она  не  закрылась  плотно;  он  обернулся  и  заметил,  что  ее
придерживает чья-то рука.
     - Что такое? Кто там? - спросил он и увидел дочь Жондрета.
     - Это вы? - почти грубо продолжал Мариус. - Опять вы? Что вам  от  меня
нужно?
     Но она, казалось, о чем-то думала и не глядела на него. В ней  не  было
прежней самоуверенности. В комнату она не вошла, а осталась стоять в  темном
коридоре, - Мариус видел ее через неплотно притворенную дверь.
     - Отвечайте же! - воскликнул Мариус. - Что вам от меня нужно!
     Она окинула его  тусклым  взглядом,  в  котором,  казалось,  засветился
огонек, и сказала:
     - Господин Мариус! У вас такой печальный вид! Что с вами?
     - Со мной?
     - Да, с вами.
     - Ничего.
     - Что-то все-таки есть!
     - Нет.
     - А я говорю - есть.
     - Оставьте меня в покое.
     Мариус снова толкнул дверь, но девушка продолжала придерживать ее.
     - Слушайте, это вы зря, - сказала она. -  Вы  небогаты,  а  какой  были
добрый утром! Ну станьте опять таким! Вы мне дали на пропитанье. Скажите же:
что с вами? Вы огорчены, это  сразу  видно.  А  мне  не  хочется,  чтобы  вы
огорчались. Нельзя ли тут чем-нибудь помочь? Не могу ли я  вам  пригодиться?
Положитесь на меня. Я  не собираюсь выведывать ваши секреты, не прошу мне  о
них рассказывать, но все-таки я могу быть полезной. Я  могу  вам  подсобить,
ведь подсобляю же я отцу! Понадобится отнести письмо, обойти дома из двери в
дверь, разыскать адрес, выследить кого-нибудь, -  посылают  меня.  Так  вот,
можете спокойно мне все доверить, я передам кому надо. Иной раз поговоришь с
кем надо, и все уладилось. Распоряжайтесь мной.
     У Мариуса промелькнула мысль. За  какую  только  веточку  не  цепляется
человек, когда чувствует, что сейчас упадет!
     Он приблизился к дочери Жондрета.
     - Послушай... - сказал он.
     Девушка прервала его, и глаза ее радостно сверкнули:
     - Да, да, говорите мне "ты", мне так больше нравится.
     - Хорошо, - продолжал  он.  -  Ведь  это  ты  привела  сюда  старика  с
дочкой...
     - Да.
     - Ты знаешь их адрес?
     - Нет.
     - Узнай мне его.
     Угрюмый взгляд девушки, ставший радостным, теперь снова стал мрачным.
     - Только это вам и надо? - спросила она.
     - Да.
     - Вы с ними знакомы?
     - Нет.
     - Иначе говоря, - живо перебила его девушка, - вы незнакомы с  нею,  но
хотите познакомиться.
     Это "с нею" вместо "с ними" было произнесено значительно и с горечью.
     - Ну как? Сумеешь? - спросил Мариус.
     - Я добуду вам адрес красивой барышни.
     Тон, каким были произнесены слова: "красивой барышни", почему-то  опять
покоробил Мариуса. Он сказал:
     - В конце концов не важно! Адрес отца и дочери. Ну, адрес обоих.
     Она пристально посмотрела на него.
     - Что вы мне за это дадите?
     - Все, что пожелаешь.
     - Все, что пожелаю?
     - Да.
     - Вы получите адрес.
     Она опустила голову, затем порывистым движением захлопнула дверь.
     Мариус остался один.
     Он упал на стул, оперся локтями о кровать,  обхватил  руками  голову  и
погрузился в водоворот все время ускользавших мыслей,  испытывая  состояние,
близкое к обмороку. Все, что произошло с утра: появление небесного создания,
его исчезновение, слова, только что услышанные им от несчастной девушки, луч
надежды, блеснувший в минуту беспредельного отчаяния, - вот что  проносилось
в его мозгу.
     Вдруг его задумчивость была грубо прервана.
     Громкий  и  резкий  голос  Жондрета  произнес  крайне  заинтересовавшие
Мариуса загадочные слова:
     - Говорят тебе, я уверен! Я его узнал.
     О ком шла речь? Кого узнал Жондрет? Г-на  Белого?  Отца  его  "Урсулы"?
Возможно  ли!  Разве  Жондрет  был  с  ним  знаком?  Неужели  ему,  Мариусу,
неожиданно откроется то,  без  чего  жизнь  его  была  такой  беспросветной?
Неужели, наконец, он узнает, кого же он любит, узнает, кто эта девушка,  кто
ее отец? Неужели наступила минута, когда окутывающий этих людей густой туман
рассеется, когда таинственный покров разорвется? О небо!
     Он влез, вернее, вскочил на комод и занял место у потайного окошечка  в
переборке.
     И снова увидел внутренность логова Жондрета.



        Глава двенадцатая. НА ЧТО БЫЛА ИСТРАЧЕНА ПЯТИФРАНКОВАЯ МОНЕТА Г-НА БЕЛОГО

     С виду в семействе Жондрета все было по-прежнему, если не считать того,
что жена и дочки успели вытащить  кое-что  из  свертка,  принесенного  г-ном
Белым, и  нарядились  в  шерстяные  чулки  и  кофточки.  Новые  одеяла  были
наброшены на обе кровати.
     Жондрет,  по-видимому,  только  что  пришел,  так  как  не  успел   еще
отдышаться. Дочки  сидели  на  полу  у  камина,  старшая  перевязывала  руку
младшей. Жена, казалось, утонула в кровати, стоявшей рядом с  камином;  лицо
ее выражало удивление. Жондрет мерил комнату большими шагами. В его  взгляде
было что-то необычное.
     Наконец жена, видимо, потрясенная и робевшая  перед  мужем,  осмелилась
произнести:
     - Неужели правда? Ты уверен?
     - Конечно, уверен! Прошло восемь лет. И все-таки я его узнал. Еще бы не
узнать! Сразу узнал! Неужто тебе ничего не бросилось в глаза?
     - Нет.
     - Но ведь я же тебе говорил: "Обрати внимание!"  Тот  же  рост,  то  же
лицо, почти не постарел, - некоторых даже и старость не берет, не знаю,  как
это они ухитряются, - ну и голос тот же. Только одет  получше,  вот  и  все!
Ага, старый проклятый притворщик, попался? Теперь держись!
     Он остановился, крикнул дочерям:
     - Эй, вы, убирайтесь отсюда! - И, обращаясь к жене, добавил:  -  Чудно,
что тебе не бросилось в глаза.
     Дочери покорно встали.
     - С больной рукой!.. - пробормотала мать.
     - Воздух ей на пользу, - отрезал Жондрет. - Убирайтесь.
     Очевидно, он был из породы людей, которым не возражают. Девушки вышли.
     В ту минуту, когда они уже были в дверях, отец удержал старшую за  руку
и многозначительным тоном сказал:
     - Будьте здесь ровно в пять. Вы обе мне понадобитесь.
     Это заставило Мариуса удвоить внимание.
     Оставшись наедине с женой, Жондрет  опять  стал  ходить  по  комнате  и
два-три раза молча обошел ее. Затем несколько минут заправлял и засовывал за
пояс штанов подол надетой на нем женской рубашки.
     Вдруг он повернулся к жене, скрестил руки и воскликнул:
     - Хочешь, я скажу тебе еще кое-что? Эта девица...
     - Ну? Что такое? - подхватила жена. - Что девица?
     У Мариуса не могло быть сомнений: конечно, разговор  шел  о  "ней".  Он
слушал с мучительным волнением. Вся его жизнь сосредоточилась в слухе.
     Но  Жондрет  наклонился  к  жене  и  о  чем-то  тихо  заговорил.  Потом
выпрямился и громко закончил:
     - Это она!
     - Вот эта? - спросила жена.
     - Вот эта! - подтвердил муж.
     Трудно передать выражение, с каким жена Жондрета произнесла слова: "вот
эта". Удивление, ярость, ненависть,  злоба  -  все  слилось  и  смешалось  в
зловещей интонации. Достаточно было  нескольких  фраз  и,  вероятно,  имени,
сказанного ей на ухо мужем, чтобы эта сонная толстуха оживилась и  чтобы  ее
отталкивающее лицо стало страшным.
     - Быть не может! - закричала она. - И подумать только,  что  мои  дочки
ходят разутые, что им одеться  не  во  что!  А  тут!  И  атласная  шубка,  и
бархатная шляпка, и полусапожки - словом,  все!  Больше  чем  на  две  сотни
франков надето! Дама, да и только! Да нет же, ты ошибся. Во-первых, та  была
уродина, а эта недурна! Совсем недурна! Не может быть, это не она!
     - А я тебе говорю - она. Сама увидишь.
     При столь категорическом  утверждении  тетка  Жондрет  подняла  широкое
кирпично-красное лицо и с каким-то отвратительным  выражением  уставилась  в
потолок. В этот миг она показалась Мариусу опасней самого Жондрета. Это была
свинья с глазами тигрицы.
     - Вот как, -  прошипела  она.  -  Значит,  эта  расфуфыренная  барышня,
которая так жалостливо смотрела на моих дочек, и есть та самая нищенка! А-а,
так бы все кишки ей и выпустила! Затоптала бы!
     Она  соскочила  с  постели  и  постояла  с  минуту,   растрепанная,   с
раздувающимися ноздрями, полуоткрытым ртом, со сжатыми и занесенными  словно
для удара кулаками. Затем рухнула на свое  неопрятное  ложе.  Жондрет  ходил
взад и вперед по комнате, не обращая никакого внимания на супругу.
     После нескольких минут молчания он подошел к жене и  опять  остановился
перед ней, скрестив руки.
     - А хочешь, я скажу тебе еще кое-что?
     - Ну что? - спросила она.
     - Да то, что я теперь богач, - ответил он отрывисто и тихо.
     Жена устремила на него взгляд, казалось, говоривший: "Уж не  спятил  ли
ты?"
     Жондрет продолжал:
     - Проклятие! Довольно я хлебнул нищеты! Довольно  тащил  свое  и  чужое
бремя! Мне уже не до  смеха,  ничего  забавного  я  больше  здесь  не  вижу,
довольно ты тешился надо мной, милосердный боже! Обойдемся без твоих  шуток,
предвечный бог! Я  желаю  есть  вдоволь,  пить  вдосталь!  Жрать!  Дрыхнуть!
Бездельничать! Я желаю, чтобы пришел и мой черед, - мой, вот  что!  Пока  не
издох! Я желаю немножко пожить миллионером!
     Он прошелся по своей конуре и прибавил:
     - Не хуже иных прочих.
     - Что ты хочешь этим сказать? - спросила жена.
     Он тряхнул головой, подмигнул и, повысив голос,  как  бродячий  лектор,
приступающий к демонстрации физического опыта, начал:
     - Что я хочу сказать? Слушай!
     - Тсс... - заворчала тетка Жондрет. - Потише! Если разговор о делах, не
к чему посторонним про это слушать.
     - Вот еще! Кому слушать-то? Соседу? Я только что видел, как он  выходил
из дому. Да и что он поймет, эта глупая башка? А потом, я тебе  говорю,  что
он ушел.
     Тем не менее Жондрет инстинктивно понизил голос, не настолько,  однако,
чтобы его слова могли ускользнуть от слуха Мариуса. К тому же,  на  счастье,
падал снег и заглушал шум проезжавших по бульвару  экипажей,  что  позволило
Мариусу ничего не пропустить из беседы супругов.
     Вот что услышал Мариус:
     - Понимаешь, он попался, богатей! Можно считать, что дело в шляпе.  Все
сделано. Все устроено. Я видел наших.  Он  придет  сегодня  в  шесть  часов.
Принесет шестьдесят франков, мерзавец! Чего  только  я  ему  не  наплел?  Ты
заметила?  И  насчет  шестидесяти  франков,  и  насчет  хозяина,  и   насчет
четвертого февраля! А какой в этот день  может  быть  срок?  Вот  олух  царя
небесного! Значит, он прибудет в шесть  часов!  В  это  время  сосед  уходит
обедать. Мамаша Бюргон отправляется в город  мыть  посуду.  В  доме  никого.
Сосед раньше одиннадцати не возвращается. Девчонки будут на карауле. Ты  нам
поможешь. Он с нами расквитается.
     - А вдруг не расквитается? - спросила жена.
     Жондрет сделал угрожающий жест.
     - Тогда мы расквитаемся с ним.
     И засмеялся.
     Мариус впервые слышал его смех. Это был холодный,  негромкий  смех,  от
которого дрожь пробегала по телу.
     Жондрет открыл стенной шкаф около  камина,  вытащил  старую  фуражку  и
надел ее на голову, предварительно почистив рукавом.
     - Ну, я ухожу, - сказал он. - Мне нужно еще кое-кого повидать из добрых
людей. Увидишь, как у нас пойдет дело. Я постараюсь поскорее вернуться. Игра
стоящая. Стереги дом.
     Засунув руки в карманы брюк, он на минуту остановился  в  задумчивости,
потом воскликнул:
     - А знаешь, хорошо все-таки, что он-то меня не узнал! Узнай он  меня  -
ни за что бы не  пришел!  Выскользнул  бы  из  рук!  Борода  меня  выручила!
Романтическая моя бородка! Миленькая моя романтическая бородка!
     И он опять засмеялся.
     Он подошел к окошку. Снег все еще падал с серого неба.
     - Собачья погода! - сказал он и,  запахнув  редингот,  добавил:  -  Эта
шкура немного широковата.  Ну  ничего,  сойдет,  старый  мошенник  чертовски
кстати мне ее оставил! А то ведь мне не в чем выйти. Дело бы опять  лопнуло.
От какой ерунды иной раз все зависит!
     Нахлобучив фуражку, он вышел.
     Едва ли он успел сделать и несколько шагов, как  дверь  приоткрылась  и
между ее створок появился его хищный и умный профиль.
     - Совсем забыл, - сказал он. - Приготовь жаровню с угольями.
     Он кинул в передник жены  пятифранковую  монету,  которую  ему  оставил
"филантроп".
     - Жаровню с углем? - переспросила жена.
     - Да.
     - Сколько мер угля купить?
     - Две с верхом.
     - Это обойдется в тридцать су. На остальное я куплю что-нибудь к обеду.
     - К черту обед!
     - Почему?
     - Не вздумай растранжирить всю монету, все сто су.
     - Почему?
     - Потому что мне тоже нужно кое-что купить.
     - Что же?
     - Да так, кое-что.
     - Сколько тебе на это потребуется?
     - Где тут у нас ближняя скобяная лавка?
     - На улице Муфтар.
     - Ах, да, на углу, знаю!
     - Да скажи ты мне, наконец, сколько тебе потребуется на покупки?
     - Пятьдесят су, а может, и все три франка.
     - Не много остается на обед.
     - Сегодня не до жратвы. Есть вещи поважнее.
     - Как знаешь, мое сокровище.
     Жондрет снова закрыл дверь, и на сей раз Мариус услышал, что его  шаги,
быстро удалявшиеся по коридору, мало-помалу затихли на лестнице.
     На Сен-Медарской колокольне пробило час.



