то семейство Шенди занимало весьма высокое положение при короле Гарри VIII, но обязано оно было своим возвышением не какой-нибудь политической интриге, - говорил он, - а только указанному обстоятельству; - однако, подобно другим семействам, - прибавлял он, - оно испытало на себе превратности судьбы и никогда уже не оправилось от удара, нанесенного ему носом моего прадеда. - Подлинно был он трефовым тузом, - восклицал отец, качая головой, - настолько же никчемным для его несчастного семейства, как карточный туз, вышедший в козыри. - - Тихонько, тихонько, друг читатель! - - куда это тебя уносит фантазия? - - Даю честное слово, под носом моего прадеда я разумею наружный орган обоняния или ту часть человека, которая торчит на его лице - и которая, по словам художников, в хороших крупных носах и на правильно очерченных лицах должна составлять полную треть последних - если мерить сверху вниз, начиная от корней волос. - - - - Как тяжело приходится писателю в таких положениях! ^TГЛАВА XXXIV^U Великое счастье, что природа наделила человеческий ум такой же благодетельной глухотой и неподатливостью к убеждениям, какая наблюдается у старых собак - - "к выучиванию новых фокусов". В какого мотылька мгновенно превратился бы величайший на свете философ, если бы читаемые им книги, наблюдаемые факты и собственные мысли заставляли его непрестанно менять убеждения! Отец мой, как я вам говорил в прошлом году, был не таков, он этого терпеть не мог. - Он подбирал какое-нибудь мнение, сэр, как первобытный человек подбирает яблоко. - Она становится его собственностью - и если он не лишен мужества, то скорее расстанется с жизнью, чем от него откажется. - - Я знаю, что Дидий, великий цивилист, будет это оспаривать и возразит мне: откуда у вашего первобытного человека право на это яблоко? Ex confesso {Бесспорно (лат.).}, скажет он, - - все находилось тогда в естественном состоянии - и потому яблоко принадлежит столько же Франку, сколько и Джону. Скажите, пожалуйста, мистер Шендн, какую грамоту может он предъявить на него? с какого момента яблоко это сделалось его собственностью? когда он остановил на нем свой выбор? или когда сорвал его? или когда разжевал? или когда испек? или когда очистил? или когда принес домой? или когда переварил? - - или когда - - -? - - Ибо ясно, сэр, что если захват яблока не сделал его собственностью первобытного человека - - то и никакое последующее его действие не могло этого сделать. - Брат Дидий, - скажет в ответ Трибоний - (а так как борода цивилиста и знатока церковного права Трибония на три с половиной и три восьмых дюйма длиннее бороды Дидия, - я рад, что он за меня заступается и больше не буду утруждать себя ответом), - ведь дело решенное, как вы можете в этом убедиться на основании отрывков из кодексов Григория и Гермогена и всех кодексов от Юстиниана и до Луи и Дезо, - что пот нашего лица и выделения нашего мозга такая же наша собственность, как и штаны, которые на нас надеты; - - поскольку же названный пот и т. д. каплет на названное яблоко в результате трудов, потраченных на его поиски и срывание; поскольку, сверх того, он расточается и нерасторжимо присоединяется человеком, сорвавшим яблоко, к этому яблоку, им сорванному, принесенному домой, испеченному, очищенному, съеденному, переваренному и так далее, - - то очевидно, что сорвавший яблоко своим действием примешал нечто свое к яблоку, ему не принадлежавшему, и тем самым приобрел его в собственность; - или, иными словами, яблоко является яблоком Джона. При помощи такой же ученой цепи рассуждений отец мой отстаивал все свои суждения; он не щадил трудов на их раздобывание, и чем дальше лежали они от проторенных путей, тем бесспорнее было его право на них. - Ни один смертный на них не претендовал; вдобавок, ему стоило таких же усилий состряпать их и переварить, как и вышерассмотренное яблоко, так что они с полным правом могли называться его неотъемлемой собственностью. - - Потому-то он так крепко и держался за них зубами и когтями - бросался на все, за что только мог ухватиться, - - словом, окапывал и укреплял их кругом таким же количеством валов и брустверов, как дядя Тоби свои цитадели. Но ему приходилось считаться с одной досадной помехой - - скудостью необходимых для защиты материалов в случае энергичного нападения, поскольку лишь немногие великие умы употребили свои способности на сочинение книг о больших носах. Клянусь аллюром моей клячонки, это вещь невероятная! и я диву даюсь, когда раздумываю, сколько драгоценного времени и талантов расточено было на куда более ничтожные темы - - и сколько миллионов книг напечатано было на всех языках самыми различными шрифтами и выпущено в самых различных переплетах по вопросам и наполовину столько не содействующим объединению и умиротворению рода человеческого. Тем большее значение придавал отец тому, что можно было еще раздобыть; и хотя он часто потешался над библиотекой дяди Тоби - - - которая, к слову сказать, была Действительно забавна - но это не мешало ему самому собирать все книги и научные исследования о носах с такой же старательностью, как добрый мой дядя Тоби собирал все, что мог найти по фортификации. - - Правдам коллекция отца могла бы уместиться на гораздо меньшем столе - но не по твоей вине, милый мой дядя. - - - Здесь - - но почему именно здесь - - - скорее, чем в какой-нибудь другой части моей истории, - - я не в состоянии сказать; - - а только здесь - -=- сердце меня останавливает, чтобы раз навсегда заплатить тебе, милый мой дядя Тоби, дань, к которой меня обязывает твоя доброта. - - Позволь же мне здесь отодвинуть в сторону стул и, опустившись на колени, излить самые горячие чувства любви к тебе и глубочайшего уважения к твоему превосходному характеру, какие добродетель и искренний порыв когда-либо воспламеняли в груди племянника. - - - Мир и покой да осенят навеки главу твою! - Ты не завидовал ничьим радостям - - не задевал ничьих мнений. - - Ты не очернил ничьей репутации - - ни у кого не отнял куска хлеба: тихонечко, в сопровождении верного Трима, обежал ты рысцой маленький круг твоих удовольствий, никого не толкнув по дороге; - для каждого человека в горе находилась у тебя слеза - для каждого нуждающегося находился шиллинг. Пока у меня будет чем заплатить садовнику - дорожка от твоей двери на лужайку не зарастет травой. - Пока у семейства Шенди будет хоть четверть акра земли, твои укрепления, милый дядя Тоби, останутся нетронутыми. ^TГЛАВА XXXV^U Коллекция моего отца была невелика, но зато она состояла из редких книг, и это показывало, что он затратил не мало времени на ее составление; отцу, правда, очень посчастливилось сделать удачный почин: достать почти за бесценок пролог Брюскамбиля о длинных носах - ибо он заплатил за своего Брюскамбиля всего три полукроны, да н то только благодаря острому зрению букиниста, заметившего, с какой жадностью отец схватил эту книгу. - Во всем христианском мире, - сказал букинист, - - не сыщется и трех Брюскамбилей, если не считать тех, что прикованы цепями в библиотеках любителей. - Отец швырнул деньги с быстротой молнии - сунул Брюскамбиля за пазуху - - и помчался с ним домой с Пикадилли на Кольмен-стрит, точно он уносил сокровище, всю дорогу крепко прижимая Брюскамбиля к груди. Для тех, кто еще не знает, какого пола Брюскамбиль, - - ведь пролог о длинных носах легко мог быть написан и мужчиной и женщиной, - - не лишнее будет, прибегнув к сравнению, - сказать, что по возвращении домой отец мой утешался с Брюскамбилем совершенно так же, ставлю десять против одного, как ваша милость утешалась с вашей первой любовницей - - то есть с утра до вечера - что, в скобках замечу, может быть, и чрезвычайно приятно влюбленному - но доставляет мало или вовсе не доставляет развлечения посторонним. - Заметьте, я не провожу моего сравнения дальше - глаза у отца были больше, чем аппетит, - рвение больше, чем познания, - он остыл - его увлечения разделились - - он раздобыл Пригница - приобрел Скродера, Андреа, Парея, "Вечерние беседы" Буше и, главное, великого и ученого Гафеиа Слокенбергия, о котором мне предстоит еще столько говорить - - что сейчас я не скажу о нем ничего. ^TГЛАВА XXXVI^U Ни одна из книжек, которые отец мой с таким трудом раздобывал и изучал для подкрепления своей гипотезы, не принесла ему на первых порах более жестокого разочарования, чем знаменитый диалог между Памфагом и Коклесом, написанный целомудренным пером великого и досточтимого Эразма, относительно различного употребления и подходящего применения длинных носов. - - Только, пожалуйста, голубушка, если у вас есть хоть малейшая возможность, ни пяди не уступайте Сатане, не давайте ему оседлать в этой главе ваше воображение; а если он все-таки изловчится и вскочит на него - - будьте, заклинаю вас, необъезженной кобылицей: _скачите, гарцуйте, прыгайте, становитесь на дыбы - лягайтесь и брыкайтесь_, пока не порвете подпруги или подхвостника, как _Скотинка-хворостинка_, и не сбросите его милость в грязь. - - Вам нет надобности его убивать. - - - - А скажите, кто была эта _Скотинка-хворостинка_? - Какой оскорбительный и безграмотный вопрос, сэр, это все равно как если бы спросили, в каком году (_ab urbe condita_ {От основания города (то есть Рима) (лат.).}) возгорелась вторая пуническая война. - Кто была Скотинка-хворостинка! - Читайте, читайте, читайте, читайте, мой невежественный читатель! читайте, или, - основываясь на изучении великого святого Паралипоменона - я вам посоветую лучше сразу же бросить эту книгу; ибо без обширной начитанности, под которой, как известно вашему преподобию, я разумею обширные познания, вы столь же мало способны будете постигнуть мораль следующей мраморной страницы (пестрой эмблемы моего произведения!), как величайшие мудрецы со всей их проницательностью неспособны были разгадать множество мнений, выводов и истин, которые и до сих пор таинственно сокрыты под темной пеленой страницы, закрашенной черным. ^TГЛАВА XXXVII^U "Nihil me poenitet hujus nasi", - сказал Памфаг; - - то есть - "Нос мой вывел меня в люди". - "Nee est, cur poeniteat", - отвечает Коклес; то есть "да и каким образом, черт возьми, мог бы такой нос сплоховать?" Вопрос, как видите, поставлен был Эразмом, как этого и желал отец, с предельной ясностью; но отец был разочарован, не находя у столь искусного пера ничего, кроме простого установления факта; оно вовсе не было приправлено той спекулятивной утонченностью или той изощренной аргументацией, которыми небо одарило человеческий ум для исследования истины и борьбы за нее со всеми и каждым. - - - Сначала отец ужасно бранился и фыркал - ведь иметь знаменитое имя чего-нибудь да стоит. Но так как автором этого диалога был Эразм, он скоро опомнился и с великим прилежанием перечитал его еще и еще раз, тщательно изучая каждое слово и каждый слог в их самом точном и буквальном значении, - однако ничего Не мог выудить из них этим способом. - Быть может, тут заключено больше, чем сказано, - проговорил отец. - Ученые люди, брат Тоби, не пишут диалогов о длинных носах зря. - -Я изучу мистический и аллегорический смысл - - тут есть над чем поломать голову, братец. Отец продолжал читать. - - - Тут я нахожу нужным осведомить ваши преподобия и ваши милости, что помимо разнообразных применений длинных носов в морском деле, перечисляемых Эразмом, автор диалога утверждает, что длинный нос бывает также очень полезен в домашнем обиходе; ведь в случае нужды - и при отсутствии раздувальных мехов, он отлично подойдет ad excitandum focum (для разжигания огня). Природа была чрезвычайно расточительна, оделяя отца своими дарами, и заронила в него семена словесной критики так же глубока, как и семена всех прочих знаний, - и потому он достал перочинный нож и принялся экспериментировать над фразами, чтобы посмотреть, нельзя ли врезать в них лучший смысл. - Еще одна буква, брат Тоби, - промолвил отец, - и я доберусь до сокровенного смысла Эразма. - Вы уже вплотную подошли к нему, братец, - ^- отвечал дядя, - по совести вам говорю. - - Какой ты быстрый! - воскликнул отец, продолжая скоблить, - я, может быть, еще в семи милях от него. - Нашел, - - проговорил отец, щелкнув пальцами. - Гляди-ка, милый брат Тоби, - как ловко я восстановил смысл. - Но ведь вы исковеркали слово, - возразил дядя Тоби. - Отец надел очки - прикусил губу - и в гневе вырвал страницу. ^TГЛАВА XXXVIII^U О Слокенбергий! правдивый изобразитель моих disgrazie {Несчастий (итал.).