Она  увлекла его  к дивану  и,  упав  вместе с  ним, покрыла  его  лицо
поцелуями и омочила слезами.
     - Побудь тут,  единственная  любовь моя, побудь  со  мной,  храбрый мой
Бернар,  - твердила  она, сжимая его в объятиях и обвиваясь вокруг него, как
змея  вокруг жертвы, -  Они  не  станут искать тебя здесь,  в моих объятиях.
Чтобы добраться до твоей груди, им придется сначала убить меня. Прости меня,
мой  любимый!  Я не могла предупредить тебя, что  твоя жизнь в опасности.  Я
была связана страшной клятвой. Но я тебя спасу или погибну вместе с тобой.
     Тут  раздался  сильный  стук  во  входную  дверь. Графиня  пронзительно
вскрикнула,  а  Мержи   вырвался  из  ее  объятий,  вокруг  его  левой  руки
по-прежнему  был обмотан  плащ, и в эту минуту он ощутил в себе такую силу и
такую решимость, что, если бы перед ним выросла сотня убийц, он не колеблясь
ринулся бы на них очертя голову.
     Почти  во  всех  парижских  домах  во  входных  дверях  были  проделаны
маленькие квадратные, забранные мелкой железной решеткой отверстия, для того
чтобы  обитатели  могли  сперва  убедиться,  стоит отворить  или нет. Многие
предусмотрительные  люди,  которые  если  бы  и сдались,  так  только  после
правильной осады, не чувствовали себя в безопасности даже за тяжелой дубовой
дверью  с железными планками,  прибитыми  толстыми  гвоздями.  Вот почему по
обеим сторонам  двери  устраивались узкие бойницы, откуда было очень удобно,
оставаясь невидимым, палить по осаждающим.
     Старый конюший  графини, поверенный ее тайн,  рассмотрев  в глазок, кто
стучит, и учинив строгий допрос, доложил  своей госпоже, что капитан Жор? де
Мержи настоятельно просит впустить его. У всех отлегло от сердца. Дверь была
отворена.

        ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ВТОРАЯ. ДВАДЦАТЬ ЧЕТВЕРТОЕ АВГУСТА

     <i>Пускайте кровь! Пускайте кровь!</i>
     <i>Приказ маршала Тавана</i> [97]

     Бросив свой отряд, Жорж поспешил домой в надежде застать там  брата, но
тот, сказав слугам, что уходит  на всю ночь, уже исчез. Жорж,  живо смекнув,
что  брат  у графини,  побежал туда. Но  избиение уже началось. Давка, толпы
убийц, цепи,  протянутые через улицы, - все это  на каждом шагу  преграждало
ему путь.  Жоржу пришлось  идти  мимо  Лувра - здесь особенно  свирепствовал
фанатизм.  В  этом  квартале  жило  много  протестантов,  вот почему  он был
наводнен католиками  и гвардейцами,  и они истребляли протестантов  огнем  и
мечом. По энергическому выражению  одного  из тогдашних писателей [<i>Д'Обинье,
Всемирная история.</i>], "кровь  со всех сторон  стекалась  к реке". Нельзя было
перейти  улицу  без  риска,  что  на вас в любую  минуту  не  свалится труп,
выброшенный из окна.
     Дьявольская дальновидность  убийц  сказалась в том,  что они почти  все
лодки, которых  всегда здесь  было много,  переправили  на  тот берег; таким
образом, многим из тех,  что метались по набережной Сены в  надежде  сесть в
лодку  и  спастись от врагов,  оставалось  либо  утопиться, либо  подставить
головы под алебарды гонявшихся за ними  солдат. Рассказывают, что в одном из
дворцовых окон был виден Карл IX: вооруженный длинной аркебузой, он "стрелял
по дичи", то есть по несчастным беглецам [<i>Д'Обинье, Всемирная история.</i>].
     Капитан, забрызганный кровью, переступая через  трупы,  на  каждом шагу
рискуя тем, что кто-нибудь  из  душегубов  по  ошибке прикончит  и  его, шел
дальше. Он  обратил внимание,  что  у  солдат  и  вооруженных горожан  белые
повязки на рукавах и белые кресты  на шляпах. Он мог бы нацепить на себя эти
отличительные знаки, но ему внушали отвращение и сами  убийцы, и те приметы,
по которым они узнавали друг друга.
     На берегу  реки, недалеко от Шатле, кто-то его окликнул. Он обернулся и
увидел  человека, вооруженного  до зубов, но,  по-видимому, не  применявшего
оружия, хотя на шляпе  у  него был белый  крест, и с самым независимым видом
вертевшего в руках клочок бумаги. Это был Бевиль. Он безучастно  смотрел  на
то, как с Мельничного моста бросают в Сену и мертвых и живых.
     - За  коим  чертом  тебя  сюда  принесло,  Жорж?  Чудо,  что  ли, какое
совершилось, по  наитию свыше ты выказываешь такую ревность о вере? Ведь ты,
как я вижу, охотишься на гугенотов?
     - А ты почему очутился среди этих мерзавцев?
     - Кто, я? Дьявольщина, я наблюдаю! Прелюбопытное зрелище! Да, ты еще не
знаешь,   каков    я   мастак.    Помнишь    старика    Мишеля    Корнабона,
ростовщика-гугенота, который еще так лихо меня обчистил?
     - Негодяй! Ты его убил?
     - Я? Убил? Фу! Я в дела вероисповедания не вмешиваюсь. Какое там убил -
я спрятал его у себя в подвале, а он мне  за это дал расписку, что получил с
меня долг  сполна. Таким  образом, я сделал  доброе дело  и  тотчас  получил
награду. Правда, чтобы скорей добиться от него расписки, я дважды приставлял
к его виску пистолет, но уж, нелегкая  меня возьми,  выстрелить ни за что бы
не выстрелил... Смотри, смотри! У женщины  юбка зацепилась за бревно. Сейчас
упадет... Нет, не упала! Ах ты черт! Занятно! Надо подойти поближе.
     Жорж за ним не пошел.
     "А ведь это один из наиболее достойных уважения дворян во всем городе!"
- стукнув себя кулаком по голове, подумал он.
     Он двинулся  по улице Сен-Жос, безлюдной  и темной - должно быть, никто
из  реформатов  на ней  не  жил.  Вокруг, однако, было шумно, и шум этот был
здесь  хорошо слышен. Внезапно багровые  огни факелов осветили  белые стены.
Раздались  пронзительные  крики,  и   вслед  за  тем   Жорж  увидел   нагую,
растрепанную женщину,  державшую на руках ребенка. Она бежала  с невероятной
быстротой. За  ней  гнались  двое  мужчин и,  точно  охотники,  преследующие
хищного  зверя, один  другого  подстегивали  дикими криками.  Женщина только
хотела было свернуть в переулок, но тут  один из преследователей выстрелил в
нее  из  аркебузы. Заряд попал ей в спину, и она упала навзничь. Однако  она
сейчас же встала,  сделала шаг по направлению к Жоржу и,  напрягая последние
усилия,  протянула  ему  младенца,  -  она  словно поручала  свое  дитя  его
великодушию. Затем, не произнеся ни слова, скончалась.
     - Еще одна сука еретичка околела! - крикнул стрелявший из аркебузы. - Я
не успокоюсь до тех пор, пока не ухлопаю десяток.
     - Подлец! - вскричал капитан и в упор выстрелил в него из пистолета.
     Злодей стукнулся головой об  стену. Глаза у него страшно выкатились  из
орбит,  пятки  заскользили  по  земле, и  он,  точно  лишенная упора  доска,
покатился и упал бездыханный.
     -  Что? Убивать  католиков?  -  крикнул его товарищ, у которого в одной
руке был факел, а в другой окровавленная шпага.  - Вы кто такой? Свят, свят,
свят,  да  вы  из  королевских легкоконников!  Вот тебе  на! Вы  дали  маху,
господин офицер.
     Капитан выхватил из-за пояса второй  пистолет и взвел курок.  Головорез
отлично  понял,  что означает движение, которое сделал  Жорж, а также слабый
звук щелкнувшего курка. Он бросил факел  и пустился бежать без оглядки. Жорж
пожалел   для  него  пули.  Он  нагнулся,   дотронулся  рукой  до   женщины,
распростертой на земле, и удостоверился, что она  мертва. Ее ранило навылет.
Ребенок,  обвив ее  шею  ручонками, кричал и плакал. Он был залит кровью, но
каким-то чудом не ранен.  Он уцепился за мать - капитан не без труда оттащил
его и  завернул  в  свой  плащ.  Убедившись  после  этой  стычки, что лишняя
предосторожность не  помешает, капитан поднял  шляпу убитого,  сорвал с  нее
белый  крест  и  прикрепил  к  своей.  Благодаря  этому  он уже  без  всяких
приключений добрался до дома графини.
     Братья  кинулись друг другу  на шею  и  потом  долго еще сидели, крепко
обнявшись, не в силах вымолвить ни слова. Наконец капитан вкратце рассказал,
что  творится  в  городе. Бернар  проклинал  короля, Гизов, попов, порывался
выйти  и  помочь  единоверцам,  если  они  попытаются  оказать сопротивление
врагам. Графиня со слезами удерживала его, а ребенок кричал и звал мать.
     Однако нельзя же было кричать, вздыхать  и  плакать до бесконечности  -
наконец заговорили о  том, как быть дальше. Конюший графини  сказал, что  он
найдет  женщину, которая позаботится о ребенке. Бернару нечего было и думать
выходить на улицу. Да  и  где он мог бы укрыться? Кто бы ему поручился,  что
резня не идет  сейчас по всей Франции? Мосты, по которым реформаты могли  бы
перебраться  в Сен-Жерменское  предместье, откуда им легче  было бы бежать в
южные провинции,  с  давних  пор  сочувствовавшие  протестантству,  охраняли
многочисленные отряды гвардейцев.  Взывать к милосердию  государя, когда он,
разгоряченный  бойней,  требовал новых  жертв,  представлялось  бесполезным,
более того: неблагоразумным.  Графиня славилась  своей набожностью,  поэтому
трудно было  предположить, чтобы злодеи  стали производить  у нее тщательный
обыск, а слугам своим Диана  доверяла вполне. Таким  образом, ее дом казался
наиболее надежным убежищем  для Бернара. Было решено, что  пока она  спрячет
его у себя, а там будет видно.
     С  наступлением дня избиение не  прекратилось - напротив, оно стало еще
более  ожесточенным и упорядоченным.  Не  было такого  католика,  который из
страха быть  заподозренным в ереси не нацепил бы на шляпу  белого креста, не
вооружился  бы или не бежал доносить  на гугенотов,  которых еще  не  успели
прикончить.  Король заперся во дворце, и к нему  не допускали никого,  кроме
предводителей   головорезов,   чернь,  мечтавшая  пограбить,   примкнула   к
городскому ополчению и к солдатам, а в церквах священники призывали верующих
никому не давать пощады.
     - Отрубим  у  гидры  все головы, раз навсегда положим конец гражданским
войнам, - говорили они.
     А  чтобы доказать  людям,  жаждавшим  крови  и знамений,  что само небо
благословляет  их ненависть и, дабы  воодушевить их,  явило дивное чудо, они
вопили:
     - Идите  на  Кладбище убиенных младенцев и посмотрите  на боярышник: он
опять  зацвел,  его  полили кровью  еретиков,  и  это сразу  его  оживило  и
омолодило.
     К  кладбищу  потянулись  торжественные  многолюдные  процессии,  -  это
вооруженные   головорезы   ходили   поклониться  священному   кустарнику,  а
возвращались  они  с  кладбища,  готовые  с  вящим  усердием  разыскивать  и
умерщвлять тех, кого столь явно  осуждало само  небо. У  всех на  устах было
изречение  Екатерины. Его повторяли,  вырезая  детей и женщин: <i>Che pleta lor
ser  crudele, che  crudelta, lor  ser pietoso</i> -  теперь  человечен тот,  кто
жесток, жесток тот, кто человечен.
     Удивительное дело: почти все протестанты побывали на войне, участвовали
в упорных боях,  и  им  нередко  удавалось  уравновесить  превосходство  сил
противника  своей храбростью, а  во время этой  бойни <i>только два</i> протестанта
хоть и слабо,  но все же сопротивлялись убийцам, причем из  них двоих воевал
прежде только  один.  Быть  может, привычка воевать  в строю,  придерживаясь
боевого порядка,  мешала развернуться каждому  из  них в отдельности, мешала
превратить  свой  дом  в  крепость.  И  вот  матерые вояки,  словно  жертвы,
предназначенные на заклание,  подставляли  горло негодяям, которые еще вчера
трепетали перед ними.  Они  понимали  мужество  как смирение и  предпочитали
ореол страдальца ореолу героя.
     Когда  жажда  крови  была  до  некоторой   степени   утолена,  наиболее
милосердные из головорезов предложили своим  жертвам купить себе жизнь ценой
отречения  от  веры. Лишь  очень  немногие  кальвинисты воспользовались этим
предложением и согласились откупиться от  смерти и от  мучений ложью, - быть
может, простительной. Над головами женщин и  детей были занесены мечи, а они
читали свой символ веры и безропотно гибли.
     Через два дня король попытался  унять резню, но если  дать  волю низким
страстям  толпы, то ее уже не уймешь. Кинжалы  продолжали наносить удары,  а
потом уже и сам король, которого обвинили в потворстве нечестивцам, вынужден
был  взять  свой призыв к милосердию  обратно и даже превзошел себя в  своей
злобе, каковая, впрочем, являлась одной из главных черт его характера.
     Первые дни после Варфоломеевской ночи Бернара  часто навещал в  укрытии
его  брат и всякий  раз приводил новые подробности  тех страшных  сцен, коих
свидетелем ему суждено было стать.
     -  Когда же наконец я покину этот край убийц и лиходеев?  -  воскликнул
Жорж. - Я предпочел бы жить среди зверей, чем среди французов.
     - Поедем со мной в  Ла-Рошель, - говорил  Бернар. - Авось,  там  еще не
взяли  верх головорезы. Давай  вместе умрем! Если ты станешь на защиту этого
последнего оплота нашей веры, то твое отступничество будет забыто.
     - А как же я? - спрашивала Диана.
     - Поедем  лучше в Германию, а не то так в Англию,  -  возражал Жорж.  -
Там, по крайней мере, и нас не зарежут, и мы никого не будем резать.
     Их  замыслы не  осуществились.  Жоржа посадили в тюрьму  за  то, что он
отказался  повиноваться  королю,  а графиня,  дрожавшая от  страха,  что  ее
возлюбленного накроют, думала  только о  том,  как бы помочь  ему  бежать из
Парижа.

        ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ТРЕТЬЯ. ДВА МОНАХА

     <i>Капюшон ему надели,</i>
     <i>И готов монах.</i>
     <i>Народная песня</i>

     В кабачке, расположенном на берегу Луары, немного ниже Орлеана, ближе к
Божанси, молодой монах сидел  за столиком  и,  полуопустив  широкий  капюшон
своей коричневой сутаны, с примерным усердием читал молитвенник, хотя уголок
для чтения он выбрал довольно темный. Бусинки его четок,  висевших  у пояса,
были крупнее  голубиного яйца; множество  образков, державшихся  на  том  же
веревочном поясе,  бренчало  при малейшем  его  движении.  Когда он поднимал
голову и смотрел на дверь, был  виден  его красивый рот и закрученные в виде
турецкого  лука молодецкие  усы,  которые  могли  бы  сделать  честь  любому
армейскому капитану. Руки у него были белые-белые, ногти  длинные, аккуратно
подстриженные, - все это наводило на мысль, что молодой чернец устава своего
ордена строго не придерживается и никогда и в руки-то не брал ни заступа, ни
грабель.
     К  нему подошла дородная крестьянка  с налитыми щеками, - она исполняла
здесь не только обязанности служанки, но  и  стряпухи; помимо всего прочего,
она была хозяйкой этого заведения, - и, довольно неуклюже присев перед ним в
реверансе, спросила:
     - Что же это  вы, отец мой, на  обед себе ничего  не  закажете? Ведь уж
полдень-то миновал.
     - Долго еще не будет барки из Божанси?
     - Кто ее знает! Вода убыла - особенно не разгонишься. Да барке еще и не
время. Я бы на вашем месте пообедала у нас.
     - Хорошо, я пообедаю. Только нет ли  у  вас отдельной комнаты? Здесь не
очень приятно пахнет.
     - Уж больно вы привередливы, отец мой. А я так ничего не чую.
     - Не свиней ли палят возле вашего трактира?
     - Свиней?  Ой,  насмешили! Свиней! Да, почти что. Свиньи они, свиньи  -
про них  верно кто-то сказал, что жили они  по-свински. Вот только есть этих
свиней нельзя. Это,  - прошу меня извинить, отец мой, - гугеноты, их сжигают
на берегу, шагах в ста отсюда, вот почему здесь и пахнет паленым.
     - Гугеноты?
     -  Ну да,  гугеноты.  Вам-то что?  Еще  аппетит  из-за них  портить?  А
комнатку, где  бы вам  пообедать,  я найду,  только уж не побрезгайте.  Нет,
теперь гугеноты не так скверно пахнут. Вот если б их не сжигать, вонь от них
была  бы  - затыкай нос. Нынче  утром  их во  какая куча  на  песке  лежала,
высотой... как бы сказать? Высотой с этот камин.
     - И вы ходили смотреть на трупы?
     - А,  это  вы потому спрашиваете, что  они голые! Но ведь они  мертвые,
ваше  преподобие, - тут  ничего такого  нет.  Все равно что я  бы  на дохлых
лягушек глядела. Видать,  вчера  в  Орлеане потрудились  на  славу, -  Луара
нанесла к нам невесть  сколько этой самой еретической  рыбы. Река-то мелеет,
так  их, что ни день,  на  песке находят.  Вчера  пошел  работник с мельницы
посмотреть сети, - линьки не попались ли, ан там мертвая женщина: ее в живот
алебардой ткнули. Глядите:  вошла  сюда, а вышла аж  вон там, между лопаток.
Он-то, конечно, предпочел бы  вместо нее здорового карпа... Ваше преподобие!
Что  это  с  вами!  Никак,  вам  дурно?  Хотите, я  вам  до обеда  стаканчик
божансийского вина принесу? Сразу дурнота пройдет.
     - Благодарю вас.
     - Так что же вы желаете на обед?
     - Что у вас есть, то и давайте... Мне безразлично.
     - А все-таки? Скажу не хвалясь: у меня в кладовой стены ломятся.
     - Ну, зажарьте цыпленка. И не мешайте мне читать молитвенник.
     -  Цыпленка!  Цыпленка!  Ай-ай-ай,  ваше  преподобие,  нечего  сказать,
отличились! Кому  угодно постом  рот заткет  паутина,  только  не вам. Стало
быть, вам папа разрешил по пятницам есть цыплят?
     - Ах, какой же я рассеянный!.. Верно, верно, ведь  сегодня пятница!  По
пятницам  мясной  пищи не принимай.  Приготовьте  мне яичницу.  Спасибо, что
вовремя предупредили, а то долго ли до греха?
     - Все  они хороши, голубчики! - ворчала  себе  под нос кабатчица.  - Не
напомни, так они  вам в постный  день  цыпленка уберут. А  найдут  у  бедной
женщины кусочек сала в супе, такой крик подымут - помилуй бог!
     Отведя  душу,  кабатчица  принялась  готовить  яичницу, а  монах  снова
углубился в чтение.
     -  <i>Ave Maria</i>  [<i>Радуйся,  Мария  (лат.).</i>], сестра моя! - сказал еще один
монах. Он  вошел в  кабачок, как  раз  когда тетушка Маргарита,  придерживая
сковородку, собиралась перевернуть внушительных размеров яичницу.
     Это  был  красивый   седобородый  старик,  высокий,  крепкий,  плотный,
краснолицый. Однако первое, что привлекало  к  нему внимание, - это огромный
пластырь, закрывавший один глаз и половину щеки. По-французски он изъяснялся
хотя и свободно, но с легким акцентом.
     Стоило ему показаться в дверях, как молодой монах еще ниже опустил свой
капюшон, чтобы  совсем не было видно лица. Однако тетушку Маргариту особенно
поразило  другое:  день был жаркий,  и  того  ради старый монах капюшон свой
откинул, но едва он увидел собрата по ордену, так сейчас же его опустил.
     -  Как раз  к обеду,  отец  мой! - молвила  кабатчица. -  Ждать вам  не
придется и есть с кем разделить компанию.
     Тут она обратилась к молодому монаху:
     -  Ваше преподобие!  Вы,  верно уж, ничего не имеете против отобедать с
его преподобием? Его сюда привлек запах яичницы. Маслица-то я не пожалела!
     - Боюсь, как бы не стеснить почтенного посетителя, - пролепетал молодой
инок.
     -  Я  бедный эльзасский монах...  -  низко опустив голову,  пробормотал
старик.  - Плохо говорю по-французски... Боюсь, что мое общество не доставит
удовольствия собрату.
     - Будет вам  церемонии-то разводить! - вмешалась тетушка Маргарита, - У
монахов, да еще одного ордена, все должно быть общее: и постель и стол.
     С  этими словами  она взяла скамейку  и поставила ее у стола,  как  раз
напротив молодого  монаха.  Старик  сел  боком  -  он  чувствовал себя  явно
неловко.  Можно  было  догадаться, что голод  борется  в  нем  с  нежеланием
остаться один на один со своим собратом.
     Тетушка Маргарита принесла яичницу.
     - Ну, отцы  мои, скорей читайте молитву перед  обедом, а потом скажете,
хороша ли моя яичница.
     Напоминание  насчет  молитвы  повергло   обоих  монахов  в  еще   пущее
замешательство. Младший сказал старшему:
     - Читайте вы. Вы старше меня, вам эта честь и подобает.
     - Нет, что вы! Вы пришли раньше меня - вы и читайте.
     - Нет, уж лучше вы.
     - Увольте.
     - Не могу.
     - Что  мне с  ними  делать?  Ведь так яичница простынет! - всполошилась
тетушка Маргарита.  - Свет еще не видел таких церемонных  францисканцев. Ну,
пусть старший прочтет предобеденную, а младший - благодарственную...
     - Я умею  читать молитву  перед обедом только на своем родном языке,  -
объявил старший монах.
     Молодой, казалось,  удивился и искоса поглядел на  своего сотрапезника.
Между тем старик, молитвенно сложив руки, забормотал себе в капюшон какие-то
непонятные  слова. Потом сел на свое место и, даром  времени не теряя, мигом
уплел три четверти яичницы и осушил бутылку вина.  Его товарищ, уткнув нос в
тарелку,  открывал  рот  только перед тем, как что-нибудь  в  него положить.
Покончив  с  яичницей,  он  встал,   сложил  руки  и,  запинаясь,  пробубнил
скороговоркой несколько латинских слов, последними из которых были: <i>Et beata
viscera virginis Mariae</i> [<i>И благословенно чрево девы  Марии (лат.).</i>]. Тетушка
Маргарита только эти слова и разобрала.
     -   Прости,   господи,   мое   прегрешение,   уж   больно    несуразную
благодарственную молитву вы прочитали, отец мой! Наш священник, помнится, не
так ее читает.
     - Так читают в нашей обители, - возразил молодой францисканец.
     - Когда барка придет? - спросил другой.
     - Потерпите  еще  немного -  должна скоро  прийти,  - отвечала  тетушка
Маргарита.
     Молодому  иноку  этот  разговор, видимо, не  понравился,  - сделать  же
какое-либо замечание по этому поводу он не решился и, взяв молитвенник, весь
ушел в чтение.
     Эльзасец между тем,  повернувшись спиной к товарищу, перебирал  четки и
беззвучно шевелил губами.
     "Сроду  не  видала  я таких  чудных, таких несловоохотливых монахов", -
подумала тетушка Маргарита и села за прялку.
     С  четверть  часа  тишину нарушало  лишь  жужжание прялки, как вдруг  в
кабачок вошли четверо вооруженных людей пренеприятной наружности.  При  виде
монахов  они   только  чуть  дотронулись   до  своих  шляп.   Один  из  них,
поздоровавшись с Маргаритой и назвав ее  попросту "Марго", потребовал прежде
всего вина и обед  чтобы живо  был на столе, а  то, мол, у него глотка мохом
поросла - давненько челюстями не двигал.
     - Вина, вина!  -  заворчала тетушка  Маргарита. - Спросить вина  всякий
сумеет, господин  Буа-Дофен. А платить вы за него будете? Жером Кредит, было
бы вам известно, на том свете. А вы должны мне за вино, за обеды да за ужины
шесть экю с лишком, - это так же верно, как то, что я честная женщина.
     - И то и другое справедливо,  - со смехом подтвердил Буа-Дофен. - Стало
быть, я должен вам, дорогая Марго, всего-навсего два экю, и больше ни денье.
(Он выразился сильнее.)
     - Иисусе, Мария! Разве так можно?..
     -  Ну,  ну, хрычовочка, не  вопи!  Шесть  экю так шесть экю. Я  тебе их
уплачу, Марготон, вместе с тем, что мы здесь истратим сегодня. Карман у меня
нынче  не  пустой,  хотя,  сказать по  правде, ремесло  наше  убыточное.  Не
понимаю, куда эти прохвосты деньги девают.
     - Наверно,  проглатывают, как все равно  немцы, - заметил  один  из его
товарищей.
     - Чума их возьми! - вскричал Буа-Дофен. - Надо бы это разнюхать. Добрые
пистоли  в костяке  у  еретика  -  это  вкусная начинка,  не собакам  же  ее
выбрасывать.
     - Как она нынче утром визжала, пасторская-то дочка! - напомнил третий.
     -  А толстяк пастор! - подхватил четвертый. -  Что смеху-то с ним было!
Из-за своей толщины никак не мог в воду погрузиться.
     -  Стало быть, вы нынче утром  хорошо поработали? - спросила Маргарита;
она только что вернулась с бутылками из погреба.
     - Еще как! -  отвечал Буа-Дофен. -  Побросали  в огонь и в воду  больше
десяти человек - мужчин, женщин,  малых ребят. Да вот  горе,  Марго:  у  них
гроша за  душой не оказалось. Только у одной  женщины  кое-какая  рухлядишка
нашлась, а так вся эта дичь четырех собачьих подков не стоила. Да, отец мой,
- обращаясь к  молодому монаху, продолжал он, - мы нынче утром убивали ваших
врагов - еретическую нечисть и заслужили отпущение грехов.