        Глава тринадцатая. SOLUS CUM SOLA IN LOCO REMOTO, NON COGITABUNTUR ORARE "PATER NOSTER"

{* Если двое встречаются с глазу на глаз в  пустынном  месте,  вряд  ли  они
будут читать "Отче наш" (лат.).}

     Несмотря на то, что Мариус был мечтателем, он, как мы говорили, обладал
решительным   и   энергичным   характером.   Привычка   к    сосредоточенным
размышлениям, развив в нем  участие  и  сострадание  к  людям,  быть  может,
ослабила  способность  возмущаться,  но  оставила   нетронутой   способность
негодовать; доброжелательность брамина сочеталась у него с суровостью судьи;
он пощадил бы жабу, но, не задумываясь,  раздавил  бы  гадюку.  А  взор  его
только что проник в нору гадюк; его глазам предстало гнездо чудовищ.
     "Надо уничтожить этих негодяев", - подумал он.
     Вопреки его надеждам ни одна из мучивших его загадок  не  разъяснилась;
напротив, мрак надо всем как будто сгустился; ему не удалось  узнать  ничего
нового ни о прелестной девушке  из  Люксембургского  сада,  ни  о  человеке,
которого он звал  г-ном  Белым,  если  не  считать  того,  что  Жондрет  их,
оказывается, знал. Из туманных намеков, брошенных Жондретом, он уловил  лишь
то, что здесь для них готовится ловушка, - непонятная, но  ужасная  ловушка;
что над ними обоими нависла огромная опасность: над девушкой - возможно, над
стариком - несомненно; что нужно их спасти,  что  нужно  расстроить  гнусные
замыслы Жондрета и порвать тенета, раскинутые этими пауками.
     Мариус взглянул на жену Жондрета. Она вытащила из угла старую  жестяную
печь и рылась в железном ломе.
     Он осторожно, бесшумно спустился с комода.
     Полный страха перед тем, что готовилось, полный отвращения к Жондретам,
Мариус все же испытывал радость при мысли,  что  ему,  быть  может,  суждено
оказать услугу той, которую он любит.
     Но как поступить? Предупредить тех, кому угрожает опасность? А  где  их
найти? Ведь он не знал их адреса. Они на миг появились перед его  глазами  и
вновь погрузились в бездонные глубины Парижа. Ждать Белого у дверей в  шесть
часов вечера и, как только он приедет, предупредить его о засаде? Но Жондрет
и его помощники заметят, что он кого-то караулит; место пустынно, сила на их
стороне, они найдут способ схватить и отделаться от него, и тогда тот,  кого
он хочет спасти, погибнет. Только что пробило час,  а  злодейское  нападение
должно совершиться в шесть. В распоряжении у Мариуса было пять часов.
     Оставалось одно.
     Он надел сюртук, еще вполне приличный, повязал шею шарфом, взял шляпу и
вышел так бесшумно, как будто ступал босиком по мху.
     Вдобавок тетка Жондрет продолжала громыхать железом.
     Выйдя из дома, Мариус пошел по Малой Банкирской улице.
     Пройдя половину улицы, он увидел отгораживавшую пустырь  низкую  стену,
через которую в иных  местах  можно  было  перешагнуть.  Поглощенный  своими
мыслями, он шел медленно, снег заглушал его  шаги.  Вдруг  совсем  рядом  он
услышал голоса. Он оглянулся. Улица была  пустынна,  хотя  дело  происходило
среди бела дня; нигде не было видно ни души; но он ясно слышал голоса.
     Ему пришло в голову заглянуть за ограду.
     Сидя на снегу и прислонившись к  стене,  там  тихо  разговаривали  двое
мужчин.
     Их лица были ему незнакомы. Один из них был бородатый, в блузе,  другой
-  лохматый,  в  отрепьях.  На  бородаче  красовалась   греческая   шапочка,
непокрытую голову его собеседника запушил снег.
     Наклонившись над стеной, Мариус мог слышать их беседу.
     Длинноволосый говорил, подталкивая локтем бородача:
     - Уж если дружки из Петушиного часа взялись за это  дело,  промашки  не
будет.
     - Так ли? - усомнился бородач.
     - Отхватим по пятьсот монет на брaтa, а ежели обернется  худо,  получим
годков по пять, по шесть, - ну, по десять, не больше! - возразил лохматый.
     - Уж это-то наверняка. Тут не отвертишься, - стуча  зубами  от  холода,
нерешительно заметил бородач в греческом колпаке.
     - А я тебе говорю, что промашки  не  будет,  -  настаивал  лохматый.  -
Тележка папаши Бесфамильного стоит наготове.
     Затем они стали толковать о мелодраме, которую видели накануне в театре
Гете.
     Мариус пошел дальше.
     Ему   казалось,   что   непонятная   речь   субъектов,    подозрительно
расположившихся в укромном местечке за стеной,  прямо  на  снегу,  возможно,
имеет некоторое отношение к гнусным замыслам Жондрета. Должно  быть,  это  и
было то самое дело.
     Он направился к предместью Сен-Марсо и в  первой  же  попавшейся  лавке
спросил, где можно найти полицейского пристава.
     Ему сказали, что на улице Понтуаз, в доме N 14.
     Мариус пошел туда.
     Проходя мимо булочной, он купил на два су хлеба и съел,  предвидя,  что
пообедать не удастся.
     Размышляя дорогой, он возблагодарил провидение. Ведь не  дай  он  утром
дочери Жондрета пяти франков, он поехал бы вслед за фиакром Белого и  ничего
бы не знал. Никакая сила не помешала  бы  тогда  Жондрету  устроить  засаду,
Белый погиб бы, а вместе с ним, без сомнения, и его дочь.



        Глава четырнадцатая. ПОЛИЦЕЙСКИЙ ДАЕТ АДВОКАТУ ДВА КАРМАННЫХ ПИСТОЛЕТА

     Подойдя к дому N 14 на улице Понтуаз, Мариус поднялся на второй этаж  и
спросил полицейского пристава.
     - Господин полицейский пристав сейчас в отсутствии, -  сказал  один  из
писарей, - но его заменяет надзиратель. Может быть, вы поговорите с  ним?  У
вас спешное дело?
     - Да, - ответил Мариус.
     Писарь ввел его в кабинет пристава. За решеткой, прислонившись к  печке
и  приподняв  заложенными  назад  руками  полы  широкого  каррика   о   трех
воротниках, стоял рослый человек.  У  него  было  квадратное  лицо,  тонкие,
плотно сжатые губы, весьма свирепого вида густые баки с проседью  и  взгляд,
выворачивающий  вас  наизнанку.  Этот  взгляд,  можно  сказать,  не   только
пронизывал вас, но обыскивал.
     С виду человек этот казался почти таким же хищным,  таким  же  опасным,
как Жондрет; встретиться с догом иногда не менее страшно, чем с волком.
     - Что вам угодно? - обратился он к Мариусу, опуская обращение "сударь".
     - Вы - господин полицейский пристав?
     - Его нет. Я его заменяю.
     - Я по весьма секретному делу.
     - Говорите.
     - И весьма срочному.
     - Говорите скорее.
     Этот спокойный и грубоватый человек пугал и в то же время  ободрял.  Он
внушал и страх и  доверие.  Мариус  рассказал  ему  обо  всем:  о  том,  что
человека, которого он, Мариус, знает лишь с виду, собирались  нынче  вечером
заманить в ловушку; что, занимая комнату по соседству с притоном, он, Мариус
Понмерси, адвокат, услышал через перегородку об этом заговоре;  что  фамилия
негодяя, придумавшего устроить западню, Жондрет; что у него есть  сообщники,
по всей вероятности, "хозяева застав",  в  том  числе  Крючок,  по  прозвищу
Весенний, он же Гнус; что дочерям Жондрета поручено стоять на  карауле;  что
человека, которому грозит опасность,  никоим  образом  предупредить  нельзя,
потому что даже имя его неизвестно; что, наконец,  все  должно  произойти  в
шесть часов вечера, в самом глухом конце Госпитального бульвара,  в  доме  N
50/52.
     Когда Мариус назвал номер дома, надзиратель поднял голову и бесстрастно
спросил:
     - Комната в конце коридора?
     - Совершенно верно, - подтвердил Мариус и добавил: -  Разве  вы  знаете
этот дом?
     Надзиратель помолчал, затем ответил, подставляя каблук сапога к  дверце
топившейся печи, чтобы согреть ногу:
     - По-видимому, так.
     Он продолжал цедить  сквозь  зубы,  обращаясь  не  столько  к  Мариусу,
сколько к собственному галстуку:
     - Тут без Петушиного часа не обошлось. - Его слова поразили Мариуса.
     - Петушиный час... - повторил он. - В самом деле, я слышал эти слова.
     Он рассказал надзирателю о  диалоге  между  лохмачом  и  бородачом,  на
снегу, за стеной на Малой Банкирской улице.
     Надзиратель пробурчал:
     - Лохматый - должно быть, Брюжон, а бородатый - Пол-Лиарда, он  же  Два
Миллиарда.
     Он снова опустил глаза и предался размышлениям.
     - Ну, а насчет папаши  Бесфамильного,  -  присовокупил  он,  -  я  тоже
догадываюсь... Так и есть, я подпалил каррик!.. И чего они всегда так  жарко
топят  эти  проклятые   печки!   Номер   пятьдесят-пятьдесят   два.   Бывшее
домовладение Горбо. Он взглянул на Мариуса:
     - Вы видели только бородача и лохмача?
     - И Крючка.
     - А этакого молоденького франтика?
     - Нет.
     - А огромного плечистого детину, похожего на  слона  из  зоологического
сада?
     - Нет.
     - А этакого пройдоху, с виду старого паяца?
     - Нет.
     - Ну, а четвертый - тот вообще невидимка, даже  для  своих  помощников,
пособников и подручных. Нет ничего удивительного, что вы его не заметили.
     - Действительно, не заметил. А что это за люди? - спросил Мариус.
     - Впрочем, это совсем не их час... - вместо ответа сказал надзиратель.
     Он помолчал, потом заговорил снова:
     - Пятьдесят-пятьдесят два. Знаю я этот  сарай.  Нам  в  нем  спрятаться
негде, артисты нас сразу заметят. И отделаются тем,  что  отменят  водевиль.
Это народ скромный. Стесняется публики. Нет, это не годится, не  годится.  Я
хочу услышать, как они поют, и заставлю их поплясать.
     Закончив этот монолог, он повернулся к Мариусу и спросил, глядя на него
в упор:
     - Вы боитесь?
     - Кого?
     - Этих людей?
     - Не больше, чем вас, - мрачно отрезал  Мариус,  заметив  наконец,  что
сыщик ни разу не назвал его сударем.
     Надзиратель посмотрел на Мариуса еще пристальнее и произнес с  какой-то
нравоучительной торжественностью:
     - Вы говорите, как человек смелый  и  честный.  Мужество  не  страшится
зрелища преступления, честность не страшится властей.
     - Все это хорошо, но что вы думаете предпринять? - прервал его Мариус.
     Надзиратель ограничился таким ответом:
     - У всех жильцов дома пятьдесят-пятьдесят два есть  ключи  от  наружных
дверей; ими пользуются, возвращаясь ночью к себе домой.  У  вас  есть  такой
ключ?
     - Да, - ответил Мариус.
     - Он при вас?
     - Да.
     - Дайте его мне, - сказал надзиратель.
     Мариус вынул ключ из  жилетного  кармана,  передал  его  надзирателю  и
прибавил:
     - Послушайтесь меня, приходите с охраной.
     Надзиратель метнул на Мариуса такой взгляд, каким  Вольтер  подарил  бы
провинциального академика, подсказавшего ему рифму, и,  запустив  обе  руки,
обе свои огромные лапищи, в бездонные карманы каррика,  вытащил  оттуда  два
стальных пистолета, из тех, что называются карманными пистолетами.  Протянув
их Мариусу, он заговорил быстро, короткими фразами:
     - Возьмите. Отправляйтесь домой. Спрячьтесь у  себя  в  комнате.  Пусть
думают, что вы ушли. Они заряжены. В каждом по две пули. Наблюдайте. Вы  мне
говорили, в стене есть щель. Пусть соберутся. Не мешайте им  сначала.  Когда
решите, что время пришло и  пора  кончать,  стреляйте.  Только  не  спешите.
Остальное предоставьте мне. Стреляйте в воздух, в потолок - все равно  куда.
Главное - не спешите. Выждите. Пусть они приступят к делу, вы - адвокат,  вы
понимаете, как это важно.
     Мариус взял пистолеты и положил их в боковой карман сюртука.
     - Очень топорщится, сразу заметно. Лучше суньте их в жилетные  карманы,
- сказал надзиратель.
     Мариус спрятал пистолеты в жилетные карманы.
     - А теперь, - продолжал надзиратель, - нам  нельзя  терять  ни  минуты.
Посмотрим, который час. Половина третьего. Сбор в семь?
     - К шести, - ответил Мариус.
     - Время у меня есть, - сказал надзиратель, -  а  всего  остального  еще
нет. Не забудьте ни слова из того, что я вам сказал. Паф!  Один  пистолетный
выстрел.
     - Будьте покойны, - ответил Мариус.
     Когда он взялся за ручку двери, собираясь выйти, надзиратель крикнул:
     - Кстати, если я вам понадоблюсь раньше, приходите  сюда  или  пришлите
кого-нибудь. Спросите полицейского надзирателя Жавера.