}, - о печальный предсказатель стольких превратностей и ударов, стегавших меня на самых различных поприщах моей жизни вследствие малости моего носа (другой причины я, по крайней мере, не знаю), - скажи мне, Слокенбергий, какой тайный голос и каким тоном (откуда он явился? как прозвучал в твоих ушах? - уверен ли ты, что его слышал?) - - впервые тебе крикнул: - Ну же - ну, Слокенбергий! посвяти твою жизнь - пренебреги твоими развлечениями - собери все силы и способности существа твоего - - не жалея трудов, сослужи службу человечеству, напиши объемистый фолиант на тему о человеческих носах. Каким образом весть об этом доставлена была в сенсорий Слокенбергия - - и знал ли Слокенбергий, чей палец коснулся клавиши - - и чья рука раздувала мехи, - - об этом мы можем только строить догадки - - ибо сам Гафен Слокенбергий скончался и уже более девяноста лет лежит в могиле. На Слокенбергий играли, насколько мне известно, как на каком-нибудь из учеников Витфильда, - - иными словами, сэр, так отчетливо распознавая, который из двух _мастеров_ упражнялся на его _инструменте_, - что всякие логические рассуждения на этот счет излишни. - - В самом деле, Гафен Слокенбергий, излагая мотивы и основания, побудившие его потратить столько лет своей жизни на одно это произведение, - в конце своих пролегомен, которые, кстати сказать, должны бы стоять на первом месте - - не помести их переплетчик по недосмотру между оглавлением книги и самой книгой, - Гафен Слокенбергий сообщает читателю, что по достижении сознательного возраста, когда он в состоянии был спокойно сесть и поразмыслить о настоящем месте и положении человека, а также распознать главную цель и смысл его существования, - - или - - чтобы сократить мой перевод, ибо книга Слокенбергия написана по-латыни и в этой части довольно-таки многословна, - - с тех пор как я, - говорит Слокенбергий, - стал понимать кое-что - - или, вернее, _что есть что_ - - и мог заметить, что вопрос о длинных носах трактовался всеми моими предшественниками слишком небрежно, - - я, Слокенбергий, ощутил мощный порыв и услышал в себе громкий голос, властно призывавший меня препоясаться для этого подвига. Надо отдать справедливость Слокенбергию, он выступил на арену, вооружившись более крепким копьем и взяв гораздо больший разбег, чем все, кто до него выступали на этом поприще, - - и он действительно во многих отношениях заслуживает быть поставленным на пьедестал как образец, которого следует держаться в своих книгах всем писателям, по крайней мере авторам многотомных произведений, - - ибо он охватил, сэр, весь предмет - исследовал _диалектически_ каждую его часть - он довел его до предельной ясности, осветив теми вспышками, что высекались столкновением природных его дарований, - или направив на него лучи своих глубочайших научных познаний - сличая, собирая и компилируя - - выпрашивая, заимствуя и похищая на своем пути все, что было написано и сказано по этому предмету в школах и академиях ученых, - вследствие чего книга Слокенбергия справедливо может рассматриваться не просто как образец - но как исчерпывающий _свод_ и подлинный устав _о носах_, охватывающий все необходимые или могущие понадобиться сведения о них. По этой причине я не стану распространяться о множестве (в других отношениях) ценных книг и трактатов из собрания моего отца, написанных или прямо о носах - или лишь косвенно их касающихся; - - таких, например, как лежащий в настоящую минуту передо мной на столе Пригниц, который с бесконечной ученостью и на основании беспристрастнейшего научного обследования свыше четырех тысяч различных черепов в перешаренных им двух десятках покойницких Силезии - сообщает нам, что размеры и конфигурация костных частей человеческих носов любой страны или области, исключая Крымской Татарии, где все носы расплющены большим пальцем, так что о них невозможно составить никакого суждения, - гораздо более сходны, чем мы воображаем; - - различия между ними, по его словам, настолько ничтожны, что не заслуживают упоминания; - - статность же и красота каждого индивидуального носа, то, благодаря чему один нос превосходит другой и получает более высокую оценку, обусловлены хрящевыми и мясистыми его частями, в протоки и поры которых несутся кровь и жизненные духи, подгоняемые пылкостью и силой воображения, расположившегося тут же рядом (исключение составляют идиоты, которые, по мнению Пригница, много лет жившего в Турции, находятся под особым покровительством неба), - - откуда следует, - говорит Пригниц, - и не может не следовать, что пышность носа прямо пропорциональна пышности воображения его носителя. По той же самой причине, то есть потому, что все это можно найти у Слокенбергия, я ничего не говорю и о Скродерии (Андреа), который, как всем известно, с таким жаром накинулся на Пригница - - доказывая на свой лад, сначала логически, а потом при помощи ряда упрямых фактов, что "Пригниц чрезвычайно удалился от истины, утверждая, будто фантазия рождает нос, тогда как наоборот - нос рождает фантазию". - Тут ученые заподозрили Скродерия в некоем непристойном софизме - и Пригниц стал громко кричать на диспуте, что Скродерий подсунул ему эту мысль, - но Скродерий продолжал поддерживать свой тезис. - - Отец между тем колебался, чью сторону ему принять в этом деле; как вдруг Амвросий Парей в один миг решил дело и вывел отца из затруднения, разом ниспровергнув обе системы, как Пригница, так и Скродерия. Будьте свидетелем. - - Я не сообщаю ученому читателю ничего нового - дальнейшим своим рассказом я только хочу показать ученым, что и сам знаю эту историю. - - Названный Амвросий Парей, главный хирург и носоправ французского короля Франциска IX, был в большой силе у него и у двух его предшественников или преемников (в точности не знаю) и - если не считать промаха, допущенного им в истории с носами Тальякоция и в его способе их приставлять, - признавался всей коллегией врачей того времени наиболее сведущим по части носов, превосходившим всех, кто когда-нибудь имел с ними дело. Этот самый Амвросий Парей убедил моего отца, что истинной и действительной причиной обстоятельства, которое привлекло к себе всеобщее внимание и на которое Пригниц и Скродерий расточили столько учености, остроумия и таланта, - является нечто совсем иное - длина и статность носа обусловлены попросту мягкостью и дряблостью груди кормилицы - так же как приплюснутость и крохотность плюгавых носов объясняется твердостью и упругостью этого питающего органа у здоровых и полных жизни кормилиц; - такая грудь хотя и украшает женщину, однако губительна для ребенка, ибо его нос настолько ею сплющивается, нажимается, притупляется и охлаждается, что никогда не доходит ad mensuram suam legitimam; {До законной своей величина (лат.).} - - но в случае дряблости или мягкости груди кормилицы или матери - уходя в нее, - говорит Парей, - как в масло, нос укрепляется, вскармливается, полнеет, освежается, набирается сил и приобретает способность к непрерывному росту. У меня есть только два замечания по поводу Парея: я отмечаю, во-первых, что он все это доказывает и объясняет с величайшим целомудрием и в самых пристойных выражениях, - да сподобится же душа его за это вечного мира и покоя! И во-вторых, что помимо победоносного сокрушения систем Пригница и Скродерия - - гипотеза Амвросия Парея сокрушила одновременно систему мира и гармонии, царивших в нашем семействе, и в продолжение трех дней сряду не только сеяла раздор между моими отцом и матерью, но также опрокидывала вверх дном весь наш дом и все в нем, за исключением дяди Тоби. Столь забавный рассказ о том, как поссорился муж со своей женой, верно, никогда еще, ни в какую эпоху и ни в какой стране не проникал наружу через замочную скважину выходной двери! Моя матушка, надо вам сказать - - но мне надо сначала сказать вам пятьдесят более нужных вещей - я ведь обещал разъяснить сотню затруднений - тысяча несчастий и домашних неудач кучей валятся на меня одно за другим - - корова вторглась (на другой день утром) в укрепления дяди Тоби и съела два с половиной рациона травы, вырвав вместе с ней дерн, которым обложен был его горнверк и прикрытый путь, - Трим желает во что бы то ни стало предать ее военному суду - корове предстоит быть расстрелянной - Слопу быть распятым - мне самому отристрамиться и уже при крещении обратиться в мученика - - какие же мы все жалкие неудачники! - надо меня перепеленать - - однако некогда терять время на сетования. - Я покинул отца лежащим поперек кровати с дядей Тоби возле него в старом, обитом бахромой кресле и пообещал вернуться к ним через полчаса, а прошло уже тридцать пять минут. - - В такое затруднительное положение, верно, никогда еще не попадал ни один несчастный автор; ведь мне надо, сэр, закончить фолиант Гафена Слокенбергия - передать разговор между моим отцом и дядей Тоби о том, как решают вопрос Пригниц, Скродерий, Амвросий Парей, Понократ и Грангузье, - перевести один рассказ Слокенбергия, а у меня уже просрочено целых пять минут! - Бедная моя голова! - О, если бы враги мои видели, что в ней творится! ^TГЛАВА XXXIX^U Более забавной сцены не бывало в нашем семействе. - - - Чтобы воздать ей должное - - - я снимаю здесь колпак и кладу его на стол возле самой чернильницы: это придаст выступлению моему по затронутому вопросу больше торжественности - - быть может, моя любовь и слишком пристрастное отношение к моим умственным способностям меня ослепляют, но я искренне думаю, что верховный творец и зиждитель всех вещей никогда еще (или, по крайней мере, в тот период времени, когда я сел писать эту историю) не создавал и не собирал воедино семейства - - в котором характеры были бы вылеплены или противопоставлены в этом смысле драматически более удачно, чем в нашем, или которое было бы столь щедро наделено или одарено уменьем разыгрывать такие бесподобные сцены и способностью непрерывно их разнообразить с утра до вечера, как _семейство Шенди_. Но самой забавной из таких сцен на нашем домашнем театре была, повторяю, сцена - частенько разыгрывавшаяся из-за этого самого вопроса о длинных носах - - - особенно когда воображение моего отца распалялось его изысканиями и он непременно желал также распалить воображение дяди Тоби. Дядя Тоби всячески шел отцу навстречу при таких его попытках; с бесконечным терпением часами высиживал он, куря свою трубку, между тем как отец трудился над его головой, пробуя и так и этак внедрить в нее гипотезы Пригница и Скродерия. Были ли они выше понимания дяди Тоби - - или находились с ним в противоречии - или мозг его подобен был _сырому_ труту, из которого невозможно добыть ни одной искры, - или был слишком загружен подкопами, минами, блиндами, куртинами и другими военными сооружениями, мешавшими дяде ясно разобраться в доктринах Пригница и Скродерия, - я не знаю - пусть схоластики - кухонные мужики, анатомы и инженеры передерутся из-за этого между собой. - - Худо, конечно, тут было то, что каждое слово Слокенбергия отцу приходилось переводить для дяди Тоби с латинского, в котором отец был не очень силен, отчего перевод его не всегда оказывался безукоризненным - и преимущественно там, где требовалась полная точность. - Это, естественно, влекло за собой другую беду: - когда отец особенно усердствовал в своих стараниях открыть дяде Тоби глаза - - мысли его настолько же опережали перевод, насколько перевод опережал мысли" дяди Тоби; - - разумеется, как то, так и другое мало способствовало понятности наставлений моего отца. ^TГЛАВА XL^U Дар логически мыслить при помощи силлогизмов - я разумею у человека - ибо у высших существ, таких, как ангелы и бесплотные духи, - все это делается, с позволения ваших милостей, как мне говорят, посредством _интуиции_; - низшие же существа, как хорошо известно вашим милостям, - - умозаключают посредством своих носов; впрочем, есть такой плавающий по морям (правда, не совсем спокойно) остров, обитатели которого, если мои сведения меня не обманывают, одарены замечательной способностью умозаключать точно таким же способом, нередко достигая при этом отличных результатов. - - Но это к делу не относится. - - Дар проделывать это подобающим для нас образом - или великая и главнейшая способность человека умозаключать состоит, как учат нас логики, в нахождении взаимного соответствия или несоответствия двух идей при посредстве третьей (называемой medius terminus {Средний термин (лат.).