и сторожей, осматривавших его чрезвычайно внимательно, чтобы узнать с первого взгляда, а затем отведен на так называемую "чистую половину", за каковую привилегию он уплатил значительную сумму. В этом длинном здании несколько сот комнат для арестантов, вносящих еженедельную плату за такие удобства. Короче говоря, эта община, словно самостоятельное государство, живет по своим собственным законам и предоставляет своим членам некоторые удобства. Там есть кофейня для джентльменов, где можно достать любой напиток, и кухня, где кушанья продаются по умеренной цене и разного рода пища варится и жарится gratis {Даром (лат.).} для бедных арестантов. Есть там и слуги, обязанные ходить на рынок и исполнять поручения заключенных, не получая от последних никакого вознаграждения. А для того чтобы арестанты не были лишены свежего воздуха, там устроен открытый внутренний двор, примыкающий к зданию и довольно обширный, в котором они могут гулять, играть в кегли или в шары и увеселять себя по своему желанию. Наш герой, принятый в это общество, слегка растерялся среди незнакомых людей, которые, судя по внешности, не слишком располагали в свою пользу; побродив по тюрьме вместе с Кэдуоледером, он направился в кофейню, чтобы получить необходимые сведения о нравах и обычаях тюремной жизни. В то время как он пытался расспрашивать буфетчика, к нему обратился какой-то священник и вежливо осведомился, не новичок ли он. Получив утвердительный ответ, он приветствовал Перигина и начал его знакомить с устройством общины. Этот учтивый священник сообщил, что прежде всего надлежит позаботиться о помещении и что в тюрьме есть ряд камер в одну и ту же цену, но некоторые из них более удобны, а поэтому, когда освобождаются лучшие камеры, их занимают заключенные по праву старшинства предпочтительно перед другими, хотя бы среди последних были люди более почтенные. Когда же тюрьма переполнена, в одну камеру помещают двух жильцов; но заключенные не видят в этом стеснения, потому что в таком случае всегда находятся мужчины, которые охотно разрешают женщинам воспользоваться их комнатой и постелью. Бывало, впрочем, и так, что эта мера оказывалась недействительной, потому что оставалось без крова немало заключенных и после того, как в каждой камере поселялись двое. Поэтому вновь прибывшие должны были искать себе пристанище на "грязной половине", где помещение было крайне плохо обставлено и мужчины и женщины спали вместе в грязи, среди паразитов, пока не наступала их очередь занять более удобные камеры. Услышав это описание, Перигрин начал беспокоиться о том, где он найдет пристанище на ночь; священник, заметив это, тотчас же повел его к смотрителю тюрьмы, который немедленно отвел ему жалкую камеру за полкроны в неделю. Когда дело было улажено, его советчик сообщил, что в тюрьме можно есть или в одиночку, или в складчину, или за общим столом, причем посоветовал ему выбрать последний способ как наиболее почтенный, обещав познакомить его на следующий день с лучшими представителями общества во Флите, которые всегда обедают вместе. Перигрин, поблагодарив сего джентльмена за любезные указания, пообещал следовать его советам и пригласил провести вечер в его камере; затем он заперся с Крэбтри, чтобы обсудить печальное свое положение. От его значительного состояния не осталось ничего, кроме гардероба, не очень пышного, тридцати гиней наличными и крепости, которую мизантроп посоветовал ему продать, чтобы иметь средства к существованию. Однако он отверг этот совет не только потому, что пожаловал крепость в пожизненное владение Хэтчуея, но и потому, что желал сохранить память о великодушии коммодора. Он предполагал окончить в этом убежище свой перевод и впредь зарабатывать себе на жизнь подобной же работой. Он попросил Кэдуоледера позаботиться о его движимом имуществе и прислать ему необходимое белье и платье. Но, помимо всех этих затруднений, его тревожила судьба Пайпса, которого он уже не мог держать у себя. Правда, он знал, что Том ухитрился кое-что скопить за время своей службы, но это соображение, хотя и облегчая в некоторой мере положение, не могло избавить Перигрина от страданий при мысли о необходимости расстаться с любимым слугой, который стал для него так же необходим, как собственная его рука или нога, и так привык жить под его покровительством, что Перигрин сомневался, сможет ли бедняга примириться с другим образом жизни. Крэбтри, чтобы успокоить его на этот счет, предложил заменить Пайпсом своего собственного лакея, которого он мог бы отпустить, хотя, по его словам, Пайпс слишком избаловался на службе у нашего героя; но Перигрин не согласился стеснять своего друга, зная, что теперешний его лакей изучил все его привычки и нрав, с коим Пайпс не пожелает считаться, и порешил отправить Тома к Хэтчуею, с которым тот так долго жил вместе. Договорившись об этом, друзья отправились в кофейню разузнать о священнике, расположению которого наш герой был многим обязан. Они узнали, что он возбудил неудовольствие своего епископа, но для борьбы с ним был слишком слаб, а посему попал в тюрьму в наказание за упорное сопротивление; продолжая и здесь выполнять свои обязанности, он имел достаточный доход, но почти все свои деньги жертвовал на дела милосердия своим ближним, терпевшим нужду. Этот панегирик был прерван его приходом, согласно обещанию, данному им Перигрину, который распорядился отнести вино и кое-что на ужин к себе в комнату, куда и отправился наш триумвират. Кэдуоледер распрощался на ночь и ушел, а двое заключенных провели вечер в дружеской беседе, познакомившей нашего героя с историей тюрьмы, причем некоторые подробности этой истории были крайне любопытны. Новый его приятель сообщил ему, что личность, служившая им за ужином с таким раболепием и сыпавшая без конца "ваше лордство" и "ваша честь", была несколько лет назад капитаном гвардии; погубив свою карьеру в глазах высшего света, он прошел в тюремной общине все ступени от важного щеголя, разгуливавшего с высокомерным видом по Флиту в кафтане, разукрашенном кружевами, в сопровождении лакея и шлюхи, до буфетчика, в должности которого он ныне и пребывает. - Если вы потрудитесь заглянуть на кухню, - продолжал он, - вы увидите там щеголя, стоящего у вертела, а также дровосеков и водоносов, у которых были когда-то собственные леса и рыбные садки. Но, несмотря на печальный поворот фортуны, они не вызывают ни уважения, ни сострадания к себе, ибо их злосчастная жизнь есть плод самых порочных сумасбродств, и они совсем нечувствительны к нищете, являющейся их уделом. Тем из наших товарищей по несчастью, которые попали в беду не по своей вине или вследствие заблуждений юности, здесь всегда оказывают братскую помощь, если только они ведут себя пристойно и должным образом понимают свое печальное положение. Есть у нас также возможность наказывать тех распутных людей, которые не желают выполнять тюремные правила и нарушают покой общины буйством и разгулом. Правосудие здесь отправляется беспристрастным судом, в который входят наиболее уважаемые из здешних обитателей, карающих всех нарушителей столь же справедливо, сколь и решительно, после того как уличат их в преступлениях, в которых они обвиняются. Священник, объяснив, таким образом, обычаи тюрьмы и сообщив о причине своего заключения, начал осторожно расспрашивать о судьбе нашего героя; не считая себя вправе отказать в откровенности человеку, который обошелся с ним столь радушно, Пикль ознакомил его с обстоятельствами, повлекшими за собой появление его в этом месте, и в то же время удовлетворил свою жажду мщения, вновь перечислив обиды, нанесенные ему министром. Священник, расположенный с первого взгляда в его пользу, узнав, какую значительную роль он играл на арене жизни, почувствовал к нему почтение и, предвкушая удовольствие представить членам клуба столь влиятельного человека, ушел, чтобы дать ему возможность отдохнуть, или, вернее, поразмыслить о случившемся, о чем он еще серьезно не думал. Подражая некоторым прославленным писателям, я мог бы посвятить одну-две страницы его размышлениям об изменчивости судеб человеческих, о вероломстве света и безрассудстве молодости и вызвать у читателей улыбку своими остроумными замечаниями об этом мудром моралисте. Но, не говоря уже о том, что такой прием, по моему разумению, предвосхищает мысли самого читателя, мне следует еще немало рассказать, и я отнюдь не желаю, чтобы читатель подумал, будто я прибегаю к такой жалкой уловке для заполнения страниц настоящей книги. Достаточно упомянуть, что наш герой провел ночь очень беспокойно не только благодаря мучительным размышлениям, но и вследствие телесных страданий, вызванных жестким ложем и его обитателями, которые восстали против его вторжения. Наутро его разбудил Пайпс, притащивший на плечах чемодан с вещами согласно указаниям, полученным от Кэдуоледера; опустив чемодан на пол, он усладил себя порцией жевательного табаку, не обнаруживая ни малейшего волнения. Помолчав, хозяин его спросил: - Ты видишь, Пайпс, до чего я себя довел? - Что уж там толковать, когда корабль на мели! - ответствовал лакей. - Наше дело - постараться снять его с мели. А ежели он не сдвинется, невзирая на все якоря и кабестаны на борту, когда мы его облегчим, срубив мачты и выбросив за борт пушки и груз, - ну что ж, может быть, ветерок, или прилив, или течение снова выведут в открытое