        Глава пятнадцатая. ЖОНДРЕТ ДЕЛАЕТ ЗАКУПКИ

     Немного погодя, часов около трех,  Курфейрак  и  Боссюэ  шли  по  улице
Муфтар. Снег падал все гуще и засыпал все кругом.
     - Посмотришь на падающие хлопья, и кажется, что в небесах пошел мор  на
белых бабочек, - начал  было  Боссюэ,  обращаясь  к  Курфейраку,  как  вдруг
заметил Мариуса, - тот шел к заставе, и вид у него был какой-то странный.
     - Смотри-ка! Мариус! - воскликнул Боссюэ.
     - Вижу, - сказал Курфейрак. - Только не стоит с ним заговаривать.
     - Почему?
     - Он занят.
     - Чем?
     - Разве ты не видишь, какое у него выражение лица?
     - Какое?
     - Да такое, будто он кого-то выслеживает.
     - Верно, - согласился Боссюэ.
     - А какие у него глаза! - заметил Курфейрак. -  Ты  только  взгляни  на
него.
     - Какого же черта он выслеживает?
     - Какой-нибудь помпончик-бутончик. Он влюблен.
     - Но я что-то не вижу на улице ни помпончика, ни бутончика,  -  заметил
Боссюэ. - Словом, ни одной девицы.
     Курфейрак посмотрел в сторону Мариуса.
     - Мариус выслеживает мужчину! - воскликнул он.
     В самом деле, впереди Мариуса, шагах в двадцати, шел мужчина в фуражке;
видели они только его спину, но сбоку можно  было  различить  его  седоватую
бороду.
     На нем был новый, длинный, не по его росту, редингот и  ужасные  рваные
брюки, побуревшие от грязи.
     Боссюз расхохотался.
     - Это еще что за тип, а?
     - Поэт, -  заявил  Курфейрак,  -  безусловно  поэт!  Они  с  одинаковым
удовольствием щеголяют в штанах торговцев кроличьими шкурками и в рединготах
пэров Франции.
     - Давай посмотрим, куда направятся Мариус и этот человек,  -  предложил
Боссюэ. - Выследим их, идет?
     - О Боссюэ! - воскликнул Курфейрак. - Орел из Мо! Следить за  тем,  кто
сам кого-то выслеживает! Вы просто осел!
     Они повернули обратно.
     И в самом деле, Мариус, увидев на улице Муфтар Жондрета,  стал  за  ним
следить.
     Жондрет шел впереди, не подозревая, что уже взят на мушку.
     Он свернул с улицы Муфтар, и Мариус заметил, что он  вошел  в  один  из
самых дрянных домишек на  улице  Грасьез,  пробыл  там  с  четверть  часа  и
вернулся на улицу Муфтар. Затем он задержался в скобяной  лавке,  что  в  ту
пору помещалась на углу улицы Пьер-Ломбар, а через  несколько  минут  Мариус
увидел, как он вышел из лавки с  большим,  насаженным  на  деревянную  ручку
долотом, которое тут  же  спрятал  под  своим  рединготом.  Дойдя  до  улицы
Пти-Жантильи, он свернул влево и немного погодя был уже на Малой  Банкирской
улице. День склонялся к вечеру, снег, на минуту прекратившийся, пошел снова.
Мариус засел в засаду на углу Малой Банкирской улицы, как всегда  безлюдной,
и за Жондретом не последовал. И хорошо сделал, ибо, дойдя до  низкой  стены,
где Мариус подслушал разговор лохматого и бородатого, Жондрет  обернулся  и,
удостоверившись, что за ним никто не идет и никто его не  видит,  перешагнул
через стену и скрылся.
     Пустырь, обнесенный этой стеной,  примыкал  к  задворкам  дома  бывшего
каретника, пользовавшегося дурной славой. Когда-то он отдавал внаем экипажи,
потом обанкротился, но под навесами у него все еще стояло  несколько  ветхих
тарантасов.
     Мариус подумал, что благоразумнее всего,  воспользовавшись  отсутствием
Жондрета, вернуться домой; к тому же время близилось к  вечеру;  по  вечерам
мамаша Бюргон, уходя в город мыть посуду, имела обыкновение запирать входную
дверь, и с наступлением сумерек она всегда бывала  на  замке;  Мариус  отдал
ключ надзирателю, следовательно, надо было поторапливаться.
     Наступил  вечер,  почти  совсем  стемнело;  на  горизонте  и  на   всем
необъятном небесном пространстве осталась лишь одна озаренная солнцем  точка
- то была луна.
     Красный диск ее всплывал из-за низкого купола больницы Сальпетриер.
     Мариус быстрым шагом направился к дому N 50/52. Когда он пришел,  дверь
оказалась открытой. Он на цыпочках  поднялся  по  лестнице  и  прокрался  по
стенке, через коридор, в свою  комнату.  По  обеим  сторонам  коридора,  как
известно читателю, были расположены каморки; все они тогда были не заняты  и
сдавались внаем. Двери  в  них  мамаша  Бюргон  обычно  оставляла  открытыми
настежь. Когда Мариус пробирался мимо одной из этих дверей, ему  показалось,
что в нежилой комнате  перед  ним  промелькнули  головы  четырех  неподвижно
стоявших мужчин, слабо освещенные угасавшим дневным светом, который проникал
сквозь чердачное окно. Мариус не пытался их разглядеть - он боялся,  как  бы
его не увидели. Ему удалось незаметно и бесшумно войти к себе в комнату.  Он
пришел вовремя. Через минуту он услышал,  как  вышла  мамаша  Бюргон  и  как
закрылась входная дверь.



        Глава шестнадцатая, В КОТОРОЙ ЧИТАТЕЛЬ УСЛЫШИТ ПЕСЕНКУ НА АНГЛИЙСКИЙ МОТИВ, МОДНУЮ В 1832 ГОДУ

     Мариус присел на кровать. Было, пожалуй, около половины шестого. Только
полчаса отделяли его от того, что должно было  свершиться.  Он  слышал,  как
пульсирует кровь в его жилах, - так в темноте  слышится  тиканье  часов.  Он
думал о двойном наступлении, которое готовилось в эту минуту под  прикрытием
темноты: с одной стороны приближалось злодейство,  с  другой  -  надвигалось
правосудие. Страха он не испытывал, но не мог подумать без содрогания о том,
что  вот-вот  должно  произойти.  Как  это  всегда  бывает   при   внезапном
столкновении с событием, из ряда вон выходящим, ему казалось, что весь  этот
день - лишь сон, и только ощущая холодок двух стальных пистолетов,  лежавших
в жилетных карманах, он убеждался, что не является жертвой кошмара.
     Снег перестал; луна, выходя из  тумана,  становилась  все  ярче,  и  ее
сияние, сливаясь с серебряным отблеском снега, наполняло комнату  сумеречной
мглой.
     У Жондретов горел огонь. Через щель в перегородке  пробивался  багровый
луч света, казавшийся Мариусу кровавым.
     Было ясно, что этот луч - не от свечи. Между тем из  комнаты  Жондретов
не доносилось ни шороха, ни  звука,  ни  слова,  ни  вздоха,  -  там  царила
леденящая душу, глухая  тишина;  и  не  будь  этого  света,  можно  было  бы
подумать, что рядом склеп.
     Мариус тихонько снял ботинки и сунул их под кровать.
     Прошло несколько минут. Вдруг внизу скрипнула дверь, и  Мариус  услышал
грузные шаги, протопавшие по лестнице и пробежавшие по коридору;  со  стуком
приподнялась щеколда: это вернулся Жондрет.
     Сразу послышались голоса. Семья, как оказалось,  была  в  сборе,  но  в
отсутствие хозяина все притихли, словно волчата в отсутствие волка.
     - Вот и я, - сказал Жондрет.
     - Добрый вечер, папочка! - завизжали дочки.
     - Ну как? - спросила жена.
     - Помаленьку, - отвечал Жондрет,  -  но  я  прозяб,  как  собака,  ноги
окоченели. Ага, ты  приоделась!  Правильно.  Надо,  чтобы  твой  вид  внушал
доверие.
     - Я готова, могу идти.
     - Ничего не забудешь из того, что я  тебе  сказал?  Вес  сделаешь,  как
надо?
     - Будь спокоен.
     - Дело в том... - сказал Жондрет. И не закончил фразу.
     Мариусу было слышно, что он положил на стол  что-то  тяжелое,  по  всей
вероятности - купленное им долото.
     - Кстати, вы уже поели? - спросил Жондрет.
     - Да, - ответила жена. - У меня были три больших картофелины и соль.  Я
их испекла, - спасибо, огонь еще был.
     - Отлично, - сказал Жондрет. - Завтра поведу всех вас обедать.  Закажем
утку и всякую всячину. Пообедаете по-королевски, не хуже Карла Десятого. Все
идет как нельзя лучше!
     И, понизив голос, добавил:
     - Мышеловка открыта. Коты начеку.
     И еще тише:
     - Сунь-ка это в огонь.
     Мариусу  было  слышно,  как  потрескивают  угли,   которые   помешивали
каминными щипцами или каким-то железным инструментом.
     - Дверные петли смазала, чтобы не скрипели? - спросил Жондрет.
     - Да, - ответила жена.
     - Который теперь час?
     - Скоро шесть. Недавно пробило половину шестого на Сен-Медаре.
     - Черт возьми! - воскликнул Жондрет. - Девчонкам пора  идти  караулить.
Эй вы, идите-ка сюда, слушайте!
     Они зашушукались.
     Потом снова послышался громкий голос Жондрета:
     - Бюргонша ушла?
     - Да, - ответила жена.
     - Ты уверена, что у соседа никого нет?
     - Он с утра не возвращался. Ты сам отлично знаешь, что в это  время  он
обедает.
     - Ты в этом уверена?
     - Уверена.
     - Все равно, - сказал Жондрет, - невредно сходить и взглянуть,  нет  ли
его. Ну-ка, дочка, возьми свечу и прогуляйся туда.
     Мариус опустился на четвереньки и бесшумно заполз под кровать.
     Едва успел он свернуться в комочек, как сквозь щели в дверях просочился
свет.
     - Па-ап, его нет! - раздалось в коридоре.
     Мариус узнал голос старшей дочери Жондрета.
     - Ты входила в комнату? - спросил отец.
     - Нет, - ответила дочь, - но раз ключ в дверях, значит, он ушел.
     - А все-таки войди! - крикнул отец.
     Дверь отворилась, и Мариус увидел старшую девицу Жондрет  со  свечой  в
руке. Она была такая же, как и утром, но при  этом  освещении  казалась  еще
ужаснее.
     Она направилась прямо к кровати, и Мариус  пережил  минуту  неописуемой
тревоги. Но над кроватью висело зеркало, к нему-то она и шла. Она встала  на
цыпочки  и  погляделась  в  него.  Из  соседней   комнаты   доносился   лязг
передвигаемых железных предметов.
     Она пригладила волосы  ладонью  и  заулыбалась  сама  себе  в  зеркало,
напевая своим надтреснутым, замогильным голосом:

     Семь или восемь дней пылал огонь сердечный,
     И, право, стоило, чтоб он и впредь не гас!
     Ах, если бы любовь могла быть вечной, вечной!
     Но счастье лишь блеснет и покидает нас.

     Мариус дрожал  от  страха.  Ему  казалось  невозможным,  чтобы  она  не
услышала его дыхания.
     Она приблизилась к окошку и, окинув взглядом  улицу,  с  обычным  своим
полубезумным видом громко проговорила:
     - Надел Париж белую рубаху и стал уродиной!
     Она снова подошла к зеркалу и снова  начала  гримасничать,  разглядывая
себя то прямо, то в профиль.
     - Ну что же ты? - крикнул отец. - Куда запропастилась?
     - Сейчас! Смотрю под кроватью и под другой  мебелью,  -  отвечала  она,
взбивая волосы. - Никого.
     - Дуреха! - заревел отец. - Сейчас же сюда! Нечего время терять.
     - Иду! Иду! Им вечно некогда! - сказала она и стала напевать:

     Вы бросили меня, ушли дорогой славы,
     Но сердцем горестным везде я там, где вы...

     Кинув прощальный взгляд в зеркало, она вышла, закрыв за собою дверь.
     А через минуту Мариус услышал топот  босых  ног  по  коридору  и  голос
Жондрета, кричавшего вслед девушкам:
     - Смотрите хорошенько! Одной сторожить заставу,  другой  -  угол  Малой
Банкирской. Ни на минуту не терять из виду  дверь  дома,  и  как  что-нибудь
заметите, сейчас же сюда! Пулей! Ключ от входной двери у вас.
     Старшая проворчала:
     - Попробуй покарауль босиком на снегу!
     - Завтра у вас будут коричневые шелковые полусапожки! - сказал отец.
     Девушки  спустились  с  лестницы,  и  через   несколько   секунд   стук
захлопнувшейся внизу двери оповестил о том, что они вышли.
     В доме остались Мариус, чета Жондретов  и,  вероятно,  те  таинственные
личности, которых Мариус заметил в полутьме, за дверью пустовавшей каморки.



