не  мог  вынести  рассуждений  доктора,  каковые,  по  его  мнению,
чересчур отзывались равнодушием и отсутствием дружеских чувств: а посему  он
воспользовался  случаем  задеть  его  самолюбие   замечанием,   что   образ,
несомненно, превосходен и великолепен, но что этой идеей он  обязан  мистеру
Байсу и его "Репетиции", который гордится такою же фигурой,  звучавшей  так:
"Но эти облака, когда рассудка глаз их постигает" и т. д. При всяких  других
обстоятельствах живописец не преминул бы возликовать, сделав  это  открытие,
но столь велики были его смятение и трепет, вызванные боязнью снова  попасть
в темницу, что, не тратя лишних слов,  он  удалился  в  свою  комнату,  дабы
переодеться в свое собственное  платье,  которое,  как  он  надеялся,  столь
сильно изменит его внешность, что помешает поискам и  расследованиям,  тогда
как доктор остался пристыженным и сконфуженным, когда его уличил в похвальбе
человек столь сомнительных дарований. Он был возмущен  этим  доказательством
его памяти и до такой степени  взбешен  дерзким  напоминанием,  что  не  мог
примириться  с  его  непочтительностью  и  впоследствии  пользовался  каждым
удобным случаем, чтобы разоблачить его невежество и глупость. Действительно,
узы личных  симпатий  были  слишком  слабы,  чтобы  овладеть  сердцем  этого
республиканца, чья любовь к обществу целиком поглотила интерес  к  отдельным
лицам. Дружбу он считал  страстью,  недостойной  его  широкой  души,  и  был
убежденным поклонником Л. Манлия, Юния Брута и тех позднейших  патриотов  из
того же рода, которые затыкали уши,  чтобы  не  слышать  голоса  природы,  и
восставали против долга, благодарности и человеколюбия.


        ГЛАВА XLVIII

     Пелит преисполняется глубоким презрением к своему дорожному спутнику  и
привязывается к Пиклю, который тем  не  менее  преследует  его  по  пути  во
Фландрию согласно своей зловредной привычке

     Тем временем его приятель, потратив несколько ведер воды, чтобы смыть с
себя тюремную  грязь,  отдал  свою  физиономию  в  распоряжение  цирюльника,
выкрасил  брови  черной  краской  и,  облачившись  в  свое  платье,  рискнул
навестить Перигрина, который еще находился в распоряжении своего камердинера
и сообщил Пелиту, что на его побег власти посмотрели  сквозь  пальцы  и  что
условием их освобождения является отъезд из Парижа в трехдневный срок.
     Живописец пришел в восторг, узнав, что больше не грозит  ему  опасность
быть  схваченным,  и,  отнюдь  не  сетуя  на  требование,  связанное  с  его
освобождением, готов был в тот же день  отправиться  домой,  в  Англию,  ибо
Бастилия произвела на него такое впечатление, что он вздрагивал  от  грохота
каждой кареты и бледнел при виде французского солдата. От избытка чувств  он
пожаловался на равнодушие доктора и  рассказал  о  том,  что  произошло  при
встрече, не скрывая своей досады и разочарования, каковые чувства отнюдь  не
уменьшились, когда Джолтер поведал  ему  о  поведении  доктора,  к  которому
онранее обращался за советом, как сократить срок их заключения. Да  и  Пикль
был взбешен этим отсутствием сострадания и, видя, сколь низко пал доктор  во
мнении своего дорожного спутника, решил способствовать такому  отвращению  и
превратить  разногласие  в  открытую  ссору,  каковая,  думал  он,  доставит
развлечение и, быть может, покажет  поэта  в  таком  свете,  что  тот  будет
должным образом наказан за свое высокомерие и жестокость. С  этой  целью  он
сделал несколько сатирических замечаний о педантизме доктора и  его  вкусах,
которые столь  явно  проявились  в  цитатах,  приводимых  им  на  память  из
писателей древности;  в  его  притворном  пренебрежении  наилучшими  в  мире
картинами, каковые, будь он хоть сколько-нибудь наделен чутьем,  не  мог  бы
созерцать столь равнодушно, и, наконец,  в  его  нелепом  банкете,  которого
никто,  кроме  отъявленного  фата,  лишенного  как   утонченности,   так   и
рассудительности, не мог приготовить и предложить разумным существам.  Одним
словом, наш молодой джентльмен с таким успехом  упражнялся  на  его  счет  в
остроумии, что живописец словно очнулся от сна  и  отправился  домой,  питая
самое искреннее презрение к человеку, которому доселе поклонялся.
     Вместо того чтобы на правах друга войти  без  всяких  церемоний  в  его
комнату, он послал слугу сообщить, что  намеревается  выехать  на  следующий
день из Парижа вместе с мистером Пиклем и хотел бы знать,  готов  ли  тот  к
такому путешествию. Доктор, удивленный как характером, так и  смыслом  этого
сообщения, немедленно явился в комнату Пелита и пожелал  узнать  о  причинах
столь неожиданного решения, принятого  без  его  ведома  и  участия.  Будучи
посвящен в их планы, он, не имея  намерения  путешествовать  в  одиночестве,
приказал уложить свои вещи и выразил готовность  подчиниться  необходимости.
Однако он был весьма недоволен небрежным тоном Пелита, которому  напомнил  о
собственном своем величии и  дал  понять,  что  оказывает  ему  безграничное
снисхождение, удостаивая такими знаками внимания. Но теперь  эти  намеки  не
произвели впечатления на  живописца,  который  заявил  ему,  что  отнюдь  не
сомневается в его учености и дарованиях, а в особенности  в  его  кулинарных
способностях, каковые он сохранит в  памяти,  покуда  небо  его  не  лишится
чувствительности;  однако  он  посоветовал  ему,  из  внимания  к   нынешним
выродившимся любителям поесть, не злоупотреблять нашатырем при  изготовлении
следующей салякакабии и уменьшить количество чертова навоза, коим  он  столь
щедро начинил жареных кур, если нет у него  намерения  превращать  гостей  в
пациентов с целью покрыть расходы по устройству пиршества.
     Врач,  уязвленный  такими  сарказмами,  бросил  на  него  негодующий  и
презрительный взгляд и, не желая  объясняться  по-английски,  ибо  в  разгар
перепалки Пелит  мог  рассердиться  и  уехать  без  него,  излил  свой  гнев
по-гречески. Живописец, догадавшись по звукам, что  цитаты  были  греческие,
поздравил своего друга с прекрасным знанием  валлийского  наречия  и  своими
насмешками ухитрился окончательно вывести его из терпения,  после  чего  тот
удалился в свою комнату крайне разгневанный  и  пристыженный  и  предоставил
противнику ликовать по случаю одержанной победы.
     Покуда разыгрывалась такая сцена между этими чудаками, Перигрин  сделал
визит послу, которого  поблагодарил  за  любезное  заступничество,  с  такою
искренностью признавая нескромность своего поведения и  обещая  исправиться,
что его превосходительство охотно  простил  беспокойство,  ему  причиненное,
поддержал Перигрина разумными советами и, заверив  его  в  неизменном  своем
расположении и дружбе,  дал  ему  при  прощании  рекомендательные  письма  к
знатным особам, состоящим при английском дворе.
     Удостоенный таких знаков внимания, наш молодой  джентльмен  распрощался
со всеми своими приятелями французами и провел вечер  с  теми  из  них,  кто
пользовался наибольшей его привязанностью и доверием, в то время как Джолтер
занимался домашними делами и с большой радостью заказал  карету  и  лошадей,
чтобы выехать из города, где он жил в вечном страхе, как бы не пришлось  ему
пострадать из-за необузданного нрава питомца. Все было сделано  согласно  их
плану, и  на  следующий  день  они  пообедали  вместе  со  своими  дорожными
спутниками,  а  часа  в  четыре  отбыли  в  двух  каретах,  в  сопровождении
камердинера, Пайпса  и  лакея  доктора,  которые  ехали  верхам,  снабженные
оружием и амуницией на случай нападения разбойников.
     Было одиннадцать часов вечера, когда они приехали в Сенли - город,  где
намеревались  остановиться  и  где  принуждены  были  разбудить   обитателей
харчевни, чтобы  получить  ужин.  Всей  провизии  в  доме  едва  хватило  на
приготовление сносного ужина. Однако живописец утешался если не количеством,
то качеством блюд, одним из коих было фрикасе из кролика, каковое кушанье он
оценил  превыше   всех   деликатесов,   когда-либо   дымившихся   на   столе
великолепного Гелиогабала. Не успел он высказаться в этом  смысле,  как  наш
герой, неустанно расставлявший ловушки с целью позабавиться на счет  соседа,
поспешил воспользоваться этим  заявлением  и,  припомнив  историю  Сципио  и
погонщика мулов  в  "Жиль  Блазе",  решил  подшутить  над  желудком  Пелита,
каковой, по-видимому, был  весьма  расположен  к  сытному  ужину.  Итак,  он
разработал свой план и, когда  компания  уселась  за  стол,  стал  с  особым
вниманием глядеть на живописца, который положил себе солидную порцию фрикасе
и принялся уничтожать ее с  величайшим  удовольствием.  Пелит,  несмотря  на
разыгравшийся аппетит, не мог не заметить поведения Пикля и, дав отдых своим
челюстям, сказал:
     - Вы удивлены, что я так спешу, но я  очень  голоден,  а  это  одно  из
лучших фрикасе, какое мне когда-либо случалось есть.
     Французы весьма искусны в приготовлении  таких  блюд  -  это  я  должен
признать; и, клянусь честью, я бы хотел всегда есть таких  нежных  кроликов,
как тот, что лежит у меня на тарелке.
     На этот панегирик Перигрин ничего не ответил и  только  повторил  слово
"кролик"  таким  недоверчивым  тоном  и  столь  многозначительно   покачивая
головой, что не на шутку встревожил Пелита, который тотчас перестал работать
челюстями и с недожеванным куском во рту озирался вокруг с испугом,  каковой
легче вообразить, чем описать, покуда  взгляд  его  не  упал  на  физиономию
Томаса Пайпса, а тот, получив инструкции  и  умышленно  поместившись  против
него,  лукаво  ухмыльнулся,  чем  окончательно   смутил   живописца.   Боясь
проглотить кусок, бывший у  него  во  рту,  и  стыдясь  избавиться  от  него
как-нибудь  иначе,  он  сидел  некоторое  время  в  состоянии   мучительного
беспокойства,  а  когда  к  нему  обратился  мистер  Джолтер,  тронутый  его
несчастьем, он энергически напряг мышцы глотки, которая с трудом  справилась
со своей задачей, и с большим смущением и страхом спросил, уж не сомневается
ли мистер Пикль в том, что  это  блюдо  приготовлено  из  кроликов.  Молодой
джентльмен, приняв таинственный вид, заявил о своем неведении, заметив,  что
склонен относиться подозрительно ко  всем  такого  рода  кушаньям,  ибо  его
осведомили о тех проделках, какие весьма распространены в харчевнях Франции,
Италии и Испании, и привел отрывок из  "Жиль  Блаза",  уже  упомянутый  нами
выше, добавив, что не считает  себя  знатоком  животных,  однако  ноги  этой
твари, из которой сделано фрикасе,  не  похожи,  по  его  мнению,  на  лапки
кроликов, каких ему случалось видеть. Эти слова произвели явное  впечатление
на живописца, который, не скрывая своего отвращения и изумления, воскликнул:
"Господи Иисусе!" - и, обратившись в поисках истины к Пайпсу,  спросил  его,
известно ли ему что-нибудь по этому поводу. Том очень серьезно отвечал,  что
считает эту пищу полезной для здоровья, ибо он видел лапы  и  шкуру,  только
что содранную с прекрасного кота и повешенную на дверь  чулана,  смежного  с
кухней.
     Едва была произнесена эта фраза, как брюхо Пелита, казалось,  пришло  в
соприкосновение  с  его  позвоночником,  цвет  лица  его  изменился,   глаза
закатились, челюсть отвисла, он схватился руками за бока, и у него  начались
такие  мучительные  позывы  к  рвоте,  что  вся  компания  была  изумлена  и
потрясена; страдания его  усилились  вследствие  упорного  сопротивления  со
стороны  желудка,  который  решительно  отказывался  расстаться   со   своим
содержимым, несмотря на крайнее омерзение живописца, обливавшегося  холодным
потом и едва не лишившегося чувств.
     Пикль, встревоженный его состоянием,  заявил  ему,  что  это  настоящий
кролик, но что он ради шутки научил Пайпса утверждать обратное.  Однако  это
признание Пелит принял за дружескую уловку сострадательного Пикля, а  посему
оно не произвело впечатления на его организм. Впрочем,  с  помощью  большого
стакана бренди бодрость вернулась к нему, и он оправился в достаточной мере,
чтобы объявить, корча судорожные гримасы, что у  этого  кушанья  был  особый
горьковатый привкус, каковой он объясняет свойствами французских кроликов, а
также способом приготовления соуса. Затем он начал поносить  гнусные  навыки
французских трактирщиков, перекладывая вину за подобное мошенничество на  их
тираническое  правительство,  которое  доводит  их  до  нищеты  и  побуждает
прибегать ко всевозможным плутням в обращении с постояльцами.
     Джолтер не мог упустить случая выступить в защиту  французов  и  заявил
ему, что он вовсе не знаком с их методами управления, иначе  знал  бы,  что,
если комиссар, будучи о том уведомлен, установит обман или грубое  обращение
трактирщика с путешественником, здешним уроженцем или иностранцем,  виновный
принужден  будет  закрыть  свое  заведение,  а  если  он  пользуется  дурной
репутацией, его без всяких колебаний сошлют на галеры.
     - Что касается до блюда, послужившего причиной вашего  расстройства,  -
добавил он, -  то  смею  утверждать,  что  оно  приготовлено  из  настоящего
кролика, с которого содрали шкуру в моем  присутствии;  и  в  доказательство
этих слов я преспокойно его отведаю, хотя фрикасе не относится к числу  моих
любимых кушаний.
     Сказав это, он съел несколько кусков сомнительного  кролика,  на  коего
Пелит снова начал взирать с вожделением; мало того, он даже вооружился ножом
и вилкой и готов был пустить их в дело, как вдруг им овладел  новый  приступ
страха, который исторг у него восклицание:
     - В конце концов, мистер Джолтер, что, если это  был  настоящий  кот...
Боже, сжалься надо мной! Вот его коготь!
     С этими словами он показал один из пяти-шести когтей, срезанных Пайпсом
у жареного гуся и умышленно брошенных в фрикасе; гувернер  при  виде  такого
доказательства не мог скрыть свое беспокойство и угрызения совести; итак, он
и живописец сидели молчаливые и пристыженные и, глядя друг на друга, корчили
гримасы, тогда как врач, ненавидевший обоих, радовался их беде,  советуя  им
ободриться и не отказываться от ужина, ибо он готов доказать, что мясо кошки
так же питательно и нежно, как телятина или баранина, если только они  могут
подтвердить, что  упомянутая  кошка  питалась  преимущественно  растительной
пищей или удовлетворяла свой плотоядный инстинкт крысами и мышами,  каковые,
по его утверждению, являются чрезвычайно вкусным и ароматическим лакомством.
По его словам, грубой ошибкой было считать,  что  все  плотоядные  твари  не
годятся в пищу; доказательством служит потребление  свиней  и  уток,  весьма
неравнодушных к мясу, равно как и рыб, которые пожирают друг  друга  и  едят
приманку и падаль, а также спрос на медведя, из  коего  делают  наилучшие  в
мире окорока. Далее он заметил, что  негры  Гвинейского  побережья  -  народ
здоровый и сильный - предпочитают кошек  и  собак  всякой  другой  пище,  и,
ссылаясь на историю, упомянул о различных осадах, в течение  которых  жители
осажденного города питались этими животными и ели  даже  человеческое  мясо,
каковое, как он прекрасно знает, во всех отношениях превосходит свинину, ибо
в пору своих научных занятий он, в виде эксперимента, съел кусок, вырезанный
из ягодицы повешенного.
     Этот трактат не только не успокоил, но даже усилил смятение в  желудках
гувернера и живописца,  которые,  услыхав  последний  довод,  воззрились  на
оратора с ужасом и отвращением; один пробормотал: "Людоед", другой произнес:
"Омерзительно" - и оба поспешно выскочили из-за стола и, бросившись в другую
комнату, с такою силой столкнулись в дверях, что упали  от  толчка,  который
вызвал у них рвоту, вследствие чего они  оба  испачкались,  пока  лежали  на
полу.


