ку, которая целовалась взасос с каким-то подмастерьем. После падения у меня сильно болели спина и бока, но тут кровь ударила мне в голову, и она разбухла, как от ушиба. Я уже готов был обрушиться на куртизанку с отборной бранью, как вдруг хозяин, коего разбудил шум моего падения, стремглав спустился по лестнице в подвал и поднял тревогу. Сбежались его слуги, он велел связать меня и мою возлюбленную, обвиняя нас, что мы вошли в заговор с подмастерьем и ворвались в его дом с намерением его ограбить. В то время в Риме существовал закон, по коему всякий человек, который схватит грабителя, ворвавшегося к нему в дом, или разбойника, напавшего на него на большой дороге, имеет право сделать его своим рабом или повесить. Цадок, корыстолюбивый, как все евреи, живо смекнул, что для него не будет никакого толку, ежели он столкнет меня в петлю с лестницы, и в голове у него созрел хитроумный план. Он отправился к доктору Захарии, папскому лекарю, своему соплеменнику, и сообщил, что может предложить ему самую что ни на есть выгодную сделку. - Мне небезызвестно, - сказал он, - что приближается день, в который вы ежегодно производите анатомирование трупов, и вам надлежит заранее раздобыть подходящее для вскрытия тело, иначе вашей коллегии грозит штраф. В городе свирепствует зараза, и едва ли вам удастся достать труп человека, умершего не от болезни. Вы мой соплеменник, посему я пришел первым делом к вам. Да будет вам известно, что ко мне попал в рабство вломившийся в мой дом юноша восемнадцати лет, высокого роста, стройный и писаный красавец. Слушайте же! Вы почтенный человек, один из рассеянных по лицу земли сынов Авраама; я уступлю вам его за пятьсот крон. - Покажите мне его, - отвечал доктор Захария, - и ежели он мне подойдет, я заплачу вам, сколько следует. Цадок послал за мной, и меня повели по улице в оковах, со связанными за спиной руками. По дороге я проходил под окнами некоей Джулианы; то была маркиза, родом из Мантуи, развеселая особа легкого поведения, одна из наложниц папы; окно у нее было приоткрыто, она выглянула наружу и увидала меня. Ее сразу же пленило мое юное, безбородое лицо, отнюдь не похожее на лицо закоренелого преступника. Она послала мне вслед служанку разузнать, кто я таков, в чем провинился и куда меня ведут. Сопровождавшие меня слуги ответили на все вопросы. Узнав, в чем дело, она прониклась ко мне состраданием, к коему примешивалось вожделение, стала горько сетовать, что я попал в руки к иудеям, этому проклятому племени, и стал их рабом, - и принялась изыскивать средства к моему спасению. Но сперва я поведаю вам, что случилось со мной, когда меня привели к доктору Захарии. Подслеповатый доктор напялил на нос очки и стал пристально разглядывать мое лицо; потом он приказал раздеть меня донага и принялся осматривать и ощупывать с головы до ног, желая удостовериться, что я не страдаю никакой болезнью и у меня на теле нет следов заразы. Потом он уколол мне руку, чтобы посмотреть, как циркулирует у меня в жилах кровь. Закончив свои опыты и исследования, он уплатил сполна Цадоку и отослал его, а меня запер в темную каморку, где я и должен был сидеть до дня, назначенного для анатомирования. О, в какое отчаянье я впал, узнав, что меня собираются раскроить, как модный французский камзол; меня даже прошибло холодным потом. Мне мнилось, что у меня кровь пошла из носу. Ежели меня кусала в руку блоха, мне уже мерещилось, что это укол скальпеля. Да, да, хоть я сейчас и пускаюсь в шутки, рассказывая о роковом повороте судьбы, но лучший способ сделать человека благочестивым христианином - это заявить ему, что его будут анатомировать. Могу поклясться, что покамест я сидел в чулане, я прочитал больше молитв, нежели за предыдущие семь лет. Если капли пота скатывались у меня по груди или по бокам, я воображал, что по моему телу с нежной лаской скользит острие скальпеля. Если раздавался стук в дверь, мне думалось, будто за мной пришел педель из анатомического театра. По ночам мне только и снились что кровопускания, кровавые поносы, вскрытие нарывов, кровоточащие язвы. Я не решался ковырнуть прыщик, опасаясь истечь кровью. Вместо мяса меня то и дело угощали каким-то месивом из послабляющего вещества, чтобы кровь у меня очистилась и не свертывалась в жилах. Но делалось все это скорее из экономии, нежели для очистки организма. Несчастнейшие из мышей обитают в домах врачей. Их терзает такой голод, какого не испытывал сам Тантал в аду. Захария подбирал на полу хлебные крошки, упавшие со стола, скатывал из них шарики и приготовлял манну. Из горелых хлебных корок он изготовлял какое-то снадобье. Из обглоданных костей он вытапливал жир и продавал его по шиллингу за драхму. Свои сопли и слюни он взбалтывал и сотни раз всучал аптекарю, выдавая за "снежную воду". Он поджаривал ядовитых пауков и приготовлял из них замечательное противоядие. У него здорово слезились глаза, и когда он шел против ветра или вставал рано утром, к его услугам было сколько угодно розовой воды. Он был прямой наследник и душеприказчик тетушки Скупости. У него была целая куча старых книг в переплетах, изъеденных молью и червями, и он целые дни копался в своей библиотеке; однако он и не думал заниматься науками, а вылавливал из фолиантов моль и червей и приготовлял из них лекарство, предохраняющее от чумы. Он выжимал пот из своих башмаков и делал из него чудодейственный бальзам, излечивающий от бесплодия. Однако покинем его на несколько минут и возвратимся к Джулиане. Она долго ломала голову, измышляя способ выручить меня, и наконец решилась послать к доктору Захарии гонца, нагло требуя отдать меня ей, а в случае отказа продать меня за любую сумму. Но Захария, сей старозаветный еврей, грубо отказал ей в ее просьбе и заявил, что ежели на свете не осталось ни одного христианина, то он немедленно пронзит скальпелем свой кадык. Прочитав с возмущением его ответ, она задумала нанести ему весьма болезненный, сокрушительный удар еще до конца месяца. Прошло два дня, и папа заболел (не знаю, при ее ли содействии или без оного). Послали за доктором Захарией, и