о мой господин, который был достаточно  храбр  для  сеньора
своего пошиба, отнесся с презрением к угрозам дона Лопе.
   - Экий глупец! - воскликнул он расхохотавшись. -  Странствующие  рыцари
оружием  доказывали  красоту  своей  дамы,  а  он  пытается  доказать   ее
целомудрие: это представляется мне еще большим сумасбродством.
   Уход дона Веласко, которому Монкада тщетно пытался  воспротивиться,  не
нарушил  пиршества.  Кавалеры,  не  обратив  особого   внимания   на   это
происшествие, продолжали развлекаться и расстались, когда забрезжила заря.
Мой господин и я легли спать около пяти часов утра. Меня сильно клонило ко
сну, и я собирался основательно выспаться, но расчет сей  сделан  был  без
хозяина или, вернее, без нашего привратника,  который  разбудил  меня  час
спустя, сообщив, что какой-то мальчик дожидается у  дверей  и  хочет  меня
видеть.
   - Ах, чертов привратник! - воскликнул я зевая. - Разве  ты  не  знаешь,
что я только что лег? Скажи этому мальчику, чтоб он зашел попозже.
   - Он хочет, - возразил тот, - переговорить с вами немедленно и уверяет,
что дело спешное.
   После этих слов я встал и, натянув только штаны и камзол, отправился  с
бранью туда, где ожидал меня мальчик.
   - Скажите, любезный, - спросил я его, - что  это  за  неотложное  дело,
которое доставляет мне удовольствие видеть вас в столь ранний час?
   -  Я  принес  письмо,  -  отвечал  он,  -  которое  должен  передать  в
собственные руки сеньора дона Матео; необходимо, чтобы он  теперь  же  его
прочел; это  для  него  очень  важно;  прошу  вас  проводить  меня  в  его
опочивальню.
   Решив, что дело серьезное, я взял на  себя  смелость  разбудить  своего
господина.
   - Не прогневайтесь, - сказал я дону Матео, - что позволяю себе нарушить
ваш покой, но важность...
   - Что тебе нужно? - прервал он сердито.
   - Сеньор, - сказал тогда сопровождавший меня мальчик,  -  мне  поручено
передать вам письмо от дона Лопе де Веласко.
   Мой господин взял письмо, раскрыл его и, прочитав,  обратился  к  слуге
дона Лопе:
   - Дитя мое, я никогда не встаю раньше  полудня,  какое  бы  развлечение
меня ни ожидало; посуди сам, встану ли я для того, чтобы  драться.  Можешь
сказать своему господину, что если в половине первого он еще будет  в  том
месте, где хотел меня поджидать, то  мы  там  увидимся.  Передай  ему  мой
ответ.
   С этими словами он уткнулся в  подушки  и  не  преминул  снова-заснуть.
Встав в двенадцатом часу, он спокойно оделся и вышел  из  дому,  освободив
меня от обязанности  сопровождать  его.  Но  мне  слишком  любопытно  было
узнать, чем  все  это  для  него  кончится,  а  потому  я  не  послушался.
Последовав за ним до Луга св.Иеронима, я заметил  дона  Лопе  де  Веласко,
который поджидал его там с самым  решительным  видом.  Я  спрятался,  чтоб
наблюдать за обоими, и вот что мне пришлось издали увидать. Не успели  они
встретиться, как тотчас же окрестили шпаги.  Поединок  длился  долго.  Они
поочередно нападали друг на друга с большой  ловкостью  и  настойчивостью.
Однако же победа  оказалась  на  стороне  дона  Лопе:  он  проткнул  моего
господина, тот упал, а сам он кинулся бежать, весьма  довольный  тем,  что
так удачно отомстил. Я бросился к несчастному дону  Матео,  который  лежал
уже без сознания и почти без признаков жизни. Зрелище это меня расстроило,
и я не смог удержаться, чтоб не  оплакать  смерти,  коей  сам  без  умысла
содействовал. Несмотря, однако, на свою  скорбь,  я  не  позабыл  о  своих
личных делишках. Ничего никому не сказав, поспешил я в палаты дона Матео и
собрал в узел свои пожитки, прихватив нечаянно  кое-что  из  одежды  моего
господина. Затем я отнес все это к цирюльнику, у  которого  еще  хранилось
платье, служившее мне для любовных похождений, и  принялся  трезвонить  по
всему  городу  про  скорбное  происшествие,  коего   был   свидетелем.   Я
рассказывал о нем  всем,  кому  не  лень  было  слушать,  и  не  преминул,
разумеется, оповестить также Родригеса. Он, казалось, не очень  огорчился,
озабоченный теми мерами, которые ему надлежало принять  по  этому  случаю.
Созвав всю прислугу, приказал  он  ей  следовать  за  ним,  и  мы  гурьбой
отправились к Лугу св.Иеронима. Там мы подняли дона Матео, который все еще
дышал, и отнесли его домой, где он скончался спустя три часа.
   Так погиб сеньор Матео де Сильва за  то,  что  позволил  себе  некстати
прочитать вымышленные любовные цидульки.



   <b>ГЛАВА IX. У какой особы довелось служить Жиль Бласу</b>
   <b>после смерти дона Матео де Сильва</b>

   Спустя несколько дней после похорон  дона  Матео,  все  слуги  получили
расчет и были уволены. Я переселился к цирюльнику и зажил с ним  в  тесной
дружбе. Мне казалось,  что  я  буду  проводить  у  него  время  с  большей
приятностью, чем у Мелендеса. Не испытывая нужды в деньгах, я не торопился
искать новое место. К тому же я сделался на этот счет весьма  привередлив:
мне хотелось служить только у знатных господ, да и  то  я  решил  наводить
сначала тщательные справки о кондициях, которые мне предложат.  Я  считал,
что нет такого места, которое было бы слишком хорошо для меня,  настолько,
по моему мнению, лакей молодого сеньора стоял выше прочих лакеев.
   В ожидании того, что Фортуна пошлет мне службу, достойную моей персоны,
я решил посвятить свои досуги прекрасной Лауре, которой не  видал  с  того
самого дня, как мы разоблачили друг друга.  Я  не  смел  нарядиться  доном
Сесаром де Ривера; платье это было пригодно  только  для  мистификации,  и
всякий почел бы меня в нем за сумасбродного человека. Но помимо того,  что
собственная моя одежда была еще довольно опрятна, я обладал также изрядной
обувью и шляпой. А потому, принарядившись с помощью цирюльника  так,  чтоб
походить на нечто среднее между доном Сесаром и Жиль Бласом, я  отправился
в дом Арсении и застал Лауру одну в той самой горнице, где с  ней  однажды
уже беседовал.
   - Ах, это вы! - воскликнула она, увидав меня. - Я думала, что вы совсем
пропали. Вот уже семь или восемь дней, как я позволила  вам  приходить  ко
мне:  вижу,  что  вы  не  злоупотребляете  милостями,  которыми  дамы  вас
награждают.
   Я сослался в свое извинение на смерть дона Матео и  на  дела,  которыми
был занят, не забыв учтиво присовокупить, что и  среди  моих  работ  образ
любезной Лауры не переставал витать передо мной.
   - Коли так, - сказала она,  -  то  не  стану  вас  больше  попрекать  и
признаюсь, что также думала о вас. Когда я узнала про  несчастье  с  доном
Матео, то пришла мне на ум одна мысль, которая, быть может,  понравится  и
вам. Моя госпожа уже давно говорит, что нужен ей человек вроде управителя,
чтоб знал он экономию и вел бы  счет  деньгам,  которые  ему  отпустят  на
расходы по дому. Я и подумала о вашей милости; мне кажется, что вы отлично
справитесь с этой должностью.
   - Думаю, - отвечал я, - что справлюсь с ней как нельзя лучше.  Я  читал
аристотелево "Домостроительство",  а  что  до  счетоводства,  то  это  мой
конек... Однако, дитя мое, - добавил я,  -  есть  одна  преграда,  которая
возбраняет мне поступить к Арсении.
   - Какая же преграда? - спросила Лаура.
   - Я дал обет никогда больше не служить у мещан; я даже поклялся  в  том
самим Стиксом (*78). Коли Юпитер не смел нарушить этой клятвы,  то  судите
сами, сколь обязательна она для лакея.
   - А кто это, по-твоему, мещане? - гордо воскликнула субретка, - за кого
принимаешь ты артисток? Не равняешь  ли  ты  их  с  женами  адвокатов  или
стряпчих? Знай, друг мой, что артисток надо почитать за благородных,  даже
за сверхблагородных, по причине их любовных связей со знатными вельможами.
   - Раз дело обстоит так, моя инфанта, то я могу принять  место,  которое
вы мне предназначаете, и это не будет для меня предосудительным.
   - Отнюдь нет, - отвечала она, - перейти от петиметра к театральной диве
- это значит остаться в том же кругу. Мы стоим на равной ноге с дворянами.
У нас такие же экипажи, как у них, такой же роскошный стол, и по  существу
в  обиходной  жизни  между  нами  не  следует  делать  никакого  различия.
Действительно, - добавила она, - если сравнить,  как  проводят  свой  день
маркиз и комедиант, то разница будет не так уж велика. Если  три  четверти
дня маркиз стоит по своему положению выше комедианта, то зато в  остальную
четверть комедиант возвышается над маркизом, играя императоров и  королей.
А это, как мне кажется, заменяет актерам родовитость и ранг и равняет их с
придворными.
   - Действительно, - заметил я, - вы стоите на одном  и  том  же  уровне.
Оказывается, черт подери, что актеры вовсе не такая шваль, как я думал,  и
вы возбудили во мне великую охоту служить у этих приличных людей.
   - В таком случае, - отвечала она, - приходи сюда  дня  через  два.  Мне
удастся к тому времени убедить  свою  госпожу,  чтоб  она  тебя  взяла.  Я
замолвлю за тебя словечко, и так как имею на нее влияние, то уверена,  что
ты к нам поступишь.
   Поблагодарив Лауру за хорошее отношение, я заверил ее, что  преисполнен
величайшей признательности, и засвидетельствовал ей свои чувства  с  таким
пылом, что у нее не могло быть на этот счет никаких сомнений. Наша  беседа
продолжалась довольно долго и, вероятно, затянулась бы  еще,  если  бы  не
пришел мальчик-слуга и не заявил моей принцессе, что Арсения требует ее  к
себе. Пришлось расстаться. Я ушел от артистки со сладостной надеждой  быть
вскоре допущенным к высочайшему столу и не преминул вернуться  туда  через
два дня.
   - Я поджидала тебя, - сказала мне наперсница, - могу тебе сообщить, что
ты будешь нашим домочадцем.  Ступай  за  мной,  я  представлю  тебя  своей
госпоже.
   С этими словами отвела она меня в апартаменты, которые состояли из пяти
или шести горниц, расположенных  анфиладой  и  меблированных  одна  богаче
другой.
   Какая роскошь! Какое великолепие! Я вообразил себя у вице-королевы или,
лучше сказать, мне показалось, что я вижу все сокровища мира, собранные  в
одном месте. Действительно, там были представлены всевозможные  страны,  и
эти покои можно было назвать храмом  богини,  куда  каждый  путешественник
приносил в дар какую-нибудь  редкость  из  своей  земли.  Сама  же  богиня
восседала на  большой  атласной  подушке.  Я  нашел  ее  очаровательной  и
окруженной дымом жертвоприношений. На ней был элегантный пеньюар, а своими
прекрасными руками она мастерила новый головной убор, в котором  хотела  в
тот день выступить в театре.
   - Сеньора, - сказала субретка, - вот эконом, о котором я вам  говорила;
смею уверить, что трудно сыскать более подходящего человека.
   Арсения  оглядела  меня  весьма  внимательно,  и  я  имел  счастье   ей
понравиться.
   - Ай да Лаура! - воскликнула она. - Какой смазливый мальчик! Думаю, что
мы с ним уживемся.
   Затем, обращаясь ко мне, она добавила:
   - Вы мне подходите, дитя мое. Скажу вам только одно: если я  буду  вами
довольна, то и вы будете довольны мной.
   Я отвечал, что приложу все усилия, чтобы ей угодить. Убедившись в  том,
что мы договорились, я тотчас же отправился за своими пожитками и вернулся
назад, чтоб устроиться в этом доме.



