вил меня совершенно голым на соломе.
   Очутившись один и увидя себя в таком положении, я воскликнул: "О, жизнь
человеческая! Сколь полна ты диковинных приключений и превратностей! С тех
пор как я выехал из Овьедо, меня постигают одни только невзгоды: не  успел
я избавиться от одной опасности, как попадаю в другую. Думал ли я, въезжая
в этот город, что мне придется так скоро  познакомиться  с  коррехидором?"
Предаваясь этим тщетным размышлениям, я снова облачился в проклятый камзол
и прочее платье, ставшее причиной моего несчастья.  Затем  я  обратился  к
самому себе с увещеванием не падать духом: "Ну, Жиль Блас, крепись! Помни,
что после этих дней могут наступить другие, более счастливые. Пристойно ли
тебе предаваться отчаянью в обыкновенной тюрьме, после того как ты  прошел
столь тягостный  искус  терпения  в  подземелье?  Но,  увы!  -  добавил  я
печально, - это самообман! Как выйду я отсюда?  Ведь  у  меня  только  что
отняли все средства к тому, ибо узник без денег - все равно  что  птица  с
подрезанными крыльями".
   Вместо куропатки и молодого кролика, которого я  приказал  зажарить  на
вертеле, мне принесли черный хлебец и кувшин воды,  предоставив  терпеливо
глотать досаду в своем узилище. Целых пятнадцать дней просидел я  там,  не
видя никого, кроме тюремщика, который каждое  утро  неизменно  возобновлял
мой рацион. Как только он приходил, я заговаривал с ним и пытался  вовлечь
его в беседу, чтобы сколько-нибудь рассеять скуку; но эта важная  особа  и
не думала удостоить меня ответом; невозможно было выжать из него ни одного
слова; по большей части он даже входил и выходил, ни разу не  взглянув  на
меня. На шестнадцатый день явился ко мне коррехидор и сказал:
   - Наконец, друг мой, страдания твои кончились. Радуйся,  ибо  я  пришел
сообщить тебе приятную весть. Даму,  которая  была  с  тобой,  я  приказал
проводить в Бургос; перед тем я допросил ее, и она показала в твою пользу.
Тебя сегодня же выпустят,  если  только  погонщик,  с  которым,  по  твоим
словам, ты ехал из Пеньяфлора в Какавелос, подтвердит твои  показания.  Он
сейчас в Асторге. Я послал за ним и поджидаю его:  если  он  сознается  во
всей этой истории с пыткой, то я немедленно отпущу тебя на свободу.
   Слова коррехидора весьма меня обрадовали,  и  я  уже  считал  себя  вне
опасности. Я поблагодарил судью за милостивое и скорое решение, которое он
вынес по моему делу, и не успел я  еще  договорить  этих  учтивостей,  как
прибыл мой возница в сопровождении двух полицейских стражников.  Я  тотчас
же узнал его; но злодей-погонщик, без сомнения, продавший мой  чемодан  со
всем его содержимым, испугался, как бы ему не пришлось вернуть  вырученные
за него деньги, если он меня опознает; а потому он нагло  заявил,  что  не
ведает, кто я такой, и что меня в глаза не видал.
   - Ах, висельник! - воскликнул я, - признайся лучше, что  ты  украл  мои
пожитки, и отдай долг истине. Посмотри на меня хорошенько: я один  из  тех
молодых людей, которым ты пригрозил пыткой в местечке Какавелос и  которых
ты так испугал.
   Погонщик невозмутимо ответил, что я толкую о вещах,  о  которых  он  не
имеет ни малейшего понятия, и так как он до конца твердо стоял на том, что
меня не знает, то мое освобождение было отложено до другого раза.
   - Дитя  мое,  -  сказал  коррехидор,  -  ты  видишь,  что  погонщик  не
подтверждает твоих показаний, а потому я при всем желании не могу  вернуть
тебе свободу.
   Мне пришлось  снова  вооружиться  терпением,  смотреть  на  безмолвного
тюремщика и поститься, довольствуясь хлебом и водой. Мысль о том, что я не
могу  вырваться  из  когтей  правосудия,   хотя   не   совершил   никакого
преступления,  приводила  меня  в  отчаяние:  я  жалел  о  подземелье.  "В
сущности, - размышлял я, - мне жилось там лучше, чем  в  этой  темнице:  я
сладко ел и пил с разбойниками, вел с  ними  приятные  беседы  и  утешался
надеждой  когда-нибудь  удрать  от  них.  Теперь  же,  несмотря  на   свою
невинность, я, пожалуй, сочту  за  великое  счастье,  если  меня  выпустят
отсюда и отправят на галеры".



   <b>ГЛАВА XIII. Какими судьбами Жиль Блас, наконец,</b>
   <b>освободился из тюрьмы и куда он оттуда направился</b>

   В то время как я проводил дни, развлекаясь собственными  рассуждениями,
по городу распространилась молва о моих похождениях в том виде, в каком  я
изложил их  при  дознании.  Кое-кто  из  горожан  пожелал  из  любопытства
взглянуть на меня. Они поочередно подходили к  маленькому  окошку,  сквозь
которое свет проникал в мою темницу, и, поглазев на меня некоторое  время,
удалялись. Я был весьма удивлен этим новым обстоятельством. С тех пор  как
меня посадили, никто не заглядывал в это окно,  выходившее  на  двор,  где
царили безмолвие и ужас. Из  этого  я  заключил,  что  обо  мне  в  городе
заговорили,  но   не   знал,   считать   ли   это   хорошим   или   дурным
предзнаменованием.
   Одним из первых, кто представился моим взорам, был  тот  самый  молодой
псаломщик из Мондоньедо, который, как и я,  пустился  наутек,  испугавшись
пытки. Я узнал его, а он тоже не  отрекся  от  знакомства.  Мы  обменялись
приветствиями, и между нами завязалась долгая беседа. Мне  пришлось  снова
подробно рассказать свои приключения, что  произвело  на  моих  слушателей
двоякое впечатление: я рассмешил их и возбудил в них сострадание.  В  свою
очередь певчий сообщил, что произошло  на  постоялом  дворе  в  Какавелосе
между погонщиком и молодой  женщиной,  после  того  как  панический  страх
заставил нас бежать оттуда; словом, он передал мне то, о чем  я  выше  уже
повествовал. Наконец, прощаясь со  мной,  он  обещал,  не  теряя  времени,
похлопотать о моем освобождении. Тогда  остальные  посетители,  явившиеся,
как и он, из одного только любопытства,  заявили,  что  сочувствуют  моему
несчастью; они обещали присоединиться к молодому псаломщику и сделать  все
от них зависящее, чтоб вернуть мне свободу.
   Они действительно сдержали свое обещание и замолвили за  меня  словечко
коррехидору, который, узнав от псаломщика, как было  дело,  уже  более  не
сомневался в моей невинности и три недели спустя пришел ко мне в тюрьму.
   - Жиль Блас, - сказал он, - будь я более строгим судьей, я мог  бы  еще
подержать тебя здесь; но  мне  не  хочется  затягивать  дело.  Ступай,  ты
свободен; можешь уйти отсюда, когда тебе заблагорассудится.  Однако  скажи
мне, - добавил он, - не сумеешь ли ты разыскать подземелье,  если  отвести
тебя в тот лес, где оно находится.
   - Нет, сеньор, - отвечал я, - меня привели туда ночью, а выбрался я  из
него до рассвета: мне никак не узнать этого места.
   Тогда судья удалился, сказав, что  прикажет  тюремщику  отпереть  двери
темницы. Действительно, минуту  спустя  тюремщик  вошел  в  мою  камеру  в
сопровождении одного из сторожей, который нес холщовый  узел.  Оба  они  с
важным видом и не говоря ни слова сняли с меня камзол и штаны,  сшитые  из
хорошего сукна и почти новые; затем они напялили на меня  какое-то  старое
рубище и, взяв за плечи, вытолкали из тюрьмы.
   Смущение, охватившее меня, когда я увидел себя в  этом  жалком  наряде,
умерило радость, присущую узникам, выпущенным на  свободу.  Я  хотел  было
тотчас же удалиться из города, чтоб укрыться от взоров толпы, которые были
для меня почти что невыносимы. Однако чувство благодарности одержало  верх
над стыдом: я пошел поблагодарить молодого псаломщика, которому был  столь
многим обязан. Увидев меня, он не мог удержаться от смеха.
   - Вот так облачение! - воскликнул он. - Я было вас и не узнал.  Здорово
обошлось с вами здешнее правосудие, как я погляжу.
   - Я не жалуюсь на суд, - ответил я, - он поступил справедливо. Я  хотел
бы только, чтоб все судейские были честными людьми:  хоть  бы  одежду  мне
оставили; кажется, я недешево за нее заплатил.
   -  Пожалуй,  что  так,  -  согласился  он,  -  но  они   называют   это
формальностями, которые надлежит соблюдать. Не воображаете ли вы,  кстати,
будто ваша лошадь возвращена прежнему владельцу? Как бы не так: она  стоит
теперь в конюшне у повытчика, где  ее  берегут  в  качестве  вещественного
доказательства. Не думаю, чтоб пострадавшему  дворянину  удалось  получить
назад хотя бы загривок. Но поговоримте о другом, - продолжал он. -  Каковы
ваши намерения? Что собираетесь вы теперь предпринять?
   - Я хотел бы добраться до Бургоса: там я разыщу даму, которую  спас  от
разбойников. Она, наверно, даст мне  несколько  пистолей;  я  куплю  новую
сутанеллу (*24) и отправлюсь в Саламанку, где попытаюсь использовать  свою
латынь. Но все дело в том, что я еще не в Бургосе: ведь  надо  питаться  в
дороге, а вы сами знаете, как наголодаешься, путешествуя без денег.
   - Я вас понимаю, - возразил он,  -  и  мой  кошелек  к  вашим  услугам;
правда, он несколько тощ, но псаломщик, как вам известно, не епископ.
   С этими словами он вытащил свой кошелек и сунул мне его в руку с  таким
радушием, что я принужден был принять его  независимо  от  содержимого.  Я
поблагодарил псалмопевца так, как если б он подарил мне все золото в мире,
и рассыпался в предложении услуг, которые, впрочем, мне никогда не удалось
ему оказать. Затем мы расстались, и я  удалился  из  города,  не  навестив
остальных лиц, хлопотавших о моем освобождении.  Я  удовольствовался  тем,
что призвал на их головы тысячи благословений.
   Псаломщик имел полное основание не хвастаться своим  кошельком:  в  нем
оказалось немного денег; да к тому же какие деньги, - одна только  мелочь.
К счастью, я за последние два месяца привык к весьма скудному питанию, так
что у меня даже еще оставалось несколько реалов, когда я добрался до Понте
де Мула, расположенному неподалеку от Бургоса.  Там  я  остановился,  чтоб
навести справки о  донье  Менсии,  и  зашел  на  постоялый  двор,  хозяйка
которого оказалась женщиной весьма сухопарой,  подвижной  и  суровой.  Моя
дерюга,  как  я  сразу  заметил  по  неприветливой  встрече,  не  снискала
благоволения в ее глазах, что, впрочем,  я  ей  охотно  прощаю.  Присев  к
столу, я поел хлеба и сыру и выпил несколько глотков отвратительного вина,
которое она мне принесла. Во время этой трапезы, отлично гармонировавшей с
моим облачением, я попытался вступить в разговор с хозяйкой, но  она  ясно
дала мне понять презрительной гримасой, что гнушается беседовать со  мной.
Я просил ее сказать, не знает ли она маркиза де ла Гуардиа, далеко  ли  до
его замка от этого местечка и, главным образом, что  сталось  с  маркизой,
его супругой.
   - Вы что-то уж слишком много вопросов задаете, - надменно сказала она.
   Все-таки она сообщила мне,  хоть  и  очень  неохотно,  что  замок  дона
Амбросио отстоит в какой-нибудь миле от Понте де Мула. Наступала  ночь,  а
потому, покончив с едой и питьем, я выразил желание отдохнуть  и  попросил
хозяйку отвести мне горницу.
   - Вам горницу? -  сказала  она,  бросая  на  меня  взгляд,  исполненный
презрения. - У меня нет горниц для людей, ужинающих куском сыра.  Все  мои
постели заняты. Я ожидаю сегодня вечером знатных кавалеров, которые хотели
здесь переночевать. Все,  что  я  могу  сделать  для  вашей  милости,  это
поместить вас в сарай: вам, чай, не впервые приходится спать на соломе.
   Ей и в голову не могло  прийти,  как  верно  она  угадала.  Я  не  стал
возражать на эту речь и благоразумно направился к своей копне, на  которой
вскоре заснул, как человек, издавна закаленный.