        ГЛАВА XLIX

     Врач также не защищен от насмешек Перигрина. - Они прибывают  в  Аррас,
где наш искатель приключений играет в карты с двумя французскими  офицерами,
которые на следующее утро дают трактирщику любопытное  доказательство  своей
власти.

     В течение всего путешествия доктор  был  хмур  и  мрачен;  впрочем,  он
сделал попытку упрочить свой  авторитет  рассуждениями  о  римских  дорогах,
когда мистер Джолтер предложил спутникам  обратить  внимание  на  прекрасное
шоссе, по которому они ехали из Парижа во Фландрию. Но Пелит,  полагая,  что
ныне имеет  преимущество  перед  доктором,  старался  сохранить  завоеванное
превосходство, делая саркастические замечания касательно  его  самомнения  и
претензий на ученость и даже придумывая  остроты  и  каламбуры  в  ответ  на
сообщения республиканца. Когда тот упомянул  о  дороге  Фламиния,  живописец
осведомился, была ли она вымощена лучше, чем дорога  Фламандии,  по  которой
они ехали. Когда же доктор сказал, что этот путь был проложен для  перевозки
французской артиллерии во Фландрию, часто служившую ареной военных действий,
его соперник подхватил с удивительной живостью:
     - По этой дороге, доктор, проезжают такие важные особы, о которых и  не
ведает французский король.
     Поощренный  успехом  своих  замечаний,  которые  смешили   Джолтера   и
вызывали, как ему казалось, одобрительные  улыбки  у  нашего  героя,  он  не
скупился на другие выпады такого же характера и за обедом сказал врачу,  что
тот стал каким-то вялым, точно язычок в зеве.
     К  тому  времени  между  этими  бывшими  друзьями  установились   столь
враждебные отношения, что в разговор они вступали  только  с  целью  навлечь
друг на друга насмешки и презрение своих дорожных спутников. Доктор, не щадя
сил, доказывал глупость и невежество  Пелита  в  конфиденциальной  беседе  с
Перигрином, к которому не  раз  обращался  с  такими  же  речами  живописец,
указывая ему на невоспитанность и тупость врача. Пикль притворно  соглашался
с их суровым приговором, каковой  действительно  был  весьма  справедлив,  и
путем лукавых намеков разжигал их раздражение, дабы оно перешло  в  открытую
вражду. Но оба, казалось, питали такое отвращение  к  смертоносным  деяниям,
что в течение долгого времени его уловки не достигали  цели,  и  он  не  мог
воодушевить их на большее, чем непристойные остроты.
     Когда они достигли Арраса, городские ворота были заперты, и им пришлось
остановиться в плохой пригородной харчевне, где они застали двух французских
офицеров,  которые  также  ехали  из  Парижа,  направляясь  в  Лилль.   Этим
джентльменам было лет под тридцать, и держали  они  себя  столь  нагло,  что
внушили отвращение нашему герою, который, однако, вежливо  приветствовал  их
во дворе и предложил поужинать вместе. Они  поблагодарили  его  за  любезное
приглашение, которое, однако, отклонили под тем предлогом, что  уже  кое-что
для себя заказали, но обещали явиться с  визитом  к  нему  и  его  спутникам
тотчас же после ужина.
     Это обещание они исполнили; и  когда  было  выпито  несколько  стаканов
бургундского, один из них осведомился, не  угодно  ли  молодому  джентльмену
сыграть для развлечения  в  кадрил.  Перигрин  легко  разгадал  смысл  этого
предложения, которое было сделано с единственной целью выудить деньги у него
и его дорожных спутников; ибо он прекрасно знал, к каким уловкам  приходится
прибегать  субалтерну  французской   армии,   чтобы   вести   образ   жизни,
приличествующий джентльмену, и имел основания предполагать, что  большинство
из  них  были  шулерами  с   юных   лет;   однако,   рассчитывая   на   свою
проницательность и ловкость, он удовлетворил желание  незнакомца,  и  тотчас
составилась  партия  из  живописца,   доктора,   офицера,   сделавшего   это
предложение, и самого Перигрина, тогда как второй офицер заявил, что понятия
не имеет об этой игре; тем не менее, когда началась партия, он поместился за
стулом Пикля, сидевшего против его друга, под предлогом, будто ему  доставит
удовольствие следить за  игрой.  Юноша  не  был  таким  новичком,  чтобы  не
разгадать столь явной хитрости, на которую  он,  впрочем,  посмотрел  сквозь
пальцы с целью обольстить их надеждами вначале, дабы  тем  сильнее  было  их
разочарование в конце.
     Как только началась игра, он благодаря отражению в зеркале увидел,  что
офицер за его спиной делает знаки своему товарищу, который, с  помощью  этих
условных жестов, получает сведения о  картах  Перигрина  и  посему  начинает
выигрывать.
     Таким образом, им позволено было наслаждаться плодами  своей  хитрости,
покуда  их  выигрыш  не  достиг  нескольких  луи,  после  чего  наш  молодой
джентльмен, считая  своевременным  проявить  свою  смекалку,  весьма  учтиво
сказал стоявшему за его спиной офицеру,  что  не  может  играть  спокойно  и
обдуманно, если за ним следят зрители, и  попросил,  чтобы  тот  оказал  ему
услугу и сел.
     Так как на это предложение  незнакомец  не  мог  ответить  отказом,  не
нарушая правил вежливости, то он попросил извинения и отошел к стулу  врача,
который откровенно заявил ему, что не в  обычаях  его  страны,  чтобы  игрок
позволял зрителям рассматривать его  карты;  а  когда  в  результате  такого
отпора он вздумал расположиться за стулом живописца, тот прогнал его, махнув
рукой, покачав головой и воскликнув: "Pardonnez-moi!" {Простите  (франц.).},
каковое восклицание повторил столь выразительно,  что  офицер,  несмотря  на
свою наглость, смутился и, пристыженный, должен был сесть.
     Когда шансы,  таким  образом,  уравнялись,  игра  продолжалась  обычным
порядком;  и  хотя  француз,  лишенный  своего  союзника,  не  раз  пробовал
плутовать,  остальные  игроки  следили  за  ним  с  такою  бдительностью   и
вниманием, что все его попытки ни к чему не привели, и вскоре  ему  пришлось
расстаться с выигрышем. Но так как игру он затеял  с  целью  воспользоваться
всеми преимуществами, как законными, так и незаконными,  каковые  могло  ему
доставить превосходство над англичанином, то деньги были  возвращены  только
после тысячи возражений,  причем  он  старался  запугать  своего  противника
ругательствами, которые наш герой  вернул  с  процентами,  доказав  ему  тем
самым, что он ошибся в своем партнере, и заставив его потихоньку  удалиться.
Поистине не без причины сетовали эти джентльмены на  неудачу,  постигшую  их
замыслы, ибо, по всей вероятности, они в настоящее время могли  рассчитывать
только на свое усердие и не  знали,  чем  покрыть  дорожные  расходы,  кроме
такого рода приобретений.
     На следующий день они  поднялись  на  рассвете  и,  решив  предупредить
намерения других постояльцев, заказали почтовых лошадей к тому  часу,  когда
можно было въехать в город; итак, когда появилась наша компания, лошади  уже
стояли  во  дворе,  и  субалтерны  ждали  только  счета,  который  приказали
приготовить. Хозяин харчевни со страхом подал бумагу одному из  сих  грозных
кавалеров, который, едва бросив взгляд на конечный итог, разразился ужасными
проклятиями и спросил, допустимо ли подобное отношение  к  офицерам  короля.
Бедный трактирщик очень смиренно утверждал, что питает величайшее почтение к
его величеству и ко всему, что ему принадлежит,  и,  отнюдь  не  помышляя  о
собственной выгоде, хочет только вознаградить себя за расходы,  связанные  с
их пребыванием.
     Это смирение, казалось, не возымело никакого действия и только поощрило
их  дерзость.  Они  поклялись,  что  о  его  вымогательстве  будет  доложено
коменданту  города,   который,   наказав   его   примерно,   научит   других
трактирщиков, как следует себя держать с людьми  чести;  и  угрожали  ему  с
такой самоуверенностью и наглостью, что злосчастный хозяин харчевни в  самых
униженных выражениях стал молить о прощении, упрашивая и  уговаривая,  чтобы
ему доставили удовольствие взять расходы на себя. Этой милости он добился  с
великим трудом; они сурово попрекнули его за плутовство, посоветовали больше
заботиться  о  собственной  совести,  а  также  об  удобствах  гостей,  и  в
особенности королевских офицеров, после чего  вскочили  на  коней  и  отбыли
весьма торжественно, оставив трактирщика крайне обрадованного  тем,  что  он
столь успешно умиротворил гнев двух офицеров, которые не имели  ни  желания,
ни  возможности  заплатить  по  счету;  опыт  научил   его   опасаться   тех
путешественников,  которые  обычно  налагают  дань  на  хозяина  харчевни  в
наказание за чрезмерные его требования  даже  после  того,  как  он  изъявил
готовность принять их условия расплаты.