   <b>ГЛАВА X, которая не длиннее предыдущей</b>

   Приближалось время спектакля, и  моя  госпожа  приказала  мне  и  Лауре
проводить ее в театр. Мы прошли в ее уборную, где  она  скинула  городское
платье и надела другое, более великолепное, в котором собиралась выступить
на сцене. Как только началось представление, Лаура провела  меня  в  такое
место, откуда я мог отлично видеть и слышать актеров, а  сама  поместилась
подле меня. Большинство  исполнителей  мне  не  понравились,  быть  может,
потому, что дон Помпейо внушил мне против них предубеждение. Тем не  менее
некоторым из них аплодировали, в том числе и таким, которые напомнили  мне
басню о поросенке.
   Лаура называла мне имена актеров  и  актерок,  по  мере  того  как  они
выступали перед нами. Но этим она не ограничилась: каждому из  них  давала
эта ехида меткие характеристики.
   - У этого, - говорила она, - в голове солома, а тот - редкостный нахал.
Видите ли вы вон ту милашку, у которой больше бесстыдства, чем грации?  Ее
зовут Росарда: неважное приобретение для нашего общества! Этаких следовало
бы посылать в труппу, которую набирают сейчас по приказу вице-короля Новой
Испании и на днях отправят в Америку (*79). Взгляните-ка на это лучезарное
светило, на это заходящее солнышко! Ее зовут Касильда. Если бы с тех  пор,
как завелись у нее любовники, брала она с каждого по одному тесаному камню
для  постройки  пирамиды,  -  как  это  сделала  некогда  одна  египетская
принцесса (*80), - то  возвела  бы  такое  сооружение,  которое  дошло  б,
пожалуй, до седьмого неба.
   Словом, Лаура всем перемыла косточки. Ах, злой язычок! Она не  пощадила
даже собственной госпожи.
   Признаюсь, однако, в своей слабости; я был пленен прелестной субреткой,
хотя она  и  не  отличалась  моральными  качествами.  Но  Лаура  так  мило
злословила, что я восхищался  даже  ее  язвительностью.  В  антрактах  она
выходила, чтоб узнать, не нуждается ли Арсения в  ее  услугах;  но  вместо
Того, чтоб тотчас же вернуться  на  свое  место,  она  слушала  за  сценой
комплименты мужчин, которые за ней  увивались.  Я  даже  раз  вышел,  чтоб
понаблюдать за ней, и заметил, что у нее весьма обширное знакомство.  Так,
я насчитал трех актеров, которые одним за другим  остановили  ее,  чтоб  о
чем-то поговорить, и мне показалось,  что  они  обращаются  с  ней  крайне
фамильярно. Это мне не понравилось, и я впервые в жизни испытал, что такое
ревность. Я вернулся на свое место в  такой  задумчивости  и  грусти,  что
Лаура, вскоре пришедшая туда же, тотчас это приметила.
   - Что с тобой, Жиль Блас? - спросила она удивленно. - С чего это напала
на тебя такая черная меланхолия после моего ухода? Ты мрачен и печален.
   - Не без причины, моя принцесса, - отвечал я, - вы ведете себя чересчур
бойко. Я только что видел, как вы с комедиантами...
   - Хороша причина для грусти! - прервала она меня, заливаясь хохотом.  -
Как? Это тебя огорчает? Ну, знаешь, мой милый, ты не  испил  еще  чаши  до
дна: тебе много кой-чего придется увидать между нами, актерами. Ты  должен
привыкнуть  к  вольному  обращению.  Брось  свою  ревность,  дитя  мое!  В
актерской среде ревнивцев почитают  за  простофиль;  а  потому  они  почти
совсем перевелись. Отцы, мужья, братья, дяди и кузены - самые  покладистые
люди на свете; порой они даже самолично заботятся о том,  чтоб  пристроить
нашу сестру в хорошие руки.
   Лаура долго увещевала меня, чтоб я ни к кому ее не ревновал и ко  всему
относился спокойно, и, наконец, объявила, что я - тот счастливый смертный,
который нашел путь к ее сердцу. Затем она  поклялась,  что  никого,  кроме
меня, никогда не полюбит. В ответ на эти уверения, в  которых  можно  было
усомниться,  даже  не  будучи  сугубым  скептиком,  я  обещал  больше   не
тревожиться и действительно сдержал слово. В тот  же  вечер  мне  пришлось
наблюдать, как она в уголках судачила и смеялась с мужчинами.
   По окончании спектакля мы проводили нашу  госпожу  домой,  куда  вскоре
приехала ужинать Флоримонда в сопровождении трех  престарелых  сеньоров  и
одного актера.  Помимо  меня  и  Лауры,  челядь  этого  дома  состояла  из
поварихи, кучера и мальчика. Все  мы  впятером  принялись  готовить  ужин.
Повариха, не уступавшая в искусстве сеньоре Хасинте,  принялась  вместе  с
кучером стряпать мясные кушанья. Камеристка и мальчик накрыли на стол, а я
расставил на поставце прекрасные  серебряные  блюда  и  несколько  золотых
сосудов, также поднесенных в дар  богине  этого  храма.  Украсив  поставец
бутылками различнейших вин, я взял на себя роль кравчего,  для  того  чтоб
показать своей госпоже, что я мастер на все руки.
   За ужином я подивился на обхождение артисток: они  разыгрывали  знатных
дам и воображали себя персонами первого ранга. Не только не  величали  они
сеньоров "сиятельствами", но даже  не  жаловали  их  "вашей  милостью",  а
называли просто по именам. Правда,  эти  вельможи  сами  их  избаловали  и
потворствовали их спеси,  обращаясь  с  ними  слишком  фамильярно.  Актер,
привыкший  играть  героев,  также  держал  себя  в  этом  обществе  весьма
развязно; он  провозглашал  тосты  за  здоровье  сеньоров  и  чуть  ли  не
председательствовал за столом.
   "Ах, ты черт! - подумал я про себя,  -  Лаура  доказывала  мне,  что  в
течение дня актер не уступит маркизу; она  могла  бы  сказать  это  еще  с
большим правом  относительно  ночи,  так  как  они  проводят  ее,  выпивая
вместе".
   Арсения и Флоримонда были  от  природы  веселого  нрава.  Кокетничая  и
позволяя гостям легкие вольности, они так  и  сыпали  игривыми  шуточками,
которые старые грешники смаковали с  превеликим  удовольствием.  Пока  моя
госпожа развлекала одного из них невинными шалостями, ее подруга, сидевшая
между двумя другими сеньорами, отнюдь не разыгрывала из себя целомудренной
Сусанны.
   В  то  время  как  я  присматривался  к   этому   зрелищу,   достаточно
соблазнительному для взрослого юноши, подали десерт. Тогда я  поставил  на
стол бутылки с напитками и  бокалы,  а  сам  удалился,  чтоб  поужинать  с
Лаурой, которая меня поджидала.
   - Ну, Жиль Блас, - спросила она, - что ты думаешь о вельможах,  которых
только что видел?
   - Это, должно быть, обожатели Арсении и Флоримонды, - отвечал я.
   - Ничуть не бывало, - возразила она, - это старые сластолюбцы,  которые
навещают прелестниц, но не  заводят  амуров.  Они  довольствуются  легкими
вольностями и щедро платят за те безделицы, которые  им  позволяют.  Слава
богу, ни у Флоримонды, ни у моей госпожи сейчас  нет  любовников,  я  хочу
сказать, таких любовников, которые корчат из себя супругов  и  хотят  одни
срывать все  удовольствия  только  потому,  что  несут  все  расходы.  Что
касается  меня,  то  я  этому  весьма  рада  и  утверждаю,  что   разумная
прелестница должна избегать подобных связей. К чему надевать на себя ярмо?
Лучше копить грош за грошем на обстановку и туалеты, чем получить их сразу
такою ценой.
   Лауре не приходилось лазить за словом в карман, когда она болтала, -  а
болтала она почти беспрерывно. Боже, какая речистая  особа!  Она  сообщила
мне тысячи происшествий, приключившихся с актерами Принцева театра,  и  из
ее рассказов  я  заключил,  что  не  мог  бы  найти  лучшего  места,  чтоб
познакомиться с пороками. К несчастью, я был еще в том возрасте, когда они
не внушают омерзения, и к тому же субретка изображала распутство  в  таких
привлекательных  красках,  что  я  не  усматривал  в  нем  ничего,   кроме
удовольствия. Она не успела рассказать мне и десятой части всех похождений
актерок, так как проговорила всего лишь три часа, а к тому времени сеньоры
и  комедиант  собрались  уезжать  вместе  с  Флоримондой,  которую  хотели
проводить домой.
   Как только они вышли, Арсения дала мне денег и сказала:
   - Вот вам, Жиль Блас, десять пистолей, чтобы завтра  утром  сходить  за
провизией. У меня будут обедать человек пять-шесть из  наших  кавалеров  и
дам; постарайтесь, чтоб было хорошее угощение.
   - Сеньора, - отвечал я, - на эти деньги  я  берусь  угостить  хоть  всю
актерскую банду вашего театра.
   - Друг мой, - сказала она, - прошу вас изменить  свои  выражения:  надо
говорить "общество", а не "банда".  Можно  сказать,  "разбойничья  банда",
"нищая банда", "писательская  банда",  но  знайте,  что  про  нас  следует
говорить "общество актеров" (*81); особенно мадридские актеры  заслуживают
того, чтоб их корпорацию называли обществом.
   Я извинился перед  своей  госпожой  за  то,  что  позволил  себе  столь
непочтительное выражение, и нижайше просил ее простить мне мое невежество.
При этом я обещал, что если мне придется говорить о мадридских комедиантах
вкупе, то буду впредь именовать их не иначе, как обществом.



   <b>ГЛАВА XI. О том, как жили между собой актеры</b>
   <b>и как они обращались с сочинителями</b>

   Итак, на следующее утро я принялся за дело и приступил  к  обязанностям
эконома. День был постный, но, по  приказанию  своей  госпожи,  я  накупил
хороших  жирных  цыплят,  кроликов,  куропаток  и  разной  мелкой   птицы.
Поскольку господа комедианты были не слишком довольны тем, как жаловала их
церковь, то и не соблюдали набожно всех ее уставов. Я принес домой  больше
съестного, чем потребовалось бы дюжине порядочных людей, чтоб как  следует
провести все три дня карнавала. Поварихе хватило  работы  на  целое  утро.
Пока она готовила обед, Арсения встала и до полудня  занималась  туалетом.
Тут подошли двое актеров, господа Росимиро и Рикардо.  После  них  явились
актрисы Констансия и Селинаура, а минуту спустя Флоримонда в сопровождении
человека, которого можно было принять за какого-нибудь "сеньора кавальеро"
из числа самых элегантных. У него была изящная  прическа,  шляпа  украшена
пучком коричневых перьев, штаны сильно в обтяжку, а сквозь прорезы камзола
виднелась рубашка из тонкого полотна с великолепными кружевами. Перчатки и
носовой платок были продеты  сквозь  эфес  шпаги,  а  епанчу  он  носил  с
особенной изысканностью.
   Хотя он был статен и недурен лицом,  однако  я  с  первого  же  взгляда
заметил в нем нечто странное.
   "Этот кавалер, наверное, большой чудак", - подумал я про себя.
   Действительно, я не ошибся: он был необычайной личностью. Войдя в покои
Арсении, он бросился обнимать поочередно актеров и актрис  еще  с  большей
экспансивностью, чем принято у петиметров. Я не изменил  своего  мнения  о
нем и тогда, когда он заговорил. Он  делал  ударение  на  каждом  слоге  и
произносил слова в напыщенном тоне, сопровождая свою речь соответствующими
жестами и взглядами. Я полюбопытствовал  спросить  у  Лауры,  что  это  за
кавалер.
   - Считаю твое  любопытство  извинительным,  -  сказала  она.  -  Нельзя
впервые увидать и услыхать сеньора Карлоса Алонсо де ла  Вентолерия  и  не
испытать того же желания, что и ты. Я опишу его тебе таким, каков он  есть
(*82). Во-первых, этот человек был прежде актером.  Он  покинул  театр  из
прихоти и впоследствии раскаялся в этом из  благоразумия.  Обратил  ли  ты
внимание на его черные волосы? Они у него крашеные, равно как усы и брови.
Он старее Сатурна, но так как его родители не отметили в приходской  книге
дату его рождения, то он пользуется их небрежностью  и  говорит,  что  ему
чуть ли не на двадцать лет меньше, чем есть на самом деле. К тому же нет в
Испании человека более самовлюбленного,  чем  он.  Первые  шестьдесят  лет
своей жизни он провел в глубоком невежестве; но затем, чтоб стать  ученым,
он взял наставника, который научил его маракать по-гречески  и  по-латыни.
Кроме того, сеньор де ла Вентолерия знает наизусть кучу всяких  анекдотов,
которые он столько раз приписывал  собственной  изобретательности,  что  в
конце концов и сам тому поверил; он  приводит  их  в  разговоре,  и  можно
сказать, что остроумие его блещет за счет памяти. Говорят, впрочем, что он
великий актер. Я готова этому свято верить, но признаюсь тебе, что мне  он
совсем  не  нравится.  Несколько  раз  мне  приходилось  слышать,  как  он
декламирует, и в числе прочих недостатков я нахожу,  что  у  него  слишком
много претенциозности, да к тому же дрожит голос, а это придает исполнению
что-то допотопное и смехотворное.
   Так обрисовала мне субретка почтенного гистриона, и,  действительно,  я
не видал ни одного смертного, который держал бы себя надменнее, чем он.  К
тому же сеньор де ла Вентолерия корчил из себя краснобая. Он  не  преминул
извлечь  из  своего  запаса  два-три  рассказца,   каковые   преподнес   с
импозантным и заранее заученным видом. Со своей стороны, актеры и  актерки
тоже пришли не для того, чтоб молчать, а потому не остались в  долгу.  Они
принялись без  всякой  пощады  судачить  насчет  отсутствующих  товарищей.
Впрочем, ни актерам, ни сочинителям этого не следует ставить в вину. Таким
образом завязался оживленный разговор, направленный против ближнего.
   - Вы не знаете, сударыня, какую новую штуку выкинул наш любезный собрат
Сесарино, - сказал Росимиро. - Он накупил сегодня  утром  шелковых  чулок,
бантов и кружев, которые приказал доставить к себе на дом через пажа,  как
бы от имени некоей графини.
   - Что за плутовство! - заметил сеньор  де  ла  Вентолерия,  улыбаясь  с
фатоватым и спесивым видом. -  В  мое  время  люди  были  честнее,  мы  не
помышляли о подобных баснях. Правда, знатные дамы избавляли нас  от  таких
выдумок; они сами делали эти покупки: такова была их прихоть.
   - Черт возьми! - воскликнул в том же тоне Рикардо, - они и по сие время
не бросили этой прихоти, и если б было позволено распространиться  на  эту
тему... но о таких приключениях  надлежит  молчать,  в  особенности  когда
замешаны особы известного ранга.
   - Ради бога, господа, - прервала их Флоримонда, - перестаньте  говорить
о своих любовных победах: они известны всему свету. Потолкуем  об  Йемене.
Говорят, что от нее ускользнул сеньор, который так щедро на нее тратился.
   - Да, это верно, - воскликнула Констансия, - и скажу вам в придачу, что
она, кроме того, теряет одного дельца, которого, безусловно, разорила  бы.
Я знаю это из первоисточника. Ее посредница дала маху: она отнесла сеньору
цидульку, предназначенную для дельца, а дельцу ту, которая была адресована
сеньору.
   - Две больших потери, душечка, - заметила Флоримонда.
   - Что касается сеньора, - возразила Констансия, - то она незначительна:
этот кавалер уже проел почти все свое состояние. Но делец только что начал
выступать на этом поприще: он не успел еще пройти через руки  забавниц,  и
Йемене есть о чем пожалеть.
   Они  разговаривали  на  сходные  темы  до  самого  обеда  и  продолжали
беседовать в том же духе, когда сели за стол. Я  никогда  не  кончу,  если
возьмусь передать  все  те  разговоры,  полные  злословия  или  фатовства,
которые мне пришлось услышать, а потому читатель разрешит мне опустить их,
чтоб описать, как приняли одного беднягу-сочинителя, явившегося к  Арсении
под конец обеда.
   Вошел наш юный лакей и громко доложил госпоже:
   - Сеньора, вас спрашивает какой-то человек в грязном белье, замызганный
с головы до пят и, с вашего позволения, сильно смахивающий на поэта.
   - Пусть войдет, - ответила Арсения. - Не трудитесь  вставать,  сеньоры;
это - сочинитель.
   Действительно, это был автор принятой к постановке трагедии,  принесший
роль для моей госпожи. Его звали Педро  де  Мойа.  При  входе  он  отвесил
присутствующим пять-шесть глубоких поклонов, но никто из них не привстал и
не  поздоровался  с  ним.  Арсения  ответила  простым  кивком  головы   на
приветствия, которыми тот ее осыпал. Поэт вступил в столовую со страхом  и
смущением и при этом уронив перчатки и шляпу. Подняв их, он подошел к моей
госпоже и поднес ей роль с большим почтением, нежели  проситель,  подающий
судье челобитную.
   - Прошу вас, сеньора, - сказал он ей, - принять от меня  роль,  которую
беру на себя смелость вам поднести.
   Она приняла список холодно и презрительно, не удостоив даже ответить на
любезности сеньора де Мойа.
   Это нисколько  не  обескуражило  нашего  автора,  и  он  воспользовался
случаем передать остальные роли Росимиро и Флоримонде, которые обратили на
него не больше внимания, чем Арсения. Напротив, актер  принялся  отпускать
на его  счет  колкие  насмешки,  хотя  был  обходителен  от  природы,  как
большинство этих господ. Педро де Мойа понял их,  но  не  посмел  ответить
актеру из боязни повредить постановке.  Он  удалился  молча,  и,  как  мне
показалось,  глубоко  задетый  оказанным  ему   приемом.   Полагаю,   что,
обуреваемый досадой, он не преминул обругать в душе актеров так,  как  они
того заслуживали; а те, как только он вышел, принялись,  в  свою  очередь,
столь же почтительно отзываться об авторах.
   - Мне кажется, - сказала Флоримонда, - что сеньор Педро де  Мойа  вышел
отсюда не особенно довольный.
   - Есть о чем беспокоиться, сударыня! - воскликнул Росимиро. - Стоит  ли
обращать внимание на авторов? Я хорошо знаю этих господчиков: они обладают
свойством быстро забывать. Надо и впредь обращаться с ними, как с  рабами,
и нечего бояться, что их терпение лопнет.  Если  полученные  обиды  иногда
удаляют от нас писателей, то страсть к сочинительству гонит их обратно,  и
они еще должны почитать за великое счастье, что мы соглашаемся  играть  их
пьесы.
   - Вы правы, - сказала Арсения, - нас покидают только те авторы, которых
мы обогащаем. Как только мы  их  облагодетельствовали,  так  они  начинают
благодушествовать и перестают работать. К счастью, театры находят других и
публика от этого не страдает.
   Эти прелестные  рассуждения  встретили  всеобщее  сочувствие,  и  таким
образом вышло,  что  авторы,  несмотря  на  дурное  обращение  со  стороны
актеров, все же оказывались у них в долгу. Наши гистрионы ставили их  ниже
себя, что, действительно, было высшим пренебрежением, какое можно было  им
оказать.