   <b>ГЛАВА XIV. О приеме, который донья Менсия оказала Жиль Бласу в Бургосе</b>

   На другой день я не поленился встать рано поутру и пошел расплатиться с
хозяйкой, которая уже была на ногах; она показалась  мне  несколько  менее
заносчивой и в лучшем расположении  духа,  чем  накануне  вечером,  что  я
приписал  присутствию  трех  достойных  стражников  Священной   Эрмандады,
беседовавших с ней запанибрата. Они переночевали на  постоялом  дворе,  и,
по-видимому, для этих-то важных сеньоров и  были  заказаны  все  имевшиеся
постели.
   Я спросил в местечке о дороге в замок, куда мне надлежало  отправиться,
и случайно  обратился  к  человеку  одного  пошиба  с  моим  пеньяфлорским
трактирщиком.  Он  не  ограничился  ответом  на  заданный  мною  вопрос  и
рассказал, что маркиз скончался три недели тому назад и  что  его  супруга
удалилась в один из бургосских монастырей, название коего он мне  сообщил.
Вместо того чтобы держать путь в замок, как мною было раньше  намечено,  я
тотчас же направился в Бургос и  поспешил  в  монастырь,  где  жила  донья
Менсия. Придя туда, я попросил привратницу передать этой даме, что молодой
человек,  недавно  выпущенный  из  асторгской  тюрьмы,  желал  бы  с   ней
переговорить. Привратница тотчас же  отправилась  исполнять  мою  просьбу.
Минуту спустя она вернулась и провела меня в приемную, где  мне  не  долго
пришлось дожидаться, так как вскоре появилась у  решетки  донья  Менсия  в
глубоком трауре.
   - Добро пожаловать, - любезно сказала мне эта дама. - Четыре  дня  тому
назад я написала одному лицу в Асторгу, поручив ему зайти к вам  от  моего
имени и передать, что я настоятельно прошу вас посетить меня,  как  только
вы выйдете из тюрьмы. Я не сомневалась в том, что вас скоро выпустят:  для
этого было достаточно тех показаний, которые я  дала  коррехидору  в  ваше
оправдание. Действительно, мне написали, что вы уже  на  свободе,  но  что
никто не знает, куда вы девались. Я боялась, что больше  вас  не  увижу  и
буду лишена удовольствия выразить вам свою признательность, а это было  бы
для меня большим огорчением. Утешьтесь, - добавила  она,  заметив,  что  я
стыжусь жалких лохмотьев, в которых мне пришлось предстать пред нею, -  не
огорчайтесь тем, что я вижу вас в таком наряде. Я была бы неблагодарнейшей
из женщин, если б ничего для вас  не  сделала  после  той  важной  услуги,
которую вы мне оказали.  Я  намерена  избавить  вас  от  того  незавидного
положения, в котором вы находитесь; я  должна  и  могу  это  сделать.  Мне
досталось  довольно  значительное   состояние,   которое   позволяет   мне
вознаградить вас, не обременяя себя.
   - Вы знаете, - продолжала она, - мои приключения по тот день, когда нас
обоих посадили в тюрьму. Теперь я расскажу вам, что случилось  со  мной  с
тех пор. "После того как асторгский коррехидор, выслушав правдивый рассказ
о моих злоключениях приказал проводить меня в Бургос, я отправилась оттуда
в замок дона Амбросио. Мой приезд вызвал там величайшее изумление;  однако
мне сообщили, что я вернулась слишком поздно, так как  маркиз,  пораженный
моим побегом, как ударом  молнии,  заболел,  и  врачи  отчаиваются  в  его
спасении. Это подало мне новый повод сетовать на свою лютую судьбу. Тем не
менее я приказала уведомить маркиза о своем приезде. Затем я вошла к  нему
в опочивальню и упала на колени у изголовья его постели, обливаясь слезами
и преисполненная глубокой печали, сжимавшей мне сердце".
   - Что привело вас сюда? - спросил он, увидев  меня.  -  Или  вы  хотите
посмотреть на деяние рук своих? Разве вам мало того, что  вы  лишили  меня
жизни? Неужели для вашего удовлетворения нужно,  чтобы  глаза  ваши  стали
свидетелями моей смерти?
   - Сеньор, - ответствовала я, - Инеса,  наверно,  передала  вам,  что  я
бежала со своим первым супругом. Не стрясись печального события, отнявшего
его у меня, вы бы никогда больше меня не увидели. При  этом  я  рассказала
ему, как дон Альвар был убит  разбойниками  и  как  затем  меня  увезли  в
подземелье. Я сообщила ему также и остальное,  и,  когда  я  кончила,  дон
Амбросио протянул мне руку.
   - Довольно, - сказал он ласково,  -  я  больше  не  сетую  на  вас.  И,
действительно, в праве ли я вас попрекать? Вы нашли любимого вами  супруга
и покинули  меня,  чтобы  последовать  за  ним.  Смею  ли  я  хулить  ваше
поведение? Нет, сударыня, я не стану роптать  на  вас,  ибо  это  было  бы
несправедливо. По этой же причине я не захотел послать за вами  в  погоню,
хотя несчастье потерять вас убьет меня. Я уважал  священные  права  вашего
похитителя и даже ту привязанность, которую вы к нему  питали.  Словом,  я
воздаю вам справедливость; своим возвращением сюда вы вновь обрели всю мою
прежнюю любовь. Да, любезная Менсия, ваше  присутствие  преисполнило  меня
радости; но - увы! - мне не суждено долго наслаждаться ею. Я чувствую уже,
что близится мои последний  час.  Едва  вы  мне  возвращены  судьбой,  как
приходится сказать вам вечное прости. - При  этих  трогательных  словах  я
пуще прежнего залилась слезами. Меня охватила безмерная  скорбь,  и  я  не
стала ее скрывать. Кажется, я меньше оплакивала дона Альвара, которого так
безумно обожала.
   "Предчувствие не обмануло дона  Амбросио:  он  скончался  на  следующий
день, и я осталась обладательницей  значительного  состояния,  которое  он
определил мне при вступления в брак. Я не намерена воспользоваться им  для
каких-либо худых дел. Хоть я еще и молода, однако никто не увидит  меня  в
объятиях третьего супруга. Помимо того, что так, по  моему  мнению,  может
поступить разве только женщина, лишенная стыда и совести, скажу  вам,  что
не испытываю больше склонности к светской жизни; хочу окончить дни свои  в
монастыре и стать благодетельницей этой обители".
   Такова была речь доньи Менсии.  Затем  она  вынула  из-под  своей  робы
кошелек и передала мне его со словами:
   - Вот сто дукатов, которые я даю вам только  для  того,  чтоб  одеться.
Зайдите потом опять ко мне; я не намерена ограничить свою  признательность
такой мелочью.
   Я рассыпался перед доньей Менсией в благодарностях и поклялся,  что  не
покину Бургоса, не попрощавшись с нею. После этой клятвы, нарушить которую
у меня не было ни малейшего желания, я  отправился  разыскивать  постоялый
двор и зашел в первый попавшийся. Там я  спросил  себе  горницу  и,  чтобы
предотвратить скверное впечатление,  которое  могло  вызвать  мое  рубище,
сказал хозяину, что, несмотря на мой неказистый вид, я в состоянии  хорошо
заплатить за ночлег.  Услышав  эти  слова,  корчмарь,  по  имени  Махуэло,
который был от природы превеликий насмешник, оглядел меня с головы до  пят
и ответил с хладнокровным и лукавым видом, что  заверения  мои  совершенно
излишни, так как он и без того видит, какую кучу денег я у  него  истрачу,
что сквозь мою одежду  он  учуял  во  мне  что-то  благородное  и  что  я,
безусловно,  весьма  состоятельный  дворянин,  в  чем  он   нисколько   не
сомневается. Я прекрасно видел, что этот прохвост  надо  мной  смеется  и,
чтоб сразу положить конец  его  издевкам,  показал  ему  кошелек.  Я  даже
пересчитал при нем на столе  свои  дукаты  и  заметил,  что  мои  капиталы
внушили ему обо мне более  благоприятное  мнение.  Затем  я  попросил  его
раздобыть мне портного.
   - Лучше послать за ветошником, - сказал трактирщик, - он  принесет  вам
всякие наряды и вы сразу будете одеты.
   Я одобрил его совет и решил ему последовать; но так как день  склонялся
к концу, то я отложил покупку до  следующего  утра  и  направил  все  свои
помыслы на ужин, чтоб вознаградить себя за скверные трапезы, которыми  мне
пришлось довольствоваться с той поры, как я вышел из подземелья.



   <b>ГЛАВА XV. О том, как Жиль Блас принарядился, как получил вторичный</b>
   <b>подарок от доньи Менсии и в каком виде выехал из Бургоса</b>

   Мне подали изрядную порцию фрикассе из бараньих ножек, которое  я  съел
почти без остатка. Выпив в меру съеденного, я  отправился  на  покой.  Мне
дали довольно пристойную кровать,  и  я  надеялся,  что  сон  не  замедлит
сковать мои чувства. Однако мне не  удалось  сомкнуть  глаз:  всю  ночь  я
промечтал о наряде, который мне предстояло выбрать.
   "Как  мне  поступить?  -  спрашивал  я  себя.  -  Выполнить   ли   свое
первоначальное намерение: купить  сутанеллу  и  ехать  в  Саламанку,  чтоб
искать там место учителя? Но для чего мне одеваться лиценциатом?  Разве  я
собираюсь посвятить себя духовному званию? Да и чувствую ли я  влечение  к
не, Напротив того, у меня совсем противоположные вкусы: я чу носить  шпагу
и добиться успеха в свете".
   На этом я и остановился. Я решил одеться дворянином, убежденный, что  в
таком платье  не  премину  получить  какую-нибудь  пристойную  и  доходную
должность.  Льстя  себя  такими  надеждами,  я  с  величайшим  нетерпением
поджидал рассвета, и не успели первые лучи коснуться моих вежд, как я  уже
был на ногах и поднял такой шум,  что  разбудил  весь  постоялый  двор.  Я
принялся звать слуг, но те лежали еще в постелях и  ответили  на  мой  зов
одной только бранью. Все же им пришлось встать, и я  тормошил  их  до  тех
пор, пока они не сбегали за ветошником.  Вскоре  они  привели,  мне  этого
человека. За ним шло двое молодцов,  из  которых  каждый  нес  по  большой
пачке, завернутой в  зеленую  холстину.  Ветошник  поклонился  мне  весьма
учтиво и сказал:
   - Ваше счастье, сеньор кавальеро, что вам рекомендовали именно меня,  а
не кого-либо другого. Я вовсе не желаю опорочить своих собратьев  в  ваших
глазах и, упаси меня господь, хоть сколько-нибудь повредить их  репутации;
но между нами говоря, среди них нет ни одного совестливого  человека:  все
они прижимистее жидов. Я единственный ветошник  с  честными  правилами.  С
меня вполне достаточно и умеренного барыша: я довольствуюсь ливром на  су,
я хотел сказать: су на ливр. Благодарение богу, я веду дело без обмана.
   После этого вступления, принятого мною по глупости  за  чистую  монету,
ветошник приказал своим  молодцам  развязать  узлы,  в  которых  оказалось
платье всевозможных цветов. Сперва мне предложили одноцветные пары;  но  я
отверг их с презрением,  находя,  что  они  слишком  скромны.  Затем  меня
заставили примерить наряд, который оказался  сшит  прямо  на  мой  рост  и
ослепил меня, хотя и был уже несколько поношен. Он состоял  из  камзола  с
прорезными рукавами, из штагов и епанчи - все из синего бархата с  золотым
шитьем. Я остановился на этом наряде и спросил о цене. Заметив, что он мне
понравился, ветошник похвалил мой тонкий вкус.
   - Клянусь богом! - воскликнул он, - сразу видно, что вы знаете  в  этом
толк. Да будет вам ведомо, что платье это было сшито для одного  из  самых
именитых вельмож королевства, который не надевал его и трех раз. Взгляните
на бархат: лучшего нигде не сыскать. А что за  вышивка!  Признайтесь,  что
это отменнейшая работа.
   - Сколько же вы за него хотите, - спросил я.
   - Шестьдесят дукатов, - ответствовал он. -  Пусть  я  не  буду  честным
человеком, если мне уж раз не давали этой суммы.
   Поистине убедительная альтернатива!
   Я предложил сорок пять. Возможно, что платье не стоило и половины  этих
денег.
   - Сеньор кавальеро, - холодно возразил старьевщик, - я не запрашиваю  и
слово мое твердо. Не  угодно  ли  вам  взять  вот  эти,  -  продолжал  он,
показывая на товары, от которых я отказался. -  Тут  я  могу  вам  кое-что
скинуть.
   Тем самым он еще  пуще  разжигал  во  мне  желание  приобрести  платье,
которое я торговал, и так как мне показалось, что  он  на  самом  деле  не
сбавит ни гроша, то я отсчитал ему шестьдесят дукатов. Видя,  сколь  легко
они ему достались, он, несмотря на свои честные  правила,  был,  вероятно,
немало раздосадован тем, что не запросил больше. Успокоившись  все  же  на
том, что нажил ливр на су, ветошник удалился со своими молодцами,  которых
я не забыл вознаградить.
   Таким образом я обзавелся весьма изрядной епанчой, камзолом и  штанами.
Оставалось позаботиться об остальном моем туалете, на что у меня ушло  все
утро. Я купил белья, шляпу, шелковые  чулки,  башмаки  и  шпагу.  Затем  я
облачился во все свои обновки. Что за удовольствие испытал  я,  видя  себя
таким  нарядным!  Глаза  мои,  так  сказать,  не  могли  насытиться   этим
убранством. Даже павлин никогда не разглядывал своего оперения  с  большим
самодовольством.
   В тот же день я нанес второй визит донье Менсии, которая  приняла  меня
еще благосклоннее прежнего. Она  снова  поблагодарила  меня  за  оказанную
услугу. Затем мы  взаимно  обменялись  многими  учтивостями,  после  чего,
пожелав мне всяческих успехов, она попрощалась со  мной  и  удалилась,  не
подарив мне ничего, кроме перстня,  ценою  в  тридцать  пистолей,  который
попросила сохранить на память о ней.
   Я был  совершенно  ошеломлен,  так  как  рассчитывал  на  более  ценное
подношение. В задумчивости возвращался я на  постоялый  двор,  не  слишком
довольный щедростью доньи Менсии. Но не успел  я  переступить  порог,  как
туда вошел человек, шедший за мною следом; он  неожиданно  скинул  епанчу,
прикрывавшую ему лицо пониже глаз, и показал мне  большой  мешок,  который
нес под мышкой. При виде мешка, вероятно, туго набитого деньгами, я широко
раскрыл глаза; то же сделали и прочие лица, присутствовавшие при этом. Мне
почудилось, что я слышу глас серафима, когда этот  человек,  положив  свою
ношу на стол, сказал мне:
   - Сеньор Жиль Блас, вот что посылает вам сеньора маркиза.
   Я  отвесил  посланцу  несколько  глубоких   поклонов   и   осыпал   его
любезностями. Но не успел он уйти с постоялого двора, как я набросился  на
мешок, словно сокол на добычу, и унес его в свою комнату. Там  я  развязал
его, не теряя времени, и нашел в  нем  тысячу  дукатов.  Я  заканчивал  их
подсчет, когда вошел трактирщик, который слышал  слова  посланца  и  хотел
осведомиться о содержании мешка. Зрелище стольких  монет,  рассыпанных  на
столе, повергло его в сильное изумление.
   - Черт подери! - воскликнул он, - какая груда денег! Должно быть, вы не
дурак поживиться за счет женщин, - добавил он с лукавой улыбкой.  -  Вы  и
суток не пробыли в Бургосе, а уже облагаете маркиз контрибуцией.
   Эти слова пришлись мне по вкусу. Меня очень соблазняла  мысль  оставить
Махуэло при его  заблуждении,  которое  доставляло  мне  удовольствие.  Не
удивляюсь тому, что молодые люди любят слыть покорителями сердец.  Тем  не
менее мое простосердечие одержало верх над тщеславием. Я разуверил  своего
хозяина и рассказал ему  историю  доньи  Менсии,  которую  он  выслушал  с
большим вниманием. Затем я посвятил его в свои собственные дела и, так как
он делал вид, что принимает во мне участие, то я попросил его пособить мне
советом. Он сперва призадумался, а затем сказал серьезным тоном:
   - Сеньор Жиль Блас, я питаю к  вам  расположение,  и  так  как  вы  мне
настолько доверяете, что говорите со мной вполне откровенно,  то  я  скажу
вам без лести, к чему считаю вас более всего способным. Мне  кажется,  что
вы рождены для придворной жизни; советую вам ехать ко двору и пристроиться
к какому-нибудь знатному вельможе; старайтесь втереться  в  его  дела  или
споспешествовать его забавам, иначе вы зря потеряете  там  свое  время.  Я
знаю этих важных господ: они не ставят ни  во  что  рвение  и  преданность
честного человека и считаются только с теми, кто им нужен. Но у  вас  есть
еще один шанс, - добавил он, - вы молоды, пригожи собой и,  будь  вы  даже
вовсе лишены рассудка, этих качеств было  бы  достаточно,  чтоб  вскружить
голову богатой вдове или какой-нибудь хорошенькой  женщине,  несчастной  в
замужестве. Если любовь разоряет людей, обладающих богатствами, то она  же
зачастую кормит тех, у кого ничего нет. Поэтому я думаю, что  вам  надобно
поехать в Мадрид; но не следует являться туда без  прислуги.  Там,  как  и
везде, встречают по одежде и будут уважать  вас  сообразно  с  тем,  какую
персону вы из себя разыграете. Я отрекомендую вам  лакея,  верного  слугу,
скромного малого, словом, человека, за которого  я  ручаюсь.  Купите  двух
лошаков: одного для  себя,  другого  для  него,  и  поезжайте,  как  скоро
сумеете.
   Этот совет настолько пришелся мне  по  вкусу,  что  я  не  мог  ему  не
последовать. На другой же день купил  я  двух  отличных  лошаков  и  нанял
лакея, о котором мне говорил Махуэло. То был малый лет  тридцати,  на  вид
простой и набожный. Он сказал мне, что родился в Галисии и что  его  зовут
Амбросио Ламела. Одно только показалось мне  странным,  а  именно,  что  в
отличие от прочих слуг, которые обычно бывают весьма жадны до денег,  этот
вовсе  не  заботился  о  хорошем  жалованье  и  даже  заявил,  что   готов
довольствоваться платой,  которую  я  по  своей  доброте  соблаговолю  ему
назначить.
   Я присоединил к прочим покупкам еще полусапожки, а также чемодан,  чтоб
уложить туда свое белье и дукаты. Затем я рассчитался  с  трактирщиком  и,
выехав на следующий день перед рассветом из Бургоса, направился в Мадрид.