море. Вот здесь, в парусиновом мешке, двести десять гиней, а этот клочок бумаги... нет, стоп!., это мое увольнение из прихода для поступления на "Молль Трандль"... ах, вот он, чек, как их там называют в городе... на тридцать фунтов, и два билета на двадцать пять и восемнадцать... я их давал взаймы, видите ли, Сэму Стадингу для закупки рома, когда он открыл трактир под вывеской Коммодор в приходе святой Екатерины. С этими словами он выложил на стол все свое имущество, передавая его Перигрину, который был очень растроган этим новым доказательством привязанности, похвалил его за такую бережливость и заплатил ему жалованье вплоть до этого дня. Он поблагодарил Пайпса за верную службу и, упомянув о том, что больше не может держать слугу, посоветовал ему поехать в крепость, где его радушно примет Хэтчуей, которому он горячо его отрекомендует. Пайпс смутился, не ожидав такого распоряжения, и ответил, что ему не нужно ни жалованья, ни пропитания, и хочет он только одного - по-прежнему быть при нем тендером и ни в какую крепость он не поедет, если хозяин не примет на борт весь этот хлам. Но Пикль решительно отказался взять хотя бы фартинг из этих денег и приказал ему спрятать их. Пайпс столь огорчился этим отказом, что скомкал бумажки и швырнул в камин, воскликнув: "К черту деньги!" Парусиновый мешок со всем его содержимым разделил бы ту же участь, если бы Перигрин не вскочил и не выхватил бумаги из пламени; затем приказал своему лакею быть рассудительным, пригрозив в противном случае прогнать его с глаз долой. Он заявил Пайпсу, что в настоящее время вынужден его рассчитать, но если тот уедет и будет жить с лейтенантом мирно и тихо, то он снова возьмет его на службу, как только в делах его произойдет перемена к лучшему. Он объяснил ему также, что не нуждается и не желает воспользоваться его деньгами, которые приказал немедленно спрятать, под страхом лишить его навсегда своего расположения. Услышав этот приказ, Пайпс опечалился еще больше, ничего не ответил, смел рукой деньги в мешок и направился к двери с такой горестной миной, какой у него никогда еще не бывало. Гордое сердце Пикля было растрогано; он едва мог подавить свое горе в присутствии Пайпса, а когда последний ушел, Перигрин не в силах был удержаться от слез. Не желая оставаться наедине со своими мыслями, он стал поспешно одеваться с помощью одного из здешних слуг, который раньше был богатым торговцем шелка; когда эта процедура закончилась, он отправился завтракать в кофейню, где встретился со своим другом священником и несколькими заключенными, весьма приятными на вид, которым священник представил его в качестве сотрапезника. Эти джентльмены проводили его затем на площадку, где все они развлекались по утрам игрой в мяч, которую, кстати сказать, наш герой очень любил; а около часу дня собрался суд для разбора дела двух нарушителей закона и порядка. Первым предстал перед судом адвокат, обвиняемый в краже носового платка из кармана джентльмена. Преступление было удостоверено очевидцами, и преступник понес наказание - его немедленно потащили к насосу и окатили холодной водой. После этого приступили к разбору другого дела - по обвинению некоего лейтенанта военного корабля, учинившего буйство совместно с какой-то женщиной и нарушившего законы тюрьмы и спокойствие товарищей по заключению. Виновник был очень дерзок, отказался явиться по вызову суда и повиноваться какому бы то ни было решению,вследствие чего констебли получили приказ привести его vi et armis {Насильно (лат.).} и, действительно, приволокли после отчаянного сопротивления, причем он ранил одного из констеблей кортиком. Такая выходка столь отягчила его преступление, что суд отказался выносить приговор и передал дело на рассмотрение смотрителя тюрьмы, который, располагая неограниченной властью, приказал заковать буяна в цепи и заключить в карцер - мрачную подземную темницу, расположенную у канавы, кишащую жабами и паразитами, наполненную отвратительными испарениями и недоступную для солнечных лучей. Когда судебное рассмотрение этих дел закончилось, наш герой вместе со своей компанией уселся за общий стол в кофейне. Он узнал, что его сотрапезниками являются: офицер, два судовых страховщика, три прожектера, алхимик, адвокат, священник, два поэта, баронет и кавалер ордена Бани. Обед, правда не очень роскошный и не весьма элегантно сервированный, оказался сытным и хорошо приготовленным. Вино подали сносное, и гости развеселились, будто горе им было неведомо, а наш герой, которому компания понравилась, принимал участие в разговоре со свойственным ему оживлением и развязностью. Когда обед кончился и заплатили по счету, кое-кто из джентльменов удалился, чтобы поразвлечься картами или чем-нибудь другим, а остальные, - среди них был и Перигрин, - решили провести время в беседе за чашей пунша; напиток был приготовлен, и они дружно толковали о разных предметах, рассказывая друг другу любопытные истории из своей жизни. Никто не стыдился признаться в том, что сидит в тюрьме за долги, разве только сумма их была совсем незначительной; наоборот, заключенные хвастали размером долга, словно это доказывало, что они являются важными особами; а на того, кто ухитрялся долго скрываться от бейлифа, смотрели как на человека исключительно способного и ловкого. Из всех приключений этого рода самым романтическим было последнее бегство офицера от бейлифа. Офицер рассказал, что его арестовали за долг в двести фунтов, в то время когда в кармане у него не было и двухсот пенсов, и препроводили в дом бейлифа, где он пробыл целые две недели, переселяясь все выше и выше, соразмерно с падением своего кредита; таким образом, из гостиной он вознесся постепенно на чердак. Там он стал размышлять о том, что отсюда придется ему шагнуть уже в Маршалси; когда наступила ночь, а с ней пришли голод и холод, поднялся ветер, и черепицы на крыше загрохотали от бури. У него немедленно мелькнула мысль бежать под покровом темноты и под шум бури, вылезть из окна своей каморки и пробраться по крышам соседних домов. Осененный этой идеей, он исследовал проход, который, к его великому огорчению, оказался защищенным снаружи решеткой, но даже и это затруднение не смутило его. Уверенный в своей силе, он задумал проделать дыру в крыше, которая, по-видимому, была непрочной и ветхой; с этой целью он загромоздил дверь всеми вещами, находящимися в комнате; затем, принявшись за работу, в несколько минут продолбил кочергой дыру, просунул в нее руку и, отодрав постепенно доски и черепицу, расширил отверстие, через которое вылез и начал пробираться к соседнему дому. Но тут он столкнулся с непредвиденным обстоятельством. Его шляпа слетела с головы и упала во двор как раз в тот момент, когда один из помощников бейлифа стучал в двери; этот полицейский, узнав ее, немедленно поднял на ноги своего начальника, который, взбежав наверх, в один миг открыл дверь, невзирая на меры, принятые заключенным, и со своим помощником бросился в погоню за беглецом по его же следам. - Охота продолжалась довольно долго, - рассказывал офицер, - угрожая неминуемой опасностью всем троим, как вдруг на моем пути оказалось слуховое окно, в которое я увидел семерых портных, сидевших на столе за работой. Не долго думая, я прыгнул, шлепнулся задом и очутился среди них. Прежде чем они очнулись от столбняка, вызванного столь необычным появлением, я рассказал им о своем положении и о том, что терять время нельзя. Один из них, поняв намек, немедля проводил меня вниз и выпустил на улицу, а тем временем бейлиф со своим спутником добежал до слухового окна, но братья моего спасителя подняли вверх свои портновские ножницы, словно chevaux de frise {Рогатки (франц.).}, и приказали ему убираться под угрозой неминуемой смерти; полицейская ищейка, не желая рисковать своей шкурой, предпочла отказаться от взимания долга, утешая себя надеждой арестовать меня снова. Но его постигло разочарование. Я ловко скрывался и смеялся над приказом о задержании беглеца, пока, наконец, не получил распоряжение отправиться с полком за границу и не доехал на катафалке до Грейвзенда, откуда отплыл во Фландрию; но, вынужденный вновь вернуться для комплектования частей, я был схвачен уже по другому долгу. И мой первый преследователь получил удовлетворение - приказ о содержании меня под стражей, из-за которого мне придется просидеть здесь, пока парламент, по великой милости своей, не сочтет возможным освободить меня от долгов, издав новый закон о несостоятельности. Все согласились, что успех капитана равен его отваге, которая вполне достойна солдата; но один из купцов назвал этого бейлифа неопытным, ибо он поместил заключенного в место, никем не охраняемое. - Если бы капитан попал в руки такого хитрого мерзавца, как тот бейлиф, который арестовал меня, ему не удалось бы так легко улизнуть. Ибо я был схвачен таким способом, который следует признать самым необычайным в подобном деле. Да будет вам известно, джентльмены: я понес во время войны большие убытки по страхованию судов и принужден был прекратить платежи, хотя виды на будущее у меня были таковы, что я мог вести часть дел, не прибегая к немедленному соглашению с кредиторами. Короче говоря, я получил, как обычно, накладные из-за границы; а для того, чтобы обезопасить себя от посещения бейлифов, решил не выходить из дому и, превратив второй этаж в склад товаров, приказал