тот, обнаружив кое-какие неполадки в его моче, дал ему прекрасное средство для укрепления желудка и попросил приближенных папы убедить его святейшество, дабы он некоторое время отдохнул, и он ручался, что папе в скором времени полегчает. И кому же передал Захария сие мягкодействующее лекарство? Наложнице Джулиане, своему заклятому врагу! У сей особы был припасен на всякий случай весьма сильный яд; не выходя из папского дворца, в укромном уголке она подмешала его в лекарство, и когда человек, испытывавший на себе все кушанья его святейшества, отведал этого зелья, он рухнул мертвым на пол. Папа немедленно призвал Джулиану и спросил ее, что за необычайный отвар она принесла ему. Она преклонила колени и ответила, что отвар вручил ей самолично еврей Захария, и ежели он не понравился его святейшеству, она весьма огорчена и просит ее извинить. Тут папа, не желая глубже вникать в сей вопрос, решил казнить Захарию и всех находящихся в Риме евреев, но Джулиана обняла его колени и, проливая крокодиловы слезы, умоляла смягчить приговор и подвергнуть евреев лишь изгнанию. - Доктор Захария, - говорила она, - ваш лекарь, проявивший черную неблагодарность и покусившийся на вашу жизнь, все же весьма искусен во врачевании, и у него имеется множество лекарственных трав, целебных масел, полосканий и сиропов, кои могут пригодиться вашей светлости. Я прошу вас отдать в мое распоряжение все его имущество - ради блага и сохранения вашего здоровья, блаженнейший отец. Просьба была подкреплена поцелуем, и папа тут же издал эдикт, предписывавший всем иудеям мужского и женского пола, обитавшим в старом еврейском квартале, не позже чем через двадцать дней после выхода эдикта покинуть пределы Рима, под страхом смертной казни через повешение; эдикт был оглашен по всему городу. Еще за два дня до издания эдикта Джулиана послала своих слуг наложить руку на все земли Захарии, на его богатства, на движимое имущество, на пожитки и на слуг; ее повеление было выполнено более чем старательно, и ему не оставили даже старого ночного горшка или ящика из-под свечей. Вечером, часов около шести, сии мародеры явились в дом Захарии; когда они ворвались ко мне в каморку, я сидел, пригорюнившись, подперев голову рукой, стараясь себе представить, что испытывает человек, когда у него понемногу выпускают кровь, приятная ли это смерть. Тут мне вспомнилось, что некоторые философы утверждают, будто душа вся целиком гнездится в крови, и мне подумалось: что же это будет, ежели моя душа плюхнется в лоханку? Я сильно потел в душной каморке, и у меня вскочил розовый прыщик на руке как раз в том месте, где обычно делают уколы, и я с ужасом подумал, что это моя душа отчаянно ищет выхода из тела. Тьфу, пропасть! Жизнь человеческую выбросят на помойку! Что за мерзость! Умереть, истекая кровью, то же самое, что умереть, испуская мочу. Если потреблять хорошие напитки, то из них образуется хорошая кровь, а моча не что иное, как еще не вполне готовая кровь. Сенека и Лукан были сущие олухи! Как могли они избрать именно такого рода смерть? Свинья, боров и все животные, чье мясо употребляют в пищу, умирают, истекая кровью, под ножом мясника или повара. Умереть от укола не захотела бы даже самая трусливая женщина на свете. Боже мой, как это чудовищно! Я был занят подобными размышлениями, когда слуги Джулианы схватили меня; они закутали меня с головой в мой плащ, дабы никто по дороге меня не разглядел и дабы я не знал, куда меня тащат. И вот из дома Захарии меня перенесли прямо в комнату маркизы Джулианы. Я и не подозревал, что судьба уготовила мне столь прекрасную смерть. Пока они меня несли на плечах, я был уверен, что направляюсь прямо на небеса; мне мнилось, что меня тащат на носилках в церковь, и я уже больше не надеялся отведать ни эля, ни здешнего пива. Джулиана гневно напустилась на своих слуг, словно я неожиданно для нее попал к ней в руки: - Что за подарочек притащили вы ко мне в дом? Это весьма странно. В чем он провинился? И где вы его подцепили? Они отвечали примерно в таких словах: - Мы нашли его в доме Захарии, он сидел запертый в каморке, как пленник, и мы решили, что нарушим приказание вашей светлости, ежели оставим его там. - Ах, - сказала она, - вижу, вы перестарались. Или вы думали, что я, будучи одинокой женщиной, нуждаюсь в любовнике? Вы притащили ко мне сего безбородого хлыща, дабы навлечь на меня подозрения? Ведь я даже не ведаю, откуда он и чего ему надобно! Так слушайте! Вы оскорбили меня, и я этого вам не спущу! Вам надлежало отвести его к стражникам. Я наказала вам отобрать у Захарии только его имущество и слуг. Слуги стали умолять Джулиану, чтобы она простила им их ошибку, они-де впали в крайность от избытка рвения и отнюдь не желали нарушить ее приказ. - Но ведь я могу заподозрить и самое худшее! - продолжала она. - Скажу вам по правде, я начинаю подозревать, что сей юноша опасный сумасброд и что он подкупил вас, намереваясь меня обесчестить. Но, с другой стороны, я вполне могу допустить, что такой человек, как Захария, превратил свой дом в тюрьму. С вашего разрешения, прекрасный синьор, вы будете находиться у меня под замком, покамест я не наведу о вас справок; я узнаю о вас всю подноготную, и лишь тогда мы с вами расстанемся. Ступай, - приказала она служанке, - отведи его в дальнюю комнату, что в самом конце галереи и выходит окнами в сад. А вы, услужливые сводники, потрудитесь доставить его туда под караулом, раз вы уж потрудились притащить, его сюда; когда сие будет сделано, проверьте, хорошо ли заперта дверь, и отправляйтесь восвояси. Служанка была продувная бестия и знала все хитрости, как свои пять пальцев, ей не приходилось долго ломать себе голову. Все женщины таковы, у каждой из них имеется плащ на случай дождя, и она умеет за милую душу отвести глаза мужу. Но покамест будет об этой синьоре маркизе. Позвольте вам рассказать, как обошелся Цадок с моей возлюбленной после того, как я был продан Захарии. Я полагаю, вы не такой простак, чтобы ожидать хороших плодов от дурного дерева: он был цадок и поступил с ней как Цадок. Делая вид, что он хочет у нее