е  всю  подноготную!
Окрестное дворянство осыпало бы меня  язвительными  шутками,  а  крестьяне
сильно поубавили бы почтения, которое они мне оказывали.
   Почти шесть лет прожила я  счастливо  с  доном  Мануэлем,  но  тут  его
постигла смерть. Он оставил мне запутанные дела  и  вашу  сестру  Беатрис,
которой  минуло  четыре  года.  К  несчастью,  замок,  составлявший   наше
единственное имущество, оказался заложенным у нескольких  заимодавцев,  из
которых главного звали Бернальдо Астуто. Как  хорошо  он  оправдывал  свое
имя! Он занимал в Валенсии должность стряпчего  и  исполнял  таковую,  как
человек, набивший себе руку в судебной процедуре; он  даже  изучил  право,
чтоб искуснее творить бесправие. Какой ужасный заимодавец! Замок  в  лапах
такого стряпчего все равно, что  голубка  в  когтях  черного  коршуна:  и,
действительно, не успел сеньор Астуто узнать о смерти моего мужа,  как  он
принялся осаждать мое жилище. Он безусловно взорвал бы его с помощью  мин,
подложенных крючкотворством, если бы  не  вмешалась  моя  звезда:  Фортуна
пожелала, чтоб осаждающий стал  моим  рабом.  Я  очаровала  его  во  время
свидания, которое  было  у  нас  по  поводу  его  судебных  преследований.
Признаюсь, что не поскупилась ничем, для того  чтоб  внушить  ему  любовь;
желание спасти свой замок заставило меня прибегнуть к тем ужимкам, которые
уж не раз имели успех.  Но  при  всем  своем  искусстве  я  тем  не  менее
опасалась, что упущу стряпчего. Он был так поглощен  своим  ремеслом,  что
казался нечувствителен к каким бы то ни было любовным впечатлениям. Однако
этот угрюмец, заноза,  приказная  строка  любовался  мною  больше,  чем  я
предполагала.
   - Сударыня, - сказал он мне, - я не умею строить  куры.  Моя  профессия
так затянула меня, что я не успел познакомиться  со  свычаями  и  обычаями
галантного обихода. Но суть его мне известна,  и,  чтоб  подойти  прямо  к
делу, скажу вам, что если вы согласны выйти за меня замуж, то мы прекратим
этот процесс; я устраню заимодавцев, присоединившихся ко мне  для  продажи
вашей земли. Вам достанутся доходы, а вашей дочери право собственности.
   Интересы  Беатрис  и  мои  не  позволили  мне  колебаться;  я   приняла
предложение.  Стряпчий  сдержал  обещание:  он  повернул   оружие   против
остальных заимодавцев и обеспечил мне владение замком. Возможно,  что  это
был первый случай в его жизни, когда он защитил вдовицу и сиротку.
   Таким образом, я стала супругой стряпчего, не переставая быть  почетной
прихожанкой. Но этот новый брак уронил меня в глазах  валенсийской  знати.
Дворянки смотрели на меня, как на особу, изменившую  своему  рангу,  и  не
желали иметь  со  мной  никакого  дела.  Пришлось  ограничиться  обществом
мещанок, что сперва меня несколько  огорчало,  так  как  я  за  шесть  лет
привыкла вращаться среди знатных барынь. Тем не менее я утешилась и  свела
знакомство с одной повытчицей и двумя женами стряпчих, отличавшихся весьма
смешным характером. Их  безвкусные  манеры  забавляли  меня.  Эти  дамочки
считали, что они стоят выше толпы.
   "Увы! - говорила я иногда самой себе, когда они начинали  хорохориться,
- таков свет! Каждый  воображает,  что  он  выше  соседа.  Я  думала,  что
зазнаются  только  актрисы,  а  оказывается,  что  и  мещанки  ничуть   не
благоразумнее. Мне хотелось бы, чтоб их заставили в  наказание  хранить  в
своем доме портреты предков. Клянусь смертью! Они не  повесили  бы  их  на
самое освещенное место".
   После четырехлетнего брака сеньор Бернальдо Астуто занемог и  скончался
бездетным. С тем состоянием, которое он выделил мне при бракосочетании,  и
тем, которое мне принадлежало, я оказалась богатой вдовой. За таковую я  и
слыла, а потому один сицилийский дворянин, по имени Колификини,  узнав  об
этом, вздумал заинтересоваться мной  с  целью  либо  меня  разорить,  либо
жениться на мне. Он предоставил мне право выбора. Прибыл  он  из  Палермо,
чтоб посмотреть Испанию, и, удовлетворив свое  любопытство,  поджидал,  по
его словам, в Валенсии  подходящего  случая  вернуться  в  Сицилию.  Этому
кавалеру не было еще двадцати пяти лет; он был мал ростом, но зато строен,
и к тому же лицо его мне приглянулось. Он нашел случай встретиться со мной
наедине, и признаюсь вам откровенно, что я безумно влюбилась с  первой  же
беседы. Со своей  стороны,  маленький  плутишка  притворился,  что  сильно
увлечен моими чарами. Думаю, - да простит мне господь, - что мы немедленно
поженились бы, если бы смерть стряпчего, еще слишком недавняя, не помешала
мне заключить новые узы. Но с тех пор как я  вошла  во  вкус  гименеев,  я
соблюдала общественные приличия. А потому мы решили благопристойности ради
отложить наш брак  на  некоторое  время.  Между  тем  Колификини  всячески
угождал мне, и любовь его не только не ослабевала, но, казалось, крепла  с
каждым днем. Бедный малый был в то время не при деньгах. Я заметила это, и
он перестал нуждаться.  Во-первых,  я  была  почти  вдвое  старше  его,  а
во-вторых, мне вспомнилось, что я в молодости обкладывала  мужчин  немалой
данью, а  потому  смотрела  на  эти  подарки,  как  на  некое  возмещение,
очищавшее мою совесть. Мы но возможности  терпеливо  дожидались  окончания
срока, после которого приличие позволяет вдовам  снова  вступить  в  брак.
Когда он наступил, мы предстали  перед  алтарем  и  связали  себя  вечными
узами. Затем мы уединились в моем замке и, поверьте мне, прожили  там  два
года не столько как супруги, сколько как нежные любовники. Но, увы, нам не
дано  было  долго  наслаждаться  таким  счастьем:  простуда  унесла  моего
любезного Колификини.
   В этом месте я прервал свою мать.
   - Как, сударыня? - сказал я, - и третий ваш супруг тоже  умер?  Неужели
вы такая грозная крепость, что ее нельзя взять, не потерявши жизни?
   - Что делать, сын мой, - отвечала она, - разве я в силах продлить  дни,
сосчитанные небом? Хоть у меня и умерло трое мужей, но я тут не при чем. О
двух из них я сильно печалилась.  Меньше  всего  я  оплакивала  стряпчего.
Выйдя за него замуж по расчету, я легко утешилась в этой потере. Но,  чтоб
вернуться к Колификини, - продолжала она, - скажу вам, что через несколько
месяцев после его смерти мне захотелось самой взглянуть на загородный  дом
возле Палермо, который он предоставил мне в качестве вдовьей части в нашем
брачном контракте. Я вместе с дочерью отправилась морем в Сицилию,  но  по
дороге наше судно было захвачено кораблями алжирского паши. Нас привезли в
этот город. На наше счастье, вы  оказались  на  площади,  где  нас  хотели
продать. Без этого мы попали бы  в  руки  какого-нибудь  варвара,  который
обращался бы с нами грубо и у которого мы,  быть  может,  провели  бы  всю
жизнь в рабстве, так что вы никогда не слыхали бы о нас".
   Таков был рассказ моей матери, после чего я отвел  ей  лучшие  покои  в
своем доме, предоставив ей полную свободу жить по собственному усмотрению,
что пришлось ей весьма по душе. Любовь настолько вошла у нее  в  привычку,
укоренившуюся благодаря рецидивам,  что  ей  обязательно  нужен  был  либо
любовник,  либо  муж.  Сперва  она  заинтересовалась  Некоторыми  из  моих
невольников, но вскоре греческий ренегат, Халли Пегелин, часто  навещавший
нас, привлек к себе все ее внимание. Она  воспылала  к  нему  еще  большей
любовью, чем некогда к Колификини,  и  так  она  преуспевала  в  искусстве
нравиться  мужчинам,  что  нашла  секрет  очаровать  также  и   этого.   Я
притворился, будто не замечаю их шашен, тем более, что в  то  время  думал
только о том, как бы вернуться в Испанию.  Паша  уже  дал  мне  разрешение
оснастить судно, чтоб сделаться пиратом и каперствовать. Я был занят  этим
снаряжением и за неделю до его окончания сказал Лусинде:
   - Сударыня, мы в ближайшие дни покинем Алжир  и  навсегда  потеряем  из
виду эту столь ненавистную для вас страну.
   При этих словах моя родительница побледнела  и  погрузилась  в  ледяное
молчание. Это весьма удивило меня.
   - Что я вижу? - сказал я. - Почему у вас такое испуганное  лицо?  Можно
подумать, что я вас огорчил,  вместо  того  чтоб  обрадовать.  А  я  думал
принести вам приятную весть, сообщив, что все  готово  к  нашему  отъезду.
Разве вы не хотите вернуться в Испанию?
   - Нет, сын мой, - отвечала она, - я этого больше не хочу. Мне  пришлось
испытать там столько горя, что я навсегда отказываюсь от родины.
   - Что я слышу! - воскликнул я с огорчением. - Скажите лучше, что любовь
отвратила вас от нее. О небо, какая перемена!  Когда  вы  прибыли  в  этот
город, все казалось вам противным, но  Халли  Пегелин  внушил  вам  другие
чувства.
   - Не стану отрицать, - возразила Лусинда, - я люблю  этого  ренегата  и
хочу, чтоб он стал моим четвертым супругом.
   - Какое безумие! - прервал я ее в ужасе. - Выйти  за  мусульманина?  Вы
забываете, что вы христианка. Неужели вы были ею  до  сих  пор  только  по
имени? О, матушка, какое будущее вы себе готовите! Вы решили сгубить  свою
душу и собираетесь добровольно сделать то, что я сделал по принуждению.
   Я держал еще многие другие речи, чтоб отвратить ее от этого  намерения,
но все мои уговоры были тщетны: она твердо стояла на своем. Мало того, что
она уступила своим дурным наклонностям и ушла от меня к  ренегату,  но  ей
захотелось еще забрать с собой Беатрис. Однако я воспротивился этому.
   - О, несчастная Лусинда! - сказал я ей, - если ничто  не  способно  вас
удержать, то предавайтесь одни обуявшим вас страстям и не вовлекайте  юную
невинность в пропасть, в которую собираетесь броситься.
   Лусинда ничего не возразила на это и удалилась. Я думал, что  последний
проблеск благоразумия осенил ее и помешал настоять на уходе дочери. Но как
дурно знал я свою мать! Два дня спустя один  из  моих  невольников  сказал
мне:
   - Сеньор, будьте осторожны. Раб Пегелина  только  что  поведал  мне  по
секрету  нечто  очень  важное,  и  чем  скорее  вы   воспользуетесь   этим
сообщением, тем лучше. Ваша мать отреклась от своей веры и, чтоб  наказать
вас за то, что вы не отдали ей Беатрис, она  решила  предупредить  пашу  о
вашем бегстве.
   Я ни минуты не сомневался, что Лусинда была вполне  способна  исполнить
то, о чем сообщил мне  мой  невольник.  У  меня  было  достаточно  времени
изучить эту даму, и я заметил, что благодаря привычке играть кровавые роли
в трагедиях она в достаточной  мере  освоилась  с  преступлениями.  У  нее
хватило бы духу подвести меня под сожжение живьем, и не  думаю,  чтоб  она
была более чувствительна к моей смерти, чем к  какой-нибудь  катастрофе  в
театральной пьесе.
   В силу этого я не счел возможным пренебречь советом,  который  дал  мне
невольник, и ускорил отправку корабля. Согласно обычаю алжирских корсаров,
пускающихся в пиратские набеги, я взял с собой  турок,  но  лишь  столько,
сколько нужно было, чтоб отвлечь подозрения, после чего я отплыл из  порта
со всей возможной  поспешностью  вместе  со  своими  рабами  и  с  сестрой
Беатрис. Вы, конечно, понимаете, что я не забыл захватить с собой все свои
деньги и драгоценности, в общем  на  шесть  тысяч  дукатов.  Очутившись  в
открытом море, мы прежде  всего  обезопасили  себя  от  турок.  Нам  легко
удалось заковать их в кандалы, так как мои рабы численно превышали их. Дул
такой благоприятный ветер, что мы в короткое время достигли берегов Италии
и счастливо прибыли  в  Ливорно,  где  чуть  ли  не  весь  город  сбежался
посмотреть,  как  мы  высаживаемся.  Отец  моего  раба  Адзарини  оказался
случайно или из любопытства среди зрителей. Он внимательно  вглядывался  в
моих рабов, по мере того как они спускались на  берег,  и  хотя  он  искал
среди них знакомые черты сына, однако же не ожидал его увидеть. Но сколько
было восторгов, сколько объятий,  когда,  встретившись,  они  узнали  друг
друга!
   Как только Адзарини сообщил своему  отцу,  кто  я  и  зачем  приехал  в
Ливорно, старик обязал меня  и  Беатрис  остановиться  у  него.  Не  стану
подробно  распространяться  о  том,  что  мне  пришлось  проделать,   чтоб
вернуться в лоно церкви; скажу только, что  я  чистосердечнее  отрекся  от
магометанства, чем принял его. Очистившись от алжирской скверны, я  продал
судно и отпустил на волю всех рабов. Что касается турок, то их посадили  в
ливорнскую тюрьму, чтоб со временем выменять  на  христиан.  Оба  Адзарини
старались всячески  меня  ублажить;  сын  даже  женился  на  моей  сестре.
Беатрис, впрочем, являлась для него недурной партией, так как была дочерью
дворянина и владелицей замка, который мать ее  перед  отъездом  в  Сицилию
позаботилась сдать в аренду богатому патернскому земледельцу.