   <b>ГЛАВА XII. Жиль Блас входит во вкус театра; он отдается наслаждениям</b>
   <b>актерской жизни, но вскоре получает к ней отвращение</b>

   Гости просидели за столом, пока не пришло время идти в театр, куда  все
общество и направилось. Я последовал за ними и в тот  день  снова  смотрел
представление, доставившее мне такое удовольствие, что я решил ходить туда
ежедневно. Так я и поступил и незаметно для себя  примирился  с  актерами.
Дивитесь силе привычки! Больше всего восхищали меня те,  которые  усиленно
кричали и жестикулировали на  сцене,  а  я  был  далеко  не  единственным,
обладавшим подобным вкусом.
   Но не только манера игры, а также и качество  пьес  оказывали  на  меня
свое влияние. От некоторых из них я был в восторге; в  особенности  же  от
тех, где на сцену выходили сразу все кардиналы или  все  двенадцать  пэров
Франции. Я запоминал отрывки этих бесподобных произведений. Помню, что я в
два дня выучил наизусть целую пьесу, озаглавленную "Царица  цветов".  Роза
изображала царицу,  ее  наперсницей  была  Фиалка,  а  конюшим  Жасмин.  Я
принимал эти пьесы за гениальнейшие творения,  и  мне  казалось,  что  они
приносят великую славу духу нашей нации.
   Я не довольствовался тем, что обогащал память прекраснейшими  отрывками
из этих драматических шедевров,  но  всячески  старался  усовершенствовать
свой  вкус.  Для  того  чтоб  вернее   достигнуть   означенной   цели,   я
прислушивался с жадным вниманием ко всему, что говорили актеры. Я  одобрял
те пьесы, которые они хвалили, и порицал те, которые они считали  плохими.
Мне  казалось,  что  они  так  же   хорошо   разбираются   в   театральных
произведениях, как ювелиры в алмазах. Однако трагедия Педро де Мойа  имела
огромный успех, хотя они предрекали ей провал. Но это не опорочило в  моих
глазах их суждений, и  я  предпочитал  считать  публику  бестолковой,  чем
усомниться в непогрешимости лицедеев. Меня со всех  сторон  заверяли,  что
обычно аплодируют тем новым пьесам, которые  не  понравились  актерам,  и,
напротив, освистывают те, которые они одобряют. Мне также сообщили, что  у
них вошло в обычай дурно судить о пьесах, и перечислили множество  удачных
постановок,  не  оправдавших  их  суждений.   Только   после   всех   этих
доказательств у меня открылись глаза.
   Никогда не  забуду  того,  что  произошло  однажды  на  премьере  новой
комедии. Актеры нашли ее холодной и скучной; они даже говорили,  что  едва
ли удастся довести ее до конца. В этом убеждении они сыграли  первый  акт,
во время которого им много  аплодировали.  Это  их  удивило.  Они  сыграли
второй; публика приняла его еще лучше, чем первый. Вот мои актеры в полном
недоумении!
   - Какого черта! - воскликнул Росимиро. - Пьеса-то клюет.
   Наконец, они исполнили третий акт, который понравился еще больше.
   - Ничего  не  понимаю,  -  сказал  Росимиро,  -  мы  думали,  что  вещь
провалится, а смотрите, какое она доставила всем удовольствие!
   - Господа, - весьма наивно выпалил один из актеров, - дело в том, что в
пьесе много острот, которых мы не поняли (*83).
   После всего этого я перестал считать актеров хорошими судьями и  оценил
их по достоинству.  Они  вполне  оправдывали  те  смешные  черты,  которые
приписывали  им  в  обществе.  Я  знал  актерок  и  актеров,  избалованных
аплодисментами и воображавших, что они оказывают зрителям великую  милость
своим выступлением, так как почитали себя особами, достойными  поклонения.
Мне претили их пороки, но, к сожалению,  этот  образ  жизни  пришелся  мне
слишком по вкусу и я погряз в беспутстве. Да и мог ли я устоять? Ведь  все
рассуждения, которые я от них слышал,  были  гибельными  для  юношества  и
только способствовали моему совращению. Если бы я даже не знал  того,  что
происходит у Касильды, у Констансии и у других  актерок,  то  одного  дома
Арсении было вполне  достаточно,  чтобы  меня  испортить.  Помимо  пожилых
сеньоров, уже мною упомянутых, туда  хаживали  барчуки-петиметры,  которым
ростовщики давали возможность сорить деньгами. Иногда там принимали  также
откупщиков, причем они не только не получали денег  за  свое  присутствие,
как это водится у них на заседаниях, а, напротив, сами  платили  за  право
туда являться.
   Флоримонда, жившая в одном  из  соседних  домов,  ежедневно  обедала  и
ужинала  у  Арсении.  Соединившие  их  узы  поражали  очень  многих.  Люди
удивлялись тому, как  может  царить  такое  доброе  согласие  между  двумя
публичными забавницами, и предполагали, что они рано или поздно поссорятся
из-за какого-нибудь кавалера; но они плохо знали этих идеальных подруг: то
была прочная дружба. Вместо того  чтоб  ревновать  друг  к  другу  подобно
остальным женщинам, они все делали сообща, предпочитая делить между  собой
добычу, отнятую у мужчин, чем глупо ссориться из-за воздыхателей.
   Лаура брала пример с этих прославленных компаньонок и тоже пользовалась
счастливыми  деньками.  Она  правильно  предсказала,  что   мне   придется
насмотреться разных вещей. Но я уже не разыгрывал ревнивца: ведь я  обещал
подчиниться в этом отношении духу актерской компании. В течение нескольких
дней я скрывал свои чувства и довольствовался тем,  что  спрашивал  у  нее
фамилии мужчин, с которыми заставал ее в особенно интимной беседе. Но  она
всякий раз отвечала, что те приходились ей кто дядей, кто кузеном. Сколько
у  нее  было  родственников!   По-видимому,   эта   семейка   превосходила
численностью   потомство   царя   Приама   (*84).   Однако   субретка   не
ограничивалась ни дядями, ни кузенами; иногда она отправлялась еще  ловить
иностранцев и разыгрывать знатную вдову у славной старушки,  о  которой  я
говорил. Словом, Лаура  -  чтоб  дать  читателю  верное  в  точное  о  ней
представление - была  столь  же  молода,  столь  же  красива  и  столь  же
кокетлива, как и ее госпожа, которая имела над ней только то преимущество,
что публично развлекала публику.
   В течение трех недель я не противился течению и  отдавался  всем  видам
сластолюбия. Все  же  должен  сказать,  что  среди  удовольствий  я  часто
испытывал угрызения совести, вызванные моим  воспитанием  и  подмешивавшие
горечь  к  наслаждениям.  Но  распутство  не  восторжествовало  над  этими
угрызениями; напротив, они увеличивались по мере того,  как  я  становился
беспутнее, и благодаря  моей  счастливой  натуре  беспорядочная  актерская
жизнь начала внушать мне отвращение.
   "Ах, жалкая тварь, - говорил я сам себе,  -  вот  как  ты  оправдываешь
родительские надежды! Разве недостаточно того, что ты обманул их, не  став
учителем? Разве твоя лакейская должность мешает тебе  жить,  как  подобает
честному человеку? Пристало ли тебе путаться  с  такими  развратниками?  У
одних царят зависть, злоба и скудость, другие  отрешились  от  стыда;  эти
отдались невоздержанности  и  лени,  гордость  тех  доходит  до  наглости.
Довольно, не желаю жить дольше среди семи смертных грехов".




        КНИГА ЧЕТВЕРТАЯ


   <b>ГЛАВА I. Жиль Блас, не будучи в состоянии привыкнуть к актерским</b>
   <b>нравам, покидает службу у Арсении и находит более пристойную кондицию</b>