        ГЛАВА L

     Перигрин беседует об их поведении, которое доктор осуждает, а  гувернер
оправдывает. - Они благополучно  прибывают  в  Лилль.  -  Обедают  за  общим
столом. - Осматривают цитадели. - Врач ссорится с северным бриттом, которого
сажают под арест

     Когда   эти   почтенные   искатели   приключений   отбыли,    Перигрин,
присутствовавший при  этой  сцене,  узнал  все  подробности  из  уст  самого
трактирщика, который призывал в свидетели бога и святых, что  он  все  равно
потерял бы на таких клиентах, даже если бы  они  заплатили  по  счету,  ибо,
опасаясь их возражений, он назначал на все слишком  низкие  цены;  но  столь
велик авторитет офицеров во Франции, что он ни в чем не смел прекословить их
воле, так как городские власти, узнав об этом деле, расправились бы  с  ним,
ибо правительство всегда подстрекает армию притеснять жителей;  вдобавок  он
рисковал бы навлечь на себя гнев офицеров, а этого было бы достаточно, чтобы
окончательно его погубить.
     Наш герой воспылал негодованием  по  поводу  такой  несправедливости  и
тирании и, обратившись к  своему  гувернеру,  спросил,  считает  ли  он  это
доказательством того благополучия,  каким  наслаждается  французский  народ.
Джолтер отвечал, что любая человеческая  конституция  не  может  не  быть  в
какой-то мере несовершенной, и  признал,  что  в  этом  королевстве  дворяне
пользуются большей поддержкой, чем простолюдины, ибо  следует  предположить,
что их понятие о  чести  и  высокие  их  заслуги  дают  им  право  на  такое
предпочтение, которое объясняется также воспоминанием о доблести их предков,
благодаря коей эти последние были  возведены  в  дворянское  звание.  Но  он
утверждал,  что  трактирщик  оклеветал  магистратуру,  которая  во   Франции
неизменно карает  за  явные  проступки  и  злоупотребления,  не  потворствуя
знатным особам.
     Живописец отозвался одобрительно о мудрости французского правительства,
обуздывающего наглость черни, от которой, по его словам,  он  сам  частенько
страдал: его не  раз  забрызгивали  грязью  кучера  наемных  карет,  толкали
возчики и  носильщики  и  осыпали  гнуснейшими  ругательствами  лодочники  в
Лондоне, где он потерял однажды свой кошелек от парика и немалое  количество
волос, срезанных каким-то негодяем, когда он проходил через Лудгейт во время
шествия лорда-мэра. Со своей стороны, доктор с большим жаром доказывал,  что
этих офицеров следует приговорить к смерти или хотя бы к изгнанию за то, что
они грабят народ  с  бесстыдством  и  наглостью,  свидетельствующими  об  их
уверенности в полной безнаказанности, и утверждал, что они не в  первый  раз
совершают такого рода преступления. Он  заявил,  что  в  Афинах  даже  самый
прославленный человек был бы обречен на вечное  изгнание,  а  имущество  его
конфисковано в  пользу  народа,  если  бы  он  осмелился  столь  непристойно
нарушить права согражданина; а что касается до мелких  оскорблений,  которым
может подвергнуться человек со стороны рассерженной толпы, то он видит в них
славное проявление вольнолюбивого духа, каковой не следует подавлять, и  был
бы в восторге, если бы его самого столкнул в канаву какой-нибудь дерзкий сын
свободы, хотя бы это падение стоило ему руки или ноги.  Он  добавил  в  виде
примера, что испытал величайшее удовольствие, увидев, как мусорщик умышленно
опрокинул карету джентльмена, причем две леди получили ушибы и даже их жизнь
подвергалась опасности. Пелит,  возмущенный  этим  удивительным  признанием,
воскликнул:
     - В таком случае я хочу,  чтобы  вам  все  кости  переломал  первый  же
возчик, которого вы встретите на улицах Лондона!
     Когда этот вопрос был обсужден и по счету уплатили без  всякой  скидки,
хотя трактирщик, проставляя цены, не забыл о недавней потере, они выехали из
Арраса и около двух часов пополудни прибыли в Лилль.
     Едва они успели занять помещение в большой гостинице  на  Grande  Place
{Большая площадь (франц.).}, содержатель ее известил их, что за общим столом
внизу обычно собираются английские джентльмены, проживающие в этом городе, и
что обед уже подан. Перигрин, который всегда искал  случая  наблюдать  новые
типы, уговорил своих спутников  пообедать  в  компании,  и  их  проводили  в
комнату, где они увидели шотландских и голландских офицеров,  приехавших  из
Голландии,  чтобы  изучить  свою  профессию  в  академии,   и   джентльменов
французской армии, которые несли гарнизонную службу в цитадели.  Среди  этих
последних находился человек лет пятидесяти,  отличавшийся  аристократической
внешностью и учтивым обхождением, пожалованный мальтийским крестом и глубоко
почитаемый  всеми,  кто  его  знал.  Услыхав,  что  Пикль  и  его  друзья  -
путешественники, он обратился  к  юноше  на  английском  языке,  на  котором
говорил довольно свободно, и,  так  как  они  были  иностранцами,  предложил
показать им все, что заслуживает внимания в Лилле.  Наш  герой  поблагодарил
его  за  учтивость,  каковая,  по  его  словам,  свойственна  французам,  и,
восхищенный его привлекательной внешностью, старательно искал беседы с  ним,
во время которой узнал, что этот шевалье - человек большого ума и опыта, что
он объездил большую часть Европы, прожил несколько  лет  в  Англии  и  имеет
ясное понятие о государственном устройстве и духе этого народа.
     Пообедав и выпив за здоровье английского и  французского  королей,  они
наняли два фиакра; в первом поместились рыцарь с одним из  своих  приятелей,
гувернер и Перигрин, тогда как второй заняли врач, Пелит и  два  шотландских
офицера, которые вызвались сопровождать их в этой поездке. Первым делом  они
посетили цитадель и обошли крепостной вал, руководимые  рыцарем,  который  с
большою точностью объяснял назначение каждого укрепления  этой,  по-видимому
неприступной, крепости; а когда любопытство их было удовлетворено, они снова
уселись в экипаж, намереваясь осмотреть арсенал, находящийся в другой  части
города. Но в тот момент, когда карета Пикля пересекла променаду, он услышал,
что живописец орет во всю глотку, окликая его по имени, и,  приказав  фиакру
остановиться, увидел Пелита, до половины высунувшегося из окна другой кареты
и восклицающего с испуганным видом:
     -  Мистер  Пикль,  мистер  Пикль!  Ради  господа  бога  остановитесь  и
предотвратите кровопролитие, в противном случае здесь будет бойня и резня!
     Перигрин, удивленный этим возгласом, тотчас вышел  и,  приблизившись  к
экипажу, увидел, что один из их спутников офицеров стоит по  другую  сторону
кареты с обнаженной шпагой и взбешенной физиономией, а  доктор  с  дрожащими
губами и вне себя от волнения борется со вторым офицером, который вмешался в
ссору и старался его удержать.
     Наш молодой джентльмен, произведя расследование,  узнал,  что  причиной
враждебных  действий  послужил  спор,  разгоревшийся  на   крепостном   валу
касательно неприступности цитадели, которую  доктор  по  своему  обыкновению
недооценил, ибо она была возведена  в  новейшие  времена,  и  заявил  что  с
помощью военных машин, коими пользовались древние, и нескольких тысяч солдат
он взялся бы завладеть ею в течение десяти дней  с  начала  осады.  Северный
бритт, такой же великий педант, как  и  врач,  знал  фортификацию  и  изучил
"Комментарии" Цезаря, равно как Полибия с примечаниями Фоляра, возразил, что
все методы осады, применявшиеся в древности, оказались бы  недействительными
при осаде такой крепости, как Лилль, и  начал  сравнивать  vineae,  aggeres,
arietes,  scorpiones  и  catapultae  {Vineae  -  навесы;  aggeres  -   валы;
scorpiones - камнеметы; catapultae - метательные машины  (лат.).}  римлян  с
траншеями, минами, батареями  и  мортирами,  принятыми  современным  военным
искусством. Республиканец, видя, что на него нападают с той стороны, которую
он почитал у себя  сильнейшей,  призвал  на  помощь  все  свои  познания  и,
описывая знаменитую  осаду  Платеи,  случайно  сделал  ошибку  в  цитате  из
Фукидида, каковую исправил его противник, который  ранее  готовился  принять
духовный сан и был также знатоком  греческого  языка.  Доктор,  раздраженный
тем, что его обличили в промахе при Пелите, который, как  он  знал,  огласит
его позор, надменно  заявил  офицеру,  что  возражение  его  не  заслуживает
внимания и лучше рассуждать об  этих  предметах  с  тем,  кто  изучил  их  с
величайшей  тщательностью.  Его  противник,  уязвленный  этой   высокомерной
фразой, отвечал с большим жаром, что, быть может, доктор  и  весьма  опытный
аптекарь, но что касается военного искусства и знания греческого  языка,  то
он невежественный хвастун. Это обвинение вызвало ответ, исполненный злобы  и
бросающий тень на родину офицера, и спор  перешел  в  обмен  ругательствами,
покуда его не прервали  увещания  двух  остальных,  которые  их  умоляли  не
срамиться в чужой стране и держать себя, как  подобает  соотечественникам  и
друзьям. Тогда они перестали поносить друг друга и, казалось, размолвка была
забыта; но как только они снова уселись в карету,  живописец,  к  несчастью,
осведомился о  значении  слова  "черепаха",  которое,  как  он  слышал,  они
упоминали, говоря о военном снаряжении римлян. На этот вопрос ответил  врач,
чье описание сего предмета столь не понравилось офицеру, что  он  решительно
против  него  восстал;  это  обстоятельство  до  такой  степени   рассердило
республиканца, что в  слепом  гневе  он  вымолвил  слова  "дерзкий  наглец";
шотландец ударил его по носу и, выскочив из  кареты,  остановился,  поджидая
его на дороге, тогда как доктор делал слабые попытки покинуть  карету,  чему
без труда помешал другой офицер.
     Наш герой старался уладить ссору,  доказывая  шотландцу,  что  тот  уже
получил  удовлетворение  за  обиду,  и  убеждая  доктора,  что  он  заслужил
наказание, которому его подвергли. Но  офицер,  подстрекаемый,  быть  может,
растерянностью своего противника,  настаивал  на  том,  чтобы  тот  попросил
прощения; а доктор, полагаясь на защиту своего друга Пикля, не соглашался на
уступки и дышал злобой и  мщением.  Кончилось  тем,  что  шевалье,  с  целью
предотвратить беду,  арестовал  офицера  и  отправил  его  на  квартиру  под
присмотром  французского  джентльмена  и  его  собственного   приятеля;   их
сопровождал    также    мистер    Джолтер,    который    уже    видел    все
достопримечательности Лилля и охотно уступил свое место врачу.

        ГЛАВА LI

     Пикль ведет с мальтийским рыцарем разговор об английской  сцене,  после
чего следует трактат доктора о театре у древних