}); совсем так, как кто-нибудь, по справедливому замечанию Локка, с помощью ярда находит у двух кегельбанов одинаковую длину, равенство которой не может быть обнаружено путем их _сопоставления_. Если бы этот великий мыслитель обратил взоры на дядю Тоби и понаблюдал за его поведением, когда отец развивал свои теории носов, - как внимательно он прислушивается к каждому слову - и с какой глубокой серьезностью созерцает длину своей трубки каждый раз, когда вынимает ее изо рта, - - как подробно ее осматривает, держа между указательным и большим пальцем, сначала сбоку - потом спереди - то так, то этак, во всех возможных направлениях и ракурсах, - - то он пришел бы к заключению, что дядя Тоби держит в руках medius terminus и измеряет им истинность каждой гипотезы о длинных носах в том порядке, как отец их перед ним выкладывал. Это, в скобках замечу, было больше, нежели желал мой отец, - цель его философских лекций, стоивших ему такого труда, - заключалась в том, чтобы дать дяде Тоби возможность _понять_ - - - а вовсе не _обсуждать_, - - в том, чтобы он мог _держать_ граны и скрупулы учености - - а вовсе не взвешивать их. - - Дядя Тоби, как вы увидите в следующей главе, обманул оба эти ожидания. ^TГЛАВА XLI^U - Как жаль, - воскликнул в один зимний вечер мой отец, промучившись три часа над переводом Слокенбергия, - как жаль, - воскликнул отец, закладывая в книгу бумажную полоску от мотка ниток моей матери, - как жаль, брат Тоби, что истина окапывается в таких неприступных крепостях и так стойко держится, что иногда ее невозможно взять даже после самой упорной осады. - - Но тут случилось, как не раз уже случалось раньше, что фантазия дяди Тобж, не находя для себя никакой нищи в объяснениях моего отца по поводу Пригница, - - - унеслась незаметно на лужайку с укреплениями; - - тело его тоже было бы не прочь туда прогуляться - - так что, будучи с виду глубокомысленно погруженным в свой medius terminus, - - дядя Тоби в действительности столь же мало воспринимал рассуждения моего отца со всеми его "за" и "против", как если бы отец переводил Гафена Слокенбергия с латинского языка на ирокезский. Но произнесенное отцом образное слово осада волшебной своей силой вернуло назад фантазию дяди Тоби с быстротой звука, раздающегося вслед за нажатием клавиши, - дядя насторожился - и отец, увидя, что он вынул изо рта трубку и придвигает свое кресло поближе к столу, словно желая лучше слышать, - отец с большим удовольствием повторил еще раз свою фразу - - - с той только разницей, что исключил из нее образное слово _осада_, дабы оградить себя от кое-каких опасностей, которыми оно ему угрожало. - Как жаль, - сказал отец, - что истина может быть только на одной стороне, брат Тоби, - если поразмыслить, сколько изобретательности проявили все эти ученые люди в своих решениях о носах. - - Разве носы можно порешить? - возразил дядя Тоби. Отец с шумом отодвинул стул - - встал - надел шляпу - - в четыре широких шага очутился перед дверью - толчком отворил ее - наполовину высунул наружу голову - захлопнул дверь - не обратил никакого внимания на скрипучую петлю - вернулся к столу - выдернул из книги Слокенбергия бумажную закладку от мотка моей матери - поспешно подошел к своему бюро - медленно вернулся назад - обмотал матушкину бумажку вокруг большого пальца - расстегнул камзол - бросил матушкину бумажку в огонь - раскусил пополам ее шелковую подушечку для булавок - набил себе рот отрубями - разразился проклятиями; - но заметьте! - проклятия его целили в мозг дяди Тоби - - уже и без того порядком задурманенный - - проклятия отца были заряжены только отрубями - но отруби, с позволения ваших милостей, служили не более как порохом для пули. К счастью, припадки гнева у моего отца бывали непродолжительны; ибо, покуда они длились, они не давали ему ни минуты покоя; и ничто так не воспламеняло моего отца, - это одна из самых неразрешимых проблем, с которыми мне когда-либо приходилось сталкиваться при наблюдениях человеческой природы, - ничто не оказывало такого взрывчатого действия на его гнев, как неожиданные удары, наносимые его учености простодушно-замысловатыми вопросами дяди Тоби. - - Даже если бы десять дюжин шершней разом ужалили его сзади в сто двадцать различных мест - он бы не мог проделать большего количества безотчетных движений в более короткое время - или прийти в такое возбуждение, как от одного несложного вопроса в несколько слов, некстати обращенного к нему, когда, позабыв все на свете, он скакал на своем коньке. Дяде Тоби это было все равно - он с невозмутимым спокойствием продолжал курить свою трубку - в сердце его никогда не было намерения оскорбить брата - и так как голова его редко могла обнаружить, где именно засело жало, - - он всегда предоставлял отцу заботу остывать самостоятельно. - - В настоящем случае для этого потребовалось пять минут и тридцать пять секунд. - Клянусь всем, что есть на свете доброго! - воскликнул отец, когда немного пришел в себя, заимствуя свою клятву из свода Эрнульфовых проклятий - (хотя, надо отдать отцу справедливость, он реже, чем кто-нибудь, этим грешил, как правильно сказал доктору Слопу во время беседы об Эрнульфе). - - Клянусь всем, что есть доброго и великого, братец Тоби, - сказал отец, - если бы не философия, которая оказывает нам такую могущественную поддержку, - вы бы вывели меня из терпения. - Помилуйте, под решениями о носах, о которых я вам говорил, я разумел, - и вы могли бы это понять, если бы удостоили меня капельки внимания, - разнообразные объяснения, предложенные учеными людьми самых различных областей знания, относительно причин коротких и длинных носов. - Есть одна только причина, - возразил дядя Тоби, - почему у одного человека нос длиннее, чем у другого: такова воля божья. - Это решение Грангузье, - сказал отец. - Господь бог, - продолжал дядя Тоби, возведя очи к небу и не обращая внимания на слова отца, - создатель наш, творит и складывает нас в таких формах и пропорциях для таких целей, какие согласны с бесконечной его мудростью. - - Это благочестивое объяснение, - воскликнул отец, - но не философское - в нем больше религии, нежели здравого смысла. - Немаловажной чертой в характере дяди Тоби было то - - что он боялся бога и относился, с уважением к религии. - - Вот почему, как только отец произнес свое замечание, - дядя Тоби принялся насвистывать Лиллибуллиро с еще большим усердием (хотя и более фальшиво), чем обыкновенно. - - А что сталось с бумажной полоской от мотка ниток моей матери? ^TГЛАВА XLII^U Нужды нет - - в качестве швейной принадлежности бумажная полоска от мотка ниток могла иметь некоторое значение для моей матери - она не имела никакого значения для моего отца в качестве закладки в книге Слокенбергия. Каждая страница Слокенбергия была для отца неисчерпаемой сокровищницей знания - раскрыть его неудачно отец не мог - а закрывая книгу, часто говорил, что хотя бы погибли все искусства и науки на свете вместе с книгами, в которых они изложены, - - хотя бы, - говорил он, - мудрость и политика правительств забыты были из-за неприменения их на практике и было также предано забвению все, что государственные люди писали или велели записать относительно сильных и слабых сторон дворов и королевской власти, - и остался один только Слокенбергий, - даже и в этом случае, - говорил отец, - его бы за глаза было довольно, чтобы снова привести мир в движение. Да, он был подлинным сокровищем, сводом всего, что надо было знать о носах и обо всем прочем! - - Утром, в полдень и вечером служил Гафен Слокенбергий отдохновением и усладой отца - отец всегда держал его в руках - вы бы об заклад побились, сэр, что это молитвенник, - так он был истрепан, засален, захватан пальцами на каждой странице, от начала и до конца. Я не такой слепой поклонник Слокенбергия, как мой отец; - в нем, несомненно, есть много ценного; но, на мой взгляд, лучшее, не скажу - самое поучительное, но самое занимательное в книге Гафена Слокенбергия - его повести - - а так как был он немец, то многие из них не лишены выдумки, - - повести эти составляют вторую часть, занимающую почти половину его фолианта, и разделены на десять декад, по десяти повестей в каждой декаде. - - Философия зиждется не на повестях, и Слокенбергий, конечно, совершил оплошность, выпустив их в свет под таким заглавием! - Некоторые из его повестей, входящие в восьмую, девятую и десятую декады, я согласен, являются скорее веселыми и шуточными, чем умозрительными, - но, в общем, ученым следует на них смотреть как на ряд самостоятельных фактов, которые все так или иначе вращаются вокруг главного стержня его предмета, все были собраны им с большой добросовестностью и присоединены к основному труду в качестве пояснительных примеров к учению о носах. Времени у нас довольно - и я, если позволите, мадам, расскажу вам девятую повесть из его десятой декады. ^TТОМ ЧЕТВЕРТЫЙ ТОМ ЧЕТВЕРТЫЙ^U Multitudinis imperitae non formido judicia; meis tamen, rogo, parcant opusculis - in quibus fuit propositi semper, a jocis ad seria, a seriis vicissim ad jocos transire. Joan. Saresberiensis, Episcopus Lugdun. SLAWKENBERGII FABELLA {*} ПОВЕСТЬ СЛОКЕНБЕРГИЯ {* Так как книга "Hafen Slawkenberguis de Nasis" является чрезвычайной редкостью, то ученому читателю будет, может быть, небезынтересно познакомиться с оригиналом, из которого я привожу в виде образца несколько страниц, ограничиваясь на их счет замечанием, что в повествовательных частях латынь автора гораздо более сжата, чем та, которой он пользуется как философ, - и, по-моему, отличается большей чистотой. - Л. Стерн.