   Остаток порядочности и религиозности, все еще  сохраненный  мною  среди
распутных нравов, побудил меня не только покинуть Арсению, но даже порвать
всякие отношения с Лаурой, которую я продолжал любить, хотя и знал все  ее
многочисленные  измены.  Счастлив  тот,  кто  подобным  же  образом  может
использовать минуты  отрезвления,  смущающие  его  среди  удовольствий,  в
которых он утопает!
   И вот однажды утром я собрал свои вещи и, не рассчитавшись с  Арсенией,
которая, по правде говоря, должна была мне какие-то  пустяки,  и  даже  не
простившись с моей милой Лаурой, покинул этот дом, пропитанный  атмосферой
сластолюбия. Не успел я совершить столь достойный поступок, как  небо  уже
вознаградило меня за него. А именно мне повстречался управитель  покойного
дона Матео. Я поклонился ему; он узнал меня, остановил и спросил, у кого я
служу. Я отвечал, что с  минуту  тому  назад  остался  без  места  и  что,
прослужив около месяца в  доме  Арсении,  нравы  которого  показались  мне
неподходящими, я по собственному почину ушел  от  нее,  чтоб  сласти  свою
добродетель. Хотя управитель был от природы не слишком  щепетилен,  однако
же оценил мою деликатность и сказал, что, видя во мне  молодого  человека,
столь дорожащего своею честью, готов лично подыскать мне выгодную  службу.
Он сдержал обещание и в тот же  день  поместил  меня  к  дону  Висенте  де
Гусман, с управляющим которого был в хороших отношениях.
   Трудно было  найти  лучшее  место,  да  и  впоследствии  я  никогда  не
раскаивался в том, что туда  поступил.  Дон  Висенте  был  пожилой,  очень
богатый сеньор, который вот уже несколько лет  как  благополучно  проживал
без тяжб и без жены, так  как  врачи  отняли  у  него  супругу,  желая  ее
избавить от кашля, с которым она могла бы еще долго не расставаться,  если
б не принимала их лекарств. Вместо того чтоб помышлять о новом  браке,  он
весь отдался воспитанию единственной  своей  дочери  Ауроры,  которой  шел
тогда двадцать шестой год и которую можно было почитать  за  совершенство.
Она  была  не  только  исключительно  красива,  но  также  весьма  умна  и
образованна. Отца  нельзя  было  назвать  мудрецом,  но  зато  он  обладал
талантом отлично управлять своими-делами. У него был  недостаток,  который
простителен старцам: он любил поговорить  и  главным  образом  о  войне  и
сражениях. Если кто-либо,  по  несчастью,  касался  при  нем  этой  слабой
струнки, то он немедленно седлал своего героического конька, и собеседники
могли считать себя счастливцами, если им удавалось отделаться рассказами о
двух осадах и трех баталиях. Он провел три четверти своей жизни на военной
службе, а потому память его  была  неисчерпаемым  источником  всевозможных
происшествий,  которые  не   всегда   доставляли   слушателям   такое   же
удовольствие, как рассказчику. Добавьте к  этому,  что  он  был  заикой  и
весьма  многословен,  отчего  его  манера  рассказывать   не   становилась
приятнее. В остальном же могу  сказать,  что  мне  не  приходилось  видеть
барина с лучшим характером, чем у него. Он был всегда в ровном настроении,
не упрямился и не  капризничал,  что  особенно  поражало  меня  в  знатном
сеньоре. Хотя он  управлял  своим  имуществом  с  большой  расчетливостью,
однако же жил весьма пристойно. Челядь его состояла из нескольких лакеев и
трех женщин, прислуживавших Ауроре. Я скоро  понял,  что  управитель  дона
Матео доставил мне хорошее место, и думал только о  том,  как  бы  на  нем
удержаться. Поэтому я постарался  познакомиться  с  окружением  и  изучить
склонности домочадцев. Сообразуя с этим  свое  поведение,  я  не  замедлил
расположить в свою пользу барина, а равно и всех слуг.
   Прослужив свыше месяца у дона Висенте, я стал замечать,  что  дочь  его
как  будто  отличает  меня  от  прочих  лакеев.  Всякий   раз,   как   она
останавливала  на  мне  свои   взгляды,   я   улавливал   в   них   особую
благосклонность, которую она не проявляла по  отношению  к  остальным.  Не
побывай я в обществе петиметров и актеров, то не осмелился бы  вообразить,
что Аурора думает обо мне; но я уже успел несколько испортиться среди этих
господ,  которые   нередко   относятся   без   уважения   даже   к   самым
высокопоставленным дамам.
   "Если верить некоторым из этих  гистрионов,  -  размышлял  я,  -  то  у
благородных сеньор иной раз бывают капризы, которые актеры обращают в свою
пользу.  Почем  знать,  не  подвержена  ли  также  моя  госпожа   подобным
фантазиям? Но нет, - добавил я мгновение спустя, - этому нельзя  поверить.
Она  не  похожа  на  тех  Мессалин,  которые,  пренебрегая  своим  высоким
происхождением, постыдно снисходят до низов и бесчестят себя  не  краснея;
скорее всего  она  из  тех  добродетельных,  но  нежных  сердцем  девушек,
которые, довольствуясь границами, поставленными их нежности  добродетелью,
не боятся внушать  и  испытывать  ласковую  страсть,  являющуюся  для  них
безопасной забавой".
   Так рассуждал я о своей  госпоже,  не  зная  наверняка,  какого  мнения
держаться. Между тем, завидев меня, она всякий раз улыбалась и  выказывала
радость. Было от  чего,  не  рискуя  прослыть  фатом,  соблазниться  столь
заманчивым миражем, и, действительно, я оказался не  в  силах  устоять.  Я
поверил, что Аурора на самом деле увлечена  моими  достоинствами,  и  стал
смотреть на себя, как на одного из тех счастливых слуг, для которых любовь
делает рабство сладостным. Желая оказаться возможно достойнее того  блага,
которое  моя  счастливая  судьба  пожелала  мне  ниспослать,  я   принялся
заботиться о своей персоне тщательнее, чем делал это раньше. Я изощрялся в
поисках способов, чтоб придать своей наружности  некоторую  приятность,  и
тратил все деньги на белье, помады и благовония. С самого утра я наряжался
и душился, дабы не предстать перед сеньорой в неряшливом виде. Рассчитывая
на тщательность своего туалета и на прочие  приемы  обольщения,  я  льстил
себя надеждой, что счастье не за горами.
   Среди служанок Ауроры была одна пожилая женщина, которую  звали  Ортис.
Она прожила у дона Висенте  свыше  двадцати  лет,  воспитала  его  дочь  и
сохранила звание дуэньи, но уже не исполняла  связанных  с  ним  тягостных
обязанностей: вместо того чтобы,  как  раньше,  выводить  на  чистую  воду
поступки  Ауроры,  она,  напротив,  скрывала   их.   Словом,   эта   особа
пользовалась полным доверием своей госпожи.
   Однажды вечером,  улучив  минуту,  когда  никто  не  мог  нас  слышать,
почтенная Ортис шепнула мне, что если я обязуюсь быть благоразумным  и  не
болтать, то могу прийти к полуночи в сад, где мне сообщат нечто  для  меня
небезынтересное. Пожав руку дуэнье, я ответствовал, что  не  премину  туда
явиться, после чего мы быстро расстались  из  опасения  быть  застигнутыми
врасплох. Я уже больше не сомневался в  нежных  чувствах,  внушенных  мною
дочери дона Висенте, и ощущал при  этом  такую  радость,  что  мне  стоило
большого труда сдержаться. Боже, как тянулось для  меня  время  начиная  с
этого момента и до ужина, - хотя ужинали там очень рано, - а  затем  -  от
ужина и до часа, когда мой барин ложился в постель! Мне  казалось,  что  в
этот вечер все в нашем доме производилось с невероятной медлительностью. В
довершение всех неприятностей дон Висенте, удалившись к себе,  не  пожелал
предаться сну,  а  принялся  пересказывать  свои  португальские  камлании,
которыми не раз уже мозолил мне уши. Но к этому  вечеру  он  приберег  для
меня нечто такое, чего обычно не делал, а именно он перечислил  по  именам
всех офицеров, отличившихся в его время, и даже описал их подвиги. Сколько
я выстрадал, пока он не угомонился! Но в конце концов он все же  прекратил
свою болтовню и заснул. Тогда я  тотчас  же  удалился  в  комнатушку,  где
помещалась моя постель и откуда можно было спуститься в  сад  по  потайной
лестнице.  Умастив  тело  притиранием,  я  надел  белую  сорочку,  которую
предварительно надушил и, убедившись, что принял все  меры  к  тому,  чтоб
польстить чувству своей госпожи, направился к месту свидания.
   Однако Ортис там не оказалось. Я решил, что, соскучившись  ожидая,  она
вернулась в дом и что час пастушка миновал. Но пока я винил во  всем  дона
Висенте и проклинал его походы, часы пробили десять. Мне  показалось,  что
они идут неверно и что должно быть, по меньшей мере, около часу. Между тем
я основательно ошибался, так как  добрых  четверть  часа  спустя  я  снова
сосчитал десять ударов на других часах.
   "Ну что ж, - сказал я, обращаясь сам  к  себе,  -  придется  проторчать
здесь еще целых два часа. Нельзя пожаловаться на то, что я не исправен. Но
куда деться до полуночи? Побродим по этому саду и подумаем о роли, которую
мне предстоит играть: ведь она для меня внове. Я еще не привык к  причудам
благородных сеньор и умею ухаживать только за гризетками да  актерками,  с
которыми следует обходиться фамильярно и без церемоний ускорять  развязку.
Но со знатными особами необходимо другое обхождение.  Поклонник,  как  мне
представляется, должен быть вежлив, любезен, нежен и почтителен, не будучи
при  этом  застенчив;  вместо  того  чтобы  страстными  порывами  торопить
счастье, ему надлежит выжидать минуту слабости".
   Вот каковы были мои рассуждения,  и  я  твердо  решил  держаться  этого
поведения с Ауророй. Мне уже мерещилось, что спустя короткое время я  буду
иметь счастье лежать  у  ног  этой  любезной  дамы  и  шептать  ей  тысячи
нежностей. Я даже восстанавливал в памяти те пассажи из театральных  пьес,
которые могли пригодиться при нашем свидании  и  послужить  мне  к  чести.
Рассчитывая применить  их  вовремя,  я  надеялся,  по  примеру  нескольких
знакомых актеров, прослыть за человека,  обладающего  умом,  хотя  обладал
только памятью. Занятый всеми этими мыслями, которые смягчали  муки  моего
нетерпения с большей приятностью, нежели военные рассказы дона Висенте,  я
услыхал, как пробило одиннадцать.
   "Вот и прекрасно, - сказал я, - мне остается ждать не более шестидесяти
минут; вооружимся терпением".
   Я приободрился и, снова погрузившись в мечты, продолжал свою  прогулку,
иногда присаживаясь в зеленой беседке, находившейся в конце сада. Наконец,
наступил долгожданный миг: часы пробили  двенадцать.  Несколько  мгновений
спустя появилась Ортис, столь же пунктуальная, но менее нетерпеливая,  чем
я.
   - Давно ли вы здесь, сеньор Жиль Блас? - спросила она, подойдя ко мне.
   - Два часа, - отвечал я.
   - Неужели? - воскликнула она, разражаясь смехом по моему адресу.  -  Вы
необычайно исправны: сплошное удовольствие назначать вам ночные  свидания.
Правда, - продолжала она уже серьезным тоном, -  счастье,  которое  я  вам
возвещу, стоит больше, чем вы в состоянии за него заплатить.  Моя  госпожа
хочет побеседовать с вами наедине и приказала мне проводить  вас  на  свою
половину, где она вас ожидает. Это все,  что  я  вам  скажу;  остальное  -
тайна, которую вы узнаете из ее собственных уст. Следуйте за мной:  я  вас
поведу.
   С этими словами дуэнья взяла меня за руку и, отперев маленькую  дверцу,
от которой у нее был ключ, впустила  с  большой  таинственностью  в  покои
своей госпожи.



   <b>ГЛАВА II. Как Аурора приняла Жиль Бласа и какой разговор</b>
   <b>произошел между ними</b>

   Аурора приняла меня в пеньюаре, что доставило мне немалое удовольствие.
Я поклонился ей весьма почтительно и со всей  любезностью,  на  какую  был
способен. Она встретила меня с веселой улыбкой, усадила, против моей воли,
рядом с собой и совершенно очаровала  тем,  что  велела  своей  посланнице
перейти в другую горницу и оставить нас одних. После  этого  она  сказала,
обращаясь ко мне:
   - Жиль Блас, вы, вероятно, заметили, что я смотрю на вас благосклонно и
отличаю от прочих слуг моего отца; но если б даже мои взгляды  не  убедили
вас в том,  что  я  питаю  к  вам  некоторое  расположение,  то  поступок,
совершенный мною сегодня ночью, не  позволяет  вам  больше  сомневаться  в
этом.
   Я не дал ей продолжать. Как светский человек, я считал  себя  обязанным
избавить ее стыдливость  от  более  откровенного  признания.  Я  порывисто
вскочил  и,  бросившись  к   ее   ногам,   подобно   театральному   герою,
становящемуся на колени  перед  своей  принцессой,  воскликнул  с  пафосом
декламатора:
   - Ах, сударыня! Не ослышался  ли  я?  Ко  мне  ли  обращены  эти  речи?
Возможно ли, чтоб Жиль Блас, который до сей поры был  игрушкой  Фортуны  и
пасынком природы, удостоился счастья внушить вам чувства...
   - Не говорите так  громко,  -  смеясь  остановила  меня  Аурора,  -  вы
разбудите служанок, которые спят в соседней комнате. Встаньте, садитесь на
ваше место и выслушайте меня не прерывая. Да, Жиль Блас, - продолжала она,
вновь становясь серьезной, - я желаю вам добра и, чтоб  доказать,  что  вы
пользуетесь моим уважением, я поведаю  вам  секрет,  от  которого  зависит
спокойствие моей жизни.  Я  люблю  одного  молодого  кавалера,  красивого,
статного и принадлежащего к знатному роду. Его зовут Луис Пачеко. Я иногда
встречаю его на прогулках и спектаклях, но ни разу с  ним  не  говорила  и
даже не  ведаю,  какой  у  него  характер  и  нет  ли  у  него  каких-либо
недостатков. Вот об этом я и хотела разузнать. Мне нужен человек,  который
навел бы тщательные справки об его нравах и сообщил бы мне все в точности.
Я выбрала вас предпочтительно  перед  остальными  слугами.  Полагаю,  что,
давая вам это поручение, я ничем не рискую, и надеюсь,  что  вы  исполните
его с ловкостью и деликатностью, которые не  заставят  меня  раскаяться  в
моем доверии к вам.
   Тут Аурора  остановилась,  чтоб  выслушать  моя  ответ.  Сперва  я  был
озадачен тем, что так неприятно обманулся. Однако же, быстро оправившись и
преодолев стыд, обычно порождаемый неудачной смелостью, я высказал сеньоре
такое рвение к ее интересам, с таким жаром обязался ей служить, что если и
не вытравил у нее мысли о  своем  безумном  любовном  заблуждении,  то  во
всяком случае доказал ей, что умею исправлять глупости. Я  испросил  всего
два дня, чтоб поразведать о доне Луисе. Затем моя госпожа  позвала  Ортис,
которая провела меня в сад и на прощание сказала мне иронически:
   - Покойной ночи, Жиль Блас. Не стану вам напоминать,  чтоб  вы  вовремя
явились  на  следующее  свидание;  я  теперь  слишком  хорошо  знаю   вашу
пунктуальность, чтоб об этом тревожиться.
   Я вернулся к себе  в  комнату  не  без  некоторой  досады  на  то,  что
обманулся в своих ожиданиях. Тем не  менее  у  меня  хватило  благоразумия
утешиться, так как я рассудил, что мне более  пристало  быть  наперсником,
нежели любовником своей госпожи. К тому же это могло принести мне  выгоду,
ибо обычно посредников по любовным делам щедро вознаграждают за их  труды.
А потому я улегся спать с намерением исполнить то, что потребовала от меня
Аурора.
   На другое утро я отправился по  этому  делу.  Разыскать  жилище  такого
кавалера, как дон Луис, было нетрудно. Я навел справки у соседей, но лица,
к которым я обращался, не смогли вполне удовлетворить мое любопытство, что
побудило меня возобновить розыск на следующий день. На сей раз я  оказался
счастливее. Встретив на улице знакомого парня, я остановился, чтоб  с  ним
поговорить. В это время проходил его приятель и,  поздоровавшись  с  нами,
сказал, что его только что прогнали от дона Хосе Пачеко, отца дона  Луиса;
его заподозрили в том, что он усосал целую четверть  винной  бочки.  Я  не
упустил  столь  благоприятного  случая   разузнать   о   том,   что   меня
интересовало, и благодаря  тщательным  расспросам  вернулся  домой  весьма
довольный тем,  что  смогу  сдержать  слово,  данное  своей  госпоже.  Мне
предстояло свидеться с ней на следующую ночь, в тот  же  час  и  таким  же
способом, как и в первый раз. Но в этот вечер я уже не испытывал  никакого
волнения и вместо того  чтоб  нетерпеливо  страдать  от  рассказов  своего
старого патрона, сам напомнил ему про военные походы. Я дождался  полуночи
с величайшим в мире спокойствием и только тогда, когда на нескольких часах
пробило двенадцать, спустился в сад не напомадившись и не надушившись, ибо
исправился и от этого.
   Я  застал  на  месте  свидания  верную  дуэнью,  которая  заметила  мне
иронически, что я сильно сдал в отношении  аккуратности.  Не  удостоив  ее
ответа, я последовал за ней в покои Ауроры, которая, завидев меня,  тотчас
же спросила, тщательно ли я справился о доне Луисе и  могу  ли  многое  ей
рассказать.
   - Так точно, сударыня, я в состоянии  удовлетворить  ваше  любопытство.
Скажу вам прежде всего, что он возвращается  на  днях  в  Саламанку,  чтоб
закончить свое образование. Говорят, что этот молодой  кавалер  отличается
благородством и честностью. Нет у него также недостатка в мужестве, ибо он
дворянин и кастилец.  К  тому  же  он  очень  умен  и  обладает  приятными
манерами. Есть, впрочем, у него одна черта, которая, быть  может,  вам  не
понравится, но  которую  я  не  считаю  себя  вправе  утаить:  он  слишком
смахивает  на  всех  наших  молодых  сеньоров  и  чертовски  волочится  за
женщинами. Поверите ли вы,  что,  несмотря  на  свои  юные  годы,  он  уже
содержал двух актерок?
   - Что вы говорите! Какие нравы! - воскликнула Аурора. - Уверены ли  вы,
Жиль Блас, в том, что он ведет такую непристойную жизнь?
   - Вполне уверен, сударыня, -  возразил  я.  -  Мне  сказал  это  лакей,
которого прогнали сегодня утром от дона  Пачеко,  а  лакеи  бывают  весьма
откровенны, когда судачат о недостатках  своих  господ.  К  тому  же  этот
сеньор  постоянно  общается  с  доном  Алехо   Сехьяром,   доном   Антонио
Сентельесом  и  доном  Фернандо  де  Гамбоа,  что   уже   само   по   себе
свидетельствует об его легкомысленном поведении.
   -  Довольно,  Жиль  Блас,  -  сказала  со  вздохом   моя   госпожа.   -
Руководствуясь вашим донесением, я  буду  бороться  со  своей  недостойной
любовью. Хотя она уже успела пустить в моем сердце глубокие корни,  я  все
же не отчаиваюсь вырвать ее оттуда. Ступайте, - сказала  она,  вручая  мне
небольшой и отнюдь не пустой кошелек, - вот вам за  ваши  труды.  Храните,
как следует, мою тайну; помните, что я доверила ее вашей молчаливости.
   Я обнадежил свою госпожу, что она нашла во мне Гарпократа  (*86)  среди
лакеев-наперсников  и  что  ей  нечего  беспокоиться  относительно  своего
секрета.  После  этого  я  удалился,  горя  нетерпением  познакомиться   с
содержимым кошелька. Там оказалось двадцать пистолей.  Тотчас  же  у  меня
мелькнула мысль, что, принеси я Ауроре приятную весть, она наверно дала бы
мне больше, коль скоро так щедро заплатила за неприятную. Я раскаивался  в
том, что не последовал  примеру  судейских,  которые  иногда  прикрашивают
истину в своих протоколах. Мне было досадно,  что  я  погубил  в  зародыше
любовную интригу, которая со временем могла оказаться очень  выгодной  для
меня, если б  я,  как  дурак,  не  вздумал  щеголять  своей  искренностью.
Впрочем,  я  успокоился  тем,  что  вернул   деньги,   столь   безрассудно
затраченные на помаду и духи.