   <b>ГЛАВА XVI, из которой явствует, что не следует</b>
   <b>обольщаться благополучием</b>

   Первую ночь мы провели в местечке Дуэньяс, а на вторые  сутки  часам  к
четырем пополудни прибыли в Вальядолид  и  пристали  на  постоялом  дворе,
который по всем признакам показался  мне  одним  из  лучших  в  городе.  Я
предоставил лошаков попечению своего лакея,  а  сам  поднялся  в  горницу,
приказав трактирному слуге отнести туда чемодан. Чувствуя  себя  несколько
утомленным, я бросился на постель, не снимая полусапожек, и  сам  того  не
заметил, как заснул. Проснулся я, когда  уже  почти  стемнело.  Я  кликнул
Амбросио, но его на  постоялом  дворе  не  оказалось.  Впрочем,  он  скоро
явился. Я спросил его, куда он  ходил;  он  ответил  мне  с  благочестивым
видом, что был в церкви, где благодарил всевышнего,  сохранившего  нас  от
всяких напастей на пути из Бургоса в Вальядолид. Я похвалил  его  за  этот
поступок, а затем велел заказать мне к ужину цыпленка на вертеле.
   В то самое время, как я  отдавал  это  распоряжение,  в  горницу  вошел
гостинник, держа в руке свечу.  Он  освещал  путь  даме  (*25),  одетой  с
большим великолепием и показавшейся мне  более  красивой,  чем  юной.  Она
опиралась на руку престарелого  стремянного,  а  маленький  арапчонок  нес
шлейф ее платья. Я  был  немало  изумлен,  когда  эта  дама,  отвесив  мне
глубокий поклон, спросила меня, не имеет ли она удовольствия видеть  перед
собой Жиль Бласа из Сантильяны. Не успел я  ответить  утвердительно,  как,
оставив  руку  стремянного,  она  бросилась  обнимать  меня  с  порывистой
радостью, удвоившей мое изумление.
   - Да будет благословенно небо за этот счастливый случай! -  воскликнула
она. - Вас, сеньор кавальеро, именно вас-то я и ищу.
   Это  вступление  напомнило  мне  пеньяфлорского  паразита,  и  я   было
заподозрил, что  эта  сеньора  просто-напросто  искательница  приключений;
однако ее дальнейшая речь заставила меня возыметь о ней лучшее мнение.
   - Я - двоюродная сестра доньи Менсии  де  Москера,  которая  вам  столь
многим обязана, - продолжала она. -  Сегодня  поутру  я  получила  от  нее
письмо. Узнав, что вы направляетесь в Мадрид, она просит меня  попотчевать
вас, как следует, если вы будете проездом в Вальядолиде. Вот уже два часа,
как я катаюсь по всему городу от одного постоялого двора к другому и везде
навожу справки о приезжих, которые там остановились.  По  описанию  вашего
трактирщика я заключила, что именно вы - избавитель моей  кузины.  Но  раз
мне уж посчастливилось вас найти, - добавила она, -  то  я  хочу  показать
вам, сколь я признательна за услуги, оказанные моей семье и, в  частности,
моей любезной родственнице. Прошу вас теперь  же  переехать  ко  мне:  вам
будет там удобнее, чем здесь.
   Я попытался было  отказаться,  ссылаясь  на  беспокойство,  которое  ей
причиню, но не было никакой  возможности  воспротивиться  настояниям  этой
сеньоры. Карета уже поджидала нас у подъезда постоялого  двора.  Она  сама
распорядилась, чтоб мой чемодан перенесли в карету, так как, по ее словам,
Вальядолид кишел ворами, что, к сожалению, было более чем верно.  Затем  я
сел в экипаж с ней и стариком-стремянным и дал себя  увезти  с  постоялого
двора, к великому неудовольствию моего хозяина, рассчитывавшего на барыши,
которые должны были перепасть ему от меня  в  связи  с  приездом  сеньоры,
стремянного и арапчонка.
   Проколесив некоторое  время,  карета  наша  остановилась.  Мы  сошли  у
довольно большого дома и поднялись в опрятный покой, освещенный  двадцатью
или тридцатью свечами. Там нас встретило несколько слуг, у которых сеньора
осведомилась, не приехал ли дон Рафаэль, на что те ответили  отрицательно.
Затем, обратившись ко мне, она сказала:
   - Сеньор Жиль Блас, я ожидаю  брата,  который  сегодня  вечером  должен
вернуться из  нашего  замка,  находящегося  в  двух  милях  отсюда.  Какой
приятный сюрприз для него, когда он увидит в своем доме человека, которому
наша семья столь многим обязана.
   Не успела она договорить, как мы услышали шум  и  тут  же  узнали,  что
причиной его был приезд дона Рафаэля. Вскоре и сам  он  явился.  Я  увидел
перед собой рослого и весьма пригожего молодого человека.
   - Радуюсь, братец, вашему возвращению, -  сказала  ему  сеньора,  -  вы
поможете мне радушно принять сеньора Жиль Бласа из  Сантильяны.  Мы  не  в
состоянии достаточно отблагодарить его за все то, что он сделал для кузины
нашей, доньи Менсии. Вот вам ее письмо, - добавила  сеньора,  -  прочтите,
что она пишет.
   Дон Рафаэль развернул послание и прочел вслух:

   "Любезная Камила, сеньор Жиль Блас  из  Сантильяны,  который  спас  мне
честь и жизнь, только что отъехал отсюда ко двору. Он, без сомнения, будет
держать путь через Вальядолид. Заклинаю вас узами крови и дружбой, что нас
соединяет, попотчевать его и удержать у себя несколько времени. Льщу  себя
надеждой, что вы не преминете оказать  мне  это  удовольствие  и  что  мой
избавитель будет всячески обласкан, как вами, так и  кузеном  моим,  доном
Рафаэлем. Остаюсь всегда ваша, готовая к услугам кузина
   донья Менсия, Бургос".

   - Как? - прочитав письмо, воскликнул дон Рафаэль, - вы и есть тот самый
кавальеро, которому наша родственница обязана  спасением  чести  и  жизни?
Благодарю небо за эту счастливую встречу!
   С этими словами он подошел ко мне, крепко обнял меня и затем продолжал:
   - Сколь я рад видеть здесь сеньора Жиль Бласа из  Сантильяны.  Напрасно
кузина  наша,   маркиза,   трудилась   писать,   чтоб   мы   оказали   вам
гостеприимство:  ей  следовало  только  сообщить,  что  вы  поедете  через
Вальядолид; этого было бы достаточно. Я и сестра моя Камила отлично знаем,
как надо принять человека, оказавшего величайшую в мире услугу члену нашей
семьи, к коему мы питаем особенную привязанность.
   Я отвечал, сколь мог учтивее, на эти речи, за  которыми,  вперемежку  с
объятиями, последовали многие другие в том же духе, после  чего,  заметив,
что я все еще в полусапожках, дон Рафаэль приказал своим слугам снять их с
меня.
   Затем мы перешли в покой, где было приготовлено угощение. Кавалер, дама
и я уселись за стол.  Во  время  ужина  они  наговорили  мне  кучу  всяких
любезностей. Не успевал я проронить слово, как брат и сестра провозглашали
его  перлом  остроумия.  Стоило  взглянуть,  с  какой  заботливостью   они
предлагали мне всякие кушанья. Дон Рафаэль часто  пил  за  здоровье  доньи
Менсии. Я следовал его примеру и порой  как  будто  замечал,  что  Камила,
которая пила с нами, кидает на меня многозначительные  взгляды.  Мне  даже
показалось, что она  выискивала  для  этого  подходящие  моменты,  как  бы
опасаясь, чтоб брат не заметил ее уловок. Этого было достаточно; я  сейчас
же решил, что ранил сердце Камилы, и возмечтал использовать это  открытие,
если только пробуду  некоторое  время  в  Вальядолиде.  Сия  надежда  была
причиной того, что  я  без  возражений  сдался  на  просьбу  своих  хозяев
погостить у них несколько дней. Они поблагодарили меня  за  любезность,  и
радость, которую при этом выказала Камила, пуще укрепила меня  во  мнении,
что я ей весьма приглянулся.
   Дон Рафаэль, удостоверившись в моем намерении пробыть у  них  несколько
дней, предложил мне посетить его замок. Он расписал свои владения в  самых
великолепных красках и перечислил те развлечения,  которые  собирался  мне
там предоставить.
   - Мы будем забавляться то охотой, то рыбной ловлей, - сказал  он,  -  а
если вы любите прогулки, то у нас есть  упоительные  леса  и  сады.  Кроме
того, там соберется приятное общество, и я надеюсь, что вы не соскучитесь.
   Я принял предложение и мы условились на следующий же день отправиться в
этот прекрасный замок. Остановившись на сем приятном  решении,  мы  встали
из-за стола. Дон Рафаэль, казалось, был в полном восторге.
   - Сеньор Жиль Блас, - сказал он, обнимая меня, - оставляю вас на минуту
с сестрой. Пойду отдать необходимые распоряжения и прикажу оповестить тех,
кого хотел пригласить в замок.
   С этими словами он покинул горницу, а я продолжал беседу с его сестрой,
причем речи  этой  сеньоры  вполне  согласовались  с  сладкими  взглядами,
которые она бросала на меня за ужином. Она взяла меня за руку  и  сказала,
глядя на мой перстень:
   - Ваш алмаз довольно хорош, но только очень мал. Знаете ли  вы  толк  в
камнях?
   Я ответил отрицательно.
   - Жаль, - заметила она, - а то вы могли бы мне оценить вот этот.
   С этими словами она показала  мне  крупный  рубин,  который  носила  на
пальце, и, пока я его рассматривал, продолжала:
   - Этот  камень  подарил  мне  мой  дядя,  который  был  губернатором  в
испанских поселениях  на  Филиппинских  островах.  Вальядолидские  ювелиры
ценят его в триста пистолей.
   - Охотно сему поверю, - возразил я, - по-моему, он великолепен.
   - Если он вам нравится, - сказала она, - то я с вами поменяюсь.
   Она тотчас же сняла с меня перстень, а  свой  надела  на  мой  мизинец.
После этой мены, которую я  принял  за  галантный  прием  делать  подарки,
Камила пожала мою руку и поглядела на меня с большой нежностью,  а  затем,
внезапно прервав разговор, пожелала мне покойной ночи и удалилась,  весьма
сконфуженная, точно устыдившись того, что слишком  явно  выдала  мне  свои
чувства.
   Хотя я был новичком в любовных делах, однако же оценил по  достоинству,
сколь лестно было для меня это поспешное бегство, и заключил, что  недурно
проведу время в замке. Завороженный этой  обольстительной  перспективой  и
блестящим положением своих дел, я заперся в отведенном мне покое, приказав
перед тем слуге Амбросио разбудить меня  рано  поутру.  Вместо  того  чтоб
уснуть, я погрузился в приятные размышления, которые навевали мне чемодан,
стоявший на столе, а также рубиновый перстень.
   "Слава богу, - думал я, - если мне раньше и не везло,  то  зато  теперь
все уладилось. Тысяча дукатов, с одной стороны, перстень в триста пистолей
- с другой: вот я и обеспечен надолго. Вижу, что Махуэло мне не льстил:  я
вскружу сердца всех  мадридских  красавиц,  раз  мне  удалось  так  быстро
пленить Камилу". Благосклонность этой щедрой  сеньоры  рисовалась  мне  во
всем своем очаровании; вместе с тем я предвкушал  и  развлечения,  которые
дон Рафаэль готовил для меня в замке. Несмотря, однако, на  эти  радостные
грезы, сон наслал на меня свой дурман. Почувствовав дремоту, я разделся  и
лег в постель.
   Проснувшись на следующее  утро,  я  заметил,  что  уже  не  рано.  Меня
удивило, что я не вижу своего лакея, несмотря на приказ, который я дал ему
накануне. "Амбросио, мой преданный Амбросио, наверно, в  церкви,  если  он
сегодня не вздумал отпраздновать святого лентяя", -  сказал  я  сам  себе.
Однако мне вскоре пришлось отказаться от этого лестного для него мнения  и
заменить его значительно худшим, ибо, встав с постели  и  не  видя  своего
чемодана, я заподозрил,  что  Амбросио  украл  его  ночью.  Чтоб  рассеять
сомнения, я открыл дверь и несколько раз кликнул этого  лицемера.  На  мой
зов явился старец, который спросил меня:
   - Что вам угодно, сеньор?  Все  ваши  люди  покинули  мой  дом  еще  до
рассвета.
   - Как, ваш дом? - воскликнул я. - Разве я здесь не у дона Рафаэля?
   - Не знаю, кто будет этот кавалер, - ответил  он  мне.  -  Вы  здесь  в
меблированных комнатах, а я их хозяин. Вчера  вечером  за  час  до  вашего
прибытия приехала сюда сеньора, что с вами ужинала, и наняла эти покои для
знатного вельможи, который, как она сказывала, путешествует инкогнито. Она
даже уплатила мне вперед.
   Тут меня осенило. Я понял, что за птицы были дон Рафаэль и его сестрица
и как мой лакей, знавший обо мне всю подноготную, предал меня этим плутам.
Вместо того чтоб винить самого  себя  в  сем  прискорбном  происшествии  и
сознаться, что этого никогда бы со мной не случилось, не проболтайся я без
всякой нужды трактирщику Махуэло, я обрушился на  ни  в  чем  не  повинную
Фортуну и стократно проклял  свою  звезду.  Хозяин  меблированных  комнат,
которому я поведал свое несчастье и который, быть может,  знал  о  нем  не
меньше меня самого, проникся ко  мне  сочувствием.  Он  выразил  мне  свое
сожаление и очень негодовал на то, что  все  это  произошло  в  его  доме.
Полагаю, однако, несмотря на все его уверения,  что  он  принимал  в  этом
мошенничестве не меньшее участие, чем мой бургосский трактирщик,  которому
я всегда приписывал честь всей комбинации.