выпытать, за какие деньги подмастерье привел ее к нему в подвал, он раздел ее догола, бичевал, отбивая на ней барабанную дробь, и исхлестал ее от головы до пят. День за днем, спокойно переваривая свой обед, он повторял сию процедуру. Это был жестокий лицемер и сладострастник с каменным сердцем. Пантомимы, изображавшие бичевания, какие мы смотрели недавно в Англии, - детская игра по сравнению с истязаниями, каким он ее подвергал. Все ромфордские угольщики, что стараются поддержать честь своей корпорации, бичуя слепого медведя в Парижском саду, перед ним сущие сапожники. В искусстве бичевания он превзошел их всех, и плеть взлетала у него с молниеносной быстротой и со свистом. Но смотрите, смотрите, что будет далее. Племя Иуды подверглось изгнанию из Рима и обречено было на скитания, им больше не дозволено было здесь оставаться, все эти Албумазеры, Рабизаки, Гедеоны, Тебиты, Бенхадады, Бенроданы, Зедехии и Галии были разорены дотла и изгнаны из своих домов. Когда все имущество Захарии было конфисковано, он прибежал к Цадоку во вретище, с головой, посыпанной пеплом, и рассказал ему, как с ним обошлись и какой указ готовится против их племени. Да осенит меня вдохновение! Придется здесь дать картину ярости, какой воспылал мятежник Люцифер, когда он был низвергнут с небес. Существует рыба, весьма схожая с жабой; когда ее вытащат из воды, она начинает раздуваться, покамест не лопнет, тогда все ее внутренности летят в лицо человеку. Так раздувался от ярости Цадок, казалось, вот-вот он лопнет и его кишки, как заряд картечи, полетят в лицо Захарии, который принес ему столь ужасную весть. Глаза его сверкали и пылали синим огнем, как зажженная сера или как спирт, горящий в яичной скорлупе, нос его излучал свет, словно там сидела куча светляков, он скрипел и скрежетал зубами, как скрипит и трещит по всем стыкам сторожевая вышка, когда бурный ветер раскачивает ее, точно колыбель, бешено на нее налетая. Он ругался, проклинал и кричал: - Вот они каковы, почитатели распятого бога из Назарета! Вот плоды их новых евангельских откровений! Сера и порох живо ввергнут их всех в геенну! Я готов навеки погубить свою душу, лишь бы увидеть, как сего трехглавого папу со всеми его разрешенными от грехов девками и помазанными елеем священниками черти в торжественной процессии, распевая кощунственные гимны, понесут на плечах прямо в преисподнюю. Я хотел бы спуститься в глубь земли и оттуда дохнуть что есть сил, да так чтобы взлетел на воздух весь Рим, сия вавилонская блудница! Ежели меня подвергнут изгнанию, ежели собаки язычники заграбастают все мое добро, я отравлю их источники и воду в водопроводе, поступающую по трубам во все концы города. Я заманю к себе в дом как можно больше детей, зарежу их, набью их мясом бочонки от говядины и отправлю вместо провианта для моряков на папских галерах. Прежде, нежели придут конфисковать мое имущество, я ассигную сто фунтов на покупку партии муки, прикажу замесить в нее яд скорпионов, - и от сего хлеба погибнет еще больше народу, чем от чумы. Я подкуплю людей, изготовляющих облатки для их таинств, они отравят их тем же ядом, и когда эти фанатики и суеверы проглотят облатки, их живо скрутит, и они станут падалью. Если сыщется нечестивый заклинатель, который может вызвать ветры из медных пещер и нагнать на небо тучи, я дам ему еще сотню фунтов, дабы он на целую неделю задержал над городом тучи с громом и молнией; от длительной грозы будет уже тот прок, что все вина в Риме превратятся в уксус. Покамест у них имеется в изобилии мясо и вино, чума пожирает лишь немного жертв. - Цадок! Цадок! - прервал его доктор Захария. - Ты сотрясаешь гневными словами воздух, а меж тем мы погибаем здесь на земле. Не кто иной, как графиня Джулиана, маркиза Мантуанская, замыслила нас погубить. Не спрашивай, как было дело, но прими мои слова к сведению и совершай отмщение! - Вот оно как! Вот оно как! - воскликнул Цадок, дергая плечами и корчась от злобы. - Я был бы блаженнее патриархов, ежели бы меня подвергли жесточайшим пыткам, к каким прибегали римские тираны, и, замучив насмерть, извлекли из моего тела кварту драгоценного яда. У меня в ноге свищ, и я готов отрубить себе ногу и из гнойника добыть отраву, коя губительней всякого змеиного яда. Если тебе желательно, я пойду в зараженный дом, подцеплю там чуму, отправлюсь к ней с гноящейся язвой и, передавая ей наше прошение, дохну на нее. Я знаю, мое дыхание и без того зловонно и в некоторой мере вредоносно. Я воздам ей по заслугам, ежели дохну ей в лицо удесятеренным, смертоносным смрадом. - Нет, нет, брат мой Цадок, - возразил Захария, - так дело не пойдет! Не можешь ли ты раздобыть какую-либо рабыню, отличающуюся необычайной, божественной красотой? Ты мог бы преподнести ее в дар Джулиане от лица синагоги, умоляя ее оказать нам милость и содействие. - Есть у меня такая, и я готов к услугам, - отвечал Цадок. - Диаманта, пойди-ка сюда. У сей девки, - продолжал он, - кожа столь же чистая, как у Сусанны - с головы до пят у нее на теле нет ни единой бородавки. Как вы полагаете, господин лекарь, пригодна она для ваших целей? - Пригодна, - отвечал Захария, - и я тебе поведаю, какое поручение намерен на нее возложить. Впрочем, я предпочитаю открыть это только ей. Девушка, - обратился он к Диаманте, - (хоть я и не знаю, можно ли тебя назвать девушкой), подойди-ка ко мне поближе. Мы пошлем тебя к маркизе Мантуанской, и ты должна оказать нам известную услугу, за которую ты получишь свободу и крупную сумму тебе на приданое. Я знаю, что твой хозяин горячо тебя любит, хоть и не слишком выказывает свою нежность. Он намеревается завещать тебе все свое достояние, ибо у него нет детей. Постарайся уж ему угодить, исполнив все мои указания, и ты будешь обеспечена на всю жизнь. Дело в том, что папе опротивела его наложница маркиза Мантуанская, и, всецело доверяя мне, лекарю своему, он препоручил мне тихо и мирно спровадить ее на тот свет. Сам я не могу сим заняться, ибо у меня по горло спешных дел; а ты, ежели станешь ее горничной и будешь прислуживать за столом, сумеешь неприметно подсыпать