   <b>ГЛАВА III. О важных переменах, происшедших в доме дона Висенте, и о</b>
   <b>странном решении, которое любовь побудила принять прекрасную Аурору</b>

   Случилось так,  что  спустя  короткое  время  после  этого  приключения
заболел сеньор дон Висенте. Симптомы его недуга проявились в такой  острой
форме, что  даже  безотносительно  к  его  почтенному  возрасту  следовало
опасаться печального исхода. С самого начала болезни были  приглашены  два
знаменитейших мадридских врача. Одного звали доктор Андрос, другого доктор
Окетос (*87). Они  внимательно  осмотрели  больного  и  после  тщательного
обследования сошлись на том, что соки находятся в состоянии  брожения.  Но
это был единственный пункт, в котором они были  согласны.  Один  требовал,
чтоб больному с этого же дня начали  ставить  клистиры,  другой  предлагал
повременить.
   - Необходимо, - говорил Андрос, - поторопиться  удалить  соки,  хотя  и
невпитавшиеся, пока они находятся в состоянии сильного брожения  благодаря
приливу и отливу, а не то они могут броситься на какую-нибудь  благородную
часть тела.
   Окетос, напротив, утверждал, что прежде чем прибегать к промывательным,
следует обождать, чтоб соки впитались.
   - Но ваш метод, - продолжал первый доктор, - противоречит учению короля
медицины.  Гиппократ  рекомендует  даже  при  самых   сильных   лихорадках
прибегать к клистирам с первых же дней и определенно  заявляет,  что  надо
торопиться с промывательными, пока соки находятся в  состоянии  "оргазма",
т.е. брожения.
   - Вот это-то и вводит вас в  заблуждение,  -  возразил  Окетос.  -  Под
словом "оргазм" Гиппократ имеет в  виду  (*88)  не  брожение,  а,  скорее,
претворение соков в кровь.
   Тут наши доктора приходят  в  раж.  Один  приводит  греческий  текст  и
цитирует всех авторов, толковавших его так же, как он;  другой,  полагаясь
на латинский, начинает говорить еще более  доктринальным  тоном.  Кому  из
двух верить?
   Дон Висенте был недостаточно  ученым  человеком,  чтоб  разрешить  этот
вопрос. Однако же необходимо было сделать выбор,  а  потому  он  доверился
тому, кто отправил на тот свет больше больных, - то  есть  более  старому.
Тогда Андрос,  который  был  помоложе,  поспешил  удалиться,  не  преминув
бросить своему старшему коллеге несколько насмешек  по  поводу  "оргазма".
Окетос  восторжествовал,  и  так  как  он  придерживался  системы  доктора
Санградо, то прописал больному обильные кровопускания, отложив клистир  на
то время, когда впитываются соки. Но смерть, видимо, испугавшись,  как  бы
столь разумно отсроченное промывательное не отняло у нее жертвы, опередила
претворение соков в кровь и унесла моего хозяина. Таков был конец  сеньора
дона  Висенте,  потерявшего  жизнь  из-за  того,  что  его  врач  не  знал
греческого языка.
   Устроив отцу похороны, достойные человека столь знатного происхождения,
Аурора сама вступила в управление имуществом. Став госпожой своих желаний,
она уволила нескольких служителей, вознаградив их соответственно заслугам,
и вскоре удалилась в свой замок, стоявший на берегу Тахо, между  Саседоном
и Буэндией. Я оказался в числе тех, кого она оставила и кто последовал  за
ней в ее владения. Мне  даже  выпало  счастье  оказаться  ей  необходимым.
Несмотря  на  мое  исправное  донесение  относительно  дона   Луиса,   она
продолжала любить этого кавалера или, вернее оказать, будучи  не  в  силах
справиться с любовью, всецело отдалась своему чувству. Теперь  ей  уже  не
нужно было никаких предосторожностей, чтоб поговорить со мной наедине.
   - Жиль Блас, - сказала она мне со вздохом, -  я  не  могу  забыть  дона
Луиса. Сколь я ни стараюсь удалить его из своих мыслей,  он  является  мне
постоянно и не таким, каким ты мне его описал, погрязшим  во  всевозможных
пороках, а таким, каким я хотела бы,  чтоб  он  был:  нежным,  влюбленным,
верным.
   При этих словах она умилилась и не смогла удержаться от  слез.  Я  чуть
было и сам не расплакался, так растрогало меня это зрелище. Впрочем, я  не
мог бы найти лучшего способа угодить ей, как выказав себя чувствительным к
ее горестям.
   - Друг мой, - продолжала она, осушив свои прекрасные глаза, - вижу, что
у тебя от природы доброе сердце, и так как я довольна твоим  усердием,  то
обещаю щедро тебя вознаградить. Твоя помощь, дорогой Жиль Блас, нужнее мне
теперь, чем когда-либо.  Я  должна  поделиться  с  тобой  одним  замыслом,
которым теперь занята. Он покажется тебе очень чудным. Знай же, что я хочу
как можно скорее отправиться в Саламанку. Там  я  намереваюсь  переодеться
кавалером и под именем дона Фелиса познакомиться с  Пачеко;  я  постараюсь
добиться его доверия и дружбы и буду часто рассказывать ему про Аурору  де
Гусман, выдавая себя за ее двоюродного брата. Быть может, он  пожелает  ее
увидать, а этого только мне и надо. В Саламанке мы наймем две квартиры:  в
одной я буду доном Фелисом, в другой  Ауророй,  и  так,  показываясь  дону
Луису то переодетой  мужчиной,  то  в  своем  естественном  виде,  надеюсь
склонить его к тому, что задумала. Готова согласиться, - добавила  она,  -
мой замысел сумасброден, но  страсть  увлекает  меня,  а  невинность  моих
намерений  затуманивает  передо  мной  опасность  того  шага,  который   я
собираюсь предпринять.
   Я вполне  разделял  мнение  Ауроры  относительно  характера  ее  затеи,
которая казалась мне безумной. Но хотя я и находил ее  несуразной,  однако
же сугубо поостерегся разыгрывать из себя ментора. Напротив, я для  начала
подсластил пилюлю и взялся доказать,  что  эта  сумасшедшая  выдумка  была
только приятной игрой ума, не чреватой никакими  последствиями.  Не  помню
уже, что я наговорил, чтоб убедить ее в этом; во всяком случае  она  вняла
моим резонам,  ибо  влюбленные  всегда  бывают  рады,  когда  потакают  их
сумасброднейшим  фантазиям.  С  этого  момента  мы   стали   смотреть   на
дерзновенную затею Ауроры не иначе, как на комедию, представление  которой
только надлежало как следует наладить. Мы выбрали актеров среди челяди,  а
затем распределили роли, что прошло без крика и без ссор,  так  как  среди
нас не было профессиональных комедиантов. Было решено, что Ортис изобразит
тетку Ауроры под именем доньи Химены де Гусман и что ей будут даны лакей и
камеристка; Аурора же,  переодетая  кавалером,  возьмет  меня  в  качестве
камердинера, а для личных услуг одну служанку, которую мы  обрядим  пажом.
Установив таким образом роли, мы вернулись в Мадрид, где нам сообщили, что
доя Луис еще не уезжал, но что в  ближайшее  же  время  намерен  отбыть  в
Саламанку. Мы приказали немедленно сшить потребное  нам  платье,  а  когда
таковое было готово, госпожа моя распорядилась упаковать его, так как  нам
предстояло воспользоваться им только в надлежащее  время.  Затем,  поручив
дом своему управителю, она села в карету, запряженную четырьмя  мулами,  и
вместе со слугами, участвовавшими в  этом  представлении,  направилась  по
дороге в Леонское королевство.
   Мы уже пересекли Старую Кастилию, когда у нашей кареты  сломалась  ось.
Это было между Авилой и Вильяфлором, в трехстах или четырехстах  шагах  от
замка, видневшегося у подножия горы. Приближалась ночь, и  положение  наше
было не из приятных. Но тут случайно подошел крестьянин, который вывел нас
из затруднения без всякого, впрочем,  для  себя  труда.  Он  сообщил,  что
лежавший перед нами замок принадлежит донье Эльвире, вдове дона  Педро  де
Пинарес, и наговорил нам так много хорошего про эту даму, что моя  госпожа
послала меня к ней, чтоб попросить  от  ее  имени  ночлега  на  эту  ночь.
Эльвира вполне оправдала отзывы крестьянина. Правда, я выполнил данное мне
поручение с такой куртуазностью, что, не будь  даже  донья  Эльвира  самой
радушной дамой на свете, она все равно приютила бы нас в своем замке.  Она
приняла  меня  весьма  любезно  и  ответила  на  учтивости  согласно  моим
желаниям. Мы направились в замок, пока мулы медленно волокли нашу  карету.
У порога нас ожидала Эльвира, вышедшая навстречу моей  госпоже.  Умолчу  о
речах, которые вежливость при сем случае побудила  держать  обеих  сеньор.
Скажу только,  что  Эльвира  была  пожилой  особой,  знавшей  лучше  любой
светской дамы обязанности гостеприимства. Она отвела  Аурору  в  роскошное
помещение и,  предоставив  ей  отдохнуть  там  некоторое  время,  сама  до
мельчайших подробностей позаботилась обо всем, что  нас  касалось.  Затем,
как только приготовили  ужин,  она  распорядилась  подать  его  в  комнату
Ауроры, и обе они сели за стол. Вдова дона Педро не принадлежала  к  числу
тех особ, которые, приняв мечтательный или огорченный вид, плохо  занимают
своих гостей за трапезой. Напротив, она обладала веселым  характером  и  с
приятностью поддерживала  разговор.  Говорила  она  с  благородством  и  в
изысканных выражениях; я удивлялся ее уму и тонкому обороту,  который  она
придавала всем своим мыслям. Аурора, казалось, была очарована ею не меньше
меня. Они подружились и обещали обмениваться письмами. Так как наша карета
могла быть исправлена только на следующий день и мы рисковали из-за  этого
выехать весьма поздно, то решено было остаться  в  замке  на  сутки.  Нам,
слугам, в свою очередь, подали всякого мяса в изобилии и  уложили  нас  не
хуже, чем угостили.
   На другой день моя госпожа  обнаружила  новое  очарование  в  беседе  с
Эльвирой. Они обедали в большом зале, где висело несколько  картин.  Среди
них выделялась одна, на которой фигуры были воспроизведены с  удивительным
искусством. Картина эта однако являла взорам весьма  трагическое  зрелище.
На ней был изображен мертвый кавалер, опрокинутый навзничь и  утопавший  в
крови; но, несмотря на смерть, вид  у  него  был  угрожающий.  Подле  него
виднелась молодая особа в другой позе, хотя тоже распростертая  на  земле.
Шпага пронзила ей грудь и,  испуская  последнее  дыхание,  она  устремляла
гаснущий взор на юношу, испытывающего, по-видимому, смертельную скорбь  от
этой потери. Художник  поместил  на  картине  еще  одну  фигуру,  тоже  не
ускользнувшую от моего внимания. То был старец благородного вида,  глубоко
потрясенный представившимся ему  зрелищем  и  относившийся  к  нему  с  не
меньшей чувствительностью, чем молодой человек. Казалось, что эти кровавые
образы затрагивали  их  одинаково,  но  что  они  по-разному  воспринимали
впечатления. Старец, погруженный в глубокую грусть, имел вид  подавленный,
тогда как юноша обнаруживал ярость, смешанную со  скорбью.  Все  это  было
изображено с такой экспрессией, что мы не могли насмотреться. Моя  госпожа
спросила про печальное происшествие, послужившее сюжетом для этой картины.
   - Сеньора, - отвечала Эльвира, - это - правдивое изображение несчастий,
случившихся в моей семье.
   Такой ответ возбудил любопытство Ауроры; она выразила  сильное  желание
узнать всю историю поподробнее, и вдове дона Педро пришлось  обещать,  что
она исполнит ее желание. Это обещание, данное в  присутствии  Ортис,  двух
наших служанок и меня, удержало нас в зале по окончании обеда. Моя госпожа
хотела было нас отослать, однако Эльвира, видя, что мы умираем от  желания
послушать объяснение картины, позволила нам, по доброте  своей,  остаться,
сказав, что история, которую  она  собирается  сообщить,  не  нуждается  в
соблюдении тайны. После этого она  приступила  к  своему  повествованию  и
рассказала нам следующее.