   <b>ГЛАВА XVII. Что предпринял Жиль Блас после происшествия</b>
   <b>в меблированных комнатах</b>

   Тщетно и горько посетовав на свое несчастье, я пришел к заключению, что
не стоит предаваться отчаянию, а лучше ополчиться на свою злую  судьбу.  Я
призвал на помощь все свое мужество и, одеваясь, сказал себе  в  утешение:
"Какое счастье, что плуты не утащили моего платья и пощадили те  несколько
дукатов, которые были у меня в  кармане".  Я  был  им  признателен  за  их
деликатность. Они оказались даже настолько великодушны, что  оставили  мне
полусапожки, которые я тут же отдал хозяину за треть цены.
   Наконец, я вышел из этого дома и, слава богу, уже не нуждался ни в ком,
чтоб тащить мои пожитки. Прежде всего я отправился на постоялый двор,  где
остановился накануне, чтоб наведаться, не уцелели ли  мои  лошаки.  Я  уже
знал заранее, что Амбросио их там не оставил, и дай бог, чтоб я всегда так
здраво судил о нем.
   Действительно, мне сказали, что он постарался увести их еще  в  тот  же
вечер. Убежденный, что уже никогда не увижу ни их, ни столь любезного  мне
чемодана, слонялся я уныло по улицам, размышляя о том, что предпринять.  У
меня было искушение вернуться в Бургос и снова  обратиться  за  помощью  к
донье Менсии, но я отказался от этого намерения, не  желая  злоупотреблять
добротой любезной сеньоры и к тому же прослыть  за  олуха.  Я  давал  себе
клятву впредь остерегаться женщин и, пожалуй, в те минуты не доверился  бы
даже целомудренной Сусанне. От времени до времени  я  поглядывал  на  свой
перстень и горестно вздыхал, вспоминая, что это подарок Камилы.
   "Увы! - говорил я сам себе, -  в  рубинах  я  не  разбираюсь,  но  зато
разбираюсь в людях, которые их выменивают.  Не  стоит  ходить  к  ювелиру,
чтобы лишний раз убедиться, какой я дурак". Все же мне  хотелось  выяснить
стоимость перстня и я отправился к брильянтщику, который оценил его в  три
дуката. Услыхав эту оценку, которая, впрочем, нисколько меня не удивила, я
послал к дьяволу племянницу филиппинского губернатора,  т.е.  воздал  бесу
бесово. Когда я выходил  от  брильянтщика,  со  мной  поровнялся  какой-то
молодой человек, который тут же остановился и  принялся  внимательно  меня
разглядывать. Сперва я его не узнал, хотя и был с ним хорошо знаком.
   - Как, Жиль Блас? - обратился он ко мне, - вы прикидываетесь, будто  не
знаете, кто я? Или два года так изменили сына цирюльника Нуньеса, что  его
и узнать нельзя? Вспомните Фабрисио, своего земляка и однокашника. Сколько
раз мы спорили с вами у доктора Годинеса об универсалиях и  метафизических
степенях (*26).
   Не успел еще Фабрисио договорить этих слов,  как  я  узнал  его,  и  мы
обнялись самым сердечным образом.
   - Сколь я рад тебя видеть, дружище! - продолжал он. - Не знаю даже, как
выразить свой восторг... Однако, - воскликнул он с удивлением, -  какой  у
тебя блестящий вид. Ведь ты,  прости  господи,  расфуфырился,  как  принц.
Прекрасная шпага, шелковые чулки, камзол и епанча бархатные, да к тому  же
с золотым шитьем. Футы-нуты! это дьявольски попахивает любовной интрижкой.
Держу пари, что ты пользуешься милостями какой-нибудь щедрой старушки.
   - Жестоко заблуждаешься,  -  отвечал  я,  -  дела  мои  далеко  не  так
блестящи, как тебе кажется.
   - Рассказывай сказки! - возразил он. - Скромничаешь,  любезный.  А  что
это у вас за перстень на пальце, сеньор Жиль Блас? От кого  он,  с  вашего
разрешения?
   - От самой отъявленной плутовки. Ах, Фабрисио, мой  милый  Фабрисио,  я
вовсе не баловень вальядолидских женщин;  напротив,  друг  мой,  они  меня
одурачили.
   По грустному тону, которым я произнес  эти  последние  слова,  Фабрисио
понял, что со мной сыграли какую-то штуку.  Он  попросил  меня  объяснить,
почему я так жалуюсь на прекрасный пол. Я охотно согласился  удовлетворить
его любопытство, но так как история моя была не из коротких, да к тому  же
нам хотелось побыть вместе подольше, то зашли мы в питейный дом, где можно
было удобнее побеседовать. Там я  рассказал  ему  за  завтраком  все,  что
произошло со мной после отъезда из Овьедо. Мои приключения показались  ему
весьма  диковинными  и,  выразив  мне  сочувствие  по   поводу   досадного
положения, в котором я очутился, он сказал:
   - Не надо  огорчаться  житейскими  невзгодами,  друг  мой:  помни,  что
сильные и смелые души тем и  отличаются  от  слабых.  Очутившись  в  беде,
мудрец терпеливо дожидается лучших времен. Цицерон  учит  никогда  так  не
падать духом, чтоб забыть самое главное, а именно: что  ты  -  человек.  У
меня самого как раз такой характер: несчастья меня  не  угнетают;  я  стою
выше всяких превратностей судьбы. Вот, к примеру: влюбился я  в  Овьедо  в
одну отцовскую дочь, которая ответила мне взаимностью; я попросил  у  отца
ее руки, но он отказал мне. Другой на моем месте умер бы с  горя,  а  я  -
дивись же силе духа! - похитил эту юную особу. Она была живой  и  ветреной
кокеткой, а потому ставила свои прихоти выше долга. Полгода возил я ее  по
Галисии, после чего, войдя во вкус путешествий,  пожелала  она  поехать  в
Португалию, однако выбрала на сей раз другого попутчика. Новый удар! Но  я
не пал под бременем этого несчастья и поступил мудрее Менелая: вместо того
чтоб  ополчиться  на  Париса,  который  свистнул  мою  Елену,  я  был  ему
признателен  за  то,  что  он  меня  от  нее  избавил.  Затем,  не   желая
возвращаться в Астурию во избежание возможных столкновений с  правосудием,
отправился  я  в  Королевство  Леонское,  проматывая  в  городах   деньги,
оставшиеся у меня после похищения моей инфанты;  ибо  оба  мы,  уезжая  из
Овьедо, успели здорово погреть руки и как следует снарядиться в дорогу.  В
Паленсию я приехал уже с одним дукатом, да еще пришлось мне из этих  денег
купить себе башмаки. Остатка хватило не надолго. Положение мое становилось
затруднительным, и я даже начал жить впроголодь, - необходимо было  быстро
принять меры. Я решил поступить в услужение. Сперва устроился я  у  одного
крупного торговца сукном, сын которого был большим забулдыгой; я нашел там
убежище от  голода,  но  зато  попал  в  затруднительное  положение.  Отец
приказывал мне следить  за  сыном,  а  сын  просил,  чтоб  я  помогал  ему
обманывать отца: пришлось выбирать.  Я  предпочел  просьбу  приказанию,  и
из-за этого  предпочтения  лишился  места.  Затем  я  поступил  к  старому
живописцу, который захотел  по  дружбе  посвятить  меня  в  основы  своего
искусства; но, обучая меня  сему  ремеслу,  он  морил  меня  голодом.  Это
внушило мне отвращение к живописи и к пребыванию в Паленсии. Я  перебрался
в Вальядолид, где, к величайшему своему счастью, попал в дом к  смотрителю
богадельни; там я живу по сие время и весьма доволен своим местом.  Хозяин
мой, сеньор Мануэль Ордоньес, - человек  глубокого  благочестия  и  весьма
достойная персона, ибо он постоянно  ходит  потупив  глаза  и  с  большими
четками в руках. Говорят, будто  он  смолоду  так  старался  делать  добро
бедным людям, что  пристрастился  к  их  добру  с  неусыпным  рвением.  И,
действительно, попечения его не остались без награды: все  ему  удавалось.
Небо ниспослало на  него  свою  благодать.  Ратуя  о  делах  бедняков,  он
разбогател сам.
   Выслушав повествование Фабрисио, я сказал ему:
   - Очень рад, что ты доволен своей судьбой, но, между  нами  говоря,  ты
мог бы, по-моему, играть более почетную роль в обществе, чем  роль  слуги;
молодчик с твоими достоинствами имеет право летать повыше.
   - Ошибаешься, Жиль Блас, - возразил он, - знай, что для человека такого
склада, как я, нет более приятного  занятия,  чем  мое.  Должность  лакея,
действительно, тягостна для дурака; но для смышленого малого она заключает
в себе одни только привлекательные  стороны.  Человек  с  выдающимся  умом
поступает  в  услужение  не  для  того,  чтоб  работать   физически,   как
какой-нибудь простачок. Он находит себе место  не  столько  чтоб  служить,
сколько для того, чтоб командовать. Сперва он изучает своего барина, затем
потакает его слабостям, втирается к нему в доверие и, наконец,  водит  его
за нос. Так я и поступал со своим смотрителем. Сначала я раскусил, что это
за гусь: заметил, что он хочет прослыть праведником, и сделал  вид,  будто
попался на эту удочку. Это ничего не стоит. Но я пошел дальше и  стал  его
копировать; разыгрывая перед ним ту  роль,  которую  он  разыгрывал  перед
другими, я  обманул  обманщика  и  мало-помалу  сделался  его  фактотумом.
Надеюсь со временем и сам  приобрести  состояние,  пристроившись  под  его
покровительством к добру бедных людей, ибо чувствую  к  добру  не  меньшее
влечение, чем мой хозяин.
   - Приятные перспективы, любезный Фабрисио, -  сказал  я,  -  прими  мои
поздравления.  Что  касается  меня,  то  я  возвращаюсь  к  моему  первому
намерению: сменю свой расшитый кафтан на сутанеллу, отправлюсь в Саламанку
и там, став под знамена университета, буду учительствовать.
   - Вот так придумал! - воскликнул Фабрисио,  -  нечего  сказать,  дивная
мечта! Что  за  безумие  в  твои  годы  стать  педагогом!  Да  знаешь  ли,
несчастный, на  что  ты  себя  обрекаешь  этой  выдумкой?  Как  только  ты
поступишь на место, весь дом будет за тобой присматривать, каждый твой шаг
будет обсуждаться со всех сторон. Тебе придется непрестанно держать себя в
руках,  принять  обличие  лицемера   и   притворяться   воплощением   всех
добродетелей. У тебя не останется почти  ни  одной  свободной  минуты  для
удовольствий. Неусыпный страж своего ученика,  ты  будешь  по  целым  дням
обучать его латыни и  читать  ему  нотации,  если  он  скажет  или  учинит
что-либо противное благопристойности; а это создаст  тебе  немало  работы.
Что же ты пожнешь от своих трудов после стольких  забот  и  самоистязаний?
Если из твоего барчука  выйдет  оболтус,  то  скажут,  что  ты  плохо  его
воспитал, и его родители уволят тебя без всякой награды, а, быть может, не
заплатят даже обещанного жалованья. А потому не говори мне, пожалуйста, об
учительстве: это должность, с которой хлопот  не  оберешься.  То  ли  дело
место лакея: это - легкая служба и ни к чему не обязывает. Если за барином
водятся какие-нибудь пороки, то смышленый малый, который ему прислуживает,
потворствует им и нередко обращает их в свою пользу. В хорошем доме  лакей
катается, как сыр в масле. Выпьет, закусит,  как  следует,  и  ложится  на
боковую,  точно  маменькин  сынок,  не  беспокоясь  ни  о  мяснике,  ни  о
булочнике. Я в жизни не кончу, - продолжал он, - если примусь  перечислять
все преимущества  лакейской  должности.  Поверь  мне,  Жиль  Блас,  выкинь
навсегда из головы намерение стать учителем и последуй моему примеру.
   - Пусть так, - заметил я,  -  но  смотрители  богаделен  попадаются  не
каждый день, а если б я уже решился стать слугой, то хотел бы, по  крайней
мере, поступить на приличное место.
   - В этом ты прав, - сказал он, - и я беру на себя все заботы.  Ручаюсь,
что достану тебе хорошее место, хотя бы для того, чтоб спасти  порядочного
человека от университета.
   Грозившая мне в  недалеком  будущем  нужда  и  довольный  вид  Фабрисио
оказали на меня еще больше влияния, чем его доводы, и я решил поступить  в
услужение. После этого мы вышли из питейного дома, и мой земляк сказал:
   - Сейчас же сведу тебя к человеку,  к  которому  обращаются  почти  все
слуги, когда их вышвыривают на улицу. У него есть свои сероливрейные лакеи
(*27), которые осведомляют его обо всем, что происходит в  барских  домах.
Он знает, где нуждаются в  прислуге,  и  ведет  точный  реестр  не  только
свободных мест, но также достоинств и недостатков господ. Человек этот был
прежде монахом в какой-то обители. Словом, это он  приискал  мне  место  у
смотрителя.
   Продолжая  беседовать  со  мной  об  этой  диковинной  рекомендательной
конторе (*28), сын брадобрея Нуньеса привел меня  в  глухой  переулок.  Мы
вошли в маленький домик, где застали человека лет за пятьдесят,  писавшего
что-то за столом. Мы поклонились ему, и  даже  довольно  почтительно;  но,
потому ли, что был он горд от природы, или потому, что, имея дело только с
лакеями и кучерами, привык обращаться с этой публикой без церемонии, он не
счел нужным привстать и ограничился легким кивком головы. На меня, однако,
он посмотрел с особым вниманием. Видимо, его удивило, что молодой  человек
в бархатном, расшитом золотом камзоле  хочет  наняться  в  лакеи;  он  мог
скорее думать,  что  я  сам  ищу  служителя.  Но  ему  не  пришлось  долго
сомневаться относительно моих намерений, так как Фабрисио сразу же объявил
ему:
   - Сеньор Ариас де Лондона,  разрешите  представить  вам  моего  лучшего
друга. Это молодой человек из хорошей семьи, которого несчастья заставляют
поступить в лакеи. Укажите ему, пожалуйста, хорошее место  и  можете  быть
уверены, что он вас отблагодарит.
   - Все вы таковы, - сурово ответил Ариас, - пока вы без места, то готовы
посулить любые сокровища мира; а как только вас пристроишь, вы обо  мне  и
думать забыли.
   - Как? - удивился Фабрисио. - Неужели вы жалуетесь на меня? Разве я  не
отблагодарил вас, как следует?
   -  Можно  бы  и  лучше,  -  возразил  Ариас.  -  Ваше  место  не   хуже
чиновничьего, а заплатили вы мне, точно я устроил вас к сочинителю.
   Тут я вмешался в разговор и сказал сеньору  Ариас,  что  он  не  должен
считать  меня  неблагодарным  человеком  и  что  я  хочу,   чтоб   награда
предшествовала услуге. С этими словами я  вынул  из  кармана  два  дуката,
каковые и вручил ему, обещав, что не ограничусь этим, если место  окажется
хорошим.
   Этим поступком он, по-видимому, остался весьма доволен.
   - Вот такое обхождение мне нравится, - сказал  он  и  добавил:  -  есть
много отличных мест, которые теперь свободны. Я вам  их  перечислю,  а  вы
выберете то, что вам подойдет.
   Сказав  это,  он  надел  очки,  раскрыл  реестр,  лежавший  на   столе,
перелистал несколько страниц и прочел  следующее:  "Нужен  лакей  капитану
Торбельино  (*29),  человеку   вспыльчивому,   грубому   и   взбалмошному;
беспрерывно бранится, чертыхается,  дерется  и  уже  неоднократно  калечил
прислугу".
   - Нет ли кого другого? - воскликнул я, услыхав  эту  характеристику.  -
Этот капитан не в моем вкусе.
   Моя  экспансивность  заставила  улыбнуться  сеньора  Ариас;  затем   он
принялся читать далее: "Донья Мануэла де  Сандоваль,  престарелая  знатная
вдова, бранчлива и  капризна;  теперь  без  лакея;  держит  только  одного
служителя, да и тот обычно уживается у нее не более суток. В доме  имеется
одна ливрея, сшитая десять лет тому назад, в нее наряжают всех поступающих
слуг, какого бы роста они ни  были.  Можно  сказать,  что  они  только  ее
примеряют и что она еще совсем  новая,  хотя  носили  ее  уже  две  тысячи
лакеев. - Нужен лакей доктору Альвару Фаньесу, он же составитель лекарств.
Кормит прислугу хорошо, содержит чисто, даже платит крупное жалованье;  но
пробует на ней свои снадобья. В этом доме часто бывают вакантные места для
лакеев".
   - Нисколько не удивляюсь, - прервал его со смехом Фабрисио.  -  Однако,
черт подери, недурные местечки вы нам рекомендуете.
   - Имейте терпение, - сказал Ариас де Лондона, -  мы  еще  не  дошли  до
конца; найдется и для вас что-нибудь подходящее.
   Затем он продолжал: "Донья  Альфонса  де  Солис,  богомольная  старуха;
проводит две трети дня в церкви и требует от лакея, чтоб он находился  при
ней неотлучно. Уже три  недели  сидит  без  слуги.  -  Лиценциат  Седильо,
престарелый  каноник  здешнего  собора;  вчера  вечером   прогнал   своего
лакея..."
   - Остановитесь, сеньор де Лондона, - прервал его Фабрисио в этом месте,
- последнее предложение нам  подходит.  Лиценциат  Седильо  -  друг  моего
хозяина, и я с ним отлично знаком. У него есть ключница, старая  ханжа  по
имени Хасинта, которая заправляет всем домом. Это одно из  лучших  мест  в
Вальядолиде. Живется там спокойно и кормят хорошо. К  тому  же  каноник  -
человек хворый и  давно  страдает  подагрой;  ему  скоро  придется  писать
духовную, и тут есть надежда на наследство. Великолепная  перспектива  для
лакея, Жиль Блас, - добавил он, повернувшись ко мне,  -  не  будем  терять
драгоценного времени, отправимся сейчас же к лиценциату. Я сам  представлю
тебя ему и буду твоим поручителем.
   Опасаясь упустить столь блестящий случай, мы после этих  слов  поспешно
простились с сеньором Ариас, заверившим меня, что если это место  от  меня
ускользнет, он за мои деньги найдет мне другое, не менее удачное.