     Остальная компания отправилась в арсенал,  который  обозрела  наряду  с
несколькими замечательными церквами, после чего на обратном пути заглянула в
театр  комедии  и  смотрела  корнелевского   "Сида"   в   удовлетворительном
исполнении.  По  случаю  этого  представления  разговор  за  ужином  шел   о
драматическом искусстве, и были обсуждены  и  разобраны  все  возражения  де
Скюдери против виденной ими пьесы, равно как и мнение Французской  академии.
Рыцарь был человек образованный, сведущий в искусстве и прекрасно знакомый с
английским  театром;  поэтому,  когда   живописец   смело   вынес   приговор
французской манере игры, опираясь на то, что посещал Ковент-Гарденский  клуб
критиков и часто проникал благодаря бесплатным пропускам  в  последние  ряды
партера, собеседники начали сравнивать  не  драматургов,  но  актеров  обеих
наций, о которых шевалье и Перигрин имели  понятие.  Наш  герой,  как  истый
англичанин,  не  постеснялся  отдать  предпочтение  актерам  своей   родины,
которые,  доказывал  он,  повинуются  голосу  природы,   изображая   страсти
человеческой души, и столь горячо входят в дух некоторых  своих  ролей,  что
часто воображают, будто они - те самые герои, коих представляют,  тогда  как
игра парижских актеров, даже в интереснейших ролях, обычно отличается такими
удивительными интонациями и жестами, какие можно наблюдать только на  сцене.
Желая иллюстрировать эти слова примером, он воспользовался своим талантом  и
стал передразнивать манеры и голос всех славных актеров Французской комедии,
как мужчин, так и женщин, приведя в восторг шевалье, который,  похвалив  его
замечательный дар подражания, позволил  себе  не  согласиться  с  некоторыми
пунктами выдвинутого им положения.
     - Было бы нечестно и нелепо отрицать, - сказал он, - что у вас в Англии
есть хорошие актеры; ваш  театр  украшает  одна  женщина,  наделенная  таким
гибким и мелодическим голосом, какого я никогда не слыхал на других  сценах;
кроме того, у нее изящная фигура и выразительные черты лица, благодаря  чему
она удивительно подходит к роли самых обаятельных героинь ваших лучших пьес;
и признаюсь откровенно, что я был так же страстно восхищен и так же страстно
растроган Монимией и Бельвидерой в Лондоне, как  Корнелией  и  Клеопатрой  в
Париже. Ваш любимый актер удивительно одарен. Вдобавок вы можете похвалиться
несколькими  комическими  актерами,  подлинными   мастерами   плутовства   и
кривлянья, хотя, говоря откровенно, мне кажется,  что  в  этой  области  вас
превосходят актеры Амстердама. Однако одним из ваших  graciosos  {Комический
актер, шут (исп.).} я не могу восхищаться во всех его ролях. Его  декламация
всегда монотонна, как пенье вечерних гимнов, а его игра напоминает  погрузку
балласта в трюм корабля. Что  до  манеры  себя  держать,  то  он  как  будто
смешивает  понятия  о  благородной  и  наглой  осанке;  изображает  лукавого
хладнокровного  коварного  Крукбека  таким  же,   как   крикливый,   пустой,
хвастливый Гектор; в роли кроткого  патриота  Брута  он  забывает  о  всякой
сдержанности и благопристойности; да, столь нелепо поведение  его  и  Кассия
при свидании, что, стоя друг против друга, нога к ноге, и  скаля  зубы,  как
два взбешенных сапожника, они несколько раз толкают друг друга в левый  бок,
чтобы рукоятки их мечей бряцали для  увеселения  зрителей,  словно  это  два
скомороха  на  подмостках  во  время  Варфоломеевской  ярмарки,  старающиеся
рассмешить чернь. Отчаяние великого человека, который падает жертвой гнусных
козней хитрого предателя, пользующегося его доверием,  сей  английский  Эзоп
изображает, колотя себя по лбу и ревя,  как  бык;  и  чуть  ли  не  во  всех
знаменательных сценах он так странно трясет головой и делает такие  дурацкие
жесты, что, увидав его впервые, я  вообразил,  будто  бедняга  страдает  тем
нервным расстройством, которое носит название пляски святого Витта.  Короче,
ему как будто чужды более тонкие движения души; поэтому игра его груба, и он
часто не может подняться до идеи поэта; он изображает фальшивое возбуждение,
которое производит впечатление на неразборчивого зрителя, но для человека со
вкусом разоблачает  в  нем  простого  комедианта,  коего  ваш  прославленный
Шекспир справедливо сравнивает с поденщиком природы, разрывающим  страсть  в
клочья. Однако этот человек, несмотря на все его нелепости,  -  великолепный
Фальстаф, прекрасно исполняет роль Генриха VIII,  он  заслуживает  похвал  в
"Прямодушном", превосходен в роли сэра Джона Брута и  мог  бы  справиться  с
различными юмористическими сценами в легкой комедии, за которые гордость  не
позволяет ему браться. Я бы не был столь строг к этому актеру,  если  бы  не
слыхал, как его поклонники осыпали его самыми нелепыми и  грубыми  похвалами
даже в тех случаях, когда, как я уже упоминал, он терпел неудачу.
     Пикль, сильно  раздосадованный  тем,  что  качества  этого  знаменитого
английского актера обсуждаются столь непринужденно и непочтительно, возразил
не без раздражения, что шевалье, как настоящий критик,  с  большим  усердием
отмечает промахи, чем признает достоинства тех, кого подвергает критике.
     Не следовало предполагать, что актер может одинаково блистать  во  всех
ролях, и хотя наблюдения шевалье  были,  несомненно,  весьма  добросовестны,
однако он лично недоумевает, почему некоторые промахи всегда  ускользали  от
его внимания, хотя он, Пикль, был усердным посетителем театра.
     - Упомянутый актер, - сказал он, -  бывает,  по  вашему  мнению,  очень
хорош в ролях комических; что же касается манер великих героев в трагедии  и
развития  сильных  душевных  страстей,  то,  полагаю,  их  можно  изображать
различно, в  зависимости  от  характера  и  воспитания  разных  людей.  Так,
например, испанец, движимый тою же  страстью,  что  и  француз,  выразит  ее
совсем иначе; и то, что один считает грациозной живостью и ловкостью, другой
назовет наглостью и фатовством. Мало того, и ваша манера себя держать  столь
отлична  от  манеры  некоторых  других  народов,  что  один  из   ваших   же
соотечественников, повествуя о своих путешествиях, сообщает, будто при  виде
человека, делающего ненужные жесты, персы и по сей день  говорят:  это  либо
сумасшедший, либо француз. Итак,  нет  правил  поведения,  общих  для  всех;
турок, мавр, индеец или житель какой-нибудь  другой  страны,  чьи  обычаи  и
костюм резко отличаются от ваших, обладает, быть может,  всем  благородством
человеческого сердца и воодушевлен самой великой страстью,  волнующей  душу,
и, однако, у европейского зрителя он  вызовет  скорее  смех,  чем  уважение.
Когда я впервые увидел знаменитую героиню вашей парижской сцены в  одной  из
главных ее ролей, позы ее  казались  такими  необычайными,  и  она  с  такой
стремительностью размахивала руками, что мне вспомнилась  ветряная  мельница
под напором сильного ветра, тогда как ее голос и черты лица создавали  яркое
представление о сварливой англичанке. Игра вашего любимого актера  была,  по
моему мнению, столь же неестественна; он выступал с напыщенным видом учителя
танцев; в самые патетические моменты, когда решалась его судьба, он воздевал
руки над головой, словно акробат перед прыжком, и говорил так, как  будто  в
горле у него застряла щетка. Однако, когда я сравнивал их манеры с  манерами
тех, перед кем они играли, и принял во внимание  преувеличения,  которые  мы
привыкли видеть на всех театрах,  я  постепенно  примирился  с  их  игрой  и
обнаружил много достоинств, скрывавшихся под странной внешностью.
     Шевалье, видя,  что  Перигрин  слегка  раздражен  его  словами,  просил
извинить ту развязность, с какою он порицал английских актеров, уверяя  его,
что он питает величайшее почтение к британской науке, гению и вкусу, каковые
были столь по заслугам отмечены в мире искусства,  и,  несмотря  на  суровую
критику, он считает, что в Лондонском театре актеры лучше, чем в  Парижском.
Молодой джентльмен поблагодарил его за любезную уступку, восхитившую Пелита,
который сказал, покачивая  головой:  "Я  тоже  так  думаю,  мсье",  а  врач,
раздосадованный диспутом, в коем не принимал  никакого  участия,  заметил  с
высокомерным видом, что современная сцена  вовсе,  не  заслуживает  внимания
того, кто имеет представление о превосходстве  и  игре  древних;  что  пьесы
следует ставить на счет государства, как это  делали  афиняне  с  трагедиями
Софокла, и что должны быть особые судьи,  принимающие  или  отвергающие  все
представления, какие предлагаются публике.
     Далее он описал театр в Риме,  вмещавший  восемьдесят  тысяч  зрителей,
прочел научную лекцию о природе  persona,  или  маски,  надеваемой  римскими
актерами, каковая, по его словам, являлась приспособлением, покрывавшим  всю
голову, и была  снабжена  внутри  медным  рупором,  который,  отражая  звук,
исходивший изо рта, усиливал  голос,  дабы  он  был  слышен  такой  огромной
аудитории. Он объяснил разницу  между  saltator  и  declamator,  из  которых
первый играл, а второй декламировал роль; затем,  воспользовавшись  случаем,
упомянул о достоинствах мимов, которые достигли такого совершенства в  своем
искусстве, что некий монарх с Понта, находясь при дворе Нерона и  видя,  как
один из них разыгрывает пантомиму, стал выпрашивать его у  императора,  дабы
он служил ему толмачом у диких народов, языка коих он не понимал. Мало того,
многие философы-циники, осуждавшие это зрелище, не видя его, случайно узрели
их исключительное умение и пожалели о том, что столь  продолжительное  время
лишали себя такого разумного развлечения.
     Однако  он  не  согласился  с  мнением  Перигрина,  который,  доказывая
превосходство английских актеров, заявил, что  кое-кто  из  них  олицетворял
себя с изображаемым героем, но передал рассказ Лукиана о  некоем  знаменитом
миме, который, играя роль Аякса, в неистовстве своем был  поражен  припадком
настоящего безумия, на протяжении коего разорвал  в  клочья  одежду  актера,
шествовавшего перед ним,  оглушительно  стучал  железными  подошвами,  чтобы
усилить шум, и, выхватив инструмент из рук одного из музыкантов, разбил  его
об голову того, кто представлял Улисса,  а  затем,  подбежав  к  консульской
скамье,  принял  двух  сенаторов  за  овец,  подлежащих  закланию.   Зрители
превозносили его до небес,  но  мим,  вновь  обретя  рассудок,  так  глубоко
почувствовал  свое  сумасбродство,  что  всерьез  заболел  от  огорчения;  а
впоследствии,  когда  пожелали,   чтобы   он   вновь   участвовал   в   этом
представлении, он наотрез отказался от исполнения  подобных  ролей,  заявив,
что наилучшим является кратковременное сумасшествие и что хватит с него быть
безумцем один раз в жизни.


        ГЛАВА LII

     Пайпс принимает участие в приключении, в результате которого он  уволен
со службы Перигрином. - Вся компания отправляется дилижансом  в  Гент.  -  В
этой карете наш герой пленен некоей леди. - Располагает  в  свою  пользу  ее
духовного наставника
     Доктор,  будучи  весьма  увлечен  древними,  разглагольствовал  бы  без
передышки бог весть сколько времени, если бы его не прервал  приход  мистера
Джолтера, который в великом смятении сообщил им, что Пайпс оскорбил солдата,
был  затем  окружен  на  улице  и  несомненно  будет  предан  смерти,   если
какая-нибудь значительная особа тотчас же за него не вступится.
     Как  только  Перигрин  узнал  об  опасности,  грозившей   его   верному
оруженосцу, он схватил шпагу и сбежал с лестницы, а за ним следовал шевалье,
убеждавший его предоставить это дело  ему.  В  десяти  ярдах  от  двери  они
увидели Тома, стоявшего спиной к стене  и  мужественно  отражавшего  шваброй
атаку трех-четырех солдат, которые при виде Мальтийского  креста  отказались
от нападения  и  были  взяты  под  стражу.  Один  из  нападавших,  ирландец,
настойчиво  упрашивал,  чтобы  его  выслушали,  прежде  чем  отправлять   на
гауптвахту, и по ходатайству Пикля  его  ввели  в  гостиницу  вместе  с  его
товарищами, причем у всех троих головы и  физиономии  были  украшены  явными
доказательствами доблести и ловкости их противника. Ирландец  в  присутствии
Пайпса доложил компании, что, встретившись случайно с  мистером  Пайпсом,  к
которому он отнесся, как к соотечественнику, хотя фортуна предписала им быть
на разных службах, он предложил  ему  выпить  стакан  вина  и  повел  его  в
трактир, где представил своим товарищам; но  в  разгар  беседы,  когда  речь
зашла о могуществе и величин королей Франции и Англии, мистер Пайпс позволил
себе отозваться весьма неуважительно о его наихристианнейшем  величестве,  а
когда он, хозяин пирушки,  дружески  попенял  ему  за  неучтивое  поведение,
заявив, что, состоя  на  французской  службе,  вынужден  будет  ответить  на
оскорбление, если мистер Пайпс не положит этому  конец  прежде,  чем  другие
джентльмены за столом уразумеют его слова, тот бросил вызов  всем  троим,  в
особенности же оскорбил его самого позорной кличкой "изменника своему королю
и отечеству" и даже  провозгласил  на  ломаном  французском  языке  тост  за
погибель  Льюиса  и   всех   его   приверженцев;   что,   побуждаемый   этим
возмутительным поступком, он, как человек,  который  ввел  его  в  компанию,
должен  был,  оправдывая  свою  собственную  репутацию,  вызвать  на   дуэль
преступника, а тот, под предлогом, будто хочет принести шпагу, отправился  к
себе домой, откуда вдруг выскочил со шваброй, которою начал колотить их всех
без разбора, так что они должны были обнажить шпаги для самозащиты.
     На вопрос своего господина, правдив ли этот рассказ, Пайпс признал  все
обстоятельства дела изложенными правильно и заявил, что клочка пакли не  дал
бы за их шпаги, и если бы не вмешался джентльмен, он бы  их  так  обработал,
что не осталось бы у них ни одной здоровой реи. Перигрин сделал ему  строгий
выговор за грубое поведение  и  потребовал,  чтобы  он  немедленно  попросил
прощения у тех, кого оскорбил. Но никакими  доводами  нельзя  было  добиться
такой уступки; услыхав это приказание, Пайпс остался глух  и  нем,  а  новые
угрозы его господина не произвели никакого впечатления, словно обращены были
к мраморной статуе. Наконец, наш герой, взбешенный его упрямством, вскочил и
готов был прибегнуть к кулачной расправе, не помешай  ему  шевалье,  который
нашел  средство  умерить  его  негодование,  так  что  Перигрин  ограничился
увольнением виновника и, добившись освобождения арестованных, дал им  луидор
в виде вознаграждения за бесчестье и понесенный ими ущерб.
     Рыцарь, видя, что наш молодой джентльмен  чрезвычайно  взволнован  этим
происшествием, и поразмыслив об удивительных манерах и внешности его  лакея,
чьи волосы к тому времени приняли сероватый оттенок,  предположил,  что  это
какой-нибудь любимый домашний слуга, поседевший на  службе  у  семьи  своего
господина,  и  что  Перигрин,  стало  быть,  огорчен  принесенной   жертвой.
Побуждаемый этим соображением, он упорно за него ходатайствовал,  но  ничего
не мог добиться, кроме  обещания,  что  Пайпс  снова  войдет  в  милость  на
условиях, уже предложенных, или в крайнем случае  если  он  извинится  перед
шевалье за непочтительность и неуважение к французскому монарху.
     После  такой  уступки  виновный  был  призван  наверх  и  осведомлен  о
смягчении своей участи, однако он  заявил,  что  готов  всецело  подчиниться
своему господину, но будь он проклят, если попросит прощенья у какого бы  то
ни было француза во всем христианском мире. Пикль, взбешенный этими  грубыми
словами, приказал ему убираться вон и больше никогда не показываться ему  на
глаза, тогда как офицер тщетно обращался к своему влиянию  и  красноречию  с
целью утишить  его  гнев  и  около  полуночи  распрощался,  явно  огорченный
неудачей.
     На  следующий  день  компания  сговорилась  ехать  через   Фландрию   в
дилижансе, по  совету  Перигрина,  который  питал  надежду  на  какое-нибудь
приключение или увеселение при поездке в этой карете, а Джолтер  позаботился
обеспечить места для всех; было  решено,  что  камердинер  и  слуга  доктора
поедут верхом, а что касается несчастного Пайпса, то ему предоставлено  было
пожинать плоды собственного упрямства,  несмотря  на  дружные  усилия  всего
триумвирата, старавшегося вымолить ему прощение.
     Были сделаны, таким образом, все приготовления, и они выехали из  Лилля
около шести утра и очутились в обществе одной авантюристки,  а  также  очень
красивой  молодой  леди,  капуцина  и  роттердамского  еврея.  Наш   молодой
джентльмен, войдя в дилижанс первым, внимательно рассматривал незнакомцев  и
уселся как раз за спиной  прекрасной  дамы,  которая  тотчас  привлекла  его
внимание. Пелит, видя, что у другой  леди  нет  спутников,  подражая  своему
другу, занял место по соседству с ней; врач поместился подле духовной особы,
а Джолтер уселся рядом с евреем.
     Дилижанс не проехал и нескольких сот ярдов, когда  Пикль,  обращаясь  к
прекрасной незнакомке, поздравил себя с выпавшим на его долю  счастьем  быть
спутником столь очаровательной леди. Та, без всякого стеснения и  жеманства,
поблагодарила его за любезность и отвечала с усмешкой, что раз они пустились
в плаванье на одном судне, то должны соединить свои усилия, чтобы развлекать
друг  друга,  насколько  это  возможно  в  их  положении.  Поощренный   этим
откровенным замечанием  и  очарованный  ее  прекрасными  черными  глазами  и
непринужденными манерами, он в ту же  минуту  пленился  ею,  и  очень  скоро
разговор стал столь интимным, что капуцин счел нужным  вмешаться  в  беседу,
тоном своим давая понять юноше, что он находится здесь с целью надзирать  за
поведением леди. Пикль был вдвойне обрадован этим  открытием,  ибо  надеялся
преуспеть в своем ухаживании  как  благодаря  надзору,  стеснявшему  молодую
леди, -  а  сие  неизменно  способствует  интересам  влюбленного,  -  так  и
благодаря возможности подкупить ее опекуна, которого он  твердо  рассчитывал
расположить в  свою  пользу.  Воодушевленный  этими  надеждами,  он  проявил
необычайную любезность по отношению к капуцину,  который  был  очарован  его
приветливым обхождением и, уповая на его щедрость, ослабил свою бдительность
в такой мере, что наш герой продолжал свое ухаживание без всяких помех, в то
время как живописец, с помощью знаков и громких взрывов смеха, объяснялся со
своей дульцинеей, которая прекрасно понимала такое  бесхитростное  выражение
удовольствия и уже ухитрилась повести опасную атаку на его сердце.
     Да и гувернер с врачом не сидели без дела, пока их друзья  развлекались
столь приятным образом. Джолтер, признав в голландце еврея, тотчас  пустился
в рассуждения о древнееврейском языке, а доктор напал на монаха, заговорив о
нелепом уставе его ордена и вообще о плутнях духовенства,  каковые,  по  его
словам,   были   весьма   распространены   среди   тех,   кто    исповедовал
римско-католическую религию.
     Разбившись, таким  образом,  на  пары,  все  наслаждались  беседой,  не
страшась никаких помех, и  были  столь  увлечены  предметом  разговора,  что
сделали всего лишь маленький перерыв, чтобы взглянуть  на  пустынный  Менен,
когда проезжали мимо этой разрушенной пограничной крепости.  К  полудню  они
прибыли в Куртрэ, где всегда меняют лошадей, а путешественники делают привал
на час, чтобы отдохнуть. Здесь Перигрин проводил свою прелестницу в комнату,
где к ней присоединилась другая леди, и, под  предлогом  осмотра  церквей  в
городе, выбрал себе в руководители капуцина, от  коего  узнал,  что  молодая
леди - жена  французского  джентльмена,  замужем  около  года,  теперь  едет
навестить свою мать, которая живет в Брюсселе, страдает тяжелой болезнью  и,
по всей вероятности, должна  скоро  сойти  в  могилу.  Затем  капуцин  начал
расхваливать добродетели  и  супружескую  верность  ее  дочери  и,  наконец,
сообщил, что он - ее духовник и что его выбрал в проводники  через  Фландрию
ее муж, который, равно как и его  жена,  питает  величайшее  доверие  к  его
благоразумию и честности.
     Пикль  без  труда  разгадал  смысл  этого  сообщения  и  воспользовался
намеком.  Он  польстил  тщеславию  монаха,  расточая   неумеренные   похвалы
бескорыстию членов его ордена, который чужд всему мирскому и всецело  предан
делу  спасения  человечества.  Он  восхищался  их  терпением,  смирением   и
ученостью и превозносил до небес их проповеднический дар,  каковой,  по  его
словам, не раз оказывал на него столь могущественное действие, что, не  будь
он связан некоторыми соображениями, коими не может пренебрегать, он хотел бы
принять их догматы и добиться  вступления  в  их  братство.  Но  так  как  в
настоящее время обстоятельства не позволяют ему  сделать  этот  спасительный
шаг, он умоляет доброго отца принять ничтожный знак его любви и уважения для
блага монастыря, куда тот входит.  С  этими  словами  он  извлек  кошелек  с
десятью гинеями, при виде которого капуцин отвернулся в  другую  сторону  и,
подняв руку, показал карман, начинавшийся чуть ли не от ключицы, куда и были
опущены деньги.
     Сие доказательство преданности ордену мгновенно произвело  удивительное
впечатление на монаха. В пылу усердия он стиснул руку этого полуобращенного,
призвал тысячу благословений на его голову и со слезами на  глазах  заклинал
завершить  великое  дело,  начатое  в   его   сердце   перстом   божиим;   а
вдоказательство своей заботы о спасении его бессмертной  души  благочестивый
брат обещал энергически ходатайствовать  для  него  о  набожном  руководстве
молодой женщины, находившейся на его попечении, которая была поистине святой
на земле  и  отличалась  исключительным  даром  смягчать  сердца  закоснелых
грешников.
     - О отец! - вскричал лицемерный юноша, видя, что деньги его не  пропали
даром. - Если бы  я  удостоился  хотя  бы  получасовой  поучительной  беседы
наедине с этой вдохновенной молитвенницей, сердце мое вещает, что  заблудшая
овца была бы возвращена в стадо, и я нашел бы путь к небесным  вратам.  Есть
нечто сверхъестественное в ее облике; я не могу не взирать на  нее  с  самым
набожным восторгом, и вся душа моя трепещет, обуянная надеждой и отчаянием!
     После такой речи,  произнесенной  с  волнением,  наполовину  искренним,
наполовину притворным, монах объявил ему,  что  таково  воздействие  святого
духа, коему  не  следует  противиться,  утешал  его  надеждой  на  блаженное
свидание, о котором мечтал Перигрин, и уверял, что, поскольку это зависит от
его влияния, Пикль удовлетворит свое желание в тот же вечер. Любезный ученик
поблагодарил его за благосклонное участие, которое, поклялся  он,  не  будет
оказано неблагодарному, а когда остальная компания прервала их разговор, они
вернулись в харчевню, где пообедали  все  вместе,  и  леди,  вняв  уговорам,
согласилась в конце концов воспользоваться гостеприимством нашего героя.
     Так как темы, затронутые до  обеда,  не  были  исчерпаны,  каждая  пара
возобновила  беседу,  когда  они  снова  уселись  в  дилижанс.  Возлюбленная
живописца завершила свою победу, пользуясь  своими  познаниями  в  искусстве
делать глазки, а также чарующими вздохами и  нежными  французскими  песнями,
которые  она  исполняла   с   такой   патетической   выразительностью,   что
основательно поколебала стойкость Пелита и завладела  его  расположением.  А
он, дабы убедить ее в значении  одержанной  победы,  показал  образец  своих
талантов, угостив ее той  знаменитой  английской  песенкой,  припев  которой
начинается так: "Свиньи лежат с голыми ж...ами".