   Побыв некоторое время в Ливорно, я отправился во Флоренцию, которую мне
хотелось посмотреть. Я поехал туда не без рекомендательных писем.  У  отца
Адзарини были друзья при дворе великого герцога, и он представил меня им в
качестве  испанского  дворянина,  приходившегося  ему  свойственником.   Я
добавил "дон" к своему имени, подражая в этом отношении  многим  испанским
разночинцам, без стеснения  присваивающим  себе  этот  почетный  титул  за
пределами своей  родины.  Таким  образом  я  нагло  титуловал  себя  доном
Рафаэлем,  и  так  как  я  привез  из  Алжира  достаточно  денег,  чтоб  с
достоинством поддержать свое дворянское звание, то появился  при  дворе  с
большой пышностью. Кавалеры, которым отрекомендовал меня старик  Адзарини,
распространили  слух  о   моем   знатном   происхождении;   благодаря   их
свидетельству и моим  барским  манерам  я  без  труда  прослыл  за  важную
персону. Вскоре я втерся в  общество  самых  высокопоставленных  сеньоров,
которые  представили  меня  великому  герцогу.  Мне  выпало  счастье   ему
понравиться. Тогда я принялся усердно ходить к нему на  поклон  и  изучать
его. Внимательно прислушиваясь к тому,  о  чем  беседовали  царедворцы,  я
разузнал из их разговоров, какие  у  него  наклонности.  Между  прочим,  я
заметил, что он любит шутки, анекдоты  и  остроты.  Это  определило  линию
моего поведения. С  утра  я  заносил  на  свои  таблички  (*109)  забавные
истории, которые намеревался рассказать герцогу в течение дня. Я  знал  их
превеликое множество; могу сказать, что у меня был их целый мешок. Но хотя
я расходовал их экономно, однако же мешок мало-помалу пустел, так что  мне
пришлось бы повторяться или обнаружить перед всеми, что запас моих историй
исчерпан, если б мой гений, тороватый на всякие выдумки, не  снабдил  меня
таковым в изобилии: я  стал  сочинять  любовные  и  комические  побасенки,
которые  весьма  забавляли  герцога,  и,  как   это   нередко   бывает   с
профессиональными остряками, начал с утра записывать шутки,  которые  днем
выдавал за экспромты.
   Я даже заделался поэтом  и  посвятил  свою  музу  восхвалению  герцога.
Впрочем, я охотно сознавался, что мои стихи никуда не годятся, а потому их
никто и не критиковал, но сомневаюсь, чтоб  они  могли  воспользоваться  у
герцога большим успехом, если б оказались лучше. Он, видимо, и так был ими
вполне доволен. Вероятно, самый сюжет мешал ему находить их  дурными.  Как
бы то ни было, а государь незаметно проникся ко мне  таким  расположением,
что это вызвало недовольство придворных. Они попытались разузнать, кто  я.
Но это им не удалось. Они выяснили только, что я был раньше  ренегатом,  и
не преминули доложить об этом герцогу в надежде мне повредить. Но  это  не
увенчалось успехом; государь приказал мне точно описать мое путешествие  в
Алжир. Я повиновался, и мои приключения, которые я  не  стал  скрывать  от
него, весьма его позабавили.
   - Дон Рафаэль, - сказал он мне, выслушав мой рассказ, - я  благоволю  к
вам и намерен доказать свое расположение поступком, который убедит  вас  в
этом. Вы будете поверенным моих тайн,  и  для  начала  я  скажу  вам,  что
влюблен в супругу одного из своих министров. Эта самая обаятельная и в  то
же время самая добродетельная дама при  моем  дворе.  Погруженная  в  свою
домашнюю жизнь, всецело преданная супругу, который ее боготворит, она  как
бы не замечает шумного восхищения, которое ее чары вызывают во  Флоренции.
Судите сами, как трудна такая победа. Но хотя эта красавица и  неприступна
для поклонников, однако же согласилась несколько раз внять  моим  вздохам.
Мне удалось поговорить с ней без свидетелей. Ей  ведомы  мои  чувства.  Не
могу похвалиться тем, что внушил ей взаимность; она  не  дала  мне  повода
льстить себя столь  приятной  надеждой;  тем  не  менее  я  не  отчаиваюсь
понравиться ей своим постоянством и той осторожностью,  которую  тщательно
соблюдаю.
   - Моя страсть к этой даме, - продолжал он, - известна только ей  одной.
Вместо того чтоб безудержно следовать своему  влечению  и  воспользоваться
прерогативами монарха, я скрываю от всех тайну своей любви. Меня побуждает
к такой щепетильности уважение к Маскарини: это супруг той особы,  которую
я люблю. Его усердие и  преданность,  а  также  его  заслуги  и  честность
обязывают меня к такому скрытному и  осторожному  поведению.  Я  не  желаю
вонзать кинжал в грудь этого несчастного супруга, объявив себя поклонником
его жены. Мне хотелось бы, если это только возможно, чтоб  он  никогда  не
узнал о пламени, которое меня сжигает, ибо убежден, что он умер бы с горя,
если б услыхал то, что я вам сейчас сказал. А потому  я  держу  в  секрете
свои намерения и решил  воспользоваться  вашими  услугами,  чтоб  передать
Лукреции, как я страдаю от той узды, которую на себя наложил. Нисколько не
сомневаюсь, что вы  прекрасно  справитесь  с  этим  поручением.  Сойдитесь
поближе с Маскарини; постарайтесь завязать с ним дружбу; навещайте  его  и
добейтесь возможности свободно общаться с его женой. Вот  чего  я  жду  от
вас, и уверен, что вы выполните это со  всей  ловкостью  и  осторожностью,
каковых требует столь деликатная миссия.
   Я обещал великому герцогу сделать все от меня зависящее, чтоб оправдать
его доверие и споспешествовать успеху его пламенного увлечения.  Вскоре  я
сдержал слово. Я не пожалел ничего, чтоб понравиться  Маскарини,  и  легко
добился этого. Польщенный тем, что фаворит государя старается снискать его
дружбу, он сам пошел мне навстречу. Двери его дома раскрылись передо мной;
я получил свободный доступ к его супруге  и,  смею  сказать,  так  искусно
играл свою роль, что у него не возникло  никаких  подозрений  относительно
порученных мне переговоров. Правда, он был не слишком ревнив для итальянца
и, полагаясь на добродетель Лукреции, нередко запирался в своем кабинете и
оставлял меня с нею наедине. Сперва я повел дело честно. Я объявил даме  о
любви великого герцога и сказал, что пришел исключительно для  того,  чтоб
говорить с ней об этом государе. Насколько мне  показалось,  она  не  была
увлечена  им,  однако  тщеславие  мешало  ей  отвергнуть  его  вздохи.  Ей
доставляло удовольствие слушать их, но отвечать  на  них  она  не  думала.
Лукреция отличалась благонравием, но все же была женщиной,  и  я  заметил,
что добродетель ее невольно сдавалась перед блестящей перспективой  видеть
монарха у своих ног. Словом, герцог мог уже уповать, что покорит Лукрецию,
не прибегая к силе, подобно Тарквинию, но одно обстоятельство, которого он
меньше всего ожидал, расстроило, как вы сейчас узнаете, его надежды.
   Я от природы смел с женским полом. Эту привычку, хорошую или дурную,  я
усвоил в бытность свою у турок. Лукреция была прекрасна.  Забыв,  что  мне
следует ограничиться исключительно ролью посланца, я заговорил  от  своего
имени. В самой куртуазной форме предложил я даме свои  услуги.  Но  вместо
того чтоб вознегодовать на мою дерзость и  ответить  мне  в  сердцах,  она
сказала с улыбкой:
   - Признайте, дон Рафаэль, что великий герцог избрал отменно  верного  и
старательного посредника. Вы служите ему с такой  честностью,  на  которую
невозможно нахвалиться.
   - Сеньора, - отвечал я ей в том же тоне, - к  чему  нам  разбираться  в
этом с такой щепетильностью? Прошу вас, оставим в стороне  рассуждения:  я
знаю, что выводы клонятся не в мою пользу, но руководствуюсь сейчас только
своим чувством. Не  думаю,  чтоб  в  конечном  счете  я  был  единственным
наперсником, который когда-либо предавал своего государя в любовных делах.
Знатные сеньоры нередко находят опасных соперников в лице своих  Меркуриев
(*110).
   - Возможно, - сказала Лукреция, - но что касается меня, то я  горда,  и
никто, кроме  монарха,  не  посмеет  до  меня  коснуться.  Примите  это  к
сведению, - продолжала она, принимая серьезный тон,  -  а  теперь  давайте
переменим разговор. Я охотно согласна забыть то, что  вы  мне  только  что
сказали, с условием, чтобы вы  никогда  больше  не  держали  мне  подобных
речей; иначе вам придется в этом раскаяться.
   Несмотря на это предостережение, которое следовало принять во внимание,
я не перестал твердить жене Маскарини  о  своей  страсти.  Я  даже  еще  с
большим пылом, чем раньше, добивался того, чтоб она ответила на мои нежные
чувства, и был настолько дерзок, что позволил  себе  некоторые  вольности.
Тогда эта дама, обидевшись на мои речи и мусульманские замашки, перешла  в
решительное наступление. Она пригрозила, что уведомит великого  герцога  о
моей наглости и попросит наказать меня по заслугам. Тут уж  я  взбеленился
на эти угрозы. Любовь превратилась в ненависть, и я решил  отомстить  жене
Маскарини за ее презрение ко мне. Я отправился  к  мужу  и,  взяв  с  него
клятву, что он меня не выдаст, уведомил его  о  шашнях  между  герцогом  и
Лукрецией, которую не преминул выставить безумно  влюбленной  в  государя,
дабы придать сцене побольше живости. Во избежание  несчастья  министр  без
дальнейших околичностей запер свою супругу в потайном помещении и приказал
доверенным лицам строжайше стеречь ее Пока ее окружали аргусы, наблюдавшие
за ней и  мешавшие  снестись  с  великим  герцогом,  я  с  грустным  видом
посоветовал этому государю больше не думать о Лукреции. Я сказал ему,  что
Маскарини, видимо, проведал обо всем, раз он вздумал наблюдать  за  женой;
что я не знаю  причины,  побудившей  его  заподозрить  меня,  так  как  я,
казалось, вел себя все время с большой предусмотрительностью и  что,  быть
может, дама сама призналась во всем супругу и по уговору с ним  дала  себя
запереть, дабы избежать преследований, оскорблявших ее добродетель. Герцог
сильно огорчился моим донесением. Я  был  тронут  его  печалью  и  не  раз
раскаивался в своем поступке, но было уже поздно. Признаюсь, впрочем,  что
я испытывал злорадство, думая о том, как наказал гордячку, презревшую  мои
желания.
   Я безнаказанно наслаждался сладостью мести,  столь  отрадной  для  всех
людей и в особенности для испанцев, когда однажды великий герцог обратился
ко мне и еще к пяти или шести придворным:
   -  Скажите,  господа,  как   следует   по-вашему   наказать   человека,
злоупотребившего доверием своего государя и  вознамерившегося  похитить  у
него возлюбленную?
   - Надлежало бы его четвертовать, - отвечал один из царедворцев.
   Другой предложил избить его палками до  смерти.  Самый  милосердный  из
этих итальянцев, проявивший наибольшую гуманность,  сказал,  что  было  бы
вполне достаточно сбросить преступника с высокой башни.
   - А каково ваше мнение, дон  Рафаэль?  -  спросил  тогда  герцог.  -  Я
убежден, что испанцы в подобных случаях не менее строги, чем итальянцы.
   Я сразу понял, как вы можете рассудить, что либо Маскарини  не  сдержал
клятвы, либо жена его нашла способ уведомить герцога о том, что  произошло
между нами. Охватившая меня тревога отразилась на моем лице. Но,  сколь  я
ни был взволнован, однако же ответил герцогу твердым голосом:
   -  Государь,  испанцы  гораздо  великодушнее:  в  подобном  случае  они
простили бы наперсника и своей добротой зародили  бы  в  его  душе  вечное
раскаяние в том, что он их предал.
   - Ну, что ж, - отвечал герцог, - я чувствую  себя  способным  на  такое
великодушие; прощаю предателя, тем более, что  мне  некого  винить,  кроме
себя самого, так как я доверился человеку, которого не знал  и  в  котором
имел основания сомневаться  после  того,  что  мне  о  нем  говорили.  Дон
Рафаэль, -  добавил  он,  -  моя  месть  будет  заключаться  в  следующем:
немедленно покиньте мои владения и никогда больше не показывайтесь мне  на
глаза.
   Я тотчас же удалился, менее огорченный постигшей меня  немилостью,  чем
обрадованный тем, что так дешево отделался. На следующий же день я сел  на
корабль, который покидал ливорнский порт и возвращался в Барселону.
   В этом месте рассказа я прервал дона Рафаэля.
   - Мне кажется, - сказал я, -  что  для  умного  человека  вы  совершили
изрядную ошибку, не уехав из Флоренции тотчас же после того,  как  открыли
Маскарини любовь герцога к Лукреции. Вы должны были предвидеть,  что  этот
государь не замедлит узнать о вашем предательстве.
   - Вполне с вами согласен, -  отвечал  сын  Лусинды,  -  я  и  собирался
испариться как можно скорее, несмотря на  обещание  министра  не  выдавать
меня герцогу.
   - Я прибыл в Барселону, - продолжал он, -  с  остатком  привезенных  из
Алжира  богатств,  большую  часть  которых  протранжирил   во   Флоренции,
разыгрывая испанского дворянина. Но я  недолго  пробыл  в  Каталонии.  Мне
смертельно хотелось снова повидать Мадрид, мою несравненную родину, и я не
замедлил осуществить преследовавшее меня желание. Прибыв в этот  город,  я
случайно поселился в меблированных комнатах, где жила одна особа, по имени
Камила. Хотя она уже перевалила за совершеннолетие,  однако  же  была  еще
весьма пикантной бабенкой: могу сослаться на  свидетельство  сеньора  Жиль
Бласа, который видел ее почти в то же время в Вальядолиде. У нее было  еще
больше ума, чем красоты, и ни одна авантюристка не обладала таким талантом
подцеплять простаков. Но Камила не походила  на  тех  прелестниц,  которые
извлекают для себя пользу из подношений своих любовников. Не успевала  она
общипать какого-нибудь богача, как делила добычу с  первым  приглянувшимся
ей рыцарем притона.
   Мы влюбились друг в друга с  первого  взгляда  и  сходство  вкусов  так
скрепило наши узы, что вскоре и имущество стало у нас общим.