поднять эти товары краном, прикрепленным к верхнему этажу моего дома. Разнообразны были уловки, примененные этими изобретательными хорьками, чтобы выманить меня из моей крепости. Я получал несчетное количество писем, приглашавших меня в таверны на деловые свидания. Меня вызывали в деревню попрощаться с умирающей матерью. Однажды ночью какая-то леди начала разрешаться от бремени на пороге моего дома. В другой раз я был разбужен криками о помощи на улице, а вскоре ложной тревогой: "Пожар!" Но, будучи всегда начеку, я обманывал все их ожидания и почитал себя вполне защищенным от всяческих поползновений, пока одна из этих ищеек с помощью дьявола не придумала ловушки, в которую я в конце концов попался. Он ознакомился с моими делами и, узнав, что на таможню прибыли на мое имя ящики из Флоренции, велел уложить себя в ящик такого же размера, провертеть в дне отверстия, чтобы не задохнуться, и на крышке написать Э 3. Доставленный к моему дому в повозке вместе с другим товаром, он был поднят в мой склад, где я открывал ящики, проверяя по накладной их содержимое. Представьте мое изумление, когда в одном из ящиков я увидел бейлифа, который поднял голову, как Лазарь из гроба, и объявил, что у него есть приказ о взыскании тысячи фунтов. Я нацелился молотком прямо ему в голову, но второпях и от неожиданности промахнулся. Прежде чем я успел нанести второй удар, он стремительно вскочил и выполнил свою обязанность на глазах у свидетелей, которых заранее собрал на улице. И я не мог выпутаться из беды, не навлекая на себя обвинения в бегстве, против которого был беззащитен. О, черт побери, если бы мне было известно, что находится в ящике! Я приказал бы моему носильщику поднять его как можно выше, а затем, как бы случайно, перерезать ножом веревки! - Такой прием, - вмешался кавалер с красной ленточкой, - отучил бы его от подобных уловок и послужил бы in terrorem {Для устрашения (лат.).} его собратьев. Эта история напомнила мне об избавлении Тома Хэкабаута, весьма почтенного человека, старого моего знакомого, столь прославившегося избиением бейлифов, что другой джентльмен, с которым в доме бейлифа обращались очень плохо, освободившись оттуда и горя желанием отомстить своему хозяину, купил за пять шиллингов один из векселей Тома, продававшихся с большим дисконтом, и, добыв на основании этого векселя приказ о взыскании, отдал его бейлифу, плохо с ним обошедшемуся. Бейлиф после старательных розысков ухитрился вручить приказ о взыскании ответчику, который без всяких церемоний сломал ему руку, проломил череп и обработал его так, что тот остался лежать без чувств, недвижимый. Благодаря подобным подвигам сей герой стал внушать такой ужас, что ни один бейлиф не рисковал его арестовать, и потому Том мог появляться где угодно. В конце концов несколько чиновников из суда Маршелси устроили против него заговор; двое из их числа в сопровождении трех отчаянных подручных решили его арестовать на Стрэнде, неподалеку от Хенгерфордского рынка. Он не успел оказать сопротивление, потому что вся эта банда накинулась на него внезапно, как тигры, и скрутила ему руки так туго, что он не мог пошевельнуть пальцем. Признав себя побежденным, он пожелал немедленно отправиться в тюрьму и был посажен в лодку; когда они вышли на середину реки, он ухитрился опрокинуть легкую лодку, и его стража, забыв об арестованном, думала только о своем спасении. Что же касается Хэкабаута, для него это было делом привычным; он вскарабкался на киль лодки, сел верхом и стал убеждать бейлифов плыть, если им дорога жизнь, клянясь, что у них нет других шансов на спасение. Лодочники были немедленно подобраны своими друзьями; не помышляя прийти на помощь бейлифам, они держались поодаль и радовались их беде. Короче говоря, двое из пяти пошли ко дну и никогда уже не узрели света солнца, а трое с великим трудом спаслись, ухватившись за руль баржи с навозом, к которой их отнесло течением, тогда как Том поплыл прямехонько к Суррейскому берегу. После этого подвига он внушил такой ужас всем бейлифам, что даже имя его приводило их в трепет. Многие считали такую репутацию великим преимуществом для людей, запутавшихся в долгах, но эта самая репутация явилась для него источником великих бедствий. Ни один купец ничего не давал ему в кредит, потому что не имел возможности обеспечить себя, как полагается по закону. Священник не одобрил способ бегства Хэкабаута, считая его нехристианским посягательством на жизнь ближних. - Достаточно, - сказал он, - что мы, не убивая судебных чиновников, нарушаем законы нашей родины. Положа руку на сердце, я могу сказать, что от всей души прощаю человеку, засадившему меня в тюрьму, хотя поведение его было вероломным, нечестивым и богохульным. Следует вам знать, мистер Пикль, что в один прекрасный день меня позвали в церковь соединить чету священными узами брака. Мои дела сложились так, что я в это время ждал ареста, и потому очень внимательно стал рассматривать через решетку, нарочно для этого устроенную, пришедшего за мной человека. Он был одет в матросскую куртку и штаны, и простодушное лицо его не внушало подозрений. Без промедления я поверил ему, приступил к выполнению долга, но не успел я дойти и до середины службы, как вдруг женщина вытащила из-за пазухи бумагу и воскликнула мужским голосом: "Сэр, вы арестованы! У меня приказ о взыскании с вас пятисот фунтов". Меня потрясло не столько мое несчастье, которое, слава господу, я несу смиренно и терпеливо, сколько нечестивость негодяя, осмелившегося поставить столь низменную цель под защиту религии, и его богохульство, ибо у него не было оснований так поступать, раз он мог осуществить свой замысел до начала церковной службы. Но я прощаю ему, бедняге, ибо он не ведал, что творил. И я надеюсь, сэр Сипль, вы проявите такую же христианскую добродетель по отношению к тому, кто вас перехитрил. - Будь проклят этот негодяй! - воскликнул кавалер ордена Бани. - Попади он ко мне на суд, не миновать ему вечного пламени! Мерзавец! Унизить меня так перед светским обществом! Когда наш герой полюбопытствовал узнать подробности этой истории, кавалер удовлетворил его желание и рассказал ему, что однажды он играл в карты на званом вечере у одной знатной леди; один из слуг сообщил ему о том, что какой-то незнакомец прибыл в портшезе, предшествуемый пятью лакеями с факелами, и не желает подняться наверх, пока его не представит сэр Сипль. - Я решил, - продолжал кавалер, - что это один из моих светских приятелей, и, получив разрешение ее лордства представить его, спустился в холл и увидел особу, которую не мог узнать, несмотря на все мои старания. Однако вид у него был очень величественный, и у меня не закралось ни малейшего подозрения; в ответ на мое приветствие он крайне учтиво поклонился и сказал, что хотя он не имеет чести быть со мной знакомым, но вынужден был меня вызвать, ибо получил от близкого друга письмо. С этими словами он сунул мне в руку бумагу, прибавив, что это приказ о взыскании с меня десяти тысяч фунтов и что в моих же интересах подчиниться без сопротивления, так как двадцать человек, надлежащим образом переодетых, окружают дом, получив приказ захватить меня во что бы то ни стало. Взбешенный уловкой негодяя и рассчитывая на помощь лакеев, находившихся в холле, я крикнул: "Ах вы, мерзкий бейлиф! Вы присвоили себе костюм джентльмена, чтобы вторгнуться в общество ее лордства! Хватайте его, любезные, и швырните в канаву! Вот вам десять гиней за труды!" Едва я успел это сказать, как меня схватили, подняли, впихнули в портшез и в мгновение ока понесли; правда, кое-кто из слуг и лакеев вступился за меня и успел поднять тревогу наверху, но бейлиф с дерзкой наглостью заявил, что я задержан за государственное преступление, а так как с ним явилось много людей, то графиня не разрешила нанести оскорбление посланцу, и он благополучно и без дальнейших помех препроводил меня в тюрьму графства. ГЛАВА XCVIII Пикль, по-видимому, примиряется со своим узилищем и благодаря священнику знакомится с жизнеописанием небезызвестного лица, случайно встреченного во Флите Не успел кавалер закончить свой рассказ, как нашему герою сообщили, что джентльмен, находящийся в другой комнате, желает его видеть; Перигрин вышел и увидел Крэбтри, который выполнил все поручения, данные ему вчера, и сообщил обо всех слухах, вызванных его несчастьем. Арестовали его на людях, и этот арест был столь необычен, что присутствующие немедленно рассказали о нем всем своим знакомым, и в тот же вечер он послужил предметом разговора за чаем и за картами во многих домах, причем сумма долга возросла с тысячи двухсот до двенадцати тысяч фунтов. Посему все порешили, что Перигрин с самого начала был обманщиком, добившимся кредита только благодаря своей наглости и наружности и выдававшим себя за богатого джентльмена. Многие радовались его беде, которая, по их мнению, явилась достойным наказанием за его самонадеянность и обман, и припоминали различные его поступки, убеждавшие их якобы в том, что задолго до конца своей карьеры он был всего-навсего простым искателем приключений. Пикль, полагая, что теперь его звезда закатилась навеки, принял это сообщение с тем пренебрежением, какое помогает человеку отрешиться от мира, и весьма спокойно рассказал мизантропу обо всем, что слышал и видел с момента их разлуки. Пока они беседовали за чашкой кофе, к ним подошел