        ГЛАВА LIII

     Он небезуспешно добивается ее расположения. - Его прерывает спор  между
Джолтером и евреем. - Умиротворяет гнев капуцина, который  обеспечивает  ему
свидание с его повелительницей, каковое завершается для него разочарованием

     Тем временем Перигрин прибег ко всей  своей  вкрадчивости  и  ловкости,
завоевывая сердце прекрасной питомицы капуцина. Давно уже он заявил о  своей
страсти, не в легкомысленном тоне французского кавалера, но  со  всем  пылом
энтузиаста. Он вздыхал, клялся, льстил, украдкой целовал ей руку и  не  имел
оснований  жаловаться  на  прием.  Хотя  человек  с   менее   сангвиническим
темпераментом счел бы ее чрезвычайную снисходительность сомнительной и, быть
может, приписал бы ее французскому воспитанию и природной живости,  Перигрин
объяснял это своими личными достоинствами и, пребывая  в  этой  уверенности,
вел атаку с таким неослабевающим рвением, что заставил  ее  принять  кольцо,
которое он презентовал в знак своего уважения. И все шло наилучшим  образом,
но тут их потревожили гувернер и израильтянин, которые в пылу спора повысили
голос и разразились таким потоком  гортанных  звуков,  что  у  нашего  героя
заныли зубы. Так как беседовали они на языке, которого никто  из  ехавших  в
дилижансе не понимал, кроме них самих, и смотрели друг на друга с враждой  и
затаенной злобой, Перигрин пожелал узнать причину их раздора. Тогда  Джолтер
воскликнул с бешенством:
     - Этот просвещенный левит имеет дерзость говорить,  что  я  не  понимаю
древнееврейского языка, и утверждает,  что  слово  "бенони"  означает  "дитя
радости", тогда как я могу доказать и  в  сущности  сказал  уже  достаточно,
чтобы убедить всякого разумного человека в том, что в греческом  тексте  оно
переведено правильно, как "сын скорби".
     Дав такое объяснение  своему  воспитаннику,  он  повернулся  к  монаху,
намереваясь прибегнуть к его суду, но еврей нетерпеливо дернул его за  рукав
и прошептал:
     - Ради господа бога успокойтесь! Капуцин обнаружит, кто мы такие!
     Джолтер, оскорбленный этим упоминанием о  них  обоих,  повторил  весьма
выразительно: "Кто мы такие!" - а затем, произнеся: "Nos poma natamus"  {Как
яблоки, мы держимся на воде (лат.).},  спросил  иронически,  к  которому  из
колен принадлежит он, Джолтер, по  мнению  еврея.  Левит,  возмущенный  этим
сравнением его с лошадиным навозом, отвечал с многозначительной усмешкой: "К
колену Иссахара". Джолтер, зная, как тот  не  хочет,  чтобы  его  разоблачил
монах, и желая наказать его за дерзость,  отвечал  по-французски,  что  гнев
божий продолжает преследовать всех евреев, проявляясь не только в  том,  что
они пребывают изгнанными из  родной  страны,  но  и  в  злобе  их  сердец  и
порочности нравов, которые свидетельствуют о том, что они -  прямые  потомки
тех, кто распял спасителя мира.
     Однако он обманулся в своих надеждах: монах был  слишком  занят,  чтобы
прислушиваться к спорам  окружающих.  Врач,  с  высокомерием  и  нахальством
ученого,  взялся  доказать  нелепость  христианской   веры,   предварительно
опровергнув,  как  он  предполагал,  возражения  капуцина   касательно   тех
догматов, которые отличают католиков от остального мира. Но не довольствуясь
воображаемой победой, им одержанной, он начал потрясать  основы  религии,  а
монах  с  удивительной  снисходительностью  переносил   его   неуважительное
отношение к догмату троичности. Когда же он направил острие  своих  насмешек
против непорочного зачатия пресвятой девы, добряк  потерял  терпение,  глаза
его сверкнули негодованием,  он  задрожал  всем  телом  и  произнес  громким
голосом:
     - Вы - гнусный... Нет, я не назову тебя  еретиком,  ибо  ты,  если  это
только возможно, хуже еврея, вы заслуживаете быть ввергнутым  в  печь,  семь
раз раскаленную;  и  я  весьма  склоняюсь  к  тому,  чтобы  донести  на  вас
губернатору  Рента,  и  пусть  вас  арестуют  и  покарают  как   нечестивого
богохульника!
     Эта угроза подействовала на всех присутствующих, как  заклятье.  Доктор
растерялся, гувернер испугался,  у  левита  зубы  застучали,  живописец  был
изумлен всеобщим смятением, причину коего не мог понять, а Пикль, тоже не на
шутку  встревоженный,  должен  был   использовать   все   свое   влияние   и
настойчивость, чтобы умиротворить этого сына церкви, который в конце  концов
из дружеских чувств, питаемых им к молодому джентльмену, согласился забыть о
происшедшем, но наотрез отказался сидеть рядом с сим исчадием ада,  которого
послал  враг  рода  человеческого  отравлять   умы   слабых   людей;   итак,
перекрестившись и пробормотав заклинания против злых духов,  он  настоял  на
том, чтобы доктор поменялся местом с евреем, который  в  мучительном  страхе
придвинулся к оскорбленному духовному лицу.
     Когда дело было, таким образом, улажено, разговор  стал  общим;  и  без
дальнейших происшествий и поводов к раздору они прибыли в Гент около  десяти
часов вечера. Заказав ужин для всей компании, наш путешественник  со  своими
друзьями   вышел   обозреть   город,   оставив   новую   свою   возлюбленную
прислушиваться к набожным увещаниям ее исповедника, чью  поддержку,  как  мы
упомянули, он уже обеспечил себе. Сей ревностный  посредник  с  таким  жаром
расхваливал его и  разжигал  ее  благочестивое  рвение,  что  она  не  могла
отказать в помощи великому делу  его  обращения  и  обещала  дать  свидание,
которого он жаждал.
     Это приятное известие, сообщенное  капуцином,  вернувшемуся  Перигрину,
воодушевило его в такой мере, что за ужином он сверкал необычайным блеском в
тысяче остроумных  и  любезных  шуток,  вызывая  удивление  и  восторг  всех
присутствующих и в особенности прекрасной фламандки, которая, казалось, была
совершенно очарована его особой и обхождением.
     Вечер провели ко всеобщему  удовольствию,  и  все  разошлись  по  своим
комнатам, как вдруг наш влюбленный к несказанному  своему  огорчению  узнал,
что обе леди принуждены спать в одной комнате, ибо все остальные помещения в
доме заняты. Когда он известил об этом затруднении монаха, сей  сердобольный
отец, весьма плодовитый на выдумки, заявил ему, что духовные его интересы не
должны пострадать от столь незначительного препятствия, и,  пользуясь  своей
прерогативой,  вошел  в  спальню  духовной  дочери,  когда   та   была   уже
полураздета, и увел ее к себе в комнату, якобы с целью снабдить спасительной
пищей для души. Сведя, таким образом, этих двух духовных чад,  он  помолился
за успех дела милосердия и оставил их для взаимных медитаций, предварительно
повелев им  самым  торжественным  тоном  не  допускать,  чтобы  какие-нибудь
нечистые чувства или соблазны плоти препятствовали святой цели их свидания.
     Когда преподобный посредник удалился  и  дверь  была  заперта  изнутри,
псевдообращенный в порыве страсти бросился к ногам Аманды, взмолился,  чтобы
она избавила  его  от  скучной  церемонии  ухаживания,  которую  условия  их
свидания не позволят ему соблюсти, и  постарался  со  всей  стремительностью
влюбленного воспользоваться удобным случаем наилучшим образом. Но  либо  она
осталась недовольна его дерзким и  самонадеянным  поведением,  почитая  себя
заслуживающей большего внимания и уважения, либо была  защищена  целомудрием
лучше, чем предполагал и он и его сводник,  несомненно  одно:  она  выразила
неудовольствие и удивление  по  поводу  его  наглости  и  самоуверенности  и
упрекнула его за то, что он злоупотребил добротой монаха. Молодой джентльмен
был изумлен этим отпором не меньше, чем, по-видимому, была изумлена она  его
декларацией, и страстно умолял ее подумать о том,  сколь  драгоценно  каждое
мгновение, и на сей раз пожертвовать пустой церемонией  ради  счастья  того,
кто пылает к ней такой любовью, что пламя это испепелит  его,  если  она  не
удостоит подарить ему свою  благосклонность.  Несмотря  на  все  его  слезы,
клятвы и мольбы, несмотря на все его достоинства и благоприятный момент, ему
ничего не удалось добиться от нее, кроме признания, что он произвел  на  нее
впечатление, которое, как она надеялась, веления долга помогут  ей  стереть.
Эти слова он истолковал как деликатную уступку, и, повинуясь  голосу  любви,
сжал ее в своих объятиях с целью завладеть тем, что она  отказывалась  дать.
Тогда эта французская Лукреция, не имея возможности защитить  иным  способом
свою добродетель, громко закричала, а капуцин, навалившись плечом на  дверь,
распахнул ее и вошел, притворяясь крайне изумленным. Он воздел руки и возвел
глаза  к  небу  и  был,  казалось,  ошеломлен  сделанным  открытием;   затем
прерывающимся голосом он начал  возмущаться  греховными  намерениями  нашего
героя, который скрывал столь пагубную цель под личиной благочестия.  Короче,
он исполнил свою роль с таким искусством, что  леди,  не  сомневаясь  в  его
искренности, просила его простить чужестранца, снисходя к  его  молодости  и
воспитанию,  окрашенному  еретическими   заблуждениями;   исходя   из   этих
соображений, он согласился принять извинения нашего героя, который, несмотря
на оскорбительный отпор, отнюдь не отказался от своих надежд и, полагаясь на
свои способности и признание, сделанное его  возлюбленной,  решил  повторить
попытку,  к  которой  не  побуждало  его  ничто,  кроме  самого  бурного   и
неукротимого желания.