     Монах бросил на него беглый  взгляд и снова принялся  за чтение. Однако
было заметно, что молитвенник дрожит в  его левой руке, а правую  он с видом
человека, сдерживающего волнение, сжимал в кулак.
     -  Кстати  об  отпущениях,  -  обратившись  к своим  товарищам,  сказал
Буа-Дофен. - Знаете что: я  бы  не  прочь был  получить отпущение  для того,
чтобы  поесть нынче скоромного. Я видел  в курятнике у тетушки  Марго  таких
цыплят - пальчики оближешь!
     - Ну так давайте их съедим, черт побери!  - вскричал один из злодеев. -
Не  погубим же  мы  из-за этого  душу. Сходим  завтра на исповедь,  только и
всего.
     - Ребята!  - заговорил другой. - Знаете, что мне на ум пришло? Попросим
у этих жирных клобучников разрешения поесть скоромного.
     - У них кишка тонка давать такие разрешения!
     - А, мать честная! -  вскричал Буа-Дофен. - Я знаю средство получше,  -
сейчас вам скажу на ухо.
     Четверо  негодяев  придвинулись  друг к  другу  вплотную,  и  Буа-Дофен
шепотом  принялся  излагать  им  свой план,  каковой был  встречен  взрывами
хохота. Только у одного разбойника шевельнулась совесть.
     -  Недоброе  ты  затеял, Буа-Дофен, -  накличешь ты на нас беду.  Я  не
согласен.
     - Молчи, Гильемен! Подумаешь, большой  грех - дать кому-нибудь понюхать
лезвие кинжала!
     - Только не духовной особе!..
     Говорили  они  вполголоса, и  монахи  делали  заметные усилия, чтобы по
отдельным долетавшим до них словам разгадать их замысел.
     - Какая же разница? - громко возразил Буа-Дофен. - Да и потом, ведь это
же он совершит грех, а не я.
     - Верно, верно! Буа-Дофен прав! - вскричали двое.
     Буа-Дофен  встал и, нимало  не  медля, вышел из  комнаты. Минуту спустя
закудахтали куры, и вскоре разбойник появился снова, держа в каждой руке  по
зарезанной курице.
     - Ах, проклятый! - закричала тетушка Маргарита. - Курочек моих зарезал,
да еще в пятницу! Что ты с ними будешь делать, разбойник?
     - Потише, тетушка Маргарита, вы меня совсем оглушили. Вам известно, что
со мной шутки плохи. Готовьте вертела, все остальное я беру на себя.
     Тут он подошел к эльзасскому монаху.
     - Эй, отец!  - сказал он. - Видите этих двух птиц? Ну так вот, сделайте
милость - окрестите их.
     Монах  от изумления подался  назад, другой монах закрыл молитвенник,  а
тетушка Маргарита разразилась бранью.
     - Окрестить? - переспросил монах.
     -  Да, отец. Я буду  крестным отцом, а вот эта  самая Марго  - крестной
матерью. Имена своим крестницам  я хочу дать такие: вот эта будет  Форель, а
эта - Макрель. Имена красивые.
     - Окрестить кур? - вскричал монах и залился хохотом.
     - А чтоб вас, отец! Ну да, окрестить! Скорей за дело!
     - Ах  ты, срамник! -  возопила Маргарита. -  Ты думаешь, я тебе позволю
такие штуки вытворять  у меня в доме? Крестить птиц! Да ты что, на жидовский
шабаш явился?
     - Уберите от меня  эту горластую, - сказал своим товарищам Буа-Дофен. -
А вы, отец, сумеете прочитать имя оружейника, который сделал мой клинок?
     Он поднес кинжал к самому носу старого монаха.
     Тут  молодой  монах  вскочил,  но,   должно  быть,  благоразумно  решив
набраться терпения, сейчас же сел на место.
     - Как я буду, сын мой, крестить живность?
     - Да  это  проще простого,  черт побери! Так же точно,  как вы крестите
нас, рождающихся от женщин. Покропите им слегка  головки и скажите: "Нарекаю
тебя Форелией, а тебя  Макрелией".  Только скажите это на  своем тарабарском
языке. Итак, милейший, принесите  стакан воды, а вы - шляпы долой, чтобы все
было честь честью. Ну, господи благослови!
     Ко  всеобщему изумлению, старый францисканец  сходил за водой, покропил
курам головы  и  невнятной  скороговоркой  прочитал  что-то  вроде  молитвы.
Кончалась она словами: "Нарекаю тебя Форелией, а тебя Макрелией". Потом  сел
на свое место и, как ни в чем не бывало, преспокойно начал перебирать четки.
     Тетушка Маргарита онемела от удивления. Буа-Дофен ликовал.
     -  Слышь, Марго, - сказал он и бросил ей кур, -  приготовь нам <i>форель</i> и
<i>макрель</i> - это будет превкусное постное блюдо.
     Маргарита, несмотря на крестины, продолжала стоять на том, что это пища
не христианская. Только после  того  как разбойники  пригрозили ей  короткой
расправой, осмелилась она посадить на вертел новонареченных рыб.
     А  Буа-Дофен и  его товарищи бражничали, пили  за здоровье  друг друга,
драли глотку.
     - Эй, вы! - заорал  Буа-Дофен  и,  требуя  тишины,  грохнул  кулаком по
столу. - Предлагаю выпить за здоровье его святейшества папы и за гибель всех
гугенотов. Клобучники и тетка Марго должны выпить с нами.
     Три его товарища шумно выразили одобрение.
     Буа-Дофен,  слегка пошатываясь, встал, - он был уже сильно на взводе, -
и налил стакан вина молодому монаху.
     -  Ну-с,  ваше преподобие,  -  сказал  он,  -  за  нашего  здоровейшего
святца... Ох,  я  оговорился!.. За  здоровье нашего  святейшего  отца  и  за
гибель...
     - Я после трапезы не пью, - холодно заметил молодой монах.
     - Нет, вы, прах вас побери, выпьете, а не то будь я неладен, если вы не
дадите отчета, почему вы не желаете пить!
     Сказавши  это,  он поставил бутылку  на стол  и  поднес стакан  ко  рту
молодого  монаха, а  тот,  сохраняя совершенное наружное спокойствие,  снова
склонился над молитвенником. На  книгу пролилось  вино. Тогда монах вскочил,
схватил стакан, но, вместе тог чтобы выпить, выплеснул его содержимое в лице
Буа-Дофену. Все покатились со смеху. Монах, прислонившись к стене и скрестив
руки, не сводил глаз с негодяя.
     - Знаете что, милый мой монашек: шутка ваша  мне не нравится. Если б вы
не были клобучником, я бы вас, вот как бог свят, научил соблюдать приличия.
     С  этими словами  Буа-Дофен протянул  руку к лицу  молодого человека  и
кончиками пальцев дотронулся до его усов.
     Монах  побагровел.  Одной  рукой  он  взял обнаглевшего  разбойника  за
шиворот, а другой схватил бутылку и с такой яростью трахнул ею Буа-Дофена по
голове, что тот, обливаясь смешавшейся с вином кровью, замертво повалился на
пол.
     - Молодчина, приятель! -  одобрил  старый монах. - Для  долгополого это
здорово!
     - Буа-Дофен убит! - вскричали все  три разбойника, видя, что их товарищ
не шевелится. - Ах ты, мерзавец! Ну, мы тебе сейчас покажем!
     Они вынули  из  ножен шпаги, однако молодой монах, выказав  необычайное
проворство, засучил  длинные  рукава сутаны,  схватил шпагу  Буа-Дофена и  с
самым решительным видом изготовился к битве. Тем временем его собрат вытащил
из-под своей сутаны кинжал, клинок которого был не менее восемнадцати дюймов
длиною, и, приняв столь же воинственный вид, стал рядом с ним.
     - Ах вы,  сволочь этакая! - гаркнул он. - Вот мы вас сейчас научим, как
надо себя вести, как нужно драться!
     Раз, раз  - и  все  три негодяя,  кто -  раненый, кто -  обезоруженный,
попрыгали в окно.
     - Иисусе, Мария! - воскликнула тетушка Маргарита. - Какие же вы храбрые
воины, отцы мои! Вы поддерживаете честь своего ордена. Но только вот  что: в
моем заведении мертвое тело, теперь обо мне дурная слава пойдет.
     -  Да, умер  он, как бы не  так!  -  возразил старый монах.  - Глядите:
копошится. Ну, я его сейчас пособорую.
     С этими  словами  он  подошел  к  раненому,  схватил его за  волосы  и,
приставив ему к горлу свой острый кинжал, совсем было собрался отхватить ему
голову, но тетушка Маргарита и молодой монах его удержали.
     - Боже милостивый! Что вы делаете? - вскричала Маргарита. - Разве можно
убивать человека? Да еще такого, которого все считают  за доброго  католика,
хотя на поверку-то он оказался совсем не таким.
     - Я полагаю, что <i>срочные</i> дела призывают в Божанси не только меня, но  и
вас, - сказал молодой монах своему собрату. - Вот как раз и барка. Скорей!
     - Ваша правда. Иду, иду.
     Старик  вытер кинжал и опять упрятал его  под  сутану.  Расплатившись с
хозяйкой, два храбрых  монаха  зашагали к Луаре, поручив Буа-Дофена  заботам
тетушки Маргариты, и та первым делом обшарила его карманы, уплатила себе его
долг, затем вынула у него из головы уйму осколков и сделала ему перевязку по
всем правилам, которым следуют в подобных случаях лекарки.
     - Если не ошибаюсь, я  вас где-то видел, - заговорил молодой человек со
старым францисканцем.
     - Пусть меня черт возьмет, коли ваше лицо мне незнакомо! Но только...
     - Когда мы с вами встретились впервые, вы были,  сколько я помню, одеты
по-другому.
     - Да ведь и вы?
     - Вы - капитан...
     -  Дитрих  Горнштейн,  ваш  покорный  слуга.  А вы  тот  самый  молодой
дворянин, с которым я обедал близ Этампа.
     - Он самый.
     - Ваша фамилия Мержи?
     - Да, но теперь я зовусь иначе. Я брат Амвросий.
     - А я брат Антоний из Эльзаса.
     - Так, так. И куда же вы?
     - В Ла-Рошель, если удастся.
     - Я тоже.
     -  Очень рад вас  видеть... Вот  только,  черт возьми, вы  меня здорово
подвели  с  молитвой перед обедом. Я  же ни  единого слова не знаю. А вас  я
сперва принял за самого что ни на есть заправского монаха.
     - А я вас.
     - Вы откуда бежали?
     - Из Парижа. А вы?
     - Из Орлеана. Целую неделю скрывался. Бедняги рейтары... юнкер... все в
Луаре.
     - А Мила?
     - Перешла в католичество.
     - А как мой конь, капитан?
     - Ах, ваш  конь!  Его  у  вас  свел  негодяй трубач,  и я  наказал  его
розгами...  Но я же  не знал, где  вы находитесь, так что отдать вам  коня я
никак  не мог... Но я его берег до  приятного свидания с вами. Ну,  а теперь
он, понятно, достался какому-нибудь мерзавцу паписту.
     - Тсс! О таких вещах вслух не говорят. Ну, капитан, давайте вместе горе
горевать, будем помогать друг другу, как помогли только что.
     - С удовольствием. Пока у Дитриха Горнштейна останется хоть капля крови
в жилах, он будет играть в ножички бок о бок с вами.
     Они от чистого сердца пожали друг другу руку.
     - А скажите,  что за чепуху они  пороли насчет кур,  Форелий, Макрелий?
Глупый народ эти паписты, нужно отдать им справедливость.
     - Тише, говорят вам! А вот и барка
     Разговаривая  таким  образом, они вышли  на берег и сели  в  барку.  До
Божанси они  добрались без особых  беспокойств,  если не  считать того,  что
навстречу им плыли по Луаре трупы их единоверцев.
     Лодочник обратил внимание, что почти все плывут лицом кверху.
     - Они взывают к небу  о  мщении, -  тихо  сказал  рейтарскому  капитану
Мержи.
     Дитрих молча пожал ему руку.

        ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ЧЕТВЕРТАЯ. ОСАДА ЛА-РОШЕЛИ

     <i>Still hope and suffer all who can?</i>
     <i>Moore. Fudge family</i>

     <i>Кто способен все претерпеть и не утратить надежды?</i>
     <i>Myр. Семейство Фейдж (англ.).</i> [98]

     Подавляющее большинство жителей Ла-Рошели перешло в реформатскую  веру,
и  Ла-Рошель  играла  тогда   роль   столицы   южных  провинции   и  служила
протестантству наиболее  стойким  оплотом.  Широкая  торговля  с  Англией  и
Испанией  вызвала приток  в  Ла-Рошель значительных  ценностей и  внесла тот
независимый   дух,   который  таким   притоком  обыкновенно  порождается   и
поддерживается. Мещане, рыбаки, моряки, многие из которых представляли собой
корсаров, рано привыкших к  опасностям исполненной  приключений жизни, - все
они отличались энергией, заменявшей им дисциплину и военный опыт. Вот почему
весть  о  резне,  имевшей место 24  августа, ларошельцы  приняли не с  тупою
покорностью, которая овладела большею  частью  протестантов  и  отняла у них
веру  в  победу,  -  напротив,  они  прониклись той  действенной  и  грозной
решимостью,  которую  в  иных случаях придает людям отчаяние. Они единодушно
объявили,  что   согласны   терпеть  все,   но   что   они  даже  в  крайних
обстоятельствах  не откроют ворот врагу,  который  недавно обнаружил себя во
всем своем вероломстве и жестокости. Пасторы пламенными речами укрепляли дух
ларошельцев, и ларошельцы все, как один, включая женщин,  стариков и  детей,
дружно  восстанавливали старые укрепления и возводили новые. Делались запасы
продовольствия   и  оружия,  снаряжались  барки  и   суда.  Коротко  говоря,
население,   не  теряя  ни  минуты,  создавало  и  приводило   в  готовность
многообразные  средства  обороны.  К  ларошельцам  присоединились  уцелевшие
дворяне и своим описанием варфоломеевских  зверств вселяли мужество в сердца
наиболее   робкие.  Для   людей,  спасшихся  от  гибели,  которая   казалась
неизбежной, война  и ее превратности - это все  равно что легкий ветерок для
моряков,  которых только  что трепала буря.  Мержи и  его спутник  увеличили
собой число беглецов, вступавших в ряды защитников Ла-Рошели.
     Парижский  двор,  напуганный  этими   приготовлениями,  жалел,  что  не
предотвратил их. В Ла-Рошель с предложением начать мирные  переговоры выехал
маршал  Бирон  [99]. У короля  были некоторые  основания надеяться, что этот
выбор будет приятен ларошельцам. Мало того что маршал не  принимал участия в
Варфоломеевском побоище,  -  он спас жизнь многим видным протестантам и даже
направил пушки вверенного ему арсенала против убийц, служивших в королевской
армии.  Он  просил  только о том, чтобы его  впустили  в  город  в  качестве
королевского наместника,  и со своей стороны обещал охранять  особые права и
вольности,  коими  пользовались  жители,  а  также предоставить  им  свободу
вероисповедания.  Но  как  можно  было  поверить обещаниям  Карла  IX  после
истребления  шестидесяти тысяч протестантов?  Да и  уже во время переговоров
шло  избиение  протестантов  в  Бордо,  солдаты  Бирона  грабили окрестности
Ла-Рошели, а королевский флот задерживал торговые суда и блокировал порт.
     Ларошельцы  отказались  впустить  Бирона  и  объявили,  что  не  станут
заключать с королем никаких  договоров до тех пор, пока им вертят Гизы, - то
ли они в самом  деле были уверены, что Гизы единственные виновники всех зол,
то  ли этот вымысел понадобился им, дабы успокоить совесть тех протестантов,
которые считали, что верность королю должна стоять выше  интересов  религии.
Договориться оказалось невозможным. Тогда король направил другого посредника
-  на сей раз его выбор пал на Лану. Лану, по прозванию Железная  Рука, - он
потерял  в  бою  руку  [100],  и  ему  сделали  искусственную,  -  был  ярым
кальвинистом;  в  последнюю  гражданскую  войну  он  выказал  необыкновенную
храбрость и недюжинные способности.
     Это был самый искусный и самый верный помощник своего друга - адмирала.
В  Варфоломеевскую  ночь  он  находился в  Нидерландах,  - там  он руководил
распыленными отрядами фламандцев,  восставших против испанского владычества.
Счастье ему изменило, и он вынужден был сдаться герцогу Альбе - тот обошелся
с ним довольно милостиво.  После того как потоки  пролитой  крови вызвали  у
Карла IX нечто похожее на угрызения совести, король вытребовал Лану и, сверх
ожидания, принял  его  необычайно любезно. Этот  ни в  чем не  знавший  меры
правитель вдруг ни с того ни с сего  обласкал протестанта, а незадолго перед
этим вырезал сто тысяч его единоверцев.  Казалось, сама судьба хранила Лану:
еще во  время третьей гражданской войны  он дважды попадал в плен -  сначала
под  Жарнаком,  потом под  Монконтуром, и оба раза его  отпустил без всякого
выкупа  брат  короля [<i>Герцог  Анжуйский,  впоследствии  Генрих  III.</i>],  хотя
некоторые военачальники доказывали, что  этого человека выпускать опасно,  а
подкупить невозможно, и требовали его казни.  Теперь Карл  подумал, что Лану
вспомнит о его великодушии и поручил ему привести ларошельцев к повиновению.
Лану согласился, но с  условием,  что король  не  станет добиваться от  него
ничего такого, что не могло бы  послужить ему к чести.  Вместе с Лану выехал
итальянский священник [101], которому было велено за ним присматривать.
     Недоверие, которое гугеноты выказали к Лану на первых порах,  оскорбило
его.  В  Ла-Рошель его  не  пустили  - встреча  была  назначена в  небольшом
подгороднем  селе. Представители Ла-Рошели явились к  нему в Тадон.  Все это
были  его  братья по  оружию,  но  никто из них не  пожелал обменяться с ним
дружеским рукопожатием, - все сделали вид, что не узнают его, - ему пришлось
назвать себя, и только  после  этого он заговорил о предложениях короля. Вот
какова была суть его речи:
     - Обещаниям  короля следует верить.  Гражданская война - худшее из всех
зол.
     Мэр Ла-Рошели, горько усмехнувшись, сказал:
     - Мы видим  перед собой  человека, только похожего на Лану, - настоящий
Лану никогда  бы  не предложил своим братьям  покориться убийцам. Лану любил
покойного адмирала,  и, вместо того чтобы вести переговоры  со  злодеями, он
поспешил бы отомстить за него. Нет, вы не Лану!
     Эти  упреки  ранили  несчастного  посла  в  самое  сердце;  напомнив  о
заслугах, которые он оказал  кальвинизму,  Лану  потряс  своей  искалеченной
рукой  и  заявил,  что  он  все  такой  же  убежденный  реформат.  Недоверие
ларошельцев постепенно  рассеялось. Перед Лану  раскрылись городские ворота.
Ларошельцы показали ему свои запасы и  даже стали его уговаривать возглавить
их  оборону.  Для  старого  солдата это  было предложение  в  высшей степени
заманчивое. Ведь он  принес присягу  Карлу с таким условием, которое  давало
ему  право поступать по совести. Лану надеялся,  что если он станет во главе
ларошельцев, то ему легче будет склонить их к миру; он рассчитывал, что  ему
удастся остаться верным и присяге, и той религии, которую он исповедовал. Но
он ошибался.
     Королевское войско  осадило  Ла-Рошель. Лану руководил всеми вылазками,
укладывал немало католиков, а вернувшись в город,  убеждал жителей заключить
мир. Чего же он этим достиг? Католики кричали, что он нарушил  слово, данное
королю, а протестанты обвиняли его в измене.
     Лану все опостылело; он двадцать  раз в день смотрел опасности  прямо в
глаза - он искал смерти.

        ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ПЯТАЯ. ЛАНУ

     <i>Фенест</i>
     <i>Этот человек пяткой не сморкается, ей-ей!</i>
     <i>Д'Обинье. Барон Фенест</i> [102]

     Осажденные   только   что  сделали  удачную  вылазку   против   апрошей
католического войска. Засыпали несколько траншей, опрокинули  туры, перебили
около сотни солдат. Отряд, на долю которого выпал этот  успех, возвращался в
город  через Тадонские ворота. Впереди шел капитан  Дитрих с аркебузирами, -
по тому, какие разгоряченные были у них у всех  лица, как тяжело они дышали,
как  настойчиво просили  пить, видно  было,  что  они  себя  не  берегли. За
аркебузирами  шла плотная толпа горожан, среди  них - женщины,  должно быть,
принимавшие  участие в стычке. Вслед за горожанами двигались пленные, числом
около сорока, почти все раненые,  - две  шеренги солдат  еле сдерживали гнев
народа, собравшегося  посмотреть, как они  будут  идти. Арьергард составляло
человек  двадцать всадников. Сзади всех  ехал  Лану,  у  которого Мержи  был
адъютантом. В кирасе у Лану виднелась вмятина  от пули, его конь  был в двух
местах ранен.  В левой  руке он  еще  держал разряженный пистолет,  а  конем
правил с помощью  прицепленного к поводьям крюка,  торчавшего из его правого
наруча. - Пропустите  пленных,  друзья! - ежеминутно  кричал  он.  -  Добрые
ларошельцы! Будьте человечны! Они ранены, они  беззащитны, они больше нам не
враги.
     Чернь, однако, отвечала ему яростным воем:
     - Вздернуть папистов! На виселицу их! Да здравствует Лану!
     Мержи и всадники, чтобы  лучше действовали  призывы  их  предводителя к
милосердию, весьма кстати угощали то  того, то другого древками пик. Наконец
пленных отвели  в городскую  тюрьму и приставили к  ним усиленную  охрану, -
здесь им уже можно было не бояться народной расправы. Отряд рассеялся. Лану,
которого сопровождало теперь всего лишь  несколько дворян, спешился у ратуши
как раз в ту минуту, когда оттуда выходили мэр, пастор в преклонных летах по
имени Лаплас и кое-кто из горожан.
     - Итак, доблестный  Лану,  - протягивая  ему руку, заговорил мэр,  - вы
сейчас доказали убийцам, что после смерти господина адмирала еще остались на
свете храбрецы.
     - Все кончилось довольно благополучно, - скромно ответил Лану.  - У нас
всего только пять убитых да несколько человек раненых.