        Глава семнадцатая. НА ЧТО БЫЛА ИСТРАЧЕНА ПЯТИФРАНКОВАЯ МОНЕТА МАРИУСА

     Мариус решил, что наступило  время  вернуться  на  свой  наблюдательный
пост. В одно мгновение с проворством, свойственным его возрасту, он очутился
у щели в перегородке.
     Он заглянул внутрь.
     Жилье Жондретов  представляло  необыкновенное  зрелище.  Мариус  нашел,
наконец, объяснение проникавшему оттуда странному свету. Там горела свеча  в
позеленевшем медном подсвечнике, но не она освещала чердак. Вся берлога была
как бы озарена огнем большой железной жаровни, поставленной в камин и полной
горящих угольев, - той самой жаровни, которую раздобыла утром жена Жондрета.
Угли пылали, и жаровня раскалилась докрасна; там плясало синее пламя  вокруг
купленного Жондретом  на  улице  Пьер-Ломбар  долота,  которое  было  теперь
воткнуто в уголья и побагровело от накала. В углу возле дверей виднелись две
груды каких-то предметов, вероятно, положенных здесь неспроста -  одна  была
похожа на связку  веревок,  другая  на  кучу  железного  лома.  Человек,  не
посвященный в то, что здесь замышлялось, мог бы предположить и самое  худшее
и самое безобидное.  Освещенная  таким  образом  комната  напоминала  скорее
кузницу, чем адское пекло, зато Жондрет при таком освещении смахивал  больше
на дьявола, чем на кузнеца.
     От углей шел такой жар, что горевшая на столе свеча таяла  со  стороны,
обращенной к жаровне, оплывая с одного края. На камине стоял  старый  медный
потайной фонарь, достойный Диогена, обернувшегося Картушем.
     Чад от жаровни, поставленной в  самый  очаг  между  тлеющих  головешек,
уходил в каминную трубу, и в комнате не чувствовалось его запаха.
     Проникая сквозь оконные стекла, луна посылала свои бледные лучи  в  это
пылавшее  пурпуром  логово,  и  поэтическому  воображению  Мариуса,  который
оставался мечтателем, даже когда нужно было действовать, они  представлялись
как бы небесной грезой, залетевшей в безобразные земные сны.
     Ветер, врываясь через разбитое окно, рассеивал чад и  помогал  скрывать
присутствие жаровни.
     Берлога Жондрета, если читатель припомнит то, что мы говорили о  жилище
Горбо, являлась самой  прекрасной  ареной  для  темного,  кровавого  дела  и
надежным местом для сокрытия преступления. Это была самая глухая  комната  в
самом уединенном доме  на  самом  безлюдном  бульваре  Парижа.  Если  бы  не
существовало на свете засад, то их изобрели бы там.
     Толща стен и множество необитаемых помещений отделяли  эту  трущобу  от
бульвара, а единственное ее окно  выходило  на  пустыри,  обнесенные  глухой
стеной и заборами.
     Жондрет разжег трубку, уселся на дырявый стул и  задымил.  Жена  что-то
говорила ему шепотом.
     Если бы Мариус был Курфейраком, то есть принадлежал к той породе людей,
которые смеются во всех случаях жизни, он расхохотался бы при  виде  супруги
Жондрет. На ней была черная шляпа  с  перьями,  живо  напоминавшая  головные
уборы герольдов на коронации  Карла  X,  широченная  клетчатая  шаль  поверх
вязаной юбки и мужские башмаки - те самые, которыми  утром  побрезговала  ее
дочь. По-видимому, этот наряд и  заставил  Жондрета  воскликнуть:  "Ага!  Ты
приоделась! Правильно. Надо, чтобы твой вид внушал доверие!"
     А на Жондрете был  все  тот  же  новый,  слишком  просторный  редингот,
подаренный Белым, и в его костюме по-прежнему поражало несоответствие  между
рединготом и панталонами,  столь  любезное,  по  мнению  Курфейрака,  сердцу
поэта.
     Вдруг Жондрет возвысил голос:
     - Постой! Дай сообразить. Ведь по такой погоде он, пожалуй,  приедет  в
фиакре. Бери-ка фонарь, зажги и  спускайся  вниз.  Станешь  за  дверью.  Как
только услышишь, что подъехала карета, живо отвори; пока  он  подымется,  ты
посветишь ему на лестнице и в коридоре, а как только проводишь  сюда,  опять
спустись бегом, рассчитайся с кучером и отошли его.
     - А деньги где? - спросила жена.
     Жондрет пошарил в карманах штанов и протянул ей пять франков.
     - Это еще откуда? - воскликнула она.
     - Тот лобанчик, что дал утром сосед, - с важным видом ответил Жондрет и
прибавил: - Знаешь что? Надо бы принести сюда два стула.
     - Зачем?
     - Чтобы было на чем сидеть.
     У Мариуса пробежал по коже мороз,  когда  он  услышал  спокойный  ответ
тетки Жондрет:
     - Ладно! Пойду приволоку их от соседа.
     Она быстро отворила дверь и вышла в коридор.
     Мариусу не хватило времени соскочить с комода, добраться до  кровати  и
спрятаться.
     - Возьми свечу! - крикнул Жондрет вдогонку.
     - Не надо, - сказала она, - только помешает, ведь мне два стула тащить.
От луны и так светло.
     Мариус услышал, как тяжелая рука тетки Жондрет ощупью искала в  темноте
ключ. Дверь распахнулась. Он застыл, пригвожденный к месту неожиданностью  и
страхом.
     Тетка Жондрет вошла в комнату.
     Сквозь чердачное окно пробивался узкий лунный луч, разрезавший тьму как
бы на два полотнища. Одно из этих широких полотнищ  тьмы  целиком  закрывало
стену, к которой прислонился Мариус, и его не было видно.
     Тетка Жондрет подняла глаза,  не  заметила  никого,  взяла  оба  стула,
единственную мебель Мариуса, и вышла, оглушительно хлопнув дверью.
     Она вернулась в свою конуру.
     - Вот тебе стулья.
     - А вот и фонарь, - сказал муж. - Спускайся, живо!
     Она быстрым шагом вышла из комнаты, и Жондрет остался один.
     Он поставил  стулья  по  обеим  сторонам  стола,  перевернул  долото  в
угольях, придвинул к камину  старые  ширмы,  загородив  ими  жаровню,  затем
направился в угол, где лежала груда веревок,  и  нагнулся  над  ней,  что-то
разглядывая. То, что Мариус принял за  бесформенную  кучу  хлама,  оказалось
отлично слаженной веревочной лестницей с деревянными перекладинами  и  двумя
крючьями.
     Ни лестницы,  ни  похожих  на  железные  бруски  тяжелых  инструментов,
добавленных к груде железного  дома  за  дверью,  не  было  утром  в  лачуге
Жондрета; очевидно, он принес их днем, когда Мариус уходил.
     "Это кузнечные инструменты", - подумал Мариус.
     Если бы Мариус лучше разбирался в таких вещах,  то  понял  бы,  что  он
принимал за орудия кузнеца  особый  набор  для  отмычки  замков  или  взлома
дверей, а также колющие и режущие инструменты - два  типа  зловещих  орудий,
известных у воров под названием "жало" и "резь".
     Камин и стол с двумя стульями  находились  как  раз  напротив  Мариуса.
Жаровня была заставлена ширмой, комната освещалась только свечой; от  самого
маленького черепка, валявшегося на столе или  на  камине,  ложились  длинные
тени. Кувшин с отбитым горлышком затенял полстены. Комната застыла в  жутком
и зловещем покое. В воздухе висело ожидание чего-то страшного.
     Жондрет дал своей трубке погаснуть - верный признак озабоченности  -  и
снова сел за стол. Пламя свечи освещало острые, хищные черты  его  лица.  По
временам он хмурил брови и  взмахивал  правой  рукой,  как  бы  возражая  на
последние доводы грозного внутреннего голоса. При  одной  из  таких  угрюмых
реплик, обращенных к самому себе, он выдвинул ящик  стола,  вытащил  длинный
кухонный нож и  попробовал  на  ногте  острие.  Потом,  сунув  нож  обратно,
задвинул ящик.
     Мариус нащупал пистолет в правом жилетном кармане, вытащил его и  взвел
курок.
     Пистолет издал при этом отчетливый сухой треск.
     Жондрет вздрогнул и привстал.
     - Кто там? - крикнул он.
     Мариус затаил дыхание. Жондрет прислушался, затем проговорил смеясь:
     - Ну и болван же я! Это трещит перегородка.
     Мариус зажал пистолет в руке.



        Глава восемнадцатая. ДВА СТУЛА МАРИУСА СТАВЯТСЯ ОДИН ПРОТИВ ДРУГОГО

     Внезапно стекла задребезжали от унылого далекого звона.  На  колокольне
Сен-Медар пробило шесть часов.
     Жондрет отмечал каждый удар кивком головы. Когда послышался шестой,  он
снял пальцами нагар со свечи.
     Затем принялся шагать из угла в угол, выглянул в коридор,  прислушался,
опять зашагал, опять прислушался. "Только бы не надул!"  -  пробормотал  он,
возвращаясь на свое место.
     Не успел он сесть, как дверь отворилась.
     Тетка Жондрет распахнула ее  и  остановилась  в  коридоре,  осклабляясь
отвратительной льстивой улыбкой,  которую  подчеркивал  свет,  пробивавшийся
снизу, сквозь одну из щелей потайного фонаря.
     - Милости просим, сударь! - сказала она.
     - Милости просим, благодетель вы наш! - вскочив, подхватил Жондрет.
     Появился Белый.
     Его лицо выражало ясное спокойствие, невольно внушающее почтение.
     Он положил на стол четыре золотых.
     - Господин Фабанту! -  заговорил  он.  -  Вот  вам  на  квартиру  и  на
неотложные расходы. А дальше будет видно.
     - Да вознаградит вас господь за вашу щедрость, благодетель! -  вскричал
Жондрет и, быстро подойдя к жене, тихо сказал:
     - Отошли фиакр.
     Покуда  ее  муж  кланялся  и  пододвигал  стул  Белому,  она  незаметно
скрылась. Вернувшись, она шепнула ему на ухо:
     - Отослала!
     Снег шел с утра не переставая и покрыл мостовую  таким  толстым  слоем,
что никто не слышал, как подкатил фиакр и как он отъехал.
     Белый сел.
     Жондрет пристроился на другом стуле, напротив него.
     Чтобы лучше представить себе то, что сейчас произойдет, пусть  читатель
вообразит себе  морозную  ночь,  пустыри  больницы  Сальпетриер,  занесенные
снегом и белевшие в лунном свете, словно огромные  саваны,  огоньки  уличных
фонарей, бросавшие красный отсвет на хмурые бульвары, на длинные ряды черных
вязов; глухое безлюдье, быть может, на четверть мили вокруг; дом Горбо в час
глубочайшей тишины и жуткого мрака, а  в  этой  развалине,  затерявшейся  во
тьме, в  глуши,  огромную,  слабо  освещенную  единственной  свечой  берлогу
Жондрета, и в этой трущобе - двух человек, сидевших за одним столом: Белого,
сохранявшего невозмутимый вид, и ухмылявшегося страшного  Жондрета,  в  углу
старую  волчицу  Жондрет,  а  за  перегородкой  -  невидимого  Мариуса,   не
упускавшего ни единого слова, ни единого движения, с настороженным взглядом,
с пистолетом в руке.
     Мариус не испытывал страха;  им  владело  лишь  отвращение.  Он  сжимал
рукоятку пистолета и чувствовал  себя  уверенно.  "Я  арестую  негодяя,  как
только сочту нужным", - думал он.
     Oн знал, что полиция близко, в засаде, и ждет условного сигнала,  чтобы
схватить преступника.
     Помимо всего прочего, он надеялся, что трагическое столкновение  Белого
с Жондретом прольет хоть немного света на то, что ему так важно было узнать.



        Глава девятнадцатая. ОСТЕРЕГАЙТЕСЬ ТЕМНЫХ УГЛОВ

     Окинув взглядом убогие кровати, на которых теперь никто не лежал, Белый
спросил:
     - Как себя чувствует бедное раненое дитя?
     - Плохо, - отвечал Жондрет с горькой и признательной улыбкой,  -  очень
плохо, сударь. Старшая сестра повела ее в больницу Бурб на перевязку. Вы  их
увидите, они сейчас вернутся.
     - А госпоже Фабанту как будто лучше? -  продолжал  Белый,  рассматривая
причудливый наряд тетки Жондрет, которая,  стоя  у  двери,  словно  она  уже
сторожила выход, уставилась на него с угрожающим, чуть  ли  не  воинственным
видом.
     - Она смертельно больна, - заявил Жондрет. - Но что поделаешь,  сударь?
У нее столько мужества, у бедняжки! Это не женщина, а бык.
     Супруга Жондрета, растроганная комплиментом, воскликнула  с  жеманством
чудовища, которому польстили:
     - Ты слишком добр ко мне, голубчик Жондрет!
     - Жондрет? - удивился г-н Белый. - Я полагал, что вас зовут Фабанту?
     - Фабанту, а по сцене - Жондрет, - нашелся муж. - Псевдоним артиста.
     Взглянув на супругу, он пожал плечами, но так, чтобы не заметил  Белый,
и снова затянул слащавым, воркующим голосом:
     - Мы с моей милой женушкой всегда жили  душа  в  душу!  Что  бы  у  нас
оставалось, не будь этого утешения? Мы так несчастны, сударь! Руки  есть,  а
работы нет.  Душа  горит,  а  заняться  нечем.  Я  не  знаю,  о  чем  думает
правительство, но, честное слово, сударь, я  не  якобинец,  не  какой-нибудь
горлопан республиканец, я не против властей, но если бы посадили меня вместо
министров - честное благородное слово, все пошло бы  по-другому.  Вот  я,  к
примеру, послал дочек  обучаться  картонажному  ремеслу.  Вы  скажете:  "Как
ремеслу?" Да, ремеслу, грубому ремеслу, чтобы у них был кусок хлеба. Видите,
до чего мы докатились, мой благодетель! До  какого  унижения!  И  это  после
того, кем мы были! У  нас  ничего  не  осталось  от  прежнего  благополучия.
Ничего, кроме одной-единственной вещи, кроме картины; но  как  ни  дорожу  я
этой картиной, а придется ее спустить, ведь жить-то надо! Что ни  говори,  а
жить надо!
     Пока Жондрет разглагольствовал с какой-то нарочитой торопливостью,  что
не соответствовало настороженному и  сосредоточенному  выражению  его  лица,
Мариус поднял глаза и увидел в углу комнаты мужчину, которого до сих пор  не
замечал. Человек, должно быть, недавно вошел, и так тихо, что даже  не  было
слышно  скрипа  двери.  На  нем  была  лиловая  вязаная   фуфайка,   старая,
заношенная, грязная, изодранная, зиявшая прорехами, широкие плисовые штаны и
грубые носки; он был  без  рубашки,  с  голой  шеей,  голыми  татуированными
руками; лицо у него было вымазано сажей. Скрестив руки, он  молча  сидел  на
ближайшей кровати за теткой Жондрет, так что его почти не было видно.
     Повинуясь внутренней магнетической силе, которая направляет наш взгляд,
Белый посмотрел в угол почти одновременно с Мариусом. Он не  мог  удержаться
от удивленного жеста, что сразу заметил Жондрет.
     - Ага, понимаю! - с  особой  предупредительностью  воскликнул  Жондрет,
застегивая на себе пуговицы. - Вы изволите глядеть на ваш редингот? Он  идет
мне! Ей-богу, очень идет!
     - Что это за человек? - спросил Белый.
     - Это? - протянул Жондрет. - Это  так,  сосед.  Не  обращайте  на  него
внимания.
     Вид у соседа  был  странный.  Но  в  предместье  Сен-Марсо  расположено
несколько химических заводов. У рабочих бывают  черные  лица.  Впрочем,  вся
наружность Белого говорила о полном доверии, в нем не чувствовалось  и  тени
страха.
     - Простите, о чем это вы начали говорить, господин Фабанту?
     - Я говорил, мой дорогой покровитель, - подхватил  Жондрет,  облокотясь
на стол и вперив в Белого неподвижный и ласковый взгляд, слегка напоминавший
взгляд удава, - я говорил, что у меня продается картина.
     Чуть скрипнула дверь. Вошел второй мужчина  и  уселся  на  постели,  за
теткой Жондрет. У него, как и у первого, были голые руки и  черное  от  сажи
или чернил лицо.
     Хотя этот человек в буквальном смысле  слова  проскользнул  в  комнату,
Белый заметил и его.
     - Не беспокойтесь, - продолжал Жондрет, - это здешние жильцы.  Итак,  я
говорил, что у меня сохранилась  ценная  картина...  Вот,  сударь,  извольте
поглядеть.
     Он поднялся, подошел к стене, где стояла  на  полу  упоминавшаяся  нами
картина, и, повернув ее лицом, опять прислонил к  стене.  При  слабом  свете
свечи это казалось  чем-то  похожим  на  живопись.  Однако,  что  изображала
картина, Мариус не  мог  разобрать,  так  как  Жондрет  загораживал  ее;  он
разглядел только грубую мазню, нечто вроде человеческой фигуры  на  переднем
плане; все это было намалевано с кричащей яркостью балаганного занавеса  или
ширмы марионеточного театра.
     - Что это такое? - спросил Белый.
     Жондрет воскликнул с восторгом:
     - Произведение  мастера,  картина  огромной  ценности,  благодетель!  Я
дорожу ею не меньше, чем своими дочерьми, она мне многое  напоминает!  Но  я
уже говорил вам и опять скажу: нужда заставляет, придется ее спустить.
     Было ли это случайно, или потому, что он начал испытывать беспокойство,
но только г-н Белый перевел взгляд с картины  в  глубину  комнаты.  Там  уже
оказалось четыре человека - трое сидели на кровати, один стоял у дверей; все
четверо - с голыми руками,  неподвижные,  с  выпачканными  лицами.  Один  из
сидевших на кровати прижался к стене и закрыл глаза; могло  показаться,  что
он спит. Это был старик, его  седые  волосы  над  черным  лицом  производили
жуткое впечатление. Двое  других  казались  молодыми.  Один  был  бородатый,
другой лохматый. Все были разуты - кто в носках, кто босиком.
     Жондрет заметил, что Белый не спускает глаз с этих людей.
     - Это друзья. Живут по соседству, -  сказал  он.  -  Они  все  чумазые,
потому что копаются в саже. Эти ребята-трубочисты. Не стоит обращать на  них
внимания, благодетель, лучше купите  у  меня  картину.  Сжальтесь  над  моей
нищетой. Я вам ее отдам недорого. Во сколько вы ее оцените?
     - Но ведь это вывеска с кабачка, ей цена  не  больше  трех  франков,  -
проговорил г-н Белый, пристально,  с  настороженным  видом,  глядя  в  глаза
Жондрета.
     - При вас ли бумажник? - вкрадчивым голосом спросил Жондрет. -  С  меня
довольно будет тысячи экю.
     Белый встал во весь рост, прислонился к стене  и  пробежал  глазами  по
комнате. Слева от него, между ним и окном, находился Жондрет,  справа  между
ним и дверью, жена Жондрета и четверо мужчин. Все четверо  не  шевелились  и
как будто даже не замечали его. Жондрет снова жалобно заскулил, обводя  всех
блуждающим взглядом, так что Белому могло  показаться,  будто  от  нищеты  у
этого человека помутился рассудок.
     - Если вы не купите у меня картину, дорогой  благодетель,  -  продолжал
ныть Жондрет, - я пропал, мне останется одно:  броситься  в  воду.  Подумать
только: ведь я  мечтал  обучить  дочек  картонажному  искусству,  оклеиванью
коробок для новогодних подарков. Не  тут-то  было!  Оказывается,  для  этого
нужен верстак с бортом, чтобы стекла не падали на пол, нужна печь по особому
заказу, посудина с тремя отделениями для разных сортов клея:  погуще  -  для
дерева, пожиже - для бумаги или  для  материи,  нужен  резак  для  заготовки
картона, колодка, чтобы прилаживать его,  молоток  -  заколачивать  скрепки,
кисти и всякая чертовщина. И все для того,  чтобы  заработать  четыре  су  в
день! А корпеть надо четырнадцать часов. Каждую коробку  раз  по  тринадцать
брать в руки. Да смачивать бумагу, да нигде не насажать пятен, да разодевать
клей. Проклятая работа! И за все - четыре су в день! Разве на это проживешь?
     Причитая,  Жондрет  не  глядел  на  Белого,  а   тот   пристально   его
рассматривал. Глаза Белого были устремлены на Жондрета, глаза Жондрета -  на
дверь. Мариус с напряженным вниманием следил за ними обоими. Белый как будто
спрашивал себя: "Не умалишенный ли это?" Жондрет несколько раз и  на  разные
лады повторил тягучим, умоляющим голосом: "Мне остается  одно:  броситься  в
воду. Я уже недавно спустился было на три ступеньки у Аустерлицкого моста!"
     Вдруг  его  мутные  глаза  вспыхнули   отвратительный   блеском,   этот
низкорослый человечек выпрямился и стал страшен; он шагнул навстречу  Белому
и крикнул громовым голосом:
     - Все это вздор, не в этом дело! Вы меня узнаете?