   Правда, оно было  невелико,  и  мы  проели  его  в  короткое  время.  К
несчастью, мы оба помышляли только о том, чтоб  нравиться  друг  другу,  и
совершенно не пользовались своим талантом жить на чужой счет. Но  в  конце
концов нужда разбудила наши дарования, усыпленные наслаждением.
   - Любезный Рафаэль, - сказала мне Камила, - изменим тактику, друг  мой:
перестанем хранить друг другу верность, которая нас  разоряет.  Вы  можете
вскружить голову богатой вдове, а я сумею очаровать какого-нибудь  старого
сеньора. Соблюдая верность, мы теряем два состояния.
   - Прекрасная Камила, - отвечал я ей, - вы меня опередили:  я  собирался
сделать вам точно такое же предложение. Согласен, царица  моя.  Попытаемся
добиться полезных побед,  чтоб  поддержать  нашу  взаимную  страсть.  Наши
измены превратятся для нас в триумфы.
   Заключив такое соглашение, мы принялись за  дело.  Сперва  мы  проявили
большую энергию без всякого толка.  Камиле  попадались  только  петиметры,
т.е.  любовники,  не  имевшие  ничего  за  душой,   а   мне   -   женщины,
предпочитавшие взимать, а не платить дань. Поскольку  любовь  отказывалась
служить нашим потребностям, мы прибегли к плутням  и  совершили  их  такое
множество, что слухи об этом дошли  до  коррехидора.  Сей  чертовски  злой
судья  приказал  посадить  нас  под  стражу;  но  альгвасил,  который  был
настолько же добр,  насколько  коррехидор  был  злобен,  выпустил  нас  из
Мадрида за небольшую сумму. Мы направились в Вальядолид и поселились  там.
Я снял дом для Камилы, которую во избежание скандала выдал за свою сестру.
Сперва мы держали  свои  таланты  в  узде  и  изучали  почву,  прежде  чем
пуститься в какое-либо предприятие.
   Однажды какой-то человек остановил меня на улице и, поклонившись весьма
учтиво, сказал:
   - Вы не узнаете меня, сеньор дон Рафаэль? Я ответил ему отрицательно.
   - А я отлично вас помню, - продолжал он. - Мне пришлось видеть вас  при
тосканском дворе, где я был  телохранителем  великого  герцога.  Несколько
месяцев тому назад, - добавил он, - я оставил службу у  этого  государя  и
приехал в Испанию с одним  итальянцем,  большим  пройдохой.  Вот  уже  три
недели, как мы в Вальядолиде, где поселились с двумя  безусловно  честными
малыми - одним кастильцем и одним галисийцем. Мы живем вместе трудами  рук
своих, ублажаем свою утробу и развлекаемся, как  принцы.  Если  вы  хотите
присоединиться к нам, то мои собратья окажут вам  любезный  прием,  ибо  я
всегда считал вас галантным человеком, не слишком щепетильным от  природы,
и членом нашего ордена.
   Откровенность этого плута побудила меня ответить ему тем же.
   - Раз вы говорите со мной начистоту, - сказал  я,  -  то  заслуживаете,
чтоб и я поступил с вами так же.  Действительно,  я  не  новичок  в  вашем
ремесле, и если б скромность позволила мне рассказать про свои  геройства,
то вы увидели бы, что еще недооценили меня. Но,  оставя  похвальбу,  скажу
вам только, что я принимаю ваше предложение  и,  став  вашим  компаньоном,
постараюсь всячески доказать, чего я стою.
   Не успел я сказать этому пройдохе,  что  согласен  пополнить  ряды  его
сотоварищей, как он отвел меня туда, где они находились,  и  познакомил  с
ними. Там-то я впервые увидал прославленного Амбросио Ламела. Эти  господа
проэкзаменовали меня по части искусства тонко присваивать добро  ближнего.
Они пожелали убедиться, знаю ли я основы ремесла, но я  показал  им  такие
штучки, о которых они не имели понятия и которые привели их в восторг. Они
еще больше изумились, когда, отозвавшись с пренебрежением о ловкости  рук,
как о слишком трафаретном таланте, я сообщил им, что  особенно  искусен  в
плутнях,  требующих  сообразительности.  В  доказательство  я  привел   им
приключение с Херонимо де Мойадас, и по одному моему рассказу они признали
меня за такого выдающегося гения, что единогласно выбрали своим  главарем.
Я блестяще оправдал  их  ожидания  бесчисленным  множеством  мошенничеств,
которые мы совершили и в которых я был, так  сказать,  движущей  пружиной.
Когда нам нужна была для подмоги  актриса,  то  мы  пользовались  Камилой,
восхитительно исполнявшей роли, которые ей поручали.
   В ту пору наш собрат Амбросио испытал желание повидать свою родину.  Он
отправился в Галисию, заверив  нас,  что  мы  можем  рассчитывать  на  его
возвращение. Выполнив свое намерение,  он  на  обратном  пути  завернул  в
Бургос, чтоб кое-чем поживиться, и один знакомый гостинник поместил его  в
услужение к сеньору Жиль Бласу из Сантильяны,  не  преминув  осведомить  о
делах этого кавалера. Сеньор Жиль Блас, - продолжал дон Рафаэль, обращаясь
ко мне, - вы знаете, каким  манером  мы  обчистили  вас  в  вальядолидских
меблированных комнатах; не  сомневаюсь,  что  вы  заподозрили  в  Амбросио
главного  организатора  этой  кражи,  и  вы  были  правы.   Вернувшись   в
Вальядолид, он разыскал нас, сообщил, где вы остановились, и  наша  теплая
компания построила на этом свой план. Но вам не известны последствия этого
похождения, - сейчас осведомлю вас о дальнейшем. Амбросио и я утащили  ваш
чемодан и направились вдвоем на мулах по мадридской дороге, не заботясь ни
о Камиле, ни о наших собратьях, которые, вероятно, были  крайне  изумлены,
обнаружив на следующее утро наше исчезновение.
   На другой день мы изменили свое намерение.  Вместо  того  чтоб  держать
путь на Мадрид, который я покинул  не  без  оснований,  мы  поехали  через
Себрерос и отправились в Толедо. По прибытии в этот город мы прежде  всего
позаботились о том, чтоб одеться попристойнее, после чего, выдав  себя  да
братьев, уроженцев Галисии,  путешествующих  из  любознательности,  вскоре
втерлись в весьма приличное общество. Я настолько привык корчить  из  себя
важного барина, что люди  легко  этому  верили,  и  так  как  проще  всего
ослепить  щедростью,  то  мы  пустили  всем  пыль   в   глаза   галантными
увеселениями, которые устраивали в честь  дам.  Среди  женщин,  которых  я
встречал в Толедо, была одна, поразившая  мое  сердце.  Она  казалась  мне
красивей и много моложе Камилы. Я захотел узнать, кто она, и мне сообщили,
что  ее  зовут  Виолантой  и  что  замужем  она  за  кавалером,   который,
пресытившись ее прелестями, гоняется за ласками одной  приглянувшейся  ему
куртизанки. Этого с меня было достаточно для того, чтоб  сделать  Виоланту
владычицей своих помыслов.
   Она не замедлила обнаружить одержанную ею победу.  Я  следовал  за  ней
повсюду и совершал тысячи безумств с целью убедить  свою  даму,  что  горю
желанием утешить  ее  и  вознаградить  за  неверность  супруга.  Красавица
предалась по этому поводу размышлениям, в результате каковых  я,  наконец,
имел удовольствие узнать, что мои притязания приняты с благосклонностью. Я
получил от нее письмецо в ответ на несколько моих записок, доставленных ей
одной из тех  старушек,  которые  приносят  столько  пользы  любовникам  в
Испании и Италии. В этом письме дама сообщала, что  ее  муж  каждый  вечер
ужинает у своей возлюбленной и возвращается домой очень  поздно.  Нетрудно
было понять, что это означает. В ту же ночь я отправился под окна Виоланты
и завязал с ней нежнейший разговор. Расставаясь, мы условились  беседовать
таким образом всякую ночь  в  определенный  час,  не  пренебрегая  прочими
романтическими возможностями, которые могли нам  представиться  в  течение
дня.
   До сих пор дон Балтасар - так  звали  супруга  Виоланты  -  отделывался
довольно дешево; но я хотел любить физически, а потому отправился  однажды
вечером под окна своей дамы с намерением сказать ей,  что  умру,  если  не
добьюсь от нее свидания в месте, более подходящем для пыла  моей  страсти,
на что она до этого не соглашалась. Но, придя туда, я повстречал на  улице
человека,  видимо,  наблюдавшего  за  мной.  Это  оказался  муж  Виоланты.
Вернувшись раньше обычного от любезной ему куртизанки,  он  заметил  подле
своего  дома  кавалера  и,  вместо  того  чтоб  войти  к  себе,   принялся
разгуливать взад и вперед по улице. Сперва я пребывал  в  нерешительности,
не зная, что предпринять.  Но,  наконец,  я  надумал  заговорить  с  доном
Балтасаром, которого не знал и которому сам был неизвестен.
   - Сеньор кавальеро, - сказал я ему, - не будете  ли  вы  столь  любезны
освободить мне улицу на эту ночь; я готов в другой раз оказать вам  ту  же
услугу.
   - Сеньор, - отвечал он, - я собирался  обратиться  к  вам  с  такой  же
просьбой. Я влюблен в одну девушку, которую ее  брат  приказал  строжайшим
образом стеречь; она живет в двадцати шагах отсюда. Мне хотелось бы,  чтоб
никого не было на улице.
   - Есть возможность, - отвечал я, - устроиться так, чтоб примирить  наши
желания, ибо дама моего сердца, - добавил я, указывая на  его  собственный
дом, - живет вот здесь. По-моему, нам следовало бы даже вступить  в  союз,
если кто-либо вздумает на нас напасть.
   - Отлично, - возразил он, - в таком случае я иду на свое свидание, а  в
случае надобности мы поддержим друг друга.
   С этими словами он удалился, но лишь для того чтоб лучше  наблюдать  за
мной, чему вполне благоприятствовала темнота ночи.
   Что касается меня, то  я,  ничего  не  подозревая,  подошел  к  балкону
Виоланты. Она вскоре появилась, и мы принялись беседовать. Я  не  преминул
настойчиво просить свою царицу  о  том,  чтоб  она  назначила  мне  тайное
свидание в каком-нибудь подходящем месте. Она некоторое время  противилась
моим настояниям, для того чтоб повысить ценность тех милостей,  которых  я
домогался, но затем, вынув из кармана записку, бросила ее мне и сказала:
   - Ловите! Вы найдете в этом письме обещание, которого так назойливо  от
меня добиваетесь.
   Затем она удалилась, так как приближалось время, когда  ее  муж  обычно
возвращался домой. Я спрятал цидульку и направился к тому месту,  где,  по
словам дона Балтасара, у него было назначено  свидание.  Но  этот  супруг,
поняв, что я нацеливаюсь на его жену, вышел мне навстречу и сказал:
   - Ну как, сеньор кавальеро? Довольны ли вы своим приключением?
   - Да, у меня есть для этого все основания, - отвечал я. -  А  как  ваши
дела? Была ли любовь к вам благосклонна?
   - Увы, нет! - возразил он, - проклятый брат моей  красавицы  неожиданно
вернулся из загородного дома, где должен был пробыть, по  нашим  расчетам,
до завтрашнего дня. Это препятствие лишило меня удовольствия, на которое я
рассчитывал.
   Я и дон Балтасар рассыпались в заверениях взаимной симпатии и назначили
свидание на следующее утро на главной площади. Этот  кавалер,  расставшись
со мной, вернулся к себе и  не  подал  Виоланте  виду,  что  ему  что-либо
известно. На другой день он утром  отправился  на  главную  площадь,  а  я
явился туда  спустя  несколько  минут.  Мы  приветствовали  друг  друга  в
любезнейших  выражениях,  столь  же  вероломных  с  одной  стороны,  сколь
искренних с другой. Затем коварный дон Балтасар доверил  мне  тайну  своей
интриги с дамой, о которой говорил накануне. Он рассказал  длинную  басню,
сочиненную им, и все это для того, чтоб побудить  меня,  в  свою  очередь,
открыть ему, как мне удалось познакомиться  с  Виолантой.  Я  не  преминул
попасться в эту западню и выложил все с величайшей откровенностью; я  даже
показал ему полученную от нее записку и прочел ее содержание:
   "Завтра буду обедать у доньи Инесы. Вы знаете, где она живет.  Назначаю
Вам свидание в доме моей верной подруги. Не могу долее  отказывать  Вам  в
этой милости, которую, как мне кажется. Вы заслужили".
   - Да, - сказал он, -  это  послание  сулит  вам  награду  за  пламенную
любовь. Поздравляю наперед с ожидающим вас счастьем.
   Говоря это, он не смог сохранить полного спокойствия, но тем  не  менее
легко скрыл от меня свою тревогу и  замешательство.  Я  так  погрузился  в
сладкие надежды, что и не думал наблюдать за своим  конфидентом,  который,
однако, был вынужден покинуть меня из боязни, как  бы  я  не  заметил  его
волнения. Он побежал уведомить об этом происшествии своего шурина. Мне  не
известно,  что  произошло  между  ними;  знаю  только,  что  дон  Балтасар
постучался в двери доньи Инесы в то  самое  время,  когда  я  находился  с
Виолантой у этой дамы. Мы догадались, что пришел муж, и я удрал с  заднего
крыльца, прежде  чем  он  вошел  в  дом.  Обе  дамы,  несколько  смущенные
неожиданным появлением супруга, пришли в себя после моего  исчезновения  и
встретили дона Балтасара с величайшим бесстыдством,  которое,  несомненно,
навело его на мысль, что либо  я  удрал,  либо  меня  спрятали.  Не  сумею
сказать, что именно он наговорил донье Инесе и своей жене, ибо это до меня
не дошло.
   Между тем, все еще не подозревая, что дон Балтасар водит меня за нос, я
вышел от Инесы, осыпая проклятиями мужа моей красавицы,  и  направился  на
главную площадь, где назначил свидание Ламеле. Но его там не оказалось.  У
этого плута были свои маленькие делишки, и счастье улыбалось  ему  больше,
чем мне. Пока  я  его  поджидал,  явился  с  веселым  видом  мой  коварный
приятель. Он подошел ко мне и осведомился у меня со смехом о моем свидании
с прелестной нимфой у доньи Инесы.