яд в хлеб, в мясо, в напитки, в масло и в сиропы, кои она употребляет в пищу, - и сие сойдет тебе с рук. Кто знает, папа, быть может, уже слышал о тебе, и ежели ты будешь вести себя умно, то сможешь стать его любовницей после нее. Ну что, готова ли ты пойти на это? Диаманта стала раздумывать, как ей быть; жилось ей как в аду в рабстве у Цадока, и она разумела, что ежели упустит сей случай, у нее уже не будет надежды на освобождение, и она попадет из огня в полымя; итак, она дала согласие и обещала выполнить наилучшим образом поручение. После сего, без дальнейших разговоров, Диаманту принялись готовить к исполнению миссии: разодели в пух и в прах, отточили на оселке и отшлифовали ее речь, и хозяин ее Цадок преподнес ее в дар маркизе вместе со всякими модными штучками - от лица всей общины, умоляя Джулиану выступить в роли их милостивой покровительницы и замолвить за них словечко перед папой; он добавил, что все они впали в немилость и подверглись конфискации имущества и изгнанию из-за проступка, совершенного по неведению одним человеком. Джулиане сразу приглянулось хорошенькое круглое личико чернобровой Диаманты, посему она приняла еврея довольно благосклонно и сказала ему, что стоит в стороне от дел и не может ничего обещать, не будучи доверенным лицом его святейшества; правда, ей случалось оказывать на него влияние, когда он был к ней расположен, но на сей раз затронуты его личные интересы, и она не знает, пойдет ли он навстречу. Во всяком случае, пусть они не сомневаются, что она сделает все от нее зависящее, дабы папа смягчил свой приговор или даже отменил его. С этими словами она отпустила Цадока. Едва он удалился, она принялась расспрашивать Диаманту, откуда та родом, есть ли у нее друзья и как случилось, что она попала в руки к сему еврею. Диаманта отвечала, что она дочь венецианского вельможи и ребенком была похищена из отчего дома, продана еврею и стала его рабыней. - Цадок, - говорила она, - обходился со мной как самый жестокий тиран, и я всю жизнь буду праздновать день, когда я вышла из-под его власти. Ах, - продолжала она, тяжело вздыхая, - зачем я упомянула о том, что он зверски обращался со мной? Я имею вам нечто сообщить, но теперь вы можете подумать, что я стану со зла на него наговаривать. Сударыня, люди, обратившиеся к вам с просьбой, покушаются на вашу жизнь. Не бледнейте и не приходите в смятение, ибо я решила вас предупредить и открою вам их коварный замысел. Тут она поведала Джулиане все, что ей говорил Цадок, и показала яд, который он ей вручил. Передала она также и разговор, который она подслушала сквозь щелку в запертой двери до того, как ее позвали. - Пусть они все отрицают, - продолжала она, - я готова под клятвой подтвердить свои слова, только умоляю вас, сударыня, будьте ко мне милостивы и не отсылайте меня назад к этим извергам! Джулиана лишь коротко ей ответила, но замыслила злую месть. Она поблагодарила Диаманту, предупредившую ее о заговоре, и поклялась, что будет матерински относиться к своей рабыне. Она взяла у нее яд и тщательно спрятала в поставце, намереваясь его использовать для каких-нибудь благих целей, например, когда она вытянет из меня все соки и истощит вконец своей ненасытной похотью, она подсыплет мне драхму и швырнет в сточную яму. Она уже так поступала со своими любовниками, и ежели бы бог не послал мне спасительницу в лице Диаманты, я наверняка испил бы ту же чашу. Час-другой просидел я под замком, как вдруг вышеупомянутая добропорядочная маркиза является ко мне, но уже не в качестве судьи, а как просительница. Как она вошла, в каком наряде, какими непристойными, бесстыдными речами улещивала она меня, о том не стану распространяться, иначе внушу омерзение всем скромным людям. Она заставила меня испытать большую неловкость своими ухватками уличной девки, и до сих пор меня за это мучит стыд. Но да будет все сие прощено и забыто! Плотские наслаждения не помешали ей без промедления отомстить Цадоку. Она подослала к нему своих клевретов, приказав им всячески поджигать и подстрекать его, дабы он высказал свое негодование, и других шпионов, кои, идя по стопам первых, должны были всеми средствами подталкивать, подзуживать и пришпоривать его, добиваясь крамольных признаний. И те и другие мастерски сыграли свою роль, и Цадок, отличавшийся бешеным нравом, поклялся ковчегом Иеговы, что он подожжет весь город прежде, чем его покинет. А Захария, вручив девке яд и с надлежащим наставлениями отправив ее в пасть к сатане, решил тотчас же покинуть Рим из опасений, что заговор будет раскрыт. Он бежал к герцогу Бурбонскому, который впоследствии разграбил Рим; сей ублюдок, пылая злобой, нанес невообразимый ущерб и папе, и всем горожанам. Цадок остался в Риме и попал в руки палача. Исполняя свою клятву, он изготовил шары из горючего вещества и заложил пороховые мины в тысяче мест, дабы взорвать город и предать его огню; он уже начал разбрасывать свои шары во все стороны, когда приставленные к нему шпионы схватили его на месте преступления. Его бросили в самую страшную из римских тюрем и с головы до пят оковали цепями и кандалами. Джулиана поведала папе о Захарии и о его черном замысле. Принялись разыскивать Захарию, однако non est invent us {Он не был найден (лат.).