     - Так как вылазкой руководили  вы, господин Лану, мы с самого начала не
сомневались в успехе, - сказал мэр.
     - Э! Что  мог бы сделать Лану без божьей помощи? - колко заметил старый
пастор.  -  За  нас  сегодня  сражался  всемогущий господь. Он  услышал наши
молитвы.
     - Господь  дарует победы, он же их и  отнимает, - за  успехи  на  войне
должно благодарить только его, - хладнокровно  проговорил Лану, и сейчас  же
обратился к  мэру:  -  Ну  так  как  же,  господин мэр?  Совет обсудил новые
предложения его величества?
     - Обсудил, - отвечал мэр. - Мы только что отправили  герольда обратно к
принцу  и просили  передать, чтобы он больше не  беспокоился и новых условий
нам  не предъявлял. Впредь мы будем отвечать на  них  ружейными  залпами,  и
ничем больше.
     - Вам  бы следовало повесить  герольда, - снова заговорил пастор.  -  В
Писании  ясно  сказано: "И  из  среды  твоей вышли  некие  злые, восхотевшие
возмутить обитателей их города... Но ты не преминешь предать их смерти; твоя
рука первой ляжет на них, а за нею рука всего народа".
     Лану вздохнул и молча поднял глаза к небу.
     - Он предлагает нам сдаться, а? - продолжал мэр. - Сдаться, когда стены
наши держатся крепко, когда враг не решается приблизиться к ним, а мы каждый
день наносим ему удары в его же окопах! Уверяю вас, господин Лану: если бы в
Ла-Рошели  не  стало больше воинов,  одни только  женщины отразили бы натиск
парижских живодеров.
     - Милостивый  государь!  Если даже более  сильному надлежит  говорить о
своем противнике с осторожностью, то уж более слабому...
     - А кто вам сказал, что мы слабее? - прервал его Лаплас.  - С нами бог.
Гедеон  с  тремястами  израильтян  оказался  сильнее  всего  мадианитянского
войска.
     - Вам,  господин  мэр, лучше, чем кому бы то ни было, известно, как нам
не  хватает  боевых  припасов.  Пороху   мало,  я  вынужден  был  воспретить
аркебузирам стрелять издали.
     - Нам пришлет его из Англии Монтгомери [103], - возразил мэр.
     - Огонь с небеси падет на папистов, - сказал пастор.
     - Хлеб с каждым днем дорожает, господин мэр.
     - Мы ожидаем английский флот с минуты на минуту, и тогда в городе опять
всего будет много.
     -  Если  понадобится,  господь  пошлет  манну  с  небес!  -  запальчиво
выкрикнул Лаплас.
     - Вы надеетесь на помощь извне, - продолжал Лану, - но ведь если  южный
ветер продержится несколько  дней, флот не  сумеет  войти в  нашу  гавань. А
кроме того, флот могут и захватить.
     -   Ветер  будет  северный!  Я  тебе  это   предсказываю,  маловер!   -
провозгласил пастор. - Вместе с правой рукой ты утратил стойкость.
     Лану,  должно  быть,  твердо решил  не  отвечать  пастору.  По-прежнему
обращаясь к мэру, и только к мэру, он продолжал:
     - Противнику потерять десять человек не  так страшно, как нам одного. Я
боюсь вот чего:  если католики  усилят натиск,  то  как  бы нам не  пришлось
принять  условия  потяжелее  тех,  которые  вы  теперь  с  таким  презрением
отвергаете. Я  надеюсь, что король удовольствуется тем,  что город  признает
его власть, и не потребует от  нас невозможного, а потому, мне кажется,  наш
долг  -  отворить  ему  ворота:  как-никак  ведь  он наш  властитель,  а  не
кто-нибудь еще.
     - У  нас один властитель - Христос!  Только безбожники способны назвать
своим властителем свирепого Ахава - Карла, пьющего кровь пророков...
     Несокрушимое спокойствие Лану выводило пастора из себя.
     -  Я хорошо помню, - сказал мэр, - слова господина  адмирала, которые я
от него услышал, когда он последний раз был в нашем городе проездом: "Король
обещал  мне  обходиться  одинаково   со  всеми   своими  подданными,  что  с
католиками,  что  с  протестантами".  А  через  полгода  король  велел убить
адмирала. Если мы отворим ворота, у нас повторится Варфоломеевская ночь.
     -  Короля  ввели в заблуждение Гизы. Он раскаивается,  ему хотелось  бы
как-нибудь  искупить  кровопролитие. Если же вы с  прежним упорством  будете
отвергать мирные переговоры, то в  конце концов вы  этим озлобите католиков,
королевство обрушит на вас всю свою мощь, и единственный оплот  реформатской
веры будет снесен с лица земли. Нет, милостивый государь, поверьте мне: мир,
и только мир!
     - Трус! - крикнул пастор. - Ты жаждешь мира, потому что боишься за свою
шкуру.
     - Господин Лаплас!.. - остановил его мэр.
     -  Коротко  говоря, - невозмутимо продолжал Лану, - мое последнее слово
таково:  если  король  согласится  не ставить  в  Ла-Рошели гарнизона  и  не
запрещать наши протестантские собрания,  то  нам  надлежит отдать ему  ключи
города и присягнуть на верность.
     - Изменник! - вскричал Лаплас. - Ты подкуплен тиранами!
     - Бог знает, что вы говорите, господин Лаплас! - снова возмутился мэр.
     Лану чуть заметно улыбнулся презрительной улыбкой.
     -  Видите,  господин  мэр, в  какое  странное  время мы  живем: военные
говорят  о  мире,  а духовные лица проповедуют  войну... Уважаемый  господин
пастор! - неожиданно обратился он к Лапласу. - Пора обедать Ваша супруга, по
всей вероятности, ждет вас.
     Эти последние слова взбесили пастора. Он не нашелся, что сказать, а так
как пощечина избавляет от необходимости ответить  что-нибудь разумное, то он
ударил старого полководца по щеке.
     - Господи твоя воля! Что вы делаете? - крикнул мэр. - Ударить господина
Лану, лучшего нашего гражданина и самого отважного воина во всей Ла-Рошели!
     Присутствовавший при этом Мержи вознамерился так огреть Лапласа,  чтобы
тот долго это помнил, однако Лану удержал его.
     Когда ладонь старого безумца дотронулась до его заросшей седой  бородой
щеки, то на одно, быстрое, как  мысль, мгновение глаза Лану сверкнули гневно
и  негодующе. Но затем  его лицо вновь приняло бесстрастное выражение. Можно
было  подумать, что пастор ударил мраморный бюст  римского сенатора  или что
полководца случайно задел какой-нибудь неодушевленный предмет.
     - Отведите старика к жене, - сказал он одному из горожан, оттащивших от
него престарелого  пастора. - Велите ей поухаживать за ним: сегодня  он явно
не в себе... Господин мэр, прошу вас: наберите мне из жителей города пятьсот
добровольцев, - я хочу произвести вылазку завтра на  рассвете, когда солдаты
совсем  закоченеют  после  ночи в окопах, словно медведи, если их поднять во
время оттепели. Я замечал, что люди,  которые  спали под кровом, утром стоят
дороже тех,  что провели ночь под открытым небом...  Господин де Мержи! Если
вы  не  очень  проголодались, давайте  сходим  на Евангельский бастион.  Мне
хочется посмотреть, подвинулись ли за это время работы противника.
     Тут  он  поклонился  мэру  и,  опершись  на  плечо  молодого  человека,
отправился на бастион.
     Перед  самым  их  приходом  выстрелила  неприятельская  пушка,  и  двух
ларошельцев смертельно  ранило. Камни были  забрызганы кровью. Один  из этих
несчастных умолял  товарищей прикончить его. Лану, облокотившись на парапет,
некоторое время молча наблюдал за осаждающими, потом обратился к Мержи.
     - Всякая война  ужасна, а  уж  гражданская!..  - воскликнул он.  - Этим
ядром была заряжена французская пушка. Навел пушку, поджег  запал опять-таки
француз,  и двух французов  этим  ядром убило.  Но  лишить  жизни  человека,
находясь  от него на  расстоянии  полумили,  - это  еще  ничего, господин де
Мержи,  а  вот когда приходится вонзать шпагу в  тело  человека,  который на
вашем родном языке молит вас пощадить  его!.. А ведь мы с вами не далее, как
нынче утром, именно этим и занимались.
     -  Если б вы  видели  резню  двадцать четвертого  августа, если  бы  вы
переправлялись  через Сену, когда  она была багровой и несла больше  трупов,
нежели льдин во время ледохода, вы бы не очень жалели тех людей,  с которыми
мы сражаемся. Для меня всякий папист - кровопийца...
     - Не клевещите на  свою родину. В осаждающем нас войске чудовищ не  так
уж  много. Солдаты - это  французские  крестьяне, которые бросили  плуг ради
жалованья, а дворяне и военачальники дерутся потому, что присягали королю на
верность. Может быть, они поступают, как должно, а вот мы... мы бунтовщики.
     - Почему же бунтовщики? Наше дело правое, мы сражаемся за веру, за свою
жизнь.
     -  Сколько  я могу судить,  сомнения  вам почти неведомы. Счастливый вы
человек, господин де Мержи, - сказал старый воин и тяжело вздохнул.
     -  А, чтоб  ему пусто было! - проворчал солдат, только что выстреливший
из аркебузы. -  Этот черт не иначе как заколдован.  Третий день выцеливаю, а
попасть не могу.
     - Это ты про кого? - спросил Мержи.
     - А вон про того молодца в белом камзоле, с красной перевязью и красным
пером на шляпе. Каждый день прохаживается перед самым нашим носом, как будто
дразнит. Это один  из  тех придворных  зо-лотошпажников, что наехали сюда  с
принцем.
     - Жаль, далеко, - заметил Мержи, - ну, все равно, дайте сюда аркебузу.
     Один  из солдат дал  ему  свою аркебузу. Мержи, положив для упора конец
дула на парапет, стал прицеливаться.
     - Ну, а если это  кто-нибудь из  ваших друзей?  - спросил Лану. - Охота
была брать на себя обязанности аркебузира!
     Мержи хотел уже спустить курок, но эти слова его остановили.
     - Среди католиков у меня только один друг. Но я твердо уверен, что он в
осаде участия не принимает.
     - Ну, а если это ваш брат, прибывший в свите принца...
     Выстрел раздался, но рука  у Мержи дрогнула,  - пыль поднялась довольно
далеко  от гуляки.  У Мержи  и  в мыслях не было, чтобы его брат находился в
рядах католического войска, однако он был доволен, что промахнулся. Человек,
в  которого  он стрелял, все  так  же  медленно  расхаживал  взад и вперед и
наконец скрылся за одной  из куч свежевыкопанной земли, возвышавшихся вокруг
всего города.

        ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ШЕСТАЯ. ВЫЛАЗКА

     <i>Hamlet</i>
     <i>Dead, for a ducat dead!</i>
     <i>Shakespeare</i>

     <i>Гамлет</i>
     <i>Ставлю золотой - мертва!</i>
     <i>Шекспир (англ.).</i> [104]

     Мелкий,  холодный  дождь зарядил на всю ночь  и  перестал, только когда
побелевший восток предвозвестил зарю. По земле стлался  такой плотный туман,
что солнечным  лучам трудно было его прорезать,  и как ни пытался  разогнать
его  ветер, то тут, то там оставляя в нем  как бы широкие прогалы, а все  же
серые его клочья срастались вновь, - так  волны, разрезанные кораблем, снова
низвергаются  и  затопляют проведенную борозду. Из густой мглы  выглядывали,
точно из воды во время разлива, верхушки деревьев.
     В городе неверный утренний свет,  сливавшийся  с огнями факелов, озарял
довольно многочисленный  отряд  солдат  и добровольцев,  собравшихся на  той
улице, что  вела к  Евангельскому бастиону. Продрогнув от холода  и сырости,
всегда пробирающих до  костей на зимней  утренней  заре, они  переминались с
ноги  на ногу  и  топтались  на месте.  Они  ругательски  ругали  того,  кто
спозаранку заставил их взяться за оружие, но как они ни бранились, все  же в
каждом  их слове  звучали бодрость  и уверенность,  какою  бывают проникнуты
солдаты, которыми командует заслуживший их уважение полководец. Они говорили
между собой полушутя, полусерьезно:
     - Ох, уж эта окаянная <i>Железная Рука, Полунощник</i> проклятый! Позавтракать
не сядет, пока этих детоубийц не разбудит. Лихорадка ему в бок!
     - Чертов сын! Разве он когда даст поспать?
     - Клянусь  бородой  покойного адмирала: если  сию  секунду не  затрещат
выстрелы, я засну как все равно в постели!
     - Ура!  Водку несут! Сейчас у нас тепло разольется  по жилам, а иначе в
этом чертовом тумане мы бы наверняка схватили насморк.
     Солдатам стали разливать водку, а  в это время под  навесом  лавки Лану
принялся  излагать  военачальникам,  слушавшим  его  затаив   дыхание,  план
предстоящей  вылазки.  Забил  барабан;  все  разошлись  по  местам;  пастор,
благословив солдат, воззвал к их  доблести и пообещал вечную жизнь тем, кому
не   суждено,  возвратившись   в  город,  получить  воздаяние   и  заслужить
благодарность своих сограждан.
     Пастор был  краток; Лану, однако,  нашел, что  наставление  затянулось.
Теперь это  был  уже не тот человек, который накануне дорожил каждой  каплей
французской  крови. Сейчас это был воин, которому не терпится  взглянуть  на
схватку. Как скоро пастор кончил поучать и солдаты ответили ему: <i>Amen</i> [<i>Аминь
(лат.).</i>], Лану заговорил твердо и сурово:
     - Друзья!  Пастор хорошо  сказал:  поручим  себя господу  богу и божьей
матери Сокрушительнице. Первого, кто  выстрелит наугад, я убью, если  только
сам уцелею.
     - Сейчас вы заговорили по-иному, - шепнул ему Мержи.
     - Вы знаете латынь? - резко спросил Лану.
     - Знаю.
     - Ну так  вспомните мудрое изречение: <i>Age  quod  agis</i> [<i>Делай свое  дело
(лат.).</i>].
     Он  махнул рукой, выстрелила пушка,  и  весь отряд,  шагая по-военному,
направился за город. Одновременно из разных ворот вышли небольшими  группами
солдаты и начали тревожить противника  в  разных пунктах  его расположения с
тою целью, чтобы католики, вообразив, что на них нападают со всех сторон, не
решились,  из боязни оголить  любой из своих  участков, послать подкрепление
туда, где им предполагалось нанести главный удар.
     Евангельский   бастион,   против  которого   были   направлены   усилия
подкопщиков католического войска, особенно страдал от батареи из пяти пушек,
занимавшей горку,  на которой стояла  мельница, пострадавшая во время осады.
От  города  батарея была  защищена  рвом  и бруствером, а  за рвом  было еще
выставлено  сторожевое  охранение.  Но,   как  и  предвидел   протестантский
военачальник,  отсыревшие  аркебузы  часовых  отказали.  Нападавшие,  хорошо
снаряженные,  подготовившиеся   к  атаке,  были  в  гораздо  более  выгодном
положении,  чем  люди,  захваченные врасплох, не  успевшие  отдохнуть  после
бессонной ночи, промокшие и замерзшие.
     Передовые  вырезаны.  Случайные  выстрелы  будят  батарею,  уже   когда
протестанты, овладев бруствером, взбираются  на гору.  Кое-кто из  католиков
пытается  оказать сопротивление,  но закоченевшие руки плохо держат  оружие,
почти все аркебузы  дают осечку, а у  протестантов ни один  выстрел  зря  не
пропадает.  Всем  уже  ясно, кто  победит;  протестанты,  захватив  батарею,
испускают кровожадный крик:
     - Пощады никому! Помните двадцать четвертое августа!
     На  вышке  мельницы  находилось человек  пятьдесят  солдат  вместе с их
начальником. Начальник, в  ночном колпаке и  в  подштанниках, держа  в одной
руке  подушку, а в другой  - шпагу, отворил  дверь, чтобы узнать, что это за
шум. Далекий от мысли о вражеской  вылазке,  он вообразил,  что это ссорятся
его  солдаты.  Он был  жестоко  наказан  за свое заблуждение: удар  алебарды
свалил  его  на  землю, он  плавал  в луже собственной крови. Солдаты успели
завалить  дверь, ведшую на вышку, и некоторое время  они удачно  защищались,
стреляя из  окон.  Но  подле  мельницы высились кучи соломы и сена  и  груды
хвороста для туров. Протестанты  все это  подожгли, огонь  мгновенно охватил
мельницу и  стал  подбираться  к  вышке.  Скоро  оттуда донеслись  умоляющие
голоса.   Крыша  была  объята  пламенем  и  грозила   обвалиться  на  головы
несчастных. Дверь загорелась, заграждения, которые они тут  устроили, мешали
им выйти. Те, что прыгали в окна, падали в  огонь  или прямо на острия  пик.
Тут  произошел ужасный  случай. Какой-то знаменщик в полном вооружении  тоже
решился  выскочить  в  узкое оконце. Его кираса, как того  требовал довольно
распространенный  в  описываемое  время  обычай, оканчивалась  чем-то  вроде
железной юбки  [<i>Подобного  рода доспех выставлен в  Артиллерийском музее. По
превосходному рубенсовскому  наброску, на  котором  изображен  турнир, можно
понять, как в таких железных  юбках  люди, однако, садились  на коней. Седла
были  снабжены  чем-то  вроде  табуреточек,  которые  входили  под  юбки   и
приподнимали всадников настолько,  что  их колени оказывались почти на одном
уровне с головой коня. Что же касается  человека, сгоревшего в своих  латах,
то об этом см. Всемирную  историю д'Обинье.</i>],  прикрывавшей  бедра и живот и
расширявшейся в  виде воронки, чтобы  юбка не  мешала ходьбе. Для этой части
вооружения окно оказалось слишком узким, а знаменщик с перепугу сунулся туда
очертя голову, и почти все его тело оказалось снаружи, застряло - и ни туда,
ни сюда, как в тисках. А пламя все ближе, ближе, вооружение накаляется, и он
сам жарится на медленном огне, будто в печке или же в знаменитом медном быке
[105],  который  был изобретен Фаларисом.  Несчастный  дико  кричал и  махал
руками,  тщетно  зовя на  помощь.  Атаковавшие  на мгновение притихли, потом
дружно, точно по уговору, чтобы заглушить вопли горевшего человека, проорали
боевой клич. Человек  исчез в  вихре огня и  дыма, только  его раскалившаяся
докрасна, дымившаяся каска мелькнула среди рухнувших обломков вышки.
     Во  время боя  тяжелые или же грустные впечатления стираются быстро:  в
солдатах  силен  инстинкт  самосохранения, и  они  скоро  забывают  о  чужих
несчастьях. Одни ларошельцы преследовали беглецов, другие заклепывали пушки,
разбивали колеса и сбрасывали в ров туры и трупы артиллеристов.
     Мержи  одним из первых спустился в ров и поднялся на вал; остановившись
передохнуть,  он  нацарапал  на орудии  имя Дианы, затем  вместе  с  другими
принялся разрушать земляные работы противника.
     Солдат взял  за  голову  католического  военачальника,  не  подававшего
признаков  жизни,  другой  схватил  его  за  ноги,  и  оба  принялись  мерно
раскачивать его с  тем,  чтобы  швырнуть  в ров. Неожиданно  мнимый  мертвец
открыл глаза и, узнав Мержи, воскликнул:
     - Господин де Мержи! Пощадите! Я сдаюсь,  спасите меня!  Неужели вы  не
узнаете вашего друга Бевиля?
     Лицо у несчастного было залито  кровью, и Бернару трудно  было узнать в
умирающем молодого придворного, которого он помнил жизнерадостным и веселым.
Он велел бережно опустить Бевиля на траву, своими руками перевязал ему рану,
а затем, положив поперек коня,  приказал, соблюдая осторожность, отвезти его
в город.
     Пока  он прощался  с Бевилем и помогал свести коня  с горки, на которой
была расположена батарея,  между городом и  мельницей  показалась ехавшая на
рысях группа всадников. Судя  по всему, это был отряд католического  войска,
намеревавшегося    отрезать   протестантам   отступление.   Мержи    побежал
предупредить Лану.
     - Доверьте мне ну хотя бы сорок аркебузиров, - сказал он, - я схоронюсь
с ними вон за той изгородью, всадники поедут мимо, и если они  на всем скаку
не поворотят коней, прикажите меня повесить.
     - Добро, мой  мальчик! Когда-нибудь из тебя выйдет изрядный полководец.
Эй, вы! Идите за этим дворянином и исполняйте все его приказания.
     Бернар живо расставил аркебузиров за изгородью,  приказал опуститься на
одно  колено, взять  аркебузы  на изготовку и строго воспретил  стрелять без
команды.
     Всадники быстро приближались. Уже явственно слышно было, как чвакают по
грязи конские копыта.
     - Их начальник - тот самый пострел с красным пером на шляпе, в которого
мы вчера не попали. Зато попадем сегодня.
     Аркебузир, стоявший справа от Мержи, кивнул головой как бы в знак того,
что берет это на себя. Всадники были уже  не  более чем в двадцати шагах, их
начальник повернулся к отряду, очевидно, для того, чтобы отдать приказ, но в
эту самую минуту Мержи неожиданно вскочил и крикнул:
     - Пли!
     Начальник с  красным пером на шляпе обернулся  и Бернар узнал Жоржа. Он
потянулся к аркебузе стоявшего рядом солдата, чтобы отвести дуло, но, прежде
чем  он  до  нее  дотронулся,  заряд  успел вылететь.  Напуганные  внезапным
выстрелом,  всадники бросились  врассыпную.  Капитан  Жорж,  сраженный двумя
пулями, упал.