} Vespera quadam frigidula, В один прохладный августовский posteriori in parte mensis Augusti, вечер, приятно освеживший воздух после peregrinus, mulo fusco colore знойного дня, какой-то чужеземец, insidens, mantica a tergo, paucis верхом на карем муле, с небольшой indusiis, binis calceis, braccisque сумкой позади, заключавшей, несколько seriels coccineis repleta, рубашек, пару башмаков и пару Argentoratum ingressus est. Militi ярко-красных атласных штанов, въехал в eum percontanti, quum portas город Страсбург. На вопрос часового, intraret, dixit, se apud Nasorum остановившего его в воротах, чужеземец promontorium fuisse, Francofurtum отвечал, что он побывал на _Мысе proficisci, et Argentoratum, Носов_ - направляется во Франкфурт - и transitu ad fines Sarmatiae mensis через месяц будет снова в Страсбурге intervalle, reversurum. по пути к пределам Крымской Татарии. Miles peregrini in faciem Часовой посмотрел чужеземцу в suspexit - Di boni, nova forma nasi! лицо - - отроду никогда он не видывал такого Носа! At multum mihi profuit, inquit peregrinus, carpum amento extrahens, - Он сослужил мне превосходную e quo pependit acinaces: Loculo службу, - сказал чужеземец, после чего manum inseruil; et magna cum высвободил руку из петли в черной urbanitate, pilei parte anteriore ленте, на которой висела короткая tacta manu sinistra, ut extendit сабля, пошарил в кармане и, с отменной dextram, militi florinum dedit et учтивостью прикоснувшись левой рукой к processit! переднему краю своей шапки, протянул вперед правую - сунул часовому флорин и поехал дальше. Dolet mihi, ait miles, - Как досадно, - сказал часовой, tympanistam nanum et valgum обращаясь к кривоногому alloquens, virum adeo urbanum карлику-барабанщику, - что такой vaginam perdidisse: itinerari haud обходительный человек, видимо, потерял poterit nuda acinaci; neque vagiuam свои ножны; он не может продолжать toto Argentorato, habilem inveniet. свое путешествие с обнаженной саблей, - Nullam unquam habui, respondit и едва ли ему удастся найти во всем peregrinus respiciens - seque Страсбурге подходящие для нее ножны. - comiter inclinans - hoc more gesto, - Никогда не было у меня ножен, - nudam acinacem elevans, mulo lento возразил чужеземец, оборачиваясь к progrediente, ut nasum tuerii часовому и вежливо поднося руку к possim. шапке. - - Я ношу ее вот так, - продолжал он, поднимая обнаженную саблю, в то время как мул его медленно двигался вперед, - для того чтобы охранять мой нос. Non immerito, benigne - Он вполне того заслуживает, peregrine, respondit miles. любезный чужеземец, - отвечал часовой. Nihili aestimo, ait ille - Гроша он не стоит, - сказал tympanista, e pergamena factitus кривоногий барабанщик, - ведь он из est. пергамента. Prout christianus suin, inquit - Так же верно, как то, что я miles, nasus ille, ni sexties major добрый католик, - сказал часовой, - sit, meo esset conformis. нос его во всем похож на мой, он только в шесть раз больше. Crepitare audivi, ait - Я слышал, как он трещит, - tympanista. сказал барабанщик. Mehercule! sanguinem emisit, - А я, ей-богу, видел, как из respondit miles. него идет кровь, - отвечал часовой. Miseret me, inquit tympanista, - Как жаль, - воскликнул qui non ambo tetigimus! кривоногий барабанщик, - что мы его не потрогали! Eodem temporis puncto, quo haec В то самое время, когда res argumentata fuit inter militem происходил такой спор между часовым и et tympanistam, disceptabatur ibidem барабанщиком, - тот же вопрос tubicine et uxore sua, qui tune обсуждался трубачом и женой его, accesserunt, et peregrino которые как раз подошли и остановились praetereunte, restiterunt. посмотреть на проезжавшего чужеземца. Quantus nasus! aeque longus - Господи боже! - Вот так нос! est, ait tubicina. ac tuba. Длинный, как труба, - сказала трубачова жена. Et ex eodem metallo, ait - И из того же металла, - сказал tubicen, velut sternutamento audias. трубач, - ты только послушай, как он чихает! Tantum abest, respondit illa, - Сладкогласно, как флейта, - quod fistulam dulcedine vincit. отвечала жена. Aeneus est, ait tubicen. - Настоящая медь! - сказал трубач. Nequaquam, respondit iixor. - Ничего подобного! - возразила жена. Rursum affirme, ait tubicen, - Повторяю тебе, - сказал трубач, quod aeneus est. - что это медный нос. Rem penitus explorabo; prius - Я этого так не оставлю, - enim digito tangam, ait uxor, quam сказала трубачова жена, - не лягу dormivero. спать, пока не потрогаю его пальцем. Mulus peregrini gradu lento Мул чужеземца двигался так progressus est, ut unumquodque медленно, что чужеземец слышал до verbum controversiae, non tantum последнего слова весь спор не только inter militem et tympanistam, verum между часовым и барабанщиком, но также etiam inter tubicinem et uxorem между трубачом и его женой. ejus, audiret. Nequaquam, ait ille, in muli - Ни в коем случае! - сказал collum fraena demittens, et manibus чужеземец, опуская поводья на шею мула ambabus in pectus positis (mulo и скрещивая на груди руки, как святой lente progrediente), nequaquam, ait (мул его тем временем продолжал ille respiciens, non necesse est ut плестись тихонько вперед). - Ни в коем res isthaec dilucidata foret. Minime случае! - сказал он, возводя глаза к gentium! meus nasus nunquam небу, - несмотря на все клеветы и tangetur, dum spiritus hos reget разочарования - я не в таком долгу artus - Ad quid agendum? ait uxor перед людьми - - чтобы представлять им burgomagistri. это доказательство. - Ни за что на свете! - сказал он, - я никому не позволю прикоснуться к моему носу, пока небо дает мне силу. - Для какой надобности? - спросила жена бургомистра. Peregrinus illi non respondit. Чужеземец не обратил внимания на Votum faciebat tune temporis sancto бургомистрову жену, - он творил обет Nicolao; quo facto, in sinum dextrum святителю Николаю; сотворив его, он inserens, e qua negligenter pependit расправил руки с такой же acinaces, lento gradu processit per торжественностью, как скрестил их, plateam Argentorati latam quae ad взял поводья в левую руку и, засунув diversoiium temnlo ex adversum за пазуху правую с висевшей на ее ducit. запястье короткой саблей, поехал дальше на своем муле, еле волочившем ноги, по главным улицам Страсбурга, пока случай не привел его к большой гостинице на рыночной площади, против церкви. Peregrinus mulo descendes Спешившись, чужеземец велел stabulo includit, et manticam отвести своего мула в конюшню, а сумку inferri jussit: qua aperta et внести в комнату; открыв ее и достав coccineis sericis femoralibus оттуда ярко-красные атласные штаны с extractis cum argenteo laciniato отороченным серебряной бахромой - perizwmati, his sese induit, (придатком к ним, который я не решаюсь statimque, acinaci in manu, ad перевести) - он надел свои штаны с forum deambulavit. отороченным бахромой гульфиком и сейчас же, держа в руке короткую саблю, вышел погулять на большую городскую площадь. Quod ubi peregrinus esset Не успел чужеземец пройтись три ingressus, uxorem tubicinis obviam раза по площади, как увидел идущую ему euntem aspicit; illico cursum навстречу жену трубача: - испугавшись flectit, metuens ne nasus suus покушения на свой нос, он круто exploraretur, atque ad diversorium повернулся и поспешил назад в regressus est - exuit se vestibus; гостиницу - - переоделся, уложил в braccas coccineas sericas manticae сумку ярко-красные атласные штаны и т. imposuit muluniqae educi jussit. д. и велел подать себе мула. Francofurtum proficiscor, ait - Еду во Франкфурт, - сказал ille, et Argentoratum quatuor abhinc чужеземец, - и ровно через четыре hebdomadis revertar. недели прибуду снова в Страсбург. Bene curasti hoc jumentum? - Надеюсь, - продолжал чужеземец, (ait) muli iaciem manu demulcens - погладив мула левой рукой по голове, me, manticamque meam, plus sexcentis перед тем как сесть на него верхом, - mille passibus portavit. что вы хорошо покормили этого верного моего слугу: - - - он вез меня и мою поклажу свыше шестисот миль, - продолжал он, похлопывая мула по спине. Longa via est! respondet - Какой долгий путь, сударь, - hospes, nisi plurimum esset negoti. сказал хозяин гостиницы, - - - видно, - Enimvero, ait peregrinus, a важное у вас было дело! - О, да, да, - Nasorum promontorio redii, et nasum отвечал чужеземец, - я побывал на speciosissimum, egregiosissimumque Мысе Носов и, благодарение богу, quem unquam quisquam sortitus est, раздобыл себе один из самых видных и acquisivi. пригожих носов, какие когда-либо доставались человеку. Dum peregrinus hanc miram В то время как чужеземец давал rationem de seipso reddit, hospes et эти удивительные сведения о себе, uxor ejus, oculis intentis, хозяин гостиницы и хозяйка смотрели во peregrini nasum contemplantur - Per все глаза на его нос. - Клянусь святой sanctos sanctasque omnes, ait Радагундой, - сказала про себя жена hospitis uxor, nasis duodecim содержателя гостиницы, - он будет maximis in toto Argentorato major побольше дюжины самых больших носов во est! - estne, ait illa mariti in всем Страсбурге, вместе взятых! Не aurem insusurrans, nonne est nasus правда ли, - шепнула она на ухо мужу, praegrandis? - не правда ли, роскошный нос? Dolus inest, anime mi, ait - Тут что-то нечисто, душа моя, - hospes - nasus est falsus. сказал хозяин гостиницы, - нос поддельный. - Verus est, respondit uxor - - Самый настоящий, - отвечала жена. - Ex abiete factus est, ait ille, - Еловый нос, - сказал хозяин, - terebinthinum olet - от него пахнет скипидаром. - Carbunculus inest, ait uxor. - На нем сидит прыщ, - сказала жена. Mortuus est nasus, respondit - Мертвый нос, - возразил хозяин. hospes. Vivus est, ait illa, - et si - Живой нос, - и не жить мне ipsa vivam, tangam. самой, - сказала жена хозяина, - если я его не потрогаю. Votum feci sancto Nicolao, ait - Я дал сегодня обет святителю peregrimis, nasum meum intactum fore Николаю, - сказал чужеземец, - что нос usque ad - Quodnam tempus? illico мой останется нетронутым до... Тут respoadit illa. чужеземец замолчал, воздев глаза к небу. - До каких пор? - поспешно спросила жена хозяина. Minimo tangetur, inquit ille - Останется никем не тронутым, - (manibus in pectus compositis) usque сказал он (складывая на груди руки), - ad illam horam - Quam horam? ait до того часа... - - До какого часа? - illa. - Nullam, respondit воскликнула жена хозяина. - - Никогда! peregrinus, donec pervenio ad - Quem - - никогда! - сказал чужеземец, - locum, - obsecro? ait illa - - пока я не достигну... - - Ради бога! Peregrinus nil respondens mulo Какого места? - спросила хозяйка. - - conscenso, diseessit. Чужеземец, не ответив ни слова, сел на мула и уехал. Не сделал он еще и полумили по дороге во Франкфурт, а уже весь город Страсбург пришел в смятение по поводу его носа. Колокола звонили повечерие, призывая страсбуржцев к исполнению религиозных обрядов и завершению дневной работы молитвой; - - ни одна душа во всем Страсбурге их не слышала - город похож был на рой пчел - - мужчины, женщины и дети (под непрекращавшийся трезвон колоколов) метались туда и сюда - из одной двери в другую - взад и вперед - направо и налево - поднимаясь по одной улице и спускаясь по другой - вбегая в один переулок и выбегая из другого - - Вы видели его? Вы видели его? Вы видели его? Кто его видел? Ради бога, кто его видел? - Вот незадача! Я ходила к вечерне! - - Я стирала, я крахмалила, я прибирала, я стегала. - Ах ты, боже мой! Я его не видела - я его не потрогала! - - Ах, кабы я была часовым, кривоногим барабанщиком, трубачом, трубачовой женой, - стоял общий крик и вопль на каждой улице и в каждом закоулке Страсбурга. В то время как в великом городе Страсбурге царила эта суматоха и неразбериха, обходительный чужеземец ехал себе потихоньку на муле во Франкфурт, словно ему не было никакого дела до этого, - разговаривая всю дорогу обрывистыми фразами то со своим мулом - то с самим собой - - - то со своей Юлией. - О Юлия, обожаемая моя Юлия! - Нет, я не буду останавливаться, чтобы дать тебе съесть этот репейник, - и надо же, чтобы презренный язык соперника похитил у меня наслаждение, когда я уже готов был его отведать. - - Фу! - это всего только репейник - брось его - вечером ты получишь лучший ужин. - - Изгнан из родной страны - вдали от друзей - от тебя. - - Бедняга, до чего же тебя истомило это путешествие! - Ну-ка - чуточку поскорее - в сумке у меня только две рубашки - пара ярко-красных атласных штанов да отороченный бахромой... Милая Юлия! - Но почему во Франкфурт! - Ужели незримая рука тайно ведет меня по этим извилистым путям и неведомым землям? - Ты