} - он уже давно удрал. Последовал приказ, чтобы Цадок, коего держали под неусыпной стражей и под семью замками, был подвергнут самым жестоким пыткам с применением огня. Я буду краток, ибо не сомневаюсь, что уже утомил моих читателей. Его привезли на место казни, раздели догола, затем посадили на острый стержень, врытый в землю, который вошел в его тело, как вертел, под мышки его прокололи еще двумя такими же стержнями. Вокруг него подожгли хворост, и запылал огромный костер, однако его лишь поджаривали, но не сжигали. Когда кожа его вздулась пузырями, огонь отодвинули в сторону, и ему влили в глотку смесь из азотной кислоты, соляной кислоты и раствора сулемы, которая прожгла все нутро, и он стал корчиться от нестерпимой боли. Потом принялись стегать его по задней части, обожженной и покрытой пузырями, докрасна раскаленным бичом, скрученным из железной проволоки. Ему обмазали голову смолой и дегтем, которую и подожгли. К его половым органам привязали разбрасывающие искры шутихи. Потом стали его скоблить раскаленными щипцами и сдирать кожу с плеч, с локтей, с бедер и с лодыжек; грудь и живот ему натерли тюленьей кожей и, расцарапав до крови, тут же смачивали раствором Смита и спиртом; ногти у него наполовину вырвали и всунули под них острые шипы; отставшие от тела ногти стали напоминать окна в портняжном заведении, приоткрытые в праздничный день. Потом рассекли кисти рук вдоль пальцев до самого запястья. Пальцы на ногах вырвали с корнем и оставили висеть на клочках кожи. В довершение всех пыток стали медленно водить по всему его телу, с ног до головы, пламенем масляной лампы, над которой выдувают пузыри из стекла, постепенно сжигая за членом член. Наконец сердце его не выдержало, и он умер. Торжествуйте, женщины, таков был конец бичевателя, все эти пытки придумала женщина, дабы отомстить за себя и свою служанку! Я уже сказал вам и еще раз напомню, что Диаманта приобрела величайшее доверие своей госпожи. Джулиана не сомневалась, что она невинная девушка. Она сделала ее своей камеристкой, поручила именно ей надзирать за мной и удовлетворять всем моим нуждам. Вы можете себе представить, какую радость испытывали мы оба при встрече, - совсем как три брата, которые разбрелись в разные стороны в поисках счастья, каждый своей дорогой, а к концу года встретились, ибо дороги их вновь скрестились, и братья стали рассказывать друг другу обо всем встреченном на пути; так и мы - долгое время порознь искали счастья и теперь с нежностью поведали один другому о своих злоключениях. Чуть не каждые шесть часов маркиза посещала меня и пресытила до тошноты. Мне было ясно, что если только не удастся каким-либо чудесным образом вырваться отсюда, я неизбежно погибну от истощения, как умирают от недостатка мясного питания. Я терял последние силы, уже был на пороге смерти, и у меня не оставалось надежды на спасение. Дни проходили за днями, и уже был недалек мой смертный час. Но вот все начали готовиться к празднику святого Петра. В этот день в Риме совершается величайшее торжество: является испанский посол и презентует папе белую, как молоко, лошадку испанских кровей, она без приказания становится на колени перед папой в знак покорности и глубочайшего почтения, и папа ставит ногу ей на спину, словно на бревно. При этом посол преподносит папе великолепный кошель длиной в добрый ярд, битком набитый динариями святого Петра. Все это время раздаются звуки нестерпимой для слуха музыки; пышно разодетые певчие в богатых головных уборах выводят ноту за нотой хриплыми голосами, точь-в-точь нищие на паперти. Налицо были все клирики и пономари, даже мулы и лошади в великолепных попонах, принадлежавшие кардиналам, принимали участие в торжестве. Папу, в праздничном облачении и во всех регалиях, понесли по Борго, главной улице Рима, в дом посла, где должен был состояться обед; туда же последовала и вся его свита. У поэта не хватило бы жизни, чтобы описать это пиршество, - столько там было роскошных яств. На это празднество Джулиана явилась в образе ангела. Она восседала на носилках под зеленым вышитым балдахином, имевшим форму дерева и приподнятым со всех сторон; ее несли четверо мужчин в длинной одежде из рытого бархата, на коем были вышиты розы и жимолость. По углам балдахина стояли четыре круглые хрустальные клетки, где распевали соловьи. Вместо ливрейных лакеев по сторонам носилок шли четыре девушки в батистовых платьях и играли на лютнях. Впереди шагали в строгом порядке попарно сто пажей, одетых в белый креп и в длинных плащах из серебряной парчи. Каждый из юношей в белом нес изображение Джулианы, обрамленное белыми страусовыми перьями, вроде опахал, что носят над принцессами крови во время летних путешествий, дабы защитить их от зноя и солнца. Перед пажами шли восемьдесят карлиц, которых содержала Джулиана; они были в зеленых платьях и рассыпали по дороге травы и цветы. Позади носилок тащились слепцы, калеки и хромые, разодетые, как лорды. Так прошествовала она в собор святого Петра. Interea, quid agitur domi? Что же происходило в это время дома? Моя возлюбленная осталась при мне стражем, ей доверены были все ключи, она оказалась хозяйкой - fac totum! {Букв.: Делай все (лат.).} Войдя в заговор против маркизы, мы живо прибрали к рукам ее драгоценности, столовое серебро и имевшиеся в наличности денежки и понесли куда глаза глядят. Короче говоря, мы здорово ее ограбили и были таковы. Quid non auri sacra fames? {Букв.: Что это такое, как не священная слава золота? (лат.).} Какое бесчестие не нуждается в золотом эликсире? Человек, создавший поговорку: "Pro ans et focis" {За алтари и очаги (лат.).} - допустил ошибку; следовало бы сказать: "Pro auro et fama" - не за алтари и очаги надо бороться, но ради денег и славы. Быстрей гребной галеры и даже ветра мы помчались, удаляясь от берегов Тибра. Многие славные игроки в кости побились бы об заклад на все свое достояние, что невозможно так легко избегнуть казни. Уже и след наш простыл, когда маркиза вернулась с празднества. Войдя к себе в дом, она увидела, что там недостает и вещей и людей, поставцы и буфеты открыты для проветривания, а меня и моего стража нет и в помине. О! Тут она впала в бешенство, будто исступленная вакханка! Она топала ногами, вращала глазами, билась головой об стену, царапала себе лицо, рвала на себе волосы, клочьями ее волос был усеян весь пол. Когда ей попадались на глаза служанки, она колотила их и расшвыривала во все стороны; посылала их в погоню за нами, приказывала разыскать нас, хотя они не знали, куда мы направили стопы, кричала, что они будут навеки прокляты и она прогонит их с глаз долой, ежели они не разыщут нас. Когда ярость ее естественно стала остывать, у нее начала раздуваться грудь после припадка истерического бешенства, и ей стало очень худо. Тогда она позвала одну из служанок и приказала поскорей достать в ее поставце на верхней полке флакон со спиртом и принести ей. Девушка впопыхах