   <b>ГЛАВА IV. Брак из мести (новелла)</b>

   У Рожера, короля сицилийского, были брат и сестра. Брат этот, по  имени
Манфред, восстал на него и затеял в стране опасную и кровопролитную войну;
но на свое несчастье он проиграл две битвы и попал в руки короля,  который
ограничился  тем,  что  в  наказание  за  мятеж  лишил  его  свободы.  Это
милосердие, однако, привело к тому, что Рожер  прослыл  жестоким  варваром
среди части своих подданных. Они говорили,  что  он  пощадил  жизнь  брата
только для того, чтоб учинить над ним  медленную  и  бесчеловечную  месть.
Другие, не без основания, винили в  суровом  обращении,  которому  Манфред
подвергался в темнице, его сестру Матильду. Эта принцесса,  действительно,
всегда ненавидела брата и продолжала преследовать до конца его  дней.  Она
умерла вскоре после него, и все считали ее смерть  справедливой  карой  за
такие неестественные чувства.
   После Манфреда осталось двое сыновей. Оба были в младенческом возрасте.
Рожер  возымел  было  намерение  отделаться  от  них,  опасаясь,  как  бы,
возмужав, они не пожелали отомстить за отца и не возродили старой  партии,
которая была еще не  совсем  подавлена  и  могла  поднять  новую  смуту  в
государстве. Он  поведал  об  этом  намерении  своему  министру,  сенатору
Леонтио Сиффреди, но тот не одобрил его и,  желая  отвратить  государя  от
смертоубийства, взял на воспитание старшего принца,  Энрико,  а  младшего,
Пьетро, посоветовал доверить коннетаблю Сицилии.  Рожер,  убежденный,  что
эти сановники воспитают  племянников  в  должном  подчинении  его  власти,
предоставил им обоих мальчиков, а на себя взял заботы о  своей  племяннице
Констанце. Она была единственной дочерью  принцессы  Матильды  и  в  одном
возрасте с Энрико. Рожер приставил к ней прислужниц  и  наставников  и  не
жалел ничего для ее воспитания.
   У Леонтио Сиффреди был замок в каких-нибудь двух милях  от  Палермо,  в
местности, именуемой Бельмонте. В этом-то замке министр прилагал всяческие
старания,  чтоб  сделать   Энрико   со   временем   достойным   преемником
сицилийского трона. Он сразу обнаружил у  принца  такие  высокие  душевные
качества, что привязался к нему всем сердцем, словно сам не имел детей,  -
а между тем у него были  две  дочери.  Старшая,  которую  звали  Бианка  и
которая была  моложе  принца  на  год,  отличалась  совершенной  красотой;
младшая же, по имени Порция, причинившая своим  рождением  смерть  матери,
находилась еще в колыбели. Бианка и принц Энрико воспылали  друг  к  другу
любовью, как только стали способны испытывать это чувство. Хотя они  и  не
пользовались такой свободой, чтоб встречаться  наедине,  однако  же  принц
ухитрялся иногда обойти этот запрет и сумел даже так  хорошо  использовать
драгоценные минуты, что убедил дочь Сиффреди разрешить  ему  осуществление
одного своего замысла. Случилось так, что как  раз  в  это  время  Леонтио
принужден  был  совершить,  по  приказу  короля,   поездку   в   одну   из
отдаленнейших  провинций  острова.  В  его  отсутствие   Энрико   приказал
проделать отверстие в стене, отделявшей его покой от спальни  Бианки.  Это
отверстие было  замаскировано  открывавшейся  и  закрывавшейся  деревянной
дверцей, так ровно прилегавшей к панели, что глаз не мог заметить  обмана.
Искусный архитектор, которого принц привлек на свою сторону, выполнил  эту
работу столь же старательно, сколь и секретно.
   Влюбленный Энрико проникал иногда  в  спальню  своей  любезной,  но  не
злоупотреблял  ее   расположением   к   нему,   Если   она   и   совершила
неосторожность, позволив ему тайно являться в ее  покои,  то  сделала  это
только после его заверений, что он никогда не  потребует  от  нее  ничего,
кроме самых невинных милостей.  Однажды  ночью  он  застал  ее  в  большой
тревоге. Она узнала, что Рожер очень болен и что он вызвал к себе Сиффреди
как великого канцлера королевства,  чтоб  сделать  его  хранителем  своего
духовного завещания, Она уже  видела  на  троне  своего  милого  Энрико  и
боялась, что высокий сан отнимет у нее возлюбленного. Этот страх вызвал  в
ней страшное волнение, и у нее даже были слезы  на  глазах,  когда  Энрико
предстал перед ней.
   - Вы плачете, сударыня, - сказал он. - Что означает печаль, в которой я
вас застаю?
   - Сеньор, - отвечала ему Бианка, - не могу скрыть от  вас  своих  слез.
Король, ваш дядя, вскоре покинет мир и вы,  займете  его  место.  Когда  я
думаю о том, насколько ваше новое высокое положение отдалит вас  от  меня,
то, признаюсь, испытываю тревогу. Монарх смотрит на  вещи  иными  глазами,
чем влюбленный, и то,  что  было  предметом  всех  его  желаний,  пока  он
признавал над собой  другую  власть,  перестает  его  увлекать,  когда  он
всходит на трон. Виною ли тому предчувствия или рассудок, но я испытываю в
сердце такое волнение, что даже доверие, которое я обязана питать к  вашей
любви, не в силах его успокоить.  Я  не  сомневаюсь  в  постоянстве  ваших
чувств, я сомневаюсь в своем счастье.
   - Любезная Бианка, - возразил принц, - эти опасения для меня  лестны  и
оправдывают мою привязанность к вашим чарам; но те крайности,  до  которых
вы доходите в своих сомнениях, оскорбляют  мою  любовь  и,  смею  сказать,
нарушают уважение, которое я вправе от вас ожидать. Нет, нет! И не думайте
о том, что моя судьба может быть отделена от вашей. Верьте, что только  вы
одна будете всегда моим счастьем и моей  отрадой.  Оставьте  же  напрасные
страхи: к чему омрачать столь сладкие мгновения?
   - Ах, сеньор, - сказала на это дочь Леонтио, - как только вас коронуют,
подданные могут  потребовать,  чтоб  королевой  стала  принцесса,  которая
насчитывает в своем роду длинный ряд королей и блестящий  брак  с  которой
присоединит к вашим землям новые владения. Возможно, увы, что вы  уступите
их желаниям, нарушив даже самые сладостные обеты.
   - Ах зачем, - гневно воскликнул Энрико, - зачем сокрушаетесь вы  раньше
времени и изображаете будущее в мрачном свете? Если небо захочет  прибрать
к себе короля, моего дядю, и сделать  меня  властелином  Сицилии,  то  даю
клятву обручиться с вами в Палермо  в  присутствии  всего  двора.  Клянусь
всем, что есть святого между нами.
   Уверения Энрико несколько успокоили дочь Сиффреди. После  этого  беседа
их вертелась  вокруг  болезни  короля.  Энрико  обнаружил  при  этом  свою
природную доброту: он скорбел об  участи  дяди,  хотя  и  не  имел  особых
оснований для печали; узы крови заставляли его жалеть  властителя,  смерть
которого приносила ему корону.
   Бианка не знала  еще  всех  несчастий,  которые  ей  угрожали.  Приехав
однажды в замок Бельмонте по каким-то  важным  делам,  коннетабль  Сицилии
увидел ее, когда она выходила из  апартаментов  отца,  и  был  поражен  ее
красотой. На следующий же день он попросил ее руки у Сиффреди, который дал
свое согласие; но из-за болезни короля, приключившейся в это самое  время,
брак был отложен, и отец ничего не сказал о нем Бианке.
   Как-то утром, кончая одеваться, Энрико  с  удивлением  увидел  Леонтио,
вошедшего в его покой в сопровождении Бианки.
   - Ваше величество, - сказал ему этот министр, - известие, которое я вам
принес, будет для вас тягостно,  но  сопровождающее  его  утешение  должно
умерить вашу скорбь.  Король,  ваш  дядя,  скончался:  с  его  смертью  вы
наследуете скипетр. Сицилия  вам  подвластна.  Вельможи  королевства  ждут
ваших повелений в Палермо: они поручили мне принять их из ваших уст,  и  я
явился, ваше  величество,  со  своею  дочерью,  чтоб  оказать  вам  первые
искреннейшие  знаки  преданности,  которая  составляет  долг  ваших  новых
подданных.
   Принц,  знавший,  что  Рожер  уже   два   месяца   страдал   постепенно
подтачивавшей его болезнью, не удивился этому известию. Однако, пораженный
внезапной  переменой,  происшедшей  в  его   собственном   положении,   он
почувствовал, что в сердце его  зарождаются  тысячи  смутных  переживаний.
Некоторое время он пребывал в задумчивости,  а  затем,  прервав  молчание,
обратился к Леонтио со следующими словами:
   - Мудрый Сиффреди, я продолжаю по-прежнему  считать  вас  своим  отцом.
Вменяю себе во  славу  пользоваться  вашими  советами;  вы  будете  больше
царствовать в Сицилии, чем я.
   С этими словами он подошел к столу, на котором стоял письменный прибор,
и, взяв чистый лист бумаги, подписал внизу свое имя.
   - Что вы собираетесь сделать, ваше величество? - спросил Сиффреди.
   - Доказать вам свою  благодарность  и  свое  уважение,  -  ответствовал
Энрико.
   Затем принц протянул бумагу Бианке и сказал:
   - Примите, сударыня, этот залог моей верности и той власти,  которую  я
вам даю над своей волей.
   Бианка, краснея, приняла бумагу и отвечала Энрико:
   - Ваше величество, почтительно принимаю милость  своего  короля,  но  я
завишу от отца и прошу вас не гневаться на то, что передам  эту  бумагу  в
его руки, дабы он сделал из нее то употребление, которое подскажет ему его
благоразумие.
   Она действительно вручила отцу бумагу с подписью Энрико.  Тут  Сиффреди
заметил то,  что  до  сих  пор  ускользало  от  его  проницательности.  Он
разобрался в чувствах принца и сказал:
   - Вашему величеству не в чем будет меня упрекнуть;  я  не  злоупотреблю
его доверием...
   -  Любезный  Леонтио,  -  прервал  его  Энрико,   -   не   бойтесь   им
злоупотребить. Как бы вы ни использовали этот документ, я заранее  одобряю
его назначение. А теперь  возвращайтесь  в  Палермо,  -  продолжал  он,  -
распорядитесь  относительно  приготовлений  к  коронации  и  скажите  моим
подданным, что я еду вслед за вами, чтоб принять от них присягу в верности
и высказать им свое расположение.
   Министр тотчас повиновался приказу своего нового повелителя и вместе  с
дочерью отправился в Палермо.
   Спустя несколько дней после их отъезда принц также  покинул  Бельмонте,
более озабоченный своей  любовью,  нежели  троном,  на  который  собирался
вступить. Как только его завидели в городе, раздались  бесчисленные  клики
радости; среди приветствий толпы вступил он во дворец, где  уже  все  было
приготовлено для церемонии. Там он встретил Констанцу,  одетую  в  длинные
траурные  одежды.  Она  казалась  очень  огорченной  смертью  Рожера.   Им
полагалось выразить друг другу сочувствие по поводу кончины монарха, с чем
оба справились вполне успешно, однако Энрико с  большей  холодностью,  чем
Констанца, которая, несмотря на семейные распри, относилась к  принцу  без
всякой ненависти. Он уселся на трон, а Констанца поместилась рядом с ним в
кресле, стоявшем несколько пониже. Вельможи королевства  расположились  по
бокам в соответствии со своим рангом.  Церемония  началась,  и  Леонтио  в
качестве великого канцлера и хранителя королевского завещания вскрыл  этот
акт и принялся читать вслух,
   В  духовной  говорилось,  что  Рожер,  за  неимением  детей,   назначал
наследником старшего сына Манфреда с  тем,  чтоб  он  сочетался  браком  с
принцессой Констанцей; в случае же его отказа от руки означенной принцессы
Энрико устранялся от трона, а корона Сицилии должна была быть возложена на
голову его брата, принца Пьетро, с тем же условием.
   Эти слова потрясли Энрико. Он ощутил  невообразимое  огорчение,  и  это
огорчение еще возросло,  когда  Леонтио,  покончив  с  чтением  завещания,
обратился ко всему собранию:
   - Сеньоры, я сообщил нашему новому  монарху  последнюю  волю  покойного
короля, и наш великодушный  государь  согласился  почтить  бракосочетанием
принцессу Констанцу, свою кузину.
   При этих словах Энрико перебил канцлера!
   - Леонтио, вспомните о бумаге, которую Бианка вам...
   - Вот она, государь, - торопливо прервал Сиффреди принца,  не  дав  ему
объясниться. - Вельможи королевства,  -  продолжал  он,  показывая  бумагу
собранию, - убедятся из  этого  акта,  скрепленного  августейшей  подписью
вашего величества, в чести, оказанной вами  принцессе,  и  в  почтении,  с
которым вы относитесь к последней воле покойного короля, вашего дяди.
   Вслед за тем он принялся читать текст документа  в  тех  выражениях,  в
которых сам его составил. Этим актом  новый  король  давал  своим  народам
формальное обещание жениться  на  Констанце,  согласно  воле  Рожера.  Зал
огласился продолжительными возгласами радости.
   - Да здравствует наш  великодушный  король  Энрико!  -  восклицали  все