спотыкаешься! Николай-угодник! на каждом шагу - - этак мы всю ночь проковыляем, не добравшись... - До счастья - - иль мне суждено быть игрушкой случая и клеветы - обречен на изгнание, не быв уличен - выслушан - ощупан, - если так, почему не остался я в Страсбурге, где правосудие - - но я поклялся - полно, тебя скоро напоят - святителю Николаю! - О Юлия! - - Что ты насторожил уши? - Это только путник, и т. д. Чужеземец продолжал себе ехать, беседуя таким образом со своим мулом и с Юлией, - пока не прибыл к постоялому двору, добравшись до которого сейчас же соскочил с мула - присмотрел, согласно своему обещанию, чтобы его хорошо покормили, - - снял сумку с ярко-красными атласными штанами и т. д. - - заказал себе на ужин омлет, лег около двенадцати в постель и через пять минут крепко заснул. В этот самый час, когда поднявшаяся в Страсбурге суматоха утихла с наступлением ночи, - - страсбуржцы тоже мирно улеглись в свои постели, но не с тем, чтобы дать, как он, отдых душе своей и телу; царица Мэб, эта шалунья-эльф, взяла нос чужеземца и, не уменьшая его размеров, всю ночь усердно его расщепляла и разделяла на столько носов разного покроя и фасона, сколько в Страсбурге было голов, способных вместить их. Аббатиса Кведлинбургская, приехавшая на этой неделе в Страсбург с четырьмя высшими должностными лицами своего капитула: настоятельницей, деканшей, второй, уставщицей и старшей канониссой, чтобы обратиться в университет за советом по щекотливому вопросу, какие надо делать прорехи в юбках, - была больна всю эту ночь. Нос обходительного чужеземца взобрался на верхушку шишковидной железы ее мозга и произвел такую кутерьму в головах четырех ее почтенных спутниц, что всю ночь ни на мгновение не могли они сомкнуть глаз - - ни в одной части тела не удалось им сохранить спокойствие - словом, наутро все они встали похожие на привидения. Исповедницы третьего ордена Святого Франциска - - монахини горы _Голгофы - - премонстранки - - клюнистки {Гафен Слокенбергий имеет здесь в виду клюнийских бенедиктинок, орден которых основан был в 940 году клюнийским аббатом Одо. - Д. Стерн.} - картезианки_ и все монахини орденов со строгим уставом, лежавшие в ту ночь на шерстяных одеялах или на власяницах; были еще в худшем положении, чем аббатиса Кведлинбургская, - так они всю ночь напролет ворочались и метались, метались и ворочались с одного бока на другой - монахини некоторых общин исцарапали и искалечили себя до смерти - когда они поднялись с постели, с них была живьем содрана кожа - каждая думала, что это Святой Антоний опалил их для испытания своим огнем, - -словом, ни одна из них ни разу не сомкнула глаз за всю ночь, от вечерни до заутрени. Монахини Святой Урсулы поступили благоразумнее - они даже и не пробовали ложиться в постель. Страсбургский декан, пребендарий, члены капитула и младшие каноники (торжественно собравшись, утром для обсуждения вопроса о лепешках на масле) очень жалели, что не последовали примеру монахинь Святой Урсулы. - - - Благодаря суматохе и беспорядку, царившим накануне вечером, булочники совсем позабыли поставить тесто - во всем Страсбурге нельзя было достать к завтраку лепешек на масле - вся площадь перед собором была в непрерывном волнении - такого повода к бессоннице и беспокойству и такого рьяного расследования причин этого беспокойства в Страсбурге не бывало с тех пор, как Мартин Лютер перевернул своим учением весь этот город вверх дном. Если нос чужеземца позволил себе забраться таким образом в миски {Мистер Шенди свидетельствует свое почтение ораторам и стилистам - для него совершенно явно, что Слокенбергий сбился здесь со своего образного языка - в чем он очень часто бывает повинен; - как переводчик, мистер Шенди приложил все усилия, чтобы удержать его в должных границах, - но здесь это оказалось невозможным. - Л. Стерн.} духовных орденов и т. д., то как же бесцеремонно вел он себя в мисках мирян! - Описать это не под силу моему изношенному вконец перу, хотя я готов признать (_восклицает_ Слокенбергий _с большей шаловливостью, чем я мог от него ожидать_), что на свете есть нынче много прекрасных сравнений, которые могли бы дать моим соотечественникам неплохое представление об этом; но в заключительной части такого солидного фолианта, написанного для них и отнявшего у меня большую часть жизни, - разве не было бы с их стороны неразумием ожидать, что у меня найдется досуг или охота искать такие сравнения, даже если я согласен, что они существуют? Довольно будет сказать, что сумятица и неразбериха, вызванные этим носом в воображении страсбуржцев, достигли таких размеров - такую он забрал власть над всеми умственными способностями страсбуржцев - столько диковинных вещей, ни в ком не возбуждавших сомнения, рассказывалось о нем повсюду с необыкновенным красноречием и клятвенными уверениями - что он стал единственным предметом разговоров и удивления, - все страсбуржцы до единого: добрые и злые - богачи и бедняки - ученые и невежды - доктора и студенты - госпожи и служанки - благородные и простые - монахини и мирянки - только то и делали, что ловили о нем новости, - все глаза в Страсбурге жаждали его увидеть - - каждый палец в Страсбурге - от большого до мизинца - сгорал желанием его потрогать. Еще больше жару придало столь жгучему желанию, если только в этом была какая-нибудь надобность, - то, что часовой, кривоногий барабанщик, трубач, трубачова жена, вдова бургомистра, хозяин гостиницы и жена хозяина гостиницы, как ни расходились между собой их показания и описания носа чужеземца, - все сходились в двух вещах - в том, во-первых, что чужеземец поехал во Франкфурт и вернется в Страсбург только через месяц и что, во-вторых, был ли его нос настоящим или поддельным, сам он в полном смысле слова писаный красавец - что за статный мужчина - какой элегантный! - самый щедрый - самый обходительный из всех, кто когда-либо вступал в ворота Страсбурга; - проезжая по улицам с короткой саблей, свободно висевшей у него на запястье, - и прохаживаясь по площади в ярко-красных атласных штанах, - он держался с такой милой непринужденной скромностью и в то же время с таким достоинством, - что (если бы ему не стоял поперек дороги нос) он полонил бы сердца всех девиц, бросавших на него взоры. Я не обращаюсь к сердцам, чуждым трепета и порывов настолько возбужденного любопытства, чтобы оправдать образ действий аббатисы Кведлинбургской, настоятельницы, деканши и второй уставщицы, пославших в полдень за женой трубача: та проследовала по улицам Страсбурга с мужниной трубой в руке - лучшим инструментом, какой она могла найти в столь короткий срок для пояснения своей теории. - Жена трубача пробыла у аббатисы всего только три дня. А часовой и кривоногий барабанщик! - Только древние Афины могли бы тут с ними сравниться! Они читали прохожим лекции под городскими воротами с торжественностью Хрисиппа и Крантора, поучавших под одним из афинских портиков. Хозяин гостиницы со своим конюхом по левую руку ораторствовал в том же стиле - под портиком или в подворотне конюшни, - а жена его читала лекции для более узкого круга слушателей в задней комнате. Жители города валили к ним толпой - не разношерстной - но одни к одному, другие к другому, как это всегда бывает, когда людей распределяет вера и легковерие, - словом, каждый страсбуржец рвался за сведениями - и каждый страсбуржец получал те сведения, какие ему были желательны. Стоит отметить для пользы всех профессоров натуральной философии и им подобных, что едва только жена трубача по окончании частных своих лекций у аббатисы Кведлинбургской выступила публично, взобравшись для этого на табурет посреди главной городской площади, - она нанесла огромный ущерб другим ученым ораторам, сразу завербовав себе в слушатели самую фешенебельную часть страсбургского населения. - Но когда профессор философии (восклицает Слокенбергий) вооружен _трубой_ в качестве орудия доказательства, скажите на милость, кто из его научных соперников может рассчитывать быть услышанным рядом с ним? В то время как люди невежественные усердно спускались по этим трубам осведомления на дно колодца, где _Истина_ держит свой маленький двор, - ученые не менее деятельно выкачивали ее наверх по трубам диалектической индукции - - фактами они не интересовались - они заняты были умозаключениями. - Ни одна ученая корпорация не бросила бы на этот предмет столько света, как медицинский факультет, - если бы все его диспуты не вращались вокруг жировиков и отечных опухолей, от которых он, хоть убей, никак не мог отделаться. - Нос чужеземца не имел ничего общего с жировиками и отечными опухолями. Было, однако, весьма убедительно доказано, что столь увесистая масса инородной материи не может накопиться и сосредоточиться на носу во время пребывания младенца in utero {В утробе (лат.).} без нарушения устойчивого равновесия плода, отчего тот непременно опрокинулся бы головой вниз за девять месяцев до срока. - - - Оппоненты соглашались с этой теорией - они лишь отрицали выводимые из нее следствия. И если бы в самом зародыше и при зачатках образования такого носа, еще до его появления на свет, не было заложено, - говорили они, - нужного количества вен, артерий и т. д. для достаточного его питания, то он не мог бы (это не касается случая с жировиками) правильно расти и держаться впоследствии. Все это было опровергнуто в диссертации о питании и его действии на расширение сосудов, а также на рост и растяжение мышечных частей до самых фантастических размеров. - Увлекшись этой теорией, авторы ее дошли даже до утверждения, что в природе нет такой силы, которая могла бы помешать носу достигнуть величины человека. Их противники доказали по всем правилам, что такого несчастья бояться нечего, покуда человек имеет только один желудок и одну пару легких, - ибо желудок, - говорили они, - есть единственный орган, предназначенный для принятия пищи и превращения ее в хилус, - а легкие представляют единственное орудие для образования крови; - но желудок не может перерабатывать больше, того, что ему доставляется аппетитом; и если даже допустить, что человек способен перегружать свой желудок, природа все же поставила границы его легким - машина эта определенной величины и силы и может совершать в определенное время лишь определенное количество работы - иными словами, она может производить ровно столько крови, сколько требуется для одного человека, не больше; таким образом, - доказывали они, - если бы нос был величиной с человека - это неизбежно привело бы к омертвению организма; а поскольку нечем было бы поддерживать и человека и его нос, то или нос непременно отвалился бы от человека, или человек отвалился бы от своего носа. - Природа приспособляется к таким случайностям, - возражали оппоненты, - иначе что вы скажете о целом желудке - и целой паре легких и только половине человека, когда, например, обе его ноги отхвачены пушечным ядром? - Он умирает от полнокровия, - следовал ответ, - или станет харкать кровью и в две или три недели угаснет от чахотки. - - - Случается и совсем иное, - - возражали оппоненты. - - - Не должно случаться, - получали они ответ. Более пытливые и вдумчивые исследователи природы и ее произведений хотя и шли рука об руку порядочную часть пути, под конец, однако, так же разделились в своих суждениях по поводу этого носа, как и члены медицинского факультета. Они дружески соглашались, что существует правильное геометрическое соотношение между различными частями человеческого тела и их различным назначением, различными должностями и отправлениями, которое может нарушаться лишь в известных пределах, - что Природа хотя и позволяет себе шалости - но они ограничены известным кругом - относительно диаметра которого эти естествоиспытатели не могли столковаться. Логики держались существа затронутого вопроса гораздо ближе, чем все другие категории ученых; - они начинали и кончали словом _нос_; и если бы не petitio principii {Требование основания (лат.).