        Глава двадцатая. ЗАПАДНЯ

     Дверь внезапно распахнулась, и  вошли  трое  мужчин  в  синих  холщовых
блузах и черных бумажных масках. Один, очень худой, держал  в  руке  длинную
палку, окованную железом; другой, рослый детина, держал за топорище,  обухом
вниз, топор, какой употребляют для боя быков; третий, широкоплечий, не такой
худой, как первый, но и не  такой  плотный,  как  второй,  сжимал  в  кулаке
огромный ключ, вероятно, украденный в тюрьме от какой-нибудь двери.
     Жондрет, видимо, только и ждал этих людей.  Между  ним  и  человеком  с
палкой тотчас завязался быстрый диалог.
     - Все готово? - спросил Жондрет.
     - Все, - отвечал тот.
     - А где Монпарнас?
     - Первый любовник остановился поболтать с твоей дочкой.
     - С которой?
     - Со старшей.
     - Фиакр стоит внизу?
     - Стоит.
     - А повозка запряжена?
     - Да.
     - А пару заложили хорошую?
     - Отличную.
     - Дожидаются, где я велел?
     - Да.
     - Ну хорошо, - сказал Жондрет.
     Белый был очень бледен. Он внимательно и спокойно осматривался  вокруг,
с видом человека, который понимает, куда он попал, и  медленно  и  удивленно
поворачивал голову, вглядываясь  в  каждого  из  окружавших  его  людей.  Ни
малейшего  признака  испуга  не  было  на  его  лице.  Стоя  за  столом,  он
воспользовался  им  как  заграждением;  этот  человек,  за  минуту  до  того
казавшийся добродушным стариком, вдруг превратился в богатыря,  и  движение,
которым он опустил свой могучий кулак на  спинку  стула,  дышало  угрозой  и
неожиданной силой.
     Этот  старик,  так  стойко  и  мужественно  державшийся   перед   лицом
опасности, принадлежал, по-видимому, к числу тех  натур,  для  которых  быть
храбрыми так же естественно и просто, как быть добрыми. Отец любимой женщины
- нам не чужой. Мариус испытывал гордость за незнакомца.
     Между тем трое мужчин с голыми руками, про которых Жондрет сказал: "Это
трубочисты", вытащили из кучи громадные ножницы для резки  металла,  тяжелый
лом, молоток и,  не  проронив  ни  слова,  молча  стали  в  дверях.  Старик,
дремавший на постели, не тронулся с  места  и  только  открыл  глаза.  Тетка
Жондрет уселась подле него.
     Мариус решил, что момент для вмешательства наступает, и, подняв  правую
руку с пистолетом, приготовился стрелять вверх, в сторону коридора.
     Жондрет, закончив  разговор  с  человеком,  вооруженным  палкой,  снова
обратился к  Белому  и  повторил  свой  вопрос,  сопровождая  его  коротким,
негромким, зловещим смешком.
     - Итак, вы меня не узнаете?
     - Нет, - ответил Белый, глядя ему прямо в глаза.
     Жондрет подошел вплотную к столу.  Наклонившись  над  свечой,  скрестив
руки и подавшись насколько можно вперед,  он  приблизил  к  спокойному  лицу
Белого, который при этом движении  не  пошевельнулся,  свои  тяжелые  хищные
челюсти и, застыв в  позе  дикого  зверя,  готовящегося  растерзать  жертву,
крикнул:
     - Я не Фабанту, не Жондрет, я - Тенардье! Я трактирщик из  Монфермейля!
Слышите? Тенардье! Теперь вы узнаете меня?
     Легкая  краска  залила  лицо  Белого,  но  он  сохранил  обычную   свою
невозмутимость и ответил негромким, недрогнувшим голосом:
     - И теперь не узнаю.
     Мариус не расслышал ответа. Если бы не темнота, можно было  бы  видеть,
как он растерян, ошеломлен, поражен. Он задрожал, когда Жондрет произнес: "Я
Тенардье", и прислонился к стене с таким ощущением,  будто  холодный  клинок
шпаги пронзил его сердце. Затем его правая рука, уже готовая  дать  условный
выстрел,  медленно   опустилась,   и   в   то   мгновение,   когда   Жондрет
повторил "Слышите? Тенардье!", ослабевшие пальцы Мариуса едва  не  выпустили
пистолет. Жондрет, открыв, кто он, ничуть  не  встревожил  этим  Белого,  но
потряс Мариуса. Имя Тенардье, по-видимому, незнакомое  Белому,  было  хорошо
известно Мариусу. Вспомним, что оно для него означало. Это имя, вписанное  в
отцовское завещание, Мариус носил  у  сердца,  хранил  в  сокровенных  своих
мыслях,  в  глубинах  памяти,  запечатлевшей   строки   священного   завета,
гласившего: "Человек по имени Тенардье  спас  мне  жизнь.  Если  моему  сыну
случится встретиться с ним, пусть он сделает для него все, что может!"
     Имя это, как, вероятно, помнит читатель, было одной из святынь Мариуса;
он боготворил его наравне с именем  отца.  Неужели  это  и  есть  тот  самый
Тенардье, тот самый монфермейльский трактирщик, которого он так долго и  так
тщетно разыскивал? Но вот, наконец, он нашел его! И что же!  Спаситель  отца
был разбойником! Человек, которому он, Мариус, горел желанием доказать  свою
преданность,  был  чудовищем!  Избавитель  полковника   Понмерси   собирался
совершить тяжкое преступление, - какое именно, Мариус затруднился  бы  точно
определить, но то, что он видел, походило на замышляющееся убийство! И  кого
замыслили убить, боже милосердный! Какая роковая случайность! Какая  горькая
насмешка судьбы! Отец из могилы приказывал ему сделать для Тенардье все, что
он может; в  продолжение  четырех  лет  Мариус  жил  одной  мыслью  -как  бы
заплатить отцовский долг. И вот, в ту самую минуту, когда  он  хочет  помочь
правосудию задержать разбойника на месте преступления,  судьба  кричит  ему:
"Это Тенардье!" Наконец-то расплатится он с этим человеком  за  жизнь  отца,
спасенную под  градом  пуль  в  героической  битве  под  Ватерлоо.  Но  чем?
Эшафотом! Он дал себе слово при встрече с Тенардье, если только этой встрече
суждено произойти, броситься к его ногам. И вот  он  встретился  с  ним,  но
затем, чтобы выдать палачу! Отец говорил: "Помоги Тенардье!" А он,  в  ответ
на призыв обожаемого, священного голоса, погубит  Тенардье!  Пусть  отец  из
могилы  любуется,  как  на  площади  Сен-Жак  будут  казнить   человека,   с
опасностью для жизни вырвавшего его у смерти, - казнить по милости его сына,
того самого Мариуса, которому он завещал  заботиться  об  этом  человеке!  И
разве не насмешка над самим собой - так долго носить на груди последнюю волю
отца, собственноручно им написанную, чтобы потом самым кощунственным образом
поступить вопреки ей! Но, с другой стороны, можно ли видеть, как  затевается
злодеяние, и не помешать  ему?  Неужели  нужно  предать  жертву  и  пощадить
убийцу?  Можно  ли  считать  себя  обязанным   какой-либо   признательностью
презренному негодяю? Этот  неожиданный  удар  произвел  переворот  в  мыслях
Мариуса, которыми он жил в  течение  четырех  лет.  Его  охватил  ужас.  Все
зависело теперь только от  него.  Он  держал  в  руках  судьбу  этих  людей,
которые, ничего не подозревая, суетились перед ним. Если  он  выстрелит,  то
спасет Белого и погубит Тенардье; если не станет  стрелять,  Белый  окажется
жертвой, а Тенардье, быть может, ускользнет. Столкнуть ли в пропасть одного,
не мешать ли падению другого? Совесть восставала против обоих  решений.  Как
же быть? На чем остановиться? Изменить ли властным воспоминаниям,  важнейшим
обязательствам  перед  самим  собой,  священному  долгу,  святым  письменам?
Изменить заветам отца или дать совершиться преступлению?  Мариусу  казалось,
что он слышит голос "своей Урсулы", умолявшей за отца, и  голос  полковника,
препоручающего ему Тенардье.  Он  чувствовал,  что  сходит  с  ума.  У  него
подкашивались колени, а между тем сцена, происходившая  перед  его  глазами,
разыгрывалась  с  такой  бешеной  стремительностью,  что  раздумывать   было
некогда.  Его,  словно  вихрем,  закружили  события,   которыми   ранее   он
предполагал распоряжаться. Он почти терял сознание.
     Между тем Тенардье, - впредь мы уже не будем называть его  иначе,  -  в
каком-то исступлении расхаживал взад и вперед у  стола,  предаваясь  буйному
ликованию.
     Схватив всей пятерней подсвечник, он  с  такой  силой  опустил  его  на
камин, что свеча едва не погасла, а сало брызнуло на стену.
     Затем он с угрожающим видом повернулся к Белому и зарычал:
     - Проигрались, промотались, проторговались! В лоск!
     И снова принялся шагать, выкрикивая, как одержимый:
     - Ага, наконец-то вы мне попались, господин филантроп!  Господин  нищий
мильонщик! Господин даритель кукол! Старый разиня! Так вы меня  не  узнаете?
Значит, это не вы приходили ко мне в трактир в Монфермейле восемь  лет  тому
назад, в сочельник тысяча восемьсот двадцать третьего года? Не  вы  увели  с
собой дочку Фантины, Жаворонка? Значит,  не  на  вас  был  желтый  редингот?
Скажете - нет? И не у вас был в руках сверток  с  тряпьем,  точь-в-точь  как
нынче утром, когда вы явились сюда? Нет, ты только  послушай,  жена!  Видно,
такая уж у него  блажь  -  таскать  по  домам  свертки,  набитые  шерстяными
чулками! Какой благодетель нашелся! Не чулочная ли у вас торговля,  господин
мильонщик?  Вы  раздаете,  стало  быть,  товары  из  своей  лавки  беднякам,
святоша?! Шут гороховый! Так вы меня не узнаете? Зато я  узнаю  вас!  Я  вас
сразу узнал, только  вы  сунули  сюда  свое  рыло.  Теперь-то,  наконец,  вы
увидите, что не всегда это проходит даром - забираться в приличные дома  под
предлогом, что это, мол, трактир, и жалким  платьем  и  нищенским  видом,  с
каким гроши  собирают,  морочить  порядочных  людей,  прикидываться  щедрым,
отнимать у человека его заработок да еще  потом  стращать  в  лесу.  Вам  не
удастся, разорив людей, отделаться от них  рединготом  со  своего  плеча  да
двумя дрянными больничными одеялами! У-у, старый бродяга, похититель детей!
     Он на минуту  остановился  и  что-то  забормотал  про  себя.  Его  гнев
напоминал бурное течение Роны, вдруг исчезающее в расщелине;  затем,  словно
заканчивая вслух разговор с самим собой,  он  стукнул  по  столу  кулаком  и
воскликнул:
     - Да при этом еще корчить праведника!
     И снова обратился к Белому:
     - Когда-то вы надо мной насмеялись, пропади  вы  пропадом!  Вы  причина
всех моих несчастий! За полторы тысячи франков вы получили девчонку, которая
жила у меня, а она была, наверное, из богатой семьи. Я уже успел  нажить  на
ней изрядные денежки и мог бы вытянуть еще столько, что хватило бы  по  гроб
жизни! Девчонка покрыла бы все убытки  от  проклятого  кабака,  на  котором,
черта с два, попробуй заработай и на который я ухлопал, как дурак, все  свое
добро! Эх, от души желаю, чтобы вино, выпитое там у меня, превратилось в  яд
для тех, кто его пил! Ну да не об том речь. Признайтесь: я вам казался очень
смешным, когда вы ушли от меня, забрав с собой Жаворонка? В лесу у вас  была
дубинка. Тогда на вашей стороне была сила. Теперь моя взяла. Теперь козыри у
меня! Дело ваше дрянь, старина. Право, меня смех разбирает, как  погляжу  на
него! Простофиля! Я ему наплел, будто я актер, зовусь Фабанту, будто играл в
комедиях  с  мадмуазель  Марс,  -  подумайте  только,  с  самой   мадмуазель
Шептуньей! - будто домовладелец требует с меня завтра,  четвертого  февраля,
за квартиру, а ему, круглому болвану, и невдомек, что  срок  платежа  бывает
восьмого января, а никак не четвертого февраля! Он тащит  мне  свои  поганые
четыре монеты, подлец! Духу не хватило даже на  сто  франков  раскошелиться!
Уши развесил, слушая мою чепуху! Умора! А  я  думал  про  себя:  "Врешь,  не
уйдешь, ворона! Не смотри, что утром  я  лижу  тебе  лапы.  Наступит  вечер,
вгрызусь тебе в сердце!"
     Тенардье умолк. Он задыхался. Его щуплая, узкая грудь  ходила  ходуном,
раздуваясь, как кузнечные мехи. В глазах  его  светилось  гаденькое  счастье
слабого, жестокого, подлого существа, радующегося, что наконец-то оно  может
угрожать тому, кого боялось, и оскорблять того. кому льстило, -  счастье,  с
каким карлик попирал бы голову Голиафа, счастье, с  каким  шакал  терзал  бы
больного, полумертвого быка, уже неспособного защищаться, но еще  способного
страдать.
     Белый не прерывал Тенардье. Когда же тот умолк, он сказал:
     - Я вас не понимаю. Вы ошибаетесь. Я человек бедный. Какой я миллионер?
Я вас не знаю. Вы меня принимаете за кого-то другою.
     - Ага! - захрипел Тенардье. - Старая песня! Продолжаете в том же  духе!
Совсем заврались, старина! Ага, вы меня не помните? Не видите, кто я?