   - Не знаю, - отвечал я, - какому ревнивому демону вздумалось  испортить
мне удовольствие: в то  самое  время,  как  я,  наедине  со  своей  дамой,
заклинал ее  составить  мое  счастье,  муж  -  да  сокрушит  его  небо!  -
постучался в  двери.  Пришлось  немедленно  удрать.  Я  убежал  с  заднего
крыльца, посылая ко всем чертям этого  докучливого  дурака,  расстроившего
все мои чаяния.
   - Искренне скорблю за вас, -  воскликнул  дон  Балтасар,  которому  мое
огорчение доставляло тайную радость. - Что за наглец этот муж! Советую вам
не щадить его.
   - Да, да! - отвечал  я,  -  не  премину  последовать  вашему  совету  и
ручаюсь, что сегодня же ночью честь этого молодца подвергнется  последнему
испытанию. Расставаясь со мной, его  супруга  сказала,  чтоб  я  не  терял
куража из-за таких пустяков и явился под ее окна раньше обычного, так  как
она решила впустить меня к себе. При этом она  посоветовала  во  избежание
какой-либо опасности прихватить на всякий случай для эскорта двух или трех
друзей.
   - Какая осторожная дама! - сказал он. - Позвольте мне сопровождать вас.
   - О, любезный друг! - воскликнул я, радостно обнимая дона Балтасара,  -
премного вам обязан.
   - Я сделаю даже больше, - добавил он. - У меня  есть  знакомый  молодой
человек: это настоящий Цезарь. Я возьму его с собой, а с таким конвоем вам
нечего беспокоиться.
   Я не знал, как мне благодарить своего новоявленного друга,  великодушие
которого приводило меня в восторг. Наконец, я все же  принял  предложенные
мне услуги, и мы расстались, условившись встретиться с  наступлением  ночи
под балконом Виоланты. Он отправился к своему шурину, который  и  был  тем
пресловутым Цезарем, а я до вечера разгуливал с Ламелой. Последний хотя  и
удивлялся рвению, проявленному доном Балтасаром к моим интересам,  но  так
же, как и я, не возымел никаких подозрений. Мы сами очертя голову  полезли
в ловушку. Признаюсь, что это было непростительно для таких людей, как мы.
Когда я заметил, что наступило время  явиться  под  окна  Виоланты,  мы  с
Амбросио направились туда, вооруженные добрыми рапирами.  Там  мы  застали
мужа моей дамы  в  сопровождении  другого  человека,  которые  храбро  нас
поджидали. Дон Балтасар подошел ко  мне  и,  указывая  на  своего  шурина,
сказал:
   - Сеньор, вот кавалер, мужество которого  я  недавно  вам  расхваливал.
Войдите к вашей возлюбленной, и пусть  никакая  тревога  не  помешает  вам
испытать полное блаженство.
   После нескольких взаимных комплиментов я постучался в  двери  Виоланты.
Мне открыла какая-то особа, смахивавшая на дуэнью. Я вошел и,  не  обращая
внимания на то, что происходит за мной, направился в салон, где находилась
моя дама. Но, пока я приветствовал ее, оба предателя захлопнули  за  собой
дверь с такой быстротой, что Амбросио остался на улице, и,  последовав  за
мной, обнаружили свое настоящее лицо.
   Сами понимаете, что пришлось потягаться с  ними.  Они  напали  на  меня
одновременно, но я показал им, где раки зимуют. Я задал изрядную работу  и
тому и другому, и они, наверное, пожалели, что не избрали более  надежного
способа мести. Супруг пал, пронзенный моей шпагой. Шурин  его,  видя,  что
тот вышел из строя, шмыгнул в двери, которые оказались открытыми, так  как
дуэнья и Виоланта бежали во время нашего поединка. Я погнался  за  ним  на
улицу, где встретил  Ламелу,  который,  не  добившись  никакого  толку  от
промчавшихся мимо него женщин, не знал, что ему  думать  о  долетевшем  до
него шуме. Мы вернулись в гостиницу и, захватив лучшие свои пожитки,  сели
на мулов и выбрались из города до наступления рассвета.
   Было ясно, что это дело не  останется  без  последствий  и  что  власти
произведут в городе расследование, от которого нам не  мешало  уклониться.
Мы отправились ночевать в Вильярубия и пристали на постоялом  дворе,  куда
вскоре после нас завернул один толедский купец, державший путь в  Сегорбе.
Он отужинал вместе с нами и рассказал нам про трагическое  происшествие  с
мужем Виоланты. Ему и  в  голову  не  приходило  заподозрить  нас  в  этой
проделке, так что мы смело задавали ему всякие вопросы.
   - Господа, - сказал он нам, - я узнал об этом печальном событии сегодня
утром, когда собирался уезжать. Всюду разыскивали Виоланту, и мне сказали,
что коррехидор, который приходится  родственником  дону  Балтасару,  решил
принять самые энергичные меры, чтобы разыскать  виновников  убийства.  Это
все, что я знаю.
   Розыски,  предпринятые  толедским  коррехидором,  нисколько   меня   не
тревожили. Однако же я счел за благо немедленно покинуть Новую Кастилию. Я
рассудил, что в случае ареста Виоланты она признается во всем и укажет мои
приметы правосудию, которое не преминет послать за мной погоню.  А  потому
мы со следующего же дня стали из предосторожности избегать проезжих дорог.
К счастью, Ламела исколесил три четверти Испании и знал, какими  окольными
путями безопаснее всего  пробраться  в  Арагон.  Вместо  того  чтоб  прямо
направиться в Куэнсу, мы свернули в горы, находившиеся подле этого города,
и тропинками, известными моему проводнику, добрались до грота, походившего
на скит. Это тот самый, в котором вы вчера попросили у меня пристанища.
   Пока  я  любовался  окрестностями,  являвшими  прелестные   виды,   мой
сотоварищ сказал:
   - Я был здесь шесть лет тому назад.  В  то  время  пещера  эта  служила
убежищем одному старому отшельнику, который отнесся ко  мне  милосердно  и
разделил со мной свои запасы. Припоминаю, что это был святой человек и что
он держал мне речи, которые чуть было не отвратили меня от мирского житья.
Быть может, он еще жив; надо взглянуть.
   С этими словами любознательный Амбросио слез с мула и вошел  в  пещеру.
Он пробыл там несколько минут и, вернувшись, позвал меня.
   - Пойдите сюда, дон Рафаэль,  -  сказал  он,  -  пойдите  взглянуть  на
трогательное зрелище.
   Я тотчас же спешился. Мы привязали мулов к деревьям, и я последовал  за
Ламелой  внутрь  грота,  где  увидал  распростертого  на  лежанке  старого
анахорета, бледного и умирающего. Белоснежная густая борода  доходила  ему
до пояса, а в руках он держал длинные  переплетающиеся  четки.  При  шуме,
произведенном нашим приходом, он  приоткрыл  глаза,  которые  уже  смыкала
смерть, и, окинув нас взглядом, рек:
   - Кто бы вы ни были, братья мои, да послужит вам  в  поучение  зрелище,
что представляется вашим очам. Сорок лет пробыл я в миру  и  шестьдесят  в
сей пустыне. Ах, сколь долгими  кажутся  мне  годы,  в  кои  предавался  я
мирской суете, и, напротив, сколь краткими те, что  я  посвятил  покаянию.
Увы! Боюсь, что подвижничество брата Хуана не  достаточно  искупило  грехи
лиценциата дона Хуана де Солис.
   С этими словами он испустил дух. Его смерть поразила нас.  Такого  рода
зрелища всегда производят некоторое впечатление даже на самых  закоренелых
распутников. Но наше умиление длилось недолго. Мы быстро  забыли  поучения
старца и принялись обследовать инвентарь скита, что отняло у  нас  немного
времени, так как вся обстановка его состояла из того скарба,  который  вы,
вероятно, заметили в гроте. Не только меблировка, но и кухня  брата  Хуана
оставляла желать лучшего. Мы не нашли никаких  припасов,  кроме  орехов  и
нескольких весьма черствых корок ячменного хлеба,  которых  десны  святого
старца, видимо, не могли раскусить. Я сказал "десны", так как мы заметили,
что он лишился всех зубов. Все, что находилось в этой уединенной  обители,
все, что попадалось нам на глаза, наводило на  мысль  о  святости  доброго
анахорета. Одно только не вязалось с этим,  а  именно:  мы  обнаружили  на
столе сложенную в виде письма бумажку, в которой брат  Хуан  просил  того,
кто ее прочтет, отнести четки и сандалии епископу  куэнсскому  (*111).  Мы
недоумевали, какую цель мог преследовать этот новоявленный отец-пустынник,
вздумав поднести подобный подарок своему  преосвященному:  такой  поступок
явно оскорблял смирение и отличал в  анахорете  человека,  желавшего  быть
причисленным к сонму блаженных. Возможно, впрочем, что он  сделал  это  по
простоте душевной, о чем судить не берусь.
   В то время как мы беседовали на эту тему, Ламеле пришла на ум  довольно
забавная мысль.
   - Поселимся в этой пустыне, - сказал он. - Переоденемся отшельниками  и
похороним брата Хуана. Вы сойдете за него, а я, под именем брата  Антонио,
буду собирать подаяния в  соседних  городах  и  местечках.  Во-первых,  мы
укроемся от преследований коррехидора, так  как  ему  едва  ли  вздумается
искать нас здесь, а кроме того, у меня есть в Куэнсе  добрые  знакомые,  с
которыми мы можем проводить время.
   Я  одобрил  эту  курьезную  затею   не   столько   из-за   соображений,
выставленных Амбросио,  сколько  из  прихоти  и  желания  разыграть  такую
комедию. Вырыв могилу в тридцати или сорока шагах  от  грота,  мы  скромно
предали земле тело старого анахорета, сняв с него предварительную  одежду,
т.е. простую рясу, перехваченную  посередине  кожаным  пояском.  Мы  также
срезали ему бороду, чтоб сделать  для  меня  подставную  и  после  похорон
тотчас же вступили во владение пещерой.
   В первый день мы питались скудно, так как нам пришлось довольствоваться
припасами покойного, но еще  до  рассвета  Амбросио  принялся  за  дело  и
отправился в Торальву продавать  наших  мулов,  откуда  вернулся  вечером,
нагруженный снедью и разными вещами, которые там приобрел. Таким  образом,
мы раздобыли все, что нужно было для нашего маскарада. Амбросио  сам  сшил
себе шерстяную рясу и смастерил из конской гривы  рыжую  бородку,  которую
так артистически прицепил к ушам, что всякий с божбой  признал  бы  ее  за
настоящую. Право, нет на всем свете человека ловче его. Он также привел  в
порядок бороду брата Хуана  и  приладил  ее  к  моему  лицу,  а  шерстяной
коричневый треух прикрыл последние следы этой мистификации.  Словом,  наша
костюмировка  была  в  полном  порядке,  и  мы   оказались   так   забавно
переряженными, что не могли без смеха смотреть друг на друга в  облачении,
которое нам отнюдь не  подобало  носить.  Помимо  одежды  брата  Хуана,  я
присвоил себе также его четки и сандалии, нисколько не терзаясь  тем,  что
лишил этого дара епископа куэнсского.
   Прошло трое суток с тех пор, как мы поселились в пещере, и  никто  туда
не являлся; но на четвертый день к нам пришло двое крестьян. Они  принесли
хлеба,  сыру  и  луку  покойнику,  которого  еще  считали  живым.  Завидев
пришельцев, я бросился на нашу лежанку. Мне нетрудно было их обмануть, тем
более, что полумрак мешал им разглядеть как  следует  мое  лицо,  а  кроме
того,  я  подделался,  насколько  возможно,   под   голос   брата   Хуана,
предсмертные слова которого  мне  удалось  услыхать.  У  них  не  возникло
никаких  подозрений  по  поводу  нашей  проделки.  Они  только  подивились
присутствию в пещере второго отшельника; но Ламела, заметив их недоумение,
сказал с видом святоши:
   - Не дивитесь, братья  мои,  тому,  что  видите  меня  в  сей  пустыне.
Покинувши  скит  свой  в  Арагоне,  пришел  я  сюда,  дабы  пребывать  при
преподобном и велемудром брате Хуане, понеже он в крайней  своей  старости
испытывает потребность в товарище, который принял бы на себя заботы об его
нуждах.
   Поселяне  рассыпались  в  бесконечных  похвалах  по  поводу  милосердия
Амбросио и заявили, что они  будут  рады  похвастаться  присутствием  двух
святых подвижников в своей округе.
   Вскинув на плечи большую торбу, которой не  забыл  обзавестись,  Ламела
отправился в первый раз собирать подаяние в город Куэнсу, расположенный  в
какой-нибудь миле от нашего жилища.  Благодаря  благочестивой  наружности,
отпущенной ему природой, и искусству использовать ее, которым он владеет в
совершенстве,  Амбросио  не  преминул  побудить  милосердных   жителей   к
пожертвованиям и наполнил свою торбу их щедротами.
   - Сеньор Амбросио, - сказал я ему по его возвращении, - поздравляю  вас
с счастливым талантом умилять  христианские  души.  Клянусь  богом,  можно
подумать, что вы прежде были нищенствующим братом в ордене капуцинов!
   - У меня были другие дела, помимо торбы, - отвечал он. - Знайте, что  я
откопал некую нимфу, по имени Барбара, с которой хороводился в свое время.
Эта особа переменила образ жизни и ударилась в  набожность,  вроде  нас  с
вами. Она поселилась с двумя или тремя святошами, которые на людях  являют
пример добродетели, а втайне ведут распутную жизнь.  Сперва  она  меня  не
признала. "Как, сеньора Барбара? - сказал  я,  -  неужели  вы  не  узнаете
одного из стариннейших друзей своих, вашего покорного слугу  Амбросио".  -
"Клянусь честью! сеньор Ламела, - воскликнула  она,  -  никак  не  ожидала
встретить  вас  в  этом  облачении!  Какими  судьбами  превратились  вы  в
отшельника?" - "Этого я вам сейчас объяснить не могу, так как мой рассказ,
пожалуй, затянется, - отвечал я, - но завтра  вечером  я  приду  к  вам  и
удовлетворю ваше любопытство. Я приведу также  с  собой  своего  товарища,
брата Хуана". - "Брата  Хуана?  -  прервала  она  меня,  -  этого  доброго
отшельника,  который  живет  в  скиту  неподалеку  от  нашего  города?  Вы
смеетесь: ведь, говорят, ему за сто лет!" - "Правда, -  отвечал  я,  -  он
достиг этого возраста, но за последние дни сильно помолодел. Брат Хуан  не
старше меня". - "Хорошо, - сказала Барбара, - пусть придет с  вами.  Вижу,
что тут кроется какая-то тайна".