        ГЛАВА LIV
     Он снова делает попытку, направленную к достижению  желаемого,  но  эта
попытка покуда не удается, вследствие странного происшествия

     Он приказал своему камердинеру, искусному своднику, поджечь  солому  во
дворе, а затем пройти мимо двери ее комнаты, крича во все горло, что в  доме
пожар. Этот сигнал тревоги заставил обеих леди тотчас выбежать из спальни, а
Перигрин, воспользовавшись тем, что они бросились к парадной двери, вошел  в
комнату и спрятался под большой стол, стоявший в темном  углу.  Дамы,  узнав
причину испуга его  Меркурия,  вернулись  в  спальню  и,  прочитав  молитвы,
разделись  и  улеглись.  Это  зрелище,   наблюдаемое   Пиклем,   отнюдь   не
способствовало  охлаждению  его  желаний,  но,  напротив,  воспламенило  его
дотакой степени, что он едва мог сдерживать нетерпение,  пока  не  убедился,
судя по глубокому дыханию, что сожительница его Аманды заснула.  Как  только
его слуха  коснулся  этот  желанный  звук,  он  подкрался  к  кровати  своей
прелестницы и, опустившись на колени, нежно взял ее белую руку  и  прижал  к
своим губам. Она только что начала смыкать  глаза  и  наслаждаться  приятной
дремотой, когда была разбужена этим насилием, заставившим  ее  вздрогнуть  и
проговорить удивленным и испуганным голосом: "Боже мой! Кто это?" Влюбленный
с вкрадчивым смирением умолял выслушать его, клянясь, что приблизился к  ней
таким образом отнюдь не для того, чтобы  нарушить  законы  благопристойности
или поступить вопреки тому несокрушимому уважению, какое она  запечатлела  в
его сердце, но только для  того,  чтобы  выразить  отчаяние  и  раскаяние  в
нанесенной ей обиде, излить чувство, переполняющее его душу, и  сказать  ей,
что он не может и не хочет  пережить  ее  немилость.  Эти  и  многие  другие
патетические уверения, сопровождавшиеся вздохами, слезами и другими  знаками
скорби, находившимися в распоряжении  нашего  героя,  не  могли  не  тронуть
нежного сердца любезной фламандки, уже расположенной отнестись  благосклонно
к его совершенствам. Столь глубоко сочувствовала она его скорби, что в  свою
очередь заплакала, когда доказывала невозможность вознаградить его любовь; а
он, воспользовавшись благоприятным моментом, повторил свои  мольбы  с  такой
упорной  настойчивостью,  что  решимость  ее  поколебалась,  дыхание   стало
прерывистым, она выразила опасение, как бы их не услышала  другая  леди,  и,
воскликнув: "О небо, я погибла!"  -  позволила  ему  после  недолгой  борьбы
уместиться  рядом  на  кровати.  Однако  честь  ее  в  настоящий  момент  не
пострадала, ибо в другом конце комнаты раздался  какой-то  странный  стук  в
перегородку возле кровати, на которой спала авантюристка.
     Изумленная этим обстоятельством, леди попросила  его,  во  имя  господа
бога, удалиться, ибо ее репутация может погибнуть. Но когда он возразил, что
ей грозит более серьезная опасность, если он будет замечен при  отступлении,
она с великим трепетом согласилась, чтобы он остался, и оба молча ждали, что
последует  за  стуком,  их  потревожившим.  Стук  этот  объяснялся  попыткой
живописца разбудить свою дульцинею, с которой он договорился о свидании или,
вернее, обменялся такими знаками, какие, по  его  мнению,  были  равносильны
договору. Его нимфа, пробудившись от  первого  сна,  поняла  значение  этого
стука и, выполняя договор, встала, отперла дверь  и  впустила  его,  оставив
дверь открытой, чтобы ему легче было уйти.
     Покуда  сей   счастливый   кавалер   освобождался   от   тех   немногих
принадлежностей туалета, какие были на нем  надеты,  капуцин,  полагая,  что
Перигрин вновь попытается завладеть  его  питомицей,  бесшумно  прокрался  к
спальне с целью узнать, не  достигнута  ли  цель  без  его  ведома,  каковое
обстоятельство лишило бы его той  выгоды,  какую  могли  ему  доставить  его
осведомленность и содействие. Найдя дверь незапертой, он утвердился в  своем
подозрении и не постеснялся пробраться в  комнату  на  четвереньках;  в  это
время живописец, который успел снять с себя  все,  кроме  рубашки,  и  шарил
вокруг, отыскивая постель своей дульцинеи, случайно положил руку  на  бритую
макушку монаха,  который  стал  кружиться  на  месте,  так  что  голова  его
завертелась под рукой, словно шар  в  ямке,  к  изумлению  и  ужасу  бедного
Пелита; последний, не постигая причины этого явления и не  решаясь  оторвать
руку от странного предмета, стоял в  темноте,  обливаясь  потом  и  испуская
весьма благочестивые  восклицания.  Монах,  утомленный  этим  упражнением  и
неудобной позой, в которой находился,  начал  осторожно  вставать  с  колен,
поднимая при этом руку живописца, чей испуг и  недоумение,  вызванные  столь
необъяснимым движением, достигли такой степени, что рассудок готов  был  ему
изменить; покуда он пребывал в великом страхе, рука его соскользнула на  лоб
монаха, а один из пальцев попал ему в рот и тотчас был зажат зубами капуцина
с такой силой,  словно  его  сдавили  клещи  кузнеца.  Живописец  был  столь
потрясен этим неожиданным укусом, причинявшим мучительную боль,  что,  забыв
об осторожности, заорал во все горло:
     -  Убивают!  Пожар!  Ловушка,  ловушка!  На  помощь,  христиане,   ради
милосердного бога, на помощь!
     Наш герой, смущенный этими возгласами, которые, как было ему  известно,
вскоре  привлекут  зрителей  в  комнату,  и  раздосадованный  своею  горькой
неудачей, принужден был уйти с пира голодным и,  приблизившись  к  виновнику
своего несчастья как раз в тот момент, когда его мучитель счел своевременным
освободить его палец, угостил живописца таким тумаком между лопаток, что тот
с ужасным воем растянулся на полу; затем, юркнув незаметно в  свою  комнату,
он одним из первых явился со свечой  и  притворился  встревоженным  воплями.
Капуцин принял такую  же  предосторожность  и  вошел  вслед  за  Перигрином,
бормоча "Benedicite" и в великом изумлении осеняя себя  крестным  знамением.
Врач и Джолтер появились  одновременно  и  увидели  злосчастного  живописца,
который лежал на полу голый, в крайнем ужасе  и  отчаянии,  и  дул  на  свою
беспомощно свесившуюся левую руку. Присутствие его в этой комнате  и  унылая
поза, которая была в высшей  степени  комической,  вызвали  улыбку  на  лице
доктора  и  смягчили  суровую  физиономию  гувернера,   тогда   как   Пикль,
притворяясь удивленным и озабоченным, поднял его  с  пола  и  осведомился  о
причине его странной  позиции.  Сначала  тот  старался  припомнить  и  делал
тщетные попытки заговорить, затем, обретя дар речи,  сообщил  им,  что  дом,
несомненно, населен злыми духами,  которые  перенесли  его,  неведомо  каким
образом, в эту комнату и подвергли всем пыткам ада.  Один  из  них  дал  ему
почувствовать свое присутствие, приняв вид гладкого шара из  плоти,  который
вертелся под его рукой, как астрономический глобус, а затем,  поднявшись  на
большую высоту, превратился в машину,  каковая,  щелкнув,  ухватила  его  за
палец и пригвоздила к месту,  заставив  его  терпеть  в  течение  нескольких
секунд невыразимые муки. Наконец, по его  словам,  машина  словно  растаяла,
выпустив  его  палец,  и  он  неожиданно  получил  удар  в  спину,  казалось
нанесенный рукой великана, который мгновенно поверг его на пол.
     Монах, выслушав этот  странный  рассказ,  извлек  из  одного  из  своих
карманов  огарок  освященной  свечи  и  забормотал   какие-то   таинственные
заклинания. Джолтер, заподозрив, что Пелит пьян,  покачал  головой,  говоря,
что, вероятно, никаких духов не было, кроме винного духа в его голове.  Врач
в кои веки раз удостоил пошутить и,  бросив  взгляд  на  одну  из  кроватей,
заметил, что, по его мнению, живописец был сбит с толку не духом, а  плотью.
Прекрасная фламандка лежала в немом изумлении и  испуге,  а  ее  товарка  по
комнате,  дабы  снять  с  себя  всякое  подозрение,  начала  с  удивительной
стремительностью упрекать виновника этого переполоха,  который,  несомненно,
спрятался в спальне с целью совершить гнусное покушение на ее добродетель  и
был наказан и удержан вмешательством самого неба. Итак, согласно ее  желанию
и настойчивым просьбам другой леди, живописца проводили до  его  кровати,  и
комната опустела, после чего леди заперли дверь, твердо решив этой ночью  не
впускать больше никаких посетителей. Меж тем Перигрин, взбешенный  тем,  что
лакомый кусок был вырван у него чуть ли не изо рта, слонялся,  как  призрак,
по коридору в надежде на благоприятный случай, чтобы снова  войти,  а  когда
начало светать,  он  принужден  был  удалиться  в  свою  комнату,  проклиная
идиотскую выходку живописца, столь некстати прервавшую его утехи.