     - Извините, сударь, - ответил  Белый  вежливым  тоном,  прозвучавшим  в
такую минуту необычайно внушительно, - я вижу, что вы бандит.
     Кому не доводилось замечать, что  даже  самые  мерзкие  люди  по-своему
самолюбивы? Чудовища не лишены чувствительности.  При  слове  "бандит"  жена
Тенардье соскочила с постели, а он схватил стул, словно намереваясь изломать
его в щепки.
     - Эй ты, не  суйся!  -  крикнул  он  жене  и,  повернувшись  к  Белому,
разразился длинной тирадой:
     - Бандит! Да, я знаю, что вы, господа богачи, так нас называете. Ничего
не скажешь, правильно! Если я разорился, скрываюсь, сижу  без  куска  хлеба,
без гроша, - значит, бандит! Вот уже три дня, как у меня во  рту  крошки  не
было. Конечно, я бандит! Зато у вас у всех ноги в тепле, на вас  сапожки  от
Сакосского, рединготы, подбитые ватой, как на архиепископах; вы  квартируете
в бельэтажах, в домах с привратниками, едите трюфели, лакомитесь  спаржей  в
январе, когда ей цена сорок франков пучок, да зеленым горошком  обжираетесь,
а ежели захотите узнать, холодно ли на улице,  справляетесь  в  газете,  что
показывает термометр инженера Шевалье. Ну, а наш брат - сам себе  термометр!
Нам нет надобности бегать на набережную к Часовой башне,  смотреть,  сколько
градусов мороза; мы чувствуем,  как  кровь  стынет  в  жилах,  как  леденеет
сердце, и говорим: "Нет бога". А вы изволите посещать наши  трущобы,  именно
трущобы, и обзывать нас бандитами! Но мы вас съедим, проглотим,  голубчиков!
Знайте, господин мильонщик: я был человеком с положением, имел  патент,  был
избирателем, я буржуа! А вот вы - еще неизвестно, кто вы такой!
     Тут Тенардье подошел к людям, стоявшим у  двери,  и,  дрожа  от  гнева,
добавил:
     - Подумать только! Он осмелился разговаривать со мной так, точно  перед
ним сапожник!
     Обернувшись к Белому, он с еще большим бешенством продолжал:
     - Запомните, господин филантроп, что я не подозрительная  личность,  не
безродный. Я не шляюсь по домам и  не  увожу  детей!  Я  старый  французский
солдат, меня должны были представить к ордену! Я дрался  под  Ватерлоо,  да,
да! Я спас в этом сражении генерала, какого-то графа.  Он  назвал  мне  свою
фамилию, но голос у него был чертовски слаб, и я не  расслышал.  Я  разобрал
только мерси. Но мне важнее было его имя, чем его мерси. Оно помогло бы  мне
разыскать его. А знаете, кого изображает вот эта картина, написанная Давидом
в Брюсселе? Меня. Давид пожелал увековечить мой ратный  подвиг.  Взвалив  на
спину генерала, я уношу его под картечью. Вот как обстояло дело. Он же ровно
ничего никогда для меня не сделал, этот  самый  генерал,  он  был  не  лучше
других! И все-таки я спас ему жизнь с риском для собственной жизни,  у  меня
полны карманы всяких бумажек, которые подтверждают это. Я  солдат  Ватерлоо,
тысячи чертей! А теперь, раз уж я сделал вам милость  и  рассказал  всю  эту
историю, давайте покончим. Мне нужны деньги, много денег, уйма денег!  А  не
дадите, - погибли, провались я на этом месте!
     Мариус  справился  со  своим  волнением,  он  слышал  слова   Тенардье.
Последние сомнения рассеялись. Перед ним был тот самый Тенардье,  о  котором
упоминалось в завещании. Мариус задрожал, услыхав упрек  в  неблагодарности,
брошенный его отцу, - ведь он роковым образом едва не заслужил  этот  упрек.
Его тревога росла. Но в речах Тенардье, в  его  тоне,  жестах,  во  взгляде,
метавшем пламя при каждом  слове,  во  вспышках  его  разнуздавшейся  подлой
натуры, в смеси бахвальства и  униженности,  гордости  и  низости,  злобы  и
тупости, в хаосе подлинных обид и  наигранных  чувств,  в  наглости  злодея,
который сладострастно упивался совершаемым  насилием,  в  бесстыдной  наготе
уродливой  души,  во  взрыве  человеческих  страданий  и  ненависти,  слитых
воедино, - во всем этом было нечто столь же отвратительное, как само зло,  и
столь же мучительное, как сама правда.
     Читатель, вероятно, уже догадался, что произведение  кисти  знаменитого
мастера, картина Давида, которую Тенардье предлагал Белому  купить  у  него,
было просто вывеской его трактира, им же самим, как мы помним, намалеванной,
- единственным обломком, уцелевшим от монфермейльского крушения.
     Тенардье теперь уже не загораживал Мариусу поле зрения,  и  Мариус  мог
рассмотреть  картину.  Эта  пачкотня  действительно  изображала  сражение  в
облаках дыма и человека, несущего на себе  раненого.  Это  были  Тенардье  и
Понмерси, спаситель-сержант и спасаемый  полковник.  Мариус  смотрел,  будто
опьяненный:  картина  оживляла  перед  ним  отца;  он   видел   не   вывеску
монфермейльского кабака, а воскрешение из мертвых, полуразверстую  могилу  и
восстающий из гроба призрак. В висках у Мариуса стучало, в ушах ревели пушки
Ватерлоо, образ  истекающего  кровью  отца,  неясно  выписанный  на  мрачном
холсте, пугал его; ему казалось, что бесформенный силуэт  пристально  глядит
на него.
     Между тем Тенардье, отдышавшись и  уставив  на  Белого  налитые  кровью
глаза, негромко и отрывисто спросил:
     - Желаешь что-нибудь сказать перед последним угощеньем?
     Белый молчал. В наступившей тишине кто-то надтреснутым  голосом  бросил
из коридора полную зловещего смысла остроту:
     - Кому наколоть дров? Я готов!
     То была шутка человека с топором.
     И тотчас в дверях, с  отвратительным  смехом,  обнажавшим  не  зубы,  а
клыки, показалось широкое, обросшее щетиной,  осклабленное  лицо  землистого
цвета.
     Это был человек с топором.
     - Ты зачем скинул маску? - в бешенстве заорал на него Тенардье.
     - Чтобы посмеяться, - ответил тот.
     Уже несколько  минут  Белый  внимательно  следил  за  каждым  движением
Тенардье, а тот, ослепленный яростью, ничего не замечая, шагал взад и вперед
по своей берлоге, в  полной  уверенности,  что  дверь  охраняется,  что  он,
вооруженный, имеет дело с безоружным, что их девять против одного, если даже
считать тетку Тенардье только за одного мужчину. Делая  выговор  человеку  с
топором, он повернулся спиной к Белому.
     Белый воспользовался этим мгновением, оттолкнул ногой стул,  кулаком  -
стол и, прежде чем Тенардье успел повернуться, с  изумительным  проворством,
одним прыжком очутился у  окна.  Открыть  окно,  вскочить  на  подоконник  и
перекинуть через него ногу было для него делом минуты. Он был уже наполовину
снаружи, но шесть крепких ручищ схватили его и рывком втащили в логово.  Это
сделали три ринувшиеся на него "трубочиста". Тетка Тенардье тут же вцепилась
ему в волосы.
     На шум из  коридора  сбежались  другие  бандиты.  Старик,  лежавший  на
постели и казавшийся навеселе, слез с койки, вооружился молотом каменщика и,
покачиваясь, тоже подошел к ним.
     Один из "трубочистов", на размалеванное лицо  которого  падал  свет  от
свечи и в котором, несмотря на сажу, Мариус узнал Крючка, прозываемого также
Весенним, а также Гнусом,  занес  над  головой  Белого  железный  брусок  со
свинцовыми набалдашниками на обоих концах, напоминавший палицу.
     Этого Мариус уже не мог выдержать.  "Прости  меня,  отец!"  -  мысленно
прошептал он и нащупал пальцем курок. Но выстрел еще не успел  грянуть,  как
послышался окрик Тенардье:
     - Не троньте его!
     Отчаянная попытка жертвы  спастись  подействовала  на  Тенардье  скорее
успокаивающе, нежели раздражающе.  Два  человека  жило  в  нем:  жестокий  и
расчетливый. До сих пор, в упоении  победой  над  поверженной  и  недвижимой
жертвой,  главенствовал   жестокий;   теперь   же,   когда   добыча   начала
сопротивляться и обнаружила желание бороться, в нем проснулся  и  взял  верх
человек расчетливый.
     - Не троньте его! - повторил он. Сам того не подозревая, он оказался  в
выигрыше,  остановив  готовый  выстрелить  пистолет  и  удержав  Мариуса,  -
обстановка изменилась, и Мариус решил, что можно повременить. Кто  знает,  а
вдруг счастливая  случайность  избавит  его  от  мучительного  выбора:  дать
погибнуть "отцу Урсулы" или погубить человека, спасшего полковника?
     Между тем завязалась жестокая схватка.  Ударом  кулака  в  грудь  Белый
отбросил старика, и тот откатился на середину комнаты, потом  двумя  ударами
наотмашь свалил двух других нападавших и прижал их  коленями,  под  тяжестью
которых негодяи хрипели словно под жерновами. Но четверо  схватили  грозного
старика за руки, обхватили за шею и пригнули  к  повергнутым  "трубочистам".
Одолев одних и одолеваемый другими, придавив нижних и задыхаясь  под  грузом
тех, что были сверху, тщетно отбиваясь от теснивших его врагов, Белый  исчез
под омерзительной кучей убийц, как вепрь под воющей сворой ищеек и догов.
     Наконец им удалось опрокинуть его на кровать, стоявшую  ближе  к  окну,
где они и оставили его лежать, держа под угрозой нового нападения. Но  тетка
Тенардье не выпускала из рук его волос.
     - Тебе нечего в это путаться! - прикрикнул на нее Тенардье. - Еще  шаль
порвешь.
     Она повиновалась с рычаньем, как волчица волку.
     - Обыскать его, ребята! - приказал Тенардье.
     Белый  решил,  по-видимому,  больше  не  оказывать  сопротивления.  Его
обыскали. Кроме кожаного кошелька с шестью франками и носового  платка,  при
нем ничего не оказалось.
     Тенардье положил платок к себе в карман.
     - Неужели нет бумажки? - спросил он.
     - Ни бумажки, ни часов, - ответил кто-то из "трубочистов".
     - Неважно, - пробормотал голосом чревовещателя человек в маске, который
держал в руке большой ключ. - Что и говорить, неподатливый старик!
     Тенардье подошел к дверям, взял связку  веревок,  лежавшую  в  углу,  и
бросил бандитам.
     - Привяжите его к изножию кровати, - приказал он и, заметив  неподвижно
лежавшего посреди комнаты старика, сбитого ударом Белого,  спросил:  -  Что,
Башка помер?
     - Нет, пьян, - ответил Гнус.
     - Оттащите его в угол, - распорядился Тенардье.
     Двое "трубочистов" ногами подтолкнули пьяницу к куче железного лома.
     - Зачем ты привел  столько  народу,  Бабет?  -  тихо  спросил  Тенардье
человека с палкой. - Этого не требовалось.
     - Не отвяжешься от них, - ответил  тот.  -  Все  захотели  участвовать.
Времена плохие. Нет никаких дел.
     Кровать, на которую бросили  Белого,  представляла  собой  нечто  вроде
больничной койки на четырех грубо обтесанных  деревянных  ножках.  Белый  не
сопротивлялся разбойникам. Они поставили его и крепко  привязали  к  той  из
кроватей, что находилась дальше от окна и ближе к камину.
     Когда последний узел был затянут, Тенардье взял  стул  и  уселся  почти
напротив Белого. Тенардье уже не походил  больше  на  самого  себя,  в  одно
мгновение дикая ярость на его лице сменилась спокойным,  кротким  и  лукавым
выражением. Под услужливой чиновничьей улыбкой Мариус с трудом узнал  только
что пенившуюся злобой звериную его пасть. Он с  изумлением  следил  за  этой
фантастической, подозрительной метаморфозой, испытывая чувство, какое должен
испытывать человек, на глазах которого  насильник  вдруг  превратился  бы  в
любезного ходатая по делам.
     - Сударь... - начал было  Тенардье,  но  тотчас  остановился  и  сделал
разбойникам, все еще не отпускавшим Белого, знак удалиться.
     - Отойдите. Дайте мне поговорить с господином, - сказал он.
     Все отошли к дверям. Тенардье снова заговорил:
     - Сударь! Зря вы вздумали прыгать в окошко. Этак можно и ноги  сломать.
А теперь, если вы ничего не имеете против, потолкуем спокойно. Прежде  всего
я хочу поделиться с вами одним наблюдением: я заметил, что вы еще ни разу не
крикнули.
     Тенардье  был  прав.  Это  соответствовало  действительности,  хотя   и
ускользнуло от внимания взволнованного Мариуса. За все время Белый  произнес
несколько слов, не повышая голоса, и даже во время борьбы у  окна  с  шестью
бандитами хранил полное, поразительное молчание. Тенардье продолжал:
     - Да разве бы  я  нашел  неуместным,  господи  боже  мой,  если  бы  вы
крикнули, например: "Грабят, режут!" При  известных  обстоятельствах  обычно
кричат "караул", и, уверяю вас, я не истолковал бы  это  дурно.  Можно  ведь