   На следующий день, как только стемнело, мы не преминули  отправиться  к
этим святошам, которые устроили для нашего приема обильный  ужин.  Там  мы
прежде всего скинули бороды  и  отшельнические  одеяния,  после  чего  без
всяких околичностей объявили нашим принцессам, кто мы такие. Как бы  боясь
отстать от нас в откровенности, они, со своей стороны,  показали,  на  что
способны мнимые праведницы, когда сбрасывают маску. Мы провели  почти  всю
ночь за столом и отправились в пещеру только  перед  самой  зарей.  Вскоре
после того мы снова вернулись к ним или, точнее говоря, возвращались  туда
в течение трех месяцев и проели с  этими  милыми  созданиями  больше  двух
третей  нашей  наличности.   Но   какой-то   ревнивец,   пронюхавший   всю
подноготную, уведомил правосудие, которое должно  сегодня  посетить  грот,
чтоб нас захватить. Вчера, собирая подаяние в  Куэнсе,  Амбросио  встретил
одну из наших святош, которая передала ему записку и сказала:
   - Одна моя приятельница написала мне вот это письмо, которое  я  хотела
переслать вам с нарочным. Покажите его брату Хуану и примите нужные меры.
   Это та самая записка,  господа,  которую  Ламела  вручил  мне  в  вашем
присутствии и которая побудила нас  немедленно  покинуть  наше  уединенное
жилище.



   <b>ГЛАВА II. О совете, который держал дон Рафаэль со своими</b>
   <b>слушателями, и о приключении, случившемся с ними, когда</b>
   <b>они вознамерились выбраться из лесу</b>

   Когда  дон  Рафаэль  закончил  свое  повествование,  показавшееся   мне
несколько длинным, дон Альфонсо заявил из вежливости,  что  оно  доставило
ему большое  развлечение.  После  этого  сеньор  Амбросио  взял  слово  и,
обращаясь к своему собрату по плутням, сказал:
   - Дон Рафаэль, не забудьте, что солнце уже  садится.  Не  пора  ли  нам
обсудить, как быть дальше? Что касается меня, - продолжал Ламела, -  то  я
полагаю за лучшее, чтоб мы, не теряя времени, пустились в путь,  добрались
еще  сегодня  ночью  до  Рекены,  а  завтра  перемахнули  в   Валенсийское
королевство, где дадим  простор  нашим  талантам.  Предвижу,  что  мы  там
изрядно поживимся.
   Дон   Рафаэль,   веривший   в   непогрешимость   предчувствий   Ламелы,
присоединился к этому предложению. Что касается дона Альфонсо и меня,  то,
подчинившись руководству этих двух честных молодцов,  мы  молча  дождались
результата их совещания.
   Таким образом было постановлено двинуться по  рекенской  дороге,  и  мы
приготовились к этому переходу. Усладив себя  такой  же  трапезой,  как  и
утром, мы навьючили на лошадь бурдюк  и  остатки  нашей  провизии.  Затем,
пользуясь  наступившей  ночной  темнотой,  обеспечивавшей  нам  безопасное
продвижение вперед, мы вознамерились  выйти  из  лесу.  Но  не  успели  мы
сделать и ста шагов, как обнаружили между деревьями свет, заставивший  нас
серьезно призадуматься.
   - Что б это могло означать? - сказал дон Рафаэль. - Не  ищейки  ли  это
куэнсского правосудия? Может быть, их пустили по нашим следам и они, учуяв
нас в этом лесу, рыщут за добычей?
   - Не думаю, - возразил Амбросио, - скорее всего, это - путешественники.
Наверное, их застигла ночь, и они забрались в лес,  чтоб  дождаться  зари.
Возможно, однако, что  я  ошибаюсь,  -  добавил  он,  -  пойду  проверить.
Побудьте все трое здесь, я моментально вернусь.
   С этими словами  он  идет  по  направлению  к  свету,  который  мерцает
неподалеку, медленно раздвигает листья и ветки, мешающие ему продвигаться,
и всматривается со всей тщательностью, которой, по его мнению, заслуживает
дело.
   Он увидал на траве вокруг свечи,  воткнутой  в  кочку,  четырех  людей,
доедавших пирог и приканчивавших довольно изрядный бурдюк, к которому  они
прикладывались вкруговую. Он заметил также в нескольких шагах от них  даму
и кавалера, привязанных к деревьям, а  немного  поодаль  дорожную  карету,
запряженную двумя мулами в богатых попонах. Ему тотчас же  пришло  на  ум,
что закусывавшие люди были грабителями, а подслушав их беседу, он убедился
в правильности  своего  предположения.  Четверо  разбойников  обнаруживали
равное желание обладать дамой, попавшейся им в руки, и  собирались  тянуть
жребий по поводу того, кому она достанется. Получив эти  сведения,  Ламела
вернулся к нам и подробно передал все, что видел и слышал.
   - Господа, - сказал тогда дон Альфонсо, - возможно, что дама и кавалер,
которых грабители привязали к деревьям, особы высокого звания. Допустим ли
мы,  чтоб  они  стали  жертвой  жестокости  и  насилия  со  стороны   этих
разбойников? Послушайтесь меня: нападем на них и пусть  они  погибнут  под
нашими ударами.
   - Согласен, - сказал дои Рафаэль. - Меня одинаково легко подбить как на
хороший, так и на дурной поступок.
   Амбросио, с своей стороны, также заявил, что охотно окажет содействие в
столь похвальном предприятии, за  которое,  как  он  думает,  нас  отлично
вознаградят. Должен сказать, что в данном случае опасность меня  нисколько
не пугала и что никогда еще  ни  один  странствующий  рыцарь  не  проявлял
большего рвения служить прекрасным дамам. Но, не  желая  скрывать  истину,
замечу, что риск был, действительно, невелик, так как  согласно  донесению
Ламелы  оружие  разбойников,  сложенное  в  кучу,  валялось  в  десяти   -
двенадцати шагах от них,  а  это  позволяло  нам  легко  осуществить  свое
намерение. Мы привязали нашего коня  к  дереву  и  тихонько  подкрались  к
месту, где сидели разбойники. Они беседовали  с  большим  жаром  и  сильно
шумели, что позволило нам застать их врасплох. Мы  завладели  их  оружием,
прежде чем они успели нас заметить, а затем,  выстрелив  по  ним  в  упор,
уложили всех четверых.
   Во время этой пальбы свеча потухла, так что мы очутились в темноте. Это
не помешало нам отвязать мужчину и женщину, которые так перепугались,  что
были не в силах поблагодарить нас за оказанную помощь. Правда, они еще  не
знали, смотреть ли на нас как на избавителей, или как на  новых  бандитов,
отбивших их у других вовсе не для того, чтоб обращаться с ними  лучше.  Но
мы успокоили пленников, сказав,  что  проводим  их  до  постоялого  двора,
находившегося, по уверениям Амбросио, в полумиле от леса, - где они смогут
принять все нужные меры предосторожности,  чтоб  безопасно  доехать  туда,
куда они направлялись.  После  этого  заверения,  которым  они,  казалось,
остались очень довольны, мы усадили их в карету и вывели ее из леса, держа
мулов под уздцы. Наши анахореты обшарили карманы побежденных,  после  чего
мы  отправились  за  конем  дона  Альфонсо  и  прихватили  также   лошадей
разбойников, которые оказались привязанными к деревьям неподалеку от места
битвы. Уведя таким образом  всех  лошадей,  мы  последовали  за  Амбросио,
который сел верхом на мула, чтоб вести карету на постоялый двор,  куда  мы
прибыли, однако, не раньше, чем через два часа, хотя он  уверял,  что  это
недалеко.
   Мы громко постучали в ворота. Все в доме уже спали.  Хозяин  и  хозяйка
поднялись впопыхах, но нисколько не сетовали на  нарушение  ночного  покоя
при виде кареты, сулившей им гораздо больше барыша, чем оказалось на деле.
Вмиг весь постоялый двор засверкал Огнями. Дон  Альфонсо  и  прославленный
сын Лусинды подали руку кавалеру и даме, чтоб помочь им выйти из кареты, и
даже сопутствовали им до самой комнаты, куда  проводил  их  хозяин.  Затем
последовали взаимные комплименты, и мы были немало поражены, услыхав,  что
освободили самого графа Полана и дочь его Серафину. Трудно описать,  сколь
велико было изумление дамы, а равно и дона Альфонсо, когда они узнали друг
друга. Граф, отвлекшись разговором с нами,  не  обратил  на  это  никакого
внимания.  Он  принялся  рассказывать,  каким  образом  напали   на   него
разбойники и как, убив форейтора, пажа и камердинера,  они  захватили  его
вместе с дочерью. В заключение он заявил,  что  питает  к  нам  величайшую
признательность и что если мы захотим навестить его в Толедо, где он будет
через  месяц,  то  сумеем  убедиться,  благодарный  ли  он   человек   или
неблагодарный.
   Дочь этого сеньора также не забыла поблагодарить нас  за  благополучное
освобождение,  после  чего  я  и  дон  Рафаэль  рассудили,  что   доставим
удовольствие  дону  Альфонсо,  если  дадим  ему   возможность   втихомолку
поговорить с юной вдовой,  а  потому  принялись  всячески  занимать  графа
Полана.
   - Прекрасная Серафина, - прошептал дон Альфонсо своей даме, -  я  более
не  сетую  на  судьбу,  которая  принуждает  меня  вести  жизнь  человека,
изгнанного из общества, коль скоро я имел счастье содействовать  оказанной
вам услуге.
   - Как? - отвечала она ему со вздохом, - так это вы спасли мне  жизнь  и
честь? Значит, вам отец мой и я обязаны столь многим!  Ах,  дон  Альфонсо,
зачем убили вы моего брата?
   Тут она умолкла, но он понял по ее словам и по тону, которым  они  были
сказаны, что если он сам был безумно влюблен в Серафину, то и  она  любила
его не меньше.




        КНИГА ШЕСТАЯ


   <b>ГЛАВА I. О том, что предприняли Жиль Блас и его спутники после</b>
   <b>того, как покинули графа Полана, а также о важном предприятии,</b>
   <b>задуманном Амбросио, и о том, как оно было осуществлено</b>

   Проведя добрую половину ночи в  благодарственных  излияниях  по  нашему
адресу и в заверениях, что мы можем рассчитывать на  его  признательность,
граф Полан позвал хозяина, чтоб посоветоваться с ним о том, как безопаснее
всего проехать в Турис, куда он намеревался держать путь. Мы  предоставили
этому сеньору принимать необходимые меры, а сами покинули постоялый двор и
пошли по дороге, которую Ламеле заблагорассудилось выбрать.
   Спустя два часа рассвет застал нас под Кампильо. Мы немедленно свернули
в горы, расположенные между этим местечком и Рекеной. Там мы провели  весь
день, отдыхая и подсчитывая свои финансы, которые значительно  увеличились
благодаря деньгам, найденным в карманах разбойников и  составлявшим  свыше
трехсот пистолей разной монетой. С наступлением ночи мы снова двинулись  в
путь, а на следующее утро вступили в Валенсийское королевство и  удалились
в первый подвернувшийся нам лес. Мы углубились в него и  дошли  до  места,
где протекал  ручей,  медленно  уносивший  свои  кристально  чистые  струи
навстречу водам Гвадалавьяра. Тенистые деревья, а  также  трава,  сулившая
обильный корм лошадям, сами по себе внушили бы нам мысль остановиться там,
даже если б у нас и не было такого намерения. А  потому  мы  не  преминули
устроить привал в этом месте.
   Спешившись, мы приготовились провести день с  большой  приятностью;  но
когда нам вздумалось позавтракать, то выяснилось, что у нас осталось очень
немного припасов. Хлеб  был  на  исходе,  а  бурдюк  превратился  в  тело,
лишенное души.
   - Господа, - сказал нам Ламела, - самые  очаровательные  уголки  теряют
свою прелесть без даров Бахуса и Цереры. Мне думается, что нам  необходимо
обновить свои запасы. Для этого я  тотчас  же  отправлюсь  в  Хельву.  Это
довольно красивый город, до которого отсюда нет  и  двух  миль.  Я  быстро
слетаю туда и назад.
   Затем он навьючил на лошадь бурдюк и торбу, уселся верхом и помчался из
лесу с быстротой, предвещавшей скорое возвращение.
   У нас были все основания надеяться на это, и  мы  с  минуты  на  минуту
ждали появления Ламелы;  но  он  вернулся  не  так  скоро.  Прошло  больше
половины дня,  и  ночь  уже  готовилась  осенить  деревья  своими  черными
крылами, когда мы снова увидали своего поставщика, запоздание которого уже
начинало нас  тревожить.  Количество  вещей,  которыми  он  был  нагружен,
превысило наши ожидания. Помимо бурдюка, наполненного  отменным  вином,  и
торбы, набитой хлебом и всякого сорта жареной дичью, он привез  на  лошади
большой узел с одеждой, который привлек наше внимание. Заметив это, Ламела
сказал нам с улыбкой:
   - Господа, вы дивитесь на это платье, и я вас извиняю, так  как  вы  не
знаете, для чего я купил его в Хельве. Готов биться об заклад,  что  этого
не угадает ни дон Рафаэль, ни все человечество, вместе взятое.
   С этими словами Амбросио развязал пакет, чтоб продемонстрировать нам  в
розницу то, что мы рассматривали оптом. Он извлек  оттуда  плащ  и  весьма
длинную черную рясу, два  камзола  и  штаны  к  ним,  затем  один  из  тех
письменных приборов, которые состоят из двух частей, чернильницы и пенала,
скрепленных шнурком, и, наконец, пачку  прекрасной  белой  бумаги,  замок,
большую печать и зеленый воск. После того как  он  показал  нам  все  свои
покупки, дон Рафаэль сказал ему шутливым тоном:
   - Да-с, сеньор Амбросио, надо сказать, что вы обзавелись весьма ценными
предметами. Но  разрешите  узнать,  какое  употребление  намереваетесь  вы
сделать из всего этого?