        ГЛАВА LV

     Они уезжают из Рента. - Наш герой вступает  в  политический  диспут  со
своей возлюбленной, которую приводит в  раздражение,  а  затем  умиротворяет
своей покорностью. - Он придумывает способ задержать  дилижанс  в  Алосте  и
вновь заручается помощью монаха

     На следующий  день  они  осмотрели  все  достопримечательности  города,
присутствовали при казни двух юношей, которые были повешены за изнасилование
шлюхи, и затем около часа дня выехали из Рента в  том  же  дилижансе,  какой
привез их сюда; и  когда  речь  зашла  о  казни,  при  совершении  коей  они
присутствовали,  фламандская  красавица  выразила   большое   сочувствие   и
сострадание к несчастным, которые,  как  ее  уведомили,  пали  жертвой  злых
козней их обвинительницы. Чувство ее  разделили  все  присутствующие,  кроме
француженки легкого поведения, которая, считая,  что  это  дело  затрагивает
честь ее товарок, с горечью поносила распутный век и в особенности гнусные и
злодейские покушения мужчины на целомудрие слабого пола, заявив с негодующим
взглядом, обращенным на живописца, что она  лично  никогда  не  в  состоянии
будет в достаточной мере возблагодарить провидение,  защитившее  ее  прошлой
ночью от греховных домогательств необузданной похоти. Это замечание  вызвало
многочисленные шутки по адресу Пелита, который повесил нос и сидел молча,  с
унылым видом, опасаясь, как бы, по вине злорадствующего врача,  слух  о  его
похождениях не дошел до его супруги. В самом деле,  хотя  мы  и  постарались
объяснить это происшествие читателю, оно оставалось неразрешимой тайной  для
всех ехавших в дилижансе, ибо роль, какую сыграл капуцин, была известна  ему
одному, однако и он не имел понятия об участии  в  этом  деле  Пикля;  итак,
большая часть того, что претерпел живописец, была  признана  преувеличением,
созданным его необузданной фантазией.
     В разгар их беседы об этом необычайном происшествия кучер  сообщил  им,
что они находятся сейчас на том самом месте, где  отряд  союзной  армии  был
задержан и разбит французами, и,  остановив  экипаж,  описал  им  битву  при
Мэлле. По сему случаю фламандская леди, которая,  выйдя  замуж,  стала  ярой
сторонницей французов, дала подробнейший отчет обо всех обстоятельствах, так
как они были ей сообщены братом ее мужа, участвовавшим в бою. Этот  рассказ,
в котором число французов было  уменьшено  до  шестнадцати  тысяч,  а  число
союзников увеличено до двадцати тысяч человек, столь противоречил истине,  а
также  оскорблял  похвальные  чувства  Перигрина,  что  последний  осмелился
опровергнуть ее утверждение, и завязался жестокий спор не только  по  поводу
затронутого вопроса, но и касательно всех битв, в  которых  герцог  Мальборо
сражался против Людовика XIV. В пылу спора леди отняла у великого полководца
всю славу, им обретенную,  заявив,  что  каждая  выигранная  им  битва  была
умышленно проиграна французскими генералами с целью повредить  планам  мадам
де Ментенон, и в виде  доказательства  сообщила,  что  при  осаде  лилльской
цитадели Людовик в присутствии дофина сказал, что, если союзники  принуждены
будут снять осаду, он немедленно объявит о своем браке с этой особой;  тогда
его  сын  послал  тайный  приказ  маршалу  Буффлеру  сдать  крепость.   Этот
невероятный  довод  был  подтвержден  клятвенными   заверениями   монаха   и
куртизанки и признан гувернером, который заявил, будто  слышал  об  этом  из
верного источника, тогда как доктор не выразил своего мнения,  как  человек,
почитающий скандальным знать историю столь недавних  событий.  Израильтянин,
будучи истинным голландцем, встал под знамена нашего героя, который, пытаясь
доказать  нелепость  и  невероятность  их  утверждений,   вызвал   у   своих
противников такое  возмущение  и  незаметно  разгорячившись  в  пылу  спора,
рассердил свою Аманду до такой степени, что прекрасные  ее  глаза  сверкнули
гневом, и он не без основания предположил, что - буде он не найдет  средства
успокоить ее раздражение - она, ревнуя о славе французской нации, ради этого
пожертвует  своим  уважением  к  нему.  Побуждаемый  такими  опасениями,  он
постепенно остыл и незаметно отказался  от  защиты  своих  доводов,  всецело
предоставив заботу о них  еврею,  который,  видя  себя  покинутым,  поневоле
уступил из благоразумия; таким образом, французы остались победителями, а их
молодая героиня вновь обрела хорошее расположение духа.
     Наш герой, разумно  подчинившись  превосходству  ума  своей  прекрасной
повелительницы, терзался страхом потерять ее навеки и изощрял свою фантазию,
измышляя способ получить награду за ухаживание, подарки и разочарования,  им
уже испытанные. Под предлогом подышать свежим воздухом он влез  на  козлы  и
воспользовался своим красноречием и щедростью с  таким  успехом,  что  кучер
взялся повредить дилижанс так, чтобы в тот день они могли доехать только  до
города Алоста; исполняя свое обещание,  кучер  искусно  опрокинул  дилижанс,
когда они находились на расстоянии только одной мили  от  этой  станции.  Он
прибег к этой мере с такою осторожностью, что происшествие  не  повлекло  за
собой  никаких  неприятностей,  кроме  испуга  обеих   леди   и   маленького
неудобства, о котором они узнали из слов  кучера,  а  он,  осмотрев  экипаж,
объявил компании, что сломалась ось, и посоветовал дойти пешком до харчевни,
тогда как он не спеша поедет вслед за ними и сделает  все  возможное,  чтобы
немедленно  помочь  беде.  Перигрин   притворился,   будто   очень   огорчен
происшедшим, и  даже  бранил  кучера  за  небрежность,  нетерпеливо  выражая
желание быть в Брюсселе и опасаясь, как бы это злоключение не  задержало  их
еще на одну ночь в пути. Когда же подкупленный им кучер,  следуя  полученным
инструкциям, явился затем в харчевню и доложил, что нанятый им рабочий может
починить экипаж не ранее, чем через шесть  часов,  хитрый  юноша  прикинулся
взбешенным, накричал на кучера, осыпав его бранными эпитетами,  и  пригрозил
избить его палкой за оплошность. Парень  с  большим  смирением  уверял,  что
опрокинулись они вследствие поломки оси, а  не  из-за  его  беспечности  или
неумения; и он готов,  только  бы  его  не  считали  виновником  неудобства,
навести справки, нет ли почтовой кареты, в которой Перигрин может немедленно
выехать в Брюссель. Это предложение Пикль отклонил,  раз  всей  компании  не
могли быть предоставлены такие же удобства. Он  знал,  что  в  городе  можно
достать только один такой экипаж, о чем его предварительно уведомил кучер.
     Гувернер, не имевший понятия о  его  замысле,  уверял,  что  одна  ночь
пролетит  быстро,  и  просил   его   перенести   терпеливо   это   маленькое
разочарование, так как в доме,  по-видимому,  есть  все,  что  им  нужно,  и
путешественники весьма расположены  провести  время  вместе.  Капуцин,  имея
основание поддерживать знакомство с молодым иностранцем, не был огорчен этим
происшествием, которое, растягивая срок их  взаимного  общения,  сулило  ему
надежду еще раз воспользоваться щедростью Перигрина. Поэтому он  присоединил
свои увещания к увещаниям мистера Джолтера, поздравляя себя  с  возможностью
наслаждаться  его  обществом  дольше,  чем  он  предполагал.   Наш   молодой
джентльмен выслушал такое же любезное заверение от еврея, который ухаживал в
тот день за французской кокеткой и надеялся пожать плоды своей  галантности,
так как  его  соперник,  живописец,  был  чрезвычайно  пристыжен  и  удручен
приключением прошлой ночи. Что  же  касается  доктора,  то  он  был  слишком
поглощен размышлениями о своем  собственном  величии,  чтобы  интересоваться
этим  событием  или  его  последствиями,  и  ограничился   замечанием,   что
европейским державам следовало бы устраивать  народные  игры,  подобно  тем,
какими славилась в древности Греция; в таком случае каждое государство имело
бы в своем распоряжении искусных возниц, которые умели бы провести экипаж во
весь опор, на волосок от пропасти, не рискуя опрокинуться.
     Перигрин не мог не уступить их доводам и любезностям, за которые весьма
учтиво их поблагодарил, и  так  как  раздражение  его  как  будто  улеглось,
предложил развлечься прогулкой по крепостному валу. Он надеялся побеседовать
наедине со своей обожаемой фламандкой, которая в тот день  была  удивительно
сдержанна. Когда предложение было принято, он, как обычно,  подал  ей  руку,
чтобы выйти на улицу, н искал случая преуспеть в  своем  ухаживании,  но  ее
духовник не отходил от  них  ни  на  шаг,  и  он  сообразил,  что  немыслимо
достигнуть цели без содействия сего духовного лица.  За  это  содействие  он
принужден был заплатить вторым кошельком, каковой был  предложен  и  принят,
как искупительный дар за греховное его поведение во время свидания,  которое
монах устроил для блага его души. Как только было сделано это пожертвование,
благочестивый нищенствующий брат отошел бочком и присоединился  к  остальной
компании, предоставив своему щедрому покровителю полную  свободу  домогаться
желаемого. Можно не сомневаться в  том,  что  наш  искатель  приключений  не
упустил такого случая. Он  щедро  рассыпал  цветы  красноречия  и  буквально
истощил всю свою изобретательность, убеждая ее сжалиться над его страданиями
и подарить ему еще одно свидание наедине, ибо в противном случае он  лишится
рассудка и совершит такие сумасбродные поступки, на которые она,  в  доброте
своего сердца, будет взирать со слезами. Но, вместо того чтобы уступить  его
мольбе, - она сурово упрекнула его за самонадеянность, с какою он преследует
ее своими греховными домогательствами. Она объявила  ему,  что  хотя  она  и
обеспечила себе отдельную комнату, так как  отнюдь  не  притязает  на  более
близкое знакомство с другой леди, однако  он  совершит  промах,  если  снова
потревожит ее ночным посещением, ибо она решила его не впускать.
     Влюбленный утешился этим намеком, который он принял за полное согласие,
и так как страсть его разгорелась  от  встреченных  препон,  сердце  у  него
забилось быстрее, охваченное надеждой на обладание. Это упоительное ожидание
вызвало тревогу, помешавшую ему принять  участие  в  беседе,  в  которой  он
обычно отличался. За  ужином  он  то  вздрагивал,  то  погружался  в  мечты.
Капуцин,  приписывая  это  смятение  вторичному   отказу   своей   питомицы,
обеспокоился, как бы не пришлось возвращать деньги,  и  шепотом  посоветовал
нашему герою не впадать в отчаяние.


        ГЛАВА LVI

     Французская кокетка обольщает еврея, против которого  Пелит  составляет
заговор, вследствие чего Перигрин снова терпит разочарование,  а  распутство
иудея разоблачено