        КНИГА ВТОРАЯ


   <b>ГЛАВА I. Фабрисио приводит Жиль Бласа к лиценциату Седильо</b>
   <b>и определяет его на службу. В каком состоянии был сей каноник.</b>
   <b>Описание его ключницы</b>

   Мы так боялись опоздать к старому лиценциату, что единым духом отмахали
расстояние от тупика до его  дома.  Двери  оказались  запертыми,  так  что
пришлось постучаться. Нам открыла десятилетняя девочка, которую  ключница,
вопреки злословию, выдавала за свою племянницу. Пока  мы  осведомлялись  у
нее, нельзя ли повидать каноника, появилась сама сеньора Хасинта. То  была
особа уже степенного возраста,  но  еще  не  утерявшая  красоты;  особенно
поразил меня цвет лица, отличавшийся необыкновенной свежестью. На ней было
длинное платье из совсем простой шерстяной материи и широкий кожаный пояс,
с которого по одну сторону свисала связка ключей,  а  по  другую  четки  с
крупными бусами. Увидев  ее,  мы  поклонились  с  большим  почтением;  она
отвечала нам весьма  учтиво,  однако  же  потупив  глаза  и  с  превеликой
скромностью.
   - Я узнал, - обратился к ней мой приятель, - что сеньор лиценциат  ищет
честного слугу; могу предложить ему молодого человека,  которым,  надеюсь,
он останется доволен.
   При этих словах ключница подняла глаза, пристально посмотрела  на  меня
и, не зная, как ей согласовать мое  золотое  шитье  со  словами  Фабрисио,
спросила, не я ли претендую на освободившееся место.
   - Да, именно этот молодой человек! - сказал сын Нуньеса. - Хотя он, как
вы видите, не простого звания, однако же превратности судьбы понуждают его
поступить в услужение. Но он, без сомнения, утешится в своих несчастьях, -
добавил Фабрисио елейно, - если ему посчастливится попасть в  этот  дом  и
жить подле добродетельной  Хасинты,  которая  достойна  быть  ключницей  у
патриарха обеих Индий.
   - При этих словах старая святоша отвела от меня глаза,  чтоб  взглянуть
на столь учтивого собеседника. Пораженная чертами его лица,  показавшегося
ей знакомым, она спросила Фабрисио:
   - Мне смутно  представляется,  что  я  вас  уже  видела;  помогите  мне
вспомнить.
   - Целомудренная Хасинта, - ответил ей Фабрисио,  -  считаю  за  великую
честь, что обратил на себя ваше внимание; я  два  раза  приходил  сюда  за
своим барином, сеньором Мануэлем Ордоньесом, смотрителем богадельни.
   - Ах, да! - сказала ключница. - Теперь вспоминаю и узнаю вас. Но раз вы
состоите при сеньоре Ордоньесе,  то  вы,  несомненно,  человек  честный  и
благонравный. Ваша служба говорит за вас, и этот молодой человек не мог бы
пожелать себе лучшего поручителя. Пойдемте, - добавила она, - я отведу вас
к  сеньору  Седильо.  Думаю,  что  он  будет  рад  взять  слугу  по  вашей
рекомендации.
   Мы последовали за сеньорой Хасинтой. Каноник  жил  в  нижнем  этаже,  и
апартаменты его состояли из четырех покоев, отделанных отличной панелью  и
расположенных анфиладой. Ключница предложила нам обождать минутку в первой
горнице и, покинув нас, пошла во вторую, где находился каноник.  Пробыв  с
ним некоторое время наедине и изложив  ему  наше  дело,  она  вернулась  и
сказала, что мы можем войти.
   Мы увидели старого подагрика, утопавшего в кресле: голова покоилась  на
подушке, руки лежали на думках, а ноги опирались на тюфячок, туго  набитый
пухом. Мы подошли к канонику, не скупясь на  поклоны,  и  Фабрисио,  снова
взяв слово, не  ограничился  повторением  того,  что  сказал  ключнице,  а
принялся восхвалять мои  достоинства  и  остановился  главным  образом  на
славе, которую я снискал себе на философских диспутах у доктора  Годинеса,
словно для поступления в лакеи  к  канонику  мне  надлежало  быть  великим
философом. Тем не менее этими дифирамбами моей  особе  Фабрисио  ухитрился
пустить пыль в глаза лиценциату, который, заметив к тому же,  что  сеньора
Хасинта ничего против меня не имеет, сказал моему поручителю:
   - Друг мой, я принимаю к себе на службу сего юношу, которого ты привел.
Он  мне  понравился,  и  я  доброго  мнения  о  его  нраве,  поскольку  он
представлен мне служителем сеньора Ордоньеса.
   Убедившись, что я принят, Фабрисио отвесил поклон канонику, другой, еще
более глубокий, ключнице и, шепнув мне,  чтоб  я  остался  и  что  мы  еще
увидимся, удалился, весьма довольный результатами своих хлопот. Как только
он вышел, лиценциат спросил, как меня зовут и  отчего  я  покинул  родину,
каковыми вопросами побудил меня рассказать мои  похождения  в  присутствии
сеньоры Хасинты. Этим я их весьма позабавил, в  особенности  же  описанием
своего последнего приключения. История с Камилой и доном Рафаэлем  вызвала
у них неудержимый приступ смеха, который чуть было не стоил жизни  старому
подагрику, ибо, хохоча во все горло,  сеньор  лиценциат  так  раскашлялся,
что, казалось, был готов отдать душу богу. Духовная еще не была  написана:
судите поэтому об ужасе ключницы. Растерявшись и вся дрожа, бросилась  она
на помощь бедняге и, прибегнув к средствам, которыми останавливают у детей
кашель, принялась тереть ему лоб и хлопать его по  спине.  Однако  тревога
оказалась ложной: старец перестал кашлять, а  ключница  его  тормошить.  Я
хотел было закончить свой рассказ, но сеньора Хасинта, опасаясь вторичного
припадка, воспротивилась этому. Она увела меня из опочивальни  каноника  в
гардеробную,   где   среди   прочего   платья   хранилась   ливрея   моего
предшественника. Ключница предложила мне надеть ее и спрятала на ее  место
мое одеяние, которое я был не прочь сберечь - в надежде, что оно  мне  еще
пригодится. Затем мы вдвоем отправились готовить обед.
   Я оказался не  новичком  в  кулинарном  искусстве.  Действительно,  мне
пришлось пройти недурную школу у старой Леонарды, которая  могла  в  самом
деле сойти за хорошую стряпуху. Но  все  же  ей  было  далеко  до  сеньоры
Хасинты, которая, пожалуй, заткнула бы  за  пояс  даже  кухаря  толедского
архиепископа (*30). Каждое блюдо было шедевром, а ее похлебки  -  сплошным
упоением, так ловко умела она  комбинировать  и  смешивать  разные  мясные
соки,  которые  туда  прибавляла;  рубленые  же  кушанья  она   сдабривала
приправами, придававшими им весьма приятный вкус.
   Приготовив обед, мы вернулись в покои каноника, и, пока я  накрывал  на
стол подле его кресла, ключница подвязала  ему  под  подбородок  салфетку,
которую скрепила на шее узлом. Минуту спустя я подал старцу суп, способный
потрафить даже богатейшему из мадридских иереев, и два блюда  закусок,  от
которых облизнулся бы  любой  вице-король,  если  бы  сеньора  Хасинта  не
побоялась растравить подагру лиценциата, приправив их  крепкими  специями.
При виде этих славных кушаний мой  дряхлый  хозяин,  коего  я  почитал  за
полного паралитика, показал, что не совсем еще потерял способность владеть
руками. С их  помощью  освободился  он  от  подушки  и  думок  и  радостно
приготовился приступить к обеду. Правда, кисть у него дрожала, но  служить
не отказывалась. Он орудовал ею довольно свободно, проливая,  впрочем,  на
скатерть и салфетку половину того, что подносил ко рту. Как только  старик
вдосталь наелся супу, я убрал это  блюдо  со  стола  и  принес  куропатку,
красовавшуюся посреди двух жареных перепелок.  Сеньора  Хасинта  разрезала
эту дичь. Вместе с тем она от времени до времени подносила  ему  к  губам,
точно годовалому ребенку, широкий и глубокий  серебряный  кубок  с  вином,
слегка разбавленный водой, и он отпивал из него большими глотками. Каноник
приналег на закуску, а затем оказал не меньше чести и  птичкам.  Когда  он
основательно налопался, ключница отвязала ему салфетку и положила на место
подушку и думку. Затем, предоставив ему безмятежно наслаждаться  в  кресле
послеобеденным покоем, установленным обычаем, мы убрали со  стола  и  сами
пошли поесть.
   Таким вот образом обедал ежедневно  наш  каноник,  который  был,  может
быть, самым большим обжорой во всем  капитуле.  Но  ужинал  он  умереннее,
довольствуясь цыпленком или  кроликом  и  разными  компотами  из  фруктов.
Кормили меня в этом доме хорошо, и жил я в свое удовольствие. Одно  только
было неприятно: приходилось  бодрствовать  по  ночам  и  заменять  хозяину
сиделку. Он не только страдал задержанием урины, что заставляло его раз по
десять в час требовать ночной сосуд, но также усиленным выделением пота; а
когда он потел, то приходилось менять ему рубаху.
   - Жиль Блас, - сказал он мне на вторую  ночь,  -  ты  малый  дельный  и
расторопный. Вижу, что останусь доволен твоей службой. Одно только советую
тебе: угождай во всем сеньоре Хасинте и безропотно исполняй все,  что  она
тебе скажет, как если б я сам тебе приказывал.  Эта  девушка  служит  мне,
почитай, пятнадцать лет с особливой ревностью; она  имеет  обо  мне  такое
попечение, что я не могу ее за то довольно возблагодарить. Признаюсь тебе,
что она мне милее всей моей родни. Ради нее прогнал я  племянника  своего,
сына родной моей сестры. И поделом ему: он не оказывал  никакого  уважения
этой бедной девушке  и,  вместо  того  чтобы  отдавать  справедливость  ее
искренней ко мне привязанности, бесстыдник обзывал ее  лицемерной  ханжой,
ибо ныне молодые люди почитают добродетель за  лицемерие.  Слава  богу,  я
избавился от сего нечестивца.  Сердечное  ко  мне  расположение  я  ставлю
превыше кровного родства и чувствую признательность лишь  к  тем,  кто  не
оставляет меня своими добрыми делами.
   - Вы совершенно правы, сеньор, - сказал я лиценциату,  -  благодарность
должна пользоваться большей властью над нами, нежели законы природы.
   - Без сомнения, - подтвердил он. - И моя духовная воочию покажет, что я
не считаюсь со своей родней. Ключница получит изрядную долю; да  и  ты  не
будешь забыт, если станешь и впредь служить мне  так,  как  начал.  Слуга,
которого я вчера уволил, сам виноват,  что  лишился  хорошего  наследства.
Когда бы сей прощелыга не принудил меня своим поведением прогнать  его  со
двора, то я непременно обогатил бы  его;  но  он  был  превеликий  гордец,
который не оказывал почтения сеньоре Хасинте, да и  к  тому  же  лентяй  и
боялся работы.  Он  не  любил  бодрствовать  и  почитал  за  великий  труд
ухаживать за мной по ночам,
   - Ах, несчастный! - воскликнул я,  точно  в  меня  вселился  дух  моего
приятеля Фабрисио, - он был недостоин служить у такой почтенной особы, как
вы. Слуга, имеющий счастье состоять при вас,  должен  проявлять  неусыпную
ревность, обязанности свои вменять себе  в  удовольствие  и  считать,  что
ничего не делает даже тогда, когда доработался до кровавого пота.
   Я заметил, что эти  слова  весьма  пришлись  по  вкусу  лиценциату.  Он
остался также очень доволен заверением, что я всегда  буду  беспрекословно
повиноваться  желаниям  сеньоры  Хасинты.  Стремясь  прослыть  слугой,  не
боящимся никакой усталости, я  отправлял  свои  обязанности  с  величайшей
готовностью и не жаловался на то, что провожу ночи на ногах. Это,  однако,
не  мешало  мне  находить  свою  службу  весьма  неприятной,  и,  не  будь
наследства, которым я подкармливал свои надежды, место мое  скоро  бы  мне
опротивело; думаю, что я просто не  выдержал  бы,  хотя  и  спал  днем  по
нескольку часов.
   Ключница - надо отдать ей справедливость  -  была  ко  мне  чрезвычайно
внимательна, что следует приписать любезному и почтительному обхождению, с
помощью которого я старался завоевать себе ее расположение. Так,  сидя  за
столом с нею и  ее  племянницей,  которую  звали  Инесильей,  я  менял  им
тарелки, подливал вина и  вообще  всячески  старался  услужить.  Благодаря
этому я втерся к ним в дружбу. Однажды,  когда  сеньора  Хасинта  ушла  за
провизией, я остался наедине с Инесильей и, разговорившись с нею, спросил,
живы ли ее родители.
   - Ах, нет, - возразила она, - папа и мама давно, давно умерли: так  мне
сказывала тетушка, а сама я их никогда не видала.
   Я счел долгом поверить, хотя ответ девочки и не  носил  категорического
характера. Затем, подстрекаемая мною, она принялась щебетать  и  выболтала
мне кучу таких вещей, которых я  и  знать  не  хотел.  Между  прочим,  она
сообщила, или, вернее, я понял из срывавшихся  у  нее  наивностей,  что  у
тетки имелся сердечный друг, проживавший в  услужении  у  другого  старого
каноника и заправлявший его мирскими делами, и что  эти  счастливые  слуги
намеревались, унаследовав  добро  своих  хозяев,  объединить  его  воедино
посредством брака, радости коего заранее  вкушали.  Хотя  сеньора  Хасинта
была уже в летах, однако отличалась, - как я выше  упоминал,  -  необычной
свежестью. Правда, она принимала все меры к  тому,  чтоб  сохраниться  как
можно лучше: помимо клистира, который она ставила себе  каждое  утро,  сия
особа пила в течение дня, а также перед сном, крепкий мясной отвар. К тому
же она  спокойно  спала  по  ночам,  тогда  как  я  дежурил  подле  своего
господина. Но, быть может, еще в большей степени, чем  все  эти  средства,
способствовали  сохранению  свежести  фонтанели  (*31),  которые,  -   как
сообщала мне Инесилья, - ключница ставила на обеих ногах.