по ошибке схватила стоявший рядом флакон с ядом, который Диаманта сберегла для меня. Когда она опрометью примчалась в спальню, то ее хозяйка в глубоком обмороке лежала на полу, без признаков жизни. Девушка вскрикнула от ужаса и принялась из всех сил ее растирать и тормошить. Однако это нимало не помогло; тут, вспомнив о спирте, за коим она была послана, будучи наслышана, что это могучее средство, способное оживить умершего, она раздвинула Джулиане зубы ключом, схватила флакон, не подозревая, что там яд, влила ей в глотку изрядную порцию и стала похлопывать ее по спине, дабы жидкость поскорей на нее воздействовала. На мгновение яд ее оживил, но тут же она была сражена насмерть, получив возмездие. Она открыла глаза, подняла кверху руки и, не произнеся ни слова, умерла. У девушки от страха душа ушла в пятки, и она ожидала самого худшего. Я слыхал, что папа сжалился над нею и, ввиду того что она совершила преступление не предумышленно, но по неведению, велел подвергнуть ее лишь такому наказанию: заставить ее выпить все, что осталось в флаконе, и отпустить на все четыре стороны. Тем временем мы продолжали свой путь, даже не подозревая о том, что наш побег имел столь ужасные последствия; но когда кто-нибудь шел позади нас, нам казалось, что он вот-вот нас схватит. Пуганая ворона, как говорят, и куста боится, и когда ветерок шелестел в придорожных кустах, я уже хватался за рапиру. Веселый ветер быстро домчал нас до Болоньи; мы там поселились на глухой улочке, вдали от городского шума, и долгое время скрывались от людских взоров. Но когда мы удостоверились, что достигли тихой пристани, что буря улеглась и нас не разыскивают, мы стали смело ходить по улицам. Однажды мы услыхали, что состоится казнь убийцы, преступлениями превзошедшего Каина, и присоединились к толпе любопытных, не опасаясь осквернить свой взор картиной казни. - И что же! Оказалось, что сей преступник не кто иной, как Катуольфо, истасканный, крохотного роста сапожник с морщинистым лицом, родной брат итальянца Бартоло, сообщника Ездры из Гранады, совершившего насилие над Гераклидой, того самого Бартоло, что похитил мою возлюбленную. Признаюсь, что меня не так уж интересовало, сколько он совершил преступлений, но мне хотелось кое о чем услыхать из его уст перед тем, как он будет подвергнут колесованию. Не сомневаюсь, что у вас брызнут слезы из глаз, ибо до сих пор я еще не повествовал вам о столь трагических происшествиях. Дивны и непостижимы суды божьи, и здесь они будут явлены во всей своей славе. Целомудренная Гераклида, твоя кровь сберегается в небесной сокровищнице, она принесла плоды, ни одна ее капля не пропала даром. Если пролить воду, она вся целиком уходит в землю, но пролитая кровь воспаряет к небесам. Она громко вопиет к богу и не умолкает, доколе не совершит отмщения. И не только кровь безвинно убиенного человека, но и душа его, поднявшись к престолу всевышнего, неустанно взывает к нему, моля о возмездии. О люди с чистой душой, коим ежечасно грозит насилие! Не впадайте в отчаяние и не досаждайте всевышнему своими мольбами, - внимательно вглядитесь в картину, какая сейчас развернется перед вами, и вера ваша окрепнет. Все причиненные вам несправедливости, беды и оскорбления откройте взору нелицеприятного всемогущего Судии, и поверьте, когда терпение ваше истощится, он окажет вам сугубую милость. Но все это лишь пояснения к тексту. Вот как начал Катуольфо свою дерзостную речь: - Вы, господа и простой народ, что пришли, точно на праздник, глазеть, как будут терзать на колесе мою злосчастную плоть, не думайте, будто перед вами какой-то жалкий негодяй, который станет каяться, скулить плаксивым голосом, читать молитвы и все-таки угодит на колесо, где его разорвут на клочки. Я ростом мал, но духом велик. В моем теле живет душа Юлия Цезаря, перевоплотившегося в меня. Имя мое - Катуольфо, и по своему занятию я не более не менее, как сапожник из Вероны. Сапожник - человек, но ведь и король не более, чем человек. Сейчас меня привели сюда, дабы переломать мне кости (что ж, все мы смертны!) за то, что я умертвил короля убийц Ездру из Гранады. Года два назад в Риме он убил на улице моего старшего и единственного брата по имени Бартоло, поссорившись с ним из-за куртизанки. Когда мне сообщили об этом, я сидел в своей мастерской под навесом, заколачивая гвозди в подметку. От гнева у меня прямо-таки дыбом встали волосы. Я продал сапожную мазь, щетки, бочонок с ваксой и шило, купил рапиру и пистолет и пустился в путь. Целых двадцать месяцев преследовал я его, таскаясь вслед за ним из Рима в Неаполь, из Неаполя в Гаэту (что по ту сторону реки), из Гаэты в Сиену, из Сиены во Флоренцию, из Флоренции в Парму, из Пармы в Павию, из Павии в Сион, из Сиона в Женеву, из Женевы обратно в Рим. По дороге туда мне посчастливилось встретиться с ним здесь, в Болонье, и я расскажу вам, как было дело. Проходя по улице, я увидел, что невдалеке отчаянно дерутся несколько человек; так и мелькали шпаги. Подойдя поближе, я спросил, кто это такие, и мне ответили, что это знаменитый бандетто Ездра из Гранады. О! При этих словах у меня екнуло сердце и стало бешено прыгать в груди, руки зачесались, судорожно сжались пальцы, ноги так и заплясали, и я не помнил себя от радости. Между тем драка закончилась. Я подумал, что лучше мне не бросать ему вызов на улице (разве я справлюсь с этаким быком?), но предостеречь его и застигнуть врасплох. Я крался за ним по пятам до его жилья, всю ночь пролежал у порога, через который он переступил, опасаясь, как бы он не ускользнул от меня. Поутру я позвонил и, когда мне отворили, сказал, что мне нужно поговорить с Ездрой. Меня проводили до его комнаты. Я постучал в дверь. Он вскочил в одной рубашке и впустил меня, а потом велел мне запереть дверь. "Чего ты притащился?" - спросил он и скользнул под одеяло. "А вот чего я притащился, - отвечал я. - Тебя зовут Ездра из Гранады, не так ли? Два года назад в Риме, на улице, ты вероломно убил моего брата Бартоло, и я явился отомстить за него! Разыскивая тебя, с тех пор я прошагал три тысячи миль. Почти все