     Тем  временем  французская  сирена,  потерпев  неудачу   с   английским
простофилей, который столь быстро пал духом и в явном унынии повесил нос, не
пожелала рисковать заработком и решила испробовать свои чары на  голландском
купце. Она уже настолько пленила его  сердце,  что  он  относился  к  ней  с
чрезвычайным  расположением,  бросал  на  нее  самые   похотливые   взгляды,
расплываясь в улыбку, поистине израильтянскую. Живописец  видел  это  и  был
оскорблен такими отношениями,  которые  почитал  издевательством  над  своей
бедой и явным предпочтением, оказанным его сопернику;  сознавая  собственную
робость, он выпил огромный стакан вина, дабы оживить свою  сообразительность
и укрепить решимость в осуществлении какого-нибудь плана мести. Однако  вино
не возымело желаемого действия и,  не  внушив  ему  никакого  плана,  только
разожгло жажду мести; тогда он  сообщил  о  своих  намерениях  своему  другу
Перигрину и просил  его  помощи.  Но  наш  молодой  джентльмен  был  слишком
поглощен своими собственными делами, чтобы  интересоваться  заботами  других
людей, и так как  он  уклонился  от  участия  в  проделке,  Пелит  прибег  к
изобретательности камердинера Пикля, который охотно впутался в эту  затею  и
придумал план, каковой и был приведен в исполнение.
     Был уже  поздний  час,  и  когда  путешественники  разошлись  по  своим
комнатам, Пикль, подгоняемый юностью и желанием, поспешил  к  спальне  своей
чародейки и, найдя дверь незапертой, вошел,  вне  себя  от  восторга.  Луна,
светившая в окно, указала ему путь к ее кровати, к которой он приблизился  в
величайшем  волнении  и,  застав  свою  возлюбленную,  по-видимому,  спящей,
попытался  ее  разбудить  нежным   поцелуем.   Но   этот   способ   оказался
недействительным,  ибо  она  решила  избавить  себя  от  неприятности  стать
соучастницей его греха. Он еще раз ее поцеловал, шепнул ей на ухо  страстный
привет и, прибегнув к другим нежным средствам, чтобы дать ей знать  о  своем
присутствии, убедился в том, что она намерена спать,  несмотря  на  все  его
усилия. Разгоряченный таким приятным предположением, он запер  дверь,  чтобы
не было никаких помех, и,  забравшись  под  одеяло,  бросил  вызов  фортуне,
сжимая в своих объятиях прекрасное создание.
     Однако, как ни был он, по-видимому,  близок  к  счастливому  завершению
своего плана, надежды его были снова разрушены  устрашающим  шумом,  который
мгновенно разбудил его испуганную Аманду и в данный момент завладел всем его
вниманием. Его камердинер, которого Пелит взял в советчики,  дабы  отомстить
даме легкого поведения и ее ухаживателю еврею, нанял у цыган, остановившихся
в харчевне, осла, разукрашенного  бубенчиками,  и  когда  все  удалились  на
отдых, а иудей, по всей вероятности, улегся со своей любовницей, они привели
это  животное  наверх,  в  длинный  коридор,  по  обеим  сторонам   которого
находились спальни. Живописец, видя, что дверь в комнату этой леди, согласно
его ожиданиям, приотворена,  сел  верхом  на  осла,  намереваясь  въехать  в
спальню и потревожить любовников, предающихся ласкам; но когда, верный своей
породе, осел почувствовал на себе незнакомого всадника, он вместо того чтобы
повиноваться ездоку и идти вперед, стал пятиться в  другой  конец  коридора,
несмотря на все усилия живописца, который тщетно его понукал, угощал пинками
и тузил кулаками. Вот эти-то звуки, вызванные состязанием  Пелита  с  ослом,
долетели до слуха Перигрива и его возлюбленной, и ни тот, ни другая не могли
дать никакого разумного  объяснения  этому  шуму,  который  усилился,  когда
животное приблизилось к их комнате.  Наконец,  осел,  пятясь,  наткнулся  на
дверь, каковую он, разок лягнув по ней,  заставил  распахнуться  и  вошел  с
таким  грохотом,  что  напугал  леди  чуть  не  до  обморока  и  привел   ее
возлюбленного в крайнее замешательство и смущение.
     Живописец,  столь  неожиданно  ввалившись  в  спальню  неведомого   ему
человека и страшась гнева ее хозяина, который мог разрядить в него пистолет,
приняв его за грабителя, вломившегося  к  нему,  неимоверно  перепугался  и,
стремясь поспешно отступить, удвоил свои усилия, в ужасе обливаясь  потом  и
взывая к небесам о спасении. Но, вместо того  чтобы  подчиниться  его  воле,
упрямый спутник, не сочувствуя его положению, начал вертеться,  как  жернов,
причем топот и звон бубенчиков слились в изумительный концерт.
     Злосчастный всадник, кружась на одном месте, не прочь был  спрыгнуть  и
предоставить животному  забавляться,  как  ему  заблагорассудится,  но  осел
кружился так быстро, что Пелит,  страшась  тяжелых  ушибов,  воздержался  от
попытки слезть; в отчаянии он схватил его за ухо и ущипнул так  больно,  что
животное  вытянуло  шею  и  громко  заревело.  Когда  прекрасная  фламандка,
похолодевшая от страха и терзаемая суевериями, услыхала этот  отвратительный
рев, ей немедленно пришло в голову, что ее посетил дьявол, которому поручено
наказать ее за осквернение супружеского ложа, и, испустив вопль, она  начала
громким  голосом  читать  "Pater  noster".  Ее  возлюбленный,   принужденный
удалиться, вскочил и, вне себя от злобы и разочарования,  бросился  прямо  к
тому месту, откуда доносились эти дьявольские звуки. Здесь,  наткнувшись  на
осла, он осыпал градом  ударов  и  его  и  всадника,  после  чего  животное,
пустившись рысью, умчало живописца,  и  всю  дорогу  они  ревели  в  унисон.
Очистив,  таким  образом,  комнату  от  столь  неприятных  гостей,  Перигрин
вернулся к своей возлюбленной и, объяснив, что всему виной какая-то дурацкая
проделка Пелита, удалился, обещав прийти снова,  когда  спокойствие  в  доме
будет восстановлено.  Меж  тем  рев  осла,  крики  живописца  и  вопли  леди
всполошили весь дом; когда же осел  в  стремительном  бегстве  увидел  перед
собой людей со свечами, он бросился в комнату, куда надлежало ему попасть  с
самого начала, а как раз в эту минуту левит, потревоженный шумом,  расстался
со своей дульцинеей и пытался незаметно пробраться к себе в  спальню.  Видя,
что путь ему прегражден животным, на коем высится длинная  тощая  фигура  со
впалыми щеками, полунагая и в белом ночном  колпаке,  усиливающем  природную
бледность лица, еврей пришел в великое замешательство и, приняв это  видение
за Валаама и его ослицу, опрометью бросился назад и залез под кровать, где и
притаился. Мистер Джолтер и монах  -  первые,  кого  потревожил  шум,  -  не
остались равнодушными при виде чудовища, которое ворвалось в комнату, откуда
тотчас донеслись вопли дамы  легкого  поведения.  Гувернер  остановился  как
вкопанный, и капуцин не обнаруживал ни малейшего желания идти дальше. Однако
толпа, напиравшая на них сзади, подтолкнула их к двери, через которую прошло
привидение, и здесь Джолтер весьма церемонно уступил место  его  преподобию,
предлагая ему войти. Монах был слишком учтив и скромен, чтобы  притязать  на
первенство, и между ними завязался горячий спор; тем временем осел, совершая
обход, снова показался вместе со своим всадником и мгновенно  положил  конец
препирательствам, ибо, потрясенные  вторичным  его  появлением,  оба  тотчас
отскочили, сбив с ног стоявших сзади людей, которые передали толчок тем, кто
следовал за ними, а эти - шедшим  позади;  в  результате  весь  коридор  был
устлан длинным рядом тел, расположившихся  в  порядке  и  последовательности
карточной колоды. В разгар суматохи наш герой с удивленным  видом  вышел  из
своей комнаты, осведомляясь о причине переполоха. Получив те сведения, какие
мог дать ему пораженный ужасом Джолтер, он выхватил у него из рук  свечу  и,
не колеблясь,  вошел  в  страшную  комнату,  куда  последовали  за  ним  все
остальные,  разразившиеся  громким  и  долго  не  смолкавшим  смехом,  когда
обнаружена была нелепая причина их  испуга.  Сам  живописец  сделал  попытку
принять участие в общем веселье, но он  был  столь  измучен  страхом  и  так
жестоко пострадал от ударов, нанесенных ему Пиклем,  что,  несмотря  на  все
усилия, не мог изменить плаксивое выражение своей  физиономии.  Его  попытка
усугубила  неловкость  его  положения,  каковое  еще  ухудшилось  вследствие
поведения кокетки, которая была взбешена неудачей и,  надев  юбку  и  кофту,
набросилась на него, как Гекуба, поцарапала ему  нос  и  выцарапала  бы  ему
глаза, если бы кто-то из присутствующих не спас его от ее  жестоких  когтей.
Возмущенный этим  оскорблением,  а  также  ее  поведением  в  дилижансе,  он
громогласно объяснил причину своего вторжения в таком виде в ее  спальню  и,
не находя в толпе еврея, заявил, что  тот,  несомненно,  прячется  здесь,  в
комнате. После такого сообщения комнату немедленно  обыскали  и  удрученного
левита вытащили  за  ноги  из-под  кровати;  итак,  Пелиту  в  конце  концов
посчастливилось избавиться от насмешек, выставив в нелепом виде соперника  и
французскую куртизанку, которые и были осмеяны всеми присутствующими.


        ГЛАВА LVII

     Пелит, пытаясь  разгадать  тайну  полученных  им  ударов,  попадает  со
сковороды в огонь

     Тем не менее Пелит все еще был смущен и опечален одним обстоятельством,
заключавшимся в том, что столь жестокие побои были ему нанесены  в  спальне,
которую, как он узнал,  занимала  красивая  молодая  леди,  находившаяся  на
попечении капуцина.  Он  припомнил,  что  дверь  была  заперта,  когда  осел
вломился туда, и у него не было оснований  предполагать,  что  кто-то  вошел
вслед за ним. С другой стороны, он не  мог  допустить,  чтобы  столь  нежное
создание сделало попытку или было способно на такую  жестокую  расправу,  от
которой пострадало его тело; а держала она себя так скромно и осмотрительно,
что он не дерзал усомниться в ее добродетели.
     Эти соображения завлекли его в лабиринт мыслей; он  напрягал  все  свои
умственные силы, стараясь, найти объяснение тому, что произошло. Наконец, он
заключил, что либо Перигрин, либо дьявол, либо и тот  и  другой  были  всему
причиной, и, желая удовлетворить свое любопытство, решил следить всю ночь за
поведением нашего героя с таким вниманием, чтобы поступки  его,  как  бы  ни
были они таинственны, не могли ускользнуть от его наблюдений.
     С такими мыслями он удалился к себе в комнату, после того как осел  был
возвращен законным своим  владельцам,  а  монах  навестил  и  успокоил  свою
прекрасную спутницу, которая чуть с ума  не  сошла  от  страха.  Как  только
воцарилась тишина, живописец подкрался во мраке  к  ее  двери  и  забился  в
темный угол, откуда мог увидеть всякого, кто бы входил или выходил.  Проведя
некоторое время на своем посту, он  стал  погружаться  в  дремоту,  ибо  был
утомлен приключениями как этой, так и предшествующей ночи;  наконец,  заснув
крепким сном, он начал храпеть, как целое сборище пресвитериан. Услыхав  эти
нестройные звуки в коридоре, фламандская красавица испугалась,  как  бы  еще
что-нибудь не произошло, и весьма благоразумно заперла свою дверь;  любовник
же ее, намереваясь вторично  ее  навестить,  был  удивлен  и  рассержен  сей
неприятной серенадой, исполнителя которой он не знал; когда же,  побуждаемый
страстью, которая к тому времени достигла величайшего напряжения, он рискнул
приблизиться к двери, обнаружилось, к  крайней  его  досаде,  что  вход  ему
запрещен. Он не смел постучаться, чтобы известить о своем  присутствии,  ибо
щадил репутацию леди, каковая  могла  жестоко  пострадать,  если  бы  храпун
проснулся  от  стука.  Знай  он,  что  замыслам  его  мешает  живописец,  он
предпринял бы какие-нибудь решительные шаги, чтобы удалить  его;  но  он  не
могугадать, что побудило Пелита расположиться в этом углу; не мог  он  также
разглядеть его при свете, ибо все свечи в доме были погашены.
     Нет слов изобразить досаду и раздражение  нашего  героя,  претерпевшего
такую пытку на пороге блаженства, после того как надежды его  были  обмануты
двумя прежними  неудачами.  Он  проклинал  свою  судьбу,  ругал  всех  своих
дорожных спутников  без  исключения,  клялся  отомстить  живописцу,  который
дважды расстраивал самые радужные его планы, и весьма не прочь был  наказать
немедленно неведомого виновника нового разочарования. В таких  муках  провел
он добрых два часа в коридоре, питая, впрочем, слабую надежду избавиться  от
своего  мучителя,  который,  думал  он,  проснется  и,  разумеется,   уйдет,
предоставив ему свободу действий; но когда раздалось пенье петуха,  вторично
приветствовавшего рассвет, который следовал по пятам за истекающей ночью, он
не в силах был сдержать негодование. Войдя в свою комнату, он  наполнил  таз
холодной водой и,  стоя  на  некотором  расстоянии,  выплеснул  ее  прямо  в
физиономию храпуна, который не только был изумлен таким обливаньем, но  едва
не задохнулся, ибо вода наполнила ему рот и попала в дыхательное горло. Пока
он хрипел, как утопающий, не понимая причины катастрофы и забыв о  том,  где
он заснул, Перигрин удалился к себе и, услыхав к немалому  своему  удивлению
протяжный вой, догадался, что его  жертвой  был  не  кто  иной,  как  Пелит,
который уже в третий раз помешал его блаженству.
     Взбешенный постоянным вмешательством этого  злополучного  обидчика,  он
выбежал из комнаты с хлыстом и, налетев на удиравшего живописца, повалил его
на пол. Затем он с большой жестокостью пустил в ход орудие наказания,  якобы
принимая Пелита за дерзкую дворняжку, которая нарушила покой в  доме;  когда
же тот жалобно взмолился о пощаде и его обидчик не мог  долее  обращаться  с
ним, как с четвероногим, столь велик был гнев молодого джентльмена,  что  он
не мог отказать себе в удовольствии заявить Пелиту, что тот вполне  заслужил
наказание, которому его подвергли, своим безумием, глупостью и бесстыдством,
ибо замышлял и приводил в исполнение планы, преследующие одну  лишь  цель  -
досадить ближним.
     Пелит весьма энергически протестовал, уверяя,  что  он  не  более,  чем
нерожденный младенец, повинен в желании обидеть кого бы то  ни  было,  кроме
израильтянина и его девки, которые, как ему известно, навлекли на него беду.
     - Но клянусь богом, спасителем моим, - добавил он, - мне кажется,  меня
преследуют злые чары, и я подозреваю, что этот проклятый  монах  -  посланец
дьявола; ибо те две ночи, что он провел в нашей компании,  я  не  только  не
сомкнул глаз, но меня еще терзали все черти преисподней.
     Пикль сердито отвечал, что причиной его мучений  были  его  собственные
дурацкие выдумки, и спросил,  почему  ему  пришло  в  голову  выть  в  углу.
Живописец,   считая   нужным   скрыть   истину,   сказал,    что    какая-то
сверхъестественная сила перенесла его туда, а чья-то невидимая рука  окатила
водой. Юноша,  надеясь  воспользоваться  его  отсутствием,  посоветовал  ему
немедленно  лечь  в  постель  и  заснуть,  дабы  укрепить  мозги,   которые,
по-видимому, не на шутку пострадали от недостатка сна. Пелит и  сам  начинал
склоняться к этой мысли и, следуя  столь  разумному  совету,  отправился  на
отдых, бормоча молитву о восстановлении своих умственных сил.
     Пикль проводил его до спальни и, заперев дверь, спрятал ключ в  карман,
чтобы живописец был лишен возможности помешать ему еще раз. Но  на  обратном
пути он встретил мистера Джолтера и доктора, которые были вторично разбужены
воплями Пелита и пришли узнать,  в  чем  дело.  Доведенный  чуть  ли  не  до
сумасшествия  этой  вереницей  неудач,  Перигрин  мысленно  проклял  их   за
неуместное появление. Когда же они осведомились о Пелите, он им сообщил, что
нашел живописца в состоянии умопомешательства, воющего в углу и  мокрого  до
костей, после чего отвел его в спальню, где тот улегся  в  постель.  Услыхав
это, врач  вздумал  похвастаться  своими  познаниями  и,  делая  вид,  будто
обеспокоен состоянием пациента, пожелал, не теряя времени,  познакомиться  с
симптомами его заболевания, заявив, что многие болезни могут быть задушены в
зародыше, тогда как позднее они не  уступают  никаким  усилиям  медицинского
искусства. Молодой джентльмен отдал ему ключ  и  снова  отправился  к  себе,
намереваясь воспользоваться первым удобным случаем, чтобы вернуться к  двери
своей Аманды.
     Тем временем  доктор,  идя  к  Пелиту,  поделился  с  гувернером  своим
подозрением, что пациент страдает ужасной  болезнью,  именуемой  hydrophobia
{Водобоязнь (греч.).}, которою, по его наблюдениям, заболевают иногда и  те,
кто не был укушен бешеной собакой. Этот вывод он сделал,  потому  что  Пелит
завыл, когда его  окатили  водой,  и  тут  же  начал  припоминать  некоторые
поступки, совершенные за последнее время живописцем, которые, как  понял  он
теперь, предвещали это несчастье. Затем он  прип