священник, похваливший нашего героя за философическое спокойствие, с каким тот переносит свои невзгоды, и стал знакомить обоих друзей с некоторыми любопытными случаями из жизни заключенных, по мере того как те входили в комнату. Наконец, появился джентльмен, при виде которого священник встал и отвесил почтительный поклон; на этот поклон незнакомец милостиво ответил, после чего вместе с каким-то молодым человеком удалился в другой конец комнаты. Как только они отошли, разговорчивый священнослужитель предложил собеседникам обратить особое внимание на эту особу, которой он засвидетельствовал свое уважение. - Этот человек, - сказал он, - служит одним из самых ярких примеров того, с каким пренебрежением свет может относиться к добродетели. Он обладает не только необычайной ученостью, но и твердостью и силой духа, и его не могут сломить никакие трудности и никакая опасность. Он отличается такой добротой, что даже теперь, когда на него обрушились невзгоды, которые могли бы потрясти ум простого смертного, не боится принять на себя новое бремя, взяв под свое покровительство вот этого молодого джентльмена; сей последний, зная о его репутации, обратился к нему за помощью, ибо жестоко пострадал от подлости своего опекуна. Такой панегирик возбудил любопытство Перигрина, и он спросил об имени этого великодушного покровителя. - До меня дошли слухи, - сказал Перигрин, - об этом джентльмене, вызвавшем большой шум в свете своей защитой несчастного сироты; раз он является столь добрым человеком, мне от души жаль, что его усилия не увенчались успехом, который судьба как будто сулила ему поначалу. Поистине его участие в этом деле было слишком необычным и романтическим, а сердца людей настолько развращены, что многие, будучи незнакомы с его нравом, вообразили, будто он преследовал собственную выгоду; были и такие, которые называли его искателем приключений. Но я слышал также свидетельства в егопользу от самых язвительных людей, рассказывающих и о другой стороне этого дела, причем они утверждали, будто он был введен в заблуждение весьма правдоподобной историей, пробудившей в нем сострадание. Ваши слова подтверждают правильность такого взгляда, хотя я вовсе не знаком с этим делом и хотел бы о нем узнать, равно как и о его жизни, многие события которой, по-видимому, отменно искажены его врагами. - Сэр, - ответил священник, - я радуюсь возможности удовлетворить ваше любопытство. Я имел удовольствие знать мистера М. еще тогда, когда он был юношей, и все, что я вам сообщу, основано на событиях, мне лично известных, и на показаниях людей, заслуживающих полного доверия. "Отец мистера М. был священником шотландской церкви, и вел свое происхождение от весьма древнего клана, а его мать состояла в родстве со знатной фамилией Шотландии. Пока он обучался в школе, где преуспевал в латыни, отец его умер, и он остался сиротой на попечении дяди, который, видя его отвращение к подневольной службе, оставил его в школе, чтобы он мог поступить в университет и подготовиться к той же должности, какую занимал его отец. Здесь его воображение столь распалилось благодаря чтению о военных подвигах, описываемых такими латинскими авторами, как, например, Цезарь, Курций, Бьюкенен, что его охватила непреодолимая жажда военной славы и желание поступить в армию. Когда войска его величества двинулись в поход для подавления мятежа 1715 года, сей юный искатель приключений, почитая достойной только жизнь солдата, ухитрился раздобыть ружье со штыком и, покинув школу, добрался до лагеря около Стирлинга, желая прославиться на поле брани, хотя ему в ту пору было только тринадцать лет. Он обращался ко многим офицерам, надеясь попасть к ним в роту, но они его не принимали, справедливо полагая, что он сбежал из школы без ведома и согласия родственников. Невзирая на неудачу, он остался в лагере, пытаясь тщательно ознакомиться с условиями военной службы, и такова была его настойчивость даже в этом возрасте, что он не отказался от своего намерения, хотя все его скудные денежные запасы исчерпались. Он не хотел, чтобы знали о его нужде, и предпочел питаться несколько дней ягодами шиповника, боярышника и терновника, а также плодами, которые он находил в полях и лесах. Тем временем он никогда не упускал случая сопровождать любой полк на занятия или на смотр и участвовал во всех экзерцициях, которые прекрасно изучил в бытность свою в школе, когда в том городе были расквартированы войска. Это рвение и упорство обратили на себя внимание офицеров; похвалив его усердие и одушевление, они настаивали, чтобы он вернулся к родителям, и даже угрожали прогнать его из лагеря, если он не последует их совету. Когда эти увещания привели лишь к тому, что он стал избегать своих советчиков, им пришлось изменить свое отношение к нему, оказать ему помощь и даже допустить за общий стол, а затем, к великой радости юного солдата, записать его в батальон для несения службы наравне со всеми другими. Когда он добился, наконец, заветной цели, его отыскал родственник матери, капитан, употребивший все свое влияние, чтобы уговорить М. вернуться в школу, Но, убедившись в том, что тот глух ко всем уговорам и угрозам, капитан вынужден был взять его на свое попечение, и когда армия двинулась к Дамблену, оставил его в Стирлинге с наказом не выходить за стены крепости. Он не противоречил капитану, боясь, что непослушание заставит родственника запереть его в замке. Как только капитан отправился в поход, М., воспламененный желанием видеть сражение, присоединился к тому полку, в котором находились прежние его покровители, а затем выступил на поле битвы, где даже в этом юном возрасте обнаружил незаурядную храбрость, участвуя в спасении двух полковых знамен; он был представлен герцогу Аргайлю и настоятельно рекомендован бригадиру Гренту, принявшему его в свой полк и посулившему позаботиться о его судьбе, как только представится к тому случай. Но этот джентльмен скоро впал в немилость у герцога и был отстранен от командования, а полк отправился в Ирландию под начальством полковника Нассау, расположение которого приобрел юный волонтер, и его представили королю для производства в знаменосцы; он и стал бы знаменосцем, если бы, на его беду, часть солдат не была отпущена. Вследствие такого сокращения полка, происшедшего в самую суровую пору года, он вынужден был вернуться на родину, претерпевая ужасные лишения, ибо у него не было денег. Все еще влюбленный в жизнь солдата, он поступил в полк шотландских драгун, под начальством ныне покойного сэра Джеймса Кембела, знавшего его семью и пообещавшего ему быстрое повышение. В этом полку он оставался три года, в течение которых ему не пришлось участвовать в сражении, если не считать битвы при Гленсхиле. Такая жизнь могла бы дурно повлиять на живой характер М., если бы он не упражнял ума чтением книг исторических, географических, развлекательных и повествующих о путешествиях, а также и тех, что знакомили с войнами, древними и современными; такие книги он читал с увлечением по шестнадцати часов в сутки. Примерно в это время он познакомился с ученым джентльменом, который, отметив его неутолимую жажду знаний, решил руководить его занятиями. Под руководством такого опытного человека юный солдат приступил к более серьезному и полезному чтению. Столь велико было его желание как можно быстрее преуспеть в науках, что в течение трех месяцев он одолел сочинения Локка и Мальбранша и ознакомился с первыми шестью, а также с одиннадцатой и двенадцатой книгами "Элементов" Евклида. Он изучал Пуффендорфа и Греция с необычайным прилежанием и овладел в достаточной мере французским языком; одержимый жаждой знаний и убедившись, что войны не предвидится и военная служба ничего ему не даст, он покинул армию и прошел курс университетского обучения. Преуспевая в своих занятиях, он решил посвятить себя церкви и столь выдвинулся как ученый богослов под руководством знаменитого эдинбургского профессора, что неоднократно выступал публично с кафедры и снискал общее одобрение. Но осуществить свой план ему не удалось благодаря необъяснимой суровости кое-кого из шотландских священников, которые истолковывали самые невинные его слова как легкомысленные, а все его поступки объявляли непристойными; посему он воспользовался первым удобным случаем, чтобы поехать за границу, обуреваемый желанием повидать чужие страны, и отправился в Голландию, где на протяжении двух лет изучал римское право, а также естественное право и право наций под руководством знаменитых профессоров Толье и Барбейрака. Закончив, таким образом, свое образование, он направился в Париж с целью усовершенствоваться во французском языке и приобрести полезные знания, насколько позволяли ему незначительные его средства. Проезжая через Нидерланды, он добрался до Намюра и засвидетельствовал свое уважение епископу Стрикленду и генералу Колье, принявшим его весьма любезно благодаря рекомендательным письмам, которыми он запасся в Гааге; вспомнив о двух знаменах, старый генерал пообещал ему свое покровительство, если бы он захотел служить Голландии. Хотя он совсем исцелился от своего военного донкихотства, тем не менее он не отклонил этого милостивого предложения, но, поблагодарив в самых учтивых выражениях, сказал генералу, что заедет к нему на обратном пути из Франции и, в том случае, если решит возвратиться в армию, почтет за особую честь служить