немножко пошуметь, когда попадешь в общество  людей,  не  внушающих  особого
доверия. Никто не стал бы вам мешать. Даже рта бы вам не заткнули. А почему,
сейчас объясню. Дело в том, что из этой  комнаты  очень  плохо  слышно.  Вот
единственно, что в ней есть хорошего,  но  уж  этого  от  нее  не  отнимешь.
Настоящий погреб. Взорвись здесь бомба, на соседней караульне  подумали  бы,
что храпит пьяница. Отсюда пушечный выстрел донесся бы как  "бум!",  а  гром
как "трах!".  Удобное  помещеньице.  Итак,  вы  не  кричали,  с  чем  вас  и
поздравляю. Тем лучше. Позвольте же  сообщить  вам,  какое  я  отсюда  делаю
заключение. Скажите, любезный: кто является, когда зовут на помощь? Полиция,
не правда ли? А за полицией? Юстиция. Но вы не звали на помощь, значит, вам,
как и нам, не такая уж охота встречаться с полицией и  с  юстицией.  Значит,
вы, как я уже давно заподозрил, кое-что скрываете. Мы тоже скрываем -  стало
быть, можно договориться.
     Тенардье не сводил глаз с Белого, как  будто  желая  проникнуть  острым
своим взглядом в глубину души пленника. Тем не менее речь его,  несмотря  на
оттенок скрытой, сдержанной наглости,  была  осторожна  и  почти  изысканна;
этого  негодяя,  за  минуту  до  того  представлявшего  собой  обыкновенного
разбойника, теперь можно было принять  за  человека,  который  "готовился  в
священники".
     Молчание пленника,  его  необычайная  осмотрительность,  граничившая  с
пренебрежением к жизни, упорство, с каким он подавлял в себе первое движение
души - в минуту опасности позвать на помощь, все это было неприятно  Мариусу
и вызывало у него мучительное чувство недоумения.
     Вполне обоснованные  замечания  Тенардье  сгустили  таинственный  мрак,
окутывавший строгую необычную фигуру человека,  которого  Курфейрак  прозвал
г-ном Белым. Связанный веревками, окруженный палачами, находясь наполовину в
могиле и с каждым  мгновеньем  все  глубже  туда  опускаясь,  испытуемый  то
яростью, то вкрадчивостью Тенардье, человек этот оставался  невозмутимым,  и
Мариус не мог не любоваться его лицом, хранившим выражение гордой печали.
     То была душа, недоступная страху, не  знающая  растерянности.  Это  был
один из тех людей, которые умеют владеть собою даже в безвыходном положении.
Как ни грозен был момент, как ни страшна и неизбежна катастрофа, здесь ничто
не напоминало агонию утопающего и тот ужас, которым полон взгляд его  широко
открытых под водою глаз.
     Тенардье непринужденно поднялся с места, подошел к камину и,  отодвинув
ширмы, прислонил их к  стоящей  рядом  кровати.  Открылась  жаровня,  полная
пылающих угольев, среди которых пленнику было  отчетливо  видно  раскаленное
добела долото, усеянное пурпурными искрами.
     Затем Тенардье снова подсел к Белому.
     - Итак, пойдем дальше, - сказал он. - Мы можем  договориться.  Закончим
дело полюбовно. Я виноват, признаюсь, я погорячился, хватил через  край,  не
знаю, где у меня только голова была, я  наговорил  всякого  вздору.  На  том
основании, что вы мильонщик, я заявлял, например, что  требую  денег,  много
денег, уйму денег. Это неправильно. Пусть вы богаты, но у вас свои  расходы;
господи боже мой, у кого их нет? Я вовсе не хочу вас  разорять,  не  обирала
ведь я в самом делe какой-нибудь. Я не из тех людей, которые  злоупотребляют
выгодами своего положения и остаются в конце концов в дураках. Послушайте: я
готов приложить свое, я согласен пойти на уступки. Мне нужно  только  двести
тысяч франков.
     Белый не проронил ни слова. Тенардье продолжал:
     - Как видите, я лишнего не запрашиваю. Мне  неизвестны  размеры  вашего
капитала, но я знаю, что деньги для вас ничто. И такому благотворителю,  как
вы, конечно, ничего не стоит дать  двести  тысяч  франков  несчастному  отцу
семейства. Впрочем, вы человек рассудительный и, конечно, не думаете, что  я
положил столько труда на это дельце  и  так  здорово,  по  мнению  вот  этих
господ, его наладил только для того, чтобы  попросить  у  вас  на  бутылочку
красного да порцию жаркого и сходить разок поужинать у Денуайе. Двести тысяч
франков - вот моя цена. Это сущий пустяк. А как только  денежки  вылетят  из
вашего кармана, на том, ручаюсь,  все  и  кончится.  Никто  вас  пальцем  не
тронет. Вы можете возразить:  "Помилуйте,  да  при  мне  нет  двухсот  тысяч
франков!" О, я не ставлю невыполнимых условий! Этого не требуется.  Я  прошу
вас только об одном: не  откажите  в  любезности  написать  то,  что  я  вам
продиктую.
     Тут  Тенардье  прервал  свою  речь  и,   помолчав   немного,   добавил,
подчеркивая каждое  слово  и  поглядывая  с  многозначительной  усмешкой  на
жаровню:
     - Предупреждаю: никаких отговорок насчет неграмотности я и  слушать  не
хочу.
     Сам великий инквизитор мог бы позавидовать этой усмешке.
     Тенардье придвинул стол вплотную к Белому и  вынул  из  ящика  чернила,
перо и лист бумаги, оставив ящик полуоткрытым; там блестело  длинное  лезвие
ножа.
     Лист он положил перед Белым.
     - Пишите, - сказал он.
     Тут, наконец, заговорил пленник:
     - Как же вы хотите, чтобы я писал? Я привязан.
     - Совершенно верно, вы правы. Извините! - произнес Тенардье.
     Обратившись к Крючку, прозываемому  также  Весенним,  а  также  Гнусом,
приказал:
     - Развяжите господину правую руку. Крючок, он же Весенний, он же  Гнус,
выполнил приказание Тенардье. Когда правая рука пленника  была  освобождена,
Тенардье обмакнул перо в чернила и протянул Белому.
     - Советую хорошенько запомнить, сударь, - сказал он, - что вы в  полной
нашей власти, в полном нашем распоряжении, что никакая человеческая сила  не
вырвет вас отсюда и что мы будем огорчены, если  нас  вынудят  прибегнуть  к
крайним и неприятным мерам. Я  не  знаю  ни  вашего  имени,  ни  адреса,  но
предупреждаю, что вас не развяжут до  тех  пор,  пока  не  воротится  особа,
которой будет поручено отвезти ваше письмо. А теперь соблаговолите писать.
     - Что же я должен писать? - спросил пленник.
     - Я продиктую.
     Белый взял перо.
     Тенардье стал диктовать:
     - "Дочь моя..."
     Пленник вздрогнул и вскинул глаза на Тенардье.
     -  Напишите:  "Дорогая  дочь  моя",   -   продолжал   Тенардье.   Белый
повиновался.
     - "...приезжай немедленно..."
     Он приостановился:
     - Ведь вы говорите ей "ты", не правда ли?
     - Кому? - спросил Белый.
     - Ну девчонке, Жаворонку, черт побери!
     - Я не понимаю, что вы хотите сказать... - ответил Белый  без  малейших
признаков волнения.
     - Пишите, пишите, - оборвал его Тенардье и опять принялся диктовать:
     - "Приезжай немедленно. Ты мне очень  нужна.  Особе,  которая  передаст
тебе эту записку, поручено доставить тебя ко  мне.  Жду  тебя.  Приезжай  не
раздумывая".
     Белый  написал  все,  что  ему  было  продиктовано.  Но   Тенардье   не
успокоился:
     - Нет, вычеркните: "приезжай не раздумывая"; она может заподозрить, что
тут не все ладно и что есть основания раздумывать.
     Белый зачеркнул эти три слова.
     - А теперь, - продолжал Тенардье, - подпишитесь. Как вас зовут?
     Пленник положил перо и спросил:
     - Кому предназначается это письмо?
     - Вы сами прекрасно знаете. Девчонке. Я же вам сказал.
     Тенардье явно избегал называть по имени девушку, о которой шла речь. Он
говорил "Жаворонок", "девчонка", но имени  ее  не  произносил.  Это  обычная
предосторожность жулика,  старающегося  скрыть  от  сообщников  свою  тайну.
Назвать имя значило бы раскрыть им все "дело" и дать  возможность  узнать  о
нем больше, чем им надлежало знать.
     - Подпишитесь. Как вас зовут? - повторил он.
     - Урбен Фабр, - сказал пленник.
     Тенардье кошачьим движением запустил руку в карман  и  вытащил  носовой
платок, отобранный у Белого. Отыскав метку, он поднес платок к свече.
     - У. Ф. Так, подходит. Урбен Фабр. Ну, ставьте подпись "У. Ф.".
     Пленник поставил подпись.
     - Одной рукой письма не сложить, - сказал Тенардье. - Давайте я  сложу.
Пишите адрес: "Мадмуазель Фабр", на вашу квартиру. Я  знаю,  что  вы  живете
неподалеку отсюда, близ церкви Сен-Жак-дю-О-Па, так как ходите  туда  каждый
день к обедне, но на какой улице, не  знаю.  Я  вижу,  что  вы  поняли  свое
положение. А раз уж вы не скрыли настоящего своего имени,  надо  думать,  не
скроете и адреса. Напишите его сами.
     Пленник на минуту задумался, затем взял  перо  и  написал:  "Мадмуазель
Фабр у г-на Урбена Фабра на улице Сен-Доминик-д'Анфер, N 17".
     Тенардье с лихорадочной поспешностью схватил письмо.
     - Жена! - позвал он.
     Жена подбежала.
     - Вот письмо. Что с ним делать, ты знаешь. Фиакр ждет внизу. Поезжай  и
живо назад.
     Обратившись к человеку с топором, он распорядился:
     - А ты, если уж не хочешь ходить ряженым, проводишь хозяйку. Сядешь  на
запятки. Ты хорошо помнишь, где поставил повозку?
     - Помню, - ответил тот.
     Поставив топор в угол, он последовал за теткой Тенардье.
     Не успели они выйти,  как  Тенардье,  просунув  голову  в  полуоткрытую
дверь, крикнул в коридор:
     - Главное, не потеряй  письмо!  Не  забудь,  что  везешь  двести  тысяч
франков.
     - Не беспокойся. Оно у меня за пазухой, - отвечал сиплый голос супруги.
     Не прошло и минуты, как послышалось щелканье кнута оно становилось  все
тише и вскоре совсем замерло.
     - Отлично, - пробормотал  Тенардье.  -  Здорово  гонят.  Таким  галопом
хозяйка в три четверти часа обернется.
     Он придвинул стул к камину и сел, скрестив руки и приблизив  к  жаровне
подошвы грязных сапог.
     - Ноги у меня совсем закоченели, - сказал он.
     Теперь, кроме Тенардье и пленника, в  трущобе  оставалось  лишь  пятеро
бандитов. Хотя лица их были скрыты под масками или под черным клеем, что,  в
зависимости от степени внушаемого страха, делало их похожими на  угольщиков,
негров или чертей, люди эти казались угрюмыми и сонными. Чувствовалось,  что
они совершают преступление как бы по обязанности, не спеша, без  злобы,  без
жалости, с неохотой. Словно скот, они сгрудились в углу и притихли. Тенардье
грел ноги. Пленник снова погрузился в молчание. Мрачная тишина сменила дикий
шум, наполнявший несколько минут назад логово Тенардье.
     Нагоревшая свеча едва освещала огромное грязное жилье, уголья в жаровне
потускнели, и уродливые головы  бандитов  отбрасывали  на  стены  и  потолок
чудовищные тени.
     Слышалось только мирное посапывание спавшего в углу пьяного старика.
     Мариус ждал, охваченный все возрастающей тревогой. Загадка стала теперь
еще непостижимее. Кто же она, "эта девчонка", которую Тенардье  называл  еще
"Жаворонком"? Уж  не  его  ли  "Урсула"?  Пленник,  казалось,  нисколько  не
смутился при слове "Жаворонок" и ответил  просто:  "Я  не  понимаю,  что  вы
хотите сказать". Нашли объяснения буквы  "У"  и  "Ф":  они  означали  "Урбен
Фабр",  и  Урсула  перестала,  таким  образом,   быть   Урсулой.   Последнее
обстоятельство особенно  отчетливо  врезалось  в  сознание  Мариуса.  Словно
какие-то страшные чары приковали его к месту, откуда  он  мог  наблюдать  за
всей сценой.  Он  стоял  почти  неспособный  двигаться  и  мыслить,  как  бы
уничтоженный зрелищем подлости, открывшимся в непосредственной  близости  от
него. Он ждал, надеясь на что-то, сам не зная на что, не в силах собраться с
мыслями и принять решение.
     "Во всяком случае, - думал он, - если Жаворонок - это она, я,  конечно,
увижу ее, так как жена Тенардье должна  привезти  ее  сюда.  А  тогда,  если
понадобится, я не пощажу ни своей жизни, ни своей крови, но освобожу  ее!  Я
ни перед чем не остановлюсь."
     Так прошло около получаса. Тенардье, казалось,  был  поглощен  мрачными
мыслями. Пленник застыл в неподвижной позе. Между тем Мариусу уже  несколько
минут слышался по временам как бы легкий,  приглушенный  звук,  доносившийся
оттуда, где находился пленник.
     - Господин Фабр! - вдруг обратился к  пленнику  Тенардье.  -  Запомните
хорошенько то, что я сейчас скажу.
     Эта короткая фраза походила на начало объяснения. Мариус насторожился.
     - Потерпите немного, - продолжал Тенардье. - Жена моя скоро вернется. Я