        ГЛАВА ДВАДЦАТЬ СЕДЬМАЯ. ЛАЗАРЕТ

     <i>Father</i>
     <i>Why are you so obstinate?</i>
     <i>Pierre</i>
     <i>Why you so troublesome, that a poor wretch</i>
     <i>Can't die in peace,</i>
     <i>But you, like ravens, will be croaking round him?</i>
     <i>Оtway. Venice preserved</i>

     <i>Монах</i>
     <i>Почему вы такой упрямый?</i>
     <i>Пьер</i>
     <i>А почему вы такие назойливые, почему вы не даете несчастному</i>
     <i>Умереть спокойно</i>
     <i>И каркаете вокруг него, как воронье?</i>
     <i>Отуэй. Спасенная Венеция (англ.).</i> [106]

     Старинный монастырь, упраздненный городским советом Ла-Рошели, во время
осады был превращен в  лазарет для  раненых. Из церкви были вынесены скамьи,
престол и все украшения, пол застелили соломой и сеном, - сюда клали простых
солдат.  Для офицеров  и дворян  была  отведена трапезная.  Она представляла
собой  обширное,  обитое старым  дубом  помещение  с  широкими  стрельчатыми
окнами, благодаря которым в трапезной было много света, а свет был нужен для
беспрерывных хирургических операций.
     Сюда внесли и капитана Жоржа и положили на матрац, красный от его крови
и  от  крови  таких же  несчастных,  как он, лежавших до него  в этом  месте
скорби. Подушку ему заменяла охапка соломы. С него  только что сняли кирасу,
на  нем разорвали камзол и рубашку. Он был  гол до пояса, но на правой  руке
еще оставались наруч и  стальная  перчатка. Солдат пытался остановить кровь,
струившуюся у него из  ран: его ранило  в живот, чуть  ниже кирасы, и  легко
ранило  в  левую  руку.  Бернар не способен был  оказать  брату мало-мальски
существенную  помощь -  так  он  горевал. Он то, рыдая, падал перед  ним  на
колени, то с воплями отчаяния катался по полу и  все упрекал себя в том, что
убил нежно любимого брата и самого  близкого своего друга. Капитан,  однако,
не терял присутствия духа и старался успокоить Бернара.
     Совсем близко от его матраца лежал бедняга  Бевиль,  - состояние у него
было тоже тяжелое. Но черты его не выражали безучастной  покорности, которая
была написана на лице капитана. По временам он глухо стонал и оглядывался на
Жоржа, -  он словно просил, чтобы тот  поделился  с ним  своею  стойкостью и
мужеством.
     В помещение  лазарета, держа зеленую сумку, в которой, наводя страх  на
бедных  раненых,  что-то  брякало,  вошел  человек  лет  сорока,  сухопарый,
костлявый,  лысый, с  морщинистым  лицом, и направился к капитану Жоржу. Это
был  довольно искусный для  своего  времени  хирург  Бризар,  ученик  и друг
знаменитого Амбруаза Паре. Он, видимо, только что сделал кому-то операцию, -
рукава у него были засучены до локтей, широкий фартук замаран кровью.
     - Что вам нужно? Кто вы такой? - спросил Жорж.
     - Я, милостивый государь, хирург. Если имя мэтра Бризара вам ничего  не
говорит, стало быть, вы человек  малоосведомленный. Ну-с, позаимствуйте, как
говорится, у овцы храбрости [107].  В огнестрельных-то  ранах я,  слава тебе
господи, знаю толк. Я хотел бы, чтобы у меня было  столько мешков с золотом,
сколько пуль  я извлек у людей, которые  сейчас здоровехоньки и мне того  же
желают.
     -  Вот  что,  доктор,  скажите  мне правду: рана,  сколько  я  понимаю,
смертельна?
     Хирург прежде всего осмотрел левую руку.
     - Ерунда! - сказал он и стал зондировать другую рану.
     Немного  спустя капитан уже корчился  от боли и в  конце концов  правой
рукой оттолкнул руку доктора.
     - Ну вас к черту, проклятый лекарь! Не лезьте дальше! Я  вижу по вашему
лицу, что моя песенка спета.
     - Видите ли, милостивый государь, я очень боюсь, что пуля задела сперва
надчревную область, потом пошла выше и застряла  в спинном хребте, именуемом
нами по-гречески рахис. У вас отнялись  и похолодели ноги  - вот что меня  в
этом  убеждает. Патогномонические признаки  почти никогда не обманывают, а в
таких случаях...
     - Стреляли в упор, пуля в  спинном хребте! Какого  же  черта еще нужно,
доктор,  чтобы  отправить беднягу <i>ad  patres</i>? [<i>К праотцам (лат.).</i>] Ну  так и
перестаньте меня мучить, дайте умереть спокойно.
     -  Нет,  он  будет жить,  он  будет жить!  -  уставив на хирурга мутный
взгляд, крикнул Бернар и стиснул ему руку.
     - Да, будет -  еще час, может быть, два, - хладнокровно заметил Бризар,
- он крепыш.
     Бернар  снова  упал  на  колени  и, схватив руку Жоржа, оросил  слезами
стальную перчатку.
     -  Два часа? -  спросил  Жорж.  -  Ну вот  и  отлично.  Я боялся дольше
промучиться.
     -  Нет,  я  этому не верю! -  рыдая, воскликнул Бернар. -  Жорж!  Ты не
умрешь! Не может брат погибнуть от руки брата.
     - Будет тебе! Успокойся! И не тряси меня. Во мне отзывается каждое твое
движение. Пока я еще не очень страдаю, лишь бы так было и дальше, как сказал
Дзанни [108], падая с колокольни.
     Бернар сел возле матраца, уронил голову на колени и закрыл руками лицо.
Глядя  на его  неподвижную  фигуру,  можно  было  подумать, что он  дремлет.
Временами  по  всему его телу пробегала дрожь,  словно  его лихорадило, а из
груди вырывались какие-то нечеловеческие стоны.
     Хирург  кое-как перевязал рану, только  чтобы унять  кровь,  и теперь с
самым невозмутимым видом вытирал зонд.
     -  Советую  подготовиться,  -  сказал он.  -  Если  хотите  пастора, то
пасторов  здесь  предостаточно.  Если  же  вы  предпочитаете   католического
священника,  то один-то  уж, во всяком  случае, найдется. Я только что видел
пленного монаха. Там отходит папистский военачальник, а он его исповедует.
     - Дайте мне пить! - попросил капитан.
     - Ни за что! Тогда вы умрете часом раньше.
     -  Час жизни  не стоит  стакана  вина. Ну, прощайте,  доктор!  Вы нужны
другим.
     - Кого же вам прислать: пастора или монаха?
     - Ни того, ни другого.
     - То есть как?
     - Оставьте меня в покое.
     Хирург пожал плечами и подошел к Бевилю.
     -  Отличная  рана, клянусь  бородой!  -  воскликнул  он.  -  Эти  черти
добровольцы бьют метко.
     - Ведь правда, я выздоровлю? - сдавленным голосом спросил раненый.
     - Вздохните, - проговорил Бризар.
     Послышалось что-то вроде слабого  свиста: это воздух  выходил из  груди
Бевиля и через рану и через рот. В то же  мгновение из раны  забила кровавая
пена.
     Хирург,  словно  подражая  странному этому  звуку, свистнул, как попало
наложил  повязку, молча  собрал инструменты  и направился к  выходу.  Бевиль
горящими, как факелы, глазами следил за каждым его движением.
     - Ну как, доктор? - дрожащим голосом спросил он.
     - Собирайтесь в дорогу, - холодно ответил хирург и удалился.
     -  Я не хочу  умирать! Ведь  я еще  так молод! -  воскликнул несчастный
Бевиль и откинулся головой на охапку соломы, которая заменяла ему подушку.
     Жорж просил пить, но из боязни ускорить его кончину никто не хотел дать
ему  стакан  воды.  Хорошо человеколюбие, если  оно  способно  только  длить
страдания! В это  время пришли  навестить  раненых  Лану,  капитан Дитрих  и
другие  военачальники.  Лану  и Дитрих остановились у матраца  Жоржа,  Лану,
опираясь на рукоять шпаги, смотрел  то на одного брата, то  на  другого, и в
глазах его отражалось сильное  волнение,  вызванное печальным этим зрелищем.
Внимание Жоржа привлекла фляга, висевшая на боку у немецкого капитана.
     - Капитан! - молвил он. - Вы старый солдат?..
     - Да, я старый солдат. От порохового дыма борода седеет быстрее, чем от
возраста. Я капитан Дитрих Горнштейн.
     - Взгляните на мою рану; как бы вы поступили на моем месте?
     Капитан Дитрих оглядел его  с видом  человека,  привыкшего  смотреть на
раны и судить об их тяжести.
     -  Я  бы очистил  свою  совесть  и, если  бы нашлась бутылка рейнвейна,
попросил, чтобы мне налили полный стакан, - отвечал он.
     - Ну, вот видите, я прошу у этих олухов  глоток скверного ларошельского
вина, а они не дают.
     Дитрих  отстегнул  свою весьма внушительных  размеров флягу  и протянул
раненому.
     -  Что вы  делаете,  капитан? -  вскричал один из аркебузиров. - Лекарь
сказал, что если он чего-нибудь выпьет, то сию же минуту умрет.
     - Ну и  что ж из этого?  По крайности, получит перед  смертью маленькое
удовольствие... Держите, мой  милый! Жалею, что не могу предложить вам  вина
получше.
     - Вы хороший человек, капитан Дитрих, - выпив, сказал  Жорж и  протянул
флягу  своему  соседу.  -  А  ты, бедный  Бевиль,  хочешь последовать  моему
примеру?
     Но Бевиль молча покачал головой.
     -  Ай-ай!  Этого  еще  не хватало!  -  забеспокоился Жорж.  - И умереть
спокойно не дадут.
     Он увидел, что к нему направляется пастор с Библией под мышкой.
     - Сын мой! - начал пастор. - Вы теперь...
     -  Довольно, довольно!  Я знаю наперед  все, что  вы намереваетесь  мне
сказать. Напрасный труд. Я католик.
     - Католик? - воскликнул Бевиль. - Значит, ты уже не атеист?
     -  Но  ведь вы были  воспитаны в лоне реформатской  религии, - возразил
пастор,  - и в эту торжественную и страшную  минуту,  когда  вы  собираетесь
предстать перед верховным судией человеческих дел и помышлений...
     - Я католик. Оставьте меня в покое, черт бы вас подрал!
     - Но...
     -  Капитан Дитрих!  Сжальтесь  надо мной!  Вы  мне  уже  оказали важную
услугу, теперь я прошу вас еще об одной. Прикажите ему прекратить увещания и
иеремиады. Я хочу умереть спокойно.
     - Отойдите, - сказал  пастору  капитан.  -  Вы же  видите,  что  он  не
расположен вас слушать.
     Лану подал знак монаху, - тот сейчас же подошел.
     - Вот ваш священник, - сказал Лану капитану Жоржу, - мы свободу совести
не стесняем.
     - И монаха и пастора - обоих к чертям! - объявил раненый.
     Монах  и   пастор  стояли   по  обе   стороны  матраца,  -  они  словно
приготовились вступить друг с другом в борьбу за умирающего.
     - Этот дворянин - католик, - сказал монах.
     - Но родился он протестантом, - возразил пастор, - значит, он мой.
     - Но он перешел в католичество.
     - Но умереть  он  желает  в  лоне  той  веры, которую  исповедовали его
родители.
     - Кайтесь, сын мой.
     - Прочтите символ веры, сын мой.
     - Ведь вы же хотите умереть правоверным католиком, не так ли?
     -  Прогоните этого слугу антихриста! - чувствуя  поддержку  большинства
присутствующих, возопил пастор.
     При этих словах какой-то солдат из ревностных гугенотов  схватил монаха
за пояс и оттащил его.
     - Вон  отсюда,  выстриженная макушка!  -  заорал он.  - По  тебе плачет
виселица! В Ла-Рошели давно уже не служат месс.
     - Стойте!  -  сказал Лану. -  Если этот дворянин  желает  исповедаться,
пусть исповедуется, - даю слово, никто ему не помешает.
     - Благодарю вас, господин Лану... - слабым голосом произнес умирающий.
     - Будьте свидетелями: он желает исповедаться, - снова заговорил монах.
     - Не желаю, идите к черту!
     - Он возвращается в лоно веры своих предков! - вскричал пастор.
     - Нет, разрази вас гром, не возвращаюсь! Уйдите  от меня оба! Значит, я
уже умер, если  вороны дерутся  из-за  моего трупа.  Я не хочу  ни месс,  ни
псалмов.
     -  Он богохульствует! -  закричали в  один голос  служители  враждующих
культов.
     - Во  что-нибудь верить надо, - невозмутимо  спокойным тоном проговорил
капитан Дитрих.
     - По-моему... по-моему,  вы добрый человек,  избавьте же  меня  от этих
гарпий... Прочь от меня, прочь, пусть я издохну, как собака!
     -  Ну  так  издыхай,  как  собака!  - сказал  пастор  и,  разгневанный,
направился к двери.
     В ту же минуту к постели Бевиля, перекрестившись, подошел монах.
     Лану и Бернар остановили пастора.
     -  Сделайте  последнюю попытку,  -  сказал  Бернар.  -  Пожалейте  его,
пожалейте меня!
     -  Милостивый  государь! -  обратился  к  умирающему  Лану.  - Поверьте
старому  солдату:  наставления человека,  посвятившего всю свою  жизнь богу,
обладают способностью  облегчить воину его  последние минуты. Не  слушайтесь
голоса греховной суетности, не губите свою душу из пустой рисовки.
     -  Милостивый  государь! - заговорил  Жорж.  - Я  давно  начал думать о
смерти.  Чтобы быть к ней  готовым,  я ни в чьих наставлениях не нуждаюсь. Я
никогда не любил рисоваться, а сейчас и  подавно. Но слушать их  вздор? Нет,
пошли они к чертовой матери!
     Пастор пожал плечами,  Лану  вздохнул. Оба опустили головы и  медленным
шагом двинулись к выходу.
     - Приятель! - обратился к Жоржу Дитрих. - Раз  вы говорите такие слова,
стало быть, вам, наверно, чертовски больно?
     - Да, капитан, мне чертовски больно.
     - В таком случае надеюсь, что ваши  речи  не прогневают бога, а то ведь
это здорово смахивает на богохульство. Впрочем, когда в теле человека  сидит
заряд,  то  уж  тут,  прах  меня  побери,  не грех  и ругнуться  -  от этого
становится легче.
     Жорж улыбнулся и еще раз отпил из фляги.
     -  За  ваше здоровье, капитан!  Лучшей  сиделки, чем  вы,  для раненого
солдата не найдешь.
     Сказавши  это, он протянул ему  руку.  Капитан Дитрих  не  без волнения
пожал ее.
     - <i>Teufel!</i> [<i>Черт  побери! (нем.)</i>] - еле  слышно пробормотал он. - Если б
мой брат Генниг был католиком и я влепил бы ему в брюхо заряд... Так вот что
означало предсказание Милы!
     - Жорж, товарищ мой!  - жалобным голосом заговорил Бевиль. -  Скажи мне
что-нибудь! Мы сейчас  умрем, это  так страшно! Ты мне когда-то говорил, что
бога нет, сейчас ты тоже так думаешь?
     - Конечно! Мужайся! Еще несколько минут - и наши страдания кончатся.
     - А монах  толкует мне о вечном огне... о  бесах... еще о чем-то...  Но
меня это не очень утешает.
     - Враки!
     - А что, если это правда?
     - Капитан! Оставляю вам в наследство  кирасу и шпагу. Жаль, что не могу
лучше отблагодарить вас за то славное вино, которым вы по своей доброте меня
угостили.
     -  Жорж, друг  мой! -  снова заговорил Бевиль. - Если б все, о  чем  он
толкует, оказалось правдой, это было бы ужасно!.. Вечность!..
     - Трус!
     - Да, трус... Легко сказать! Будешь тут трусом, когда тебе сулят вечную
муку.
     - Ну так исповедуйся.
     - Скажи, пожалуйста, ты уверен, что ада не существует?
     - Отстань!
     - Нет,  ты ответь:  ты совершенно в этом уверен? Дай мне слово, что ада
нет.
     - Я  ни в чем не уверен. Если черт есть, то мы сейчас убедимся, так  ли
уж он черен.
     - А ты и в этом не уверен?
     - Говорят тебе, исповедуйся.
     - Ты же будешь смеяться надо мной.
     Жорж невольно улыбнулся, потом заговорил уже серьезно:
     -  Я  бы на твоем месте  исповедался - так спокойнее.  Тебя исповедали,
соборовали, и теперь тебе уже нечего бояться.
     - Ну что ж, я как ты. Исповедуйся ты сперва.
     - Не буду.
     - Э, нет!.. Ты как  хочешь,  а я умру  правоверным католиком... Хорошо,
отец,  мой,  я  сейчас  прочту  <i>Confiteor</i>  [<i>Каюсь (лат.).</i>],  только  вы  мне
подсказывайте, а то я подзабыл.
     Пока он исповедовался, капитан Жорж  еще  раз хлебнул из фляжки,  затем
положил голову на жесткую  свою подушку  и закрыл глаза. С  четверть часа он
лежал  спокойно. Потом вдруг стиснул зубы, но  все же не мог удержать долгий
болезненный  стон и вздрогнул всем телом. Бернар,  решив, что Жорж  отходит,
громко вскрикнул и приподнял ему голову. Капитан тотчас открыл глаза.
     - Опять?  - спросил он и легонько  оттолкнул Бернара. -  Полно, Бернар,
успокойся!
     - Жорж! Жорж! Ты гибнешь от моей руки!
     - Ничего  не  поделаешь! Я не  первый француз,  которого  убил  брат...
Полагаю, что и не последний. Но виноват во всем я... Принц  вызволил меня из
тюрьмы и взял с собой,  и  я тут же дал себе слово  не  обнажать шпаги... Но
когда  я узнал, что  бедняга Бевиль  в  опасности, когда до  меня  донеслись
залпы, я решил подъехать поближе.
     Капитан опять закрыл глаза, но тут же открыл их и сказал Бернару:
     - Госпожа де Тюржи просила передать, что она любит тебя "по-прежнему.
     Он ласково улыбнулся.
     Это были последние его слова. Через четверть часа  он умер - видимо, не
очень страдая.  Несколько минут спустя на  руках монаха  скончался Бевиль, и
монах потом уверял, что  он явственно слышал в небе ликующие голоса ангелов,
принимавших в  свои  объятия  душу раскаявшегося  грешника,  меж  тем как  в
преисподней торжествующе завывали бесы, унося душу капитана Жоржа.
     Во  всех  историях  Франции  рассказывается о  том,  как Лану, которому
опостылела гражданская война  и  которого  замучила совесть,  потому что  он
воевал со своим королем, в конце концов  покинул Ла-Рошель,  как королевское
войско  вынуждено было  снять осаду и как в четвертый раз  был  заключен мир
[109], вскоре после чего Карл IX умер [110].
     Утешился ли  Бернар? Появился ли  новый  возлюбленный  у Дианы?  Это  я
предоставляю решить  читателям, -  таким  образом,  каждый  из  них  получит
возможность закончить роман, как ему больше нравится.