присутствующие.
   Поскольку принц никогда не скрывал своего отвращения  к  принцессе,  то
все, не без основания, опасались, как  бы  он  не  воспротивился  условиям
завещания  и  не  поднял  смуты  в  стране.  Однако  оглашение  последнего
документа, успокоив вельмож и народ, вызвало  всеобщее  ликование,  втайне
разрывавшее сердце монарха.
   Констанца, которую честолюбие и нежные  чувства  побуждали  больше  чем
кого-либо участвовать во всеобщем веселье, воспользовалась этим  моментом,
чтоб высказать принцу  свою  благодарность.  Энрико  тщетно  пытался  себя
пересилить: он выслушал любезные речи принцессы с таким  волнением  и  был
так смущен, что даже не смог  найти  ответа,  который  требовала  от  него
благопристойность. Наконец, будучи не в силах  сдержаться,  он  подошел  к
Сиффреди,  которого  этикет  обязывал  находиться  поблизости  от  персоны
государя, и сказал ему шепотом:
   - Что вы делаете, Леонтио? Бумага, которую я вручил вашей дочери, имела
другое назначение. Вы предаете...
   - Государь, - прервал его Сиффреди твердым тоном, - подумайте  о  славе
вашего имени. Если вы откажетесь выполнить желание короля, вашего дяди, то
потеряете корону Сицилии.
   Сказав это, министр быстро отошел от него, чтоб не дать ему возможности
ответить. Энрико пребывал в  величайшем  смущении;  его  волновали  тысячи
противоположных ощущений. Он гневался на Сиффреди, так как чувствовал себя
не в силах покинуть Бианку, и, колеблясь между ней и славой своего  имени,
довольно долгое время не знал, что ему выбрать. В конце концов он все-таки
принял определенное решение и, как ему казалось, придумал способ сохранить
дочь Сиффреди, не  отказываясь  от  трона.  Он  притворился,  будто  хочет
подчиниться  воле  Рожера,  а  сам  вознамерился  хлопотать  в   Риме   об
освобождении от брака с кузиной, надеясь  тем  временем  привлечь  к  себе
благодеяниями вельмож королевства и настолько укрепить свою  власть,  чтоб
избавиться от выполнения неугодного ему пункта завещания.
   Приняв  это  решение,  он  успокоился  и,  обернувшись   к   Констанце,
подтвердил ей то, что великий канцлер огласил перед  собранием.  Но  в  то
самое время, когда он настолько изменил самому себе,  что  обещал  на  ней
жениться, в  залу  совета  вошла  Бианка.  Она  явилась  по  приказу  отца
исполнить свой долг перед принцессой, и при входе  до  слуха  ее  долетели
слова Энрико. Вдобавок Леонтио, желая  отнять  у  дочери  всякие  сомнения
относительно постигшего ее несчастья, сказал, представляя ее Констанце:
   - Дочь моя, выразите ваше  почтение  королеве;  пожелайте  ей  сладость
цветущего царствования и счастливого брака.
   Этот жестокий удар сразил  несчастную  Бианку.  Она  тщетно  попыталась
скрыть свои страдания; лицо ее попеременно то краснело, то бледнело, и она
дрожала всем телом. Тем не менее принцесса не возымела никаких подозрений;
она приписала  нескладность  ее  приветствия  замешательству  юной  особы,
воспитанной в уединении и непривычной ко двору. Но иначе обстояло  дело  с
молодым королем: вид Бианки лишил его самообладания, и  отчаяние,  которое
он прочел в ее глазах, потрясло его до глубины  души.  Он  не  сомневался,
что, руководствуясь внешними признаками, она поверит в его измену. Если  б
ему удалось с ней поговорить, то он не испытал бы такой  тревоги;  но  как
мог он сделать это, когда взоры чуть ли не всей Сицилии были  обращены  на
него? К тому же жестокий Сиффреди лишил его всякой надежды на это. Читая в
душах обоих влюбленных и желая предотвратить  бедствия,  которые  сила  их
страсти  могла  причинить  государству,  министр  искусно  вывел  дочь  из
собрания и  отправился  с  ней  в  Бельмонте,  решив  по  многим  причинам
обвенчать ее как можно скорее.
   Как только они туда прибыли,  Бианка  узнала  весь  ужас  ожидавшей  ее
участи. Отец сообщил ей, что обещал ее руку коннетаблю.
   - Боже праведный! -  воскликнула  она,  увлекаемая  горестным  порывом,
который даже присутствие отца не в силах было подавить,  -  какие  ужасные
пытки готовите вы для несчастной Бианки!
   Отчаяние девушки было  так  сильно,  что  сознание  покинуло  ее;  тело
поледенело: холодная и бледная, упала она на руки  отца.  Он  был  тронут,
увидев ее в этом состоянии, но хотя живо сочувствовал ее  страданиям,  все
же не изменил своего первого решения. Наконец, Бианка  пришла  в  чувство,
скорее от острого ощущения горя, чем от воды, которую Сиффреди прыскал  ей
на лицо. Открыв томные очи, она увидала отца, который старался ей  помочь,
и сказала ему почти угасшим голосом:
   - Мне стыдно, сеньор, что я обнаружила перед  вами  свою  слабость,  но
смерть, которая не замедлит прекратить мои муки, вскоре освободит  вас  от
несчастной дочери, позволившей себе располагать своим сердцем  без  вашего
согласия.
   - Нет, дорогая Бианка, - отвечал  Леонтио,  -  вы  не  умрете,  и  ваша
добродетель снова восторжествует над вами.  Сватовство  коннетабля  делает
вам честь; это самая видная партия в королевстве...
   - Я ценю его самого и его заслуги, - прервала Бианка речь отца.  -  Но,
сеньор, король позволил мне надеяться...
   - Дочь моя, - прервал ее Сиффреди в свою очередь, - я знаю все, что  вы
можете сказать по  этому  поводу.  Мне  известно  ваше  чувство  к  нашему
монарху, и я не порицал бы его при других обстоятельствах. Я даже всячески
старался бы устроить ваш брак с Энрико,  если  бы  его  слава  и  интересы
государства не обязывали его взять в супруги  Констанцу.  Покойный  король
назначил его своим преемником  только  при  условии,  что  он  женится  на
принцессе. Неужели вы хотите, чтоб он предпочел  вас  сицилийской  короне.
Поверьте, что я страдаю вместе с вами по поводу поразившего вас  жестокого
удара. Но поскольку мы не можем противиться року, то  сделайте  над  собой
великодушное  усилие;  никто  в  королевстве  не  должен  знать,  что   вы
обольстились легкомысленной надеждой: этого требует ваша  честь.  Чувство,
которое вы испытываете к королю, может подать повод к неблагоприятным  для
вас слухам, и единственное средство предохранить себя от них -  это  выйти
замуж за коннетабля. Наконец, Бианка, теперь уже поздно рассуждать: король
променял вас на трон, он женится на Констанце.  Я  дал  слово  коннетаблю;
прошу вас его не нарушать, и если для вашего согласия необходимо, чтобы  я
использовал свою власть, то я вам это приказываю.
   Сказав это, он покинул ее, чтоб дать ей возможность обдумать его слова.
Он надеялся, что, взвесив основания, приведенные им с целью  заставить  ее
добродетель преодолеть сердечную Склонность, она  согласится  отдать  руку
коннетаблю. И, действительно, он  не  ошибся.  Но  чего  стоило  печальной
Бианке  принять  это  решение!  Она  пребывала  в   состоянии,   достойном
величайшей жалости. Скорбь  по  поводу  измены  Энрико,  подтвердившей  ее
предчувствия, и необходимость, теряя его, отдаться человеку, которого  она
не  могла  полюбить,  так  угнетали  бедную  девушку,  что  каждая  минута
превращалась для нее в новую пытку.
   -  Если  мое  несчастье  неизбежно,  -  восклицала  она,   -   то   как
воспротивиться ему,  не  лишившись  жизни?  Безжалостная  судьба,  к  чему
обольщала ты меня  сладчайшими  надеждами,  если  собиралась  ввергнуть  в
бездну отчаяния? А ты, вероломный любовник,  обещавший  мне  непоколебимую
верность, ты отдаешься другой! Неужели ты мог так быстро забыть данную мне
клятву? Пусть же небо в наказание за твой жестокий обман превратит брачное
ложе, которое ты собираешься осквернить клятвопреступлением, из  источника
наслаждений в источник раскаяния! Пусть ласки Констанцы вольют яд  в  твое
вероломное сердце! Пусть твой брак будет так же ужасен,  как  и  мой!  Да,
предатель, я выйду за коннетабля, которого не люблю, чтоб отомстить  самой
себе, чтоб наказать себя за то, что столь неудачно выбрала  предмет  своей
безумной страсти. Коль скоро религия запрещает мне посягать на свою жизнь,
я хочу, чтоб остающиеся мне дни стали мрачной цепью страданий  и  печалей.
Если ты еще сколько-нибудь любишь меня, то я отомщу и  тебе  тем,  что  на
твоих глазах брошусь в  объятия  другого;  а  если  ты  окончательно  меня
позабыл, то Сицилия, по  крайней  мере,  сможет  гордо  назваться  родиной
женщины, покаравшей себя за то,  что  слишком  легкомысленно  отдала  свое
сердце.
   Вот в каком состоянии провела эта печальная жертва любви и долга  ночь,
предшествовавшую ее браку с коннетаблем. Сиффреди, убедившись на следующее
утро, что она готова исполнить его  желание,  поторопился  воспользоваться
этим благоприятным настроением. Он в  тот  же  день  вызвал  коннетабля  в
Бельмонте и тайно обвенчал его с дочерью в часовне замка. Что за день  для
Бианки! Мало того, что она отказалась от короны, потеряла возлюбленного  и
должна была отдаться ненавистному человеку, ей приходилось еще  сдерживать
свои чувства перед супругом, пылавшим к ней пламенной страстью и  ревнивым
от природы. Этот муж, осчастливленный тем,  что  она  ему  досталась,  был
беспрестанно  у  ее  ног.  Он  даже  не  оставил  ей  печального  утешения
оплакивать втайне свои несчастья. Ночь наступила, и  скорбь  Бианки  стала
еще сильнее. Но что испытала она, когда служанки, покончив с  раздеванием,
оставили ее наедине с коннетаблем! Он почтительно осведомился о причине ее
уныния. Этот вопрос смутил Бианку, и  она  притворилась,  будто  ей  стало
дурно. Муж сперва дался на обман, но ему  недолго  пришлось  оставаться  в
заблуждении.  Действительно,  обеспокоенный  ее  состоянием,  он  принялся
усиленно уговаривать ее, чтоб она легла  в  постель;  но  эти  настойчивые
просьбы, ложно ею истолкованные, вызвали в ее душе такие  ужасные  образы,
что, не будучи в состоянии пересилить себя, она дала полную волю вздохам и
слезам. Какое зрелище для человека, мнившего себя у предела своих желаний!
Он уже не сомневался, что за унынием супруги  скрывалась  какая-то  угроза
его любви. Хотя это открытие  ввергло  его  почти  в  такое  же  плачевное
состояние, в каком находилась Бианка, однако же  у  него  хватило  сил  не
выдать своих подозрений. Он удвоил заботливость  и  продолжал  настаивать,
чтобы супруга улеглась, обещая предоставить ей полный  покой  и  предлагая
даже позвать  служанок,  если  только  их  помощь  могла,  по  ее  мнению,
несколько облегчить  ей  страдания.  Успокоенная  этим  обещанием,  Бианка
отвечала, что только сон  может  избавить  ее  от  слабости,  которую  она
испытывает. Он притворился, что поверил. После этого они легли в постель и
провели ночь, весьма отличную от той, которую любовь  и  Гименей  посылают
любовникам, очарованным друг другом.
   В то время как Бианка предавалась своей скорби, коннетабль  ломал  себе
голову над причиной, отравившей его брак. Ему, впрочем, было ясно,  что  у
него есть соперник, но, пытаясь его обнаружить,  он  терялся  в  догадках.
Одно только знал он наверняка: это то, что был несчастнейшим из  смертных.
В этих треволнениях провел коннетабль две трети ночи, когда до  слуха  его
долетел глухой звук. К его удивлению, в комнате раздались чьи-то  медленно
волочащиеся шаги. Он счел это за ошибку, так как  помнил,  что  сам  запер
дверь  за  служанками  Бианки.  Отдернув  полог  постели,   он   попытался
собственными глазами выяснить причину обнаруженного им  шума,  но  ночник,
оставленный в камине, потух. Однако вскоре  он  услыхал  слабый  и  томный
голос, который  несколько  раз  позвал  Бианку.  Тут  ревнивые  подозрения
привели его в ярость. Считая, что поруганная честь обязывает  его  встать,
чтоб предотвратить оскорбление или отомстить за него, он схватил  шпагу  и
пошел в ту  сторону,  откуда,  как  ему  казалось,  раздавался  голос.  Он
чувствует прикосновение клинка к чужому клинку. Он наступает  -  невидимый
ретируется. Он его преследует, тот ускользает от преследований.  Он  ищет,
насколько позволяет темнота, во всех углах комнаты, но  тот,  видимо,  его
избегает. Он никого не находит. Останавливается. Прислушивается  и  ничего
не слышит. Что за наваждение? Коннетабль подходит к  дверям,  предположив,
что незримый враг его чести исчез этим путем; но двери по-прежнему заперты
на засов.
   Не понимая ничего во всем  этом  деле,  он  принялся  звать  тех  слуг,
которые скорее всего могли его  услыхать;  раскрыв  для  этого  дверь,  он