   <b>ГЛАВА II. Каким способом лечили заболевшего каноника, что из</b>
   <b>этого воспоследовало и какое наследство он завещал Жиль Бласу</b>

   В течение трех месяцев служил  я  лиценциату  Седильо,  не  жалуясь  на
мучительные ночи, которые проводил по его милости. К концу этого срока  он
занемог. У него определилась  лихорадка,  а  от  этого,  в  свою  очередь,
обострилась подагра. Впервые  за  всю  свою  жизнь,  которая  была  не  из
коротких, прибег он к лекарям и приказал позвать доктора  Санградо  (*32),
которого весь Вальядолид почитал за Гиппократа. Сеньора Хасинта  предпочла
бы, чтоб хозяин составил завещание до того, как посылать за врачом, и даже
намекнула на это, но,  во-первых,  наш  каноник  вовсе  еще  не  собирался
умирать, а, во-вторых, в  известных  случаях  бывал  необычайно  упрям.  А
потому я отправился за доктором Санградо и привел его к нам  на  квартиру.
Это был высокий человек, сухой и бледный, который уже,  по  меньшей  мере,
лет сорок поставлял работу ножницам Парки  (*33).  Сей  достойный  эскулап
обладал  внушительной  наружностью,  взвешивал  слова  и   выбирал   самые
изысканные выражения. Рассуждения его походили на геометрические фигуры, а
мнения отличались оригинальностью.
   Пристально поглядев на моего господина, он сказал докторальным тоном:
   - Надо  заменить  чем-нибудь  остановившийся  процесс  выделения  пота.
Другие  на  моем  месте,  несомненно,  прописали  бы  вызывающие  испарину
солянистые или мочегонные средства, которые, по  большей  части,  содержат
серу и ртуть; но слабительные и  потогонные  -  это  опасные  лекарства  и
придумали их шарлатаны. Все химические препараты причиняют  человеку  один
только вред. Что касается меня,  то  я  лечу  самыми  простыми  и  верными
средствами. Скажите пожалуйста, - спросил он у пациента, - что  вы  обычно
кушаете?
   - Обычно я ем крепкие похлебки и сочную говядину, - отвечал каноник.
   - Как! - воскликнул доктор с удивлением, - крепкие  похлебки  и  сочную
говядину! Нисколько не удивляюсь тому, что вы больны. Вкусные блюда -  это
наслаждения, таящие яд; это капканы, которые чревоугодие ставит  человеку,
чтоб вернее его погубить. Вы должны отказаться от лакомых кушаний; чем еда
безвкуснее, тем она полезнее для здоровья. Кровь сама по себе не вкусна  и
потому требует такой же пищи. А вино вы пьете? - осведомился он.
   - Пью, но разбавленное водой.
   - Разбавленное или неразбавленное, а  это  верх  неумеренности.  Просто
чудовищный режим! Удивляюсь, как вы давно не умерли. Сколько вам лет?
   - Недавно пошел шестьдесят девятый, - отвечал каноник.
   - Так оно и  есть,  -  продолжал  доктор,  -  преждевременная  старость
является всегда плодом невоздержанности. Если бы вы всю  свою  жизнь  пили
одну только  чистую  воду  и  удовольствовались  простой  пищей,  например
печеными яблоками, горохом или бобами, то не страдали бы теперь подагрой и
все ваши члены свободно отправляли бы свои функции. Все же я не отчаиваюсь
поставить вас на ноги, если вы будете точно исполнять мои предписания.
   Сколь лиценциат ни был прожорлив, однако же обещал  во  всем  слушаться
доктора.  Тогда  Санградо  послал  меня  за   фельдшером,   которого   сам
рекомендовал, и велел ему пустить сеньору  Седильо  шесть  добрых  тазиков
(*34) крови,  чтоб  заменить  процесс  выделения  пота.  Затем  он  сказал
фельдшеру:
   - Мастер Мартин Онес, вернитесь сюда через три часа, чтоб снова пустить
пациенту кровь, а завтра проделайте то  же  самое.  Ошибочно  думать,  что
кровь необходима для  сохранения  жизни;  чем  больше  выпустишь  больному
крови, тем лучше. Ведь больной не обязан ни двигаться, ни  напрягаться,  и
все его дело сводится к тому, чтоб не умереть, а  потому  для  поддержания
жизни ему нужно не больше крови,  чем  спящему  человеку;  у  обоих  жизнь
проявляется только в биении пульса и в дыхании.
   Простодушный  каноник  решил,  что  такой  знаменитый  врач  не   может
ошибаться, и без  сопротивления  позволил  пустить  себе  кровь.  Прописав
частые и обильные кровопускания, доктор заявил, что необходимо  как  можно
чаще  поить  больного  теплой  водой  и  что  вода,  выпитая   в   больших
количествах, может считаться панацеей от всевозможных болезней.  Затем  он
удалился, с уверенностью сказав мне и сеньоре  Хасинте,  что  отвечает  за
жизнь пациента, если будут аккуратно следовать его предписаниям. Ключница,
которая, быть может, была иного мнения о его методе  врачевания,  обещала,
что все будет исполнено в точности. Действительно, мы тотчас же  принялись
согревать воду, и так как доктор пуще всего наказал нам не жалеть  ее,  то
заставили нашего хозяина выпить большими глотками две или три пинты (*35).
Час  спустя  мы  это  повторили,  а  затем,  возвращаясь  через  известные
промежутки к той же  процедуре,  влили  канонику  в  желудок  целый  океан
жидкости.   Фельдшер,   с   своей   стороны,   помогал    нам    обильными
кровопусканиями, так что менее  чем  через  два  дня  мы  довели  дряхлого
лиценциата до последней черты.
   Почувствовав, что ему  уже  невмоготу,  несчастный  старик  сказал  мне
слабым голосом, когда я собирался влить в него большой стакан пресловутого
универсального средства.
   - Постой, Жиль Блас! не давай мне больше сего напитка, друг мой.  Вижу,
что приходится умирать, невзирая на  целительные  свойства  воды;  и  хоть
осталось у меня не больше одной капли крови, однако же  мне  нисколько  не
полегчало: это доказывает, что даже самый искусный  лекарь  в  мире  не  в
силах  продлить  наши  дни,  когда  они  сочтены.  А   потому   должен   я
приготовиться, чтоб уйти в иной мир; ступай же и приведи нотариуса: я хочу
составить духовную.
   Услыхав не без удовольствия эти последние слова, я  притворился  весьма
опечаленным, как это обычно делает в таких случаях  всякий  наследник,  и,
хотя и сгорал от желания выполнить данное мне поручение, однако же  сказал
своему барину:
   - Что вы, сеньор? Слава богу, ваша милость еще не так плоха, чтоб вы не
могли поправиться.
   - Нет, нет, друг мой, - возразил каноник, - пришел мой конец. Чувствую,
что подагра вновь обострилась и что приближается смерть. Торопись же пойти
туда, куда я тебя посылаю.
   Я действительно заметил, что каноник явно сдавал, и дело показалось мне
столь неотложным, что  я  поспешно  отправился  выполнять  его  поручение,
оставив при нем сеньору Хасинту, боявшуюся еще больше меня, как бы  он  не
умер без завещания. Я завернул к первому попавшемуся  нотариусу,  которого
мне указали, и, застав его дома, обратился к нему:
   - Сеньор! Хозяин мой, лиценциат Седильо, находится при смерти; он хочет
продиктовать свою последнюю волю; нельзя терять ни минуты.
   Нотариус  был  небольшой   веселый   старичок,   любивший   шутки.   Он
осведомился, какой врач пользует каноника. Я отвечал, что его лечит доктор
Санградо. Услыхав это имя, он поспешно схватил плащ и шляпу.
   - Ах, ты, господи! - воскликнул он, - бежим скорее, ибо этот доктор так
ретив, что его пациенты не успевают дождаться нотариуса. Сколько завещаний
упустил я из-за этого человека!
   С этими словами нотариус поторопился выйти вместе со мной, и,  пока  мы
шагали полным ходом, чтоб прийти к канонику до его агонии, я сказал своему
спутнику:
   - Сеньор, вы знаете, что у завещателей перед  смертью  нередко  мутится
память: если барин  мой  случайно  забудет  меня  в  своем  завещании,  не
откажите напомнить ему о моем усердии.
   - Охотно, дитя мое, - возразил нотариус, - можешь на  меня  положиться.
Считаю справедливым, чтоб господин вознаграждал лакея, который служил  ему
верой и правдой. Я даже похлопочу, чтоб тебе был завещан знатный куш, если
только лиценциат склонен признать твои заслуги.
   Когда мы пришли в опочивальню каноника, он был  еще  в  полной  памяти.
Сеньора Хасинта, заливаясь притворными слезами, находилась подле него. Она
только что сыграла свою роль и подготовила доброго старца к тому, чтоб  он
ее  всячески  облагодетельствовал.  Оставив  своего  господина  наедине  с
нотариусом, мы перешли с нею в прихожую, где застали  фельдшера,  которого
прислал доктор, чтоб сделать больному  еще  одно  и,  вероятно,  последнее
кровопускание. Мы остановили его.
   - Обождите минутку, мастер Мартин, - сказала ключница, - сейчас  нельзя
входить к сеньору Седильо. К нему пришел  нотариус,  которому  он  диктует
свою последнюю волю. Когда сеньор составит духовную,  можете  пускать  ему
кровь, сколько вам будет угодно.
   Я и моя святоша безумно боялись, как бы  лиценциат  не  умер  во  время
составления завещания,  но,  по  счастью,  акт,  причинявший  нам  столько
беспокойства,  был  в  конце  концов  оформлен.  Мы   увидели   выходящего
нотариуса, и тот, подойдя ко мне, похлопал меня по плечу и сказал:
   - Ну, Жиль Блас, ты не забыт.
   При  этих  словах  я  испытал  живейшую  радость   и   проникся   такой
благодарностью к своему хозяину за память, что пообещал молиться  за  него
богу после кончины,  которая  не  замедлила  наступить,  ибо,  как  только
фельдшер пустил ему кровь, бедный старик, который и без  того  чрезвычайно
ослаб, покинул мир чуть ли не в тот  же  момент.  Когда  он  уже  был  при
последнем издыхании явился доктор, на лице которого  отразилось  некоторое
недоумение, несмотря на привычку отправлять больных на тот  свет.  Тем  не
менее он был далек от того, чтоб приписать смерть каноника  питью  воды  и
кровопусканию, и, уходя, холодно проронил, что больному выпустили  слишком
мало крови и что его недостаточно поили теплой водой. Палач от медицины, -
я имею в виду фельдшера, - видя, что никто уж не нуждается в его  услугах,
последовал за доктором Санградо; при этом и тот и другой заявили, что  они
с первого же дня считали положение каноника безнадежным. И, действительно,
надо сказать, что они редко ошибались, когда изрекали такие предсказания.
   Как только сеньора Хасинта,  Инесилья  и  я  увидели,  что  хозяин  наш
приказал долго жить, мы закатили  такой  концерт  похоронных  воплей,  что
всполошили всех соседей. В особенности наша  ханжа,  у  которой  были  все
основания ликовать, испускала столь жалостные стоны, что, казалось, мир не
видал еще подобной  скорби.  В  одно  мгновение  вся  горница  наполнилась
людьми,  которых  привлекало   туда   не   столько   сочувствие,   сколько
любопытство. Не успели родственники покойного проведать про  его  кончину,
как кинулись к нему на квартиру и позаботились опечатать имущество. Застав
ключницу в такой  печали,  они  сперва  подумали,  что  каноник  не  успел
составить завещания, но, к величайшему своему сожалению, вскоре  убедились
в существовании такового, да к тому  же  написанного  с  соблюдением  всех
необходимых формальностей. Когда же по вскрытии духовной они  узнали,  что
завещатель отказал самое ценное  из  своего  имущества  в  пользу  сеньоры
Хасинты и ее маленькой племянницы, то почтили покойного надгробным словом,
в котором для его памяти было мало лестного. В то же время они  обрушились
с бранью на святошу, а также не  забыли  пройтись  и  на  мой  счет.  Надо
сознаться, что я этого вполне заслуживал. Ибо лиценциат,  -  царствие  ему
небесное, - желая, чтоб я весь свой век чтил его память, так помянул  меня
в одном из пунктов своего завещания: "Idem, понеже Жиль  Блас,  -  молодой
человек в науках уже искушенный, то для усовершенствования его в сем  деле
отказываю ему мою  библиотеку,  все  мои  книги  и  рукописи  без  всякого
изъятия".
   Я не имел ни  малейшего  представления  о  том,  где  могла  находиться
означенная библиотека, ибо в доме никогда таковой не видывал. Насколько  я
знал, в кабинете моего хозяина лежали на двух сосновых полочках пять-шесть
книг, да еще какие-то бумаги. Таково было мое наследство. К тому же  книги
не могли принести мне большой пользы: одна  носила  заглавие  "Современный
повар", другая касалась несварения желудка  и  способов  его  излечить,  а
остальные представляли собой четыре части требника, наполовину  источенные
червями. Что касается рукописей, то самая любопытная из  них  состояла  из
документов какого-то процесса о  пребенде,  который  каноник  вел  в  свое
время.  Осмотрев  свое  наследство  с  большим  тщанием,  чем   оно   того
заслуживало, я отдал его родственникам покойного, которые  мне  так  из-за
него позавидовали. Я вернул им также бывшую на мне ливрею  и  облачился  в
свое собственное платье, довольствуясь за все  свои  услуги  одним  только
жалованьем. Затем я отправился искать другое место. Что  касается  сеньоры
Хасинты, то, помимо завещанных ей сумм, она поживилась еще разными ценными
вещами, которые с помощью  своего  сердечного  дружка  похитила  во  время
болезни лиценциата.