под его начальством. Пробыв два месяца во Фландрии, он проследовал в Париж и, не пожелав поселиться в Сен-Жерменском предместье, как принято у путешествующих англичан, снял помещение на другом берегу реки; он сошелся с французскими офицерами, которые являются самыми обходительными джентльменами в этой стране, когда выходят из буйного юношеского возраста. Он был очень этим доволен и удивлялся безумию своих соотечественников, упускающих из виду цель пребывания за границей, ибо они проводят время в праздности и встречаются только друг с другом. Находясь еще в Голландии, он познакомился с лучшими французскими писателями, благодаря чему мог принимать участие в их беседах, что пошло ему на пользу; это не только помогло ему усовершенствоваться во французском языке, но и расширило круг знакомств; он сблизился с несколькими благородными семействами, и в особенности с чинами магистратуры, которые помогли бы ему приятно провести время, будь у него достаточно денег. Но, несмотря на крайнюю бережливость, его средства через несколько месяцев почти иссякли, и предвидение близкой нужды омрачило все его удовольствия, хотя он никогда не впадал от этого в уныние, обладая столь счастливым нравом, что бедность, равно как и богатство, не оказывали влияния на его душевное состояние. Отсутствие денег тем не менее поставило его в затруднительное положение, и он раздумывал над тем, вернуться ли ему к генералу Колье, или возвратиться в Лондон, где он мог заняться каким-нибудь делом, приличествующим джентльмену; его огорчала невозможность совершить большое путешествие или по крайней мере побывать на юге Франции. Итак, покуда он колебался между двумя решениями, однажды утром его посетил джентльмен, с которым он находился в приятельских отношениях, поддержав его когда-то в столкновении с грубым немцем, которое окончилось поединком. Этот джентльмен предложил ему поехать на две недели в Фонтенбло, где в ту пору находился королевский двор; когда М. отклонил это предложение с необычной решительностью, его приятель попытался узнать причину отказа и в конце концов спросил: "Может быть, вам не хватает денег?" М. ответил, что денег у него достаточно для возвращения в Лондон, где он может раздобыть средства к существованию. Как только он это сказал, приятель взял его за руку и воскликнул : - Мой друг, я знаю о ваших затруднениях и давно предложил бы вам деньги в долг, если бы был уверен, что вы не откажетесь; я и теперь не решаюсь сделать такое предложение, но настаиваю, чтобы вы взяли вот эти две бумажки, за которые вы мне заплатите, когда женитесь и возьмете в приданое двадцать тысяч фунтов или получите должность, приносящую по тысяче в год. С этими словами он протянул ему две акции по две тысячи ливров каждая. М. был поражен таким благородством человека, мало ему знакомого, и, выразив свою благодарность, упорно отказывался брать на себя такое обязательство; но в конце концов, поддавшись уговорам, он согласился принять одну акцию при условии, если джентльмен возьмет от него вексель на ту же сумму. Тот не соглашался, пока М. не обещал взять у него взаймы вдвое большую сумму, если будет в этом нужда. За такой великодушный и дружеский поступок М. представился случай в дальнейшем отплатить ему с избытком, хотя он не мог не сожалеть о такой возможности. Ибо сей достойный человек, обманутый негодяем-адвокатом и претерпевший немало других бедствий, попал вместе с любимой женщиной в крайне тяжелое положение, которое угрожало гибелью всему семейству. М. почувствовал невыразимое удовлетворение, спасая своего благодетеля из западни. Таким образом, благодаря помощи приятеля М. решил выполнить свой прежний план и посетить юг Франции, а заодно и испанские порты вплоть до Кадикса, откуда предполагал вернуться морем в Лондон. С этой целью он отправил свои вещи дилижансом в Лион, намереваясь ехать на почтовых, чтобы иметь возможность лучше изучить страну и останавливаться в тех местах, где есть что посмотреть. Когда он прощался со своими парижскими друзьями, снабдившими его многочисленными рекомендательными письмами, один из его соотечественников, очень плохо говоривший по-французски, услышав о его намерении, попросил разрешения ехать с ним вместе. С этим новым спутником он отправился в Лион, где благодаря рекомендательным письмам его радушно приняли интендант и другие знатные особы в городе, и после короткого пребывания там он проехал дальше по Роне до Авиньона в так называемой coche d'eau {Старинное название баржи (франц.).}, затем, посетив главные города Дофинэ, Лангедока и Прованса, вернулся в прекрасный город Марсель, где и он и его спутник были столь очарованы безоблачным небом, а также добродушием и гостеприимством веселых жителей, что остались там на зиму и весну. Здесь они познакомились с маркизом д'Аржан, генеральным прокурором парламента в Э, и его старшим сыном, ныне весьма известным в литературном мире; а когда все заговорили о деле отца Жирара и мадемуазель Кадьер, он сопровождал обоих джентльменов в Тулон, где маркизу было поручено произвести следствие. Возвратившись в Марсель, он встретил там небезызвестного знатного лорда, очень богатого, сопровождаемого гувернером-швейцарцем, двумя родственниками и соотечественниками гувернера, а также свитой из пяти слуг. Они никого не знали в городе; поэтому М. познакомил их с интендантом и с другими знатными семействами. Он так, понравился его лордству, что тот настоятельно предлагал ему жить с ним вместе в Англии на правах друга и управлять всеми его делами за вознаграждение в четыреста фунтов в год. Такое предложение было очень соблазнительно для человека, лишенного средств и постоянного местожительства. М. не видел оснований для отказа; но поскольку его лордство должен был скоро уехать и убеждал сопровождать его в Париж, а оттуда в Англию, М. почитал неудобным и невежливым становиться поперек дороги его гувернеру, который мог на него обидеться, а посему он отклонил предложение лорда впредь до его совершеннолетия, коего оставалось ждать несколько месяцев. Но его лордство настойчиво повторил свою просьбу, агувернер присоединился к ней, казалось бы, столь искренно, что он не счел возможным отказать им обоим и через несколько дней отправился с ними в Париж через Лион. Они не пробыли и трех дней в Париже, как М. заметил резкую перемену в поведении швейцарца и его родственников, которым, по всей вероятности, крайне не понравилось расположение к нему его лордства. Убедившись в этом, он немедленно решил не принимать никакого участия в борьбе за благосклонность юного лорда. Невзирая на просьбы его лордства, он заявил, что в настоящее время должен его покинуть, и, сославшись на давнишнее свое желание посетить Швейцарию и увидеть берега Рейна, обещал встретиться с ним в Англии. Как только это намерение стало известно гувернеру и его друзьям, их физиономии сразу прояснились, и они снова сделались очень любезными; они предложили даже снабдить его письмами в Женеву, Лозанну, Берн и Золотурн, благодаря чему его встретили в этих городах весьма предупредительно. Совершив это путешествие вместе со своим другом шотландцем, заехавшим за ним в Лион, и посетив все более или менее значительные города на берегах Рейна, а также дворы электоров Палатина, Майнца и Кельна, он прибыл в Голландию, а отсюда через Нидерланды возвратился в Лондон, где встретил его лордство, который уже вернулся из Парижа. Лорд встретил его с необычайной радостью, несколько дней не отпускал от себя и затем представил своим родственникам. М. поехал с лордом в его поместье, где тот обращался с ним с исключительным дружелюбием и советовался обо всем; но пэр ни слова не говорил об обещанном ежегодном жаловании, а М. не напоминал об этом, полагая, что тот должен по собственному желанию выполнить свое обязательство. Устав от той жизни, какую вели в поместье, М. поехал в Бат, где пробыл две недели, и, возвратившись, узнал о намерении его лордства вновь отправиться в Париж. Удивленный столь неожиданным решением, он попытался отговорить его от поездки. Но его убеждения не увенчались успехом благодаря влиянию некоего чужестранца, который приехал вместе с лордом из-за границы и поразил его воображение рассказами о развлечениях, куда более занимательных, чем те, каким его лордство мог предаваться в Лондоне под надзором гувернера. Поэтому лорд остался глух к доводам М. и предложил ему сопровождать его в поездке, но сей джентльмен, предвидя, что такой юноша, как его лордство, склонный к бурным страстям и легко поддающийся дурному влиянию, станет, по всей вероятности, швырять деньгами и опорочит не только свое доброе имя, но и тех, кто с ним связан, отклонил все его просьбы, сославшись на необходимость остаться по делам в Лондоне. Впоследствии он имел основания быть довольным своим решением. Прежде чем лорд отправился в путешествие, М. напомнил ему о его обещании, сделанном в Марселе, и спросил, не переменил ли тот своего намерения, ибо в противном случае он должен будет позаботиться о себе, нимало не желая навязываться кому бы то ни было. Его лордство весьма торжественно заявил, что не отступает от своего решения, и снова просил его поехать вместе с ним во Францию, обещая вполне его удовлетворить по возвращении в Англию. Однако М. отклонил это предложение по причинам, упомянутым выше, и, хотя никогда больше не слышал упоминаний о жалованье, тем