загородил собою проход и держался настороже из боязни упустить того,  кого
искал.
   На его громкие крики сбежались несколько слуг со свечами. Взяв одну  из
них, он с обнаженной шпагой в руке произвел в комнате  новые  розыски.  Но
там никого не оказалось; не было даже  ни  малейшего  признака  того,  что
кто-либо входил.  Он  не  обнаружил  ни  потайной  двери,  ни  какого-либо
отверстия, через которое можно  было  проникнуть.  Между  тем  он  не  мог
закрывать глаза на это свидетельство своего  позора.  Мысли  его  странным
образом путались. Спросить Бианку? Но она была  слишком  заинтересована  в
сокрытии истины, чтоб он мог ждать от нее каких-либо разъяснений. Он решил
открыть свое сердце Леонтио. Слуг он отпустил, сказав, что ему  послышался
шум в комнате, но что это оказалось ошибкой. Он  встретил  тестя,  который
выходил из своей опочивальни, разбуженный переполохом. Передавая  ему  то,
что произошло, коннетабль обнаружил сильное волнение и глубокую грусть.
   Сиффреди изумился этому происшествию. Оно показалось  ему  невероятным,
но все же возможным. Не желая, однако,  поддерживать  ревнивые  подозрения
зятя, он уверенно заявил ему, что голос, им якобы  слышанный,  а  также  и
шпага,  якобы  скрестившаяся  с  его  шпагой,  были  плодом   воображения,
отравленного ревностью; что  совершенно  невероятно,  чтоб  кто-либо  смог
войти в спальню дочери; что грусть, которую он заметил  у  своей  супруги,
была скорее всего вызвана каким-нибудь недомоганием;  что  незачем  делать
честь ответственной за изменчивые настроения; что такая перемена  в  жизни
девушки, привыкшей к уединению и неожиданно отданной мужчине, которого она
не успела ни узнать, ни полюбить, вероятно, и была причиной слез,  вздохов
и острой печали, вызвавших его недовольство; что любовь проникает в сердце
девушек благородной крови только постепенно и под влиянием ухаживаний; что
он советует ему успокоиться и  удвоить  ласки  и  старания,  дабы  внушить
Бианке нежные чувства; и что, наконец, он просит его вернуться к ней,  так
как она, несомненно, сочтет его подозрения и беспокойство  оскорбительными
для своей добродетели.
   Коннетабль  ничего  не  ответил  на  доводы  тестя,  потому   ли,   что
действительно поверил в возможность  ошибки,  вызванной  его  расстроенным
душевным  состоянием,  или  потому,  что   считал   более   целесообразным
притвориться,  чем  убеждать  старика  в  происшествии,   столь   лишенном
вероятности. Он вернулся в покои супруги, улегся рядом с ней  и  попытался
найти во сне некоторую передышку от своих  страданий.  Со  своей  стороны,
Бианка, несчастная Бианка была встревожена не меньше его; она  слышала  то
же, что ее муж, и не могла считать иллюзией происшествие, секрет и  мотивы
коего были ей  известны.  Ее  удивляла  попытка  Энрико  проникнуть  в  ее
опочивальню, после того как он столь торжественно дал свое слово принцессе
Констанце. Вместо того чтоб радоваться  этому  поступку  и  испытать  хоть
немного удовольствия, она сочла его за  новое  оскорбление,  и  сердце  ее
воспылало гневом.
   В то время как дочь Сиффреди, будучи предубеждена против юного  короля,
причисляла его к вероломнейшим из  людей,  несчастный  монарх,  более  чем
когда-либо увлеченный Бианкой, жаждал поговорить с ней, чтоб успокоить  ее
относительно внешних улик, ложно его осуждавших. Для этой  цели  он  бы  и
раньше приехал в Бельмонте, но ему  помешали  разные  дела,  которыми  ему
пришлось заняться, так что он смог ускользнуть  от  придворных  не  раньше
ночи. Ему слишком хорошо были известны все окольные пути того  места,  где
он  воспитывался,  а  потому  для  него  не  представляло  никакого  труда
проникнуть в замок Сиффреди; у  него  даже  сохранился  ключ  от  потайной
калитки, ведшей в сад. Этим путем он и пробрался в свое прежнее помещение,
а оттуда в спальню Бианки. Представьте себе его удивление, когда он застал
там мужчину и почувствовал, что его клинок скрестился о  другим.  Он  чуть
было не воспылал гневом и  не  приказал  тут  же  наказать  дерзновенного,
осмелившегося поднять на своего короля кощунственную  руку;  но  уважение,
которым он был обязан дочери Сиффреди, заставило  его  затаить  обиду.  Он
удалился тем же путем,  каким  вошел,  и,  расстроенный  больше  прежнего,
направился обратно в Палермо. Прибыв туда перед  самым  рассветом,  король
заперся в своих апартаментах. Волнение помешало ему заснуть, и он помышлял
только о том, как бы вернуться в Бельмонте. Его собственная  безопасность,
его честь  и  в  особенности  его  любовь  не  позволяли  ему  откладывать
выяснение всех обстоятельств столь горестного для него происшествия.
   Как только рассвело, король приказал собрать свою охоту и под предлогом
этого развлечения углубился в Бельмонтский лес в  сопровождении  псарей  и
нескольких придворных. Чтоб скрыть свои намерения, он принял на  некоторое
время участие в охоте, но, увидев,  что  все  с  увлечением  помчались  за
собаками, отделился от охотников и  один  направился  по  дороге  в  замок
Леонтио. Так как он слишком хорошо знал лесные дороги, чтоб заблудиться, и
к тому же, обуреваемый нетерпением, не щадил  коня,  то  вскоре  преодолел
пространство, отделявшее  его  от  возлюбленной.  Он  мысленно  подыскивал
подходящий предлог, чтобы келейно переговорить с дочерью Сиффреди,  когда,
пересекая тропинку, упиравшуюся в  одну  из  калиток  парка,  увидал  двух
женщин, которые, сидя под деревом, беседовали  между  собой.  Эта  встреча
взволновала его, так как он не сомневался, что они принадлежали  к  замку;
но его волнение еще возросло, когда обе женщины, услыхав топот  его  коня,
обернулись, и он  в  одной  из  них  признал  свою  любезную  Бианку.  Она
ускользнула из замка в сопровождении преданной ей камеристки  Низы,  дабы,
по крайней мере, оплакать на свободе свое несчастье.
   Он бросился или, вернее, полетел к ногам возлюбленной  и,  узрев  в  ее
очах все признаки глубочайшего горя, умилился до глубины души.
   - Прекрасная Бианка, - сказал он, - перестаньте  предаваться  отчаянию.
Правда, внешние улики обвиняют меня в ваших глазах, но  когда  вам  станут
известны мои намерения относительно  вас,  то  вы  признаете  в  том,  что
кажется вам теперь преступлением, доказательство моей правоты и чрезмерной
привязанности.
   Эти оправдания,  которые,  по  мнению  Энрико,  должны  были  успокоить
терзания Бианки, только усилили  их.  Она  сделала  попытку  ответить,  но
рыдания заглушили ее голос. Король, удивившись ее унынию, сказал:
   - Неужели, сударыня, я не в состоянии  вас  успокоить?  В  силу  какого
несчастья потерял я ваше доверие, - я, рискующий короной  и  даже  жизнью,
чтоб не разлучаться с вами?
   Тогда Бианка, принудив себя к объяснению, отвечала ему:
   - Государь, ваши обещания запоздали. Отныне ничто уме  не  в  состоянии
соединить мою судьбу с вашей.
   - Ах, Бианка! - порывисто прервал ее Энрико, - какие жестокие слова мне
приходится выслушивать от вас! Кто может отнять  вас  у  моей  любви?  Кто
посмеет подвергнуть себя гневу короля, который скорее спалит всю  Сицилию,
нежели согласится отказаться от надежды на вас?
   - Все ваше могущество, государь, - отвечала изнемогая дочь Сиффреди,  -
бессильно перед разделяющими нас препятствиями. Я - жена коннетабля.
   - Жена коннетабля? - воскликнул король,  отступая  назад  на  несколько
шагов.
   Он был так потрясен, что не смог  продолжать.  Подавленный  неожиданным
ударом, он совершенно обессилел и опустился наземь подле находившегося  за
ним дерева. Бледный, дрожащий,  расстроенный,  он  не  отрывал  от  Бианки
взоров, доказывавших ей, как глубоко потрясло его несчастье, о котором она
ему объявила. Но и в ее глазах, устремленных  на  него,  он  мог  прочесть
чувства, мало чем отличавшиеся от его  собственных.  Молчание,  в  котором
было  нечто  трагическое,  царило  между  этими  несчастными  любовниками.
Наконец, сделав над собой усилие и несколько  оправившись  от  потрясения,
король обрел дар речи и сказал Бианке со вздохом:
   - Что вы наделали, сударыня? Вы погубили меня и  себя  благодаря  своей
доверчивости.
   Упрек  короля  задел  Бианку,  которая  считала,  что   сама   обладает
достаточно вескими основаниями жаловаться на него.
   - Как, государь! - ответствовала она, - вы еще  отягчаете  свою  измену
притворством? Прикажете ли вы не  верить  собственным  глазам  и  ушам  и,
несмотря на их свидетельство, почитать вас безвинным? Нет,  государь,  мой
разум не способен на это.
   - А между тем,  сударыня,  -  возразил  король,  -  свидетели,  которые
кажутся вам столь достоверными, обманули вас. Именно они  и  ввели  вас  в
заблуждение. Я не виновен, и я вам не изменял: это так же верно,  как  то,
что вы супруга коннетабля.
   - Как, государь! - воскликнула Бианка, -  не  при  мне  ли  вы  обещали
Констанце брак и верную любовь? не при мне ли заверили вельмож королевства
в том, что исполните волю покойного монарха? и не  при  мне  ли  принцесса
приняла поздравления от  своих  новых  подданных  в  качестве  королевы  и
супруги Энрико?  Или  кто-либо  околдовал  мои  глаза?  Сознайтесь  лучше,
изменник, сознайтесь, что соблазн престола перевесил в вашем сердце любовь
Бианки, и, не унижаясь до притворных заверений в том, чего  вы  больше  не
чувствуете и, быть может,  никогда  не  чувствовали,  скажите  прямо,  что
считаете корону Сицилии для себя более обеспеченной с  Констанцей,  чем  с
дочерью Леонтио. Вы правы, государь: я столь же мало  достойна  блестящего
трона, сколь и сердца такого монарха, как вы. Я  была  слишком  тщеславна,
осмелившись посягать на то и на другое; но вы не должны были  поддерживать
меня в этом заблуждении. Я поведала вам свои  страхи,  когда  боялась  вас
потерять, что мне казалось почти неизбежным. К чему вы меня  успокоили?  к
чему рассеяли мои опасения? Я скорее  обвинила  бы  судьбу,  чем  вас,  и,
потеряв мою руку, которую я никому никогда бы не отдала,  вы,  по  крайней
мере, сохранили бы мое сердце. Но теперь поздно оправдываться.  Я  супруга
коннетабля,   и,   чтобы   избавить   меня   от   последствий   разговора,
предосудительного для моей чести, разрешите, ваше величество, чтоб я,  при
всем уважении, коим вам обязана, покинула того, чьи  речи  мне  больше  не
дозволено слушать.
   С этими словами она удалилась от Энрико со всей поспешностью, на  какую
была способна в тогдашнем своем состоянии.
   - Остановитесь,  сударыня,  -  воскликнул  Энрико,  -  не  доводите  до
отчаяния короля, готового скорее презреть трон, которым вы его попрекаете,
чем удовлетворить пожелания своих новых подданных!
   - Эта жертва теперь уже бесполезна, - возразила  Бианка.  -  Надо  было
похитить меня  у  коннетабля  раньше,  чем  проявлять  столь  великодушные
порывы. Но теперь, когда я уже несвободна, мне безразлично, превратите  ли
вы Сицилию в пепел  и  кого  наречете  своей  супругой.  Если  я  проявила
слабость, позволив сердцу увлечься, то, по крайней  мере,  у  меня  хватит
твердости задушить его  порывы  и  показать  новому  королю  Сицилии,  что
супруга коннетабля уже не возлюбленная принца Энрико.
   С этими словами она подошла к калитке  парка  и,  поспешно  войдя  туда
вместе с Низой, захлопнула ее за собой. Король, подавленный горем, остался
один. Он не мог прийти  в  себя  от  удара,  который  Бианка  нанесла  ему
известием о своем браке.
   - О, несправедливая Бианка, - воскликнул он, - вы позабыли все, что  мы
обещали друг другу! Мы разлучены, несмотря на мои и ваши  клятвы.  Значит,
надежда обладать вашими чарами была лишь сновидением. Ах,  жестокосердная,
сколь дорогой ценой расплачиваюсь я за то, что добился вашей любви!
   Тут счастье соперника представилось  воображению  короля,  истязуя  его
всеми  пытками  ревности;  это  чувство  так  завладело  им  на  несколько
мгновений, что он был готов принести в жертву своей мести и  коннетабля  и
самого Сиффреди. Однако  разум  мало-помалу  охладил  силу  этого  порыва.
Невозможность разуверить Бианку в том, что он ей изменил, приводила его  в
отчаяние. Тем не менее ему казалось, что он убедил  бы  ее,  если  б  смог
поговорить с ней наедине. Для этого надо было  удалить  коннетабля,  и  он
решил арестовать его, как человека подозрительного при данных политических
обстоятельствах. Он отдал  об  этом  приказ  начальнику  гвардии,  который
отпр