}, на которое натолкнулся самый искусный из них; вся контроверза была бы сразу улажена. - Нос, - доказывал этот логик, - не может кровоточить без крови - и не просто крови - а крови, совершающей в нем обращение, при котором только и возможно следование капель - (струя есть лишь более быстрое следование капель, и потому я на ней не останавливаюсь, - сказал он). - А так как смерть, - продолжал логик, - есть не что иное, как застой крови - - Я отвергаю это определение. - Смерть есть отделение души от тела, - заявил его противник. - Стало быть, между нами нет согласия относительно нашего оружия, - сказал логик. - Стало быть, не стоит и затевать этот спор, - возразил его противник. Цивилисты были еще более лаконичны; то, что они предложили, скорее похоже было на судебное постановление - чем на доказательство. - Если бы такой чудовищный нос, - говорили они, - был настоящий нос, его не потерпело бы никакое гражданское общество, - а если бы он был поддельный - то обман общества подобными фальшивыми знаками и эмблемами был бы еще большим нарушением его прав и оказался бы еще менее допустимым. Единственным возражением на решение цивилистов было то, что если таким образом что-нибудь доказывалось, так только то, что нос чужеземца не был ни настоящим, ни поддельным. Это оставляло простор для продолжения контроверзы. Адвокаты церковного суда утверждали, что нет никаких оснований для прекращения расследования, поскольку чужеземец ex mero motu {По собственному почину (лат.).} признался в том, что побывал на Мысе Носов и достал себе один из самых видных и т. д. и т. д. - На это последовал ответ: невозможно, чтобы была такая местность, как Мыс Носов, а ученые не знали бы, где она находится. Представитель страсбургского епископа взял сторону адвокатов и разъяснил суть дела в трактате об иносказательных выражениях, показав, что Мыс Носов есть просто аллегорическое выражение и означает всего-навсего, что природа наделила чужеземца длинным носом; в доказательство представитель епископа ссылался, обнаруживая большую эрудицию, на нижеприведенные авторитеты {Nonnulli ex nostratibus eadem loquendi formula utun. Quinimo et Logistae et Cononistae - Vid. Parce Barne Jas in d. L. Provincial. Constitut. de eonjec. vid. Vol. Lib. 4. Titul. 1. n. 7 qua etiam in re conspir. Om. de Promontorio Nas. Tichmak. ff. d. lit. 3 fol. 189. passim. Vid. Glos. de eontrahene. empt. etc. nee non J. Scrudr. in cap. refut. per totum. Cum his cons. Rever. J. Tubal, Sentent, et Prov. cap. 9 ff. 11, 12. obiter. V. et Libru'm, cui Tit de Terris et Phras. Belg. ad finen, cum comment. N. Bardy Belg. Vid. Scrip. Argentotarens. de Antiq. Ecc. in Episc. Archiv. fid coll. per. Von lacobum Koinshoven Folio Argent. 1583, praeeip. ad fiaem. Qmbus add. Rebufа K in L. obvenire de Signif. Nom. ff. fol. et de jure Cent, et Civil, de protib. aliena feud. per federa, test. Joha. Luxius in prolegom. quem velim videas, J de Analy. Cap. 1, 2, 3. Vid. Idea. - Л. Стерн.}, и таким образом вопрос получил бы окончательное решение, если бы не обнаружилось, что девятнадцать лет тому назад с помощью этих самых ссылок решен был спор о некоторых льготах для деканских и калитульских земель. Случилось, - не скажу, к ущербу для истины, потому что, поступая так, они косвенно ее поддерживали, - случилось, что оба страсбуртских университета - лютеранский, основанный в 1538 году Яковом Стурмием, советником сената, - и папистский, основанный австрийским эрцгерцогом Леопольдом, - как раз в это время прилагали всю глубину своей учености (если исключить оттуда ровно столько, сколько потребовалось для дела аббатисы Кведлинбургской о юбочных прорехах) - на решение вопроса, будет ли осужден на вечные муки Мартин Лютер. Папистские доктора взялись доказать a priori {Как нечто самоочевидное (лат.).}, что вследствие неотвратимого влияния планет 22 октября 1483 года, - - когда Луна находилась в двенадцатом разделе зодиака, Юпитер, Марс и Венера - в третьем, а Солнце, Сатурн и Меркурий все вместе - в четвертом, - Лютер непременно и неизбежно должен быть осужден - и что, как прямое следствие отсюда, его учение тоже должно быть осуждено. Изучение его гороскопа, на котором пять планет сразу были в сочетании со Скорпионом {Наес mira, satisque horrenda. Planelarum coitio sub Scorpio Asierismo in nona coeli statione, quam Arabes religion! deputabant, eiiicit Martinum Lutherum sacrilegum hereticum, Christianae religionis hostem acerrimum atque prophanum. ex horoscopi directione ad Martis coitum, religiosissimus obiit, ejus Anima selectissima ad infernos navigavit-ab Alecto, Tisiphone et Megara, flagellis igneis cruciata perenniter. - Lucas Gaurieus in Tractatu astrologico de praeteritis multorum homimim accidentibus per genituras examinatis. - Л. Стерн. - Это поразительно и весьма устрашающе. Сочетание планет под созвездием Скорпиона в девятом разделе неба, который арабы отводят религии, показывает Мартжна Лютера нечестивым еретиком, злейшим и притом невежественным врагом христианской религии, а из гороскопа, приуроченного к сочетанию Марса, очевиднейшим образом явствует, что преступнейшая душа его отплыла в преисподнюю - постоянно терзаемая огненными плетьми Алекто, Тизифоны и Мегеры. - Лука Гаврский в "Астрологическом трактате о несчастьях, при ключившихся со многими людьми и истолкованных посредством гороскопов".} (читая это место, отец всегда качал головой) в девятом разделе зодиака, отводимом арабами религии, - показало, что Мартин Лютер ни в грош не ставил это дело, - - а из гороскопа, приуроченного к сочетанию Марса, - тоже ясно было видно, что ему пришлось умереть с проклятиями и богохульствами - вихрем которых душа его (погрязшая в грехе) унесена была на всех парусах прямо в огненное озеро ада. Лютеранские богословы сделали на это маленькое возражение, указав, что душа, принужденная уплыть таким образом с попутным ветром, принадлежала, очевидно, другому человеку, родившемуся 22 октября 1483 года, - поскольку из метрических книг города Эйслебена в графстве Мансфельд явствует, что Лютер родился не в 1483, а в 1484 году, и не 22 октября, а 10 ноября, в канун Мартинова дня, почему и назван был Мартином. - Я должен на минуту прервать свой перевод, ибо чувствую, что не сделай я этого, мне, как и аббатисе Кведлинбургской, не удастся сомкнуть глаз в постели. - - Надо сказать читателю, что отец всегда читал дяде Тоби это место из Слокенбергия не иначе, как с торжеством - не над дядей Тоби, который нисколько ему не противоречил, - но над целым миром. - Вот видите, братец Тоби, - говорил он, возводя глаза к небу, - христианские имена вещь вовсе не такая безобидная; - если бы этого Лютера назвали не Мартином, а каким-нибудь другим именем, он был бы осужден на вечные муки. - Отсюда не следует, - прибавлял он, - что я считаю имя Мартин хорошим именем, - далеко нет - оно лишь чуточку получше нейтрального имени - но хоть и чуточку, - а, вот видите, это все-таки оказало ему услугу. Отец знал не хуже, чем ему мог бы доказать самый искусный логик, какая это слабая опора для его гипотезы; - но удивительна также слабость человека: стоит такой гипотезе подвернуться ему под руку, он уже при всех своих стараниях не может от нее отделаться; именно по этой причине, хотя в Декадах Гафена Слокенбергия есть много столь же занимательных историй, как и переводимая мною, ни одна из них не доставляла отцу и половины такого удовольствия: она угождала сразу двум его самым причудливым гипотезам - его _именам_ и его _носам_. - Смею утверждать, что, перечитай он всю Александрийскую библиотеку, если бы судьба не распорядилась ею иначе, все-таки он не нашел бы ни одной книги и ни одной страницы, которые одним ударом убивали бы наповал двух таких крупных зайцев. Оба страсбургских университета трудились в поте лица над последним плаванием Лютера. Протестантские богословы доказали, что он не встретил попутного ветра, как утверждали богословы папистов; а так как всякому известно, что прямо против ветра плыть нельзя, - то они занялись определением, на сколько румбов Мартин отклонился в сторону, если его плавание вообще состоялось; обогнул ли он мыс или был прибит к берегу; поскольку же выяснение этого вопроса было весьма назидательно, по крайней мере для тех, кто смыслил в такого рода мореплавании, они несомненно продолжали бы им заниматься, несмотря на величину носа чужеземца, если бы величина носа чужеземца не отвлекла внимание публики от вопроса, которым они занимались, - им пришлось последовать общему примеру. Аббатиса Кведлинбургская с четырьмя своими спутницами не была для этого препятствием; ибо огромный нос чужеземца занимал в воображении этих дам столько же места, как и щекотливый вопрос, ради которого они приехали, - дело с прорехами на юбках, таким образом, заглохло - словом, типографщики получили приказание разобрать набор - все споры прекратились. Четырехугольная шапочка с шелковой кисточкой наверху - против ореховой скорлупы - вы уже догадались, по какую сторону носа расположатся оба университета. - Это выше разумения, - восклицали богословы, расположившиеся по одну сторону. - Это ниже разумения, - восклицали богословы, расположившиеся по другую сторону. - Догмат веры, - восклицал один. - Чепуха, - говорил другой. - Вещь вполне возможная, - восклицал один. - Вещь невозможная, - говорил другой. - Могущество божие бесконечно, - восклицали носариане, - бог все может. - Он не может ничего такого, - возражали антиносариане, - что содержит в себе противоречие. - Он может сделать материю мыслящей, - говорили носарпане. - Так же, как вы можете сделать бархатную шапочку из свиного уха, - возражали антиносариане. - Он может сделать так, чтобы два да два равнялось пяти, - возражали папистские богословы. - Это ложь, - говорили их противники. - - Бесконечное могущество есть бесконечное могущество. - говорили богословы, защищавшие реальность носа. - - Оно простирается только на то, что возможно, - возражали лютеране. - Господи боже, - восклицали папистские богословы, - он может, если сочтет нужным, сотворить нос величиной в соборную колокольню города Страсбурга. Но колокольня страсбургского собора больше и выше всех соборных колоколен, какие можно увидеть на свете, и антиносариане отрицали, что человек, по крайней мере среднего роста, может носить нос длиной в пятьсот семьдесят пять геометрических футов. - Папистские доктора клялись, что это возможно. - Лютеранские доктора говорили: - Нет, - это невозможно. Сейчас же начался новый ожесточенный диспут - о протяжении и границах атрибутов божиих. - Диспут этот, натурально, привел спорящих к Фоме Аквинату, а Фома Аквинат - к дьяволу. В разгоревшемся споре не было больше и речи о носе чужеземца - он послужил лишь фрегатом, на котором они вышли в залив схоластического богословия - и неслись теперь на всех парусах с попутным ветром. Горячность прямо пропорциональна недостатку подлинного знания. Спор об атрибутах и т. д., вместо того чтобы охладить воображение страсбуржцев, напротив, распалил его в высочайшей степени. - Чем меньше они понимали, тем в большем были восторге. - Они познали все муки неудовлетворенного желания - когда увидели, что их ученые доктора, пергаментарии, меднолобарии, терпентарии - по одну сторону, - папистские доктора - по другую, подобно Пантагрюэлю и его спутникам, снарядившимся на розыски бутылки, уплыли всей компанией и скрылись из виду. - Бедные страсбуржцы остались на берегу! - Что тут было делать? - Медлить нельзя - суматоха росла - беспорядок всеобщий - городские ворота открыты