не менее продолжал служить его лордству советами; в частности, он склонил его к союзу с леди, обладающей выдающимися достоинствами, - дочерью знатного лорда, более известного своими блестящими талантами, чем титулами (обстоятельство, о коем он всегда размышлял с особенным удовлетворением, равно как и о том, что детям, которые могли быть у этой леди, должна перейти часть огромного поместья, принадлежавшего ее бабушке), а впоследствии предоставил ему возможность очистить свое имущество от крупных долгов. Когда лорд предпринял путешествие в Париж, от денег, полученных М. от его парижского друга, не осталось почти ни одной гинеи. Из дружбы с лордом он не извлек ни малейшей выгоды и, не желая просить у него поддержки, не знал, на какие средства будет жить, не роняя своего достоинства, пока не вернется его лордство. Такое незавидное положение было тем более неприятно, что как раз в это время он не прочь был повеселиться, пристрастился к театру, опере и другим развлечениям и завязал знакомство со многими знатными семействами, а для поддержания этих знакомств необходимы были значительные средства. Чтобы выйти из затруднительного положения, он решил заняться в свободное время переводом иностранных книг, какие были в моде; благодаря стараниям своего друга, причастного к литературе, он получил столько переводов, что едва мог с ними справиться, а кроме того написал несколько памфлетов на темы, волновавшие в то время общество, и имел успех. Он принял также участие в ежемесячном литературном журнале, где оба друга работали совместно, хотя о сотрудничестве М. никто не знал. Благодаря таким мерам он не только проводил утренние часы в полезных занятиях, но и в течение всего лета зарабатывал себе на то, что французы называют menus plaisirs {Маленькие радости жизни (франц.).}. Он посещал все ассамблеи в Лондоне и его окрестностях и значительно расширил круг знакомства среди особ прекрасного пола. По возвращении своем в Англию он познакомился с одной леди на ассамблее неподалеку от Лондона; хотя в это время он не помышлял ни о чем, кроме обычного волокитства, но вскоре получил столь очевидные знаки внимания и выслушал столь ободряющие советы другой леди, с которой был дружен во Франции и которая участвовала в их увеселениях, что не мог не убедиться в своей победе над сердцем этой милой леди, обладавшей значительным состоянием и видами на будущее. Он добивался ее расположения настойчивым ухаживанием, на которое был мастер, и столь преуспел в своих намерениях, что по истечении надлежащего срока и после смерти тетки, - благодаря ее кончине состояние леди достигло двадцати трех тысяч фунтов, - он отважился сделать признание в любви; это признание было не только выслушано терпеливо и благосклонно, но и удостоилось ответа, удовлетворившего самые пылкие его желания. Поощренный таким приемом, он стал настаивать на увенчании своего счастья браком; но на это предложение она ответила отказом, сославшись на недавнюю кончину своей родственницы, вследствие чего такой их шаг был бы сочтен крайне неприличным, а также и на недовольство других своих родственников, от которых она ждала в будущем богатого наследства; эти родственники хотели сочетать ее браком с ее кузеном, не пришедшимся ей по вкусу. Однако для того, чтобы М. не имел оснований досадовать на отсрочку, она, не раздумывая, вступила с ним в близкие отношения. Счастье их было полным также и благодаря таинственным и романтическим условиям; ибо он посещал ее открыто, как простой знакомый, и его обращение всегда было столь почтительным, сдержанным и холодным, что никто не мог даже и заподозрить их взаимную привязанность; но они встречались и тайно, и об этом не знала ни одна живая душа, кроме горничной леди, которую пришлось посвятить в тайну. Такие отношения они поддерживали непрерывно свыше года, и хотя благосостояние М. целиком зависело от их брака, он, зная о ее нерасположении к замужеству, не помышлял о принуждении и совсем об этом не беспокоился, согласившись отложить церемонию, которая, как он полагал тогда, ничего не прибавит к их счастью, однако с той поры он изменил свое мнение. Как бы там ни было, его снисходительная любовница для его успокоения и вполне полагаясь на его честь, настаивала на том, чтобы перевести на него свое состояние в надежде на брачный союз с ним. После колебаний он согласился принять этот знак ее доверия, не сомневаясь в том, что сумеет расплатиться с нею. Впрочем, и раньше она часто просила его взять на себя распоряжение ее имуществом и по разным поводам предлагала ему значительные суммы; но он ни разу не воспользовался ее великодушным предложением и принимал деньги только на дела благотворительности, и в этом случае ее готовность удовлетворить его просьбу всегда превышала его решимость обратиться за поддержкой. Пока длилась эта связь, он познакомился с некоторыми из ее родственников и, между прочим, с одной молодой леди, столь одаренной умом и красотой, что, несмотря на всю свою рассудительность и осторожность, он не мог, встречаясь с нею, не поддаться ее очарованию. Он призывал на помощь рассудок и, полагая бесчестным и низким лелеять чувство, несовместимое с любовью к своей подруге, которая оказала ему столь безграничное доверие, пытался задушить зарождающуюся привязанность, избегая встреч с той, кто внушала это чувство. Но страсть пустила в его сердце слишком глубокие корни; пребывание вдали от любимой только разжигало пламя, и внутренняя борьба между любовью и благодарностью лишила его сна и аппетита; недоедание, волнения и бессонница изнурили его в короткое время, и его расположение духа столь изменилось, что любовница, удивленная и встревоженная переменой, которую она приписывала какому-то душевному недугу, принимала все меры, чтобы выяснить причину. По всей вероятности, она не ускользнула от ее наблюдательности, так как не раз любовница спрашивала его, не влюбился ли он в ее кузину, и торжественно заявляла, что, если это так, она не желает мешать его счастью и встанет на защиту его любви. Однако, заявляя об этом, она никогда не могла скрыть волнения и тревоги, производивших столь сильное впечатление на сердце М., что он готов был пожертвовать не только своим счастьем, но и жизнью, чтобы не нанести обиды той, чьей доброте и великодушию он был обязан. Приняв такое решение, он замыслил уехать якобы для поправки здоровья, на самом же деле для того, чтобы избегнуть соблазна и подозрения в непостоянстве; это решение поддержал и его врач, который действительно полагал, что у него начинается чахотка, и посоветовал ему ехать на юг Франции. О своем намерении и о мнении врача он сообщил своей даме, согласившейся на его отъезд с большей охотой, чем он сам, пугавшийся мысли о разлуке с предметом своей любви. Когда согласие великодушной любовницы было получено, он принес ей документ, по которому она перевела на него все свое имущество; но его просьбы не привели ни к чему, и она наотрез отказалась взять назад документ, после чего он его порвал в ее присутствии и в таком виде положил на туалетный стол, в то время как она одевалась. Тут она пролила потоки слез, сказав, что теперь не сомневается в его желании уйти от нее и знает, что он полюбил другую. Он был взволнован этим доказательством ее любви и попытался успокоить ее, клянясь в верности до гроба и прося ее выйти за него замуж до его отъезда. Благодаря этому она на время успокоилась, но брак пришлось отложить по тем же причинам, какие и раньше препятствовали его заключению. Когда все уладилось и день отъезда был назначен, она вместе со своей горничной посетила его однажды утром впервые у него в доме. После завтрака она выразила желание поговорить с ним наедине; он проводил ее в соседнюю комнату, где она сказала с необычной серьезностью: - Дорогой М., вы собираетесь меня покинуть, и одному богу известно, встретимся ли мы снова. Если вы любите меня так, как уверяете, то должны принять этот знак дружбы и неизменной моей привязанности; по крайней мере это вам пригодится во время вашего путешествия, и если со мной что-нибудь случится до того дня, когда я снова смогу заключить вас в свои объятия, я буду спокойна, зная, что вы не нуждаетесь. С этими словами она вложила ему в руку вышитый бумажник. Он выразил в самых трогательных словах благодарность за ее великодушие и любовь, но, раньше чем принять подарок, попросил разрешения ознакомиться с содержимым бумажника, каковое было столь значительно, что он решительно отказался от него. Только после настойчивых ее просьб он согласился принять примерно половину, а затем она настояла, чтобы он взял значительную сумму на расходы во время поездки. Он отсрочил свой отъезд на десять дней и это время провел с ней; наконец, условившись относительно переписки, он покинул ее с сердцем, полным печали, тревоги и смятения, внушенных ему любовью и долгом. Затем он отправился во Францию и после кратковременного пребывания в Париже проехал в город Э в Провансе и дальше в Марсель; в этих двух городах он прожил около двух месяцев. Но все, что он видел, не могло рассеять грустных мыслей, угнетавших его и преследовавших его воображение, а потому он решил предпринять новое путешествие, чтобы от них отвлечься, и с этой целью убедил советника парламента в Э, человека весьма достойного, просвещенного и добродушного, сопровождать его в поездке по тем областям Франции, которых