время я просил милостыню на пути, ибо не хотел возвращаться домой за деньгами, боясь потерять время. Теперь ты лежишь раздетый, и ты в моей власти. Ты должен умереть, хотя моя мать и бабушка на смертном одре заступились за тебя. Я поклялся сатане, что не пройдет и часа, как передам ему в лапы твою душу, - и ни за что не изменю своей клятве. Я пущу пулю тебе в сердце. Не моргни, не пикни, не шелохнись, а не то тебе будет еще хуже". "Не знаю, как тебя звать, - сказал Ездра, - но раз уж я попал тебе в лапы, я дам тебе, сколько ты потребуешь, золота, только пощади меня. Подвергни меня каким угодно пыткам, - я готов все вытерпеть, - только не убивай меня! Отруби мне руки и ноги и забрось меня, жалкого калеку, в какой-нибудь омерзительный лазарет, чтобы мне прожить еще год, принести покаяние и отмолить грехи. Меня преследует день и ночь образ твоего брата, угрызения совести, как ядовитый червь, точат мне душу, и эти муки служат для меня достаточной карой. Если ты пошлешь меня в ад, он не будет ужасней того ада, что в моем сердце. Какая это будет месть, ежели ты сразу покончишь со мной, убийство будет скоро забыто. Дай мне умереть медленной смертью, и это надолго останется в памяти людской. Медленная смерть окажется на пользу моей душе, но будет сопровождаться самыми ужасными телесными страданиями. Для спасения души я молю о телесных муках! Не уподобляйся дьяволу. Зачем тебе мучить мою душу и обрекать меня на вечную погибель? Твоя шпага, занесенная надо мной, заслонила небо от моих глаз. Я не смею поднять взор, каждый миг ожидая смертельного удара. Я не могу одновременно молиться богу и молить тебя о пощаде. Увы мне! Я уже читаю свой смертный приговор в твоих сдвинутых грозно бровях! Ты хочешь меня убить, но я молю тебя, подари мне жизнь! Нет ничего губительней ужаса, который внезапно нападает на человека, он выводит из строя все его чувства. Яд, преподнесенный в сахарных пилюлях, лишь наполовину яд; страх смерти ужаснее смертельного удара. Когда я смотрю в глаза смерти, вера моя умирает: ежели человек чего-либо страшится, он целиком этим поглощен. Надежда никогда не родится из страха. Разве я могу надеяться, что небесный отец избавит меня от вечного огня, ежели он обрек меня огню твоей ярости? Гераклида, мне вспомнились твои слезы, капавшие на пыльной пол, твои слезы, не смягчившие моего свирепого сердца. Отмщая за тебя, господь окаменил сердце этого человека, и он не хочет мне внимать. Но все же я не убил тебя, хотя своей рукой, как мясник, перерезал горло сотням людей. Знайте же, благородный синьор, как ужасно отягощать свою совесть таким преступлением, как убийство, - тень убитого вами человека будет тревожить вашу дрему, ваши сны, отравлять вам одинокие прогулки, вселяя в сердце тревогу; вы будете пугаться днем своей собственной тени. При виде обнаженного оружия вы будете думать, что оно должно вас пронзить. Душа смертоубийцы - это дом, разделившийся сам в себе; совесть, грозный обвинитель, обличает его, призывая в свидетели против него оба глаза, а ведь показания двух свидетелей неоспоримы. Если хочешь, вырви у меня глаза и лиши мою преступную душу двух главных свидетелей. Отруби кинжалом мой богохульный язык, - я с радостью откажусь от языка и от глаз, лишь бы получить время для размышлений о вечной жизни. Прошу тебя, отсрочь свою кару, я еще не примирился с людьми, не далее как вчера я затеял драку и в ярости грозился отомстить своим врагам. Если бы я дерзнул попросить у них прощения, то я мог бы надеяться, что мне отпустится половина моих грехов. Сотни чертей день и ночь преследуют меня за мои ужасные преступления. Если я умру, они не захотят идти вместе со мною в ад, - ведь некогда они просили Христа не посылать их до времени в преисподнюю, - и вот они вселятся в тебя и станут беспощадно тебя терзать за то, что ты их изгнал из их обиталища. Я презираю раны. Жизнь не имеет для меня цены, но мне внушает ужас мысль об участи, ожидающей меня за гробом: вечные муки, неумолкаемые вопли и скрежет зубовный! Не от смерти я молю тебя избавить меня, но от страха вечных мучений! Я сгоряча пронзил шпагой тело твоего брата, его душе я не хотел причинить вреда; но ты погубишь сразу и тело мое, и душу, ежели сейчас осуществишь свою месть. Заклинаю тебя, пощади меня, пощади! Ради спасения твоей души, молю тебя, не обрекай мою душу на вечную гибель: ежели ты меня погубишь, тем самым ты погубишь и самого себя! Выслушав его долгую речь, полную мольбы, я гневно промолвил: "Будь я даже уверен, что бог не смилуется надо мной, если я не смилуюсь над тобой, все равно я не помиловал бы тебя. Во всех тяжких случаях жизни ад помогает мстителю, и я ожидаю, что ад куда скорее, чем небо, поможет совершить отмщение. Нет небесной жизни, но есть отмщение. Уверяю тебя, я обрек бы себя таким трудам и мукам, чтобы попасть на небо, каким я себя обрек, пустившись в погоню за тобой, дабы тебе отомстить. Что мне отмщение с небес! Оно никогда не удовлетворит меня, как не удовлетворит и небесное блаженство. Взгляни на мои ноги, они в кровавых язвах, ибо я гонялся за тобой из одного города в другой. Я сорвал себе голос, неустанно тебя проклиная. Я обеззубел, ибо всякий раз при звуке твоего имени так неистово скрипел и скрежетал зубами, что стер их в порошок. Мой язык от бесплодных угроз распух, и ему тесно у меня во рту. Мои глаза выкатились из орбит, ибо всю ночь я их отчаянно таращил и грозно вращал, стараясь изобразить, какое у меня будет лицо, когда я заговорил с тобой. Мои силы подорваны, ибо я то и дело рубил и колол каменные стены, воображая, что убиваю тебя. Прекрати свои мольбы! Никакое чудо не избавит тебя от кары, злодей! Итак, я проколю тебе шпагой утробу! "Стой! Стой! - воскликнул Ездра. - Дай мне сказать одно слово! Отсрочь ненадолго свой карающий удар и поручи мне совершить какое-либо чудовищное, неслыханное злодеяние, кое потрясет весь христианский мир и оглушит всех людей на свете. Повели мне перерезать глотку всей моей родне, поджечь глубокой ночью города, чтобы сгорели в постелях миллионы мужчин, женщин и детей. Если тебе ненавистен