настежь. - Несчастные страсбуржцы! Разве было на складах природы - разве было в чуланах учености - разве было в великом арсенале случайностей,хоть одно орудие, которое осталось бы не примененным для возбуждения вашего любопытства и разжигания ваших страстей, разве было хоть одно средство, которым не воспользовалась бы рука судьбы, чтобы поиграть на ваших сердцах? Я макаю перо в чернила не для оправдания вашего поражения - а для того, чтобы написать вам панегирик. Укажите мне город, настолько изнуренный ожиданием, - который, не слушая властных голосов религии и природы, проведя без еды, без питья, без сна и без молитв двадцать семь дней сряду, мог бы выдержать еще один день! На двадцать восьмой день обходительный чужеземец обещал вернуться в Страсбург. Семь тысяч карет (Слокенбергий, по всей вероятности, допустил некоторую ошибку в своих числовых данных), семь: тысяч карет - пятнадцать тысяч одноколок - двадцать тысяч телег, битком набитых сенаторами, советниками, синдиками - бегинками, вдовами, женами, девицами, канониссами, наложницами, все в своих каретах. - Во главе процессии аббатиса Кведлинбургская с настоятельницей, деканшей и подуставщицей в одной карете, а по левую руку от нее страсбургский декан с четырьмя высшими должностными лицами своего капитула - остальные следовали за ними в беспорядке, как попало: - кто верхом - кто пешком - кого вели - кого везли - кто спускался по Рейну - кто одной дорогой - кто другой - все высыпали с восходом солнца на большую дорогу встречать обходительного чужеземца. Теперь мы быстро приближаемся к катастрофе моей повести - говорю катастрофе (восклицает Слокенбергий), поскольку правильно построенная повесть находит удовольствие (gaudet) не только в катастрофе или перипетии, свойственной драме, но также во всех существенных составных частях последней - у нее есть свои протасис, эпитасис, катастасис, своя катастрофа или перипетия, вырастающие друг из друга в том порядке, как впервые установил Аристотель. - Без этого, - говорит Слокенбергий, - лучше и не браться за рассказывание повестей, а хранить их про себя. Во всех десяти повестях каждой из десяти моих декад я, Слокенбергий, так же твердо держался этого правила, как и в настоящей повести о чужеземце и его носе. - Начиная от его переговоров с часовым и до отъезда из города Страсбурга, после того как он снял свои штаны из ярко-красного атласа, тянется протасис, или пролог - - где вводятся Personae Dramatis {Действующие лица (лат.).} и намечается начало действия. Эпитасис, в котором действие завязывается крепче и нарастает, пока не достигнуто высшее напряжение, называемое катастасис и для которого обыкновенно отводится второй и третий акты, охватывает тот оживленный период моей повести, "что заключен между первой ночной суматохой по поводу носа и завершением лекций о нем трубачовой жены на большой городской площади; а период от начала диспута между учеными - до заключительной его части, когда доктора снялись с якоря и уплыли, оставив опечаленных страсбуржцев на берегу, - образует катастасис, в котором события и страсти вызрели уже настолько, что готовы взорваться в пятом акте. Последний начинается с выезда страсбуржцев на франкфуртскую дорогу и кончается разрешением путаницы и переходом героя из состояния волнения (как его называет Аристотель) в состояние душевного мира и спокойствия. Это, - говорит Гафен Слокенбергий, - составляет катастрофу или перипетию моей повести - и эту ее часть я собираюсь сейчас рассказать. Мы покинули чужеземца крепко уснувшим за пологом - теперь он снова выходит на сцену. - Что ты насторожил уши? - Это только путник верхом на лошади, - были последние слова чужеземца, обращенные к мулу. Тогда мы не сочли уместным сказать читателю, что мул поверил на слово своему хозяину и без дальнейших _если_ и _но_ пропустил путешественника и его лошадь. Этот путешественник изо всех сил торопился еще до рассвета достигнуть Страсбурга. - Как это глупо с моей стороны, - сказал он про себя, проехав еще с милю, - воображать, будто сегодня ночью я попаду в Страсбург. - - Страсбург! - великий Страсбург; - Страсбург, столица всего Эльзаса! Страсбург, имперский город! Страсбург, суверенное государство! Страсбург, с пятитысячным гарнизоном лучших войск в мире! - Увы! будь я в эту минуту у ворот Страсбурга, мне бы не удалось получить доступ в него и за дукат - даже за полтора дуката - это слишком дорого - лучше мне вернуться на постоялый двор, мимо которого я проехал, - чем лечь спать неизвестно где - или дать неизвестно сколько. - Рассудив таким образом, путник повернул коня и через три минуты после того, как чужеземец пошел спать в отведенную ему комнату, прибыл на тот же постоялый двор. - У нас есть свиное сало, - сказал хозяин, - и хлеб - - до одиннадцати часов вечера было также три яйца - - но один чужеземец, приехавший час тому назад, заказал себе из них омлет, и у нас ничего не осталось. - - - Не беда! - сказал путешественник, - я так измучен; мне бы только постель. - Такой мягкой, как у меня, вам не сыскать во всем Эльзасе, - отвечал хозяин. - Я бы ее предложил чужеземцу, - продолжал он, - потому что это лучшая моя постель, - если б не его нос. - Что же, у него насморк? - спросил путешественник. - Нет, насколько я знаю, - воскликнул хозяин. - Но это походная кровать, и Джасинта, - сказал он, взглянув на служанку, - вообразила, что в ней не найдется места для его носа. - Как так? - вскричал путешественник, отступая назад. - Такой длинный у него нос, - отвечал хозяин. - Путешественник пристально посмотрел на Джасинту, потом "на пол - опустился на правое колено - и прижал руку к сердцу. - - Не подшучивайте над моим беспокойством, - сказал он, вставая. - Это не шутка, - сказала Джасинта, - а роскошнейший нос! - Путешественник снова упал на колени - прижал руку к сердцу - и проговорил, возведя глаза к небу: значит, ты привел меня к цели моего паломничества. Это - Диего. Путешественник был брат той самой Юлии, к которой так часто взывал чужеземец, едучи поздно вечером из Страсбурга верхом на муле; по ее поручению и предпринял он путешествие, с целью разыскать Диего. Он сопровождал сестру из Вальядолида через Пиренеи во Францию, проявив не мало изобретательности, чтобы следовать по многочисленным извилинам и крутым поворотам тернистых путей влюбленного. - Юлия изнемогала от тяжелого путешествия - и не в состоянии была сделать ни шагу дальше Лиона, где, обессиленная тревогами чувствительного сердца, о которых все говорят - но которые мало кто испытывает, - она заболела, но нашла еще в себе силу написать Диего; взяв с брата клятву не показываться ей на глаза, пока он не разыщет Диего, Юлия вручила ему письмо и слегла. Фернандес (это было имя ее брата) - даром что походная постель была такая мягкая, какой не сыскать во всем Эльзасе, - всю ночь пролежал в ней, не смыкая глаз. - Чуть забрезжил рассвет, он встал и, узнав, что Диего тоже встал, вошел к нему в комнату и исполнил поручение своей сестры. Письмо было следующее: "Сеньор Диего. Были ли мои подозрения по поводу вашего носа основательны или нет - теперь не время разбирать - достаточно того, что я не нашла в себе твердости подвергнуть их дальнейшему испытанию. Как же я мало знала себя, запретив вам через дуэнью появляться под моим решетчатым окном! Как мало знала я вас, Диего, вообразив, что вы останетесь хотя бы день в Вальядолиде, чтобы рассеять мои сомнения! - Ужели мне быть покинутой Диего за то, что я заблуждалась? И разве хорошо ловить меня на слове, справедливы ли были мои подозрения или нет, и оставлять меня, как вы сделали, во власти горя и неизвестности? Как жестоко Юлия за это поплатилась - расскажет вам брат мой, когда вручит это письмо; он вам расскажет, как скоро она раскаялась в необдуманном запрете, который вам послала, - с какой лихорадочной поспешностью бросилась к своему решетчатому окну и сколько долгих дней и ночей неподвижно просидела у него, облокотившись на руку и глядя в ту сторону, откуда обыкновенно приходил Диего: Он вам расскажет, как упала она духом, услышав о вашем отъезде, - как тяжело ей стало на сердце - как трогательно она жаловалась - как низко опустила голову. О Диего! сколько тяжелых дорог исходила я, опираясь на сострадательную братнину руку, чтобы только напасть на ваш след! Как далеко завлекло меня мое страстное желание, не считавшееся с моими силами, - как часто в пути падала я без чувств в братнины объятия, находя в себе силу только для восклицания: - О мой Диего! Если любезность вашего обхождения не обманула меня относительно вашего сердца, вы примчитесь ко мне с такой же быстротой, с какой вы от меня бежали. - Но как бы вы ни спешили - вы поспеете только для того, чтобы увидеть меня умирающей. - Горькая это чаша, Диего, но, увы! еще больше горечи к ней прибавляет то, что я умираю, не - - -" Продолжать она не могла. Слокенбергий предполагает, что недописанное слово было _не убедившись_, но упадок сил не позволил ей закончить письмо. Сердце обходительного Диего переполнилось, когда он читал это письмо, - он приказал немедленно седлать своего мула и лошадь Фернандеса. Известно, что при подобных потрясениях проза не в состоянии так облегчить душу, как поэзия, - вот почему, когда случай, столь же часто посылающий нам лекарства, как и болезни, бросил в окошко кусочек угля, - Диего им воспользовался и, пока конюх седлал его мула, излил свои чувства на стене следующим образом: Ода I Безрадостны напевы все любви, Доколь по клавишам не грянет Прекрасной Юлии рука. В своих дви- жениях легка, Она восторгом нам всю душу наполняет. II О Юлия! Стихи вышли очень естественные - ибо они не имели никакого отношения к делу, - говорит Слокенбергий, - и жаль, что их было так мало; но потому ли, что сеньор Диего был медлителен в сложении стихов, - или оттого, что конюх был проворен в седлании мулов, - точно не выяснено, только вышло так, что мул Диего и конь Фернандеса уже стояли наготове у дверей гостиницы, а Диего все еще не приготовил второй строфы; не став дожидаться окончания оды, молодые люди оба сели верхом, тронулись в путь, переправились через Рейн, проехали Эльзас, взяли направление на Лион и, прежде чем страсбуржцы вместе с аббатисой Кведлинбургской выступили для торжественной встречи, Фернандес, Диего и его Юлия перевалили Пиренеи и благополучно прибыли в Вальядолид. Нет надобности сообщать сведущему в географии читателю, что встретить обходительного чужеземца на франкфуртской дороге, когда Диего находился в Испании, было невозможно; достаточно сказать, что страсбуржцы в полной мере испытали на себе могущество наисильнейшего из всех неугомонных желаний - любопытства - и что три дня и три ночи сряду метались они взад и вперед по франкфуртской дороге в бурных припадках этой страсти, прежде чем решились вернуться домой, - где, увы! их ожидало самое горестное событие, которое может приключиться со свободным народом. Так как об этой страсбургской революции много говорят и мало ее понимают, я хочу в десяти словах, - замечает Слокенбергий, - дать миру ее объяснение и тем закончить мою повесть. Всякий слышал о великой системе Всемирной Монархии, написанной по распоряжению мосье Кольбера и врученной Людовику XIV в 1664 году. Известно также, что одной из составных частей этой всеобъемлющей системы был захват Страсбурга, благоприятствовавший вторжению в любое время в Швабию с целью нарушать спокойствие Германии, - и что в результате этого плана Страсбург, к сожалению, попал-таки в руки французов. Немногие способны вскрыть истинные пружины как этой, так и других подобных ей революций. - Простой народ ищет их слишком высоко - государственные люди слишком низко - истина (на этот раз) лежит посредине. - К каким роковым последствиям приводит народная гордость