   <b>ГЛАВА III. Жиль Блас поступает в услужение к доктору Санградо</b>
   <b>и становится известным врачом</b>

   Я порешил разыскать сеньора Ариаса де Лондона и  выбрать  себе  по  его
списку новое место; но, подходя к тупику, где он  жил,  я  повстречался  с
доктором Санградо, которого не видал со дня смерти своего хозяина, и  взял
на себя смелость ему поклониться. Несмотря на  то,  что  я  был  в  другом
платье, он тотчас же узнал меня и даже выказал некоторую радость.
   - Ба, да это ты, любезный! - сказал он, - только что думал о тебе.  Мне
нужен в услужение порядочный малый, и ты как раз пришел мне на ум.  Вид  у
тебя добродушный и ты можешь мне пригодиться, если умеешь читать и писать.
   - Сеньор, - отвечал я ему, - что до этого, то я ваш покорный слуга, ибо
умею и то и другое.
   - Если так, - заявил доктор Санградо, - то  ты  мне  вполне  подходишь.
Поступай ко мне: ты заживешь у меня в свое удовольствие,  а  обходиться  с
тобой я буду хорошо. На жалованье не рассчитывай, но зато у тебя ни в  чем
не будет недостатка. Я позабочусь о том, чтоб ты содержался в  опрятности,
и научу тебя великому искусству лечить от всех болезней. Словом, ты будешь
скорее моим учеником, нежели слугой.
   Я принял предложение доктора в  надежде,  что  под  руководством  столь
ученого наставника смогу прославиться на медицинском поприще. Он тотчас же
отвел меня к себе,  чтоб  подготовить  к  отправлению  должности,  каковая
заключалась в записывании фамилий и адресов больных, присылавших  за  ним,
пока он ходил по  городу.  Для  этой  цели  в  доме  имелась  книга,  куда
старуха-служанка, составлявшая всю его челядь, заносила адреса; но, помимо
того, что она не знала орфографии, почерк ее был так плох, что, по большей
части, невозможно было ничего разобрать. Сеньор Санградо поручил мне вести
эту книгу, которую без греха можно было назвать синодиком, так  как  почти
все, кого я туда вносил, умирали. Можно  сказать,  что  я  записывал  лиц,
собравшихся отправиться на тот  свет,  подобно  писарю  на  ямском  дворе,
отмечающему  фамилии  тех,  кто  заказал  места  в  почтовой  карете.  Мне
приходилось часто  браться  за  перо,  так  как  в  то  время  не  было  в
Вальядолиде более популярного врача, чем сеньор Санградо. Он  создал  себе
известность среди населения пышными разглагольствованиями, импонировавшими
благодаря  его  внушительной  наружности,  а  также  несколькими  удачными
исцелениями, которые принесли ему больше славы, чем он того заслуживал.
   У него не было недостатка в пациентах, а следовательно, и в доходах. Но
стол его от этого не становился обильнее: жилось у него скудно. Обычно  мы
питались горохом, печеными яблоками или сыром. Он  уверял,  что  эта  пища
всего полезнее для желудка, так как ее легче измельчать, т.е. разжевывать.
Считая, что эти кушанья перевариваются без  затруднения,  он,  однако,  не
хотел, чтоб ими наедались досыта, в чем, разумеется, был совершенно  прав.
Но, запрещая мне и служанке есть слишком много, он зато разрешал нам  пить
воду  в  любом  количестве.  Не  предписывая  в  этом  отношении   никаких
ограничений, он иногда говаривал так:
   - Пейте, дети мои: здоровье заключается в восприимчивости  и  влажности
внутренних органов. Пейте воду в изобилии; это - универсальное разжижающее
средство: оно растворяет все соли. Замедлилось ли кровообращение,  -  вода
его усилит. Ускорилось ли оно, - вода успокоит его стремительность.
   Наш  доктор  так  чистосердечно  верил  в  то,  что  сам,  несмотря  на
преклонный  возраст,  пил  одну  только  воду.  Старость  почитал  он   за
естественную чахотку, которая сушит и пожирает человека,  и,  опираясь  на
это определение, сожалел  о  невежестве  тех,  кто  называл  вино  молоком
стариков. Он доказывал, что  вино  подтачивает  и  губит  их  организм,  и
заявлял со свойственным ему красноречием, что как для старцев, так  и  для
прочих людей этот пагубный напиток является коварным другом  и  обманчивым
наслаждением.
   Но на восьмой день  моего  пребывания  у  доктора  Санградо  у  меня  -
наперекор всем  этим  рассуждениям  -  сделался  понос  и  я  почувствовал
отчаянные  рези   в   желудке,   которые   дерзал   приписывать   действию
универсального растворяющего средства и скверным харчам, отпускаемым мне в
этом доме. Я  пожаловался  своему  господину  в  надежде  на  то,  что  он
смягчится и даст мне за едой немного вина; но он был слишком рьяным врагом
этого напитка, чтоб согласиться на такое попущение.
   - Когда ты  привыкнешь  пить  воду,  -  сказал  он,  -  то  оценишь  ее
благотворные свойства. Впрочем,  -  заметил  он,  -  если  ты  испытываешь
некоторое отвращение к чистой воде, то имеются невинные средства,  которые
делают этот безвкусный напиток более  приемлемым  для  желудка:  например,
шалфей и вероника придают  ему  восхитительный  вкус;  а  если  ты  хочешь
сделать его еще приятнее, то прибавь цветы гвоздики, розмарина или мака.
   Но  как  он  ни  восхвалял  воду,  как  ни  посвящал  меня  в   секреты
приготовлять из нее упоительные напитки, я пил ее  с  такой  умеренностью,
что он, наконец, это заметил.
   - Эх, Жиль Блас, - сказал он, - не удивляюсь тому, что ты не  обладаешь
превосходным  здоровьем.  Ты  пьешь  слишком  умеренно,  друг  мой.  Вода,
поглощаемая в малых дозах, только раздражает желчные частицы  и  усиливает
их деятельность, тогда как необходимо потопить их  в  больших  количествах
растворяющей жидкости. Не  бойся,  дитя  мое,  чтоб  изобилие  воды  могло
ослабить или простудить тебе желудок; откинь напрасный страх, который  ты,
быть может, питаешь перед частым употреблением этого напитка. Я отвечаю за
последствия; но если моя гарантия для  тебя  недостаточна,  то  пусть  сам
Цельс (*36) будет тебе порукой. Сей латинский оракул отзывается о  воде  с
отменной похвалою; далее, он определенно говорит, что  охотники  до  вина,
оправдывающие свою  страсть  слабостью  желудка,  явно  клевещут  на  этот
внутренний орган, чтоб замаскировать свои дурные наклонности.
   Будучи новичком на медицинском поприще, я счел  неприличным  выказывать
непреодолимое упорство, а потому сделал вид, будто приемлю резоны  доктора
Санградо; сознаюсь  даже,  что  действительно  ему  поверил.  А  потому  я
продолжал пить воду, полагаясь на ручательство Цельса, или, лучше сказать,
я принялся топить свою желчь в этом напитке,  который  глотал  в  огромных
количествах; и хотя мне  изо  дня  в  день  становилось  хуже,  однако  же
предрассудок одерживал верх над опытом. Из этого можно  усмотреть,  что  у
меня действительно было предрасположение к тому, чтоб стать  медиком.  Все
же по прошествии известного времени у меня не хватило сил выдержать  боль,
которая настолько  усилилась,  что  я,  наконец,  решил  покинуть  доктора
Санградо. Но тут мой эскулап пожаловал меня новой службой, ради которой  я
решил отказаться от прежнего намерения.
   - Послушай, - сказал он мне однажды, - я  не  принадлежу  к  числу  тех
жестоких и неблагодарных господ, у которых слуги  успевают  состариться  в
услужении, прежде чем получить  какую-либо  награду.  Я  доволен  тобой  и
полюбил тебя; а потому, не дожидаясь, чтоб ты прослужил у меня подольше, я
решил с сегодняшнего же дня устроить твою судьбу и открыть тебе  не  медля
секрет благодетельного  искусства,  которым  уже  столько  лет  занимаюсь.
Другие врачи полагают, что  нельзя  изучить  медицину,  не  познакомившись
предварительно со многими трудными науками; я  хочу  сократить  тебе  этот
длинный путь  и  избавить  тебя  от  корпения  над  физикой,  фармакопией,
ботаникой и анатомией. Знай же, друг мой, что достаточно пускать  кровь  и
поить больных теплой водой: вот  тебе  и  вся  тайна,  как  излечивать  от
всевозможных болезней. Этот простой секрет,  который  я  тебе  открываю  и
который природа, непроницаемая для  моих  собратьев,  не  смогла  от  меня
утаить, сводится к двум означенным правилам: пускать кровь и поить  водой,
как можно чаще. Мне  больше  нечему  тебя  учить,  ты  теперь  знаешь  всю
медицину  насквозь  и,  пользуясь  плодами   моего   долголетнего   опыта,
становишься сразу таким же искусным, как я. Ты можешь уже теперь  помогать
мне; утром веди книгу, а днем навещай часть  моих  больных.  Пока  я  буду
лечить знать и духовенство, ты пойдешь вместо  меня  в  те  дома  среднего
сословия, куда меня позовут; а когда ты проработаешь  некоторое  время,  я
постараюсь, чтоб тебя приняли в нашу корпорацию. Ты, Жиль Блас, можешь уже
считать себя ученым, еще не сделавшись  врачом,  тогда  как  другие  врачи
подолгу, а иногда и всю  жизнь  занимаются  медициной,  прежде  чем  стать
учеными.
   Я поблагодарил доктора за то, что он так быстро приспособил меня себе в
заместители,  и,  чтоб  выразить  ему  свою  признательность  за   хорошее
отношение, заверил его, что всю свою жизнь буду придерживаться высказанных
им взглядов, хотя бы  они  противоречили  учению  самого  Гиппократа.  Это
обещание было, однако, не вполне искренним, ибо я не разделял  его  мнения
насчет пользы воды и намеревался, обходя своих больных, ежедневно пить  по
дороге вино. Вторично повесил я на крючок  расшитый  кафтан,  чтоб  надеть
платье своего господина и придать себе обличие врача (*37), после  чего  я
приготовился заняться медициной на горе тем, кто попадется мне под руку.
   Я начал с альгвасила, страдавшего плевритом, и приказал нещадно пускать
ему кровь, а также не жалеть для него воды. Затем  я  навестил  пирожника,
которого подагра заставляла кричать благим матом. Я так  же  мало  пощадил
его кровь, как и кровь альгвасила, и велел беспрерывно поить его водой. За
мои предписания мне заплатили двенадцать реалов, и это так приохотило меня
к медицине, что мне стали мерещиться одни только раны да опухоли.
   Выйдя от пирожника, повстречался я с Фабрисио,  которого  не  видал  со
смерти лиценциата Седильо. Он долго смотрел на меня с удивлением, а затем,
схватившись за бока, принялся хохотать во всю глотку. И действительно было
чему посмеяться, ибо докторская мантия волочилась  за  мной  по  земле,  а
камзол и штаны были вчетверо длиннее и шире, чем надлежало. Словом, вид  у
меня был чудной и комический. Я дал ему похохотать вволю,  будучи  сам  не
прочь последовать его примеру;  но  удержался,  чтоб  сохранить  на  улице
декорум и лучше подделаться под врача, животное отнюдь  не  смешливое.  Но
если мой курьезный облик вызвал у Фабрисио такой  приступ  смеха,  то  моя
серьезность еще его удвоила. Нахохотавшись, он воскликнул:
   - Боже мой, Жиль Блас! Как ты смешно одет! Какой черт тебя так вырядил?
   - Потише, друг мой, потише, - ответствовал я, - питай уважение к новому
Гиппократу. Знай, что я заместитель доктора Санградо, знаменитейшего врача
во всем Вальядолиде. Я живу у него уже три недели и под  его  руководством
основательно изучил медицину, а так как он не  успевает  пользовать  всех,
кто к нему обращается, то я помогаю ему, навещая  часть  его  больных.  Он
лечит в важных домах, а я в тех, что похуже.
   - Вот это здорово, - заметил Фабрисио. - Словом, он уступил тебе  кровь
народную, а себе взял благородную. Поздравляю тебя с этим дележом: гораздо
лучше иметь дело с простонародьем, чем  со  знатью.  Да  здравствует  врач
предместья! Его промахи не так бросаются  в  глаза,  а  убийства  вызывают
меньше шума. Да, дружок, - добавил он, - судьба твоя кажется мне достойной
зависти, и, говоря словами Александра Македонского, - не будь я  Фабрисио,
то хотел бы быть Жиль Бласом.
   Желая убедить сына брадобрея Нуньеса, что он  не  напрасно  превозносит
мою теперешнюю профессию, я показал  ему  реалы  альгвасила  и  пирожника,
после чего мы отправились пропить часть из них в питейном доме. Нам подали
довольно пристойное вино, которое показалось мне лучше, чем было на  самом
деле: так хотелось мне отведать этого запретного напитка. Я  пил  большими
глотками, и да простит мне латинский оракул, но по  мере  того,  как  вино
проникало в желудок, я чувствовал, что этот внутренний орган нисколько  не
протестует  против  причиняемого  ему  поношения.  Мы  с  Фабрисио   долго
просидели  в  питейном  доме  и,  как  водится  между   лакеями,   изрядно
позубоскалили насчет своих господ. Затем,  заметив  приближение  ночи,  мы
расстались, пообещав друг другу встретиться в том же  месте  на  следующий
день после полудня.