папа, император или турецкий султан, ни одному из них не сносить головы! Ради тебя я готов проклинать бога и отречься от веры, готов отвергнуть благодать крещения и все другие таинства. Только оставь меня в живых, - пусть я буду прозябать в каземате среди жаб, змей и гадюк или сидеть по горло в навозе. Я готов вытерпеть все муки на свете, лишь бы получить отсрочку и передышку, дабы очистить свою душу. О, послушай, послушай меня! Ты не можешь не сжалиться надо мной!" Его отчаянные мольбы заставили меня остановиться. Не то чтобы я отменил свое грозное решение, нет, я лишь собирался с мыслями и силами для осуществления своей мести. Я ломал себе голову, придумывая, как бы мне вдвойне покарать его за все его гнусности. Я старался какой-либо новый неимоверный сатанинский подвох, который погубил бы не только его тело, но и душу. И вот какие у меня были основания. Он обещал ради меня проклясть бога и отречься от веры и совершать злодеяния, достойные Юлиана Отступника. Если бы он и впрямь все это исполнил, то, пожалуй, я был бы удовлетворен, ярость моя утихла бы, и я мог бы отпустить его. Нет! Прежде всего - и это главное - он должен отречься от бога, отвергнуть его законы и окончательно, навеки отказаться от всяких надежд на спасение. Затем он должен поклясться сам себе, как советовала сделать Иову его жена, и решительно завещать свою душу дьяволу, без всяких оговорок и проволочек. Наконец, исполнив все это, он должен воззвать к богу, умоляя его ни в коем случае не оказывать ему милосердия и не прощать его. Не успел я изложить ему свои требования, как он начал изрыгать кощунства и отрекаться от бога. Удивляюсь, как это не разверзлась земля и не поглотила нас обоих, - в столь ужасных словах он обрушивал проклятия на христианскую веру. Как только не сразил его гром небесный за чудовищные оскорбления, коими он осыпал всевышнего! Казалось, внимая им, святые и мученики должны были встать из гробов и сам Христос должен был сойти с престола, где он восседает одесную отца. От его чудовищных проклятий у меня тряслись все поджилки, волосы встали дыбом и сердце словно расплавилось в адском огне. Он с таким пылом и рвением предавался богохульству, словно сатана уже взял верх над нашим товарищем. Он смело пронзил на левой руке вену, которая ведет прямо к сердцу, и когда оттуда хлынула кровь, обмакнул в нее перо и написал на листке, что бесповоротно завещает свою душу дьяволу. Да, он с большим усердием молил бога ни в коем случае его не прощать, нежели христиане молят творца спасти их душу. Когда он закончил эти чудовищные церемонии, я приказал ему как можно шире разинуть рот. Он так и сделал (чего только не сделает от страха негодяй!) Тут я без дальнейших разговоров выпустил ему в горло полный заряд из пистолета. Больше он не вымолвил ни слова. Я сразил его наповал, чтобы он уже не мог ни говорить, ни раскаяться. Труп его сразу же почернел и стал такого же цвета, как жаба: дьявол отметил его своим клеймом. Вот по какому случаю очутился я здесь. Всякий истинный итальянец должен воздать мне честь за мое деяние. Отмщение увенчивает славой воителя и является высочайшим подвигом доблести. Отмщение - это самая сущность закона и справедливости. Чем яростней мы осуществляем отмщение, тем ближе становимся к престолу всемогущего. Он совершает отмщение своим карающим жезлом. И сей жезл он порой вручает человеку, предоставляя ему покарать его врага. Все истинные итальянцы должны мне подражать! Непрестанно мстите и учитесь мужественно умирать! Палач! Делай свое дело! Я готов вытерпеть все пытки! Тут весь народ в неописуемом негодовании завопил в один голос: - Смерть ему! Смерть ему! Палач! Терзай его! Раздирай его!.. Ежели ты его пощадишь, мы растерзаем тебя на клочки! Палач не нуждался в поощрениях, ибо он был прирожденным членовредителем и стал опытным мастером заплечных дел. Одним ударом деревянного ножа он пронзал человеку сердце и вылавливал его из груди так же легко, как мы вылавливаем сливу из миски с овсяной кашей. Он переламывал человеку шею так же быстро, как повар разбивает яйцо. Скорей, чем скрипач поворачивает на грифе колок, он сворачивал человеку челюсть. Он лихо взялся за дело, и затрещали кости Катуольфо, как барабанная дробь. Он не сразу их ломал, но как шорник заколачивает гвозди в седло, он быстрыми ударами молотка вправлял на место вывихнутые члены. Каждый сустав он специальным топориком наполовину разламывал и заливал зияющие раны расплавленным свинцом, останавливая кровь. Он вырвал Катуольфо язык, дабы он не кощунствовал под пыткой. Он засовывал ему в уши ядовитых червей, чтобы вызвать у него мучительный бред, разрезанными на куски гусеницами он натирал ему рот и десны. Каждый член он медленно рассекал на куски. Катуольфо на колесе испытывал неописуемые, адские муки. Он был еще жив и видел, как клочки мяса разлетаются по ветру. Полна непостижимых тайн книга судеб человеческих! Одно преступление порождает другое. От первых дней творенья до сего времени пролитая на землю кровь всегда зачинала новые преступления. Ужасающая трагедия, разыгранная Катуольфо и Ездрой, подействовала на меня угнетающе и не на шутку устрашила. Все сие вызвало во мне перелом, и я решил вступить на честный путь: еще до отъезда из Болонья я женился на своей возлюбленной и стал щедро раздавать милостыню. Я поспешил покинуть Содом, называемый Италией, и через каких-нибудь сорок дней уже прибыл во Францию, в лагерь английского короля, расположенный между Ардом и Гинэ, где его величество с величайшей пышностью принимал императора и французского короля, оказывал им гостеприимство и пировал с ними много дней. Я начал свой рассказ, описывая пребывание короля в Турне и в Теруане, и решил его теперь закончить, описав пребывание того же короля в Арде и в Гинэ. И вот какими словами я завершу свою повесть: ежели хоть кому-нибудь понравилось мое сочинение, сие вдохновит меня на дальнейшие труды в том же духе. А ежели нет, то я поклянусь на томе английских хроник, что более никогда в жизни не буду писать хронику иноземных деяний. Прощайте и будьте счастливы!