        ПРИМЕЧАНИЯ

     Впервые  роман издан в  апреле  1829 г.  в Париже  под названием "1572.
Хроника времен Карла IX".

     [1] Фукидид (ок. 460 - ок. 395 до н. э.) - древнегреческий историк.
     [2]  Аспазия  (вторая  половина  V  в.  до  н.  э.)  -  древнегреческая
куртизанка,  возлюбленная  афинского государственного  деятеля  и полководца
Перикла (ок. 490 - 429 до н. э.).
     [3]  Мезре, Франсуа (1610-1683)  - популярный в свое  время французский
историк.
     [4] Монлюк, Блез де Монтескью (ок. 1499-1577) - французский полководец,
участник  Религиозных  войн; оставил  интересные "Комментарии", охватывающие
события 1521-1574 годов.
     [5]  Брантом,  Пьер  де  Бурдейль  (1540-1614) - французский мемуарист,
автор  многотомной  серии  жизнеописаний замечательных людей его  времени; в
1856  году Мериме  написал предисловие  к новому изданию  собрания сочинений
Брантома.
     [6] Д'Обинье, Теодор Агриппа (1552-1630)  - французский поэт, историк и
политический деятель, один из вождей гугенотов и соратник  Генриха  IV в его
войнах  с католиками.  В 1855 году Мериме издал роман  д'Обинье "Приключения
барона де Фенеста" с большим предисловием.
     [7]  Таван, Жан (1555-1630) -  французский историк и  мемуарист, рьяный
католик.
     [8] Лану, Франсуа (1531-1591) - французский полководец, один из крупных
гугенотских военачальников, автор мемуаров.
     [9]  Этуаль,  Пьер  Тезан  (1546-1611)  -  французский  мемуарист.  Его
"Мемуары-дневники" (впервые изданы в 1744 году), отличаясь большой точностью
и  несомненными  литературными  достоинствами,  являются,  одним  из  ценных
исторических источников.
     [10] ...до его отъезда  в Польшу... - Будущий французский король Генрих
III в 1573 году  был избран польским  королем,  но пробыл им недолго: смерть
брата освободила для него французский престол.
     [11]  Мехмет-Али (1769-1849)  - вице-король Египта.  Описанное избиение
мамелюков произошло в Каире 1 марта 1811 года.
     [12] ...изречение Фигаро... - Мериме цитирует пьесу Бомарше "Преступная
мать" (д. II, явл. 8).
     [13]  ...одного министра, которого я здесь называть не стану... - Намек
на  предвыборные махинации  французского премьер-министра  Виллеля  в ноябре
1822 и в 1824 году.
     [14]  Герцог  Гиз   -  Анри  де  Лорен  (1550-1588),  один   из  вождей
католической партии и инициаторов Варфоломеевской резни.
     [15]  Адмирал  -  то  есть  Гаспар  де  Колиньи  (1519 -  1572),  глава
протестантской партии.
     [16] Бираг, Рене (1507 -  1583) - государственный  деятель  и кардинал,
хранитель печати, затем  канцлер Франции. Его  обвиняли  в  том,  что он был
одним из организаторов Варфоломеевской ночи.
     [17]  Екатерина  -  Екатерина  Медичи  (1519-1589)  - жена французского
короля Генриха II, мать Франциска II, Карла IX и Генриха III. Была регентшей
в первые годы царствования малолетнего Карла IX.
     [18] Принц  Конде - Луи  де  Бурбон (1530-1569),  дядя  будущего короля
Генриха IV, один из вождей  протестантов. Попав  в плен к католикам в  битве
при Жарнаке, он был  убит  Монтескью  по  распоряжению  герцога Ангулемского
(будущего Генриха III).
     [19]   ...тогдашних   ультрароялистов   -  намек   на   партию  крайних
реакционеров, пришедших к власти при Карле X (1824-1830).
     [20]  Людовик XI  (1423-1483)  -  французский  король  с 1461 года;  он
значительно укрепил королевскую власть и во  многом содействовал объединению
страны. Однако изречение "Разделяй и властвуй" принадлежит не ему.
     [21]   Ассуэр  -  так  в  Библии  назван  один  из  персидских   царей,
преследовавший евреев.
     [22] Жанна д'Альбре (1528-1572) - королева  Наваррская, жена Антуана де
Бурбона, мать будущего Генриха IV; пользовалась  большой популярностью среди
протестантов. Предполагают, что  она  была отравлена по приказанию Екатерины
Медичи. Умерла 4 июня 1572 года.
     [23]  Король  Наваррский  - то  есть будущий  Генрих IV.  Титул  короля
Наварры он получил в 1572 году, после смерти своей матери.
     [24]  Принц Конде - здесь имеется  в  виду Анри де  Бурбон (1552-1588),
один из вождей протестантов.
     [25] Герцог Альба, Фернандо Альварес де  Толедо (1508-1582) - испанский
полководец  и  государственный деятель. Приводимые слова  герцога Альбы были
сказаны им во время так называемого "свидания в Байоне" в 1565 году.
     [26]  Лотарингский  дом -  старинная  французская  феодальная  фамилия,
владевшая обширными землями  на северо-востоке Франции;  Гизы  был" из  этой
семьи.
     [27] ...в память отца... - то есть в память Франсуа де Лорена,  герцога
Гиза (1519-1563), который  был  одним  из вождей  католической партии.  Убит
протестантом Жаном Польтро де Мере.
     [28]  ...гугеноты,  дважды  их  осаждавшие... -  Протестантские  войска
осаждали Париж в 1562 и 1567 годах.
     [29] ...одна  из сестер короля была  выдана замуж за  принца... -  Речь
идет о  Маргарите Французской (1553-1615),  дочери  Генриха  II  и Екатерины
Медичи, в 1572 году ставшей женой Генриха Наваррского.
     [30] Рейтары - неточность Мериме: все  отряды рейтаров были выведены за
Рейн еще в 1571 году.
     [31] Эпиграф к главе первой - из драмы Байрона "Преображенный урод" (ч.
I, явл. 2. Песня солдат).
     [32] Гаспар де Шатильон - то есть адмирал де Колиньи.
     [33]  ...бой под  Дре... - Сражение  под  Дре состоялось  в 1562  году.
Победу одержали католики во главе с герцогом Франсуа де Гизом.
     [34]  ...бой... под  Арне-ле-Дюк.  - Эта битва состоялась 25  июня 1570
года. Победу одержали протестанты.
     [35] Во время... осады Орлеана...  - Войска католиков под командованием
Франсуа де Гиза осадили Орлеан  в 1563 году, во  время так называемой первой
Гражданской войны (1562-1563).
     [36] Монморанси. - Речь  идет, очевидно, о коннетабле Анн де Монморанси
(1493-1567),  французском   государственном   деятеле,   советнике   королей
Франциска I и Генриха II.
     [37] ...в бою под Монконтуром... -  Битва  под  Монконтуром произошла в
1569  году; войска католиков под  командованием  герцога Анжуйского наголову
разбили отряды протестантов под начальством Колиньи.
     [38] Фон Фалькенштейн - персонаж немецких народных легенд.
     [39] Ларошфуко,  Франсуа (ок. 1531-1572)  - родственник Конде,  один из
вождей протестантов.
     [40]  Эпиграф к главе  второй -  из комедии Мольера "Смешные жеманницы"
(явл. 7). Перевод Н. Яковлевой.
     [41]  Подобно персам под Саламином...  - Битва  под Саламином (остров у
побережья  Греции) между  греками  под  командованием  Фемистокла и  персами
произошла в 480 г. до н. э.
     [42]   Махаон   и  Подалирий   -   сыновья   и   ученики   легендарного
древнегреческого врача Эскулапа.
     [43] Эпиграф к главе третьей из драмы Шекспира  "Цимбелин" (д. II, явл.
4). Перевод Ф. Миллера,
     [44] ...к мосту Сен-Мишель... - В ту пору на  многих парижских мостах с
обеих  сторон  проезжей  части  помещались  жилые  дома,  лавки торговцев  и
мастерские ремесленников.
     [45] ...кинжал... - Ошибка Мериме: кинжалы стали употреблять при дуэлях
значительно позже.
     [46] ...собирались  захватить Амбуаз.  -  Речь  идет о  так  называемом
"Амбуазском  заговоре" - попытке протестантов захватить короля Франциска II,
чтобы вырвать его из-под влияния Гизов (1560).
     [47]  Сегье,  Пьер  (1504-1580)  -французский государственный  деятель,
председатель парижского магистрата.
     [48] Монморанси, Торе - сын коннетабля Анн де Монморанси.
     [49] ...каждый выпад...  остроту обидную... - цитата из комедии Мольера
"Ученые женщины" (д. IV, явл. 3).
     [50]  ...ловкости  и   задиристости  Коменжа.  -  Мериме  придал  этому
персонажу черты характера Ливаро, одного из приближенных Генриха III.
     [51] Эпиграф  к главе  четвертой  -  из комедии  Мольера "Дон Жуан, или
Каменный гость" (д. V, явл. 2). Перевод А. Федорова.
     [52]  ...дуэльное  бешенство отправляло  на тот свет больше дворян... -
Неточность Мериме:  дуэли стали особенно  популярны значительно  позже  -  в
последние годы царствования Генриха IV и особенно при Людовике XIII.
     [53] Жодель, Этьен (1532-1573) -  французский поэт и драматург, один из
предшественников классицизма.
     [54] "Красавчик-карапузик  принц..."  -  Эту песенку приводит Брантом в
своем "Жизнеописании принца Конде".
     [55] ...в сражении под Жизнейлем... - Сражение произошло 17 ноября 1568
года.
     [56]  ...под Жарнаком... - Битва под  Жарнаком состоялась  в 1569 году;
войска католиков под командованием герцога Анжуйского  одержали  решительную
победу над кальвинистами; их предводитель  принц  Луи де Конде  был ранен  и
взят в плен.
     [57] ...привели следующий стих... - Мериме цитирует Овидия ("Фасты", I,
493).
     [58] "Повесть о преужасной жизни великого Гаргантюа..."  - первая часть
романа Рабле "Гаргантюа и Пантагрюэль". Вышла в 1534 году.
     [59] Ахав - упоминаемый в Библии царь Израиля;  побуждаемый своей женой
Иезавелью, он перешел в язычество и жестоко преследовал евреев.
     [60] Эпиграф к главе пятой - из  первой книги романа Рабле "Гаргантюа и
Пантагрюэль" (гл. 27).
     [61]  ...ввергнул в море две  тысячи свиней. - Брат Любен имеет в  виду
слова Христа: "Не мечите бисер перед свиньями" и евангельский рассказ о том,
как Христос изгнал бесов из двух одержимых и вселил их в свиней.
     [62] Эпиграф к главе шестой - из драматической хроники Шекспира "Король
Ричард III" (д. V, явл. 3). Перевод Б. Лейтина.
     [63] Дандел<i>о</i> - брат Колиньи; умер от лихорадки 7 мая 1569 г.
     [64]   Руанские   убийцы   наказаны...   -  После  заключения   мира  в
Сен-Жермен-ан-Ле  в  городах  были  образованы  судебные палаты,  в  которые
входили   и   гугеноты   и  католики.  Руанская   палата   жестоко  наказала
убийц-католиков,   в   то  время  как   тулузская   не  проявила   такой  же
решительности.
     [65] Сбор в Мадридском замке... - Мадридский замок построен под Парижем
(на  территории  нынешнего  Булонского леса) итальянским архитектором  делла
Роббиа для Франциска I в  1529 году.  Назван  так потому, что  как раз в это
время Франциск находился в плену в Испании.
     [66] ...посмотрите его бюст в Ангулемском музее; -  Ангулемский музей -
собрание  скульптур, созданное в 1824 году;  позднее  влилось  в Лувр.  Бюст
Карла  IX  из  этого  собрания приписывается  Жермену Пилону или мастеру его
круга.
     [67] Беарнезка - то есть Жанна д'Альбре.
     [68] Маргарита Наваррская - жена будущего Генриха IV, дочь Генриха II и
Екатерины Медичи.
     [69] Герцог Анжуйский - брат короля, будущий король Генрих III.
     [70]  Ретц,  Альбер де Гонди  (1522-1602),  герцог,  -  маршал Франции,
крупный военный и политический деятель, дипломат.
     [71] Телиньи, Луи - зять Колиньи; убит во время Варфоломеевской ночи.
     [72]  Мерю  -  Шарль  де  Монморанси,  третий  сын  коннетабля  Анн  де
Монморанси.
     [73]  Эпиграф к главе  девятой -  из пьесы Лоне де Вега "Перчатка доньи
Бланки" (д. II, явл. 10).
     [74] Эпиграф к главе десятой - из трагедии Шекспира "Ромео и Джульетта"
(д. II, явл. 4). Перевод Т. Щепкиной-Куперник.
     [75] Эпиграф к главе одиннадцатой - из опубликованной Вальтером Скоттом
антологии   "Песни  шотландского   рубежа,  состоящие  из   исторических   и
романтических баллад".
     [76] Нельская башня - одна из сторожевых башен в Париже, сооруженная  в
XII веке.  Первоначально  входила  в  систему  городских  укреплений,  затем
служила тюрьмой и караульным помещением для городской стражи.
     [77] Эпиграф к  главе  двенадцатой - из комедии Мольера  "Блистательные
любовники" (д. I, явл. 2).
     [78] Паре,  Амбруаз  (ок. 1517-1590) - знаменитый французский ученый  и
врач-хирург.  С  1536  года  -  личный  врач французских королей. Убежденный
протестант,  Паре  тем  не   менее  не  подвергся  преследованиям  во  время
Варфоломеевской ночи.
     [79] ...ни одна звездочка не высовывала кончика своего носа... - Цитата
из комедии Мольера "Сицилиец" (явл. 1).
     [80] Эпиграф  к главе тринадцатой - из  драматической хроники  Шекспира
"Король Генрих IV" (ч. I, д. I, явл. 3). Перевод Е. Бируковой.
     [81]  Венсен - замок в окрестностях Парижа (построен в XIV в.), одна из
резиденций французских королей.
     [82]  Эпиграф  к главе четырнадцатой  - из комедии Мольера "Тартюф" (д.
III, явл. 2). Перевод М. Лозинского.
     [83]  "Преужасная  жизнь  Пантагрюэля"  -  вторая  часть романа  Рабле;
появилась в 1532 году, т. е. на два года раньше первой части.
     [84]    ...у    Германа   Оксерского...    -   то   есть    у    церкви
Сен-Жермен-л'Оксеруа,  находившейся напротив колоннады  Лувра.  С колокольни
этой  церкви  был   дан  сигнал   к  началу  избиения  гугенотов  во   время
Варфоломеевской ночи.
     [85] ...как  Далила предала  Самсона. - В  Библии  рассказывается,  как
куртизанка Далила,  обрезав  у влюбленного  в нее Самсона волосы,  тем самым
лишила его силы и отдала в руки филистимлянам.
     [86] Эпиграф к главе шестнадцатой - из  комедии Мольера "Амфитрион" (д.
II, явл. 2). Перевод В. Брюсова.
     [87] Эпиграф  к  главе семнадцатой  - из трагедии Шекспира "Макбет" (д.
III, явл. 1). Перевод Ю. Корнеева.
     [88] Эпиграф к главе восемнадцатой - из поэмы Байрона "Дон Жуан" (песнь
II, октава 164).
     [89]  Иоанн  Златоуст  (347-407) - константинопольский  патриарх. Здесь
речь идет о сборнике его проповедей.
     [90]  Эпиграф к главе  девятнадцатой  -  из первой  книги  романа Рабле
"Гаргантюа и Пантагрюэль" (гл. 42),
     [91]   На  другой  день   после  бракосочетания  Маргариты   с  королем
Наваррским... - Торжественная церемония состоялась 18 августа 1572 года.
     [92]  Эпиграф к главе  двадцатой  - из  трагедии английского драматурга
Томаса Отуэя (1652-1685) "Спасенная Венеция" (д. III, явл. 2).
     [93]  ...бывшего  Турнельского  дворца.  -  Турнельский дворец, один из
старых  королевских  дворцов  в   Париже,  был  разрушен  в  1563  году   по
распоряжению Карла IX.
     [94] Сен-Кантен - французский  город  и крепость на реке Сомме. В  1557
году после осады  был взят войсками герцога Савойского, выступавшего в войне
с Францией на стороне Испании.
     [95] Гедеон истребил мадианитян... - В Библии рассказывается, как народ
Израиля  страдал  от  набегов мадианитян (одно из  древних арабских племен),
пока их не разбил израильский военачальник Гедеон.
     [96] Эпиграф к  главе  двадцать  первой -  из трагедии  Шекспира  "Юлий
Цезарь" (д. I, явл. 2). Перевод М. Зенкевича.
     [97] Эпиграф к главе двадцать второй взят Мериме из Брантома.
     [98]  Эпиграф  к главе двадцать четвертой - из сатиры английского поэта
Томаса Мура (1779-1852) "Семейство Фейдж в Париже" (1818).
     [99]  Вирон,  Арман  де  Гонто   (1524-1592)  -французский  полководец,
особенно отличавшийся в войнах Генриха IV.
     [100] ...он потерял  в бою руку...  - Левая рука Лану (Мериме  ошибочно
пишет,  что  правая)  была  раздроблена  выстрелом  из  аркебузы  при  осаде
Фонтене-ле-Конт в 1570 году. Следуя уговорам  Жанны  д'Альбре, он согласился
на ампутацию.
     [101] Вместе  с Лану выехал  итальянский священник... -  Это  был аббат
Гадань, шпион, состоявший на службе у Екатерины Медичи.
     [102] Эпиграф  к главе  двадцать пятой  - из  романа  Агриппы  д'Обинье
"Приключения барона де Фенеста" (кн. II, гл. 19).
     [103] Монтгомери,  Габриэль де Лорж  (1530-1574) -  капитан шотландской
гвардии  Генриха  II.  Он  смертельно  ранил   короля  на   турнире  (1559).
Впоследствии Монтгомери стал одним  из вождей протестантов  и, попав в  руки
католиков, был казнен.
     [104] Эпиграф к  главе двадцать  шестой - из трагедии Шекспира "Гамлет"
(д. III, явл. 4). Перевод М. Лозинского.
     [105]  ...жарится  в...  медном быке...  -  Способ  казни,  придуманный
агригентским тираном Фаларисом (VI в. до н. э.).
     [106]  Эпиграф к главе двадцать  седьмой  -  из  трагедии  Томаса Отуэя
"Спасенная Венеция" (д. V, явл. 1).
     [107]  ...позаимствуйте,  как говорится,  у  овцы храбрости.  -  Мериме
перефразирует Рабле. В "Гаргантюа и Пантагрюэле" (кн. I, гл. 6) сказано: "Ты
ведь у меня храбрая, как овечка".
     [108] Дзанни - популярная маска итальянской народной комедии дель арте,
тип деревенского увальня и простака.
     [109]  ...в  четвертый  раз  был  заключен  мир...  -  Мирный  договор,
подписанный в Булони герцогом Анжуйским, положил конец четвертой гражданской
войне (1572-1573).
     [110] ...Карл IX умер. - Карл IX умер 30 мая 1574 года.