он еще не посетил. По возвращении из путешествия они встретили в Э итальянского аббата, известного своей большой ученостью и знанием людей, изъездившего всю Германию и Францию и ныне возвращавшегося на родину. Познакомившись с этим джентльменом через своего друга советника, М. пожелал увидеть Италию, а в особенности карнавал в Венеции, и вместе с аббатом отправился из Марселя в Геную на тартане, которая, не уходя далеко в море, каждую ночь причаливала к берегу. Показав все, что было в этом городе примечательного, аббат любезно согласился сопутствовать ему через Тоскану и наиболее прославленные города Ломбардии до Венеции, где М. настоял на том, чтобы оплатить все путевые издержки, так как аббат оказал ему неоценимые услуги во время поездки. Проведя в Венеции пять недель и собравшись ехать в Рим вместе с английскими джентльменами, с которыми он случайно познакомился, М. должен был неожиданно отказаться от своего намерения, получив неприятные известия из Лондона. Со дня отъезда из Англии он переписывался со своей великодушной, но непостоянной любовницей крайне исправно и аккуратно; первое время и она не нарушала соглашения. Но постепенно она стала столь холодно выражать свои чувства и столь небрежно поддерживать переписку, что он не мог не укорить ее за такое равнодушие; ее оправдания были подкреплены доводами, вздорность которых являлась очевидной даже для весьма непроницательного любовника. Пока он мучился домыслами о причине столь неожиданной перемены, из Англии дошли до него слухи, которые он сопоставил с содержанием ее писем, после чего уже не мог сомневаться в ее ветрености и непостоянстве. Тем не менее, зная цену такой молве, он решил получить более достоверные сведения и немедленно выехал в Лондон через Тироль, Баварию, Эльзас и Париж. - Прибыв в Лондон, он узнал, что его опасения отнюдь не были преувеличены; к невыразимому его горю, женщина, одаренная столь прекрасными качествами, вела себя предосудительно, и план, долженствовавший обеспечить их взаимное счастье, был окончательно разрушен. Она всячески пыталась при помощи писем и встреч склонить его к примирению, но честь его была задета, и он оставался глух ко всем ее предложениям и мольбам. Однако я часто слышал от него, что он не переставал ее любить и чтить память о той, чьему великодушию обязан был своим состоянием и чьи недостатки с лихвой уравновешивались тысячью прекрасных качеств. Он неоднократно настаивал на возвращении полученных денег, но она и слышать об этом не хотела, не раз пыталась навязать подарки и надоедала ему, домогаясь возобновления прежних отношений, в чем он ей упорно отказывал. М. столь близко принял к сердцу доказательства женской ветрености, что решил не завязывать впредь никаких прочных связей и для успокоения вернулся в Париж, где нанял помещение в одной из школ верховой езды, которой занимался с большим увлечением. Во время своего пребывания в этом городе он снискал расположение известного генерала, принадлежавшего к одному из самых знатных и древних родов во Франции; тот обратил на него внимание, познакомившись с написанными им замечаниями на Фоляровского Полибия, которые были предъявлены генералу его адъютантом, другом М. Это расположение М. укрепил своей вежливостью и внимательностью, а по возвращении в Лондон прислал принцу изданного Кларком Цезаря и новейшие сочинения Генделя, весьма чтимого генералом. Весной того же года, до выступления французской армии, он получил от принца письмо с приглашением приехать, причем принц просил его не заботиться об экипировке. М. еще не забыл о своем пристрастии к военному делу и, понимая, что такого случая больше не представится, принял предложение, принеся любовные утехи, которыми он в то время забавлялся, в жертву любопытству, неудержимому и влекущему к опасностям. В течение этой, а также и последующей кампании, участвуя в осаде Филиппсбурга, он приобрел много новых знакомых среди французских офицеров, в особенности среди тех, кто питал пристрастие к наукам и литературе; дружба и влияние этих джентльменов сослужили ему впоследствии службу, правда в области, совершенно чуждой их профессии. Он внимательно ознакомился с торговлей и мануфактурами в тех странах, где ему приходилось путешествовать, в особенности же в Голландии, Англии и Франции; хорошо зная государственные доходы и сельское хозяйство Франции, он с огорчением убедился в том, сколь плохо ведется наша торговля табаком - важнейшая отрасль всей нашей торговли с этим государством; сколь незначительна прибыль наших плантаторов благодаря низким ценам, назначаемым Французской компанией, которая имела полную возможность понизить ее еще более. М. нашел способ помочь этой беде, поскольку она отражалась на государственных доходах, и предложил не делать скидки в одно пенни - сохранившаяся льгота - на фунт с вывозной пошлины на табак. Он доказывал министерству, что столь незначительное увеличение пошлины нимало не сократит спрос за границей, а только это обстоятельство и следует принимать во внимание, и что государственный доход возрастет благодаря такой мере на сто двадцать тысяч фунтов, тогда как внутри страны она не вызовет ни шиллинга добавочных расходов. Но министерство, обсуждая в то время план акцизного обложения, ни о чем не хотело думать, пока не будет покончено с этим проектом; когда же план потерпел неудачу, М. снова выступил со своим предложением, которое было в подробностях рассмотрено, но вскоре обнаружилось, что с проведением его отнюдь не склонны торопиться. Его надежды не оправдались и в течение ближайших трех месяцев, а потому по совету друзей он обратился к Французской компании с планом, в коем указывал на выгоду, какую она извлекает, назначая цену и приобретая только тот сорт табака, который больше соответствует вкусу публики; в заключение он предлагал доставить им любое количество табаку по цене, уплачиваемой ими в Лондонском порту. После некоторых размышлений они приняли это предложение и заключили с ним договор на доставку пятнадцати тысяч бочек в год, за что обязались уплатить наличными, как только табак прибудет в один из портов южного или западного побережья Великобритании, по его усмотрению. Подписав этот договор, М. немедленно выехал в Америку, чтобы приступить к его выполнению; с ним поехал и французский аббат, человек умный и ученый, старый его знакомый, которому он оказал много услуг. По прибытии в Виргинию - а это случайно совпало с пребыванием в главном городе этой провинции многих виргинских джентльменов - он опубликовал мемориал, в котором доказывал, что они терпят убытки в торговле, объяснял способ их возместить и предлагал покупать у них ежегодно пятнадцать тысяч бочек табаку, отвечающего спросу на французском рынке, по ценам, превышающим те, что они получали ранее. Это обращение было встречено наилучшим образом. Самые крупные плантаторы, убедившись, что оно способствует их интересам, охотно приняли предложение, а под их влиянием дали согласие и все остальные; единственным затруднением являлось обеспечение оплаты векселей за табак, который надлежало доставить в английские порты, и условия продления договора. Для устранения этих препятствий мистер М. вернулся в Европу и узнал, что во Франции Компания фермеров готова сделать все необходимое для выполнения договора и вполне удовлетворена теми образцами, какие он прислал. Но его добрый друг, французский аббат, оставшийся в Америке, самым предательским образом опрокинул все планы. Он тайно написал Французской компании, что ему известно, будто М. может снабдить их табаком по значительно более низким ценам, чем те, на какие они согласились, и что пятилетний договор отдаст их всецело во власть М., который затем заставит их согласиться на любую предлагаемую им цену; далее он писал, что берется доставить им табак на более выгодных условиях, так как заключил уже, по его словам, соглашение с самыми крупными плантаторами Виргинии и Мериленда. Компания была столь встревожена этим сообщением, что отложила подписание договора с мистером М. до приезда аббата; и хотя она всячески убеждала М. принять предателя участником предприятия, но он отклонил их ходатайства и напрямик заявил в присутствии аббата, что никогда не позволит себе вступать в какие бы то ни было соглашения с таким человеком и тем менее в таком деле, которое приведет к понижению рыночных цен на табак в Англии. Так потерпел неудачу проект, самый грандиозный, простой, легкий и, как выяснилось на суде, обеспечивающий предпринимателю самый большой доход, какой когда-либо получало частное лицо, - проект, выполнение коего принесло бы пользу обществу и прославило бы М., способствуя процветанию той отрасли нашей торговли, которая обеспечивает работу двум огромным областям и двумстам кораблям, о чем М. помышлял гораздо больше, чем о собственной выгоде. Казалось бы, что человек, чьи долги М. платил не раз, человек, обязанный ему и в других отношениях и ездивший на средства М., если и не отблагодарит его, то поступит хотя бы порядочно; но сердце у этого чудовища было столь порочно, что, лежа на смертном одре, он оставил значительные суммы мало знакомым людям и даже не вспомнил о необходимости вернуть деньги М., чтобы тот не сгнил в тюрьме. Когда однажды М. получил в распоряжение некоторые средства, он нашел им применение благодаря своему знакомству с различными отраслями торговли и благодаря