   - Самое наилучшее, - возразил Ламела. - Все эти вещи  обошлись  мне  не
более десяти дублонов (*112), а я  уверен,  что  они  принесут  нам  свыше
пятисот: можете на это рассчитывать. Не такой  я  человек,  чтоб  отягчать
себя бесполезным тряпьем, и дабы доказать, что я  купил  все  это  не  как
дурак, поведаю вам свой план. Это такой план, что он бесспорно может  быть
признан  одним   из   самых   гениальных,   когда-либо   задуманных   умом
человеческим. Судите о нем сами; я уверен, что, ознакомившись  с  ним,  вы
придете в восторг. Слушайте же.
   - Запасшись хлебом, - продолжал он, -  зашел  я  в  кухмистерскую,  где
приказал насадить на вертел  полдюжины  куропаток,  столько  же  цыплят  и
молодых кроликов. Пока все это жарилось, явился туда сильно раздраженный и
разгневанный человек, который во всеуслышание жаловался на обращение с ним
какого-то купца и сказал кухмистеру: "Клянусь  св.Яковом!  (*113)  Самуэль
Симон самый нелепый из хельвских торговцев. Он только что оскорбил меня  в
своей лавке при всем честном народе. Скупердяга не пожелал отпустить мне в
долг шесть локтей сукна; а между тем я платежеспособный ремесленник  и  за
мной не пропадет. Полюбуйтесь на этакую скотину! Он охотно продает в  долг
знатным господам и предпочитает рисковать  с  барами,  нежели  без  всякой
опаски оказать одолжение  честному  мещанину.  Чистое  безумие!  Проклятый
жидюга! Дай ему бог как  следует  попасться!  Мои  пожелания  когда-нибудь
сбудутся; найдется немало  купцов,  которые  мне  посочувствуют".  Услыхав
такие слова, к которым мастеровой добавил еще  многое  другое,  я  надумал
отомстить за него и сыграть штуку с  Самуэлем  Симоном.  -  "Друг  мой,  -
сказал я человеку, жаловавшемуся на купца, - скажите мне, какой характер у
лица, о котором вы  говорите?"  -  "Самый  отвратительный,  -  отвечал  он
запальчиво.  -  Я  почитаю  его  за  отъявленного  ростовщика,   хотя   он
прикидывается благородным человеком. Он - еврей,  принявший  католичество,
но в глубине души этот Симон не  меньший  жид,  чем  сам  Пилат,  так  как
передают, что он крестился только по расчету". Я внимательно прислушался к
речам ремесленника и, выйдя из кухмистерской, не преминул  осведомиться  о
жилище Самуэля Симона.  Один  прохожий  сообщает,  где  он  живет,  другой
показывает саму лавку.  Окидываю  взглядом  помещение,  присматриваюсь  ко
всему, и  тут  фантазия,  покорная  моим  велениям,  изобретает  проделку,
которую  я  обмозговал  и  нахожу  достойной  лакея  сеньора  Жиль  Бласа.
Отправляюсь к ветошнику и покупаю у него принесенную мною одежду: одну для
роли  инквизитора,  другую  чтоб  изобразить  повытчика,  а   третью   для
альгвасила. Вот, господа, чем я был занят и отчего  несколько  запоздал  с
возвращением.
   - Любезный Амбросио!  -  прервал  его  тут  дон  Рафаэль  вне  себя  от
восторга,  -  какая  дивная  идея!  какой  чудесный  план!  Завидую  твоей
изобретательности и готов отдать лучший из кунштюков моей жизни  за  столь
удачную выдумку. О Ламела! - добавил он, - вижу отсюда все богатство твоей
затеи, а о выполнении ее можешь не беспокоиться. Тебе нужны в подмогу  два
добрых актера. Они - налицо. Ты с виду похож на ханжу и отлично разыграешь
инквизитора, я  буду  изображать  повытчика,  а  сеньор  Жиль  Блас,  если
захочет, исполнит роль альгвасила. Таким образом  персонажи  распределены;
завтра мы сыграем пьесу, и я  отвечаю  за  удачу,  разве  только  случится
какая-нибудь из тех помех, которые расстраивают самые искусные замыслы.
   Я пока лишь очень смутно представлял себе проект, приводивший  в  такой
восторг дона Рафаэля, но за ужином  меня  посвятили  во  все  подробности;
трюк, действительно, показался  мне  гениальным.  Истребив  часть  дичи  и
обильно пустив кровь нашему бурдюку, мы растянулись на траве  и  в  скором
времени заснули. Но сон наш длился недолго,  ибо  час  спустя  беспощадный
Амбросио разбудил нас.
   - Вставайте! вставайте! - закричал он нам на рассвете, - люди,  которым
предстоит важное дело, не должны праздновать лентяя.
   - Тысячу проклятий, сеньор инквизитор!  -  возразил  ему  дон  Рафаэль,
вскакивая со сна, - вы чертовски легки на подъем. Плохо придется господину
Самуэлю Симону.
   - Тоже так думаю, - сказал Ламела. - Тем более, - добавил он со смехом,
- что сегодня мне снилось, будто я выщипываю ему бороду. Неважный сон  для
него, неправда ли, господин повытчик?
   За этими шутками последовали тысячи других,  приведших  нас  в  хорошее
расположение духа. Мы весело  позавтракали  и  стали  готовиться  к  своим
ролям. Амбросио облачился в длинную рясу и плащ, так что походил, как  две
капли воды, на официала святой  инквизиции.  Мы  с  доном  Рафаэлем  также
перерядились  и  действительно  выглядели,  как  альгвасил   и   повытчик.
Переодевание отняло у нас много времени, и  было  уже  больше  двух  часов
пополудни, когда мы выбрались из лесу, чтоб отправиться в Хельву. Впрочем,
нам некуда было торопиться, так как комедия должна была  начаться  лишь  с
наступлением ночи. А потому мы шествовали  с  прохладцей  и  даже  сделали
привал у ворот города, чтоб дождаться сумерек.
   Как только стемнело, мы оставили лошадей в этом месте под охраной  дона
Альфонсо, который был весьма доволен тем, что на него не возложили никакой
другой роли. Дон Рафаэль, Амбросио и я направились  сперва  не  к  Самуэлю
Симону, а к  кабатчику,  жившему  в  двух  шагах  от  его  дома.  Господин
инквизитор  выступал  первым.  Он  вошел   и   обратился   к   трактирщику
внушительным тоном:
   - Хозяин, мне нужно поговорить с вами с глазу на глаз, я пришел  к  вам
по делу, касающемуся инквизиции, а следовательно, весьма важному.
   Кабатчик отвел нас в отдельное помещение, а Ламела, убедившись, что там
нет никого, кроме нас, сказал ему:
   - Я - официал святой инквизиции.
   При этих словах кабатчик побледнел и отвечал дрожащим голосом,  что  он
не подавал этому высокому учреждению никакого повода гневаться на него.
   - А посему, - продолжал Амбросио елейным тоном, -  оно  и  не  намерено
причинять  вам  никакого  зла.  Да  не  допустит  господь,   чтоб   святая
инквизиция, торопясь карать, смешала грех с невинностью!  Она  строга,  но
всегда  справедлива;  словом,  чтоб  подвергнуться  ее  карам,   надо   их
заслужить. Итак, не ради вас явился я в Хельву, а ради  некоего  купца  по
имени Самуэль Симон. До нас дошли неблагоприятные сведения  о  нем  и  его
поведении. Говорят, что он  продолжает  пребывать  в  иудействе  и  принял
христианство исключительно  по  мирским  мотивам.  Приказываю  вам  именем
святой инквизиции сказать все, что  вам  известно  об  этом  человеке.  Но
остерегитесь как сосед Симона, а может быть, и друг каких бы  то  ни  было
попыток его обелить; ибо заявляю вам, что если я замечу в ваших показаниях
малейшее доброжелательство по отношению  к  нему,  то  вы  погибли.  Ну-с,
повытчик, - продолжал он, повернувшись к  дону  Рафаэлю,  -  приступите  к
исполнению своих обязанностей.
   Господин повытчик, уже державший в руках бумагу  и  письменный  прибор,
уселся за стол и приготовился с наисерьезнейшим видом записывать показания
кабатчика, который, ее своей  стороны  заверил,  что  не  погрешит  против
истины.
   - Раз так, - сказал ему  официал  святой  инквизиции,  -  то  мы  можем
начать. Отвечайте только на мои вопросы, большего  от  вас  не  требуется.
Видали ли вы, чтоб Самуэль Симон посещал церковь?
   - Право, я не обратил на это никакого внимания, - отвечал  кабатчик,  -
не могу припомнить, чтоб когда-либо видал его в церкви.
   - Отлично, - воскликнул инквизитор, -  запишите,  что  его  никогда  не
видно в церкви.
   - Я этого не говорил, сеньор, - возразил хозяин, - я только сказал, что
мне не приходилось его там видеть. Возможно, что он был в той  же  церкви,
но что я его не заметил.
   - Друг мой, - заметил Ламела, - вы забываете, что  не  должны  на  этом
допросе обелять Самуэля Симона; я  предупредил  вас  о  последствиях.  Вам
надлежит показывать только против него  и  не  говорить  ни  слова  в  его
пользу.
   - В таком случае, сеньор лиценциат, - возразил кабатчик, - вы мало  что
почерпнете из моих показаний. Я совсем не знаю купца, о котором идет  речь
и не могу сказать о  нем  ни  доброго,  ни  худого;  но  если  вам  угодно
разузнать  про  его  домашнюю  жизнь,  то  я  приведу  вам  Гаспара,   его
приказчика, которого вы сможете допросить. Этот малый иногда заходит сюда,
чтоб выпить с друзьями;  могу  вас  заверить,  что  язык  у  него  здорово
привешен; он будет болтать, сколько вам угодно,  выложит  всю  подноготную
про своего хозяина  и,  клянусь  честью,  задаст  немалую  работу  сеньору
повытчику.
   - Мне нравится ваша откровенность, - сказал тогда Амбросио. -  Указывая
мне лицо,  знакомое  с  нравами  Симона,  вы  доказываете  свое  рвение  к
интересам святой инквизиции. Я доложу  ей  об  этом.  Поторопитесь  же,  -
продолжал он, - привести сюда этого Гаспара, о котором вы мне говорили; но
ведите себя осторожно, дабы его  хозяин  не  заподозрил  того,  что  здесь
происходит.
   Кабатчик быстро и без огласки выполнил данное ему  поручение  и  привел
нам  сидельца.  Этот  молодой  человек,  действительно,   был   величайшим
болтуном, но такой нам и требовался.
   - Приветствую вас, дитя мое, - сказал ему Ламела. - Вы  видите  в  моем
лице официала, назначенного святой  инквизицией,  для  того  чтоб  собрать
показания против Самуэля Симона, обвиняемого в иудаизме. Вы живете у  него
и, следовательно, являетесь свидетелем большинства его поступков. Полагаю,
что вы и без моего предупреждения сочтете себя обязанным сообщить нам  все
имеющиеся у вас о нем сведения и  что  мне  незачем  приказывать  вам  это
именем святой инквизиции.
   - Сеньор лиценциат, - отвечал приказчик, - едва ли вы найдете человека,
который был бы более меня расположен сообщить вам то, что вас  интересует:
я готов удовольствовать вас без  всяких  распоряжений  со  стороны  святой
инквизиции. Если спросить обо мне моего хозяина, то я уверен, что он  меня
не пощадит; а потому и я не стану щадить его и  скажу  вам  перво-наперво,
что он лицемер, до тайных помыслов которого невозможно докопаться, что это
- человек, который внешне корчит из себя  праведника,  а  в  глубине  души
нисколько не добродетелен. Так, например, он каждый вечер  ходит  к  одной
гризеточке...
   - Рад узнать это, - прервал его Амбросио, - заключаю из ваших слов, что
он человек дурных нравов.  Но  попрошу  вас  отвечать  мне  именно  на  те
вопросы, которые я вам поставлю. Мне поручено главным образом разузнать об
его отношении к религии. Скажите мне, едят ли свинину в вашем доме?
   - Не думаю, - отвечал Гаспар, - чтоб мы хотя бы два раза ели ее за  тот
год, что я у него живу.
   - Отлично, - сказал господин инквизитор, - запишите: у  Самуэля  Симона
никогда не едят свинины. Но зато, - продолжал он, -  вы,  наверно,  иногда
кушаете ягнятину.
   - Да, бывает,  -  подтвердил  приказчик,  -  например,  мы  ели  ее  на
последнюю Пасху.
   - Подходящее время, - воскликнул официал.  -  Пишите,  повытчик:  Симон
справляет Пасху по еврейскому обряду. Дело у нас, слава богу, идет на лад,
и мне кажется, что мы уже собрали важные показания. Но  скажите  мне  еще,
дружок, - продолжал Ламела, - не  приходилось  ли  вам  видеть,  чтоб  ваш
хозяин ласкал маленьких детей?
   - Тысячу раз, - отвечал Гаспар.  -  Стоит  только  маленьким  мальчикам
показаться возле лавки, то он непременно остановит их и  приголубит,  если
находит, что они миленькие.
   - Пишите, повытчик, - прервал  его  инквизитор.  -  На  Самуэля  Симона
падает серьезное подозрение в том, что он  завлекает  христианских  детей,
чтоб их зарезать. Ну и выкрест! Ого, господин Симон,  даю  слово,  что  вы
будете иметь дело со святой инквизицией! Не воображайте, что вам  позволят
безнаказанно совершать кровавые жертвоприношения. Смелее,  мой  ревностный
Гаспар,  -  обратился  он  к  приказчику,  -  выкладывайте  все;  докажите
окончательно, что этот  ложный  католик  упорно  придерживается  еврейских
обычаев и обрядов. Верно  ли,  что  он  один  день  в  неделю  проводит  в
праздности?
   - Этого я не замечал, - возразил Гаспар. -  Но  бывают  дни,  когда  он
запирается в своем кабинете и сидит там очень долго.
   - Так и есть, - воскликнул официал, - или он справляет шабаш, или я  не
инквизитор! Отметьте, повытчик, отметьте, что он свято соблюдает субботний
пост. Ах, гнусная личность! У меня остается еще  только  один  вопрос.  Не
говорит ли он об Иерусалиме?