   <b>ГЛАВА IV. Жиль Блас продолжает заниматься врачеванием с таким</b>
   <b>же успехом, как и искусством. Приключение с найденным перстнем</b>

   Едва успел я прийти домой, как вернулся и  доктор  Санградо.  Осведомив
его относительно больных, которых мне пришлось навестить за день, я вручил
ему восемь реалов из двенадцати, полученных мною за врачебные советы.
   - Восемь реалов, - заметил он, пересчитав деньги, - это немного за  два
визита; но надо брать, что дают.
   На этом основании он забрал почти все, а именно шесть реалов из восьми,
и отдал мне остальные два.
   - Вот тебе, Жиль Блас, - сказал он, - начни с  этого  свои  сбережения.
Кроме того, я хочу сделать  с  тобой  весьма  выгодный  для  тебя  уговор:
четверть того, что ты принесешь, будет принадлежать тебе. Ты не  замедлишь
разбогатеть, друг мой, ибо, с божьей помощью, болезней в этом году  будет,
хоть отбавляй.
   У меня  были  все  основания  удовольствоваться  этим  дележом,  ибо  я
намеревался всякий день удерживать четверть того, что получал в городе,  а
это плюс четвертая часть от отдаваемых доктору денег  составляло,  -  если
только арифметика точная наука, - около половины  всей  выручки.  От  этой
перспективы рвение мое к медицине еще  усилилось.  На  другой  день  после
обеда надел я снова свое ассистентское  платье  и  вышел  на  промысел.  Я
навестил нескольких пациентов, пригласивших меня с утра, и  всем  прописал
одно и  то  же,  хотя  болезни  у  них  были  разные.  Пока  что  все  шло
благополучно, и никто, слава богу, не протестовал против моих предписаний;
но как бы искусно врач ни лечил, всегда найдутся хулители и завистники.  А
именно, зашел  я  после  этого  к  бакалейщику,  у  которого  сын  страдал
водянкой, и застал там одного  черномазого  лекаришку,  по  имени  Кучильо
(*38), которого привел к  больному  кто-то  из  родственников  хозяина.  Я
отвесил глубокие поклоны  всем  присутствующим,  а  в  особенности  врачу,
которого, как я догадывался, пригласили, чтоб спросить у  него  совета  по
поводу данной болезни.
   Он поклонился мне с величайшей серьезностью и затем, поглядев  на  меня
весьма пристально, сказал:
   - Прошу не  прогневаться  на  мое  любопытство,  сеньор  доктор,  но  я
полагал, что знаю  всех  своих  собратьев  в  Вальядолиде,  а  между  тем,
признаюсь, лицо ваше мне совершенно незнакомо. Вы, вероятно, очень недавно
изволили поселиться в этом городе.
   Мне пришлось ответить, что я молодой практикант и пока еще работаю  под
наблюдением доктора Санградо.
   - Позвольте поздравить вас  с  тем,  -  заявил  он  учтиво,  -  что  вы
придерживаетесь системы столь великого человека. Нисколько не  сомневаюсь,
что вы уже весьма искусны, хотя выглядите еще совсем молодым человеком.
   Это было сказано таким непосредственным тоном, что я не  знал,  говорит
ли он всерьез или издевается надо мной; но пока я  обдумывал  свой  ответ,
бакалейщик воспользовался этой минутой и обратился к нам:
   - Я уверен, сеньоры, что вы оба одинаково сведущи в медицине;  сделайте
милость, осмотрите моего сына и скажите, что, по вашему  благорассуждению,
надлежит сделать, чтоб его исцелить.
   После  этого  лекарь  принялся  исследовать  пациента  и,  обратив  мое
внимание  на  симптомы,  определявшие  характер  болезни,  спросил,  каким
способом, по моему мнению, следует ее лечить.
   - Считаю, - отвечал я, - что надо ежедневно пускать  больному  кровь  и
поить его в изобилии теплой водой.
   - И вы полагаете, что этими средствами спасете ему жизнь? - осведомился
лекаришка с лукавой усмешкой.
   - Без всякого сомнения, - воскликнул я уверенно, - вы  воочию  увидите,
как больной будет поправляться; эти средства безусловно окажут  надлежащее
действие, ибо служат панацеей  от  всевозможных  заболеваний.  Спросите  у
доктора Санградо.
   - В таком случае, - заметил Кучильо, - Цельс глубоко неправ, утверждая,
что водянку лучше всего лечить постом и жаждой.
   - Цельс для меня не оракул, - отчеканил я, - он мог  ошибаться,  как  и
всякий другой,  и  я  нередко  бывал  весьма  рад,  что  не  следовал  его
предписаниям, так как это оказывалось к лучшему.
   - Узнаю в ваших речах надежную и благотворную систему,  которую  доктор
Санградо хочет распространить среди молодых практикантов. Кровопускание  и
питье воды для него универсальные средства. Не удивительно, что от его рук
погибло столько порядочных людей...
   - Воздержимся от поношений, - довольно резко оборвал я его. - Вашему ли
брату пристало делать подобные упреки? Сознайтесь, сеньор  доктор,  что  и
без кровопускания и питья воды отправляют на тот свет немало народу, а вы,
быть может, уморили еще больше людей, чем другие. Если вы  не  согласны  с
сеньором Санградо, то  и  пишите  против  него;  он  вам  ответит,  а  там
посмотрим, на чьей стороне будут насмешники.
   - Клянусь св.Иаковом и св.Дионисием, - гневно прервал он  меня  в  свою
очередь, - вы плохо знаете доктора Кучильо. У меня есть и клюв и когти,  и
я нисколько не боюсь вашего Санградо, который при всем споем самомнении  и
чванстве - просто чудак.
   Поведение маленького лекаря  привело  меня  в  ярость.  Я  ответил  ему
язвительно, он отпарировал мне тем же,  и  вскоре  дело  дошло  у  нас  до
рукопашной. Мы успели угостить друг друга несколькими кулачными ударами  и
вырвать каждый по горсти волос, прежде чем бакалейщик  и  его  родственник
смогли нас разнять. Когда им это, наконец, удалось, то они  заплатили  мне
за визит и попросили остаться моего  антагониста,  который,  должно  быть,
показался им искуснее меня.
   После этого приключения со мной чуть было не случилось другого. Я зашел
к одному толстяку певчему, страдавшему лихорадкой. Не успел я  обмолвиться
относительно теплой  воды,  как  он  высказал  такое  отвращение  к  этому
лечебному  средству,  что  принялся  неистово  ругаться.  Он  осыпал  меня
бесчисленными оскорблениями  и  пригрозил  вышвырнуть  в  окошко,  если  я
немедленно же не уберусь. Этого я не дал повторить себе дважды и  поспешил
удалиться.
   Решив в тот день больше не навещать больных, я пошел  в  питейный  дом,
где мы с Фабрисио условились встретиться. Он уже  был  там.  Так  как  нам
обоим хотелось выпить, то мы устроили здоровую пирушку и вернулись к своим
господам в соответствующем виде, т.е. сильно на взводе. Но сеньор Санградо
не заметил моего опьянения, так как я с таким оживлением рассказал ему про
столкновение с лекарем, что он принял мой пыл за последствие  возбуждения,
еще не улегшегося после схватки. К тому же и сам  он  фигурировал  в  моем
донесении и, чувствуя себя задетым доктором Кучильо, сказал мне следующее:
   - Ты хорошо поступил, Жиль Блас, защищая честь  наших  методов  лечения
против этого жалкого ублюдка медицинского факультета. Как? Он считает, что
больным водянкой нельзя давать воды? Неуч он этакий! А  я  утверждаю,  что
они должны ее пить. Да, - продолжал он, - вода вылечивает от  всевозможных
видов водянки, подобно тому, как она помогает при  ревматизмах  и  бледной
немочи; она также весьма полезна при лихорадке, когда человека бросает  то
в  жар,  то  в  холод,  и  оказывает  чудесное  действие  даже  при  таких
страданиях,  которые  происходят  от  золотухи,  от   выделения   серозной
жидкости, мокроты или слизи. Такие  воззрения  кажутся  странными  молодым
врачам, вроде Кучильо, но при серьезном отношении к медицине всякий сочтет
их вполне обоснованными. Если б эти люди были способны мыслить  логически,
то не поносили бы  меня,  а,  напротив,  восхищались  бы  моим  методом  и
сделались бы самыми горячими его адептами.
   Сеньор Санградо был вне себя от гнева,  а  потому  даже  не  заподозрил
моего опьянения; я же, стараясь обозлить его  еще  больше  против  лекаря,
вставлял в свой отчет кое-какие обстоятельства  собственного  изобретения.
Однако его интерес к моему рассказу не помешал ему заметить, что я в  этот
вечер пил воду более обыкновенного.
   Действительно, у меня от вина сильно пересохло в горле.  Всякий  другой
на месте Санградо отнесся бы