думаю, что Жаворонок - на самом деле ваша дочь, и нахожу  в  порядке  вещей,
чтобы она оставалась с вами. Только вот какое дело. Жена поехала  за  нею  с
вашим письмом. Я велел жене принарядиться так, чтобы ваша барышня без опаски
отправилась с ней, вы это видели. Обе они сядут в фиакр, приятель мой станет
на запятки. За заставой, в одном местечке,  поджидает  повозка,  запряженная
парой добрых коней. Туда-то и доставят  вашу  барышню.  Там  она  выйдет  из
фиакра. Приятель посадит ее вместе с собой в повозку, а жена вернется к  нам
и доложит: "Все сделано". Что касается вашей барышни, то никакого зла ей  не
причинят, повозка отвезет ее туда, где ей будет спокойно, и  как  только  вы
выложите эти несчастные двести тысяч,  вам  ее  вернут.  Если  же  по  вашей
милости меня арестуют, приятель уберет Жаворонка. Вот и все.
     Пленник не проронил ни слова. Тенардье после небольшой паузы продолжал:
     - Как видите, все очень просто. Ничего дурного  не  случится,  если  вы
сами этого не захотите. Я вам для того все и рассказываю. Я предупреждаю вас
о том, как обстоит дело.
     Он остановился, но  пленник  не  нарушал  молчания,  и  Тенардье  снова
заговорил:
     - Как только супруга моя вернется и подтвердит, что Жаворонок находится
в пути, мы вас отпустим, и вы можете беспрепятственно идти  домой  ночевать.
Вы видите, что дурных намерений у нас нет.
     Потрясающие картины  проносились  в  воображении  Мариуса.  Как!  Разве
похищенную девушку не привезут сюда? Одно из этих чудовищ потащит ее куда-то
в ночной мрак? Но куда?.. А вдруг это она? А что это была  она,  он  уже  не
сомневался. Мариус чувствовал, как сердце его перестает биться в груди.  Что
делать? Выстрелить? Отдать в руки правосудия всех этих негодяев? Но  это  не
помешает страшному человеку  с  топором,  увозящему  девушку,  остаться  вне
пределов досягаемости. Мариусу вспомнились слова Тенардье, и ему приоткрылся
их кровавый смысл: "Если же по вашей милости меня арестуют, приятель  уберет
Жаворонка".
     Теперь он чувствовал, что его удерживают не только  заветы  полковника,
но и любовь, а также опасность, нависшая над любимой.
     Это ужасное положение длилось уже больше часа, поминутно рисуя ему  все
происходившее в новом свете. Мариус имел мужество последовательно  перебрать
все самые страшные возможности,  которыми  оно  грозило,  стараясь  отыскать
выход, но так и не нашел его. Возбуждение, царившее в его мыслях, составляло
резкий контраст с могильной тишиной притона.
     Стук открывшейся и вновь  захлопнувшейся  наружной  двери  нарушил  эту
тишину.
     Связанный пленник пошевелился.
     - А вот и хозяйка, - сказал Тенардье.
     Не успел он договорить, как в комнату  ворвалась  тетка  Тенардье,  вся
красная, задыхающаяся, запыхавшаяся, с горящим  взглядом,  и,  хлопнув  себя
толстыми руками по бедрам, завопила:
     - Фальшивый адрес!
     Вслед за ней появился бандит, которого она возила с собой,  и  поспешил
снова схватить свой топор.
     - Фальшивый адрес? - переспросил Тенардье.
     - Никого! На  улице  Сен-Доминик,  в  доме  номер  семнадцать  никакого
господина Урбена Фабра нет! Там никто такого и не знает!
     Тетка Тенардье остановилась, чтобы перевести дыхание, и сейчас же опять
заговорила:
     - Эх ты, господин Тенардье! Ведь старик-то тебя околпачил!  Ты  слишком
добр! На твоем месте я прежде всего дала  бы  ему  хорошенько  по  роже  для
острастки, а стал бы упираться - живьем бы изжарила! Надо было его заставить
открыть рот, сказать, где девчонка и куда он запрятал свою кубышку! Вот  как
бы я, доведись до меня, повела  дело!  Недаром  говорят,  что  мужчины  куда
глупее женщин! В доме семнадцать - никого!  Это  дом  с  большими  воротами.
Никакого господина Фабра на улице  Сен-Доминик  нет!  А  я-то  мчусь  очертя
голову, а я-то бросаю на  водку  кучеру  и  все  такое!  Расспрашивала  я  и
привратника и привратницу, женщину очень толковую, они о  нем  и  слыхом  не
слыхали!
     Мариус облегченно вздохнул.  Она,  Урсула  или  Жаворонок,  -  та,  имя
которой он теперь не сумел бы уже назвать, - была спасена.
     Между тем как жена продолжала исступленно вопить,  Тенардье  уселся  на
стол. Покачивая  свисавшей  правой  ногой,  он  несколько  минут  молча,  со
свирепым и задумчивым видом, глядел на жаровню.
     Наконец, обернувшись  к  пленнику,  он  медленно,  с  каким-то  злобным
клокотанием в голосе, спросил:
     - Фальшивый адрес? На что же ты, собственно говоря, надеялся?
     - Выиграть время! - крикнул в ответ  пленник.  В  то  же  мгновение  он
сбросил с себя веревки; они были перерезаны. Теперь пленник был  привязан  к
кровати только за одну ногу.
     Прежде чем кто-либо из семерых успел опомниться и кинуться к  нему,  он
нагнулся над камином, протянул руку к жаровне и снова выпрямился,  Тенардье,
его жена и бандиты отпрянули в глубь логова и оцепенели  от  ужаса,  увидев,
как  он,  почти  свободный  от  уз,  в  грозной  позе,  поднял  над  головой
раскаленное докрасна долото, светившееся зловещим светом.
     Судебное  расследование,   произведенное   впоследствии   по   делу   о
злоумышлении в доме Горбо, установило, что при полицейской облаве в мансарде
была обнаружена монета в два су, особым образом  разрезанная  и  отделанная.
Эта монета являлась одной  из  диковинок  ремесленного  мастерства  каторги,
порождаемого ее терпением во мраке и для мрака, - одной  из  тех  диковинок,
которые  представляют  собой  не  что   иное,   как   орудие   побега.   Эти
отвратительные и в то же время  тончайшие  изделия  изумительного  искусства
занимают в ювелирном деле такое же место, как  метафоры  воровского  арго  в
поэзии. На каторге существуют свои Бенвенуто Челлини, совершенно так же, как
в языке - Вийоны. Несчастный, жаждущий  освободиться,  умудряется  иной  раз
даже  без  всякого  инструмента,  с  помощью  ножичка  или  старого  долота,
распилить су на две тонкие пластинки, выскоблить их, не повредив  чекана,  и
сделать по ребру нарезы, чтобы можно было снова соединять пластинки.  Монета
завинчивается и развинчивается;  это  -  коробочка.  В  нее  прячут  часовую
пружинку, а часовая пружинка в умелых руках перепиливает цепи любой  толщины
и железные решетки.  Глядя  на  бедного  каторжника,  мы  полагаем,  что  он
обладает одним су. Нет, он обладает свободой. Вот такую монету стоимостью  в
два су, обе отвинченные половинки которой валялись под кроватью  у  окна,  и
нашли при обыске  в  логове  Тенардье.  Была  обнаружена  и  стальная  пилка
голубого цвета, умещавшаяся в монете.  Когда  бандиты  обыскивали  пленника,
монета, вероятно, была при нем, но ему удалось спрятать ее  в  руке,  а  как
только ему освободили правую руку,  он  развинтил  монету  и  воспользовался
пилкой, чтобы  перерезать  веревки.  Этим  объясняются  легкий  шум  и  едва
уловимые движения, которые заметил Мариус.
     Боясь нагнуться, чтобы не выдать себя,  пленник  не  перерезал  пут  на
левой ноге.
     Между тем бандиты опомнились от испуга.
     - Не беспокойся, - обращаясь к Тенардье, сказал Гнус,  -  одна  нога  у
него привязана, и ему не уйти. Могу ручаться. Эту лапу я сам ему затянул.
     Но тут возвысил голос пленник:
     - Вы подлые люди, но жизнь моя не стоит  того,  чтобы  так  уж  за  нее
бороться.  А  если  вы  воображаете,  что  меня  можно  заставить  говорить,
заставить писать то, чего я не хочу говорить и чего не хочу писать, то...
     Он засучил рукав на левой руке и прибавил:
     - Вот, глядите!
     С этими словами он  вытянул  правую  руку  и  приложил  к  голому  телу
раскаленное до свечения долото, которое держал за деревянную ручку.
     Послышалось потрескивание  горящего  мяса,  чердак  наполнился  запахом
камеры пыток. У Мариуса,  обезумевшего  от  ужаса,  подкосились  ноги;  даже
бандиты, и те содрогнулись. Но едва ли хоть  один  мускул  дрогнул  на  лице
этого удивительного старика. Меж  тем  как  раскаленное  железо  все  глубже
погружалось  в  дымящуюся  рану,  невозмутимый,  почти  величественный,   он
остановил на Тенардье беззлобный  прекрасный  взор,  в  возвышенной  ясности
которого растворялось страдание.
     У сильных, благородных натур, когда они становятся  жертвой  физической
боли, бунт плоти и чувств побуждает их душу открыться и явить себя  на  челе
страдальца; так солдатский мятеж заставляет выступить на сцену командира.
     - Несчастные! - сказал он. - Я не боюсь вас, и вы меня не бойтесь.
     Резким движением вырвав долото  из  раны,  он  бросил  его  за  окошко,
остававшееся  открытым.  Страшный  огненный  инструмент,  кружась,  исчез  в
темноте ночи и, упав где-то далеко в снег, погас.
     - Делайте со мной, что угодно, - продолжал пленник.
     Теперь он был безоружен.
     - Держите его! - крикнул Тенардье.
     Два бандита схватили пленника за плечи, а человек в  маске,  говоривший
голосом чревовещателя, встал перед ним, готовый при  малейшем  его  движении
размозжить ему череп ключом.
     В ту же минуту внизу за перегородкой, в такой непосредственной  от  нее
близости, что Мариус не мог видеть собеседников, он услышал тихие голоса:
     - Остается одно.
     - Укокошить?
     - Вот именно.
     Это совещались супруги Тенардье.
     Тенардье медленно подошел к столу, выдвинул ящик и вынул нож.
     Мариус   беспокойно   сжимал   рукоятку   пистолета.    Непростительная
нерешительность! Вот уже целый час два  голоса  звучали  в  его  душе:  один
призывал  чтить  завет  отца,  другой  требовал  оказать  помощь   пленнику.
Непрерывно шла борьба голосов, причиняя ему смертельную муку. Он все  лелеял
надежду, что найдет средство примирить два долга, но так и не  нашел.  Между
тем опасность приближалась, истекли все сроки ожидания. Тенардье, с ножом  в
руках, о чем-то думал, стоя в нескольких шагах от пленника.
     Мариус растерянно водил глазами, - к этому,  как  последнему  средству,
бессознательно прибегает отчаяние.
     Внезапно он вздрогнул.
     Прямо у его ног, на столе, яркий луч полной луны освещал, как бы указуя
на него, листок бумаги. Мариусу бросилась в глаза строчка, которую еще нынче
утром вывела крупными буквами старшая дочь Тенардье:
     Легавые пришли.
     Неожиданная мысль блеснула в уме Мариуса: средство, которое  он  искал,
решение страшной, мучившей его задачи, как, пощадив убийцу,  спасти  жертву,
было найдено. Не слезая с комода, он опустился  на  колени,  протянул  руку,
поднял листок, осторожно отломил от перегородки кусочек штукатурки,  обернул
его в листок и бросил через щель на середину логова Тенардье.
     И как раз вовремя. Тенардье, поборов последние страхи и  сомнения,  уже
направлялся к пленнику.
     - Что-то упало! - крикнула тетка Тенардье.
     - Что такое? - спросил Тенардье.
     Жена со  всех  ног  кинулась  подбирать  завернутый  в  бумагу  кусочек
штукатурки. Она протянула его мужу.
     - Как он сюда попал? - удивился Тенардье.
     - А как еще, черт побери, мог он, по-твоему,  попасть  сюда?  Из  окна,
конечно, - объяснила жена.
     - Я видел, как он влетел, - заявил Гнус.
     Тенардье поспешно развернул листок и поднес его к свече.
     - Почерк Эпонины. Проклятие!
     Он сделал знак жене и, когда та подскочила, показал  ей  написанную  на
листе строчку. Затем глухим голосом отдал распоряжение:
     - Живо! Лестницу! Оставить сало в мышеловке, а самим смываться!
     - Не свернув ему шею? - спросила тетка Тенардье.
     - Теперь некогда этим заниматься.
     - А как будем уходить? - задал вопрос Гнус.
     - Через окно, - ответил Тенардье. - Раз Понина бросила камень в окно  -
значит, дом с этой стороны не оцеплен.
     Человек в маске,  говоривший  голосом  чревовещателя,  положил  на  пол
громадный ключ, поднял обе руки и трижды быстро сжал и  разжал  кулаки.  Это
было сигналом бедствия  команде  корабля.  Разбойники,  державшие  пленника,
тотчас оставили его; в одно мгновение  была  спущена  за  окошко  веревочная
лестница и прочно прикреплена к краю подоконника двумя железными крюками.
     Пленник не обращал никакого