   - Очень часто, - возразил приказчик.  -  Он  рассказывает  нам  историю
евреев и каким образом они разрушили иерусалимский храм.
   - Так-с, - продолжал Амбросио, -  не  упустите  этой  черты,  повытчик;
пишите крупными  литерами,  что  Самуэль  Симон  день  и  ночь  мечтает  о
восстановлении храма и не перестает думать о возвеличении своей  нации.  Я
знаю теперь достаточно: дальнейшие вопросы излишни. Таких  показаний,  как
дал нам правдивый Гаспар, хватило бы на то, чтоб сжечь целое гетто.
   Допросив таким  образом  приказчика,  господин  официал  отпустил  его,
приказав именем святой инквизиции не говорить своему хозяину  ни  слова  о
том, что произошло. Гаспар обещал повиноваться и удалился. Мы не замедлили
последовать за ним. Выйдя из корчмы с такой же  внушительностью,  с  какою
туда вошли, мы отправились к дому Самуэля Симона и постучались в двери. Он
сам отворил нам. Увидав три таких фигуры, как наши, он  удивился,  но  его
изумление еще возросло,  когда  Ламела  в  качестве  представителя  власти
сказал ему повелительно:
   - Господин Самуэль, приказываю вам именем святой инквизиции,  официалом
коей я имею честь состоять, выдать мне ключи от вашего кабинета.  Я  желаю
взглянуть, не найдется ли там каких-либо улик, подтверждающих  поступившее
на вас донесение.
   Купец, ошеломленный этой речью,  отпрянул  на  два  шага  назад,  точно
кто-либо угостил его тумаком в живот. Далекий от мысли о каком-либо обмане
с нашей стороны, он искренне вообразил,  что  некий  тайный  враг  задумал
навлечь на него подозрение святой инквизиции; возможно также,  что  он  не
чувствовал себя безупречным католиком и имел повод  ожидать  дознания.  Но
как бы то ни было, а я никогда не видал более встревоженного человека.  Он
повиновался без всякого сопротивления и  с  той  почтительностью,  которая
свойственна людям, трепещущим перед инквизицией. Когда он  отпер  кабинет,
Ламела вошел туда и сказал:
   - Хорошо и то, что вы  не  противитесь  повелениям  святой  инквизиции.
Однако же, - добавил он, - удалитесь в другую комнату  и  не  мешайте  мне
выполнить свои обязанности.
   Самуэль повиновался этому приказу так же безропотно, как и первому.  Он
остался в своей лавке, а мы втроем вошли в кабинет и,  не  теряя  времени,
принялись за поиски  денег.  Найти  их  было  нетрудно:  они  хранились  в
незапертом сундуке и в таком количестве, что мы не могли всего унести. Это
были груды наваленных друг на друга мешков, но  наполненных  исключительно
серебром. Мы предпочли бы золото, однако, будучи не в силах это  изменить,
примирились с необходимостью и набили дукатами  полные  карманы;  мы  даже
насовали их в штанины и во все места, показавшиеся нам пригодными. Словом,
мы нагрузили себя тяжелой ношей, которую, однако, Амбросио и  дон  Рафаэль
ухитрились сделать совершенно незаметной. Увидав такое искусство, я пришел
к заключению, что нет ничего важнее, как набить руку в своем ремесле.
   Поживившись столь основательным  образом,  мы  вышли  из  кабинета.  По
причине, которую читатель легко разгадает,  господин  официал  вытащил  из
кармана замок и пожелал самолично запереть  им  двери;  затем  он  наложил
печать и сказал Симону:
   - Господин Самуэль, запрещаю вам именем святой инквизиции дотрагиваться
до этого замка, а равно и до печати, каковую вы  обязаны  чтить,  ибо  это
печать духовного суда. Я вернусь сюда завтра в то же время, чтоб снять  ее
и принести вам распоряжение властей.
   После этой речи он приказал открыть входную дверь, в которую мы  весело
вышли один за другим. Пройдя пятьдесят шагов, мы пустились  улепетывать  с
такой быстротой и легкостью, что, несмотря  на  свою  ношу,  еле  касались
земли. Вскоре мы очутились за  городом  и,  сев  на  коней,  поскакали  по
направлению к Сегорбе, вознося хваления богу Меркурию за столь  счастливый
исход.



   <b>ГЛАВА II. О решении, принятом доном Альфонсо и Жиль Бласом</b>
   <b>после этого приключения</b>

   Согласно нашему похвальному обыкновению, мы ехали всю ночь и  очутились
на рассвете подле деревушки в двух милях от Сегорбе. Мы очень утомились, а
потому охотно свернули с проезжей дороги и направились к  ивам,  росшим  у
подножия холма в ста или ста двадцати шагах от села, в котором мы сочли за
лучшее не останавливаться. Ивы бросали  приятную  тень,  а  ручеек  омывал
корни этих деревьев. Местечко нам  приглянулось,  и,  решив  провести  там
день, мы спешились. Разнуздав лошадей, мы предоставили им пастись, а  сами
улеглись на траве и, отдохнув некоторое время, опорожнили торбу и  бурдюк.
После обильного завтрака мы занялись подсчетом денег,  отнятых  у  Самуэля
Симона, и насчитали три тысячи дукатов. Обладая такой  суммой  вдобавок  к
той, которая уже была у нас  раньше,  мы  могли  почитать  себя  изрядными
богачами.
   Необходимо было запастись провизией, а потому Амбросио и  дон  Рафаэль,
скинув костюмы повытчика и инквизитора, объявили, что готовы взять на себя
эту заботу. По их словам, приключение в Хельве их только разлакомило и  им
захотелось отправиться в Сегорбе, чтоб разузнать, не удастся ли нам  снова
чем-нибудь поживиться.
   - Подождите нас здесь под ивами, - сказал сын Лусинды, - мы не замедлим
вернуться.
   - Пойте это другим, сеньор дон Рафаэль, - воскликнул я рассмеявшись,  -
вы с тем же успехом могли нам сказать: подождите второго пришествия.  Если
вы нас покинете, то мы рискуем долго не встретиться с вами.
   - Такое подозрение для нас оскорбительно, - возразил сеньор Амбросио, -
но мы, конечно, его  заслужили.  Вы  вправе  не  верить  нам  после  нашей
вальядолидской проделки и предполагать, что мы так  же  мало  посовестимся
бросить вас, как и тех товарищей, которых покинули в этом  городе.  Но  вы
ошибаетесь.  Приятели,  которых  мы  оставили  с   носом,   были   лицами,
обладавшими  весьма  дурным  характером,  и  общество   которых   начинало
становиться для нас невыносимым.  Надо  отдать  эту  справедливость  людям
нашей профессии, что нет таких компаньонов в гражданской жизни, которые бы
меньше нас ссорились из-за корыстных интересов; но когда у нас  нет  общих
склонностей, то наше доброе согласие портится, как и  у  прочих  людей.  А
потому, сеньор Жиль Блас, - продолжал Ламела, - прошу вас и  сеньора  дона
Альфонсо питать к  нам  несколько  больше  доверия  и  успокоиться  насчет
выраженного мною и доном Рафаэлем намерения отправиться в Сегорбе.
   - Весьма нетрудно, - вмешался тут сын Лусинды, - избавить  сеньоров  от
всяких оснований  беспокоиться:  оставим  кассу  в  их  руках,  это  будет
отличной порукой нашего возвращения.  Как  видите,  сеньор  Жиль  Блас,  -
добавил он, - мы берем быка за рога. Вы оба будете обеспечены, и смею  вас
уверить, что, уезжая, ни я, ни Амбросио нисколько не  беспокоимся  о  том,
как бы  вы  не  свистнули  этого  ценного  залога.  Неужели  после  такого
доказательства нашей искренности вы не проникнетесь к нам полным доверием?
   - Разумеется, господа, - сказал я им, - теперь вы  можете  делать  все,
что вам угодно.
   Они тотчас же ускакали, нагруженные бурдюком и торбой, и оставили  меня
под ивами с доном Альфонсо, который сказал мне после их отъезда:
   - Я должен, сеньор Жиль Блас,  открыть  вам  свое  сердце.  Меня  мучит
совесть за то, что я согласился сопровождать этих двух прохвостов.  Вы  не
можете себе представить, сколько раз я уже в этом раскаивался. Я  думал  о
том, что молодому человеку, придерживающемуся правил  чести,  не  пристало
жить с такими  порочными  людьми,  как  Рафаэль  и  Ламела.  Если  в  один
прекрасный  день  -  и  это  легко  может  случиться  -  они  попадут   за
какое-нибудь мошенничество в руки правосудия, то я, к стыду  своему,  буду
схвачен вместе с ними, как вор, и понесу позорное наказание.  Эта  картина
беспрестанно встает передо мной, и признаюсь вам,  что  я  решил  навсегда
расстаться с Рафаэлем и Ламелой, чтоб не стать соучастником их  дальнейших
плутен. Мне думается, - добавил он, - что вы одобряете мое намерение.
   - Безусловно, уверяю вас, - отвечал я ему, - хотя,  как  вы  видели,  я
изображал альгвасила в комедии с Самуэлем Симоном, однако же  не  думайте,
что подобные пьесы -  в  моем  вкусе.  Призываю  небо  в  свидетели,  что,
исполняя эту прелестную роль, я говорил себе: "Честное слово, сеньор  Жиль
Блас, если правосудие схватит вас в данную минуту за  шиворот,  то  вы  по
заслугам примете награду, которая  вам  за  это  причитается!"  А  потому,
сеньор дон Альфонсо, я испытываю не большую охоту, чем  вы,  оставаться  в
этой скверной компании, и если вы не возражаете, то пойду вместе  с  вами.
Когда эти господа вернутся, мы предложим  им  разделить  наши  финансы,  а
завтра утром, или даже сегодня ночью, простимся с ними.
   Поклонник Серафины одобрил мое предложение.
   - Отправимся, - сказал он, - в Валенсию, а оттуда морем в  Италию,  где
мы сможем поступить в войска  Венецианской  республики.  Не  достойнее  ли
заниматься военным ремеслом, чем  вести  ту  подлую  и  преступную  жизнь,
которую мы ведем? С теми деньгами, которые у нас  будут,  мы  даже  сумеем
содержать себя довольно пристойно. Мне, разумеется, совестно  пользоваться
средствами, добытыми столь дурным путем, но я клянусь при  малейшей  удаче
на войне возместить Самуэлю Симону всю похищенную сумму.
   Я заверил дона Альфонсо в том, что разделяю его чувства, и мы  порешили
покинуть наших сотоварищей на  следующий  день  еще  до  рассвета.  Мы  не
испытали ни  малейшего  искушения  воспользоваться  их  отсутствием,  т.е.
удрать тотчас же вместе с  кассой.  Доверие,  которое  они  нам  выказали,
оставив деньги в наших руках, удержало нас даже от мысли  о  такой  краже,
хотя проделка в меблированных комнатах могла бы до  некоторой  степени  ее
оправдать.
   Амбросио и дон Рафаэль вернулись из Сегорбе к концу дня. Они тотчас  же
объявили нам, что их поездка была удачной и что они заложили основание для
новой плутни, которая, судя  по  всем  данным,  обещала  принести  нам  не
меньший барыш, чем предыдущая. Тут сын Лусинды собрался было посвятить нас
в это дело, но дон Альфонсо взял слово и вежливо заявил, что, не  чувствуя
в себе склонности к  тому  образу  жизни,  который  они  ведут,  он  решил
расстаться с ними. Я, со  своей  стороны,  сообщил,  что  питаю  такое  же
намерение. Они всячески пытались уговорить нас, чтобы мы приняли участие в
их дальнейших предприятиях, но старания их не увенчались успехом.  Наутро,
поделив деньги поровну, мы простились с ними и направились в Валенсию.



   <b>ГЛАВА III. О неприятном происшествии, случившемся с доном Альфонсо,</b>
   <b>о том, как он после этого оказался наверху блаженства и как</b>
   <b>Жиль Блас неожиданно попал в счастливое положение</b>

   Мы  весело  доехали  до  Буноля,  где  нам,   к   несчастью,   пришлось
задержаться.  Дон  Альфонсо  заболел.  Он  схватил  сильную  лихорадку   с
повторными  приступами,  заставившими  меня  опасаться  за  его  жизнь.  К
счастью, там не было докторов, так что я отделался страхом. По  прошествии
трех дней он уже  оказался  вне  опасности  и  благодаря  моим  попечениям
окончательно оправился. Он выказал мне глубокую признательность за то, что
я для него сделал, и  так  как  мы,  действительно,  чувствовали  взаимную
симпатию, то  поклялись  друг  другу  в  вечной  дружбе.  Затем  мы  снова
пустились в путь,  намереваясь  воспользоваться  по  прибытии  в  Валенсию
первой  оказией,  чтоб  переехать  в  Италию.  Но  небо,  уготовившее  нам
счастливую судьбу, расположило иначе.
   У ворот одного замка мы заметили толпу крестьян  обоего  пола,  которые
водили хоровод и веселились. Мы подъехали поближе, чтоб  взглянуть  на  их
празднество, и тут дона Альфонсо ожидала  непредвиденная  встреча,  весьма
его поразившая. Он увидал барона Штейнбаха, который тоже  заметил  его  и,
бросившись  ему  навстречу  с  распростертыми  объятиями,   воскликнул   с
восторгом:
   - Ах, дон Альфонсо, так это вы? Какая  приятная  встреча!  Вас  повсюду
разыскивают, а тут нас сталкивает с вами сама Фортуна.
   Мой приятель тотчас же соскочил  с  коня  и  кинулся  обнимать  барона,
радость которого, казалось, не знала границ.
   - Идемте, сын мой, - сказал затем этот добрый старец, - вы узнаете, кто
вы, и насладитесь счастливой судьбой.
   С этими словами он повел дона Альфонсо  в  замок,  а  я,  спешившись  и
привязав лошадей, также отправился  за  ними.  Первым  лицом,  которое  мы
встретили, оказался владелец замка. То был человек лет пятидесяти,  весьма
приятной наружности.
   - Сеньор, - сказал барон Штейнбах, представляя ему дона Альфонсо, - вот
ваш сын!