свободного города! - восклицает один историк. - Страсбуржцы считали умалением своей свободы допускать к себе имперский гарнизон - вот они и попались в лапы французов. - Судьба страсбуржцев, - говорит другой, - хороший урок бережливости всем свободным народам, - Они растратили свои будущие доходы - вынуждены были обложить себя тяжелыми налогами, истощили свои силы и в заключение настолько ослабели, что были не в состоянии держать свои ворота на запоре, - французам стоило только толкнуть, и они распахнулись. - Увы! увы! - восклицает Слокенбергий, - не французы, а любопытство распахнуло ворота Страсбурга. - Французы же, которые всегда держатся начеку, увидя, что все страсбуржцы от мала до велика, мужчины, женщины и дети, выступили из города вслед за носом чужеземца, - последовали (каждый за собственным носом) и вступили в город. Торговля и промышленность после этого стали замирать и мало-помалу пришли в полный упадок - но вовсе не по той причине, на которую указывают коммерческие головы: это обусловлено было единственно тем, что носы постоянно вертелись в головах у страсбуржцев и не давали им заниматься своим делом. - Увы! увы! - с сокрушением восклицает Слокенбергий, - это не первая - и, боюсь, не последняя крепость, взятая - - или потерянная - носами. Конец повести Слокенбергия ^TГЛАВА I^U При такой обширной эрудиции в области Носов, постоянно вертевшейся в голове у моего отца, - при таком множестве семейных предрассудков - с десятью декадами этаких повестей в придачу - как можно было с такой повышенной - - настоящий ли у него был нос? - - чтобы человек с такой повышенной чувствительностью, как мой отец, способен был перенести этот удар на кухне - или даже в комнатах наверху - в иной, позе, чем та, что была мной описана? - Попробуйте раз десять броситься на кровать - только сначала непременно поставьте рядом на стуле зеркало. - - Какой же все-таки нос был у чужеземца: настоящий или поддельный? Сказать вам это заранее, мадам, значит испортить одну из лучших повестей в христианском мире, - я имею в виду десятую повесть десятой декады, которая идет сейчас же вслед за только что рассказанной. Повесть эту, - ликующе восклицает Слокенбергий, - я приберег в качестве заключительной для всего моего произведения, отчетливо сознавая, что когда я ее расскажу, а мой читатель прочитает ее до конца, - то обоим останется только закрыть книгу; ибо, - продолжает Слокенбергий, - я не знаю ни одной повести, которая могла бы кому-нибудь прийтись по вкусу после нее. - Вот это повесть так повесть! Она начинается с первого свидания в лионской гостинице, когда Фернандес оставил учтивого чужеземца вдвоем со своей сестрой в комнате Юлии, и озаглавлена: Затруднения Диего и Юлии О небо! Какое странное ты существо, Слокенбергий! Что за причудливую картину извилин женского сердца развернул ты перед нами! Ну как все это перевести, а между тем, если приведенный образец повестей Слокенбергия и тонкой его морали понравится публике, - перевести пару томов придется. - Только как их перевести на наш почтенный язык, ума не приложу. - В некоторых местах надо, кажется, обладать шестым чувством, чтобы достойно справиться с этой задачей. - - Что, например, может он разуметь под мерцающей зрачковостью медленного, тихого, бесцветного разговора на пять тонов ниже естественного голоса - то есть, как вы сами можете судить, мадам, лишь чуточку погромче шепота? Произнеся эти слова, я ощутил что-то похожее на трепетание струн в области сердца. - Мозг на него не откликнулся. - Ведь мозг и сердце часто не в ладу между собой - у меня же было такое чувство, как будто я понимаю. - Мыслей у меня не было. - Не могло же, однако, движение возникнуть без причины. - Я в недоумении. Ничего не могу разобрать, разве только, с позволения ваших милостей, голос, будучи в этом случае чуть погромче шепота, принуждает глаза не только приблизиться друг к другу на расстояние шести дюймов - но и смотреть в зрачки - ну разве это не опасно? - Избежать этого, однако, нельзя - ведь если смотреть вверх, в потолок, в таком случае два подбородка неизбежно встретятся - а если смотреть вниз, в подол друг другу, лбы придут в непосредственное соприкосновение, которое сразу положит конец беседе - я подразумеваю чувствительной ее части. - - Остальное же, мадам, не стоит того, чтобы ради него нагибаться. ^TГЛАВА II^U Мой отец пролежал, вытянувшись поперек кровати, без малейшего движения, как если бы ею свалила рука смерти, добрых полтора часа, и лишь по прошествии этого времени начал постукивать по полу носком ноги, свесившейся с кровати; сердце у дяди Тоби стало легче от этого на целый фунт. - Через несколько мгновений его левая рука, сгибы пальцев которой все это время опирались на ручку ночного горшка, пришла в чувство - он задвинул горшок поглубже под кровать - поднял руку, сунул ее за пазуху - и издал звук _гм!_ Мой добрый дядя Тоби с бесконечным удовольствием ответил тем же; он охотно провел бы через пробитую брешь несколько утешительных слов, но, не будучи, как я уже сказал, человеком речистым и опасаясь, кроме того, как бы не брякнуть чего-нибудь такого, что могло бы ухудшить и без того плохое положение, не проронил ни слова и только кротко оперся подбородком на рукоятку своего костыля. Оттого ли, что укороченное под давлением костыля лицо дяди Тоби приняло более приятную овальную форму, - или же человеколюбивое дядино сердце, когда он увидел, что брат начинает выплывать из пучины своих несчастий, дало импульс к сокращению его лицевых мускулов - и таким образом давление на подбородок лишь усилило выражение благожелательности - решать не будем, - а только отец, повернув глаза, так потрясен был сиянием доброты на дядином лице, что все тяжелые тучи его горя мгновенно рассеялись. Он прервал молчание такими словами: ^TГЛАВА III^U - Доставалось ли когда-нибудь, брат Тоби, - воскликнул отец, приподнявшись на локте и перевертываясь на другой бок, лицом к дяде Тоби, который по-прежнему сидел на старом, обитом бахромой кресле, опершись подбородком на костыль, - доставалось ли когда-нибудь бедному несчастливцу, брат Тоби, - воскликнул отец, - столько ударов? - - Больше всего ударов, насколько мне приходилось видеть, - проговорил дядя Тоби (дергая колокольчик у изголовья кровати, чтобы вызвать Трима), - досталось одному гренадеру, кажется, из полка Макая. Всади дядя Тоби ему пулю в сердце, и тогда отец не так внезапно повалился бы носом в одеяло. - Боже мой! - воскликнул дядя Тоби. ^TГЛАВА IV^U - Ведь это из полка Макая, - спросил дядя Тоби, - был тот бедняга гренадер, которого так беспощадно выпороли в Брюгге за дукаты? - Господи Иисусе! он был не виноват! - воскликнул Трим с глубоким вздохом. - - - И его запороли, с позволения вашей милости, до полусмерти. - Лучше бы уж его сразу расстреляли, как он просил, бедняга бы отправился прямо на небо, ведь он был совсем не виноват, вот как ваша милость. - - Спасибо тебе, Трим, - сказал дядя Тоби. - Когда только ни подумаю, - продолжал Трим, - о его несчастьях да о несчастьях бедного моего брата Тома, - ведь мы трое были школьными товарищами, - я плачу, как трус. - Слезы не доказывают трусости, Трим. - Я и сам часто их проливаю, - воскликнул дядя Тоби. - Я это знаю, ваша милость, - отвечал Трим, - оттого мне и не стыдно плакать. - Но подумать только, с позволения вашей милости, - продолжал Трим, и слезы навернулись у него на глазах, - подумать только: два этаких славных парня с на что уж горячими и честными сердцами, честнее которых господь бог не мог бы создать, - сыновья честных людей, бесстрашно пустившиеся искать по свету счастья, - попали в такую беду! - Бедный Том! подвергнуться жестокой пытке ни за что - только за женитьбу на вдове еврея, торговавшей колбасой, - честный Дик Джонсон! быть запоротым до полусмерти за дукаты, засунутые кем-то в его ранец! - О! - это такие несчастья, - воскликнул Трим, вытаскивая носовой платок, - это такие несчастья, с позволения вашей милости, что из-за них не стыдно броситься на землю и зарыдать. Мой отец невольно покраснел. - Не дай бог, Трим, - проговорил дядя Тоби, - тебе самому изведать когда-нибудь горе, - так близко к сердцу принимаешь ты горе других. - О, будьте покойны! - воскликнул капрал с просиявшим лицом, - ведь вашей милости известно, что у меня нет ни жены, ни детей, - - - какое же может быть у меня горе на этом свете? - Отец не мог удержаться от улыбки. - От горя никто не застрахован, Трим, - возразил дядя Тоби; - я, однако, не вижу никаких причин, чтобы страдать человеку такого веселого нрава, как у тебя, разве только от нищеты в старости - когда тебя уже никто не возьмет в услужение, Трим, - и ты переживешь своих друзей. - Не бойтесь, ваша милость, - весело отвечал Трим. - Но я хочу, чтобы и ты этого не боялся, Трим, - сказал дядя Тоби; - вот почему, - продолжал он, отбрасывая костыль и вставая с кресла во время произнесения слов _вот почему_, - в награду за твою верную службу, Трим, и за доброту сердца, в которой я уже столько раз убеждался, - покуда у твоего хозяина останется хотя бы шиллинг - тебе никогда не придется просить милостыню, Трим. - Трим попробовал было поблагодарить дядю Тоби - но не нашел для этого силы - слезы полились у него по щекам такими обильными струями, что он не успевал их утирать. - Он прижал руки к груди - сделал земной поклон и затворил за собой дверь. - Я завещал Триму мою зеленую лужайку, - воскликнул дядя Тоби. - Отец улыбнулся. - Я завещал ему, кроме того, пенсион, - продолжал дядя Тоби. - Отец нахмурился. ^TГЛАВА V^U - Ну разве время сейчас, - проворчал отец, - заводить речь о пенсионах и о гренадерах? ^TГЛАВА VI^U Когда дядя Тоби заговорил о гренадере, мой отец, - сказал я, - упал носом в одеяло, и так внезапно, словно дядя Тоби сразил его пулей; но я не добавил, что и все прочие части тела моего отца мгновенно вновь заняли вместе с его носом первоначальное положение, точь-в-точь такое же, как то, что уже было подробно описано; таким образом, когда капрал Трим вышел из комнаты и отец почувствовал расположение встать с кровати, - ему для этого понадобилось снова проделать все маленькие подготовительные движения. Позы сами по себе ничто, мадам, - важен переход от одной позы к другой: - подобно подготовке и разрешению диссонанса в гармонию, он-то и составляет всю суть. Вот почему отец снова отстукал носком башмака по полу ту же самую жигу - задвинул ночной горшок еще глубже под кровать - издал _гм!_ - приподнялся на локте - и уже собрался было обратиться к дяде Тоби - как, вспомнив безуспешность своей первой попытки в этой позе, - встал с кровати и во время третьего тура по комнате внезапно остановился перед дядей Тоби; уткнув три первых пальца правой руки в ладонь левой и немного наклонившись вперед, он обратился к дяде со следующими словами: ^TГЛАВА VII^U - Когда я размышляю, братец Тоби, о человеке и всматриваюсь в темные стороны его жизни, дающей столько поводов для беспокойства, - когда я раздумываю, как часто приходится нам есть хлеб скорби, уготованный нам с колыбели в качестве нашей доли наследства... - Я не получил никакого наследства, - проговорил дядя Тоби, перебивая отца, - кроме офицерского патента. - Вот тебе на! - воскликнул отец. - А сто двадцать фунтов годового дохода, которые отказал вам мой дядя? - Что бы я без них стал делать? - возразил дядя Тоби. - Это другой вопрос, - с досадой отвечал отец. - Я говорю только, Тоби, когда пробежишь список всех просчетов и горестных статей, которыми так перегружено сердце человеческое, просто диву даешься, сколько все же сил скрыто в душе, позволяющих ей все это сносить и стойко держаться против напастей, которым подвержена наша природа. - Нам подает помощь всемогущий, - воскликнул дядя Тоби, молитвенно складывая руки и