помощи просвещенных друзей в Париже и Лондоне; если бы он был из тех, кто думает только о своей выгоде, а таких на свете слишком много, он обладал бы теперь громадным состоянием. Но он никогда не оставался глух к голосу нищеты, и его доброе сердце всегда отзывалось на нужды наших ближних. Мало того, он проявлял большую изобретательность, измышляя самые деликатные способы помочь нуждающимся и нередко предупреждал просьбы о поддержке. В подтверждение моих слов я мог бы привести немало примеров, и они убедили бы вас в его бескорыстном великодушии; но это завело бы меня слишком далеко, и я не намереваюсь останавливаться на всех его поступках. Достаточно сказать, что после объявления войны в Испании он отказался от всех своих коммерческих планов и взял назад деньги, вложенные в предприятия, чтобы провести спокойно остаток дней, удовлетворяясь тем, что имел, и ограничивая свою щедрость тем, что он мог уделить из своего ежегодного дохода. Это было разумное решение, если бы он только остался ему верным. Но когда разразилась война, он не мог без жалости видеть достойных джентльменов, ему рекомендованных, отчаявшихся получить офицерский чин только потому, что им нечем было платить маклерам по продаже патентов; он выдавал им значительные суммы под простые расписки, но вернуть по ним деньги ему не удалось, ибо большинство должников погибло во время неудачной экспедиции в Вест-Индию. В конце концов после ряда подобных же дел, совершенных им из любви к справедливости, из человеколюбия и из отвращения к насилию, он был втянут в процесс, самый значительный из процессов, какие подлежали разбору в наших судах; этот процесс был из ряда вон выходящим, а кроме того с ним был связан вопрос об имуществе, приносящем пятьдесят тысяч фунтов в год, и от него зависело три пэрства. В 1740 году доблестный адмирал, командовавший в Вест-Индии флотом его величества, в донесениях по эскадре герцогу Ньюкаслу упомянул о молодом человеке, который, служа простым матросом на одном из кораблей под его командованием, тем не менее предъявил права на титул и имущество графа Э. Как только об этих притязаниях стало известно из газет, о них заговорили повсюду. Особа, которой это касалось всего ближе, встревоженная появлением соискателя, приняла меры, чтобы пресечь попытки юного выскочки. Получив сведения о мистере Э. сейчас же после того, как о том стало известно в Вест-Индии, она располагала бесчисленными преимуществами перед несчастным молодым джентльменом. Ибо, владея большим состоянием и поместьями по соседству с местом рождения истца, эта особа знала всех свидетелей, которые могли бы представить доказательства его законнорожденности, и имела полную возможность благодаря влиянию и власти заткнуть рот одним свидетелям и перетянуть на свою сторону других. Соискатель же, покинувший родину пятнадцать лет назад, беспомощный, лишенный образования и друзей, не мог ничего предпринять в свою пользу. Если несомненные достоинства его дяди и любовь к справедливости мешали графу прибегать к недостойным средствам, та следует помнить, что совесть его многочисленных эмиссаров, состоявших у него на жаловании, не была столь щепетильна. Однако следует упомянуть, не умаляя и не оскорбляя добродетелей и чести благородного графа, что он сделал попытку примирить представителей всех ветвей своего рода, чьи интересы были так же затронуты, как и его собственные, разделив с ними имущество, и заручился также поддержкой самых известных адвокатов в судах обоих королевств против этого незаконнорожденного еще до того, как сей последний обратился в суд. Пока он таким образом готовился отразить атаку бедного покинутого юноши, подвергавшегося на расстоянии в полторы тысячи лиг всем опасностям моря, войны и нездорового климата, мистер М. однажды в разговоре спросил об этом романтическом претенденте у некоего X., бывшего в то время главным агентом здравствующего лорда Э. Этот человек признался, что у покойного лорда Э. в самом деле был сын, который вскоре после смерти отца уехал в Америку, но X. заявил, будто не знает, является ли этот юноша тем самым лицом. Такое сообщение не могло не повлиять на добросердечного мистера М., который был хорошо знаком со злым гением противной стороны, завладевшей имуществом и титулом несчастного юноши, и его охватило беспокойство, как бы недостойные люди не попытались тем или иным способом устранить юношу; даже в ту пору он выразил готовность прийти на помощь сироте, лишенному друзей, и поближе ознакомиться с его притязаниями. Дела вынудили его уехать во Францию, а тем временем мистер Э. приехал в Лондон в октябре 1741 года". На этом месте священник был прерван Перигрином, сказавшим, что вся эта слышанная им ранее история об изгнании юного джентльмена казалась ему слишком необычайной, чтобы не сказать неправдоподобной, а потому он очень хотел бы узнать подлинные обстоятельства этого дела, а также о том, каким образом он попал на остров Ямайку. Священник, уступая просьбе нашего героя, начал рассказывать с самого начала. - Мистер Э., - сказал он, - сын Артура, покойного лорда, барона Э., от его жены Мэри Ш. - незаконной дочери Джона, герцога Б. и Н-би; на этой Мэри Ш. лорд женился открыто 21 июля 1706 года против воли своей матери и других своих родственников, в особенности - Артура, покойного графа Э., питавшего неумолимую вражду к ее отцу-герцогу и потому прилагавшему все усилия, чтобы воспрепятствовать браку; убедившись в неудаче своих попыток, он был столь возмущен, что так никогда и не примирился окончательно с лордом Э., хотя тот был его предполагаемым наследником. После свадьбы они жили в Англии два-три года, в течение которых у нее было несколько выкидышей; он же, человек весьма легкомысленный и сумасбродный, не только растратил все ее приданое, но и наделал столько долгов, что вынужден был бежать в Ирландию, оставив жену дома вместе со своей матерью и сестрой, которые, не одобряя этого брака, откосились к ней враждебно. Вряд ли в этой семье могло воцариться согласие, если принять во внимание, что леди Э., особа надменная, не намерена была покорно терпеть обиды от тех, кто, как было ей известно, являлся ее врагом. И потому не удивительно, что вскоре между ними возникли недоразумения, которым способствовал дурной нрав одной из ее золовок. Начали измышлять различные скандальные истории о ее недостойном поведении, основанные на похвальбе тщеславного, мерзкого щеголя, служившего подлым орудием для достижения этой цели, и в конце концов они стали известны ее мужу в Ирландии, приукрашенные лживыми подробностями; безрассудный и опрометчивый, он был столь взбешен этими слухами, что в приступе ярости распорядился, чтобы его мать начала дело о разводе; клевета была вынесена на суд, приведено было немало гнусных доводов, лишенных всякого основания, но так как других доказательств он не мог привести, то в конце концов года через два дело окончилось ничем, если не считать судебных издержек. Лорд Э., убедившись в том, что мать и сестра ввели его в заблуждение, решил примириться с женой. Тогда отец отправил ее в Дублин к одному джентльмену, в доме которого муж встретил ее изъявлениями любви и уважения. Отсюда она поехала к нему на квартиру, а затем в его поместье, где ей приходилось много страдать от выходок лорда, человека грубого и недостойного. Из поместья они возвратились в Дублин в конце июля или в начале августа 1714 года, где леди вскоре почувствовала себя беременной. Лорд Э. и его потомство являлись наследниками титула и имущества Артура, графа Э., а посему лорд Э. очень хотел иметь сына; опасаясь нового выкидыша у жены, он решил обуздать свой от природы нетерпеливый нрав, чтобы ей не пришлось, как прежде, страдать благодаря его недостойному поведению. Поэтому он относился к ней с необычной заботливостью, и когда беременность ее приходила к концу, он отвез ее в поместье, где она разрешилась от бремени сыном, будущим мистером Э., в конце апреля или начале мая; ни один свидетель не мог с точностью назвать день его рождения, так как запамятовал за давностью, а в приходе не хранили записей. К довершению несчастья, знатных людей в этом приходе не было, те же, кто жил на значительном от него расстоянии, не поддерживали знакомства с лордом Э. вследствие его странного поведения. Как бы то ни было, арендаторы и люди, подвластные его лордству, отпраздновали это событие, и в соседнем городке Нью-P...c разложены были по этому случаю костры, а также устроена иллюминация и гулянье. Все это произвело такое впечатление на народ, что в указанном местечке и смежных приходах несколько сот человек помнят об этом событии, несмотря на огромное влияние, которым пользуется в тех краях противник истца, и невзирая на великие усилия и недостойные уловки его бесчисленных агентов, а также лиц, заинтересованных в исходе процесса и пытающихся подкупить и опорочить свидетелей. После рождения сына, который был отослан к кормилице, жившей по соседству, как это заведено в поместьях, где самые знатные люди помещают своих детей в дома фермеров, лорд Э. жил с женой в полном согласии целых два года. Но благодаря своему сумасбродству он попал в затруднительное положение и потребовал остаток ее состояния у отца ее, герцога Б., отказавшегося дать хотя бы шиллинг, пока тот не выделит его дочери приличного содержания, которым лорд Э. в то время не располагал из-за своей раст