   Услыхав это, дон Сесар де Лейва - так звали  владельца  замка  -  обнял
дона Альфонсо и, плача от радости, сказал ему:
   - Мой дорогой сын, перед вами тот, кому вы обязаны жизнью!  Если  я  до
сей поры скрывал от вас ваше происхождение, то, поверьте, это  стоило  мне
немалых усилий. Тысячи раз вздыхал я от горя, но не мог поступить иначе. Я
женился на вашей матушке по любви. Она  была  значительно  менее  знатного
рода, чем я. Мне приходилось  подчиняться  власти  сурового  отца,  и  это
заставляло меня держать в секрете брак, заключенный без его согласия. Один
только барон Штейнбах был посвящен в тайну и воспитывал вас по уговору  со
мной. Отца моего теперь уже нет в живых,  и  я  могу  объявить  вас  своим
единственным наследником. Но это еще не все, - добавил  он.  -  Я  намерен
женить вас на молодой даме, не уступающей мне знатностью рода.
   - О, сеньор,  -  прервал  его  дон  Альфонсо,  -  не  заставляйте  меня
заплатить слишком дорогой ценой  за  счастье,  которое  вы  мне  объявили.
Неужели, узнав, что имею честь быть вашим сыном, я должен тут же  услыхать
о вашем решении сделать меня несчастным? Ах, сеньор,  не  будьте  со  мной
более жестоки, чем был с вами мой дед. Если он  и  не  одобрял  сделанного
вами выбора, то, по крайней мере, не заставлял вас вступать в брак  против
вашей воли.
   - Сын мой, - возразил дон Сесар, - я вовсе не намерен  насиловать  ваши
желания. Но соблаговолите взглянуть на даму, которую я  вам  предназначаю;
это все, что  я  жду  от  вашего  послушания.  Хотя  она  очаровательна  и
представляет для вас  весьма  выгодную  партию,  я  обещаю,  что  не  буду
принуждать вас к этому браку. Она сейчас находится в  замке.  Следуйте  за
мной; вы  безусловно  признаете,  что  нет  на  свете  более  обаятельного
существа.
   С этими словами он повел дона Альфонсо в покои замка, а я последовал за
ними вместе с бароном Штейнбахом.
   Там мы застали графа Полана с обеими его дочерьми, Серафиной и  Хулией,
а также дона Фернандо де Лейва, приходившегося  племянником  дону  Сесару.
Были еще и другие дамы и  кавалеры.  Дон  Фернандо,  как  я  уже  говорил,
похитил Хулию, и брак этих двух влюбленных был  причиной  празднества,  на
которое собрались окрестные крестьяне. Как только  дон  Альфонсо  вошел  и
отец представил его обществу, граф Полан поднялся и,  бросившись  обнимать
его, воскликнул:
   - Приветствую своего избавителя!
   - Дон Альфонсо, - продолжал он, обращаясь  к  нему,  -  узнайте,  какою
властью обладает добродетель над великодушными сердцами! Правда, вы  убили
моего сына, но зато спасли мне жизнь. Прощаю нанесенную нам обиду и  отдаю
вам Серафину, честь которой вы защитили. Этим я хочу отблагодарить вас  за
услугу.
   Сын дона Сесара не преминул выразить  графу  Полану,  сколь  многим  он
обязан ему за его доброту, и я, право, не знаю,  больше  ли  он  радовался
тому, что раскрыл тайну своего рождения, или  тому,  что  собирался  стать
супругом Серафины. Действительно,  брак  этот  состоялся  через  несколько
дней, к величайшему удовольствию заинтересованных сторон.
   Я был тоже одним из избавителей графа Полана, а потому вельможа,  узнав
меня, сказал, что берется обеспечить мою судьбу.  Я  поблагодарил  его  за
великодушие, но не пожелал покинуть дона Альфонсо, который  назначил  меня
управителем замка и почтил своим доверием. Терзаемый  угрызениями  совести
за плутню, проделанную с Самуэлем Симоном,  он  тотчас  же  после  свадьбы
приказал мне отвезти этому купцу украденные у него  деньги.  Я  отправился
возмещать убытки и, таким образом,  начал  свою  деятельность  в  качестве
управителя с того, на чем иному надлежало бы ее кончить.




        КНИГА СЕДЬМАЯ


   <b>ГЛАВА I. О любви Жиль Бласа и сеньоры Лоренсы Сефоры</b>

   Итак, я отправился в Хельву отвозить нашему любезному Самуэлю Симону те
три тысячи дукатов, которые мы у него украли. Признаюсь откровенно, что по
дороге я испытал искушение присвоить себе эти  деньги,  чтоб  начать  свою
службу под счастливой звездой. Я мог поживиться  совершенно  безнаказанно:
стоило мне только попутешествовать  дней  пять-шесть  и  затем  вернуться,
сказав, что я выполнил поручение. Дон Альфонсо и его  отец  были  обо  мне
слишком высокого мнения, чтоб заподозрить меня в  недобросовестности.  Все
складывалось удачно. Но я не поддался искушению, могу  даже  сказать,  что
справился с ним, как честный человек, а это весьма  похвально  для  юноши,
побывавшего среди крупных мошенников. Многие люди,  вращающиеся  только  в
порядочном обществе, бывают не так щепетильны; в особенности могут кое-что
порассказать об этом те, которые  управляют  чужими  состояниями  и  имеют
возможность легко присвоить их себе, не подрывая своей репутации.
   Вернув купцу деньги, которые тот не  чаял  получить,  я  возвратился  в
замок Лейва. Графа Полана там уже не было: он отправился в Толедо вместе с
Хулией и доном Фернандо.  Я  застал  своего  нового  господина  еще  более
влюбленным в Серафину, чем когда-либо, Серафину  очарованной  им,  а  дона
Сесара в восторге от них обоих. Я постарался заслужить расположение  этого
нежного отца  и  успел  в  своем  намерении.  Став  управителем  замка,  я
распоряжался всем: принимал деньги от мызников, бел расходы и  пользовался
деспотической властью над лакеями, но, в противоположность  мне  подобным,
не злоупотреблял своим могуществом. Я не прогонял  слуг,  которые  мне  не
нравились, и не требовал от остальных, чтоб они всей  душой  были  преданы
господину управителю. Если они обращались непосредственно  к  дону  Сесару
или его сыну, чтоб испросить какую-нибудь милость, я никогда не ставил, им
палки в колеса,  а,  напротив,  ходатайствовал  за  них.  Мои  же  господа
непрестанно выказывали мне знаки своего благожелательства,  подстрекавшего
меня служить им с превеликим усердием. Всецело преданный их  интересам,  я
Не допускал никакого плутовства  в  своем  управлении:  я  был  дворецким,
какого с огнем не сыскать.
   В то время как я радовался своему счастливому положению, Амур,  как  бы
приревновав меня к Фортуне, пожелал, чтоб я был и ему  чем-нибудь  обязан:
он зародил в сердце сеньоры Лоренсы Сефора,  первой  камеристки  Серафины,
пылкое чувство к  господину  управителю.  Как  правдивый  историк,  должен
сказать, что моей жертве уже стукнуло пятьдесят. Но благодаря своей свежей
коже,  приятному  лицу  и  черным  глазам,  которыми  она  умела   искусно
пользоваться, Лоренса могла еще сойти за  некое  подобие  возлюбленной.  Я
пожелал бы ей, пожалуй, несколько  больше  румянца,  ибо  она  была  очень
бледна, что я, впрочем, не преминул приписать подвигам безбрачия.
   Моя  дама  долгое  время  заигрывала  со  мной  при  помощи   взглядов,
отражавших ее любовь; но вместо того  чтобы  отвечать  на  эти  авансы,  я
притворился, будто не замечаю ее намерений. Это побудило ее  принять  меня
за новичка в амурных делах,  что  отнюдь  ее  не  разочаровало.  Вообразив
поэтому, что ей не следует ограничиваться языком глаз с молодым человеком,
который казался ей менее просвещенным, чем был  на  самом  деле,  она  при
первой же нашей беседе объявила мне о своих чувствах с откровенностью,  не
допускавшей никаких сомнений. Взялась она за это, как  женщина,  прошедшая
хорошую школу: вначале она прикинулась смущенной, а выложив мне  все,  что
хотела, закрыла лицо руками и притворилась, будто стыдится своей слабости.
Пришлось сдаться и, хотя  мной  руководила  не  столько  страсть,  сколько
тщеславие, я выказал себя весьма умиленным этими знаками  расположения.  Я
даже проявил настойчивость и так хорошо разыграл роль  пылкого  любовника,
что навлек на себя упреки.  Лоренса  пожурила  меня  весьма  ласково,  но,
проповедуя мне правила скромности,  видимо,  была  не  прочь,  чтоб  я  их
преступил. Я отважился бы и на большее, если  бы  красавица  не  побоялась
уронить в моих  глазах  свою  добродетель,  разрешив  мне  слишком  легкую
победу. Таким образом, мы расстались в предвидении нового свидания: Сефора
- убежденная, что ее притворное сопротивление побудило меня принять ее  за
весталку, я же - полный сладостной надежды вскоре  благополучно  завершить
это приключение.
   Дела мои, следовательно, обстояли отлично, когда один  из  лакеев  дона
Сесара сообщил мне весть, умерившую мою  радость.  Это  был  один  из  тех
любопытных слуг, которые стараются разузнать все, что делается в доме.  Он
усердно ходил ко мне на поклон  и  угощал  меня  всякий  день  какими-либо
новостями. И вот однажды утром он заявил мне, что сделал забавное открытие
и готов поделиться им со мной, если я обещаю его не выдавать, так как дело
касалось сеньоры Лоренсы Сефоры, которую он боялся прогневить. Мне слишком
хотелось знать, что он скажет, а потому я посулил ему соблюдение таймы, но
притворился при этом вполне  равнодушным  и  спросил  его,  насколько  мог
хладнокровнее, в чем  же  заключалось  открытие,  которым  он  хотел  меня
полакомить.
   - По вечерам, - сказал он, - Лоренса  тайно  впускает  в  свою  горницу
сельского фельдшера,  весьма  видного  собой  молодого  человека,  и  этот
прохвост не торопится от нее  уходить.  Готов  поверить  в  невинность  их
свиданий, - добавил он с лукавым видом, - но вы, конечно, согласитесь, что
когда такой молодчик тайком пробирается в покои  девицы,  то  это  бросает
тень на ее репутацию.
   Хотя это известие доставило мне такое же огорчение, как если  б  я  был
действительно влюблен, однако же я поостерегся выдать свои чувства; я даже
принудил себя расхохотаться при этом донесении, которое переворачивало мне
душу. Но,  очутившись  один,  я  вознаградил  себя  за  свою  выдержку.  Я
проклинал, ругался и ломал себе голову над тем, как поступить  дальше.  То
презирая Лоренсу, я собирался бросить эту кокетку,  не  удостоив  ее  даже
объяснения; то вообразив, что моя честь требует мщения, я  мечтал  вызвать
костоправа на дуэль. Последнее решение одержало верх. Под вечер я засел  в
засаду и, действительно, увидал, как мой  соперник  с  таинственным  видом
пробрался в комнату дуэньи. Это зрелище разожгло во мне бешенство, которое
без того, быть может, улеглось бы само по себе. Выйдя из замка, я стал  на
дороге, по которой должен был пройти этот волокита, и  принялся  поджидать
его с величайшей решительностью. Каждое мгновение  усиливало  мое  желание
драться. Наконец, враг  появился.  Я  смело  сделал  несколько  шагов  ему
навстречу; но тут,  черт  его  знает  почему,  меня,  точно  какого-нибудь
гомеровского героя,  внезапно  обуял  такой  страх,  что  я  вынужден  был
остановиться, смутившись, как Парис, когда он вышел  на  бой  с  Менелаем.
Взглянув на противника, я убедился, что он здоров и силен, к тому  же  его
шпага  показалась  мне  чрезмерной  длины.  Все  это  произвело  на   меня
впечатление; но, несмотря на опасность, разраставшуюся в моих глазах, и на
то, что мое естество подстрекало меня увильнуть от нее, чувство чести  или
что-либо другое одержало  верх:  у  меня  хватило  смелости  двинуться  на
фельдшера и обнажить шпагу.
   Мое поведение изумило его.
   - Что случилось, сеньор Жиль Блас?  -  воскликнул  он.  -  К  чему  эти
повадки странствующего рыцаря? Вы, видимо, изволите шутить?
   - Нисколько, сеньор цирюльник, нисколько, - возразил я, - это вовсе  не
шутки. Я хочу знать, столь же ли вы храбры, как и галантны. Не  надейтесь,
что я позволю вам спокойно наслаждаться милостями дамы, которую вы  тайком
навещаете в замке.
   - Клянусь св.Косьмой (*114), - отвечал фельдшер,  заливаясь  смехом,  -
вот забавное приключение! Черт подери!  Видимость,  действительно,  бывает
обманчива.
   Заключив из этих слов, что у него было не больше охоты драться,  чем  у
меня самого, я сразу обнаглел.
   - Вот как, любезный? - прервал я его. - Не думайте, пожалуйста, что вам
удастся отвертеться простым отрицанием фактов.
   - Вижу, - отвечал он, - что придется  все  рассказать,  дабы  избегнуть
несчастья, которое могло бы случиться с вами или со мной. А потому раскрою
вам тайну,  хотя  людям  моей  профессии  надлежит  строго  хранить  чужие
секреты. Если сеньора Лоренса проводит меня  украдкой  в  свой  покой,  то
только для того, чтоб скрыть от слуг недомогание, которым она страдает.  У
нее на спине застарелая злокачественная язва,  которую  я  хожу  врачевать
каждый вечер. Вот причина моих посещений, возбудивших вашу тревогу. Можете
поэтому  совершенно  успокоиться.  Но   если   это   объяснение   вас   не
удовлетворяет, - продолжал он, - и вы  непременно  жаждете  помериться  со
мной силами, то вам  стоит  только  сказать:  я  не  такой  человек,  чтоб
отказать кому-либо в поединке.
   С этими словами он  обнажил  свою  длинную  рапиру,  повергшую  меня  в
трепет, и стал в позицию  с  таким  видом,  который  не  предвещал  ничего
хорошего.
   - Довольно, - сказал я ему, вкладывая шпагу в ножны, - не считайте меня
забиякой, который не внемлет никаким резонам: после того,  что  я  от  вас
слышал, вы мне больше не враг.